По локоть в крови

Ислямова Хатидже Ислямовна Интервью — Григорий Койфман

— Я родилась 13 декабря 1919 г. в г. Симферополе, в доме на ул. Красноармейской, № 101, где жили мои родители. Они у меня были простыми людьми, мать не работала, раньше женщины обычно хозяйством занимались, отец работал в торговой сети, рано умер, когда мне было 8 лет, мы остались с матерью. Старший брат нас содержал, во время войны он погиб на фронте. В 8 лет я пошла в 13-ю татарскую школу, закончила 7 классов, нам все предметы давали, родной язык, русский, немецкий, математику, физику, химию, географию. Потом я поступила в фельдшерско-акушерский техникум в Бахчисарае, который позднее был переведен в Керчь, где я окончила его в 1940 г. Проходили все необходимые медицинские предметы, нас готовили к самостоятельной работе, также было военное дело, мы по нему даже госэкзамен сдавали. Преподавал его Ещенко, военный из военкомата, изучали пулемет «максим», ручной пулемет Дегтярева, «ППШ», в военкомате нас учили, даже стрелять давали, но в основном пустые ленты заряжали, без патронов. Я тогда получила значок «Ворошиловский стрелок». После окончания техникума в конце 1940 г. меня направили в Севастополь, вообще-то это был закрытый город, но поскольку я пошла по направлению, то свободно приехала. По приезде мне выдали пропуск, через 15 дней горотдел Минздрава направил меня на Северную сторону. И сразу стала заведующей фельдшерским пунктом при ЖЭК № 3 в северном доке, обслуживавшем рабочих, которые жили в бараках, плюс моряки с кораблей, стоявших на ремонте. Меня сразу поселили на квартиру, причем рядом был кабинет фельдшерский с приемной и процедурной, тогда медики в большом дефиците были, не так, как сейчас. Я отвечала за рабочих морзавода № 201, у них своя столовая была, пищеблок, так я пока пробу не снимала, они никого не кормили. Обязательно в завтрак, обед и ужин пробу снимаешь. На заводе был специальный пропускной пункт, без пропуска никого не пускали, но я не внутри завода работала, а в рабочем городке, недалеко сам пропускной пункт был. Севастополь военный город, поэтому часто проводили учения по светомаскировке, нас обучали военному делу, в основном проходили отравляющие вещества, НПВО, все боевые вещества, как быстро организовать обмывочный пункт, какие костюмы надевать, как отравленных спасать, нас медики учили. В целом в городе очень сильно готовились к войне, хотя о ее приближении и не думали, но обучение, светомаскировка постоянно, на окна приклеивали косые линии, очень часто учебные тревоги были. Не было дома, чтобы свет был, раз маскировка, то в городе ни грамма света нет. Если не сделаешь, свет покажется, сразу штрафовали, а то и арестовать могли, строго было. И как раз перед войной сказали, что будет учение, по характеру максимально приближенное к военному времени.

Поэтому 22 июня 1941 г., когда началась война, я подумала, что это учение. Никто не думал, что война будет. В субботу, 21 июня, мы ходили на танцы, молодые же были. Подружка предложила зайти ко мне переночевать, только закончились серьезные учения по светомаскировке, опять же как на войне все было. Пришли, легли, без 20 минут четыре начали стрелять, причем так сильно, что у нас вылетели ставни, у меня квартира была на 2-м этаже, ставни на улицу, зенитки бьют в одну точку. Мы начали думать даже, что недалеко от нас осколки от зенитных снарядов упали. Моя подружка плачет, я ей говорю: «Чего ты плачешь? Это же учения! Если война будет, что ты будешь делать?!» Минут 20 били зенитки, лучи прожекторов в небе со всех сторон, потом затихло, мы опять спать легли, ставня вылетела, но куда пойдешь, с рассветом будет видно. Утром зашла к нам заведующая детскими яслями, которая жила в городе, в центре, она утром приехала, я ее спросила с удивлением, как же она добралась, она приезжала на катере, ведь прямое сообщение было от центра к Северной стороне, они по воде близко друг от друга находятся. Но на катер пускали только по пропускам, если рабочие, и то только на смену, в другое время тоже не имеют права. Она была завдетяслями, упросила, чтобы ее пустили, хотела проверить, в каком состоянии детсад находится. Мы еще лежали, когда заведующая зашла, она очень удивилась: «Чего вы лежите?» Я тоже удивилась: «А чего нам делать, ведь сегодня выходной». Заведующая тогда говорит: «Вы что, ничего не знаете?» Я сказала, что учение было, настоящее, у нас ставня вылетела, но сделают сегодня. Тогда она мне говорит, что когда ехала катером, рядом с ней находилось много военных, у нас как раз перед войной в городе появилось много военных, участвовавших в боях у озера Хасан, награжденные люди, мы удивлялись даже, что появилось столько военных. И заведующая говорит, что ей сказали страшное слово: «Война!» А ведь тогда такое слово и сказать нельзя было, даже мысли не было, как это так, на Советский Союз могут напасть. Я быстро пришла на работу, мне сказали, что зовут к телефону. Тогда телефон редкостью был, я побежала в контору напротив фельдшерского пункта, там по телефону мне передали: «Готовность № 1». Мы же все проходили, это значит, что ты должен быть на месте, готов к сборам. Я быстренько собралась, после пошла в 3-ю поликлинику, расположенную в центре Северной стороны. Все собрались, и военные, и фельдшеры, начали везде копать окопы, казарменное положение. У одного фельдшера, который уже был на войне, я спросила, как делаются во время войны окопы, он начал объяснять, уже позже я поняла, что так, как он рассказывал, на войне не бывает, но ему что-то же надо было говорить. В период бомбежки один снаряд попал в парфюмерный магазин, разорвало все флаконы с духами и одеколонами, запах по всей Северной стороне стоял долго. А потом нас сразу в военкомат вызвали, вообще, я когда приписывалась в Севастополе, мне дали на руки медико-мобилизационный листок, у каждого такой на руках был. Но в этот день я побежала домой, надо же светомаскировать квартиру. Конечно, я разрешение получила, прибежала, ведь квартира была расположена в полукилометре от поликлиники. Все одеяла были уже готовы, я замаскировала все, вдруг кто-то войдет, зажжет свет, а война же. Вернулась вечером опять к поликлинике, а в небе немецкие самолеты летают один за другим, хотя прожектора и зенитчики не допускали. Тогда мы спустились в подвал. А кто-то оставался дежурить у телефона, я очень боялась, чтобы меня не оставили, была уверена, что если оставят, то наверняка умру. Сейчас вспоминаю, в окоп или бомбоубежище заходишь первым или последним, это никакого значения не имеет, если бомба попадет, все погибнут. Но тогда я думала, что кто первый заходит, тот выживет. Везде в городе началась паника, все окопы копают, вернее бомбоубежища, каждый двор, везде паника, детей начали в сады сдавать. Вечером объявили общую мобилизацию, в мобилизационном листке было написано, что всем надо явиться к 10.00 на следующий день в горвоенкомат.

