По путевке комсомольской
У Ходынского поля
«Отречемся от старого мира…»
На земле донской
Комиссар полка
Среди мамонтовцев
Правда о Миронове
С напутствием Ленина
«Жуковка»
Слово об авторе этой книги
Примечания
Соколов- Соколенок Николай Александрович
По путевке комсомольской
У Ходынского поля
Мне было всего три года, когда началась русско-японская война. Но как отчетливо встают передо мной отдельные эпизоды, относящиеся к этому событию. Помню старую конку. На ее верхнем открытом - втором этаже мы вчетвером «едем на войну». На передней скамейке бабушка и прижавшаяся к ней, закутанная в какую-то длинную шаль заплаканная мать. Напротив - я и отец, у его ног - маленькая дорожная корзинка. Потом какая-то красная кирпичная казарма, перед ней - земляной вал, где стоят плачущие женщины с детьми на руках. Мы - среди них, мама опять утирает слезы. Но вот из казармы вернулся отец и сказал, что остается здесь, а мы должны ехать домой. И меня, твердо решившего остаться с ним, чтобы тоже «воевать», зареванного, вопящего, бабушка с матерью волоком потащили домой.
А жили мы тогда в Петровском парке - снимали маленькую деревянную дачку в Скалкинском, ныне Пеговском, переулке. И надо же такому случиться: окна нашего бывшего дома через три с половиной десятилетия окажутся точно напротив окон моего кабинета - в здании Военно-воздушной инженерной академии имени профессора Н. Е. Жуковского.
В старое время это был довольно необычный район Подмосковья, известный главным образом мощным скоплением всевозможных злачных мест. На относительно небольшой площади Петровского парка размещалось тогда скопище популярных ночных ресторанов, среди которых и такие, как «Яр», «Стрельня», «Эльдорадо», Скалкина. Вместе с многочисленными кабачками, дешевыми трактирами и притонами они служили излюбленным местом встреч всякого рода прожигателей денег и кутил, съезжавшихся сюда на лихачах и тройках уже к поздней ночи, а то и к самому утру. В нашем переулке и возвышался ресторан Скалкина, а совсем по соседству [4] - перейти дорогу - знаменитая «Стрельни». Так что не раз мы бывали свидетелями различных художеств ресторанных и трактирных гуляк, частенько вырывавшихся из этих заведений на улицу. Теперь хозяевами достопримечательных зданий являются совсем иного назначения учреждения: в первом - Дом офицеров прославленной академии имени Жуковского; во втором - Центральный музей авиации и космонавтики.
Мне особенно запомнились ранние финалы кутежей известного фабриканта - не то Саввы, не то Викулы Морозова. Он наведывался к Скалкину частенько, повидимому, это было излюбленное место отдыха богача. Гулянка кончалась обычно утром, но уже не в самом ресторане, а в полюбившемся ему мужицком трактире, находящемся на противоположном от ресторана углу. Сюда он переходил с ватагой своих нахлебников напоследок, чтобы выполнить ритуал посошка и отвести душу за чашкой чаю. Но главным для фабриканта было, повидимому, все же не это.
Апофеозом всему становился его «парадный выход к народу», чтобы показать себя и поглумиться над простым людом. Кутила выходил со своей пьяной свитой на крыльцо трактира, по-купечески низко кланялся уже скопившейся для такого случая толпе завсегдатаев, затем медленно и важно вынимал из бокового кармана специально приготовленную пачку новеньких рублевок и, держа ее на виду, начинал хрипло-пьяным голосом держать речь. Звучала она примерно так.
- Здрасьте, добрые люди! Пришли со мной повидаться? Спасибо, спасибо вам. И я без вас не могу, так как сам из таких же вышел. Кто там гуляет, - показывал он на ресторан, - как вот и эти, что со мной, - все это мерзавцы, дармоеды паршивые. Захочу - всех с потрохами купить могу!… А вот вам я от всего сердца! Нате, берите вашу долю! - И Морозов начинал разбрасывать в разные стороны по десятку рублевых бумажек. Начиналась невообразимая суматоха, давка. Все бросались ловить летящие бумажки, сбивая друг друга с ног и вступая из-за них в драки. Вот это ему, Морозову, по-видимому, и нравилось больше всего.
