По прихоти короля

XIV

Г-н де Поканси слушал г-на де Коларсо насколько мог, так как карета их, следовавшая за экипажем, где ехали г-н маршал де Маниссар в компании с г-ном герцогом де Монкорне и г-ном маркизом де ла Бурладом, очень подскакивала на мостовой и производила несносный шум. По временам Антуану казалось, что г-н де Коларсо переставал говорить, и он пользовался этим перерывом, чтобы посмотреть на улицу. В это утро она была оживлена ясным солнцем, поскольку стоял конец октября и осень оканчивалась с приятною мягкостью. Дома казались повеселевшими. Прохожие торопились, водоносы мерно покачивали свою ношу. Продавцы рыбы выкрикивали свой морской товар. Точильщик на углу вертел в руках отточенные лезвия. Свет широко проникал в карету и освещал лицо г-на де Коларсо. Вид у него одновременно был глупый и хитрый, вздернутый нос, серые глаза, остроконечное и внимательное лицо, главной особенностью которого был рот, рот говоруна и пустомели, быстрый в своих движениях и неистощимый на слова.

В одну минуту Антуан узнал всю подноготную г-на де Коларсо, кто с ним в родстве и свойстве, как зовутся хозяева особняков, мимо которых они проезжали, степень их значительности, количество дворни, вообще массу сведений относительно чего угодно: военного и морского дела, торговли и финансов, придворной и городской жизни.

Г-н де Коларсо претендовал на звание той и другой, каждой в мельчайших подробностях, и требовал, чтобы его все время слушали. Так что, когда минутами Антуан делался менее внимательным к его рассказам, тот без церемонии брал его за рукав, чтобы возбудить внимание. Меж тем они выехали из Парижа, и карета катила уже по Версальской дороге. Г-н де Маниссар отправлялся туда засвидетельствовать свое почтение королю, а г-н де Коларсо предложил свои услуги – показать г-ну де Поканси сады и фонтаны.

Он уже заранее перечислял все красоты.

– Пруды, сударь,– говорил он,– там многочисленнее и прекраснее, чем где бы то ни было. Они образуют фонтаны и бассейны, которые возбудят в вас восхищение своим расположением и убранством, и я считаю, сударь, что ничего не может быть совершеннее в смысле местопребывания. Безусловно, это лучшее место во Франции для жилья. Я говорю вам, как человек опытный, и дружба, которую я к вам чувствую, заставляет меня желать быть первым, кто вам доставит Удовольствие познакомиться с этими новыми для вас вещами.

Антуан поблагодарил его.

– Жить близ двора,– продолжал Коларсо таинственно и почтительно,– не значит восхищаться только архитектурой и гидравликой. Это значит присутствовать при королевской славе и почтительно удивляться его величию в празднествах, которыми его прославляют, и пышности, которою он окружен. Она выражается столько же в зданиях, в которых он царит, сколько и в водяной стихии, которая рабски по его приказу образует султаны, венцы и трофеи. Скажу больше, сударь, жить здесь – значит, как говорят наши философы, иметь перед глазами пример торжества человека.

Г-н де Коларсо воодушевился.

– Король, могущество которого неограниченно и который самоограничивает свою природу, чтобы выбрать из своих возможностей то, что соответствует благу государства и королевской власти,– что может быть прекраснее? Что может быть величественней зрелища, как он подчиняет себя интересам своего величия, причем ничто не в силах насиловать его воли, кроме этой же воли, чтобы было так? Именно этим власть над самим собою, черта, отличающая человека от прочих творений, являет в лице короля лучшее доказательство своего владычества и высшую точку, на которую может подняться достоинство создания.

Г-н де Коларсо следил за впечатлением, производимым его словами на г-на де Поканси. Антуан при упоминании королевского имени почувствовал себя странно уменьшившимся, отделенным бесконечным расстоянием от такого внушительного Величества. Г-н де Коларсо жил в тесной близости к королевскому присутствию. Король беседовал с ним так же, как сейчас будет говорить с г-ном де Маниссаром, с г-ном де Монкорне и с г-ном де ла Бурладом. Значит, у него были возможности заслужить подобное счастье. Эти господа завоевали свое право битвами, но г-н де Коларсо никогда не командовал армией. Однако он нравился, а Антуан твердил себе, что нужно понравиться.

И Антуану снова представился Виркур, зажженные факелы, большая карета с широкими колесами и внутри, под багровыми отсветами от подушек, через зеркальные стекла, царственный профиль с горделивым носом, а позади, на мосту, теряясь в сияющей ночи, топот лошадей и лязг шпаг, продолженные грохотаньем везомых пушек и бесконечным звуком шагов от рот серых, голубых, красных, торопящихся на поле сражения, а вдали, на светлом небе, вид Дортмюде с его крышами, колокольнями и воронами, летающими в пушечном и мушкетном дыму, ядра, взрывающие землю, покрытую убитыми и ранеными, посреди кровавых луж. Все это заставило его сказать со вздохом г-ну де Коларсо:

– Несомненно, сударь, его величество – великий король, и ничто не доказывает лучше его величия, как последняя война… Г-н де Коларсо прервал его. Он думал, что только что вернувшийся с поля военных действий г-н де Поканси хочет ввернуть какой-нибудь рассказ очевидца. Г-н де Коларсо недолюбливал подобных тем, так как он никогда не служил военным по причине, как говорил, затруднительности дыхания, которая, однако, не мешала ему при разговоре. Тем же, кто высказывал удивление по поводу его бездеятельности, он расхваливал заслуги своего дяди г-на де Шамисси. Разве быть племянником такого храброго офицера не составляет уже некоторого рода мужества? И особенно теперь, когда этот дядя пал при Дортмюде, этим можно будет каждому заткнуть рот.

– Конечно, война…– ответил Антуану де Коларсо с некоторым пренебрежением,– прекрасная вещь, хотя по этому поводу можно было бы кое-что возразить. Она не всем подходит, и нужно иметь специальное призвание. В людях сохранились еще некоторые остатки жестокости и грубости, которые находят себе применение в войне. Ходить на открытом воздухе, кричать, ссориться – в нашей натуре, и свойства эти образуют то, что называется храбростью. Так что походный сумбур служит естественным исходом для многих характеров, которые вкладывают туда наиболее грубые свои стороны и возвращаются оттуда освобожденными от них. Я знаю множество превосходных военных, которые, раз настроение их вылилось на неприятеля, делаются изысканными придворными, но окончательно формирует людей только Двор. Ах, Двор, сударь, Двор!

И г-н де Коларсо понизил голос, как для признания:

– Двор, сударь, Двор! – повторил он несколько раз.– Всякий приносит туда свое, как свозят золото на Монетный двор, откуда оно выходит уже с чеканкой, определяющей его стоимость. Что такое придворный? придворный, сударь, это вы, это я, это мы, всякий, кто хочет быть известным королю, приблизиться к его особе, к его духу, сохранить свое имя в его памяти и получить место в его жилище, не оставаться в общей безымянной массе его подданных, быть кем-то в его глазах, хотя бы самым маленьким, войти в число людей, которых он видит и знает. Вы понимаете, следовательно сколь законно желание выдвинуться, как оно сильно у людей, которыми оно овладевает, и куда может привести. Я вас почти не знаю, не знаю, кто вы такой, не знаю, что вы собою представляете, но я отлично знаю, что такой-то скупец или мошенник, или лгун, или взбалмошный, или завистник, или грубиян. Один залезет к вам в карман, другой даст по морде, третий зарежет. Таковы люди, и таков свет. Человек не добр; как же вы хотите чтобы люди были добрыми? Да, я вас уверяю, это люди. Двор полон людьми. Они там кишат, гудят, и у всех, сударь, одна цель, одно в виду – отличиться. Предоставьте им свободу, и они для достижения своего желания бросятся друг на друга и друг друга удавят. Ну так, сударь, успокойтесь, ничего подобного не случится. Вы можете вступить в придворную среду в полнейшей безопасности. Там царствует порядок. Удивительная дисциплина зовется там пристойностью и вежливостью. Чудодейственное самообладание обуздывает каждого в природных его порывах. Единственный закон царит там безраздельно, выше его нет ничего: надо нравиться. Ах, благоусмотренье, сударь, благоусмотренье! Надо нравиться. Это ценнее всего. Это единственное искусство. Но как, по вашему мнению, можно понравиться королю? Представляя его взорам лица, изборожденные страстями, и наружности, исковерканные выражением внутреннего содержания? Фи! Великий король может переносить только благороднейшие свойства людей, их и следует показывать его взорам. Пускай природа употребит все усилия, чтобы казаться тем, чем она должна быть. Двор, сударь, это штемпель, который вытесняет изображение на металле. Золото и свинец получают одинаковый оттиск. Ах, сударь, удивительное зрелище ожидает вас, начиная с фонтанов. Обратите внимание на воду бассейнов; если ее выпить, она зловонна на вкус А посмотрите на бьющую струю, она блестит и сверкает. Она ниспадает обратно с гармоничным журчанием. Приблизьте ухо к трубе,– она бурчит и переливается. Ах, Двор, сударь, Двор!

Г-н де Коларсо сделал передышку и продолжал:

– Не думайте, однако, что человек перестает тут быть человеком и лишается характера и страстей. Они продолжают существовать в придворном и производят скрытое действие. Тысячи интриг сталкиваются, скрещиваются и противодействуют друг другу, но борьба честолюбий ведется втайне и молча. Искусство заключается в умении поскрестись пальцем в дверь, когда хотел бы ударить в нее кулаком. При Дворе не убивают противника: его устраняют. Все тут размерено. Что за дело до того, что на дне есть трава и тина, раз поверхность бассейна гладка и ничто в ней не оскорбляет взора? Самая корявая ветка букса или тиса при подстригании предоставляет свою листву, приноравливая ее то к круглому шару, то к совершенному обелиску. Король любит эту правильность; он дает пример ее в своих садах и, налагая ее на нравы и умы, распространяет ее на последние мелочи. Развлечения, игры, праздники, путешествия, занятия – все имеет свое место и неизменное чередование. Даже болезни и смерти делаются событиями обычными и предвиденными. Король первый с истинно королевской манерой относится к смертям вокруг себя, указывает на состояние, в котором следует находиться при подобных случаях. Природа при Дворе подчинена удивительной дисциплине. Человек при Дворе, сударь, есть шедевр нашего века и, может быть, всех вообще времен, так как он сумел установить в себе порядок, которого не было, и приурочить свое поведение к правилам пристойности столь сильной и совершенной, что она сделалась, так сказать, самим существом его.

Больше того, сударь, самое тело, равно как и дух, при Дворе должно соответствовать тому, чего от него ждут. Я хочу сказать этим, что тело должно быть способно на те услуги, которых от него требуют. Здоровье – необходимое условие, так как придворный обязан быть всегда здоровым. Если здоровье обязательство, то безобразие – проступок: никаких калек, увечных, которые представляли бы недостойное зрелище для взоров столь великого монарха. Необходимо, чтобы окружающие короля постоянно напоминали ему, что королевство его здорово и подданные его не уроды и не недоноски.

Вы не должны удивляться, сударь, что необходимым последствием этих требований является большая роскошь платьев и богатство убранства, так как они служат для сокрытия неизбежных несовершенств. Не у всех наружность и фигура соответствуют их происхождению или состоянию и не у всех внешность подходит к занимаемому ими положению. Ими-то и оправданны искусства вышивальщиков, портного и парикмахера: они заботятся о том, чтобы у них была видимость, которой они не имеют и которую должны были бы иметь Однако все к ним прибегают: одни для того, чтобы восполнить свои недостатки, другие, чтобы усилить свои природные достоинства. Благодаря этим ухищрениям Двор представляет собою удивительное зрелище, и я не сомневаюсь, что вы удивитесь и будете им очарованы. Не вдыхаете ли вы его воздух уже с наслаждением? Потому что дорога все идет вперед, и мы приближаемся к нашей цели.

Действительно, дорога была вся загорожена каретами, которые то обгоняли, то встречались с экипажем, где находились господа де Коларсо и де Поканси. Курьеры скакали галопом в облаке пыли. Собака лаяла у колес.

Антуан испытывал странное чувство. Он задавал себе вопрос: пристойно ли его платье прикрывает естественные неправильности его телосложения? Придает ли парик достойное выражение его лицу? Ему хотелось бы иметь какой-нибудь шрам как знак его заслуг. Представить он мог почти то же, что более или менее каждый может представить. Черты его, крупные и определенные, не имели в себе ничего, отталкивающего и ничего примечательного. Сумеет ли он понравиться? Заслужит ли он когда-нибудь монарший взгляд? Он страстно хотел этого. Даст ли ему г-н де Маниссар возможность приблизиться к королю? Если нет, ему останется только вернуться в Аспреваль смотреть, как растет у него хлеб, есть, пить и спать. И ему представился образ барышни де Маниссар. Ее хрупкое и уродливое тело казалось приспособленным к любви. Беспокоил его только ее характер, он был необуздан и капризен. Он закрыл глаза.

Одно слово г-на де Коларсо заставило их открыть:

– Версаль, сударь!

Дорога приводила к широкому перекрестку, откуда вытоптанная почва постепенно подымалась к решетке с воротами, украшенными позолоченными трофеями. За ней расстилался большой передний двор. Дальше громоздился дворец на широком куске светлого неба. Версаль был удивителен в эту прекрасную погоду. Позолота верхних этажей сверкала. Направо и налево четыре павильона квадратились, крепкие и новые; в глубине мраморного двора выступали два флигеля главного корпуса. На балконах изгибались железные решетки. Бюсты и статуи фасада придавали большую величественность всему зданию. Карета остановилась.

Г-н де Коларсо глядел на Антуана. Они стояли на мостовой, где г-н де Поканси, казалось, врос, когда г-н де Коларсо говорил ему:

– Пойдемте в парк, сударь, вместо того чтобы стоять здесь столбами и привлекать внимание любопытных, тем более что сейчас мы будем иметь случай увидеть короля на прогулке.

Они пошли в парк. Водная поверхность расстилала плоские полотнища. Два спуска в виде подков окружали своим двойным изгибом фонтан Латоны. Королевская аллея тянулась к водяному кресту большого канала. Г-н де Коларсо по дороге раскланивался с богато одетыми мужчинами и женщинами. Он водил Антуана по всем направлениям. Высокие мраморные вазы высили над пьедесталами свои изваянные формы. Тень делала свой круг вокруг них. Направо и налево расстилался парк; с одной стороны – оранжереи; с другой – северный цветник с аллеей вод.

Поднялся ветер. Небо окрасилось розовым и зеленым. Несколько желтых листьев упало на песок. В конце перспективы была видна равнина, поля, королевство! Антуан, как далекий сон, вспомнил Аспреваль, его старые стены, где старый Анаксидомен кончил свою нелепую жизнь, закутанный в халат с цветочками, роясь в ящиках; где некогда охотились его братья от Виркура до Валь-Нотр-Дама; где сам он жил, покуда там не проехала карета маршала де Маниссара. Сколько перемен с того времени! От природы спокойный и миролюбивый, он оседлал коня и пустил его в галоп, давал огонь из своего пистолета, шагал по укреплениям, следил за дымом бомб, стряхивал с рукава пыль взорвавшейся гранаты. Колокольни Дортмюде вырисовывались в небе. Лица смешивались в воспоминаниях Антуана, начиная с синьоры Курландон, второй жены его отца, вплоть до славной барышни де Маниссар, пробудившей первые его желания. Г-жа Даланзьер улыбалась ему с открытою грудью. Игумен Валь-Нотр-Дама вытряхивал пепел из своей трубки. Корвизо хихикал. Г-н де Шамисси выставлял свой зуб, г-н де Корвиль подымал смоченный палец, чтобы узнать, откуда дует ветер. Барышня Виктория гладила свою обезьянку. Но все это стушевывалось, чтобы уступить место королевскому лицу, мельком виденному при колокольном звоне и свете факелов. Взоры не этих ли глаз должен он привлечь на себя? Антуан чувствовал себя маленьким, далеким, ничтожным, и ему было стыдно за самого себя, будто он был хилым.

Г-н де Коларсо подтолкнул его локтем.

Группа гуляющих спускалась по лестнице, сняв шляпы. На несколько шагов впереди шел высокий плотный человек в голубом, расшитом золотом кафтане, на голове шляпа с красными перьями, в руке палка. Г-н де Поканси узнал знаменитые черты. Свежий ветер делал краснее смугловатый цвет лица. Он остановился, все остановились. За ним высилась дворцовая громада в вечерней позолоте. Изваянные трофеи казались более исполненными славы, каменные кирасы вздувались более горделиво. Стекла, в которые ударило солнце, запылали. Наступило глубокое молчание. То был король.