Я пошла в военкомат, и тут же меня направили на сборный пункт, днем все медики города вместе в одной большой очереди стояли, человек 200, если не больше. Проходили комиссию, заходили на прием, это происходило в школе оружия Черноморского флота, меня там и оставили как военного фельдшера. Присвоили звание лейтенанта медицинской службы, начали выдавать форму сразу, но я 3 дня ходила в своей одежде. Дело в том, что я была маленькая и худенькая, та форма, что дают, большая. Если туфли я без проблем получила, то кителя моего размера нет, тогда я подала заявление, чтобы мне разрешили ходить в своей одежде. За это время мне сшили по моей фигуре форму, 2 кителя, один рабочий, из ткани диагональ, считалась тканью хорошего качества, и парадный уже из флотского сукна, также выдали юбку, осенние туфли, черные чулки и беретку. Тогда погон не было, на рукаве кителя — полторы нашивки, как у лейтенанта. Сразу нам выдали «наганы» как офицерам, если потеряешь, за это тогда давали 10 лет. Предупредили нас, чтобы мы внимательны были, следили за оружием. А ведь работаешь, душно, китель снимаешь, наган мешает сильно. Нас вчетвером поселили в одну палату: я, фармацевт, стоматолог и фельдшер, мы свои «наганы» под подушками прятали, только кобуру носили, легкая ведь и под халатом не мешает. Но потом написали заявления на имя начальника школы полковника Горпищенко с просьбой разрешить не носить «наган», т. к. он мешает работать, боишься же, что кто-нибудь украдет, он нам разрешил сдать «наганы». Мы, фельдшеры, преподавали курсантам в школе первую медпомощь, как перевязывать, как отправить больных в тыл, как правильно на носилки положить. Была специальная карта, на которой четко изображена вся информация по помощи отдельно ходячим и лежащим больным, все это мы преподавали курсантам. Сама школа размещалась в казармах, построенных еще при царской власти (ныне Лазаревские казармы), чуть ли не половину Корабельной стороны занимали. Там располагались школы связи и оружия, только электромеханическая школа размещалась на Северной стороне. Первое время очень часто бомбили, только отбой идет, как снова налет, отгонят, и снова налетают. Потом, конечно, реже было, к нам летали, но наши зенитки тоже отпор давали, мы сразу в бомбоубежище, в подвал, имевшийся в казармах, спускались. Жили мы прямо при отряде, рядом медпункт, где мы курсантов принимаем, недалеко нам кабинет дали, домой не уходишь, казарменное состояние, даже те полтора дня, что я была гражданской, при поликлинике находились, и то никто домой не ушел. Довелось мне тогда помогать попавшему в аварию на учениях полковнику Горпищенко. И вот однажды с корабля снимали команду, и попался среди моряков один психбольной, мне шофер санитарный рассказал, что завтра его отправляют в Симферополь, и посоветовал написать заявление начальнику, чтобы вместе с ним как сопровождающую меня бы направили, я бы с родителями повидалась. Ну, я думаю, наш корпус здесь, а полковник в другом здании, но через окна видно, вижу, что начальник наш уже к нему поднимается, к полковнику, это же не гражданские условия, подходить надо как полагается, а не так, прибежать и та-та-та. Я думаю, что не успею, но сразу вспомнила, что, когда его лечила, он меня спросил: «Доченька, чем тебя отблагодарить?» Видит он, что я наивненькая такая, с косичкой, а что мне надо, мы же ни в чем не нуждались, я поблагодарила полковника Горпищенко, но сказала, что ничего не надо. Девчатам рассказала об этом, они мне посоветовали попросить, чтобы полковник меня в Симферополь отпустил, родителей повидать, что стоит ему машину дать. На второй день, когда он пришел на массаж, снова спросил: «Ну, чего же тебе, курносенькая?» Я попросила помочь повидаться с матерью, он сказал: «Посмотрим». Прошел месяц с того разговора, может, больше, и тут думаю, неужели вспомнит полковник о той моей просьбе. И действительно вспомнил, отправил меня как сопровождающую, мы приехали в Симферополь, сдали психбольного в психиатрическую больницу, я дома пару часов побыла, и назад.