Был случай, когда одну рублевую бумажку ухитрился поймать и я, но тотчас же получил от какого-то детины оглушительный удар по голове и очнулся уже дома, да еще с вывихнутым коленным суставом. А чтобы [5] не проявлял больше ненужной прыти, получил внеочередную «добавку» и от отца.
Скалкинский переулок, где проходило мое раннее детство, как, впрочем, и все прилегающие переулки, был заполнен маленькими, дачного типа, домиками, постояльцами которых были преимущественно цыгане различных московских хоров. Непосредственными нашими соседями по дому были цыгане знаменитого хора «Яра».
Среди цыган, живших в нашем переулке, нашелся и такой, которого мы, соседские ребята, по-настоящему любили и к которому были необычайно привязаны. Этот уже немолодой бородатый почитаемый нами дядя Сеня считался, как тогда говорили, чуть ли не «самым главным» гитаристом на всю Москву. Люди отдыхают по-разному - дядя Сеня свой отдых и удовольствие находил среди детей, организуя для нас всевозможные игры и занятия. Несмотря на заметную тучность, он с юношеским задором играл с нами в бабки, городки, лапту и горелки, а когда надоедало и это - вступала в права его любимая гитара, под аккомпанемент которой дядя Сеня начинал напевать вполголоса какие-то очень заунывные цыганские песни. И своей исключительной любовью к этому инструменту, которую я пронес через всю жизнь, я обязан именно времени далекого детства.
Однако, вспоминая о добром цыгане Сене, нельзя не сказать о самом главном, чем он буквально покорял наши мальчишеские сердца. Дядя Сеня был страстным любителем и великолепным мастером по изготовлению огромных, раза в полтора больше моего роста, бумажных и полотняных змеев. Для всех было большущим праздником, когда мы, ребята, вместе с ним строили и конечно же испытывали и запускали их на Ходынском поле, около которого тогда жили.
При этих праздничных запусках змеев захватывающе интересным было все. И сам поход на Ходынку, когда во главе нашей команды важно шествовал бородатый атаман, и запуск змея-гиганта, когда нам, ребятам, доверялось держать его на старте, чтобы вовремя и аккуратно отпустить на подъем, и конечно же после достижения змеем предельной высоты получить разрешение вместе с хозяином змея подержаться за бечевку и испытать, с какой силой рвется он вверх. Но особый восторг здесь вызывали у нас еще две вещи. Во-первых, послушать, как лихо работали прикрепленные к змею трещотки, от шума которых шарахались в стороны ломовые [6] и извозчичьи лошади, а во-вторых, посылка - наших к змею - именных писем, которые потом раздавались нам как своего рода сувениры. Что касается эффективности змеевых трещоток, то о их силе воздействия на нормальную работу главного для тех лет конного транспорта можно судить хотя бы по такому факту. Как-то в один прекрасный день к нам на Ходынку пожаловал полицейский. Он заставил приземлить воздушного «нарушителя правопорядка» и пригрозил при повторении безобразий отбирать и ломать наши грохочущие самоделки, а дядю Сеню познакомить поближе с полицейским участком…
Жизнь по соседству с Ходынкой оказалась для меня счастливо-примечательной и потому, что мы, мальчишки этого района, стали свидетелями полетов здесь первых русских авиаторов: Уточкина, Ефимова, Прохорова и Россинского. Мог ли я подумать тогда, что всего через два десятка лет, в тридцатых годах, на этом же самом Ходынском поле будет базироваться летно-испытательная станция Военно-воздушной инженерной академии имени профессора Н. Е. Жуковского, которой я буду командовать, и, как летчик-испытатель, принимать участие в завоевании нашей авиацией новых высот и скоростей.