Рукопись воспоминаний г-на де Коларсо открыта и будет издана через несколько месяцев г-ном Пьером де Нолаком, уважаемым историографом Версальского дворца. Читатель найдет в предисловии г-на де Нолака все желательные подробности относительно того, кем был г-н де Коларсо и какой характер носят его писания. Я приведу только несколько отрывков, которыми я обязан любезной предупредительности г-на де Нолака.

«Я не собираюсь выставлять, говорит г-н Пьер Нолак1, Коларсо гениальным писателем и свидетелем, на которого можно вполне положиться. Тем не менее дневник его имеет некоторую ценность и заслуживает внимания как справочник. С этих пор место среди документалистов великого века за Коларсо обеспечено. Конечно, у нашего автора нет ни блеска Талеман де Рео, ни изысканного совершенства г-жи де Севинье, ни щедрого беспристрастия Данжо. Сен-Симон, который превосходит всех соперников, превосходит и этого, но тем не менее, думается нам, можно прочесть с удовольствием выдержки, которые мы здесь предлагаем. Новый знакомый излагает события если и не особенно точно, то очень подробно. Прибавлю даже, что он сообщает слишком много. Резкость выражений часто портит лучшие его страницы. Так что я вынужден был кое-какие сократить и многие совсем выпустить. В тех, что я счел возможным сохранить, часто заметят пристрастие к шутовству и злословию, и меня простят за то, что некоторые следы этого я оставил, так как это служит признаком времени, окончательно искоренять который не надлежит. Самые порядочные люди старого времени не считали нужным воздерживаться от того, что теперь показалось бы крайне рискованным. Они ни себе, ни другим не ставили этого в вину. Разве не сказала сама г-жа де Ментенон, что «некоторая распущенность прощается в наше время»2.

Каковы бы они ни были, эти воспоминания заслуживают внимания, и никто не мог бы лучше, чем г-н де Нолак, произвести трудную работу выбора среди кипы бумаг г-на де Коларсо. Г-н де Коларсо написал почти столько же, сколько Сен-Симон и Данжо, и бумаги его заполняют многочисленные папки. Никакого порядка, никакого плана, но смесь рассказов, анекдотов, историек, водевилей, даже характеристик и портретов, вперемешку с политическими рассуждениями и сухим изложением событий. Разговоры и даже рецепты и молитвы, которые г-н де Коларсо составлял или собирал для личного своего пользования. Из всего этого г-н де Нолак извлек два тома, которые он предложит вниманию читателей. Он сумел выбрать все лучшее и существенное, так что я никогда не подумал бы, в свою очередь, прибегнуть к той же рукописи г-на де Коларсо без обстоятельств личного характера.

Г-н де Нолак в своем предисловии, где он с тонкостью объясняет, с какого рода человеком имеем мы дело в лице г-на де Коларсо, упоминает, что любопытная личность эта принадлежала к семейству де Шамисси. Действительно, Луи-Жюль-Рош де Шамисси, граф де Коларсо и де Вюлькруа, сеньор де Нонанвиль и де Валангрей, был родным племянником де Шамисси – генерал-лейтенанту, павшему при Дортмюде в 1677 году, и Сульпицию де Шамисси – игумену Валь-Нотр-Дама. Я полюбопытствовал поискать в папках Коларсо, не найду ли я еще указаний на его родственников. Я тем более надеялся на это, что г-н маршал де Маниссар уже несколько раз появляется в извлечениях г-на де Нолака. Ожидания мои не были обмануты. Имя г-на де Поканси попалось мне на глаза, и таким образом я нашел у г-на де Коларсо многие разъяснения относительно героя этой истории. Я помещаю здесь те куски, которые войдут в издание г-на де Нолака. Может быть, неизданная часть рукописи без ущерба и могла бы оставаться неизданной, так как г-н де Поканси не играл никакой роли для своего времени, исключая то, что он жил в нем, как мы живем в нашем, что, боимся, довольно безразлично для будущего и потомков.

А. Р.

3 февраля 1677 г. Остатки льда на большом канале вчера растаяли, так как погода очень потеплела. Король выезжал в карете. Он объехал многие фонтаны в парке, которые очень пострадали в этом году от морозов. Он дал распоряжение насчет необходимых поправок. За них примутся, как только позволит время года. Его величество окончил прогулку зверинцем, где от холода погибло много редких птиц, с трудом заменимых. Супруга дофина по этому поводу обнаружила большую печаль. Вечером были гости. Король рано удалился к себе, почти ни с кем не разговаривал. Всеми была замечена его молчаливость. Поговаривают уже о сборе войск к границам.

Г-жа де Лангардери, с которой я немного вольно поговорил в дверях, заставила меня замолчать и сделала вид, что оскорблена моими словами. Муж ее, стоявший за нами, сказал ей с упреком, что не допускать возможности атаки – значит быть неуверенным в себе. Она рассмеялась. В конце концов, я дождусь того, что она перестанет сопротивляться, хотя, по-видимому, она собирается защищаться сильнее обычного. По секрету говорят, что уже не один искатель сумел ее смягчить и что Бривуа принадлежит к их числу.

7 февраля 1677 г. Король не выходил из-за дурной погоды. Я поднялся в помещение Бривуа. Оно так низко, что едва можно стоять выпрямившись, но Бривуа так рад его иметь, что забывает неудобства, из которых наименьшее заключается в страшном холоде зимою и в чрезмерной жаре летом. К нам пришли Лангардери и еще кое-кто, и мы начали играть. Во время игры я все время приставал к Лангардери по поводу его честности. Шутки мои тем более попадали в цель, что ему везло более обычного до такой степени, что дело принимало подозрительный вид, особенно в наше время, когда шулера так расплодились и обнаглели, что не щадят даже придворной партии. Я столько наговорил, что Бривуа и другие присоединились ко мне, и мы стали просить Лангардери признаться нам, какой у него талисман для выигрыша. Мы так шумели, что с лестницы можно было слышать. Лангардери начал расстраиваться и разволновался до того, что предложил снять кафтан, чтобы осмотрели подкладку и отвороты на рукавах. Он весь раскраснелся от гнева, что усугубляло нашу веселость. Наконец, не в силах больше выдерживать, он снял кафтан, затем последовали штаны и чулки, так что через минуту мы увидели его голым, в чем мать родила. Он попался в мою ловушку, так как я, конечно, нисколько не интересовался, правильно ли он выигрывает, а хотел проверить собственными глазами, какого рода соперника я имею в его лице у его жены. То, что он предоставил для обозрения, было до такой степени мизерно и ничтожно, что, когда вдруг вошла к нам г-жа де Бривуа, ему для полного прикрытия хватило рожка для костей, который я ему передал. Когда же он в виде оправдания сказал, что мы уверяем, будто он слишком много получил, она ответила шутливо, осмотрев его с головы до ног, что, по ее мнению, ему скорее чего-то не хватает.

8 февраля 1677 г. Слух о приключении с Лангардери распространился в тот же вечер. Подобные глупости не всегда безопасны для людей, которые себе их позволяют, и поспешность, с какой Лангардери старался доказать нам, что он чист на руку, не была лишена подозрительности. Могли бы даже очень легко подумать, что он, по-видимому, ухватился за случай подобного испытания, чтобы избегнуть его на будущее.

Готов держать пари, что не исключена возможность, что г-жа де Лангардери никогда не простит этого промаха своему мужу. Она всегда стоит на том, чтобы он был выше каких-либо подозрений, а средство, употребленное им для этого, никуда не годилось, так как есть что-то, что не располагает в пользу человека, который спускается до доказательств скорее смехотворных, чем действительно способных убедить, особенно когда побуждает его к этому простая шутка, ее всякий другой на его месте счел бы за пустую болтовню без последствий. Причина щепетильности г-жи де Лангардери крылась не столько в любви к мужу, сколько в собственном тщеславии, на котором, в сущности, и основана ее добродетель, скорее, чем на принципиальном стремлении к Добродетельности. Но достаточно на эту тему.

13 февраля 1677 г. Король выбрал участников кампании, которая откроется в начале марта месяца. Выходя из совета, он кое-кому перечислил их, но списки будут объявлены завтра. Г-н маршал герцог де Ворай отправится с Фландрской армией, но еще неизвестно, какие генерал-лейтенанты будут его сопровождать. Назначен также г-н маршал де Маниссар, у которого будут г-н герцог де Монкорне, г-н де Шамисси и г-н маркиз де ла Бурлад. Неизвестно еще точно, будет ли сам король участвовать в походе и в какой части армии. Зависеть это будет от обстоятельств и от состояния здоровья его величества.

Г-жа Лангардери очень сердита на меня и на всех прочих, кто участвовал тогда в игре у Бривуа. На меня в особенности, как на главного зачинщика этой шутки. Она крайне раздражена за такое поношение. Что касается Лангардери, он полон гордости оттого, что вел себя в подобном случае так свободно и откровенно, и ожидает, по-видимому, поздравлений, как будто исход этого испытания мог внушить сомнение.

15 февраля 1677 г. Г-на де Шамисси все поздравляют. Сегодня он имел аудиенцию у короля. Его почти не видели со времени последнего назначения в маршалы, когда г-н де Маниссар получил жезл. Рассчитывал на него г-н де Шамисси, и то, что его обошли, наполнило его горечью. Что касается г-на де Маниссара, то говорят, что новость о его назначении доставила ему здоровую пощечину от руки г-жи маршальши, так что он с такой щекой не смеет носа показать. Г-жа де Маниссар одна из самых ревнивых женщин, и походы доставляют г-ну де Маниссару приятные возможности, которые меньше нравятся его жене. Мне говорили, что Лангардери просился уехать вместе с герцогом де Вораем, с которым он в родстве. Много и других просили о том же. Поездка короля далеко еще не решена. Может быть, даже поездка в Фонтенебло будет отложена или отменена.

27 февраля 1677 г. Ведутся приготовления к отъезду г-на маршала де Маниссара и сопровождаются известным треском, так как г-жа маршальша особа весьма шумная. Прежде всего г-н де Маниссар должен был подвергнуться докторскому осмотру. Вчера к нему собралось их штук семь или восемь, которые его поворачивали во все стороны, чтобы удостовериться, здоровое ли у него тело и может ли он без опасности подвергнуться тяготам войны. Еще немного, они вспороли бы его, чтобы посмотреть, все ли внутри правильно действует. Но они ограничились тем, что заставили его откашляться в тазик. Слюна оказалась добропорядочной, и г-н де Маниссар был признан годным к походу. Так что ему оставалось беречься только пуль, в виде гарантий от которых медицинский факультет ничего не может предложить. Он везет с собою в багаже все необходимые для него медикаменты.

Все эти приготовления нисколько не смягчили г-жу маршальшу, хотя она тщательно наблюдала за ними. Женщина эта внушает страх. Тирания ее распространяется не только на мужа, но и на всех, кто ее окружает, вплоть до последнего лакея. Она все время на них кричит, а часто и колотит. Впрочем, она не только с ними обращается подобным образом, что заставило г-на де Бривуа сказать, что г-ну де Маниссару король вручил только маршальскую палку, а вообще-то к палкам он уже приучен женою. Действительно, говорят, что этому славному вояке не всегда удается с честью выходить из яростных домашних стычек.

Вчера я имел случай наблюдать характер г-жи маршальши, поскольку пришел к ней как раз в то время, когда она бросила в казачка стаканом воды, который тот только что принес, и чуть не попала мне в лицо. Она едва извинилась. Она уж такова. Все уступают перед ее вспышками, а привычные к ним люди не заботятся удерживать ее. Так, например, она собиралась высечь сына своего, кавалера де Фрулена, накануне того дня, как ему ехать в Прованс служить во флоте. Г-н кавалер, считавший себя с этого дня уже взрослым человеком и имея назначение в кармане, обнажил шпагу и заявил, что проткнет каждого, кто поднимет на него руку.

Г-н кавалер и сестра его, барышня Виктория, одни еще отбрыкиваются от своеволия г-жи маршальши. По правде сказать, барышня Виктория обращает даже мало внимания на причуды своей матери, предпочитая свои собственные. Она проворна, непокладиста и так остра на язык, что острота его еще больше сбивает с толку г-жу маршальшу, чем обнаженная шпага г-на кавалера де Фрулена. Под видом ребячливости она позволяет себе такие смелые наивности, что у матери пот выступает на лбу. Она злоупотребляет правами своего пятнадцатилетнего возраста. Она, в сущности, хорошенькая, и можно было бы надеяться, что из нее выйдет красавица, если бы лицу соответствовало тело. Но, хотя у нее прекрасный цвет лица и нежные черты, тело ее если не искалеченное, то хилое и недоразвитое для ее лет, что придает этой малютке странный вид, не лишенный приятности и своеобразия. Такая, как есть, она может быть соблазнительной, и думаю, что со временем она будет знать себе цену. Она и теперь уже кокетлива в своих проказах. Я думаю, что у нее уже пробудились чувства, хотя сердце еще и не высказалось ни в чью пользу, не считая г-на кавалера де Фрулена, ее брата, которого она боготворит.

В настоящую минуту она занята главным образом придумыванием, чем бы довести г-жу маршальшу до затруднительного положения, что она отлично умеет делать и что ее бесконечно радует.

Прибавьте к этому, что барышня Виктория не допускает ни малейшего недостатка уважения к своей персоне и того, чтобы имели смелость подсмеиваться над ее маленькой вздорностью. Она ни пяди не уступит в вопросах ее чести. Хотя она еще и девочка, но во многих отношениях ведет себя, как женщина. Это можно сказать, например, о том значении, которое она себе придает, и о ее требовании признавать его, предъявляемому ко всем, кто стремится не только заслужить ее благоволение, но, по крайней мере, не подвергаться дерзостям с ее стороны, которыми она преследует не нравящихся и не старающихся ей понравиться людей.

В конце концов, она очаровательна, и выходки ее, быстрые и забавные, очень смешны, особенно по раздражению, которое они возбуждают в г-же маршальше, помешанной на этикете и не понимающей, что она своим высокомерием, гневом и криком грешит против него больше, чем ее дочь, позволяющая себе со всеми невинные вольности.

Как бы там ни было, особняк Маниссаров одно из курьезнейших мест по противоположности и оригинальности своих обитателей. Его стоит посещать хотя бы ради старой барышни де Маниссар. Я никогда не пропускаю случая подняться к ней на вышку, куда она уединилась и живет среди карт и гербариев. Очень странно видеть ее всегда растрепанной, мечтающей о растениях или путешествиях. Когда она мысленно пускается в самые далекие странствия, она почти не выходит из комнаты. Туда спасается г-н маршал, когда его особенно обидели. Они очень любят друг друга и беседуют с полной свободой, так как она почти совсем не религиозна, а он религиозен не более чем это нужно, чтобы быть порядочным человеком. Он в высшей степени порядочный человек, несмотря на свои чудачества относительно лечения, из которых я приводил последний пример, как он собирался в поход. Всего страннее то, что он отправится в сопровождении г-на де Берлестанжа, без которого жена его не отпускает и на которого она рассчитывает в том смысле, что он привезет г-на маршала в лучшем состоянии, чем тот обычно возвращался домой. Берлестанж должен наблюдать за нравственностью г-на де Маниссара. Не думаю, чтобы ему это удалось.

Тут уместно будет сообщить кое-что о личности г-на де Берлестанжа. Он невысокого происхождения, будучи сыном инспектора соляных складов. Точно не известно, из какой он провинции, но я не удивился бы, судя по его говору, если бы он происходил из Шампани или Пикардии. Страсть к стихотворству повлекла его в Париж. Существовал он здесь с трудом. Несколько опубликованных им произведений обнаруживают скорее прилежание, чем талант. Тем не менее, они сделали его известным барышне де Маниссар, теперь старой, тогда же находившейся в ранней юности. Он сам в то время был недурен, несмотря на свою нищету и ободранность. Наружность у него была лучше, чем его творения. Время оказало свое влияние и на то, и на другое. Говорят, что он понравился барышне де Маниссар и привязался к ней. Так как замуж за него выйти она не могла, то, по слухам, имела слабость вознаградить его за это лишение. Он не выходил из особняка Маниссаров, но не столько пребывал там в качестве счастливого любовника, сколько как приживальщик, существуя единственно этим. Если он смог тронуть сердце девушки, то не мог сломить ее гордости и заставить выйти за себя. Так что положение его было неопределенное и подчиненное. Когда г-н маркиз де Маниссар, тогда генерал-майор, женился, жена его нашла уже среди домочадцев г-на де Берлестанжа и приспособила его: она имела потребность в свидетелях своей тирании. На Берлестанже отзывались все ее капризы. Когда г-н кавалер де Фрулен подрос, Берлестанж сделался вроде бы его гувернером, и на такую же точно должность г-жа де Маниссар теперь приставила его уже к мужу.

