По живому следу

34

«— Ты кто такой, откуда?

Я ему не сразу ответил. Мало ли, думаю. А потом решил: чего мне особенно прятаться? Если Голубя на меня наведут, так им имени моего для этого не надо. Одна татуировка чего стоит. По ней меня всякий, кто в курсе, узнает.

— Колей, — говорю, — зовут. Книжник — кличка. А сам из Вышнегорска.

— Это где?

Мы тогда с теми двумя по проспекту ехали. Длинный такой. Не помню названия. Там еще площадь посередине и памятник железный. Гагарину. А может, и не Гагарину, черт его знает. Я по сторонам глазею. Во-первых — просто интересно, я на машине еще в том районе Москвы не ездил, а во-вторых — пока дома на проспекте разглядываю, думаю, как да что отвечать. За дурачка держат — ладно. То и буду из себя строить.

— Вы, дяди, не знаете, наверное. Там завод цементный. Во-от такой большой.

И руками размахиваю — типа показываю, какой большой у нас завод! Они кивают, ничего. И все улыбаются. Особенно тот, за рулем который. Его

Авербух зовут. А второй — Щербинин. Но это я уже потом узнал, позже. А тогда еду да слушаю, как мне Авербух этот самый втирает:

— Ну ничего, скоро приедем — поешь. Отмоешься.

И со Щербининым переглянулся. Действительно, скоро уж и приехали. Дом обычный, многоэтажка.

Из машины, помню, вылезать не хотелось. И опасался, конечно. А главное — хорошо в той машине. Иномарка. Сиденья удобные. Но вылез. Раз уж приехал — не век же в этой иномарке сидеть.

Поднялись мы по лестнице. Вошли в квартиру. Я глянул — сразу подумал, что у таких перцев хата могла бы и получше быть. Нет, не то чтобы развалюха или бомжатник какой — ничего квартирка. Только видно, что не живут в ней постоянно. У меня-то глаз наметанный. Голубю я бы о такой хате и рассказывать не стал. Ну это пока всю-то не посмотрел — меня сразу на кухню повели, кормить. А что, думаю, начало ничего себе. Поем, по крайней мере, в этом не обманули, а из кухни дверь прямо на балкон открыта была. Если что, соображаю, я на балкон ломанусь, кричать буду. Знаем мы эти дела. Решил — и повеселел вроде даже. Смотрю, Авербух, жердь тощая, из холодильника то да другое достает. Немного, да и фигня в общем-то, я же чувствовал — не живут в этой квартирке, так, заходят. И Щербинин, на эту еду глядючи, морщится:

— Ты бы хоть по дороге в магазин заехал. Я тоже жрать хочу.

— Так ешь, кто мешает? — Авербух лыбится.

— Сам это дерьмо жри.

Дерьмо, понятно, меня и не стесняются, я на стол, на продукты то есть, глянул, по сторонам, туда, сюда — смотрю, посуда вроде есть, к этим двоим поворачиваюсь:

— А масла нет подсолнечного?

Те не поняли сразу, а потом в первый раз на меня как на человека посмотрели:

— А тебе зачем?

— Если есть, я сейчас из этого (на продукты киваю) что-нибудь сварганил бы.

А что? Для Голубя с Сивым готовил, а для этих прыщей не могу, что ли? Ха! Они опять переглянулись, а потом Щербинин с полки пластмассовую бутылку тянет:

— На, действуй.

— А ванная у вас где? Что ж я такой чумазый еду готовить буду, умыться хоть.

И пошел сам, найду. Планировка-то стандартная, а этих на кухне офигевшими оставил. Здорово я их. Еще больше повеселел. Конечно, моя бы воля — я бы сразу на ту хавку набросился, в сыром виде сожрал бы, но почувствовал тогда — авторитет держать надо. И правильно почувствовал, не пожалел.