Ну а в ту пору уголок Дурова, зоопарк да еще цирк - вот тот треугольник московских занимательных мест, куда меня влекло больше всего.
В цирке Соломонского на Цветном бульваре я, кстати, считался как бы своим. Здесь после военной службы некоторое время играл в оркестре мой отец, и у него там было немало друзей, которые, включая и самого дирижера, частенько являлись гостями нашего дома. Поэтому постоянное место для меня в цирке было надежно забронировано - лежачее место у низенького бортика оркестровой ямы. Отец против моих походов в цирк обычно не возражал, но видел в этом средство поощрения за хорошее поведение и успеваемость в школе.
Многих, очень многих цирковых знаменитостей тех далеких лет мне довелось повидать на арене Московского цирка. Некоторые из них запомнились на всю жизнь. Разве можно когда-нибудь забыть клоунов Бим-Бом, дрессировщика лошадей Манжелли или выступления знаменитого Дурова?! Не меньше впечатлений связано и с борцами, выступления которых на арене проходили при неизменных аншлагах и сопровождались [7] исключительно бурной реакцией зрителей. На моих глазах проходили поединки знаменитых богатырей России Ивана Поддубного, Заикина, Ивана-Каина, Збышко-Циганевича, Луриха, Буля. Особенно интриговали публику всевозможные красные, синие и черные маски. Маски снимались, и скрывавшиеся под ними борцы становились известными только после поражения, которого всякий раз и, как правило, напрасно ждали зрители. А настоящая развязка обычно наступала где-то к концу многодневного чемпионата. А разве не захватывающе выглядели внезапные вызовы прямо из публики?! Это когда какой-нибудь самый простой парень с галерки, представившийся публике не более как кузнец из Подольска, или шахтер из Юзовки, или одним из известнейших богатырей, хотел помериться силами с любым.
Вспоминая о детстве, не могу не упомянуть и еще об одном своем совсем ином виде увлечений тех времен. Трижды в самом раннем школьном возрасте я побывал участником кулачных битв стенки на стенку, которые еще бытовали в Москве. В нашем районе они проходили на Бутырском валу, у железнодорожного полотна, соединяющего Белорусский вокзал с Савеловским. Противостояли здесь друг другу жители Петровского парка и москвичи той округи, что прилегала к Бутырке. При стечении огромного количества болельщиков дрались «противники» от мала до велика, и, как полагалось, на стенках начинал драку ребячий фланг, а затем вдоль фронта включались постепенно более старшие возрасты, включая и бородачей. Когда драка среди взрослых была в полном разгаре, ребята перебегали к месту основных событий, чтобы успеть поболеть там за своих или поддержать родную сторону своим активным участием. На последнее я отважился уже со второго посещения стенки и почему-то до сих пор уверен, что выступил на лихом поприще патриота Петровского просто здорово.
…В Москве наша семья прожила до двенадцатого года. Весной я окончил начальную школу, и моя мать с четырьмя детьми переехала во Владимир к бабушке, имевшей на Верхнем Боровке, на Лыбеди, собственный небольшой домик. Случилось так, что через два года началась первая мировая война, отца мобилизовали, и наша семья вместо временного пребывания окончательно осела в родном для матери Владимире.
В те годы это был небольшой, но красивый, утопающий в зелени и вишневых садах, древний мещанский городок. [8] Украшали его множество церквей и ряд разбросанных по всей округе уникальнейших памятников далекой старины. По размерам своим - рукой подать от одной окраины до противоположной. В основном городок был одно-, двухэтажным. Исключение составлял центр, расположенный на главной магистрали, проходившей через весь Владимир, как продолжение печальной памяти Владимирки, что шла в направлении Нижнего Новгорода. И только здесь, в центральной части города, размещались (можно на пальцах пересчитать) более или менее приличные здания, которые и занимали обличенные чинами верноподданные русского самодержавия. Сюда входили здания дворянского собрания, губернских присутственных мест, включая губернский суд, городской думы, банка и тому подобное. Совсем небольшой - центральный отрезок Дворянской улицы, носивший не совсем поэтическое прозвище Шалапаевка, где располагались торговые ряды, был, пожалуй, излюбленным местом горожан. Здесь владимирцы совершали вечерние прогулки, назначали встречи, свидания. Я был несказанно удивлен, узнав как-то, что по прошествии многих лет это прозвище за тем местом так и сохранилось.