В настоящее время это высокий, тощий, сухой и черный мужчина. Стихотворством он больше не занимается и говорит мало, только за обедом открывает рот, чтобы попросить вторую порцию горошка, до которого весьма охоч. Он клянется еще Аполлоном, но вдохновение его давно уже иссякло и он ничего не творит. Такие люди, у которых в юности замечается известный огонь, очень скоро обращающийся в золу, встречаются нередко. Ни в поэзии, ни в любви Берлестанж не сумел возвыситься до успеха. Он кроток, молчалив, боязлив, и с ним не считаются.

29 февраля 1677 г. Сегодня утром пришел ко мне Лангардери и объявил, что уезжает, зная, что я влюблен в его жену; что именно поэтому он счел бы недостойным поступком не уехать, что он всецело уверен в добродетели г-жи де Лангардери; что, в конце концов, он не ревнует; если бы он увидел меня с нею в постели, он даже не поднял бы одеяла посмотреть, до чего у нас с ней дошло; что будучи до такой степени уверенным в своей супруге, он может только пожалеть меня и выразить сожаление, что он не может мне оказать, как многие другие, дружеской услуги; наконец, что он посоветовал жене не избегать меня, а наоборот, искать моего общества. Он наговорил еще кучу глупостей, которых я не помню. У него кавалерийский полк его имени, и во Фландрии он будет находиться с г-ном де Вораем.

1 марта 1677 г. Г-н де Шамисси, игумен Валь-Нотр-Дама, написал письмо генерал-лейтенанту г-ну де Шамисси, оканчивающееся следующим образом: «Дорогой брат мой, возраст мой требовал бы, чтобы из нас двоих я умер первый, но я рассчитываю, что ваша профессия даст вам возможность избежать этого огорчения, а мне доставит удовольствие молиться об упокоении вашей души». Я не знаю, что ответил на это генерал-лейтенант, но думаю, что ответ должен быть хорош: он зол и, несмотря на свою храбрость, боится смерти. Господа де Шамисси ненавидят друг друга; ненависть эта началась уже давно, когда оба еще были в миру, так как игумен Валь-Нотр-Дама удалился из мира сравнительно поздно. Монастырь его находится близ Виркура на Мёзе. Он приносит доходу более двадцати тысяч ливров. Говорят, он замечательно красив по постройкам и хорошо содержится. Г-н де Шамисси пребывает там круглый год.

В г-не де Ворае от рождения было что-то такое бурное и необузданное, что этот двигатель завел бы его очень далеко, если бы он не сдержал течение этого потока, в котором смешивались свойства человека в высшей степени грубого и опасного. С самой юности он искал, что бы противопоставить этому ужасному влечению темперамента, напор которого грозил все разрушить, не оставив ничего на месте. К счастью для себя, г-н де Ворай скоро уразумел, что обыкновенные средства тут будут недостаточны, ни добрая воля, ни самообладание, вытекающее из желания прослыть кем-нибудь в обществе или из заботы владеть собою с тем, чтобы полнее и с наибольшей выгодой себя использовать. Он ясно видел, что ничто из того, что зовется нами нравами и обычаями, вежливостью и политикой, которые представляют собою самые распространенные способы самообуздания, не может его сдержать. Поэтому поддержку себе он начал искать в более возвышенном месте, притом столь крепком и сильном, что ничто не может поколебать его основания.

Итак, г-н де Ворай искал помощи против самого себя в религии. Только там он находил то, на что мог положиться. Он решил попросту сделаться благочестивым, чтобы избежать возможности стать для себя и для других общественною и частного опасностью. Этой-то спасительной боязни самого себя, которой многим не хватает, мы и обязаны тем, что в лице г-на де Ворая мы видим образец добродетели. Никто более его не исполняет с такой строжайшею настойчивостью и точной верностью своих обязанностей. Благодаря его суровой и непрерывной бдительности никогда не будет известно, чего следовало бы опасаться от подобного человека, если бы он не взял на себя труда быть собственным своим палачом и искоренить в себе все, что природа вложила в него необузданного и что он сумел обуздать.

Он один был единственным свидетелем внутренних сражений и побед, о которых никогда ничего не узнают, кроме того, что им он обязан тем, что сделался таким человеком, каким мы его знаем. Из чувства смирения иногда он приоткрывает покров, скрывающий условия, в каких он проводит жизнь, которых никто не предположил бы по внешнему его виду и которые кажутся невероятными. По внешним наблюдениям он человек честный, благоразумный, суровый и занятой, воплощенная твердость, с несколько медлительным соображением, расчетливый, рассудительный и осмотрительный до последней степени в словах и поступках.

Вся жизнь его – наглядное подтверждение добровольно им взятых на себя принципов. Он рано женился и взял жену некрасивую, чтобы она не была соблазном для других и опасностью для него. Пользовался он ею в случаях необхо димости, что бывало довольно часто, обременял ее детьми но, когда она умерла, он никем не заменил ее, находя, вероятно, что плотские вожделения достаточно умерщвлены нем, чтобы давать им новые поводы возродиться. Овдовел он довольно скоро. Жена не дожила до его подвигов, которые он совершил в довольно пожилом возрасте. Король, очень рано заметивший его способности, не спешил вознаграждать их, тем более что г-н де Ворай первый удивился бы мысли что они требуют награды. К государственному благу относился он, как к своему личному. Он так мало заботился о своей личной выгоде, что часто отказывался от нее чистосердечно, только бы не страдало общественное благополучие. Маршальский жезл он получил, когда его очередь давно прошла, и было бы стыдно не дать ему его.

Г-н де Ворай искренно любил войну, говоря, что это прекрасное упражнение для христианина, что многочисленные возможности быть убитым приводят дух в состояние спасительной отрешенности, где с каждым часом научаешься думать, что следующий час будет последним; и что битва, как ничто другое, пригодна для точного определения своих отношений к самому себе и к Богу.

Он ни минуты не переставал быть достойным удивления и выказывал самые разнообразные способности во время ли осад, или во время переходов, или в деле. Все ремесло он постиг опытом и рассудительностью, начиная с самых скромных и кончая наиболее ответственными функциями. Как мы уже сказали, жезл он получил поздно, когда ему было около шестидесяти лет. Внутрь его он распорядился вложить частицу мощей.

Г-н де Ворай мало присутствовал при Дворе и свободное от военных действий время посвящал посещению крепостей и составлению планов. Если по дороге встретится ему место, куда ходят на богомолье, он не упустит случая заехать туда и помолиться с искренней набожностью. Он управляет провинцией Артуа, и обычным местопребыванием служит ему Ворай. Замок переполнен монахами и священниками, так что скорее его можно принять за жилище епископа, чем военного человека. Там есть капелла, где он на коленях выстаивает обедню. Церковные украшения и утварь там необыкновенной красоты, так как он пользуется каждым походом, чтобы увеличить их какой-нибудь чашей или ризой, отбирая их из солдатской добычи. Он омывает ноги нищим и перевязывает их раны, но непреклонен в вопросах местничества и правах своего происхождения. Это единственная гордыня, которую он не смог в себе сломить. Он считает себя значительным человеком вследствие фамилии, которую он носит, и ни во что не ценит таланты, которыми еще более прославил эту фамилию. Он высокомерен и суров по отношению к свету и смирен перед Богом. Король его боится и не любит, но считается с ним и рассчитывает на него. Он не скуп, но умеет казаться скупым и ничего не имеет против, чтобы его за такого считали. Хотя он и герцог, но бережет свое добро. Бесчисленные родственники стерегут его наследство, так как у него только дочери, из которых три в монастыре, а четвертая замужем за принцем де Бальмоном. Ждать им придется, может быть, и долго, ибо он здоров и крепок, но пуля обрабатывает быстро. Он их не бережется, причину я уже объяснил. Телосложение у него плотное, лицо смуглое, брови седые и в ушах жемчужные серьги, в которые он велел заделать по крошке от священной облатки.

Единственная особенность г-на герцога де Ворая та, что в нем нет ничего необъяснимого, если знаешь, что все его поведение обусловливается основным принципом его характера. За принцип этот он держится упрямо, поскольку малейшее отклонение, которое вернуло бы его к природным качествам, грозило бы обнаружить то, что он скрывает с постоянным и упорным усилием, течение его естественного расположения духа, его объем и уровень может быть сохраняем только при посредстве плотин и шлюзов.

14 марта 1677 г. Путешествие короля решено. Он выедет в конце марта на Мёзу, где очень сильная армия. Сегодня он делал смотр войскам своей фамилии. Его величество был очень доволен, видя их в лучшем состоянии, чем когда бы то ни было. Курьеры доносят, что неприятель повсюду пришел в движение.

Г-жа де Лангардери очень строга со мною, несмотря на наставление мужа. Я поручил Бривуа поговорить с ней по этому поводу; он должен был передать, что я нисколько не отказываюсь от своих надежд, но хочу, чтобы она добровольно подарила мне счастье, которое ставлю выше всего на свете; что я ручаюсь не предпринимать никаких хитростей, чтобы заполучить ее, что ей нечего меня бояться. Бривуа так искусно исполнил поручение, что она обещала впредь не избегать меня больше и позволить мне находиться близ нее.

27 марта 1677 г. Новости из Фландрии обычны. Г-н де Ворай на Эско, г-н де Маниссар прикрывает Мёзу.

29 марта 1677 г. Король сегодня утром выехал, чтобы Присоединиться к войскам на Мёзе. Он поедет очень быстро и не повезет с собой дам. Некоторые из них совершенно не ожидали этого.

2 апреля 1677 г. Хорошие вести с дороги от короля. Иногда он выходит из кареты и охотится. Он очень доволен экипажем вследствие большого удобства кареты и превосходных рессор. Он даже по ночам в ней путешествует.

23 апреля 1677 г. Начинают приходить подробности о победе, одержанной королем над врагами на Могенской равнине около Домдена. Из уст в уста переходят похвалы его величеству, и их повторяют без устали. Старые придворные плачут от умиления. Его величество целый день Не сходил с лошади и часто появлялся там, где огонь был наиболее яростен. Приходилось на коленях умолять его не подвергать себя опасности. Король везде был самолично. Этим объясняется успех нашего натиска и недостаток сопротивления со стороны неприятеля. Он отступил в полном беспорядке. Тридцать семь знамен перешли в наши руки и большой обоз. Под маршалом де Маниссаром была ранена лошадь. Много убитых. В Версале большая радость.

2 мая 1677 г. Возвращение короля.

20 июня 1677 г. Дортмюде сдался 16-го утром. Г-н маршал де Маниссар прислал королю донесение с известием о благополучном исходе осады.

12 августа 1677 г. Начинают сильно беспокоиться за участь Дортмюде, где заперся г-н де Маниссар. Говорят, что г-н де Раберсдорф теснит город, который находится в крайности и падет, если герцог де Ворай не придет ему на выручку. Сильно порицают г-н маршала де Маниссара, попавшегося в такую ловушку. Король сегодня вечером говорил по этому поводу очень кисло. Ни г-н де Монкорне, ни г-н де Бурлад не одобряли подобного образа действий, а г-н де Шамисси протестовал со всем жаром. Он написал министрам. Письмо его очень сильно написано.

Я отправился с визитом к г-же маршальше де Маниссар. Она была у г-жи принцессы де Мальмон. Я застал барышню Викторию, которая промывала глаза у дворового фонтана. Она была заплакана, но лицо ее было очаровательно. Она была опечалена и тем, что отец ее взаперти, и тем, что с нею больше нет ее брата, кавалера де Фрулена. Она пожелала показать мне обезьяну и попугая, которых тот прислал ей в подарок.

Довольно гнусные животные, от которых она в восторге. Она расспрашивала меня о массе подробностей, касающихся галер и восточных народов. Барышня Виктория довольно мило ко мне относится. Расположение ко мне объясняется почтительностью, с которой я всегда с ней обращаюсь. Усилие, которое я беру на себя, чтобы обращаться с нею, как со взрослой, окупается удовольствием наблюдать, как она чванится своей значительностью, возвышающей ее в собственных глазах. Она соблаговолила преподнести мне три ореха, разгрызенные обезьяной, что с ее стороны – неоценимый подарок.

13 августа 1677 г. Я хотел заставить проговориться Бривуа относительно г-жи де Лангардери и точно узнать, что он от нее получил, чтобы иметь некоторое понятие, на что я могу рассчитывать. Мы были в боскете, где нас никто не мог услышать, так что очень удобно вести подобные разговоры. Сначала Бривуа разыгрывал скромника и хотел меня провести. Но по мере того, как я задавал вопросы, он отказался от своего намерения и стал более приближаться к истине. Наконец, признался мне, что они всего-навсего ограничились несколькими письмами и мелкими любезностями и что он имеет основание предполагать, что г-жа де Лангардери вообще не расположена заходить дальше и так далеко, как мне того желалось, хотя однажды он запустил ей под юбку руку и довольно долго оставлял ее там в теплом месте.

Тут я расхохотался и уличил его в хвастовстве, говоря, что, если исследование почвы считать за победу, почти нет ни одной дамы при дворе, относительно которой нельзя было бы похвалиться таким же успехом. И я посмотрел на него так многозначительно, что он мог подумать, будто из этого числа я не исключаю и г-жи де Бривуа, его жены. После такого фанфаронства он уже перестал хвастаться и верно служит моим интересам у г-жи де Лангардери.

3 сентября 1677 г. Что за перемена! Теперь до небес превозносят г-на де Маниссара и уничижают г-на де Шамисси. Только и разговору, что о защите Дортмюде. Оказывается, что только благодаря ее продолжительности г-н герцог де Ворай мог выполнить план, обеспечивший нам исход кампании и доставивший столь значительный успех, что он может оказать решающее значение в вопросе о мире. Лангардери один из первых вошел в Дортмюде. Г-жа де Лангардери торжествует. Муж ее получил генерал-майора. Я поздравил эту даму. У нее было много народа, и приняла она меня очень любезно. Лангардери до такой степени уверил ее в добродетельности, что она гораздо меньше думает о ее защите, чем можно было бы полагать. Я достиг, в ее представлении, большого успеха, и она с каждым днем привыкает ко мне все больше и больше. Оказывается, что г-н де Шамисси убит у себя дома пулею. Король жалеет о нем. После него остались шестьдесят тысяч экю, которые меня очень устраивают.

О своем дяде, г-не де Шамисси, я не так много могу рассказать, как можно было бы предполагать. Родственные связи не обусловливали для него любви к людям, доказательством этого служат его чувства к брату – игумену Валь-Нотр-Дама. Он и отца моего недолюбливал. Будучи старшим в роду, он все-таки не захотел жениться, но не прощал моему отцу его женитьбы не только потому, что брак увеличил благосостояние того, но и потому, что его жена была прекрасна и добродетельна. Не знаю, собирался ли он подвергнуть испытанию ее добродетель или не мог противостоять ее красоте, но верно то, что он не остановился перед тем, чтобы вести со своей невесткой такие разговоры, одна мысль о которых должна была бы привести в ужас порядочного человека. Дело в том, что он так надоедал ей преступными приставаниями, что она была в большом затруднении, не зная, как избежать его присутствия, терпеть которое было небезопасно.

Дело дошло до того, что она принуждена была предупредить отца. Сначала он рассмеялся, убежденный, что произошло какое-то недоразумение и что жена ошиблась, приняв неловкую фамильярность за покушение. Однако жалобы повторялись, она плакала, умоляла, и он решился спрятаться в соседней комнате, откуда было видно и слышно все, что происходило рядом. Сомнений больше у отца не оставалось. Негодование и ярость его были таковы, что он ворвался в комнату. Одним прыжком он очутился на Шамисси и избил бы его до смерти, если бы того не отняли из его рук. Негодяй отделался сломанным ребром, четырьмя выбитыми зубами и одним наполовину выбитым, который не может встать на место и всегда виден на губе, даже когда тот не смеется.

Прошли годы, и они снова встретились. Игумен Валь-Нотр-Дама устроил внешнее примирение, но они ненавидели друг друга. Матушка не могла с ним разговаривать без легкой дрожи, хотя он был безукоризненно вежлив и обращался с нею вполне свободно. За этот промежуток времени он сделался набожным, по крайней мере из лицемерия, потому что из всех троих братьев Шамисси, которые в юности отреклись от так называемого реформатского вероисповедания, в котором они воспитались, как и многие дворяне того времени, только мой отец искренне осознал свое заблуждение и воистину обратился в лоно католичества. Г-н игумен Валь-Нотр-Дама, хотя и священнослужитель, отъявленный нечестивец, что совсем не мешает ему отлично управлять своими монахами. Он часто говорит, что его дело состоит в том, чтобы привести их к дверям рая, а затем он имеет право, если ему угодно, отправляться ко всем чертям.