Так мы продолжали учить, как однажды вечером, уже темно было, но никто еще не говорил об обороне города, мы в школе оружия как раз кино смотрели, вдруг отключили свет, и команда: «По местам!» Мы все быстренько побежали, люди военные, как стрела, бывает, летишь, сразу отдали приказ нам, медикам: «Обеспечить батальон перевязочным материалом». Лишнего друг другу не говоришь, все сразу принялись за дело. Нас в школе было 6 фельдшеров: 2 девушки, я и Петрова, и 4 парня — Проша Зарютин, Дедера, Кузьменко, Брюшковский и три врача, начальником санитарной службы был Прохоров, подполковник медицинской службы, старшим врачом — Ересько. Лекарства мы готовили сами, Брюшковский одновременно заведовал аптекой, мы все вместе делали, один раствор, другой порошок, третий мазь. Мы же военные, тут такого, что это-де не мое дело, не проходит, тут у тебя все обязанности, что нужно, то и делаешь. И позже, если нужно где-то госпиталь организовать, то, что фельдшер, что врач, берешь тряпку и делаешь, во время войны не считались мы. Перевязочными материалами мешки заполняли, всегда все упакованное, цивильное, маленькие пакеты, наши ребята мешки быстро набивали. Очень быстро, в течение получаса, из курсантов организовали батальон, и мы всех обеспечили перевязочным материалом. Снова ждем приказов, во дворе темно, это был ноябрь, в конце месяца — прохладно. А потом пришел один краснофлотец и доложил, мы же все время вместе, что требуют в батальон одного фельдшера и врача. Тут же Прохоров назначил в батальон, у каждого из нас уже готова сумка, все там медикаменты, шприцы, специальные колбочки спиртованные, в которых шприцы хранили, ты же не будешь в бою шприц готовить, сразу берешь оттуда, быстренько делаешь укол, также в сумке всегда находился перевязочный материал и ампулы с лекарством. Даже такое положение было: если надо, разрешается делать укол нестерильным шприцем, в крайнем случае, там абсцесс будет, но человек жить останется. Ну вот, названные ушли, потом мы поставили чайник, на костре, потому что газа в здании школы уже не было, холодно, думаем, хоть чай попьем. Сидим, дрожим, никто ничего не знает. Еще один краснофлотец пришел, еще одного фельдшера на выход. Начальник мне сказал: «Ислямова, идите». Я, как полагается, ответила: «Есть!» Взяла свою сумку, выхожу, темно, хоть глаз выколи. Смотрю, стоит машина полковника Горпищенко, в ней находятся начальник снабжения, майор, и комиссар. Я подошла, села с ними, здрасьте-здрасьте, разговора нет, никто не говорит, такое положение. Потом пришел полковник, сел, тронулись. Куда едем, что едем, никто ничего не знает. Батальоны организовались же, их, оказывается, отправили в сторону Инкермана, а мы догнали бойцов на машине, колонна растянулась сильно, моряки, они же не пехотинцы, плохо ходят сравнительно с пехотой. Полковник вышел, так им строго приказ давал, чтобы шагали четко. Тем временем подъехали к нашему НП. Дело в том, что после начала войны мы ждали атаки с воздуха, т. е. думали, что немцы десант высадят, поэтому школа оружия, и связи, и электротехники, каждая имела свой НП, чтобы десант не пропустить, успеть подготовиться отпор дать. До начала обороны днем занимались курсанты, а вечером на объект пешком ходили. Конечно, там также были дежурные, оружие, пулеметы, этих на машинах отвозили, а утром назад оружие уже курсанты несли. Мы как раз подъехали к НП, и полковник мне говорит: «Слезайте, идите в свой медпункт». У нас же тоже медпункт на НП был, каждый день там медик дежурил по очереди, днем пункт не занят, а вечером обязательно кто-то идет туда дежурить. Я пришла в НП, темно, к счастью, ориентировку уже знала, там только санитар сидит, легла на раскладушку и заснула. Утром встала, пришла в санчасть, вижу, что уже начинается эвакуация из города, в том числе и нашей школы, но личный состав остается оборонять Севастополь. Полковник Горпищенко меня вызывает, я подхожу к нему, это был бородатый мужчина, в годах, ему как раз 49 лет исполнилось, день рождения отмечали, торт ему принесли. Он мне говорит: «Доченька, школа эвакуируется на Большую землю (так называли Кавказ, в первую очередь города Новороссийск и Анапа), хочешь, можешь остаться, хочешь, с ними отправляйся». Ну конечно, я говорю, что остаюсь оборонять свой родной город. Из медиков поехал только Прохоров, он в годах был, а Ересько остался, также старшим врачом. Тем временем из личного состава наших школ и из моряков Дунайской флотилии организовали 1-й Севастопольский морской полк, который был сразу направлен на передовые линии. Штаб полка перешел на наш противодесантный НП, после полк разделили на батальоны, на 1-й, 2-й, 3-й и 4-й. Я как фельдшер осталась в штабе, у нас в ведении также находились саперы, размещавшиеся в пос. Дергачи, организовали лазарет при штабе, где врачом была Филоненко Ольга Евдокимовна. Потом начались бои, бои, бои. До конца января 1942 г. немцы уже Верхне-Садовое заняли, приближались к городу, фронт обороны сужался, всего осталось лишь 37 км, но наши их дальше не пустили, усиленно обороняли, плюс через море подкрепление дали. Также по морю и раненых эвакуировали. Но бои были страшные, труп на трупе валялся, такие бои, что в связи с большими потерями наш полк и 8-ю бригаду морской пехоты соединили и реорганизовали в 8-ю бригаду морской пехоты в конце января 1942 г. Нашей бригаде дали много врачей, Кузьменко, еще двоих. Тогда как град сыпались бомбы и снаряды, пулевые раны уже и не считались, во время декабрьского сильного наступления немцев ежедневно падало по 5000–6000 бомб и снарядов, столько раненых, очень много.