Население Владимира в то время насчитывало немногим больше тридцати пяти тысяч человек. Доминирующей частью его были священнослужители, чиновники и военный люд расквартированных в городе 9-го Сибирского и 10-го Малороссийского гренадерских полков. Все живущие здесь были видны как на ладони, и если кто-либо и не были прямо знакомы, то знали друг друга в лицо и чуть ли не по фамилии. Если, бывало, в какой-нибудь семье случалось какое-то происшествие, весь город узнавал об этом молниеносно. Мы, мальчишки, были в курсе таких событий, конечно, в первую очередь.
* * *
С необычайной быстротой беспроволочного телеграфа узнавали жители о вступлении на окраины города со стороны Москвы очередной партии закованных в кандалы политкаторжан. И первыми встречали их, конечно, мы, мальчишки. Проделав трудный путь очередного этапа по проклятой Владимирке, они должны были еще немного продержаться, чтобы, пройдя через весь город, добраться до окраины Владимирского централа, где их ожидал кратковременный отдых. Эта старая тюрьма на своем веку повидала немало виднейших борцов [9] за общенародное дело: здесь побывали и декабристы, и петрашевцы, и народовольцы.
Во Владимире, городе прекрасных церковных хоров, из которых, между прочим, уже в послереволюционные годы вышло немало замечательных солистов наших ведущих оперных театров, я оказался «завербованным» в хор Ставровского. Нужно сказать, что все дети нашей семьи отличались хорошими голосами и музыкальным слухом. Лично я, только раз услышав понравившуюся мелодию или арию, придя домой, мог воспроизвести ее без каких-либо погрешностей на рояле на память. Причем играть на этом инструменте меня никогда не учили. Здесь, видимо, сказывалась незаурядная музыкальная наследственность, передавшаяся от отца. Кстати, отец, сам очень хороший музыкант, а впоследствии и дирижер, был решительно против того, чтобы я последовал по его стопам. В отношении музыкального образования он не раз повторял: можно затратить уйму труда, энергии и времени, но признанным талантом так и не станешь. Я лично склонен присоединиться к его мнению.
Но тогда не прошло и года, как я стал солистом хора и, более того, даже участвовал в различных благотворительных концертах, выступая с сольным исполнением различных светских песен и оперных арий. Вести о редком мальчишеском голосе дошли вскоре и до высших хоровых инстанций. Специально приезжавший представитель из Москвы после прослушивания сделал моим родителям очень заманчивое предложение о переходе их сына солистом в синодальный патриарший хор. Помимо солидного по тому времени жалованья мне полагалось полное казенное обеспечение, а также гарантировалось продолжение образования в консерватории.
Родители от такого предложения категорически отказались, и главным образом потому, что я уже зарабатывал хорошие (для своего возраста) деньги и у Ставровского, которые служили существенной помощью семье, особенно когда отца опять забрали в армию. [10]
«Отречемся от старого мира…»
Наступил конец шестнадцатого года. В прошлом уютный и безмятежный, ныне шумный, взбудораженный, заполненный беженцами и ранеными, Владимир особенно живо интересовался войной. В домах и на улицах города все более открыто и безбоязненно обсуждались причины неудач на фронте, и чаще всего говорящие связывали их с бездарностью руководства царских генералов, не щадили несостоятельность и самой царской семьи. Людям было непонятно, как могло случиться, что считавшийся лучшим в мире суворовский русский солдат оказался вдруг без патронов, а передовая русская артиллерия - без снарядов. Народ как бы сам искал выход из тупика империалистической бойни, называя имена тех немногих генералов, которые, по его мнению, могли бы еще спасти положение, если бы им было полностью доверено ведение войны. Чаще всего в те дни произносилась фамилия командующего Юго-Западным фронтом генерала Брусилова, замечательного военачальника, с которым мне доведется встретиться я близко познакомиться в 1921 году.