Что касается военного г-на де Шамисси, то в вере его позволительно усомниться. Во всяком случае набожность его нисколько не стесняет. Жестокость его на всех наводит страх. В течение долгих лет она проявлялась незаметно, вплоть до голландской войны, когда уже не преминули о ней заговорить сначала тихо, потом во всеуслышание. Следствия этой жестокости повсюду его сопровождали. Где бы он ни проходил, оставалась пустыня. Он дотла разорял местность. Города, деревни, вплоть до мелких поселков, подвергались выкупам, грабежам, сожжению; он не принимал никаких мер, чтобы обуздать природную распущенность солдат. Не было жестокости, которой он не делал бы сам или не приказывал бы делать. Женщин и детей убивали во множестве, причем иногда убийство сопровождалось отвратительной утонченностью. В некоторых местах каналы были так завалены трупами, что шлюзы переставали действовать. О жестокостях этих ходили слухи, которые могли бы иметь досадные последствия, если бы не сочли нужным выставить их как необходимость военного времени и наказание, заслуженное упорным сопротивлением голландцев и средствами, для этого использованными ими, вроде разрушения плотин, что противоречит установленным правилам войны.

Поход этот в Нидерланды был очень плодотворен для г-на де Шамисси в денежном отношении, к чему он был небезразличен, отличаясь скупостью и желая при большом состоянии жить прижимисто. Он почти не тратился, а если и тратился, то только на самого себя, а не на кого другого. Он совсем не играл. Женщины обходились ему недорого. Говорят, что в лагерях он заставлял приводить к себе в палатку или на квартиру девиц, которых ему нравилось скорее мучить, чем пользоваться ими. Достоверно известно, что однажды ночью в Местрихте одна из них, с которою он заперся, выбросилась из окна и разбилась на мостовой. Нашли ее голой и на шее у нее были следы, причиненные не падением. В Париже не замечали за ним продолжительных связей. Суровость его отталкивала, а для привлечения к себе он не обладал щедростью, которая, действуя на корыстные чувства, заставляет преодолевать нерасположение к кому-либо. Так что жил он очень обособленно, заботясь только о своем достатке. В конце концов, достатком своим он был менее удовлетворен, чем самим собою, находя его не соответствующим своим достоинствам, к которым он питал уважение, более обоснованное в его глазах, чем в глазах других, что он замечал и чего не прощал.

Большим огорчением для г-на де Шамисси было то обстоятельство, что маршальский жезл ушел у него из-под носа. Он уже чувствовал его в руках и горел нетерпением схватить. Для его получения он готов был бы отдаться дьяволу, как в свое время отдался Богу из честолюбия, расчета и потому, что в то время для человека, желавшего выслужиться, выгоднее было протестантство переменить на католичество. Сомневаюсь, чтобы все это обеспечило ему царство небесное.

7 сентября 1677 г. С тех пор, как г-н Лангардери приобрел на войне возможность снискать хорошее о себе мнение, жена его, по-видимому, готова отказаться от поведения, которое, без сомнения, кажется ей более полезным, чем приятным, так как, судя по наблюдениям, она очень не прочь попытать другое, совсем не похожее на первое, но которое для нее будет легче и естественнее. Таким образом, в один прекрасный день я увидел, что отдаленность по отношению ко мне, которую она выказывала, заменилась благосклонностью, которую я не мог не заметить.

Хотя я испытывал от этого большое удовлетворение, тем не менее счел возможным показать, что я обижен за пренебрежение, выказываемое мне столь долго, и равнодушен к тому вниманию, которым теперь она меня дарила. Систему эту я проводил последовательно и, насколько мог, тщательно и ждал результата. Он не замедлил. Г-жа де Лангардери не пропускала случая искать моего общества, меж тем как я делал вид, самым естественным образом, что интересуюсь ее присутствием только в пределах вежливости, запрещающей мне его избегать. В то же время я организовал частые отлучки и старался, чтобы ей было известно, что я отлично обхожусь без нее в парижском особняке Маниссаров. По возвращении я был неисчерпаем в похвалах маленьким совершенствам барышни Виктории; я передавал тысячу забавных черт, выбрать которые мне было, по правде сказать, очень нетрудно и рассказ о которых г-жа де Лангардери слушала с нескрываемым неудовольствием.

Я вел дело так искусно, что она, в конце концов, задала мне вопрос, уж не влюблен ли я в эту девчурку, причем спросила с такой натянутой насмешливостью, что о причинах ее не могло быть сомнений. Я уклонился от ответа; она повторила вопрос. Я удвоил похвалы дочке г-жи маршальши и радовался дурному настроению, которое обнаружила г-жа де Лангардери при моих словах. Наконец, она не выдержала и так пристала ко мне, что я должен был притвориться, будто приперт к стене. Тогда я самым серьезным образом признался, что доля истины есть в ее упреках, хотя это совсем не то, что она предполагает; что барышня еще не достигла возраста, когда можно было бы питать к ней страстные чувства, но что это-то в ней мне и нравится; что молодость ее гарантирует безопасность для сердца, что в ее ребячестве именно и таится очаровательное отдохновение, намек на влюбленность и тонкая игра, которая успокаивает, забавляет и занимает. Я прибавил, что недавно испытал, какие опасности и печали сопряжены с делами, где терпишь неудачу, тогда как в тех, о каких идет разговор, нечего опасаться чего-нибудь в таком роде, поскольку тут единственная цель – развлечься, что, в конце концов, я решил, если можно так выразиться, поиграть в куклы и чувствую себя как нельзя лучше.

Г-жа де Лангардери увидела в этом только уловку человека, желающего скрыть настоящие свои чувства. Она воспользовалась этим приемом, чтобы показать свои. Я притворился, что ничего не понимаю, так что, наконец, она попросила меня оставить в покое эту крошку. Я воспользовался тогда случаем сказать ей, что во всем этом она виновата больше, чем думает. Ей доставляло удовольствие доводить меня до отчаяния, так что нет ничего удивительного, что я ищу своего удовольствия где могу. Я заметил ей, что ее суровость побудила меня искать развлечения, и доказал, что всецело от нее зависит сделать меня к ним равнодушным. Словом, я говорил с ней определеннее и сильнее, чем когда бы то ни было, и оставил ее мечтательной, смущенной, не знающей, говорил ли я правду или нет; я не сомневаюсь: неопределенность эта и боязнь соперничества сделаются для нее невыносимыми, и она употребит все усилия, чтобы рассеять первую и положить конец второй.

Лангардери еще в армии и вернется не раньше начала зимы. Король назначил его губернатором Дортмюде.

19 сентября 1677 г. Г-н маршал де Маниссар вернулся из армии. У его подъезда вереница экипажей.

23 сентября 1677 г. Эта г-жа де Лангардери начинает быть мне очень в тягость, и ее мужу давно пора вернуться. К счастью, получено известие, что он скоро возвращается. Не то, что жена его некрасива или не всегда одета с лучшим вкусом, но самое прекрасное лицо должно только усугублять наслаждение от тела, которому оно соответствует, ее же тело гораздо хуже ее наружности. Оно довольно крепко, и нельзя сказать, чтоб было нескладно, хотя по сложению лучше, чем по составу. На костях недостаточно мяса, чтобы смягчить очертания, и кожа, покрывающая их, не имеет нужной гладкости. Те части тела, которые на виду, вводят в заблуждение относительно остального, поскольку у нее тонкие руки и довольно хорошо посаженная грудь. Но я не сомневаюсь, что такая, как она есть, она подойдет многим другим.

Меня бы это скорей облегчило, чем огорчило. Мне пришлось по пунктам объяснять ей, как должна вести себя особа, желающая, чтобы ее наслаждения не слишком вредили ей во мнении света. Ее неблагоразумие может приводить в ужас. Поэтому я хотел бы разделаться с нею до возвращения Лангардери, которому удастся получить лучшие связи при Дворе, так как его жена доставит их ему – самые разнообразные по количеству и качеству. Перед тем, как покинуть ее, я укажу ей на некоторых лиц. В число их я помещаю и Бривуа, вся неудача которого заключалась в том, что он повел атаку тогда, когда у нее еще были правила, от которых она теперь, к счастью, избавилась.

8 апреля 1678 г. Я три раза заходил в особняк Маниссаров и все не мог поговорить с барышней Викторией, которую я как-то забросил во время г-жи де Лангардери. Я очень расположен был послушать рассказы о г-не кавалере де Фрулене и потолковать о галерах и восточных народах. Все три раза я заставал только старую барышню де Маниссар на ее вышке. Она показала мне новые засушенные травы, цветы которых, как и она сама, были, быть может, некогда блестящими и душистыми.

Наконец, мне удалось встретиться с барышней Викторией. Она показалась мне очаровательнее, чем когда бы то ни было. Лицо ее сделалось выразительнее, а фигура, не переставая быть странной, приобрела крайнюю остроту. Я задал себе вопрос, не собираюсь ли я в самом деле в нее влюбиться. Я взял на себя смелость выразить ей это в самых почтительных выражениях. Вдруг маленькая особа, выпрямившись и сделавшись серьезной, отвешивает мне поклон и с неожиданной важностью говорит, что она очень польщена моими чувствами, но сердце ее не свободно; все это сопровождается взглядом, где светится лукавство по отношению ко мне и нежность к другому, неизвестному мне. Имейте в виду, что ответ этот я получил от девочки, которая от небольшого роста кажется еще моложе и которая на руке держит попугая с вишней в клюве, а около нее гримасничает, сидя на заднице и почесывая под мышками, обезьяна с улыбающейся мордой, причем видны ее неровные белые зубы.

17 апреля 1678 г. Г-жа маршальша де Маниссар жаловалась мне сегодня на характер своей дочери, с каждым днем делающийся все более тяжелым и колким. При малейшем случае она жестоко колется. Она встречает с гневом малейшее замечание, так что г-жа маршальша просила меня передать ей некоторые наставления в надежде, что при явно оказываемом мне доверии барышня Виктория скорее их примет от меня, чем от нее. Я должен был вывести г-жу маршальшу из заблуждения. Я сделал это не без некоторой горечи, но пришлось объявить, что кредит мой у ее дочери очень слаб и что она почти не считается со мной, направив и зрение, и слух только на г-на де Поканси.

При имени г-на Поканси г-жа маршальша глубоко вздохнула. Я нашел ее чувствительную струну. Она призналась мне, что действительно заметила нечто похожее на то, что я говорил, и это ее очень огорчает: муж так заразился этим г-ном де Поканси, что привез его с собою из Дортмюде и держит здесь, где старая барышня де Маниссар его всячески поддерживает и смотрит на все его глазами. Она добавила, что всему этому должен настать конец и г-ну де Поканси придется уехать в провинцию, что же касается ее самой, то она не потерпит дальше такого положения вещей, при котором ей только и остается делать что плясать под дудку барышни Виктории, и что это – срамота, когда девушка так смотрит на мужчин, как ее дочь на г-на де Поканси.

Дурное настроение г-жи маршальши заставило ее поиздеваться над г-ном де Поканси. По правде сказать, слишком много говорить о нем нечего: у него стройная фигура и приятная наружность, скорее симпатичная, чем умная. Он хорошего роста и сложен пропорционально. Говорят, что у него есть состояние, которое он умело тратит на костюмы, очень ему идущие и вызывающие восхищение у барышни Виктории.

18 мая 1678 г. Брак маленькой Маниссар и г-на де Поканси дело решенное. Помолвка была вчера, несмотря на противодействие г-жи маршальши, которая чуть не умерла с досады. В первый раз ее желание не исполнилось. Настояла на своем барышня Виктория, сумевшая выдержать все упреки и угрозы, даже угрозу, что ее отправят в монастырь. Г-н маршал слег в постель, как всегда в затруднительных случаях, и слышал всю эту пальбу только через дверь.

3 июля 1678 г. Король подписал брачный контракт барышни де Маниссар и графа де Поканси. Вчера они были в церкви. Подарки очень хороши, особенно удивительны жемчуга. Несмотря на время года г-н маршал захотел выйти не иначе как в шубе и с муфтой. Страх подвергнуться какой-либо болезни владеет им больше чем когда бы то ни было. Карета его наполнена всевозможными грелками, так что новобрачные вышли из нее все в испарине.

5 июля 1678 г. Вот кто такой на самом деле Поканси. Он из хорошего рода, внук того Поканси, что был сокольничьим капитаном при покойном короле Людовике XIII. Это обстоятельство могло бы помочь его отцу легко возвыситься, но он никогда ничего не предпринимал, чтобы выйти из мрака неизвестности человека, не имеющего ни связей, ни должностей, так как своим поведением, не совсем обычным, но которому он оставался верен до конца, он доказывал, что никем не хочет быть; он никем и не был всю жизнь свою и не играл никакой роли, как ему этого и хотелось. В Париже, не помню уж в каком именно месте, у него был прекрасный дом, где он и жил в свое удовольствие, так как тот был превосходно обставлен и наполнен всевозможною мебелью, меж которой встречались редкие и драгоценные предметы. Там выказывал он себя человеком хорошего тона, не без странностей, если можно назвать странностью желание жить, ничем не занимаясь, кроме любви.

Любовью он занимался всю свою жизнь с превеликим множеством женщин, не останавливаясь ни на одной из них, даже на своей жене, которая умерла молодою. Желание его распространялось на всех, и он широко удовлетворял его. Так как было в моде давать прозвища, он был известен под именем прекрасного Анаксидомена. Доказательством, что он был порядочным человеком, может служить легкость, с какою дамы допускали его быть свидетелем того, что есть у них самого дорогого и тайного, например телосложения в самых сокровенных частях их тела. Все это составило ему целое сплетение похождений, то изысканных, то вульгарных, так как в выборе своем он сообразовывался только с тем, нравится ли ему наружность, не заботясь, принадлежит ли она благородной женщине или какой-нибудь мещанке.

Потеряв жену, от которой он имел теперешнего Поканси, он через пятнадцать лет тайком женился второй раз. Он удалился в деревню и жил там еще очень недавно. Умер он от несчастного случая. Сын его богат. Теперь он может чего-нибудь достигнуть, если жена захочет ему помочь. Ей шестнадцать лет, ему – под тридцать.

6 сентября 1678 г. Король, будучи великолепным во всех отношениях, хочет, чтобы в парке его не было уголка, где бы не ждала вас неожиданность и редкостность. Так что он постоянно заботится о его украшении и довел его до состояния, совершеннейшего в этом отношении. В данную минуту сооружают колоннаду, украшенную водоемами, фонтанами и статуями. Планы и рисунки представлены г-ном де Лером, а г-ну Дансину поручено провести туда воду. Работа уже достаточно подвинулась, так что можно судить, что все будет очень привлекательно и, безусловно, соответствовать вкусу его величества.

Однажды я отправился на место стройки посмотреть, что уже сделано. Удостоверившись, что все идет прекрасно и не оставляет желать ничего лучшего, я возвращался по уединенной аллее, как вдруг, к большому моему удивлению, увидел сидевшую на каменной скамейке г-жу де Лангардери. Место было отдаленное, и я подумал, что г-жа Лангардери поджидает кого-нибудь. Я было отвернулся, чтобы не смущать ее, но она меня окликнула и, несмотря, на мои отговорки, пригласила сесть рядом с нею. Местоположение было приятно, и было мало вероятности, чтобы кто-нибудь попался навстречу. В углу трельяжа бил фонтанчик и доносились звуки садовых грабель и пил каменотесов.

Г-жа де Лангардери не скрыла от меня, что у нее назначено свидание с г-ном принцем де Бальмоном, но что время, когда он должен был явиться, уже прошло, и очень мало вероятности, что он придет. «Как, сударыня,—сказал я,– у вас роман с этим грязным Бальмоном? Но ведь даже тесть его, г-н де Ворай, отзывается о нем не иначе как с презрением. Он толст и груб, а раскрашенное лицо его весьма неблаголепно! При том он так душится, что он него разит. Как! Вы предпочитаете его всем тем, которых я взял на себя смелость рекомендовать вам и за выбор из которых вы могли бы себя только одобрить?!»

Г-жа де Лангардери рассмеялась: «Но, сударь, откуда вы взяли, что я пренебрегла вашими советами? Смею вас заверить, что, наоборот, я, насколько могла, сообразовалась с ними; но наступил момент, когда мне пришлось бы опять вас беспокоить, и я должна была на свой страх продолжать путь, в котором вы мною уже не руководили».

Я был поражен, так как отлично помнил, что, кроме Бривуа, я указал г-же де Лангардери с дюжину других возможностей, и я высказал ей свое удивление, что она их так быстро использовала. Она не скрыла, что так и было. «Ах, сударь,– сказала она,– в этом отчасти виноваты вы, но я вас не упрекаю, хотя вы сделали меня требовательной. Я напрасно старалась вас заменить, это упрямое желание и довело меня до такого положения, так что вот почему, сударь, в настоящую минуту я дошла до принца Бальмона. Он груб и безобразен, согласна, но он так мало напоминает вас, что мне легче забыть о расстоянии, отделяющем вас от него».