По дороге в ванную заглянул я и в комнату, чуть не свистнул, оно конечно, не царские палаты, но по части видео — полный отпад. Камера (как называется не знаю, знаю, что дорогая, да они все не шибко дешевые), видеомагнитофон. А главное — кассет тьма. Я, кроме как в видеопрокате, нигде столько и не видел. Пошел в ванную. Там лампочка ввинчена яркая-яркая и тоже пара кассет лежит. Ну, думаю, фанаты. Они бы еще с телевизором мыться ходили.

Вымыл руки, харю, возвращаюсь на кухню. Те двое чего-то глаза прячут, ну не смотрят на меня. И Авербух пальцами по столу барабанит. Не стал я пока разбираться. Сковородку на плиту поставил. Масло налил, колбасу нарезал да в это масло побросал. Стал яичницу делать. И яйца, прежде чем на сковородку вывалить, проверяю. Кто их, прыщей, знает, — может, у них эти яйца с прошлого года лежат, тухлые уже. Посолил. Все чин-чином. Слышу, за спиной Щербинин шипит почище яичницы:

— Самостоятельный…

Еще раз замечаю, что не срослось у них что-то со мной, не того ожидали. Что — пока не понимаю, но чувствую. И дальше свою линию гну, на стол подставку железную брякнул, сковородку тряпкой перехватил, на подставку ее.

— Вилки есть? — спрашиваю.

Вижу — Щербинин этот с досады сейчас мне точно по шее заедет. А второй, Авербух который, это заметил, руку чуть приподнял: не трогай, мол. Вижу, не собираются меня прямо сейчас убивать — и то хорошо.

А Авербух кореша успокоил, в стол залез, вилку мне протягивает:

— Ешь.

Как ни хотелось мне есть, а все-таки к Щербинину опять:

— А вы? Вы же тоже хотели.

— Передумал. Жри давай.

Ну, думаю, и фиг с вами. Стал есть. Прямо кусками хватал, обжигался, никогда, кажется, так жрать не хотел, даже, можно сказать, про этих двоих придурков забыл. Только, думаю, жалко, что хлеба нет, с хлебом бы оно сытнее.

А Щербинин с Авербухом молча сначала смотрели, потом Авербух расспрашивать начал, но уже подробнее, чем в машине, — что, да как, да откуда. Я жевать-то жую, а ему лапшу на уши вешаю. И про то, что папа в тюрьме, авторитет крупный, и про маму, которая меня дома ждет не дождется, только я не сильно тороплюсь, потому, что в Москве у меня корешей от пуза, урка на урке.

Щербинин закурил, опять пальцами по столу забарабанил, а Авербух, смотрю, закивал, заулыбался. Дураки, думаю. Чего с них взять, всему верят. Зря я так тогда, Авербух-то не дурак оказался. Я потом соображал, думаю, что уже тогда он все про меня решил. А может, и нет — тут поймешь разве. Ну доел я все, на хозяев смотрю, Щербинин который, тот отвернулся, а Авербух ключи от машины в руках вертит:

— Наелся?

— Наелся.

— Ну что ж. Рады были познакомиться. Куда теперь думаешь? На вокзал тебя, Книжник, доставить или сам доберешься куда надо?

— Доберусь.

— Ночевать-то есть где?

Верно, он тогда со мной разговаривал по уму. Ну прямо Голубь, когда мы с ним в первый раз встретились. Только про Голубя я тогда не вспомнил. А вместо того повелся.

— А что? — спрашиваю.

— Хочешь, здесь переночуй. Что ж по подвалам мыкаться. Только извини: останешься — мы тебя или запрем или кто-то из нас с тобой будет. Хороший ты, видно, парень, но мы ж тебя не знаем совсем. А вдруг квартиру обчистишь?

Поверил я ему, говорю же, повелся:

— А спать где?

— Да хоть здесь, раскладушку поставим, а завтра посмотрим. Может, ты подработать хочешь? Нам такой толковый пацан сгодился бы.

— А делать что?

— Ну для начала уберешься здесь. В магазин сходим, ужин приготовишь, раз ты такой повар. А дальше видно будет. Идет?