А тогда не менее тревожное положение в городе, как и по всей стране, складывалось с хлебом, да и с продовольствием вообще. Мировая житница Россия - и вдруг сама без хлеба. А голод уже настойчиво стучался в двери. Озабоченные нуждой женщины спозаранку, а то и с ночи скапливались в очереди у булочных и продовольственных лавок. Крестьяне, которые в мирное время заполняли рынок и весьма ощутимо поддерживали продовольственный баланс города, теперь съезжались сюда уже для того, чтобы вместе с горожанами выстаивать в очередях и покупать хлеб и другие продукты. Кстати, здесь же происходил обмен новостями, делились последними известиями о положении на фронтах и в стране. Рынок выплеснулся на Дворянскую. Шалопаевка перестала быть прежней Шалопаевкой. [11]
Очень тяжело жила в это время и наша семья. Отец на фронте, а мои вокальные данные, которыми я, как уже упоминалось, существенно поддерживал семью, в силу переходного периода начинали, как говорится, «раскамертониваться». Хор пришлось оставить. Мать с нами, четырьмя детьми, не спала ночами - шила солдатское белье, зарабатывая этим буквально гроши на наше пропитание.
Новый, семнадцатый год не сулил, казалось, никаких улучшений, положение во всех областях жизни резко обострилось. Но во Владимир уже докатывались, получая все более сочувственное восприятие, призывы политических забастовок и стачек Петрограда, Москвы, Нижнего Новгорода, Иванова и других городов. Лозунги «Долой царя!», «Долой войну!», «Даешь хлеба!» зазвучали громким набатом и для далеких вроде бы от политической борьбы владимирцев. Ход событий в городе способствовал этому.
За полторы недели до того как падет самодержавие, точнее, 18 февраля, во Владимире произошел стихийный бунт, который явился как бы прелюдией к восстанию и низложению царских порядков в городе. Не выдержав тяжелых испытаний нуждой, своего полуголодного существования, толпа городских и деревенских женщин с детьми внезапно двинулась в этот день к дому губернатора и, осадив его, начала вызывать его хозяина, выкрикивая требования: «Хлеба!», «Долой войну - верни мужей!». На вызов возмущенных женщин нежданно-негаданно вышел не сам губернатор, а его жена и вместо каких-либо деликатных разъяснений и успокоительных слов бросила в притихшую толпу: «Откуда вы взяли голод? Разве сейчас голод? Настоящий голод бывает тогда, когда люди едят своих детей»…
Только подоспевшая полиция спасла губернаторский дом и его обитателей от разгрома и расправы разъяренных женщин. Но эти страшные; жестокие слова, произнесенные равнодушной к людскому горю губернаторшей, с быстротой молнии разнеслись по городу и близлежащим деревням Владимирщины, накалив обстановку до крайнего предела. Дошли они, конечно, и до солдат гарнизона, недовольство которых существующими порядками становилось все заметнее.
27 февраля пало царское самодержавие. Пламя революции охватывало один за другим главные города России. [12] С опозданием на четыре дня докатилось оно и до Владимира.
Желая удержаться в своих креслах и при новом буржуазно-демократическом государственном устройстве, наместники царизма незаметно, но усиленно перестраивались и подлаживались к новой обстановке. Они предприняли целый ряд предупредительных мер, чтобы предстоящие события не смели их с лица политической жизни.