И г-жа де Лангардери тихонько вздохнула, глядя, как вода переливается из водоема фонтана. Ее грудь слегка всколыхнулась от вздоха. Я уже говорил, что грудь у нее была прекрасной, и я не остался к этому бесчувственным, равно как и к привлекательности ее лица. Сожаление об удовольствии оживляло его необыкновенно, и я почувствовал, как оживает во мне сладкое воспоминание, тем более что мужчине, как бы ни был он лишен тщеславия, трудно удержаться на той точке, на которой мы находились. Это чувство могло бы побудить меня к досаднейшим увлечениям, если б я сейчас же не понял, как смешно будет поддаться ему. Г-жа де Лангардери, может быть, и не разделяла моих мыслей: она смотрела на меня с нежностью. На скамье приходилось сидеть близко друг к другу, словно сам случай ставил нам западню. Я довольно быстро овладел собою и своим поведением дал понять г-же де Лангардери, что, хотя привлекательность прошлого сильно на меня действует, я не имею намерения предаваться ему более, чем этого достаточно для нежной растроганности.

Так мы провели некоторое время в мечтательности, затем я встал. По признанию самой г-жи де Лангардери, эти минуты были бы одними из самых приятных и сладостных, проведенных нами вместе, если бы не эти проклятые каменотесы, что работали над колоннами, которые мешали нам своими молотками и раздирали уши визгом пил.

3 января 1679 г. Вчера я встретил г-на графа де Поканси. Он с женою покажется при Дворе не раньше следующего месяца. Мне не терпится посмотреть, как будет вести себя особа, язычок которой создаст ей немало опасных и постоянных затруднений и характер которой не знает никакого удержу. Зрелище не может не быть забавным. Поканси, по-видимому, не очень заботится об этом и кажется счастливейшим человеком. И действительно, эта крошка, должно быть, создана для любви, что в данную минуту их больше всего интересует.

Знаете или, скорее, узнаёте ли вы Софризу? Она дочь сатрапа Манаксида3, одного из полководцев великого короля, а я слышал, что вам знаком Двор Александра. Софриза одно из самых интересных его украшений. Постойте, вот как раз она подвигается вдоль этой водяной линии. Она ближе к нам, чем вы думаете; ее рост вводит вас в заблуждение и удаляет ее от ваших глаз.

Софриза, действительно, невелика ростом, и привлекательность ее зависит скорее от ее наружности, чем от фигуры. Если первое не нуждается в помощи искусства, то для второй требуется, чтобы было приведено в порядок то, что в нем требует исправления. Природа не одарила Софризу внушительными прелестями, составляющими отличие Ксаниде4. У нее нет необузданного желания быть замеченной, которое даже несколько неприятно в Белярминде5. Она – сама по себе. Выражение лица у нее грациозное и осмысленное. Разглядите ее поближе. Она нас заметила.

Приблизимся. Но вы, по-видимому, чего-то боитесь? В чем дело? Что вы мне говорите? Вы боитесь ее насмешек? Опасаетесь с ее стороны резких выходок, что озадачивает человека и сразу его подкашивает? Вы имеете в виду насмешливые взгляды и язвительный разговор? Вы думаете, что Софриза на них способна, и вы не чувствуете себя готовым ни отвечать на них, ни им подвергаться? Значит, Софриза до такой степени опасна? Что страшного находите вы в юной принцессе, желающей всем нравиться и знающей, что лучший способ достигнуть этого заключается в обдуманной благопристойности и радушном обхождении? Или вы думаете, что Софризе это неизвестно? Конечно, она очень остроумна, но показывает свое остроумие постольку, поскольку нужно, и остерегается излишества в этом отношении. Она даже так умна, что не сердится, когда другие острят на ее счет. Она очень благоразумна и рассуждает настолько здраво, что честный Мэнидакт6, муж ее, может не беспокоиться. Нет оснований опасаться, что тиаре его придется скрывать под собой какой-нибудь недостаток, распространенный среди македонских мужей. Пойдемте. Она нас заметила, повторяю, и было бы невежливо дольше делать вид, что мы ее не видим. Даю вам слово, что я не передам ей нашего разговора. Она не узнает, что вы знавали ее другой Софризой, очень отличной от теперешней, когда она еще жила на острове Фенилонте7 во дворце своего отца, сатрапа Манаксида. Между двумя этими Софризами нет ничего общего. Как будто бы прошла тут какая-нибудь фея или гений.

«Как! – скажете вы мне,– эта мудрая и рассудительная принцесса – та же Софриза прежних лет, шумная, гневная, заставлявшая воздух звенеть от своих ссор, живая до того, что хотелось убежать, и преждевременно развитая так, что могла свободно оказать самые недвусмысленные знаки внимания, составляющие надежду ухаживателей и огорчение для мужей? Где же, Софриза, забавы, которым вы предавались?

Какой благодетельный дух укрепил ваши жесты и соразмерил ваши слова? Кто смягчил ваш язык и положил предел невероятным наивностям, придававшим выражению вашего лица еще больший невинный яд? Какое странное превращение? Помните, когда я явился во дворец Манаксида, вернувшегося после победы над скифами, весь дом был в треволнениях из-за вас. Вы плакали, сидя в кресле, так как ваше вызывающее непослушание навлекло на вас пощечину, нанесенную дорогой и достойной уважения рукою. А теперь в жилище вашего мужа Мэнидакта вас можно застать за чтением какого-нибудь славного автора, пишущего об обязанностях женщины, которому вы, Софриза, мудрая Софриза, могли бы служить образцом.

15 мая 1681 г. Я знал, что любовь творит чудеса, но не знал, что брак делает то же самое. Примером этому может служить невероятная перемена в барышне де Маниссар, после того как она превратилась в г-жу де Поканси. Большей разницы между тем, чем она была и чем стала, нельзя себе представить. Другим чудом, не менее странным, служит слепота г-на де Лангардери на беспорядочное поведение его жены; она дошла до предела8.

7 июля 1683 г. Версаль теперь служит местом главного и почти постоянного королевского пребывания. Работают над тем, чтобы сделать великолепный этот дворец еще более достойным королевской славы. Работы продвинулись настолько, что скоро будут закончены. Таким образом, у короля для его Двора и штата будет самое вместительное во всем свете жилище. Стройность и красота всего этого удивительны. Потребность находиться поблизости от короля и его министров побуждает каждого что-нибудь здесь строить. Не проходит месяца, чтобы не видно было какого-нибудь нового особняка. Особняк принца де Бальмона почти закончен и очень удобен. Особняк г-на маршала де Маниссара скоро будет окончен. Бедняга таким способом стремится приблизиться к королю. Ездить из Парижа в экипаже слишком для него тряско; на каждом шагу ему кажется, что он отдаст Богу душу. Подобные старания делать свою придворную карьеру заслуживали бы лучшего отношения. С тех пор, как он не служит, из знаков милости у него осталась лишь видимость, на которую имеет право его звание. Без этого последнего он не имел бы никакого значения. Его зять и дочь разделяют его незаметность. Все это замаскировано почтительностью, чисто показной, но нисколько не по существу.

Поканси, кажется, несколько огорчен этим. Он больше, чем кто бы то ни было, хочет понравиться королю и сгорает от стремления отличиться. Он сделал бы все, чтобы получить какой-нибудь знак внимания, и удивительно, что ему не удается то, что другие имеют совершенно не по заслугам. Жена его старательно ему в этом помогает. Всех, кто ее знает, поражает ее примерная настойчивость и ровное, всегда хорошее расположение духа. От нее никогда не услышите ни насмешки, ни отзыва, которые могли бы кого-нибудь расположить не в ее пользу. В этом большая заслуга, так как от природы она совсем другая, чем кажется. Она пожертвовала ради своего мужа колкостью своего характера и языка. Насилие над собою с ее стороны так велико, что оно даже отражается у нее на лице. На нем порою можно заметить досаду, что столько забот и тяжелых усилий не приносят желанного плода.

Что касается самого Поканси, то он олицетворенная вежливость и размеренность, и так во всем и по отношению ко всем старается быть приятным, что к нему даже не чувствуют за это признательности; еще немного – и на него почти сердились бы за это. Но до этого он не доходит. Вот каковы они при ближайшем рассмотрении. Особняк хорош, они будут жить там все вместе.

30 сентября 1683 г. У короля, как я часто указывал, бывают странные предубеждения и необъяснимые отталкивания, от которых ничто в мире не может заставить его отказаться. Несомненно, нечто подобное испытывает он по отношению к г-ну и г-же де Поканси. Для доказательства мне достаточно привести один случай.

Однажды, во время прогулки, король стал громко жаловаться, как ему надоедают те, которые его сопровождают, думая ему этим угодить. Правда, они очень шумят, особенно около него Его величество высказал крайнее неудовольствие и как на грех во время своих слов все время смотрел на Поканси, находившегося от него поблизости. Король во время своей воркотни не спускал с него глаз, так что бедняга не знал, куда деваться, и готов был провалиться сквозь землю; хуже всего, когда снова двинулись в путь, он не знал, идти ли ему со всеми или вернуться домой.

Несправедливость подобного обращения бросается в глаза, так как Поканси не способен на бестактности в поведении и в словах. Наоборот, он, как никто, сдержан в своем тоне и в манерах, отличается подлинною благопристойностью, боясь всего больше, как бы не уронить своего достоинства и не задеть достоинства другого.

То же отношение короля к ним недавно выказалось по поводу небольшой размолвки, произошедшей между г-жою де Поканси и г-жою де Бривуа. Дело само по себе не имело значения и между другими уладилось бы без всяких последствий. Но случилось, что о нем узнал король. Он пришел в сильный гнев и объявил во всеуслышание, что он хочет, чтобы все это как можно скорее окончилось, что он все приведет в порядок; таким образом он наложил на бедную г-жу де Поканси самые тяжелые способы удовлетворения, вплоть до торжественных извинений по поводу, который по-настоящему требовал бы легкой любезности. Нужно было исполнить волю короля. С виду крошка подчинилась. Голос у нее был такой задавленный, что минутами казалось: слова не могут выйти из ее горла, так как, несмотря на внешний вид, гордости у нее больше, чем у кого бы то ни было. Наконец, она выпила до дна чашу, горечь которой открыто читалась в ее чертах.

Она насилу выдержала, покуда не вернулась домой. Там на нее напал прилив ярости, так как по природе она вспыльчивая, быстрая и не могла дольше сдерживать досаду, которая ее душила. Она два часа кричала и плакала так, что все находившиеся при ней пришли в ужас, разбила больше чем на тысячу экю фарфора и хрусталя, что находились под рукою, и чуть не убила любимого попугая за то, что бедная птица хохотала при виде всего этого. Нужно иметь большое расстройство ума, чтобы обижаться на бессловесное животное. Она насилу отошла от буйства и до сих пор еще не встает с кровати.

6 июня 1685 г. Король собирается переехать в Фонтенебло из-за испорченного здесь воздуха. Болезнь делается опустошительной. Вчера посреди дня принц де Бальмон подвергся этому странному заболеванию. Сегодня опасаются, не заболел ли маршал де Маниссар.

7 июня 1685 г. Он заболел. 11 июня 1685 г. Г-н маршал де Маниссар скончался сегодня на рассвете. С самого начала болезни он не сомневался, что она тяжела, и воспользовался моментом полного сознания, чтобы привести в порядок свои дела. Потом он благоговейно приобщился св. тайн. Наконец, призвал к себе дочь и зятя, несмотря на протесты их, простился с ними и попросил их удалиться, не желая, чтобы они при нем находились, и отказавшись от врачей, которыми все время окружал себя при малейшем нездоровье или даже при полном здоровье. Он нашел еще в себе силы сказать шутливо, что они слишком часто были неправы, и он не хочет, чтобы они в данном случае оказались правыми, и что он при жизни достаточно на них потратился, а потому они могут оставить его или умереть спокойно, или выздороветь самому. После этого он решительно выставил их за дверь.

Подобная странность способна удивить со стороны человека, как г-н маршал, который при малейшем недомогании впадал в ужас и окружал себя всевозможными заботами; поведение свое он отчасти объяснил, пока еще находились около его кровати. Он объявил, что всегда в болезни боялся не ее исхода, но пути, по которому она пойдет, и перепутий, на которых она будет останавливаться. На этот раз, по-видимому, она решила идти прямо к цели кратчайшей дорогой, и он хочет этим воспользоваться.

– В конце концов,– добавил он,– смерть меня не пугает, особенно в мягкой постели со всеми удобствами, между тем столько раз я рисковал окончить свои дни на валу бастиона или на соломе носилок, вдали от всех, под открытым небом.

В заключение он сказал, что проверка эта заслуживает внимания и очень хорошо, что она имеет место; если он выйдет из нее с честью, он будет знать, что ему можно еще доверять своим телесным силам, если же нет, то он разом избавится от недугов, которые не замедлили бы на него обрушиться.

Потом он натянул одеяло на нос и перестал говорить. При нем осталась его сестра, старая барышня де Маниссар.

Что касается его жены, то при первых признаках болезни она живо улетела в Париж. Пришлось моментально запрягать лошадей к ее отъезду, и, покуда запрягали, ее невозможно было удержать в комнате, так боялась она вдыхать зараженный воздух. Она вышла в сад под самым солнцепеком и от страха так волновалась, что три раза ей пришлось, подняв юбки, полить кусты по краям дорожки, причем она все время спрашивала, поданы ли лошади, будто малейшая задержка могла оказаться для нее роковою. Как только она добралась до Парижа, то разделась догола и всю ночь натиралась маслами; так как служанки выбились из сил, она приказала разминать себя рукою здоровому лакею, которому, из совершенно бесполезной предосторожности, завязала глаза.

Между тем маршалу было то лучше, то хуже. Король послал ему лучшего своего врача, но тот почтительнейше отказался его принять. Многие другие из медиков, с которыми он имел прежде дело, сочли своим долгом проведать его. Любо было смотреть, как они высаживались во дворе из карет или портшезов, в которых приезжали, подымались по лестнице и вели переговоры через замочную скважину, чтобы их впустили в комнату. Двери для всех были закрыты. Одни уходили взбешенные, другие пожимали плечами. Приходили они всякого сорта, старые и молодые, сторонники антимония и приверженцы рвотного, даже шарлатаны и эмпирики, потому что и против них г-н маршал ничего не имел. Но в данную минуту даже сам Эскулап не заслужил бы его благоволения.

Девятого г-н маршал был очень плох; на следующий день он чувствовал себя лучше, так что возобновилась надежда; улучшение было кратковременным, и он умер сегодня утром очень тихо, не говоря ни слова, но кажется с упрямым и удовлетворенным видом человека, который хоть раз в жизни поступил сообразно своему желанию, что при характере г-жи маршальши удавалось не часто.

Она узнала о своем несчастье с большой твердостью. Барышня де Маниссар неутешна. Она крайне любила брата.

Король, отдавая должное заслугам г-на маршала, не одобрил его смерти. Он очень не любит, когда люди, удостоенные с его стороны высоким положением, как г-н де Маниссар, выделяются действиями, служащими доказательством, что почести, которыми можно их наделять, нисколько не меняют сущности нашей природы, во многих отношениях остающейся подверженной смешным случайностям, из чего явствует, что состав людей величайших и ничтожнейших одинаков и состав этот несовершенен. Одним словом, его величество недоволен, когда уклоняются от принятых обычаев, хотя бы это касалось смерти, и когда желают быть независимыми и бунтовщиками.

3 августа 1685 г. Смерть г-на маршала де Маниссара, которая, по моему мнению, должна была быть опасной для Поканси, против всякого ожидания служит им на пользу. Можно было бояться, что они держатся здесь только благодаря покойному г-ну маршалу и без него не смогут обойтись. Он тут ни при чем. Король говорил с ними довольно милостиво и дал понять, что желает продолжать видеть их около себя. По правде сказать, я думаю, что этот знак милости происходит главным образом оттого, что король любит только привычки и привычные лица и при отсутствии даже тех, которые ему не нравятся, он чувствует какой-то недостаток.

Нужно добавить, что здесь очень довольны поведением кавалера де Фрулена. Только что получили известие, что этот молодой дворянин делал чудеса в морском сражении с африканцами. Его галера и он сам особенно отличились. Она сцепилась с неприятельской галерой, он вскочил первым и собственноручно убил капитана. Этот прекрасный поступок доставил ему большую славу.

11 декабря 1685 г. Король на этот год вбил себе в голову, что нужно иметь детей, и все дамы считают своим долгом доставить ему это удовольствие. Только и разговоров везде что о беременности. Принцесса де Бальмон уже запаслась. Однажды король очень резко спросил у г-жи де Бривуа, почему она лишает своего мужа сына. Женщина потеряла голову. С той минуты она все время спрашивает советов; с наступлением весны она поедет на воды.