Повелся я, это точно, но ведь не совсем дурак был, понимал, что что-то здесь не то. Но как вспомнил подъезды эти поганые! Ладно, решил, хоть ночь перекантуюсь. Только, думаю, следить за ними в оба нужно. А какое там следить! Авербух откуда-то раскладушку сразу приволок, предложил лечь отдохнуть. Мол, видно, что устал. А у меня после еды и правда глаза слипались, сил нет. Прилег и заснул почти сразу. Поначалу слышал сквозь сон, как эти двое в коридоре:

— Не бухти… Говорю — пригодится… Мы на этом еще больше поимеем… А ты что теперь предлагаешь?..

А третий голос — этого я вообще не знал тогда, говорит:

— Имейте в виду, если что — я мочу без предупреждения. Мне моя шкура дорога.

И те вроде притихли…

Да я уж не стал вслушиваться, пес с ними, думаю, кто-то просто телеги катает, пугает их. Не поверил. А зря. Послушать бы тогда не мешало…

Стал я на той квартире жить и первое время только и радовался, что на дураков попал, кормили они меня. И не так чтобы вовсе от пуза, но кормили. А после того как голодный по Москве походил, так и совсем хорошо, сигареты тоже давали. И на улицу отпускали запросто. Я уже на следующий день, после того, как там оказался говорю:

— В город пойду, повидаться кое с кем надо.

Мотя (это он тогда с ними разговаривал ночью)

как-то зло на меня посмотрел, но промолчал, а Авербух — ничего, покивал, сказал только, чтобы я ночевать приходил. Если захочу. А захочу я, нет ли — какая разница? Ну походил я день по городу, проголодался. К вечеру, понятно, задумался: спать где? Подумал, подумал — да и к этим двоим вернулся. Дверь мне Авербух открыл, а сам к Моте поворачивается (оба они на месте были) и вроде как подмигивает:

— Я ж тебе говорил.

А мне так объясняет:

— Поспорили мы, вернешься ты или нет. Вернулся, молодец! И соображаешь, и не из пугливых.

— Ты смотри, он ведь и совсем соображать сможет, — пробурчал себе под нос Мотя и глазом сверкнул. Нехорошо так сверкнул, угрожающе.

— Ничего, всегда ведь договориться можно. — Это Авербух отвечает.

Накормили они меня опять, и спать я снова на кухне лег, на раскладушке.

На следующее утро, как я в город уходить собрался, Авербух мне говорит:

— Вообще-то положено тебя в милицию сдать, к матери вернуть, как ты на это смотришь?

А как я могу смотреть? Понятно — не хочу.

— Тогда ладно, — кивает тот. — Только ты уж осторожнее сюда ходи и не говори никому, где ешь да где ночуешь. А то и без нас тебя заберут.

И деньги мне дает, вроде как на сигареты. Ушел я. А к вечеру вернулся. И вот какая история получилась.

Я, когда к дому подходил, гляжу, выводит Мотя пацана какого-то, постарше меня, и пацан такой тихий-тихий. Он ему денег в руки сунул, посадил в машину и увез. Что бы, думаю, такое? Не понравилось мне это, вот честное слово, уже тогда что-то замечать стал, но поднялся в лифте, в квартиру позвонил, Авербух открывает.

— Что, — спрашивает, — рано так?

Но ничего — впустил, не приставал больше. На кухню привел, поесть дал, я, когда ел, спросил насчет того пацана. Он снова кивает (вот ведь привычка дурацкая!):

— А ты думаешь, что ты один по городу голодный ходишь? Другие тоже есть хотят. Щербинин сегодня одного подобрал, накормили мы его здесь. Отморозок, говорю, этот пацан, вроде как дурачок. Таким-то труднее всего, ты вот парень боевой — прорвешься. А ему куда деваться?

Но я-то видел, что пацан какой-то не такой…

Через час примерно вернулся Мотя, о чем-то они там с Щербининым в коридоре поговорили.

— Ну что? — один спрашивает.

— Все в порядке, — другой отвечает, — камень на шею — и в Истру…

— Напрасно, напрасно… — сказал Щербинин, — зачем это все?