В декабре 1941 г. я четыре или пять раз ходила с нашей разведгруппой в тыл врага. Перед декабрьскими боями я ходила в очень важную разведку, т. к. Гитлер отдал приказ Манштейну взять Севастополь к Новому году. Нужно было знать сроки начала наступления. Генерал-майор Петров отдал приказ Горпищенко во что бы то ни стало взять языка, именно нашей разведке, она считалась самой сильной, ведь моряки же. Я тоже пошла как обслуживающий медперсонал, мне выдали маскхалат, автомат «ППШ», как у всех разведчиков, и, главное, санитарная сумка. Ночью вышли, днем замаскировались в нейтральной зоне и ближе к ночи пошли к немецким позициям. Мы там были 2 суток, прошли через 2 немецких поста, достали ценного языка, штабного работника, и документы еще захватили с собой, были, конечно потери и у нас, и у немцев. Язык был тяжело раненный, его, когда брали, сильно ножом резанули, я оказала медицинскую помощь, остановила кровь. Тут же подошли к нам немцы, я ранена была, осколочным, перевязала кое-как, но кровь течет. Главное для нас было — достичь нейтральной зоны, когда выходишь, уже не так страшно. С собой забрали свои трупы и раненых, всеми силами несли. И немцы, кстати, так же делали, старались не оставлять трупов. Приволокли его в штаб, это был мой первый язык, подошел к нам полковник Горпищенко, посмотрел на немца, и сказал: «Молодцы ребята, солидного туза захватили! — пожал разведчикам руки, я стою, ко мне подошел: — А ты, доченька, не испугалась такого верзилу?» Я ответила, что в первый момент было страшно, душа в пятки ушла, но когда наши разведчики, Ваня Антонюк и адыгеец Ильяс Тлюстангелов, мы его Борисом звали (меня, кстати, все называли Катей), кляп в рот втолкнули, руки связали, страх прошел. Правда, тащить было тяжело, грузный, да еще автомат и санитарная сумка мешают. «Спасибо тебе, Катюша!» — сказал мне Горпищенко, достал из кобуры свой пистолет и вручил мне. С этим пистолетом я ходила до конца обороны Севастополя. Ильяс, помимо прочего, еще и политруком у разведчиков был, они же у штаба постоянно находились. Из политотдела армии сразу прислали переводчика, я пошла к себе вся в крови и грязи, с осколочным ранением. За этого языка меня наградили орденом Красной Звезды, как и Ильяса, и Ваню Антонюка. От него сняли очень ценные сведения, с помощью которых удалось отбить немецкое наступление. Пленный показал, что 16 декабря Гитлер дал директиву, чтобы начать генеральное наступление на Севастополь 17-го, соответственно, мы подготовились к этому наступлению. Но всего мы, разведчики, тогда не знали, не положено было. После еще несколько раз ходила в разведку, но такого сильного языка больше не было, я разведчиков либо встречала на передовой, либо шла с ними, они меня обычно оставляли под кустом в нейтральной зоне, сами идут вперед, если нужно, я оказываю медицинскую помощь, языка тащу. Ходили группой в 15–20 человек.

Еще тогда такой интересный случай произошел. Наша медицинская землянка располагалась рядом с КП, я там находилась, когда зашли адъютант полковника Горпищенко Миша Байсак и комсорг полка Павлов, я им рассказала, что Горпищенко с пленным немецким офицером, которого я перевязала, он был у меня 49-м вынесенным с поля боя, но я сама его за раненого не считала. И с ними зашел Бабенко, он раньше был в нашей части, но потом был ранен и попал в другое подразделение, где возил на передовую боеприпасы, и вот в тот день как раз встретил Мишу Байсака и попросился с ним, чтобы повидать полковника Горпищенко, он ведь был курсантом в школе оружия. Зашел в землянку, полковник с ним поздоровался, смотрит, у него вокруг горла повязка, спрашивает, что такое. Бабенко ответил: «Да это ангина!» Тогда Горпищенко ему чаю горячего предложил, чтобы прошло, но видит, что из-под повязки кровь сочится, подозвал Филоненко и меня. Пока они там немцем занимались, мы тем временем осмотрели шофера Бабенко, который на ангину жаловался. Так Ольга Евдокимовна извлекла из его шеи осколок. Потом полковник смеялся: «Мои моряки даже осколки ангиной называют!»