Первого марта губернатор Крейтон провел совещание губернских руководителей и сообщил о событиях в Петрограде. На другой день у него же обсуждается вопрос об улучшении положения с продовольствием в городе и губернии. В это же время городская дума намечает людей, которые могли бы взять власть в городе на себя, предполагая, что удастся все дело свержения самодержавия свести только к смене вывесок.
Пожалуй, только командующий Владимирским гарнизоном генерал Гамбурцев наиболее реально оценивал обстановку. И он принял весьма действенные меры по предупреждению надвигающихся событий. Узнав о предполагаемом приезде во Владимир вооруженной делегации восставших солдат Москвы в ночь на 3 марта, Гамбурцев приказал 82-му запасному полку выделить патруль для ее ареста и разоружения на вокзале и одновременно устанавливает особый режим в частях гарнизона. Кстати, ожидавшаяся делегация во Владимир не прибыла, да и надобность в ней отпала, поскольку 3 марта во Владимире произошел революционный переворот. Высланный же на вокзал патруль тут же присоединился к восставшим солдатам.
События во Владимире развивались не так, как планировали бывшие его властители и их главная опора - генерал Гамбурцев. В ночь на 3 марта первыми вышли на улицы спящего города те, кто уже испытал на себе все ужасы империалистической войны. Это были солдаты команды выздоравливающих, насчитывавшей в то время около 800 человек. Первый штурмовой отряд под руководством солдата Карманова и писаря воинского начальника старшего унтер-офицера Кокурина двинулся прямо к дому губернатора, чтобы сразу же арестовать царского наместника. По пути к отряду присоединилось дежурное по гарнизону подразделение из 668-й дружины.
Как рассказывает непосредственный участник этих [13] событий Дмитрий Карманов, у дома губернатора никакой охраны не было, но неожиданно для всех у освещенной входной двери особняка, как часовой, возник полицмейстер, который здесь же и был арестован, а вслед за ним, уже в самом доме, - и губернатор. При аресте губернатор не оказал никакого сопротивления, только удивленно промолвил: «Ведь я присоединился к новому правительству!»
Стояла еще глубокая ночь, а революционные события происходили в мартовском Владимире прямо-таки с калейдоскопической скоростью. Вслед за арестами губернатора и полицмейстера Иванова подверглись разоружению и разгрому ближайшие полицейские участки, были заняты городская управа, почта и банк. Солдаты команды выздоравливающих и 668-й дружины действовали уже объединение. Количество восставших к рассвету достигало почти 1000 человек.
Однако нельзя еще было сказать, что с царским режимом во Владимире уже покончено. Оставалось неизвестным, каковы политические настроения основных сил гарнизона, 82-го и 215-го запасных полков, вместе с которыми общая численность военного контингента города к этому времени доходила, по свидетельству Карманова, до 20-25 тысяч человек. Кроме того, командующий гарнизоном генерал Гамбурцев, несмотря на февральские события в Петрограде, еще твердо стоял на верноподданических позициях и в соответствии с секретным предписанием именно 3 марта готовился направить значительные силы Владимирского гарнизона для участия в подавлении восстания в Москве. Он также отдал приказ об отмене всяких увольнений солдат в город и переводе всего офицерского состава на безотлучное казарменное положение; по его распоряжению в город должны были быть посланы усиленные команды и отдельные подразделения для освобождения губернатора, охраны полицейских участков и захвата главнейших, ключевых объектов. В частности, для выполнения последней задачи предназначалась в полном составе учебная команда 82-го запасного полка во главе с полковником Штинским.
И вот на рассвете 3 марта, когда все эти предписания генерала Гамбурцева начали было приводиться в действие, навстречу всем его специальным отрядам, по пути к казармам, уже двигалась возглавляемая перешедшим на сторону революции прапорщиком Каном колонна [14] восставших солдат. И вопреки расчетам командующего гарнизона, при встречах с ней - после коротких, но откровенных диалогов - солдаты тотчас разоружали своих офицеров и сами пристраивались к колонне восставших. Обращение с простыми и доходчивыми словами: «Товарищи, мы против царя и против войны. Присоединяйтесь к нам!…» - действовало безотказно. Колонна восставших, разраставшаяся за счет присоединяющихся к ней солдат и горожан, продолжала свой путь под оркестровые звуки «Марсельезы» и приходившей ей на смену революционной песни «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног…».
