2

Настало время представить читателям капитана корабля.

Господин Элиар, пятидесяти лет, был человеком высокого роста, мощного телосложения, загорелым, светловолосым, с правильными чертами лица, на котором выделялись стального цвета глаза. От всей его фигуры веяло спокойствием, энергией и обаянием. Он являл собой законченный тип человека, преданного морю, который, оказавшись на суше, чувствует себя несчастнейшим из людей и умирает от скуки, пока не услышит шума двигателей в машинном отделении и свиста ветра в парусах. Его послужной список может служить образцом для любого моряка: на флоте — с четырнадцати лет, тридцать один год — на море, в течение многих лет — старейшина капитанов Трансатлантической компании, семь последних лет — командир «Лафайета», оснащением и оборудованием которого занимался лично, как заботливый отец вникая во все детали. Данный рейс являлся тридцать пятым по счету, причем все предыдущие обошлись без поломок и аварий, что внушало надежду на то, что и наш рейс не окажется исключением.

Должен сказать, этот бравый моряк был, помимо всего прочего, светским человеком с самыми изысканными манерами. Пассажиры, которым волей случая посчастливилось оказаться на борту его корабля, обнаружили в командире, кроме замечательных морских качеств, изысканную учтивость, что в сочетании со светскостью делало общение с ним приятным и сердечным.

«Лафайет», на мой взгляд, был отличным кораблем водоизмещением 3400 тонн и длиной не менее 110 метров от носа до кормы. Два винта, приводимые в движение машиной в 1000 лошадиных сил, обеспечивали бесперебойное движение корабля, развивающего скорость до 12 узлов, что равнялось 22 километрам в час, то есть скорости товарного поезда. Мачты корабля соответствовали парусному вооружению шхуны; грот-мачта несла прямые паруса, фок-мачта и бизань — косые.

Я неточно выразился, сказав, что основная масса пассажиров проводила время на полуюте. Настоящего полуюта на корабле не было, его заменял «руф» (нечто вроде нижней палубы), протянувшийся от носа до кормы. Этот руф имел то преимущество перед спардеком[14], что часть правого и левого бортов оставалась открытой, но от солнечных лучей пассажиров там защищал тент из брезента.

Просторная столовая, расположенная непосредственно под «руфом», занимала почти четверть кормовой части корабля. Такое расположение позволяло сразу после еды превращать обширное помещение в салон для отдыха.

Столовая была просто великолепна: длинные массивные столы из красного дерева, сверкающие искорками хрусталь и стекло в специальных подвесках на потолке, двадцать ламп цвета морской волны, прикрепленных с помощью бронзовых, изящно изогнутых опор к особой конструкции по принципу знаменитого итальянца Кардано, стены из белого мрамора с золотыми инкрустациями и двадцатью иллюминаторами для доступа света и воздуха в помещение.

Расположенные на нижней палубе каюты были просторны, насколько они могут быть таковыми на корабле. Пассажиры единодушно хвалили их за комфорт. Конечно, это не значит, что в них могла найти место для маневра рота пехоты, но ме́ста для проживания всем хватало, и это главное.

Моя каюта, как я уже говорил, располагалась вблизи машинного отделения, так что я буквально плавился в этой парилке, надеясь через два-три дня устроиться на ночлег на палубе.

Добавлю еще, что на «Лафайете» было восемь спасательных шлюпок, что место рулевых обычно находилось на мостике, что бушприта[15] на корабле не было и что его якоря весили тысячи килограммов, а мачты были такие высокие, что требовалась установка громоотвода. Но это, возможно, не так уж и важно.

Я предпочел бы более подробно рассказать об экипаже и о функционировании всего «хозяйства» командира Элиара.

Экипаж вместе с обслуживающим персоналом насчитывал 120 человек. В штаб корабля входили капитан, второй помощник, три лейтенанта, старший механик и четыре простых механика, врач, интендант с помощником и почтовый служащий.