28 мая 1686 г. Возвратившись с вод, г-жа де Бривуа решила обратиться к Корвизо, врачу. Его ей очень рекомендовали г-н и г-жа де Поканси. Он лечит их обоих, и они очень довольны, хотя у г-жи де Поканси не заметно никаких признаков, объясняющих их довольство. Боюсь, что телосложение ее мало приспособлено к тому, чего от нее ожидают, так как оно хило и слабо. Подобных препятствий нет у г-жи де Бривуа, которая кажется созданной для этого. Впрочем, об этом судить Корвизо. Тут кстати будет сказать несколько слов об этой личности. Он принадлежит к довольно любопытной разновидности и заслуживает краткого очерка. Он не без способностей, но на подозрении у медицинского факультета, и товарищи на него косятся. К тому же, он и не величает себя доктором и открещивается от всякой медицины. Он говорит, что только делает осмотр тела, а лекарства свои дает тайком. Он не носит ни докторского платья, ни шапочки; хотя он безобразен, но одевается пышно, и все пальцы у него унизаны драгоценными камнями, пальцы грязны, отчего камни играют еще ярче. К тому же, брелоки, банты, такое убранство, что можно расхохотаться. Но каков бы он ни был, многие его слушаются. Не имея здесь доверия, он изредка все-таки появляется; явно к нему не обращаются, но пользуются его тайными советами. Входит он втихомолку, но уходит всегда чем-нибудь обеспечив себе возвращение. Он принадлежит к тем людям, которых встречаешь на лестнице и которые жмутся к стене, уступая вам дорогу. Я знаю людей, доверяющих ему слепо и доверяющих ему не по наружному виду, который у него вульгарен до крайности, хотя он и заботится о внешности. За версту от него пахнет духами, но к ним примешивается какой-то аптечный запах, от которого с души воротит. Вместо табакерки у него череп из слоновой кости. Он запускает туда один из своих ногтей, очень длинный, в золотом чехле. Причина его популярности кроется в том, что в своих разговорах он не употребляет никакого специального жаргона, ни одного латинского или греческого слова, а, наоборот, со всеми говорит самым понятным образом, самым грубым, непристойным, резким, особенно с женщинами, которых приводит в восторг эта циничная свобода слова. Расспрашивает он их о таких смелых и нескромных подробностях, что можно смутиться. Он не ограничивается расспросами, он осматривает с такою фамильярностью, что вгоняет в краску. Я знаю не одну, что прошли через его руки.

Кроме того, он грязен, нахален и любит громко делать замечания о непорядках, которые заметил. Он неустанно повторяет, что всякий должен испытывать отвращение к своему собственному телу, он унижает человеческую природу картиной того, что в ней находится самого нездорового и отталкивающего. Кажется, ему доставляют удовольствие наше ничтожество и наши страдания при болезни. На этом и основана его репутация. В такой манере видят своего рода искренность, редко встречаемую: она смягчает то, от чего можно было бы прийти в отчаяние, шутками и словечками, которые подбодряют и забавляют пациентов. Он заставлял смеяться над причиной страдания, уменьшая таким образом страх перед ним. Эта странная помесь откровенности и шутовства ему удалась. Кроме того, он дает лекарства, которые, будучи ни с чем не сообразны, действуют от этого не меньше. Он никогда не пишет рецептов и ограничивается словесными наставлениями и маленькими пузырьками, которые передает или под книжным переплетом, или внутри пирожка. Он много зарабатывает и богат. У него прекрасный дом на Дофинской улице, наполненный, по слухам, кубами и склянками. Жена его, так как он женат, еще красива, свежа и полна и может служить вывеской для средств, которые, по его словам, ему известны, чтобы улучшить цвет лица и рост волос. К нему часто обращаются по этим вопросам, а также и в других, более секретных, случаях. Поканси, муж по крайней мере, знают его с давних пор.

1 июня 1686 г. Г-жа де Бривуа вернулась от Корвизо очарованной. Он осмотрел ее и предписал известные травы. Кроме того, он дал ей адрес некоей г-жи Лакур, о которой отзывался очень хорошо и которая, кажется, удивительна в вопросе о детях. Она живет в Маре и знает исключительные рецепты для излечения бесплодия. К этой способности ее присоединяется еще умение составлять гороскопы и предвидеть несчастья, которые могут нам угрожать и которые она предотвращает специальными зельями.

3 июня 1686 г. Я с большим трудом добился от г-жи де Бривуа рассказа о ее посещении г-жи Лакур. Вот точное его изложение, как бы странен он ни казался.

Она поехала второго в Париж под предлогом навестить г-жу маршальшу де Маниссар. Въехав в город, она отослала своих людей и, выйдя из кареты, поехала в наемном экипаже к назначенному месту. Для этого она дождалась, когда стемнело.

Открыла ей старая служанка и внимательно ее рассматривала при свете фонаря, который она держала. Дом был с виду очень бедный, и г-жа де Бривуа думала, что ее введут в логовище гадалки. К большому удивлению, она очутилась в очень хорошо обставленной комнате, ничем не похожей на пещеру предсказательницы.

Она занялась ее рассматриванием, как вдруг в комнату вошли. Г-же Лакур лет под сорок, у нее средний рост и лицо еще приятное, с каким-то неуловимым выражением хитрости и благоразумия. Говорит она сладеньким голосом и слегка с итальянским акцентом. При имени Корвизо она улыбнулась и пригласила г-жу де Бривуа сесть и рассказать причину своего визита. Г-жа де Бривуа, полная надежд, прямо приступила к делу, изложила вкратце положение вещей и попросила лекарства. Г-жа Лакур выслушала ее, потом ответила, что лекарства бывают опасны и часто не достигают результата, что г-н Корвизо очень преувеличил ее способности, что прописать нужное средство он мог бы сам, что она простая старомодная женщина и все в том же роде. Но г-жа де Бривуа не дала себя заговорить и странным образом начала настаивать, говоря, что она не уйдет до тех пор, покуда для нее чего-нибудь не сделают. Ее желание относительно известной вам вещи было так живо, что она вложила в свои слова пылкость и оживление, которые, по-видимому, поколебали г-жу Лакур. Та, в конце концов, сказала, что из всех средств знает только одно, но она очень боится, что оно не понравится.

Г-жа де Бривуа живо протестовала. Г-жа Лакур все еще колебалась. Наконец, она решилась и сказала г-же де Бривуа, что, если та обещает ей не нарушить тайну, то, может быть, она сможет оказать ей помощь в том, чего она так страстно желает.

Тут прерывается рассказ, который по моему настоянию неохотно сообщила мне г-жа де Бривуа, и, как сильно любопытство мое ни побуждало меня просить продолжать его, она постоянно отказывалась это сделать и поведать дальнейший ход своего приключения. Тщетно доказывал я ей, как опасно в подобного рода конфиденциях останавливаться на полпути и не доводить их до конца. Человек, которому рассказали только половину, принужден сам выдумывать окончание, и неопределенность, в которую его поставили, побуждает его предполагать то, чего не было. Несмотря ни на что, г-жа де Бривуа упрямо пожелала здесь остановиться и умоляла меня не заставлять ее жалеть о том, что она заговорила со мною о таких вещах, о которых ей, без сомнения, лучше было бы не заикаться.

Разговор этот не давал никакой ясности насчет того, что могла предложить г-жа Лакур, хотя довольно легко можно подумать, что в данном случае дело шло о заговорах и всякой чертовщине, которой женщины, вроде г-жи Лакур, подвергают несчастных, имевших глупость прибегнуть к их знаниям. Тем более что в Париже нет недостатка ни в колдуньях, ни в составительницах волшебных напитков, которые не довольствуются бальзамами и составами и для вящего поражения умов обращаются за помощью к магическим операциям. Вероятно, она сочла нужным заставить присутствовать на каком-нибудь подобном зрелище и бедную Бривуа, которая, раз припадок доверчивости у нее прошел, стыдится, что не могла ему противостоять, чему мы все подвержены, когда дело идет о нашей выгоде или об исполнении нашего желания.

8 июня 1686 г. Я нашел дом г-жи Лакур по указаниям г-жи де Бривуа. Но самой г-жи Лакур там не знают.

13 июня 1686 г. Наконец, я дождался от г-жи Бривуа продолжения ее рассказа. Женщинам очень трудно держать что-нибудь в секрете. После того, как г-жа де Бривуа обещала хранить тайну г-жи Лакур, та взяла ее за руку, приказав молчать, и повела вдоль темного коридора до форточки, перед которой шепнула на ухо: «Вот средство, сударыня», помогая ей влезть на табуретку. Форточка выходила в освещенную комнату. Женщина с закрытым лицом лежала на кровати совсем голая в объятиях мужчины. Он был вроде силача, сильный и волосатый; был виден лоснящийся загривок, могучие бедра и раздвинутые ляжки. Он не берег своих сил, а женщина не скрывала своего наслаждения. Это заметно было по открытой, разморенной ладони руки, которая свешивалась с кровати.

Г-жа де Бривуа так была ошеломлена, что минуту стояла неподвижно, потом, закричав и опрокинув табуретку, бросилась бежать по коридору, открыла дверь, спустилась по лестнице и очутилась на улице.

Приключение очень странное, и я не знаю, что об этом подумать. Действительно ли г-жа Лакур занимается ремеслом, образчик которого она показала г-же де Бривуа, или эта проделка придумана грубым воображением Корвизо? Бедная Бривуа все время повторяет, что, судя по работе, молодец должен был хорошо вести дело.

5 марта 1687 г. Его величество, решив покарать наглость африканских пиратов, счел нужным послать против них настоящий флот, чтобы уничтожить их пристанище и одним ударом обеспечить безопасность на море. Уже два месяца, как флот распустил паруса, и как раз сегодня получены о нем известия. Эскадра под командованием мальтийского командора г-на де Корробена состояла из четырех больших судов – «Королевского», «Серьезного», «Сильного» и «Ловкого» в сопровождении галер. Они захватили и пустили ко дну более двадцати судов и нанесли при помощи бомбардировки большой ущерб городу Жипполи. Подвиги эти пристыдили Полумесяц. Эскадра вернулась в Тулон. Вместе с другими сошел на берег и тяжелораненый кавалер де Фрулен, причем еще не известно, какое он получил ранение.

18 января 1688 г. Никто еще не видел кавалера де Фрулена и не уверены, поправится ли он. Находится он у г-на де Корвиля, в Ним-ле-Буа. Там на чистом воздухе он поправляется, так как крайне ослаб от потери крови.

20 апреля 1688 г. Этот г-н Корвиль, о котором я хочу сказать несколько слов, происходит из весьма благородной дворянской семьи. Он был на службе и служил очень хорошо. При осаде Дортмюде ему раздробило ногу, и он остался калекой. Он участвовал в походе в полку Маниссара, но все время военному режиму предпочитал занятия природой. Ему всегда доставляло бесконечное удовольствие следить, как выходят из земли и растут растения, наблюдать их форму и время появления. Он чувствовал себя хорошо только в садах или полях, вдыхая исходящий из них запах, сельский и огородный дух которого он любил. У него было календарное чутье, и он с замечательной точностью мог предсказывать, какая будет погода. По движениям ореховой палочки он умел отгадывать подземные ключи, и неоднократно замечали, что, предводя своей ротой, он останавливался, чтобы дать совет крестьянам, как вязать сноп, как сделать прививку дереву. Можете себе представить, какою жалостью он проникался при виде жатвы и плодовых садов, искалеченных бичом войны. Он и в лагере сохранял сельские вкусы своей юности и говор родной своей провинции. Покинув службу из-за раны, полученной у Дортмюде, он удалился на покой в Ним-ле-Буа, что находится в шести верстах от Версаля по направлению к Ментенон. Он устроил там огород, образец того, что можно сделать лучшего в таком роде, и выращивал лучшие фрукты и превосходнейшие овощи. Часто он удостаивается чести поставлять их к королевскому столу. Я тоже их пробовал за столом у маршала де Маниссара, которому г-н де Корвиль ежегодно присылает их в подарок. Особенно хорошо он выращивает в теплицах крупный и мягкий горошек, а также дыни, вкус которых он доводит до удивительной сладости и остроты.

Любо посмотреть, как он ковыляет среди гряд. Он наблюдает за ними с крайним старанием и безжалостен к воришкам, которые захотели бы поживиться, так как в саду достаточно плодов всякого рода, чтобы соблазнить проходящих. Вообще же г-н де Корвиль очень любит показывать всякому, кто у него попросит, свой огород и его достопримечательности.

Огород этот занимает большое квадратное пространство, хорошо защищенное и разделенное на ровные гряды. Желоба устроены аккуратные из муравленной черепицы, а посередине находится павильон, по решетке которого вьется светлый виноград, такой же хороший, как в Фонтенебло. Хотя садовод наш охраняет свои плоды от всего, что может повредить их сохранности и красоте, он вовсе не скупится и раздает их от чистого сердца. Он в изобилии доставляет их господам Поканси, свое почтение к маршалу он перенес на них, что в наше время могло бы многим служить примером. Нет таких предупредительности и заботливости, которых он не оказывал бы по отношению к ним и которые не преследуют никакой выгоды, так как ему не о чем просить. Он живет в довольстве. Дом его можно было бы назвать хорошо обставленным, если бы он не был загроможден всякими семенами. Шкафы переполнены мешочками с этикетками. Нередко комнаты служат складом для фруктов. Груши и персики рядами разложены по подзеркальникам. На камине вереница дынь, и даже под балдахинами кровати повешены виноградные кисти, отчего все альковы полны жужжания пчел и ос. Прибавьте к этому еще садовые инструменты и лейки, на которые вы натыкаетесь в прихожей. Это огорчает его жену, так как он женился.

Она белокура, небольшого роста, медленна в движениях и превосходно ухаживает за цветами. Родом она фламандка, вдова одного из дортмюдских горожан. Корвиль оказывал ей услуги во время осады, а она ходила за ним, когда тот был ранен. Он женился на ней по любви. Она говорит на фламандском наречии, что отлично вяжется с босеронским говором ее мужа. В конце концов, женщина самая тихая и уравновешенная, какую только можно себе представить, и умеющая, как никто, выращивать тюльпаны и семенами, и луковицами. Она выводит прекрасные сорта – темные, полосатые, мохнатые и пятнистые. Ходит за ними она сама.

Так живут они вдвоем в счастливейшем уединении. Без конца толкуют между собою о посадках, семенах, посевах, луковицах, наслаждаясь в окружающем красотою времен года и чистотою воздуха, на что столько других людей не обращают внимания, проводя жизнь, не вкусив простой и естественной приятности, находящейся в этих вещах, которые составляют одно из наслаждений, самых свойственных человеческой натуре, о котором так часто забывают.

29 сентября 1687 г. Здесь только и говорят о приключении с г-ном кавалером де Фруленом. Вот как было дело во всех подробностях. Оно ясно подтверждает малоизвестную черту в характере короля. Он относится благосклонно, когда рискуют жизнью у него на службе, но с трудом переносит, когда выставляют ему напоказ следы того, что великие предприятия по его приказанию не обходятся без ущерба для тех, кто в них принимает участие. Дело происходило так.

Я уже сказал, что кавалер де Фрулен послан был поправляться от ран в Ним-ле-Буа. За исключением смертельных случаев, редко пушечный выстрел производит такое повреждение, как на теле г-на де Фрулена, и может считаться чудом, что он остался в живых после цепного ядра, раздробившего ему обе ноги до бедер. Кроме того, находясь в самом жарком бою, он был ранен еще множеством пуль, одна из которых обезобразила ему лицо. По окончании битвы его подобрали, считая за убитого, на палубе галеры около руля; но, увидя, что он еще дышит, сделали перевязку, не столько в надежде на то, что он выживет, сколько для того, чтобы не опустить ничего для спасения доблестной жизни. Командир де Коррабен приказал перенести его на свое судно, чтобы ему было удобнее. Несмотря на это, море, которое на обратном пути было бурным, не давало ему покоя, и он жестоко страдал, так бросало его из стороны в сторону, и неоднократно готов был испустить дух. Но если г-н де Фрулен отличался бесстрашием в минуты, когда нужно рисковать жизнью, то имел он и неистребимую потребность жить, которая необходима, чтобы не потерять силы. Действительно, у него в характере есть что-то живое и предприимчивое, что было и у его сестры, покуда она не вышла замуж за Поканси, и что она утратила вследствие старания быть неуязвимой в отношении приличий и вежливости. У Фрулена это горение в полной своей пламенности так поддерживает его дух, что во время худших страданий он не переставал шутить самым свободным и неистощимым образом. Следствием этого было то, что он остался в живых. Целительный воздух Ним-ле-Буа так поправил его здоровье, что, как он сам выражался, невероятным казалось иметь, при отсутствии двух частей тела, которые нужно было бы питать, столь усиленный аппетит, а потому весьма возможно, что они опять у него вырастут.