После приказа Гитлера фон Манштейн, немецкий командующий в Крыму, организовал сильную бомбардировку. Город горел, нельзя было отличить день от ночи. Так было, кипела даже бухта, горели земля и небо. Но все равно не смогли взять, я в это время была дважды ранена и контужена, хотя я сравнительно не на передовой была. Потом стало потише, но немец продолжал бомбежки, использовал много шрапнельных снарядов, и при этом немцы постоянно кричали нам: «Рус! Переходи к нам! Все равно город возьмем, вам капут!» Потом снова очень сильно бомбили, горел город как костер, не осталось ни одного жилого здания, труп валялся на трупе, везде пепел. За г. Сахарная Головка и Мекензиевы горы, наш участок, 8-й бригады, были особенно ожесточенные бои, но при этом в войсках сохранялась железная флотская дисциплина, никто с места никуда не уходил. Хотя 100 граммов никаких не было. Сахарная Головка переходила из рук в руки раз 10, раненые мне говорили, что если взять мертвых и штабелями 4–5 метров шириной, 2 м высотой будешь складывать на этой горе, и то места не хватит. У нас лазарет был в подвалах Шампанстроя, в штольнях, там же госпитали, хлебные заводы. Так бомбили, водопровода нет, воды нет, мы шампанским инструменты мыли, бочками спирт валялся, ими промываешь и операцию делаешь. При этом никто пьяным не был, даже запаха во рту, за такое дело сразу могли отправить в штрафной батальон. Но тогда обмороженных не было, форму хорошую выдали, может, кто и обмораживал уши или нос, но это ранением не считалось. Какие болезни, приносят раненого, половина живота наружу, другие мы даже не считали. Мы в лазарете быстренько оказывали помощь и отправляли дальше в госпиталь, не знаю, как там дальше. Меня в это время ранило, было темно, осколками в спину и голень попало, контузия. Но меня никуда не отправили, дело в том, что когда отправляют в госпиталь, попадаешь после выписки в распоряжение Приморской армии, куда тебя отправят, туда и пойдешь, а никто же не хочет из родной части уходить. Поэтому специально мы сделали лазарет в частных домах, легкораненых там держали, легкими считались те, у кого нет легочных или брюшных ранений. У себя я лечилась, никуда не пошла, при контузии же надо отлежаться в первую очередь. В конце января бои поутихли, я снова в штабе работала, к нам часто приезжал генерал-майор Петров, командующий Приморской армией и близкий друг полковника Горпищенко, невысокого роста, лысый. Всегда, как приезжает, они меня постоянно угощали, Петров говорил: «Доченька, кушайте, кушайте».

Мирные жители также участвовали в боях, и дети, школьники, когда потише, приходили, письма писали, читали раненым. Как бой кончится, дети собирали осколки, в штольнях из них делали мины для минометов. В конце января опять начались сильные бои, немцы пытались штурмом взять город, затем бомбили сильно, ближе к лету они готовили сильное наступление, бомбы сыпались как град, на каждый квадратный метр бомбу выбрасывали. Нельзя было укрыться, друг друга не видишь, все горело, снова ночь как день стала. Мы начали отступать, как раз сидели в штольне, когда подошли медики к нам и рассказали, что последним катером вышли из Северной стороны, там уже все заняли немцы, а газета еще писала, что бои идут. Часть к вечеру отошла к р. Черной, а мы остались в штольнях, немцы нам путь в город перекрыли, и мы только ночью удрали оттуда, кто как. Отступали до Стрелецкой бухты, сказали, что там есть корабль, будет эвакуация, все шли, и военные, и мирные жители. Сильные бои идут, не знаешь, где ты находишься. Вдруг я услышала крик нашего Бати, так мы называли полковника Горпищенко, я побежала к нему по-пластунски, он лежит без памяти, у него фонтаном кровь бьет, я экстренно остановила кровотечение. Привела его в сознание, он открыл глаза, несколько раз моргнул и сказал мне: «Катя, возьми письмо из кармана моей гимнастерки и пошли сыну в Сухуми». Я взяла письмо, мельком посмотрела, там написано: «Дорогой сынок Витя, я жив-здоров, бью фашистов беспощадно. Если со мной что-нибудь случится, ты заменишь меня в этом деле». После я отвезла полковника в Стрелецкую бухту, на повозке, машин не было, хорошо, автоматчики помогли, мы доставили его на мыс Херсонес в распоряжение 35-й батареи. Отправили его, наверное, на подводной лодке. Мы же все остались на мысе Херсонес, эвакуации никакой нет, но, знаете, паники не было, просто не хватало времени паниковать, друг с другом не разговаривали даже. После войны много говорили, что эвакуировали войска, но я видела собственными глазами, что никакой эвакуации не было, комиссары Силантьев, Чапский остались с нами, никто не ушел, командующие только удрали из Севастополя на самолете. Я живой свидетель, я там была, среди них, очень многие остались на мысе Херсонес, немцы окружили нас, началась настоящая мясорубка, бомбили страшно, труп на трупе валялся, но настроение все равно было биться до последнего, за Родину. Ночью шквальный огонь, с рассветом как град с неба бомбы и снаряды падают, нет времени паниковать, и даже кусочек галеты находим, и то делимся.