Непосредственно экипаж состоял из 32 человек плюс 44 рабочих машинного отделения. Матросы и машинисты проходили тщательный отбор и уже поэтому были людьми исключительными.

Обслуживающий персонал включал 35 человек — все как на подбор профессионалы своего дела, к тому же скромные, усердные, безупречно честные и преданные командиру корабля. Все они находились в подчинении у метрдотеля господина Гюэ, неизменно плававшего на «Лафайете» в течение двенадцати лет. Впрочем, количество обслуживающего персонала увеличивалось или уменьшалось в зависимости от числа пассажиров на борту.

Корабль мог перевозить до трехсот пассажиров в первом классе и до восьми сотен солдат.

На данный момент нас было сто человек. Как обеспечивалось наше существование? Цифры, которые сообщил господин Гюэ, поразили меня.

При посадке на корабле находились 6 быков живьем и 1, забитый накануне; 4 теленка, 40 баранов, 105 живых кур, 20 индюшек, 150 уток, 100 кроликов и т. д.

Из 3500 килограммов загруженной муки на ежедневное потребление расходовалось 100 килограммов.

Я забыл упомянуть еще о трех корабельных пекарях, которые неустанно месили тесто возле машинного отделения, издавая при этом звуки, почти перекрывающие шум машин (они мне напоминали кваканье лягушек, когда те пыхтят и надуваются, как будто хотят стать больше быка). Как бы то ни было, но испеченный ими хлеб был великолепен, а сладкие булочки особенно нравились детям, объедавшимся до пресыщения, а иногда и до несварения желудка.

Мне просто не под силу хотя бы приблизительно определить количество потребляемых блюд. Могу лишь сказать, что в рационе пассажиров «Лафайета» ежедневно присутствовала свежая рыба, загруженная при отплытии, и всевозможные овощи. Однажды приготовили даже омаров по-американски.

Вот меню одного из обедов (на 11 августа 1880 г.): суп с пирожком, различные закуски, говядина с овощами, филе барашка с гарниром из овощей, жареные цыплята, морской язык а-ля Кольбер, десерт, кофе.

Все эти изысканные блюда задумывались и готовились корабельным коком, искусным мастером своего дела, чей талант высоко ценили и пассажиры и капитан. Осуществлять задуманное ему помогали четверо помощников.

Воздав должное волшебнику желудочных радостей, продолжу описание провианта.

Вина́ можно было заказывать сколько душе угодно, что нас очень обрадовало, но, помимо всего прочего, оно оказалось просто великолепным, что обрадовало нас еще более. В отличие от «Ви паризьенн» здесь его, как правило, подавали в больших бокалах.

Метрдотель Гюэ загрузил 8000 бутылок белого и красного вина. В день поглощалось примерно 150 бутылок. Непьющих на корабле было не слишком много, среди них, конечно, дамы, в особенности испанки, известные своей неприязнью к алкоголю. Что касается нашего стола, то сидевшие за ним мужчины пользовались среди пассажиров корабля славой отъявленных пьяниц и обжор.

Мои расчеты показывают, что на долю членов экипажа приходилось по 150 литров вина в день. Загруженные в трюм 150 бочек вина для личного пользования экипажа не оставляли сомнения, что трезвость им не угрожает.

1500 килограммов картофеля не вызвали у меня особой радости в отличие от мороженого, которое, как мне сказали, будет сделано при помощи льда, что заполнял специальные холодильные камеры, расположенные в носовой части корабля.

Это лакомство с жадностью поглощалось всеми, и не удивительно: ведь мы находились на 35°02′ северной широты и 34°26′ западной долготы.

Холодильные камеры вмещали семь тонн льда. Эта огромная масса должна была обеспечить всех жаждущих прохлады пассажиров до самой Мартиники. По прибытии в Фор-де-Франс пустые камеры снова будут заполнены сим важным продуктом.