— А затем, — зло отрезал Мотя, — что мне моя жизнь гораздо дороже, чем сто таких пацанов…

А потом Щербинин вошел и на меня глазами зыркнул.

— Ты что не спишь? — спрашивает.

Я молчу.

Ну он сразу и понял, что я все слыхал. Тут они на меня оба навалились, связали и в рот кляп вставили.

Где-то через час слышу — входная дверь хлопнула. Вроде вышел кто-то. А на кухню Авербух вломился. На меня не взглянул даже, сел к столу, закурил. Вижу — злой стал, думает о чем-то, зажигалку в руках вертит.

Скоро и Мотя вернулся. И сразу на дружка набросился:

— Ну что теперь с этим, — на меня показывает, — делать?! Что ты вечно лезешь со своими планами?! Говорил я тебе: на кой он нам сдался?! Говорил? А ты все — «больше заработаем»!

Авербух уже вроде как успокоился, решил все:

— Замочить его накладно. Это, братец мой, другая статья…

Он как про «замочить» сказал, Мотя на него глазами заморгал, а Авербух усмехается:

— Не мельтеши. Что с ним делать — еще подумаем. Но то, что он никому ничего не расскажет, это точно. Сделаем так, чтоб не рассказал. Подумаем и сделаем.

И все это при мне говорят, гады. Я соображаю — действительно сделают так, чтоб молчал. Мне аж худо стало. Короче, минут двадцать они совещались. Решили на какую-то дачу меня везти, а там, мол, будут смотреть.

Ночевал я на полу. Так и спал связанный на кухне. Да и спал-то недолго. Во-первых — как тут уснешь? Все себе передумал, страшно было, а во-вторых — под утро, пока темно еще было, вынесли меня на улицу, в машину сунули. Нес вроде Щербинин. А машина не та была, на которой они обычно ездили. Фургончик какой-то маленький. Меня в нем и положили. А сами в кабину сели. Ехали мы часа два. Но я время не очень замечал. Только зубами скрипел — уж очень руки и ноги затекли. И от веревок больно.

Потом чувствую — встали. Не на переезде где-нибудь и не на светофоре, а совсем встали, приехали. Щербинин двери открыл и меня наружу вытащил. Уже утро было. И машина возле дома деревянного стояла. Действительно, дача большая, богатая. Сад, а слышно, что трасса недалеко автомобильная. Но других домов рядом не видно.

Мотя меня на плечо забросил и внутрь понес. Там через две комнаты, и по лестнице — в подвал. Только в подвале мне тряпку изо рта вынул. Так мне к тому времени поплохело, что вырвало меня сразу. Мотя разозлился, ударить хотел, но Авербух (он следом спускался) не дал:

— Подожди. Хрен с ним — руки развяжем, сам же и уберет.

Хотел я им ответить, но промолчал. Страшно было. Вот честное слово — так страшно, что и вспоминать не хочется.

— Так развязывать? — Мотя спрашивает.

— Погоди. Для дела он нам и в таком виде сгодится. Даже очень.

Потом велел он Щербинину свету добавить (тот каким-то рубильником щелкнул — действительно светло-светло стало), а сам наверх сходил, видеокамеру принес. Я, связанный, на полу корчусь, а он это дело на пленку снимает. А потом велел Щербинину штаны с меня стащить. Тот сначала не хотел, но Авербух пообещал, что будет его со спины снимать. Когда Щербинин надо мной наклонился, я закричал, так он мне опять тряпку в рот запихивать стал. Авербух, гад, все снимал, я видел. Только Мотя вдруг меня за руку схватил и рычит:

— Останови камеру. Смотри.

И на татуировку мою показывает. Авербух плечами пожал:

— Ну и что?

— Примета особая. Мало ли кто потом увидит. Стирай все, на фиг.

— Ты совсем обалдел! Лицо же его снимаем. Что уж там о наколке говорить! Да и не видно ее будет на пленке.

— Стирай, говорю!