Во время артобстрела я была тяжело ранена и контужена, спасли меня жительницы Севастополя, которые укрыли меня от оккупантов, перевязку сделали. Долго я у них лежала, они помогли мне, причем посторонние женщины, тогда люди очень дружные были. Как стала чуть-чуть на ногах стоять, решила отыскать свою подругу, у Павла Дедери была невеста Нина Савельева, она находилась с нами в Стрелецкой бухте, мы друг другу слово дали, что, если живыми останемся, сообщим по адресу родителям о судьбе. Вообще, мы за неделю до отступления Нину в эвакуацию отправили, она контужена была, ранения нет, но отнялась речь. И тут на мысе я неожиданно ее вижу, удивилась, что не отправили на Большую землю, и в это время мы с ней потерялись, такой кошмар был. И вот одна из женщин, что меня выхаживали, говорит, что Нина находится в лагерном госпитале. Когда мне стало лучше, я пошла к ней, думала, может, помогу ей добраться до Симферополя, ее родители жили рядом в д. Зуя, ножницы у хозяйки взяла, она тоже со мной отправилась и всю дорогу мне идти помогала. У нас воды не было, так хозяйка с собой взяла полулитровую банку воды, около вокзала в колодце набрала и всю дорогу несла. А в этом лагерном госпитале раненые на полу валялись, им только в ранах червей вычищали, перевязка, и все лечение заканчивалось. Я к Нине пришла, ножницами по-бараньи остригла ей все волосы, чтобы от вшей избавиться, сняла с нее одежду, свою встряхнула, может, вши у меня и были, но мало, свою одежду ей отдала, сама ее одела. Потом я оправилась, сначала приехала домой, а у мамы инфарктное состояние, судороги. Ведь Севастополь взяли, там же дочка, от меня никаких известий, а как приехала, у меня же никаких документов с собой не было.

Решила сразу Нине помочь, я знала ее адрес, Зуя же недалеко, 20 км, но брат на фронте, маме плохо, меня встретили, плачут, а я как каменная стала, не плачу, столько ужасов видела. Где-то через месяц пришел в дом сын отца моего, он был инвалид, черная болезнь, его на фронт не взяли, он тоже уехал из Симферополя через Белогорский район к родственникам жены. Мама плачет, и его, и меня обнимает, я не понимаю, в чем дело. На второй день он уехал в Белогорск. Я написала записку о том, что Савельева Нина жива, находится в Симферополе по такому-то адресу, и попросила брата передать кому-нибудь записку, когда он через Зую поедет, деревня ведь небольшая, найдут. Хотела сама пойти, но после контузии не могла сразу ходить. Тем временем из взятого Севастополя пленных уже угоняли, оказывается, мать Нинина их встречала, надеялась, что дочка среди них будет. Записку передали Нининой снохе, т. к. мать поехала в Симферополь пленных встречать, и ей там сказали, что это последняя партия пленных, больше не будет, мать пришла, плачет, Нину не нашла, а сноха говорит: «Мама, мама, Нина живая, вот записка». Только я послала записку, на второй день рано утром, только солнце взошло, стучат в дверь, смотрю, женщина стоит, очень на Нину похожая, мешок за спиной, тогда же люди пешком ходили, на ногах лапти, сделанные из кожи, вроде как шлепанцы. Я вышла, она же меня не знает, познакомились, пригласила ее в дом, покормили, адрес лагерного госпиталя в Севастополе не дала, ведь в городе камня на камне не осталось, поэтому я начертила, как пройти, где повернуть, чтобы Нину найти. Нина раненая, но, к счастью, кость не задета была, в мягкую часть ранение. И как раз она уже начала ходить, а ведь ты только чуть-чуть начинаешь ходить, и уже здоровым считаешься во время войны, а тем более в лагере. На второй день ее мать вернулась из Севастополя с Ниной, и они меня с собой забрали в Зую. Как раз абрикосы поспели тогда, мы на чердаке жили, чтобы в Зуе не знали жители, мы же ведь из Севастополя, немцы приказали найти всех севастопольцев и расстрелять, и Нинина мама нам вареники варила с абрикосами. А потом Павлик, тоже оставшийся в живых, нашел Нину. Потом как-то приходит расстроенный, и говорит: «Ой, Катя, Нину арестовали! Забрали в лагерь для военнопленных». Я посоветовала найти табак, и благодаря ему Нину выручили из лагеря. Потом я уехала к дальним родственникам в деревню в Раздольненском районе, уже бьют немцев, партизаны к нам заходили, советовали укрыться и вещи спрятать, чтобы немцы или румыны не забрали при отступлении. В апреле 1944 г. освободили Крым, мои родственники долго об этом не знали даже, я ведь тоже на чердаке жила. Особенно ни с кем не общалась, когда наши пришли, тут же пошла в военкомат, я же военнообязанная, должна в армию. Мне там ответили: «Хорошо, позовем вас». И через несколько дней выслали крымских татар.