На самом деле он остался калекой, что во всяком возрасте довольно печально, особенно в его, но он, по-видимому, был другого мнения, судя по тому, как упражнялся в пользовании механическим приспособлением, которое ему соорудили. Оно состояло из деревянной чашки с колесиками, дававшими ему возможность передвигаться в разных направлениях. Он пользовался ею с удивительной ловкостью, хотя не раз вначале наезжал на дыни и портил тюльпаны г-жи де Корвиль. Однако он начал огорчаться, хотя и не говорил об этом, безразличием короля по отношению к нему. Его величество ничего не предпринял, чтобы вознаградить г-на де Фрулена за его поведение. Ни разу он не осведомился о его здоровье. Мало-помалу это упорное забвение еще больше огорчило кавалера. Веселость его нарушилась, характер помрачнел, и он захотел вернуться в Версаль к сестре, так как ни она, ни ее муж не смели оттуда двинуться из боязни не угодить королю отсутствием, предлог к которому, без сомнения, показался бы недостаточным оправданием в его глазах.

В Версале г-н де Фрулен никуда не показывался. Он все еще ждал от короля знака милости, которого не последовало. Наконец, не в силах больше терпеть, он решился на несчастный шаг, погубивший его.

Г-н и г-жа де Поканси в этот день были в Париже у г-жи маршальши де Маниссар, а то бы они воспротивились этой роковой выходке. Воспользовавшись их отсутствием, он упросил г-на де Берлестанжа, полуидиота, бывшего некогда его воспитателем, чтобы его отнесли в портшезе к королевскому парку. Г-ну кавалеру очень понравились фонтаны, и он выразил желание остановиться на берегу большого канала посмотреть гондолы, заведенные там королем. Г-н кавалер де Фрулен знал, что его величество почти ежедневно туда приходит, и верно рассчитал время королевской прогулки.

Король не преминул явиться. Как только Фрулен издали его завидел, то приказал высадить себя из портшеза. Вот он на земле в своей чашке, выпрямившись, как нельзя лучше. Оделся он в лучшее свое платье. Король приближается. Фрулен выстраивается вдоль аллеи. Король в трех шагах, Фрулен раскланивается. Король отвернулся и, случайно или нарочно, прошел мимо, ни слова не говоря. На что надеялся Фрулен? Неизвестно. Привлечь к себе внимание? Но разве ему было неизвестно, что король не терпит уродов и калек? Что за странная фантазия желать показаться во что бы то ни стало! Не считая уже того, что Фрулен даже по возрасту не мог быть известен королю. Какой же шанс, что король мимоходом будет наводить справки об этом убогом, что почти загородил ему дорогу?

Наверное, так никогда и не узнают, откуда явилась эта курьезная дерзость и чего Фрулен от нее ждал, но, без сомнения, он был жестоко обижен тем, что его не заметили. Может быть также, что от болезни у него повредился рассудок. Берлестанж уверяет, что он плакал. Он был в двух шагах от канала. Вдруг, раньше чем могли его удержать, он оттолкнулся руками и покатился. Вода всплеснула. Тяжесть его опрокинутой чашки держала его вниз головой, будто черепаху какой-то небывалой породы. Лодочники сбежались на крики Берлестанжа.

Его вытащили, но он был мертв, так и пришлось всего мокрого его поместить в портшез и отнести домой.

11 апреля 1688 г. В те времена король покровительствовал большой роскоши в одеждах. Он сам давал пример этому. Он снова вернулся к привычке иметь костюмы с массою украшений; конечно, все ему подражают и стараются превзойти один другого. Однажды г-жа де Бривуа показала себя бесподобной, сегодня восторг вызвала г-жа де Поканси. Нужно было иметь храбрость с таким невыигрышным ростом и с наружностью, всецело состоящей из подробностей, рисковать на такое убранство, но она чудесно вышла из положения. У всех вырвался единодушный крик восторга. Что касается ее мужа, что он ни наденет, все сидит на нем превосходно, поскольку это один из самых стройных дворян. Можно этим себе составить карьеру при дворе, но они почти не продвигаются вперед, и все, что могут сделать, это не терять раз завоеванного положения. Кроме того, он не ворчун, не злословец, и жена совершенно ему под стать. Оба они воплощенная добродетель, но это не помогает им в их делах; хотя в данную минуту они немного повысились,– это не более как просвет. Странная смерть г-на кавалера де Фрулена не слишком им повредила. Несмотря ни на что, в том положении, в каком они находятся и продолжают находиться, малейший щелчок по их равновесию мог бы ввергнуть их в ничтожество.

8 мая 1689 г. Г-жа де Бривуа беременна. Она рассказывает об этом направо и налево. Я думаю, что все-таки г-жа Лакур как-то в этом замешана.

3 сентября 1689 г. Корвизо помещен в Бастилию. Жена его подала на него жалобу. Она обвиняет его в том, что он хотел ее отравить. Казалось, они жили дружно, но заявление ее заключает в себе столь определенные пункты обвинения, что начальник полиции начал следствие. Результатом его был приказ об аресте Корвизо. У него нашли множество порошков, о сущности которых должен высказаться медицинский факультет.

7 сентября 1689 г . Исследование снадобий Корвизо привело к столь изумительным открытиям, что все смутились. Не менее были бы смущены, если бы узнали, какие странные лекарства прописывал Корвизо своим больным. Они таковы, что под видом целебных средств он заставлял глотать ужасные гадости, от одной мысли о которых с души воротит, но они особенно повредить не могут. Так что он довольно легко мог бы вывернуться из этого дела, если бы жена его не впутала сюда некую г-жу Лакур, хорошо известную полиции как особу подозрительного поведения, гадалку и сводницу. Г-жа Корвизо утверждает, что муж хотел от нее отделаться, чтобы жениться на этой негодяйке; что он прописывал ей под предлогом несуществующей болезни всякого рода снадобья, от которых до сей поры она отказывалась. Тогда муж прибегнул к г-же Лакур, снабдившей его порошком по известному ей рецепту, одна щепотка которого на стакан воды достаточна, чтобы избавить человека от упорных родителей или от бремени неудобной жены. Порошок этот, один пакет которого удалось захватить г-же Корвизо, завернут в бумагу, на которой сохранились следы почерка г-жи Лакур. Арестованная, в свою очередь, не признает себя виновной.

Король приказал тщательно исследовать дело. Он не переносит ядов и всего, что с ними соприкасается, и хочет дать наглядный урок, так как число давателей этих пилюль велико. Многие прибегают к их услугам. Ни для кого не секрет, что многие из именитейших придворных занимаются этим. Строжайшие запреты не пресекают зла, С тех пор, как г-жа Лакур публично обвинена, некоторые лица скрывают свое беспокойство под видом любопытства. Я не говорю о тех, кто обращался к Корвизо: они отделались чувством отвращения, узнав теперь, какие мази он им продавал и из какого состава и материала они приготовлялись. Но я подозреваю, что г-жа Лакур обслуживала многих, так как у нее можно было найти вино, игру и девиц. Говорят, что у нее много квартир, причем в каждой она известна под другим именем.

13 сентября 1689 г. Начальнику полиции еще не удалось сорвать личины с г-жи Лакур. Что касается Корвизо, то от страха он потерял всякую сдержанность. И он, и дама согласно показывают, что пресловутый порошок был не более как шутка, чтобы припугнуть жену Корвизо, которая ему надоела и от которой он хотел отделаться, отправив ее в провинцию. Лакур способствовала ему в этой хитрой проделке. Он утверждает, что не знал состава порошка, признается в своем полном невежестве в медицине, что служит хорошим уроком для людей, вверяющих свое здоровье в руки подобных шарлатанов, когда небезопасно доверять его даже настоящим докторам, как следует изучавшим искусство врачевания.

Корвизо хвастается, что лечил всегда наобум, и признает себя обманщиком. Для того чтобы смягчить судей, он паясничает самым низким образом. Он сделал себе дурацкий колпак и упрямо не показывается иначе, чем в нем. Нужно срывать его с головы, когда Корвизо ведут на допрос. Он низок и пошл.

15 сентября 1689 г. В деле наступил перерыв. Начальник полиции хочет в подробностях установить прошлое г-жи Лакур, которое очень темно. Теперь занимает внимание следующая интермедия.

В бумагах Корвизо открыли указания на то, что он в течение долгих лет позорным образом эксплуатировал графа де Поканси и выкачивал из него значительные суммы. У г-на де Поканси было два брата, гораздо моложе его, от второго брака его отца. Оба они, неуживчивого характера, были отправлены вместе с ним в армию служить добровольцами. В один прекрасный вечер, при Дортмюде, который тогда осаждал маршал Маниссар, они дезертировали. Корвизо, замешанный каким-то образом, не знаю каким, в эту историю и зная Фландрию, где прежде жил, предложил свои услуги для их разыскивания. Он довольно скоро узнал, что бродяги в Амстердаме сели на корабль, направлявшийся к американским островам. Туда они не доехали, так как один был убит во время драки, а другой за участие в бунте повешен на рее. Смерть эта вовсе не входила в расчеты Корвизо, и он скрыл ее. На первых порах г-н де Поканси искренно желал узнать, что постигло его братьев, и истратил крупную сумму на поиски. Тогда Корвизо придумал, что они сделались морскими разбойниками и странствуют по морям. Он расписывал их бедному Поканси такими опасными и свирепыми, что у того, вместо желания их возвратить, появился безумный страх, как бы они не вернулись. Представьте себе этих дикарей, пьяных, чертыхающихся, с закопченной кожей и в одежде из сплетенных листьев, приехавшими в Версаль. Поканси бросало в дрожь от мысли об этом ужасном появлении, которое Корвизо утверждал возможным и даже близким. Нужно было отсрочить его во что бы то ни стало. Поканси платил. Платил он в течение десяти лет.

То нужно было вооружить транспортное судно, то заново оснаститься. Один взывал, другой требовал, оба угрожали вернуться. Через уста Корвизо они говорили слуху Поканси, хватавшемуся за кошелек. Корвизо прикарманивал деньги, и комедия продолжалась. Все это обнаружилось только на этих днях. Корвизо признался в плутне. Поканси не возвращается к этому вопросу. Всех веселит, как он ошибся в расчете. Даже король соблаговолил позабавиться этим.

21 сентября 1689 г. Кое-что начинает выясняться из следствия начальника полиции по делу г-жи Лакур. Тихонько говорят, что г-жа де Бривуа и другие дамы прибегали к ее помощи и что она в своих показаниях открыла их имена. Теперь приблизительно знают то, что нужно было знать относительно г-жи Лакур. Только прежняя ее жизнь покрыта еще некоторым мраком. Полагают, что пытка его рассеет.

23 сентября 1689 г. К даме Лакур пыток не применяли. Увидя, что дело принимает такой оборот, она вдруг сделалась крайне надменной. Она заявила, что не может давать показаний, не скомпрометировав личностей весьма высокопоставленных, то, что она говорила о г-же де Бривуа – только цветочки; притом она сама такого происхождения, что многим это будет удивительно и что она скрывала это из пристойности, не желая огорчать порядочных людей, находящихся с нею в родстве. В конце концов она так повела дело, что нагнала робость на судей. Кроме того, они боялись, доведя ее до крайности, возобновить ужасы следственной комиссии 1680 года и хотели избавить короля от горьких воспоминаний о ней.

24 сентября 1689 г. Ветер подул в другую сторону. Склонны все дело считать за пустяки. Г-жа Лакур упорно отрицает, что когда бы то ни было хотела отравить жену Корвизо. Между тем г-же Лакур не был неизвестен закон 1682 года относительно продажи лекарств, хотя она и уверяет, что продавала только самые безвредные, вроде тех, которыми торговал Корвизо.

Она еще раз вернулась к попытке отравления г-жи Корвизо, так как кто-то заметил, что, возможно, она желала ее заместить и выйти замуж за вдовца. На это она ответила, что Корвизо стар и уродлив, что же касается того, что он богат, так она ни в чем не нуждается, и пакет с порошком был простой проделкой, над которой можно только посмеяться. В этом пункте она стоит твердо.

Относительно других пунктов обвинения она соглашается довольно легко, особенно в вопросе о дурных нравах. Она не отрицает, что нравы ее плохи и весьма распущенны. Объясняет она это тем, что побуждала ее к этому природная сила, которой она не могла противиться и противостоять которой отказалась уже с давних пор. В этом отношении она следует закону своего темперамента, для которого наслаждение, вследствие долгой практики, сделалось насущной потребностью. Не ее надо винить в том, что жизнь ее протекает не так, как подходило бы ей протекать.

Она прибавила, что тут нет повода волновать людей, поскольку она не производит никакого соблазна. Она не приучает молодых людей к мотовству и не разоряет семей. Что касается продажи лекарств, она заявляет, что только трудность жизни заставила ее прибегнуть к этой торговле. Потому же она позволяла у себя играть и пить. Разумеется, она предпочла бы даром предоставлять лицам, почтившим ее своим обращением за советами, то, за что она брала настоящую цену, и бескорыстно давать им деньги, которыми она снабжала их, к ее большому сожалению, за самые умеренные проценты.

Во всем этом нет ее вины, а провинность ее происходит от того, что судьба далеко не всегда к ней благосклонна. Ей приходилось переживать неблагоприятные полосы жизни, и она удивляется, как могла преодолеть их тягости, не позволяя себе прибегать к средствам, которыми многие без колебаний пользуются и откуда извлекают не только минутную выгоду, но утверждают свое положение как самое устойчивое и почитаемое. Там, где другие возвышаются, она искала только поддержки для себя и решилась на это лишь с большим трудом после перипетий бродячей и трудной жизни по разным странам. В нашей стране она рассчитывала окончить мирно и незаметно свое существование, и она жалуется, что в ее лице беспокоят личность благоразумную и уединившуюся. Относительно прочих сторон своего поведения она отвечает с той же непринужденностью и манерами хорошего общества, что заставляет относиться с доверием к ее утверждению о происхождении. Но на этот счет она ведет себя скромно и сдержанно, давая понять, что многое могла бы рассказать. Она извиняется, что занималась сводничеством. Что касается выкидышей, то она хвалится, что так много способствовала рождению детей, что несколько выкидышей можно было бы ей простить. Все это говорится свободным и шутливым тоном, который сбивает с толку, с итальянским акцентом, причем выражение лица самое естественное. У нее уверенный и сдержанный вид, что дает пищу для размышлений.

28 сентября 1689 г. В точности еще не знают, кем бы могла быть эта г-жа Лакур.

Она рассказывала, что в Амстердаме была любовницей живописца по фамилии Ван Бриксер, который сам себя называл Бриксериус. Он содержал ее и часто писал с нее свои картины. Не раз она изображалась на них обнаженной. Со многих этих полотен сделаны гравюры, и они достигли даже здешних мест. Я видел некоторые из них. По ним можно судить о подлинной красоте г-жи Лакур, хотя художник, может быть, кое-что прибавил от себя и украсил свою модель, как это принято делать. На одной из них она изображена сидящей, на другой она стоит и поправляет локон прически. Лицо замечательно похоже. На нем нет и намека на стыдливость показаться перед всеми обнаженной.

Король приказал, чтобы у нее узнали, кто она такая. Она обещала сказать завтра.

29 сентября 1689 г. Вот что превзошло все ожидания! Ее зовут не Лакур, не Ландони, а Корландони, или Курландон. Она вторая жена Поканси, отца здешнего Поканси, у которого мачеха оказалась таким образом гадалкой, гнусность которой обнаружена и выставлена всем напоказ.

Негодяйка потребовала очной ставки с ним, а также попросила вызвать из Валь-Нотр-Дама, чтобы опознать ее, моего дядю, игумена де Шамисси, которого некогда знавала. Король велел мне передать, чтобы я не огорчался этим сверх меры.

30 сентября 1689 г. Нужно видеть Поканси. Если бы потолок рухнул на них, они не были бы так раздавлены и уничтожены. Действительно, жестокий удар – столь постыдное и неожиданное родство. Маршальша де Маниссар нарочно приехала из Парижа, чтобы упрекать за это Поканси, который тут ни при чем, но который тем не менее взвалил эту тяжесть на их семейство. Завтра должно состояться его свидание с Курландон.

3 октября 1689 г. Третьего дня имела место встреча г-на де Поканси с Курландон. Она приняла его с крайнею любезностью, даже извинялась за беспокойство. Она добавила, что к поступку этому была вынуждена; что ей менее всего желательно было признаваться в родстве, права на которое она ни за что не стала бы восстанавливать, не сложись так обстоятельства, что ей необходимо это было сделать для самозащиты.