— Очкуешь ты! И ведь всю дорогу так!

— Стирай, сука!

Мотя от меня отошел, к корешу своему подступает. Щербинин стоит и вроде не вмешивается. Авербух шаг назад сделал, сплюнул:

— Да черт с тобой, сейчас сотру. И правда — не до съемок. Пойдем наверх, выпьем для успокоения нервов. Да не трясись. Вот уже стираю.

И поднялись они по лестнице, меня одного оставили. Первый раз за несколько лет я Витьку Семенова добром вспомнил. Пригодилась мне наколочка. Ну, думаю, и гады! Тряпку изо рта выплюнул (Мотя ее недалеко засунуть успел), и опять стошнило меня, казалось, что кишки внутри переворачиваются.

…Прожил я на этой даче несколько дней. И не все время в подвале. Вот как дело было.

В тот день, когда привезли меня, Щербинин ко мне в подвал спустился (через час примерно после того, как они выпивать пошли), развязал. И про то, что я тряпку изо рта выплюнул, ничего не сказал. Оно и понятно: из подвала кричи не кричи, никто не услышит. Я и не кричал. Соображал только — как быть теперь. К вечеру мне Авербух поесть принес.

Так и пошло. Кормили они меня раз или два в день. Иногда вообще ничего не приносили, не заходили даже. Наверное — в город уезжали. Но я не возникал, заговаривать с ними стал: показывал, что оклемался уже, но бежать не собираюсь, понимаю, что бесполезно. Через два дня разрешил мне Авербух на веранду выйти, типа воздухом подышать. Рядом со мной стоял — а как же! Следил, чтобы я не дернул с дачи. А я ничего: дышу воздухом, и все. Потом второй раз так было, третий… За мной вроде бы по-слабже следить стали. А все равно не понятно, чем это дело кончилось бы. Не век же они меня на этой даче сторожили бы.

Но как-то выводит меня Авербух из подвала наверх, на стул усаживает и объясняет, что в город меня снова повезут, на старую квартиру. Я испугался: ну вот, думаю, и решились. Завезут куда-нибудь подальше и прикончат. Видно, по лицу моему этот прыщ понял, о чем я думаю, и зло сощурился.

— Не дрейфь. Никто тебя не тронет. Пока слушаться будешь. Заказ у нас срочный. Поможешь.

— В смысле? — спрашиваю.

— Не суйся не в свое дело. Да еще раньше времени.

А потом усмехнулся:

— Девочек любишь? Имеешь шанс попробовать.

Я промолчал, а минут через десять посадили меня в тот же автофургончик, в котором туда привезли, только руки и ноги связывать не стали и рот не заткнули. К машине меня Щербинин своим ходом вел. Я огляделся — места как будто знакомые. Но задумываться тогда некогда было, Щербинин меня в фургон затолкал, сам рядом сел — приглядывать.

Когда доехали — уже вечер был. Из машины выводили — тоже не связывали, только пригрозили, что убьют, если что. Да я и не рыпался.

В квартире меня сразу в ту комнату сунули, где у них видеокассет навалено. А сами на кухню пошли, видимо. Я огляделся — не изменилось в комнате ничего за это время. Но не все хорошо видно. Верхний свет не зажигали, лампочка только на стене над диваном горела. Я выключателем щелкнул, тогда только ее и заметил. Девчонку-то.

Она в углу сидела, на полу прямо. И ноги под себя поджала. Ну девчонка и девчонка. Лет примерно ей как и мне (я тогда правильно угадал, она потом сказала, что ей пятнадцать), курносая. И смотрит на меня как на привидение. Испугалась. То есть больше испугалась, она и раньше не сильно спокойная тут сидела. Но ничего девчонка оказалась, не совсем уж их трусливых. Я вообще-то их знаю, чуть что — в слезы. А эта, когда я на середину комнаты вышел, не шевельнулась даже. Только следит за мной глазами. И молчит. И я молчу. Стыдно мне чего-то стало. Да и о чем тут особенно говорить? А сам прислушиваюсь, что там за стенкой, на кухне делается. Тихо пока. Ладно.