Приехала в Симферополь, устроилась временно в поликлинику, стала ждать, когда позовут в военкомат. Два дня работала, на третий вечерком вышла, ночью нельзя было ходить, патрули останавливали, мы компанией девчат с работы шли. Смотрю, по ул. Сухой (ныне ул. Крылова) стоит машина, солдаты рядом. Мы к ним подошли, быстро разговорились, и в это время мне кто-то из солдат сказал, что татар высылать будут, но я ответила: «Не может быть!» Долго не стояли, уже темнеть начало, я пришла домой, как раз ужинать сели, у нас дома был знакомый, раненый, я ему рассказала о том, что-де, говорят, татар высылать будут. Он ответил: «Кто виновный, сотрудничал с немцами, тех будут, как нацию целую — такого в истории нет, не может быть». Мы спокойно сидели, я только успела посуду со стола убрать, и вдруг 2 или 3 солдата пришли, сказали, вот вам 15 минут, а у нас вещи в сундуке закопаны, у меня ничего такого не было. Есть что одевать, но основное закопано, солдаты же, так и так, 15 минут, как предателей, мы вас высылаем, ну что скажешь, раз закон. До этого, конечно, приходили, писали, всех на учет брали, мы не думали, что высылать нацию будут. Брат на фронте, я на фронте была, только мама с братишкой остались. За 15 минут одежду взяла, как раз немножко дождик моросил, зонтик взяла, маме помогла одеться, она болела, в чем стояли, в том и уехали.

Нас посадили в товарные вагоны, где скот возят, как селедки люди набиты были, вши сразу завелись. Нам на станциях из еды ничего не давали, врачей не было, на 10-й день прибыли на место, мы ведь первые выехали из Крыма, еще не рассвело, мы уже из Джанкоя выехали. Первым был наш эшелон, позднее мне рассказывали, что и 20 дней, и месяц везли их, мы же быстро приехали, но все равно в вагоне трупы выносили, их клали у железной дороги, и дальше эшелон шел. У нас в вагоне двое умерли, и одна еще родила, конечно, были больные, сердечники, им плохо, а помощи нет. Прибыли мы на ст. Великоалексеевская Сырдарьинского района Ташкентской области, там был хлопковый завод, наша семья попала в колхоз Чкалов. Нас поселили в сарае, без окон и дверей, мы немножко подмели, сверху камыш настелили, нар не было, подушек тоже, ничего. Но там и местный народ этого не имел, сами узбеки на земле спали. На второй день погнали на работу, мы же тогда не знали, каков он, хлопок, оказалось, похожий на фасоль. Мы пришли на плантацию, чиханка называется, говорим: «Ой, как много фасоли здесь!» Узбеки густо сажали, надо очистить саженцы, чтобы расстояние между ростками было. Недели две я так поработала, потом в Багару надо было поехать, косить пшеницу, в горы. Как туда приехала, заболела малярией, температура 40, меня отправили обратно, я не знала, думала, умираю, так знобило меня, как поправилась, месяц-полтора работала учетчицей, потом в райздрав пошла, устроилась медиком, там людей не хватало. Узбеки тогда плохо, бедно жили, не белили, окон не было, печки тоже нет, одеяло накроют, туда залезут и греются. А потом я переехала в город, мы же стояли на комендантском учете, не имели права за 20 км от места поселения отходить, давали 20 лет за это. С комендантом договорились, переехали в г. Черчик Ташкентской области, я тоже там медиком работала, потом туда через полтора года приехал брат, закончил войну капитаном, и забрал нас в Самарканд. Вообще, куда бы мы ни ехали, нас сопровождал комендант, военный, каждый месяц ходили на подпись, не ходишь, тут же арестуют, к родственникам рядом пойдешь, судят, 20 лет дают. Конечно, очень много наших погибло, я слышала 46% от переселенных, жара, малярия, воды нет, голод, кормили плохо, нам ничего не давали, все в основном что-то из одежды на еду меняли, хорошо хоть, я медиком работала, это семье помогало очень. Когда брат хотел забрать нас, мы месяц ждали, пока из Ташкента разрешение придет, потом в сопровождении военного поехали, он нас в ту комендатуру в Самарканде сдал, как заключенных. Я письма Сталину не писала, ведь я кто, с нами были Герои Советского Союза, все правители крымские, те, кто из армии пришли, их тоже в спецпереселение отправили, а я кто в сравнении с ними?! Таких, как я, уйма была, всех выслали, сыновья и мужья на фронте, а женщин, детей и стариков выслали. Вернувшиеся из армии приезжали в Крым, их не пускали, они начинали искать семью, а кто-то уже умер в депортации.

Потом после смерти Сталина в 1956 г. нас сняли со спецучета, но нельзя было в Крым вернуться. Потом я написала письмо в Симферополь знакомой, переписываться начали. Я уже работаю, свой дом имели, у меня 2-комнатная квартира, были хорошие дни, были и плохие, но в целом жизнь стала лучше, как ветеран я имела пайки. И вдруг получаю телеграмму: «Ура, Катя, ты жива! Обнимаю, целую. Миша. Жди письмо». И через 2 дня получаю письмо, оно 5 дней шло, также начинающееся: «Ура, Катя, ты живая и здоровая… Быть в обороне Севастополя и остаться в живых — это значит, что мы родились в маминой рубашке, я тебя очень хорошо помню, в морской форме, с косичками… Я не могу описать, кем мы доводимся друг другу. Другом — нет, даже не родственники — мы еще сильнее». Это был Миша Байсак, адъютант полковника Горпищенко. Потом, конечно, я написала ему, такое письмо у него приятное было. Оказывается, 30-го числа была годовщина обороны Севастополя, собрались участники обороны, интересовались, кто еще жив, розыск дали всесоюзный, и нашли меня. Он меня попросил написать, как жизнь сложилась, я написала кратко и указала, что знаю Мишу, адъютанта полковника Горпищенко, но как Байсака не знаю, вы это или не вы. И он ответил, что он это, тогда был кудрявым, а сейчас с пролысинами. Приезжала я дважды в год на встречи, хорошо принимали, а в 1989 г. я первой из крымских татар прописалась в Севастополе, мой портрет на Почетной доске разместили, хорошо ко мне относились, вспоминали, сколько добрых слов я раненым говорила. Вообще, тогда люди добрые были.