Кто первый запел эту популярную песню революции, нельзя сказать точно, но при подходе к казармам ее уже знали и пели почти все. Пел во весь голос эту песню я я, бывший солист архиерейского хора, лихо вышагивающий вместе с другими мальчишками впереди колонны, совсем рядышком с бравым прапорщиком Каном.
Однако, пожалуй, самым запоминающимся моментом всех этих утренних событий была встреча у Золотых ворот с внушительным отрядом подполковника Штинского, высланным генералом Гамбурцевым в город, как уже было сказано, для наведения «порядка». Для меня эта встреча оказалась памятной еще и потому, что здесь я впервые наравне со взрослыми активно участвовал в ниспровержении надменного царского вояки.
Бравый, гордый, уверенный в себе, подполковник ехал верхом на коне во главе отряда. При встрече с колонной восставших он приказал прапорщику Кану образумиться - повернуть бунтовщиков обратно и развести людей по своим местам. Прапорщик, ничуть не смутившись, сам предложил подполковнику самому вернуться в полк и не подвергать себя опасности быть кем-либо оскорбленным, заявив при этом, что царский режим свергнут и что какое-либо сопротивление уже бесполезно. Произошел довольно резкий, выразительный диалог младшего по чину со старшим. И тут кто-то из разъяренных солдат крикнул: «Кончайте с ним, братцы! Хватит, попили нашей кровушки!»
И тотчас после этих магических слов все, кто стоял рядом с прапорщиком, набросились на подполковника. Солдатская же лавина головной части колонны с возгласами: «Братцы, присоединяйтесь к революции!» - подалась к солдатам команды Штинского и начала агитировать их присоединиться к восставшим и идти вместе [15] за солдатами в казармы. Те, кто напал на подполковника, моментально свалили его с коня, разоружили, сорвали погоны, и, если б не вмешательство прапорщика, неизвестно, что произошло бы дальше. Самое же главное в этой схватке для меня было то, что разбушевавшегося подполковника с коня стаскивал и я вместе с другими. По-мальчишески цепко, помню, схватил его за левую ногу и разжал пальцы только тогда, когда подполковник уже валялся у ног лошади. В этой своей первой «боевой» операции я был даже ранен, рассадив руку о подполковничью шпору. Кстати, не пройдет и часа, как я стану участником точно такого же «ниспровержения» с лошади реакционно настроенного командира 215-го полка полковника Евсеева, которого мы разоружили в расположении его собственного полка.
Таким образом, промаршировав через весь город, колонна восставших подошла наконец к расположению 82-го полка. Как и следовало ожидать, генерал Гамбурцев, находившийся здесь еще с ночи, ожидал появления нашей колонны и принял соответствующие меры, чтобы в загородной обстановке прицельным огнем расправиться с восставшими. Для того чтобы отвлечь внимание солдат 82-го запасного полка от событий в городе, он приказал вывести их, как обычно, с утра на плац и поротно заниматься строевой подготовкой, включавшей такие элементы, как маршировка, повороты, бег, перебежки и т. д.
Но это была только маскировка. Часть наиболее надежных, по мнению командования, солдат еще с ночи в полной боевой готовности находилась в цепи, нацеленной на город, на перехват ожидавшихся оттуда восставших. Однако все произошло не так, как планировали генерал Гамбурцев и командир 82-го полка полковник Тарасов. Предводитель восставших прапорщик Кан перехитрил старых царских вояк. Основные силы восставших подошли незамеченными и появились на территории полка внезапно с противоположной стороны. И пока шла словесная перепалка прапорщика с выбежавшим ему навстречу полковником Тарасовым, восставшие с криками «Ура!», «Долой войну!», «Арестовать полковника!» бросились на плац и, перемешавшись с солдатами полка, образовали единую ликующую толпу.