— Ты кто?

Я даже вздрогнул, оборачиваюсь. Девчонка спрашивает. А сама, как и раньше, смотрит на меня. Не моргнет. Боится.

— Долго рассказывать, — отмахнулся. — Ты сама кто такая?

— Соня. Меня один человек похитил, а потом сюда привез, мы что с тобой, заложники?

Смотрю — хоть и боится, а так говорит, как будто даже интересно все это. Ну как девчонки такими дурами быть могут? Я рот раскрыл, чтобы объяснить, что это за лавочка, и вдруг чувствую, что кроме «э» да «в общем», из себя ничего выдавить не могу. Объяснить вроде надо, а… думаю — ну как это?.. В смысле — как это называется по-приличному. По-приличному эта байда вроде никак не называется. А может, называется, но я не знаю. В общем…

Посмотрел я на эту Соню снова. А она вроде как смеется надо мной:

— Ты что такой красный стал?

Но тут за стеной, на кухне, чем-то грохотнули, с нее смех в момент слетел. Опять на меня глазами сумасшедшими глядит. То-то, не фиг зубы скалить.

— Плохо тебе тут будет сейчас, — говорю. — Они эти… извращенцы.

Она подняла глаза и говорит:

— Мне одна девушка перед отъездом рассказала, что Мотя тут одного мальчика убил. Она случайно подсмотрела. И на пленку все засняли…

Тут я похолодел. Понял, что они со мной в подвале на даче сделать хотели…

Уж лучше бы она помолчала. Спасибо, что кричать не собралась. Но бледная вся стала, смотреть страшно.

— А девушка-то? Они ей ничего не сделали?

— Я же говорю — она случайно подсмотрела. Они не знали. А потом она к себе уехала, в Кишинев.

— Не бойся. Сейчас что-нибудь придумаем.

Я это, конечно, сказал, но что тут придумаешь? А девчонка смотрит на меня — будто я вообще у нее последняя надежда. Сел на диван, соображаю. На нее, Соню то есть, только стараюсь не смотреть, не могу я, оказывается, когда на меня так глядят. Может, потому, что никому я до этого времени так сильно нужен не был. Это я в одной книжке такую штуку вычитал. Потом все думал: как это? Вот понял. Вообще — так себе ощущение.

И вдруг слышим — звонок телефонный. Наверняка мобильник у Авербуха. В квартире обычного телефона вроде не было, я не видел. И звонок — в коридоре. Авербух только буркнул в трубку:

— Да. Встречаю.

И потом входная дверь хлопнула.

Я встал, к двери комнаты подошел, в коридор выглянул — никого нет. И свет на кухне горит. Не знаю, как мне эта мысль торкнула, бывает, говорят, это…

Ну в трудных ситуациях, потом вспомнил, как называется.

Короче, подошел я к кухонной двери, она приоткрыта, видно, что Щербинин за столом сидит, ко мне спиной. Я на дверь плечом надавил и задвижкой щелкнул. Щербинин уже через секунду ломиться стал, да так ругается, что я и от Сивого пьяного редко слышал. Давай, думаю, давай, паскуда. Матерись, в другой раз на кухне стеклянные двери ставить будешь. А задвижку твою просто так, с налету, не вышибешь. Я пробовал, знаю.

Думать-то я это думаю, а сам — обратно в комнату. Соньку за руку хватаю и к входной двери волоку. Закрыта дверь. Да только изнутри ее открыть — квартирником быть не надо. Пока, Щербинин, привет Авербуху! Ох, лохи, ну и лохи! Все я вам теперь припомню!

На площадку лестничную выскочили — куда дальше? По уму, вверх бы по лестнице да переждать. Но больно уж этот придурок на кухне орет. Придурок и есть: о соседях-то подумал, дядя? Ты их, что ли, на представление сзываешь?