— С перевязочными материалами не было проблем?

— Нет, у нас всегда хватало, все в пакетах. Причем не сказать, что экономили. У нас была, как полагается, военная тройка, рядом со штабной землянкой размещались арестованные, как-то утром я встала, на маленьком деревянном топчане спала, рядом столик, там немножко медикаменты. Рано поднялась, побежала куда-то, вдруг останавливает меня краснофлотец: арестованный ранен. Я быстренько взяла пакет, перевязочного материала всегда с собой много берешь, ведь на маленькие ранения не вызывают, сами моряки себе перевязки делают, они все умели. Я прихожу в землянку, они как раз завтракали, пригласили к столу, а у раненого кровь как фонтан бьет с двух сторон, брызги всюду, оказывается, осколок через дверь пролетел и через легкое прошел. Вижу, арестованный дышит, и брызгает кровь. Я его положила на бок, начала перевязывать, но он умер, а то, что кушал, во рту осталось, что значит, не суждено глотать пищу.

— Использовали ли вы какие-либо препараты для обработки ран?

— Мы на передовой никакой обработки не делали, быстренько рану прочистишь от грязи, перевязку наложишь и отправляешь в госпиталь, потому что некогда, успеваешь только вытащить и перевязать. Но вот профилактические прививки мы делали, там, на фронте, не считалось, старший ты врач, медсестра или кто, на прививки в батальоне давали полчаса, не больше, а это три или четыре роты, медиков распределяют по ротам, причем не важно, сколько есть нас, а должны успеть сделать. Приходишь, с собой берешь черные эфирные бутылки с препаратами против тифа или столбняка, открываешь, 10-граммовый шприц, берешь иголку сечения 10, 15 или 20, один краснофлотец стоит, смазывает йодом, другой отмечает, третий после прививки смазывает. А ты только укол ставишь. Как закончились шприцы, быстро проводишь дезинфекцию иголок: была специальная колбочка, туда иглу кладешь, воды добавляешь, на спиртовку, 2–3 минуты ждешь, чтобы закипело, а то и, бывало, не дожидаешься. И снова делаешь, и, что интересно, никакого абсцесса, ничего не было. Так за полчаса нужно на весь батальон прививку сделать. Таков был приказ. Кроме того, врач нашего лазарета Ольга Евдокимовна Филоненко организовала бригаду из 57 женщин, которые сдавали кровь для раненых, и мы, медики, тоже сдавали кровь.

— Читали ли сводки Совинформбюро в период обороны Севастополя?

— Там времени не было, но маленькие местные газеты читали. А центральные газеты не видели даже. Вот когда под Москвой тяжелые бои были, каждый день переживали, что то один город оставляют, то другой, но в блокаду уже мало информации о Большой земле было.

— Какие взаимоотношения у вас складывались с комиссаром?

— Очень хорошие, мы вообще дружно жили, даже никто никому не грубил, я же лечила их всех. Вечерний и утренний обходы, всегда спрашиваешь о самочувствии, отношения со всеми очень хорошие. Люди были очень добрые, ничего не могу сказать. У нас до сих пор дружные отношения, они же не виноваты, что нас выслали, это правительство так решило.

— Какое у вас было отношение к Сталину?

— Я любила его, конечно. За Сталина! За Родину мы воевали. А после депортации я даже не знаю, как к нему относилась, думала, не важно, кто правит, лишь бы нам было жить хорошо.

— Как к вам относились моряки?

— Знаете, я была молоденькая, стройненькая, с длинной косой, что уж говорить, многие мне в любви признавались. Но я всем говорила одно: «Вот закончится война, одержим Победу, тогда уж будем о свадьбах думать!» И раненые всегда ко мне с теплотой, нежностью относились, один раз даже ранен был разведчик Ильяс Тлюстангелов, он слабый был, тяжело раненный в ногу, его надо было на Большую землю эвакуировать, так меня благодарил, а мне самой так жалко и его, и других раненых, молодые парни ведь. Попросилась я тогда у комиссара полка Чапского окончательно меня во взвод разведки санинструктором перевести, он дал разрешение. Моряки вообще очень дружно жили, как говорится, один за всех и все за одного.

— Как кормили в осажденном Севастополе?

— Были и сытые, и голодные, только есть доступ к нам из тыла, дают, нет, и мы голодаем. Не могу сказать, что голодали, но и не были полностью накормлены.

— Как мылись, стирались?

— Как там мыться, про вшей и разговора нет, стряхивали только, но моментами и заниматься даже этим некогда. Обмывочных пунктов тоже не было, у меня были длинные косы, коком у нас был Дедеря Павел, говорил мне всегда: «Катя, я тебе стараюсь хоть как-то сэкономить воды от обеда, вечерком, как чуть-чуть стемнеет, ты придешь, я тебе налью на голову, помоешься». Несколько раз так мыла волосы, потом нам из Кавказа пришли посылки, если там попадала расческа, бойцы всегда мне несли, просили только косы не резать. Но я все равно отрезала, вши ведь были, чего там. А во время боев страшно было, грязные все.