Все, что она рассказала Поканси о своем замужестве, точно совпадает с тем, что было ему об этом известно. Она привела на память ему многие подробности, доказывающие ее правдивость., Так что она действительно то лицо, за которое себя выдает. Поканси слишком порядочный человек, чтобы отрицать это, хотя он и удручен. Тем не менее, узнать он ее не мог, так как видел ее всего несколько раз, когда ему было еще лет двенадцать—тринадцать. Она рассчитывает на игумена де Шамисси, чтобы окончательно установить свою личность. Он уже в пути.

Курландон, уходя, вручила судьям бумагу, где, по ее словам, вкратце изложена история ее жизни и главных ее приключений. Уже ходят по рукам копии с этой бумаги. Вот одна из них:

Родилась я, как мне говорили, девятого числа мая месяца в 1643 году, на одном из островов венецианской лагуны, в монастыре «Водной Божией матери». Мать моя, очень красивая монахиня, родила меня у себя в келье, моля Господа, чтобы мне быть красивой. Она едва успела взглянуть на меня, как меня отнесли в гондолу, ждавшую моего появления. Добрые люди из Джудекки вырастили меня как могли лучше; они не упускали ничего, чтобы ходить за мной, поскольку дядя мой сэр Корландони всякий раз, как навещал меня, давал им цехины.

Когда я достаточно подросла, то есть когда мне минуло тринадцать лет, я поступила послушницей в монастырь «Водной Божией матери». Добрый дядя мой Корландони сам меня туда проводил. Тогда я узнала, что я там родилась, что мать моя там же умерла, произведя меня на свет. По его слезам я поняла, что она была дорога ему. В образе жизни, который там вели, не было ничего для меня неприятного. Я научилась пению и танцам. Монастырская аптека выделывала для продажи за стены монастыря румяна, мази и притиранья. Меня научили множеству тонких и ученых рецептов, из которых многие впоследствии мне пригодились. Подруги мои меня любили. Приходило много господ покупать духи и саше, и мы разговаривали с ними запросто. Я многому научилась из разговоров с ними, и, по-видимому, мои беседы им нравились.

Три года прошли без свиданий с добрым моим дядей Корландони, Он путешествовал. Однажды вечером он вызвал меня к решетке. Он постарел и, по-видимому, не разбогател, потому как платье на нем было очень потертое. Он объявил мне, что скоро увезет меня в Париж. Я плакала при мысли, что мне придется покинуть тихую обитель «Водной Божией матери» в обществе жалкого старика, тогда как многие из красивых господ предлагали мне– ехать с ними в раззолоченных гондолах. Действительно, мы путешествовали скромно, ночевали в плохих харчевнях, питались похлебкой, но дядя мой Корландони всю дорогу вел такие рассудительные и полезные беседы, что они сокращали долгий путь. А потому, приехав в Париж, я уже покорилась своей участи и не высказала неблагодарности по отношению к дяде, рассчитывавшему, что юность моя поможет усладить его состояние и окажет в старости поддержку, которую заслуживала его доброта ко мне.

Первое время мне было очень скучно в его темной лавчонке, хотя он и одел меня в турецкий костюм. К нам часто приходил господин по фамилии Поканси. Он был хорошо сложен, хотя уже и не первой молодости. У него было прозвище прекрасный Анаксидомен. Он влюбился в меня и женился на мне. Дядя мой Корландони отправился в одно из бесчисленных своих путешествий и больше не возвращался. Что касается меня, то муж мой, г-н де Поканси, увез меня в старый замок в окрестностях Мёзы. Там провела я три года, каждый вечер подвергаясь возобновляющимся ласкам, родив зараз двух сыновей и изнывая от скуки. Наконец, терпение мое лопнуло, и я решилась вернуть себе свободу. Однажды, когда г-на де Поканси не было дома, я незаметно убежала. Пока я спасалась бегством по полям, я все время думала, каким образом сохранить себе безопасность, как вдруг очутилась близ монастыря, называемого Валь-Нотр-Дамом. Недолго думая, я вошла в игуменский сад. Я находилась в начале грабовой аллеи. Как раз в это время прогуливался игумен. Звали его г-н де Шамисси. Я знала его по слухам, но никогда не видела в лицо, потому что муж мой из ревности удалял от меня всякого, кто мог бы отвлечь меня от него. Он хотел, чтобы из всех человеческих лиц я видела только его.

Как только я увидела г-на де Шамисси, он представился мне как освободитель, и у меня явилась мысль попросить у него защиты. Положение, в котором я находилась, способствовало тому, чтобы растрогать всякого любезного человека. Я думала, что возраст мой и красота расположат его в мою пользу. Старания, какие прилагал мой муж, чтобы ото всех меня скрывать, заставляли меня предполагать, что наружность моя будет не совсем безразлична для человека, про которого ходила молва, что он не недоступен к прелестям моего пола. Неожиданная встреча эта была для него не неприятна, он выслушал меня благосклонно и отвел в маленькую молельню в саду, ключ от которой находился у него. Там провела я несколько месяцев, защищенная от поисков, которые по всем окрестностям предпринял г-н де Поканси. По прошествии этого времени, г-н де Шамисси доставил мне возможность удалиться во Фландрию. Я наняла помещение в Брюсселе и облегчилась там очень хорошеньким мальчиком, которого преподнес мне г-н де Шамисси и которого впоследствии, как вы сейчас увидите, я отослала к нему обратно.

Меж тем кошелек мой начал тощать, и я решила найти способы пополнить его. В них не было недостатка с того самого дня, как я приняла это решение. Я чувствовала большую благодарность к моей матери, монахине, за то, что она родила меня красивой, и к старому своему дяде Корландони, который во время переездов научил меня, как женщина должна пользоваться своею красотою. Я не буду рассказывать сейчас все подробности моих приключений, перечислю лишь последовательно места их действия.

В Брюсселе, который начал уже надоедать мне, так как я прожила там около двух лет, я познакомилась с одним испанским капитаном, который возвращался к себе на родину. Он увез меня с собою, и мы отправились в Бургос, где я перешла в руки испанского гранда. Это был церемонный и набожный человек, который уступил меня архиепископу, готовящемуся стать кардиналом, с которым я и добралась до Рима. Здесь я пробыла недолго, но во Флоренции я завязала знакомство с молодым флорентинцем, которым была очень довольна и о котором очень жалела, когда бросила его ради щвейцарского дворянина. Тот жил в деревянном доме на берегу озера и умер, опорожнив однажды вечером, будучи уже пьяным, два ботфорта один за другим – один с вином, другой с пивом.

О моем пребывании в Австрии не буду распространяться, так как там я не имела удачи и вынуждена была заменить качество моих любовников их количеством, но я возвысилась до курфюрста Марксбургского. Он продержал меня при себе около четырех лет, после чего я переехала в Голландию. Было это в 1673 году.

Тогда мне было тридцать с небольшим, и я продолжала быть красивой, как можно об этом судить по картинам художника Бриксериуса, где я изображена нагою. Но я устала принадлежать кому-нибудь в, отдельности и решила быть доступною для всех. Я купила очень хороший дом в Амстердаме на Амстеле. Туда приезжали издалека, и выдающиеся иностранцы не пропускали случая посетить меня. Я принимала их как нельзя лучше. Я не помню, чтобы у меня возникали какие-либо недоразумения, исключая один случай, когда два молодых француза хотели заплатить мне фальшивой монетой. Потом я узнала, что господа эти бежали от осады Дортмюде, где они служили добровольцами под начальством г-на маршала де Маниссара. Затем они уехали на корабле, шедшем в Америку. Я никогда не знала, как их зовут. Впрочем, они ничего у меня не добились.

Между тем, я достаточно нажила денег и пожелала отдохнуть. Я решила вернуться во Францию; но так как праздность не в моей натуре, я думала посвятить себя занятию, которое давало бы пищу уму и не утомляло тела. Париж изумительное место, где всякий может найти себе занятие. Я водворилась тут в 1679 году, освободившись от всяких забот и решив приносить пользу людям, которые захотели бы довериться знанию уже долгой опытности. Но опытность не заглушила во мне природных чувств. Я была хорошей матерью. Я не беспокоилась о двух моих сыновьях от мужа моего г-на де Поканси только потому, что знала, что они в безопасности и не нуждаются в моих попечениях. Но не так обстояло дело с ребенком, которого я имела от г-на де Шамисси. Я не переставала бдительно следить за судьбою его в Венеции, куда я отослала его, чтобы он вырос среди прелестей этого очаровательного города. Мне казалось, что его рождение, а также и мое, заставляет меня посвятить его духовному званию. Так что, когда настало время, я направила его к игумену Валь-Нотр-Дама. Я послала ему нового духовного сына с запиской, чтобы напомнить ему его обязанности. Я была уверена, что г-н де Шамисси хорошо примет этого юношу, исполненного самых любезных качеств и обладающего совершенною способностью к пению. Г-н де Шамисси в ответ велел мне передать, что он берет на себя заботы о его будущем. О моем будущем он не беспокоился. Водворение мое в Париж казалось мне основательным, и я ничего лучшего не желала, как продолжать там в тишине существование, которое господа чиновники несправедливо потревожили, вызвав его на свет из мрака, где оно скрывалось и где я надеялась его окончить. Если королевский приказ решит иначе и милость его не разрешит мне окончить дни мои в его королевстве, я покорно приму изгнание. Я вернусь в Венецию, и та, что была прекрасною Курландон и г-жою де Поканси, окончит дни свои там же, где они начались, чтобы в минуту смерти слышны ей были из глубины лагун звенящие в морском воздухе далекие колокола монастыря «Водной Божией матери».

7 октября 1689 г. Игумен де Шамисси, мой дядя, вчера у меня за обедом, напившись, несмотря на свой возраст, рассказал во всех подробностях о сыне, которого он имел от Курландон и который находится теперь при нем в Валь-Нотр-Даме.

По его словам, это стройный мальчик, со счастливой и умной наружностью. У него прекрасный голос, и он поет на клиросе. Он ведет правильный образ жизни и отличается достойными похвал нравами. Единственное его пристрастие – музыка. Он сам сочиняет превосходную музыку и научил нескольких монахов в обители петь на голоса. Из этого получаются очаровательные концерты. В характере у него есть что-то справедливое, умеренное и благочестивое, что удивительно, если принять во внимание, каковы у него родители. Сам г-н де Шамисси не может прийти в себя, видя в столь близком по крови ему существе добродетели, пример которых он отнюдь не подавал.

Все это игумен говорил при Ле Вро, первом королевском камер-лакее, служившем в молодости у моих дядьев Шамисси, что создает между ним и нами полезную связь. Этот Ле Вро – человек компанейский и веселый, он много чего может сделать и не перестават оказывать нам услуги в разных случаях. Я очень много вещей узнавал через него. Самые важные придворные считаются с ним, и у него есть дружбы, которые могут возбуждать удивление. Я познакомил с ним г-на де Поканси, который обязан ему многими услугами.

9 октября 1689 г. Вчера произнесено решение по делу Курландон. Она приговорена к изгнанию. Жена Корвизо, глупая жалоба которой всех взбудоражила, отослана в монастырь. Что касается Корвизо, ему велено прекратить свою практику и одеваться пристойно, без смехотворных убранств. Он продолжает притворяться сумасшедшим дурачком.

13 октября 1689 г. Г-н и г-жа де Поканси покинули Версаль. Король велел им передать, чтобы они удалились в свое имение Аспреваль, что после всего происшедшего и можно было предвидеть. Ле Вро напрасно хлопотал за них у короля. Пришлось спешно собраться и уехать. Вот чем окончилось настойчивое желание обоих отличиться и играть роль при дворе: вышло то, что на них указывают пальцами. Они очень удручены и не оправятся. Я видел, как они уезжали. Их карета была уже запряжена, когда подъехал экипаж г-на и г-жи де Корвилей, не знавших о событиях и приехавших поздравить их с праздником с полными руками фруктов и винограда.

25 октября 1689 г. Старая барышня де Маниссар вернулась в Париж жить с г-жою маршальшей, которая не встает с постели. Берлестанж служит у нее чтецом. У нее под одеялом палка, которою она его колотит, когда он повторяет одно и то же или запинается.

27 октября 1689 г. Ле Вро рассказал мне, что за несколько дней до катастрофы с Поканси его посетила г-жа Поканси, умоляя похлопотать за них у короля. Он принял ее как нельзя лучше, так как всегда чувствовал к ней известное вожделение, открыться в котором он не решался, настолько было установлено, что добродетель г-жи де Поканси неприступна. Каково же было его удивление, когда дама, изложив, какой помощи от него она ищет у короля, дала понять, что сумеет отблагодарить его таким образом, каким ему только понравится получить от нее благодарность! Все это она не столько сказала, сколько пролепетала, неясно, со всякими оговорками, покраснев, опустив глаза, из которых готовы были брызнуть слезы, как женщина, изнемогающая от стыда.

Ошеломленный Ле Вро поговорил на следующий день с королем, но его величество ничего не хотел слушать. Ле Вро очень огорчен этим. Он любит женщин, но он человек порядочный, и не следует подозревать, что он воспользовался не заслуженной с его стороны благосклонностью. Ле Вро очень хвалит поступок г-жи де Поканси. Он видит в этом усилие добродетели, достойное удивления. Он утверждает, что маленькая Поканси в данном случае дала пример, до какой степени она заботится о счастье своего мужа. Чтобы поправить положение, она не остановилась перед тем, что должно было ей казаться самым унизительным и постыдным; Ле Вро представляется это вершиной супружеской любви.

18 января 1690 г. Вро замечательно говорит о короле. Однажды вечером он распространялся об исключительной памяти его величества на лица. Он никогда не забывает, кого раз видел. От совершенства этого запоминания, по словам Вро, и происходило предубеждение его величества против бедного Поканси, предубеждение, которое никогда не удалось преодолеть Поканси примерным поведением и которое кончилось тем, что он погиб там, где всякий другой мог бы спастись.

Когда г-н де Поканси после своей женитьбы явился в Версаль, король, отходя ко сну, сказал мне, что видел где-то это лицо. Я стал его уверять, говорит Ле Вро, что г-н де Поканси выезжал из провинции только в Дортмюде вместе с г-ном маршалом де Маниссаром, который и привез его сюда с собой. Это направило мысли его величества на поход 1677 года. Он поговорил об этом несколько минут, и я напомнил ему, уж не помню по какому поводу, его ночной проезд через Виркур. Это название все осветило, как молния. Тогда его величество рассказал мне, что, проезжая через город, который его приветствовал, он поднял глаза к балкону, с которого перевесилась полуголая женщина, рядом с ней находился мужчина, который был не кем иным, как этим самым г-ном де Поканси. Король поручил мне сделать справку. Действительно, я узнал, что замок, где жил тогда де Поканси, находился близ Виркура и что г-н де Поканси очень легко мог находиться на дороге его величества. У короля сделалось выражение лица, которое, как мне известно, не предвещает ничего хорошего людям, вызвавшим его, так как для них оно означает начало отдаления, против которого бессильны все попытки снова приблизиться. С той минуты я стал считать г-на Поканси безвозвратно потерянным. Вы знаете, прибавил Ле Вро, что король в эту эпоху был подвержен внезапным порывам к женщинам, и ему было необходимо сейчас же удовлетворять их. Никакого сомнения, что подобный порыв он почувствовал к даме с виркуровского балкона, но не мог его удовлетворить, так как было невозможно остановить карету посреди улицы и потушить факелы. Ему пришлось проехать мимо, и эта насильственность, к которой примешивалось чувство ревности к счастливому сопернику, находившемуся у того же окна, что и незнакомка, и была причиной, будьте уверены, злопамятства, от которого, не подозревая этого, пострадал бедный Поканси; лицо его король не забыл, ибо он не забывает ни одного лица. Он узнал в Поканси человека, который при всем желании понравиться с первого же взгляда ему не понравился. Так и во всем, заключил Ле Вро, мы зависим от обстоятельств, незначительных сами по себе, но важных по последствиям, которые они для нас имеют.

Таков был рассказ Ле Вро; я передаю его, как слышал. Потом он еще с сожалением потолковал о г-же де Поканси и о невозможности продлить здесь ее пребывание.

Ноябрь 1707 г. Получено известие о кончине г-на графа де Поканси. Он так забыт, что даже не помнят, что он женат на дочери покойного маршала де Маниссара.

Они покинули двор после злосчастного дела Курландон. Больше о них не говорили. Там была у них допотопная хижина, которую они срыли и построились заново. Г-н Ле Лер, архитектор, составил им проект, и Ла Бодельер нарисовал план садов. Говорят, они сидят друг против друга, парадно одевшись, соблюдая строжайший этикет, что очень смешно, когда люди, не имеющие больше никакого значения, да и не имевшие его никогда, люди славные, но не созданные для Двора, от которого они, однако, сохранили привычки, позволяющие им даже в их уединении сохранять вид придворных людей. Он умер бездетным. Жена его была хорошенькой, хотя и не совсем правильного телосложения. Она еще жива.