Если вино на корабле поглощалось по привычке и ради удовольствия, то вода являлась самой необходимой жидкостью, но недостатка в ней никто не испытывал. Она была нужна, кроме всего прочего, и для нужд личной гигиены. Резервуары содержали 40 тонн этой лишенной вкуса и запаха жидкости, обладающей таким важным преимуществом перед морской водой, как способностью растворять мыло. Дистилляционные аппараты очищали почти 500 литров морской воды в день. Не ощущалось на корабле и нехватки белья. Думаю, самые взыскательные провинциальные хозяйки, гордящиеся его обилием в своих шкафах, пришли бы в изумление и позеленели бы от зависти, познакомившись с содержимым корабельных шкафов. Судите сами: 5000 гигиенических салфеток, 2000 обеденных, 150 скатертей, 2000 одеял, 1000 кухонных передников и т. д.

Плавучий дом капитана Элиара был действительно прекрасно оснащен и оборудован. И, что самое удивительное, вся подготовка к столь длительному плаванию была осуществлена за четыре дня!

Надо сказать, что наше морское путешествие не было ни монотонным, ни скучным. Как только мы миновали Азорские острова, спокойное ранее море взбунтовалось. Эти португальские острова расположены несколько в стороне от прямой линии, соединяющей порт Сен-Назер и Пуэнт-а-Питр. Но капитан и вся команда корабля, проявив внимательность к пассажирам, решили слегка изменить курс и отклониться вправо, с тем чтобы мы смогли после шести дней плавания в открытом океане полюбоваться видом Сан-Мигеля — самого крупного из Азорских островов.

Было всего пять часов утра. Не следует забывать, что разница во времени с Европой достигла двух с половиной часов, следовательно, сейчас здесь была всего половина третьего.

Я крепко спал и проснулся от громкого шума. Открыв глаза, я через узкое отверстие иллюминатора увидел берег, до которого было не более километра. Вид его не мог не поразить. В глаза бросились прежде всего очертания скалы, напоминавшей силуэт огромного собора, омываемого волнами и стоящего, словно страж, на границе между безбрежным океаном и маленьким островом.

Я быстро оделся и бросился на палубу, где уже собрались мои спутники по путешествию, заспанные, но восхищенные открывшимся видом.

Азоры относятся к островам вулканического происхождения. Скалистые берега их, самой причудливой формы, возвышались над волнами на пять-шесть метров. Дальше, в глубине острова, местность была также холмистой, кое-где виднелись горы средней высоты, вершины которых сейчас были скрыты плотной завесой облаков. Растительность не отличалась особой роскошью, но многочисленные мандариновые и лимонные плантации, щедро покрывавшие сочной зеленью берега и долины острова, придавали ему живописный вид.

«Сплошная низкая облачность», как сказали бы моряки о погоде. Действительно, тучи сгущались и все ниже нависали над вершинами скал. По-прежнему четко была видна лишь береговая линия на протяжении двух километров да ряды виноградников на холмах.

Корабль шел не сбавляя скорости, подобно поезду, и, словно в окошке купе, перед нами проплывали разбросанные там и сям группки разноцветных домиков, будто подвешенные по два-три-четыре или по целому десятку к голым утесам или одиноко лепившиеся к подножиям скал. Это очень разнообразило пейзаж, не слишком, правда, его оживляя, а лишь усиливая чувство одиночества и заброшенности.

Но за мандариновыми плантациями дома́. стали встречаться чаще, и скоро мы увидели небольшие городки с домами в мавританском стиле[16], ветряные мельницы и совсем ветхие хибарки, похожие на игрушечные домики.

За длинной грядой отвесных скал, о которые с грохотом разбивались волны, перед нами возник довольно большой город, вот только я, к сожалению, забыл, как он назывался…

По железной дороге, проложенной по искусственной насыпи, двигался товарный поезд со стройматериалами. Локомотив приветствовал нас пронзительным свистком, а машинисты замахали платками. Перед насыпью на воде болталось несколько шхун… Наш корабль продолжал ход, и вскоре острова исчезли из поля зрения пассажиров. Целый километр нас сопровождало с полдюжины тунцов, да несколько чаек кружили некоторое время над кораблем. Азоры остались далеко позади…

Погода продолжала ухудшаться. Надвигался ураган. Полил проливной дождь, по морю загуляли огромные волны, и корабль стало раскачивать не меньше, чем в Бискайском заливе. Все отверстия в корабле — иллюминаторы, люки и прочее — были тут же плотно задраены.