А тут, слышим, кто-то по лестнице спускается. А, думаю, где наша не пропадала! И вниз! А Сонька, молодец, поспевает. Последний раз по-настоящему страшно было, когда из подъезда выбегали. А если не Авербух спускался? Если он сейчас нам навстречу? Но пронесло. А на улице меня не догонишь. Даже когда девчонка рядом шлепает. Да я тот район за неделю, пока туда ночевать приходил, так изучил — местные позавидуют. На улицах фонари, конечно, а во дворах темновато. Ищите! Но и дворами мы долго бежали, пока Сонька совсем не запыхалась, потом шагом пошли. Сонька оглядывается все:

— Не гонятся они за нами?

— Гонятся, — говорю, — будь спокойна, только не догонят. Сейчас мы их сами достанем. Я им, гадам, так врежу, будут помнить.

— Надо в милицию сообщить, но сначала ноги отсюда подальше унести.

Мы как раз на улицу выходили, там остановка, и троллейбус только что подошел. Я и номера не разглядел, вижу, что в центр куда-то идет, и ладно, сам заскочил и Соньку затянул, поехали. В окно гляжу — темно. Вроде и знакомые дома, а вроде и нет.

— А тебя? — Сонька спрашивает.

— Чего?

— Тебя как зовут?

Нашла время знакомиться! Да мне-то что.

— Коля, — отвечаю.

А сам гляжу, за окном район вроде центральный, но незнакомый какой-то. Ну не бывал я там. Не пришлось. Ладно хоть светло везде: фонари вот такие, каждый как четыре наших вышнегорских.

— Пошли. — Соньку к выходу волоку.

— В милицию пойти надо.

— Щас найдем тебе какую-нибудь милицию, не видишь — центр, здесь уж точно есть что-нибудь рядом.

Мне, конечно, к очередному лейтенанту, с его дурацкими протоколами, не очень идти хотелось, но надо же было Авербуха со Щербининым сдать, гадов.

Прошли одним переулком, другим. Видим, здание огромное, желтое. И хоть ночь уже, окна в нем светятся, подъездов много. Возле одного вроде вижу, мужик в форме стоит. Мы к нему.

— Это не милиция? — спрашиваем.

А мужик смеется (все-таки противные у них у всех, у милиционеров, улыбки, не нравятся они мне, хоть убейте).

— Можешь и так обозвать, по малолетству твоему тебя прощаю. Это, брат, МУР.

И снова смеется:

— А тебе зачем в милицию-то?

— Нам начальника нужно, только главного.

— А не главный не подойдет?

— Не подойдет.

Тут и Сонька встряла:

— У нас сообщение об опасных преступниках.

А тот все улыбается:

— Тогда еще вернее попали, это, ребятки, МУР.

— Чего-чего? — спрашиваю.

— МУР. Московский уголовный розыск. Кино про капитана Жеглова видал?

Ну а кто ж его не видал-то? Понятное дело… Я чуть на асфальт не сел.

— Дяденька, так нам сюда и нужно… Доложите начальнику, только самому главному!

Поглядел на нас мужик, нехотя к трубке потянулся.

— Приемная? Тут, понимаешь, такое дело… Дети к Вячеславу Иванычу просятся… Какие? Ну дети как дети… Говорят, информация о преступниках имеется… Нет, скажут только самому главному… Жду.

И к нам повернулся:

— Ну вот, ребятишки, доложил я. Сейчас за вами спустятся.

Минут через десять из подъезда другой мужик выходит.

— В чем, — спрашивает, — дело?

— Да вот, — первый мужик говорит, — дети к Вячеславу Иванычу просятся.

— Ого!

— Говорят — главного начальника им подавай.

Второй к нам с Сонькой поворачивается:

— Вы, ребята, кто такие?

— Я Коля, а ее Соней зовут. Мы сейчас из одной квартиры сбежали, там преступники живут. Мы покажем. Только нам самого главного начальника надо. Вы главный?

— Нет. Но я вас к нему отведу. Идите за мной. Там расскажете.

И дежурному:

— Распорядись, чтобы чего-нибудь поесть принесли… Для детей…