Семьдесят пассажиров, болезненно переносивших морскую качку, сразу же оказались в заточении в своих каютах. Завтрак многие из-за тошноты пропустили. А море продолжало бушевать. Господин Балли, не говоря ни слова, исчез и уже не появлялся. Большинство пассажиров последовали его примеру. За нашим столом из двенадцати человек осталось трое: господин Ван Мюлькен, наш французский компаньон и я, ваш покорный слуга.

Голландский офицер выразил восхищение моей стойкостью перед лицом такого грозного врага, как морская болезнь. Я действительно чувствовал себя на этот раз не хуже, чем на земле, и был несказанно этому рад.

Дождь прекратился, но зато усилился ветер. Желая убедиться в полном своем иммунитете, я отправился с господином Ван Мюлькеном на полубак. На крайней точке корабля, где мы устроились, качка была ужасной. Мы то взлетали на гребень чудовищной волны, то со скоростью пули летели вниз, в самую бездну. Следует сказать, что я не только не мучился, но даже находил некое удовольствие от этого балансирования. Компаньоны по морским ваннам в Ипоре не поверили бы своим глазам, а мадам П., от приглашения которой на морскую прогулку я отказался, каким бы соблазнительным подобное мероприятие в столь приятной компании ни представлялось мне, обвинила бы меня во всех смертных грехах…

Бушующее море похоже на капризного ребенка — оно неистовствует недолго: к вечеру волнение улеглось и мы снова плыли в спокойном океане. Завтра и послезавтра ожидались пассатные ветры[17]. Через шесть дней мы рассчитывали прибыть на Гваделупу.

Пятница, 13, пополудни. Только что определили местонахождение корабля: 32°29′ северной широты и 39°15′ западной долготы. Жара усиливается, море спокойно. Ничего особенного не произошло, и я решил, что если в оставшееся время плавание будет проходить так же монотонно, то на этом я и закончу свое первое письмо и отправлю его почтой по прибытии в Пуэнт-а-Питр.

На следующий день, в субботу, жара усилилась. В воскресенье «Лафайет» находился на 26°46′ северной широты и 47°54′ западной долготы. Всего три градуса отделяли нас от тропика, который мы должны были пересечь в три часа утра.

Праздник по поводу пересечения тропика уже давно не отмечается на трансатлантических кораблях. Впрочем, меня это мало трогало. Я не раз участвовал в подобных мероприятиях и знаю цену шуткам подвыпивших матросов и пассажиров.

Море местами было покрыто желтоватого цвета водорослями, которые ботаники называют Sargassum vulgare[18] и откуда пошло название «Саргассово море». Так назвали древние мореплаватели часть океана, находящуюся как раз в центре течения Гольфстрим и буквально целиком заполненную этими морскими растениями.

Sargassum vulgare более известны под названием «тропический виноград». Но этому винограду, естественно, не угрожает филлоксера[19], и сквозь его стебли, лишенные душистых гроздьев, проплывают стайки летающих рыб, подобно тому как из земных виноградников вспархивают испуганные кем-нибудь дрозды.

Несколько часов плавания отделяли нас от Гваделупы.

У меня разболелась голова и настроение испортилось. Господин Балли, наоборот, во время завтрака так и сыпал каламбурами…

Между тропиком и экватором Ван Мюлькен заявил протест с высоты своего флегматичного спокойствия, и в наказание нарушитель «общественного порядка» был заперт в каюте. Но этот нечестивец только смеялся…

Но вот наконец звучит сигнал, извещающий о появлении на горизонте земли. Это Гваделупа.

До скорого свиданья, господин директор!