Люди обнимались и целовались друг с другом, обменивались шапками и винтовками - на память. Лично я в этой сумятице ликования оказался среди группы бросившихся [16] к крайней казарме. Там все окна верхних этажей были сплошь заполнены солдатами, машущими руками и что-то выкрикивающими. Это оказалось одно из подразделений полка, которое, как особо неблагонадежное, с ночи заперли наверху и не вывели на плац. У входа в казарму какой-то уже не молодой, вырвавшийся из плена солдат подхватил меня и, сделав со мной несколько припрыгивающих шагов, осторожно опустил на землю.
- На, парень, возьми и береги. Пригодится! - Он протянул мне свою винтовку и стремглав бросился в сторону толпы.
82- й запасный полк Владимирского гарнизона в составе, включающем немалое количество и младших офицеров, перешел на сторону революции. Командир полка полковник Тарасов на время где-то затаился, потом еще раз появился, чтобы как-нибудь восстановить желаемый порядок, но, услышав в ответ уже знакомое: «Арестовать его!», окончательно исчез из гарнизона. Как потом выяснилось, они вместе с генералом Гамбурцевым и, кажется, на его же санях перебрались в соседний 215-й запасный полк, который, по расчетам начальника гарнизона, был более благонадежным и, казалось, еще мог служить хорошей опорой царским наместникам.
Огромную колонну революционно настроенных солдат, двинувшуюся из расположения 82-го полка в соседний 215-й, генерал Гамбурцев встретил во всеоружии, он решился бы пойти на любой шаг, чтобы не только преградить путь восставшим, но даже и расправиться с ними. Приведенный в полную боевую готовность, полк был построен на вместительном плацу поротно и фронтом на дорогу, по которой приближалась наступающая революционная колонна. Более того, навстречу ей на дорогу в качестве заслона была выдвинута целая рота солдат с винтовками на изготовку. О решимости пойти на самые крайние меры по пресечению неповиновения солдат указывало и то, что впереди роты верхом на коне находился командир полка полковник Евсеев, а несколько сзади, на небольшом удалении, в легких санях восседал генерал Гамбурцев.
Когда до ощетинившегося винтовками заслона оставалось несколько десятков шагов, полковник Евсеев поднял вверх руку с плетью и закричал:
- Разойдись, мерзавцы! Стрелять буду!
Все остановились. Наступила леденящая тишина. Но [17] продолжалась она считанные секунды. Несколько человек, невзирая на предупреждение, бросились по дороге к стоявшей шеренге солдат с испытанными призывами:
- Братья! Не стреляйте! - но тут же остановились перед бесстрастными, холодными штыками.
Но вот, оправившись от такой неожиданной встречи, головная часть колонны, несмотря на продолжающиеся неистовые крики Евсеева: «Разойдись! Стрелять буду!» - начала медленно продвигаться вперед, охватывая солдат заслона с флангов.
До предела разъяренный Евсеев подал команду:
- По колонне пальба ротой! Рота, пли!
Но дважды поданная команда командира полка повисла в воздухе. Солдаты заслона стрелять отказались. Это была уже почти победа.
Передние ряды колонны отчетливо слышали, как полковник Евсеев, отскочивший за своих солдат, громко отрапортовал генералу Гамбурцеву:
- Ваше превосходительство, измена!…
К полудню 3 марта с царским режимом во Владимире было покончено. Весь гарнизон - около двадцати тысяч человек - перешел на сторону революции. Огромная масса солдат с офицерами стройными рядами под звуки военного оркестра двинулась в город, чтобы продемонстрировать свою верность революции и народу. Улицы города к этому времени были до отказа заполнены людьми.
На соборной площади состоялся грандиозный митинг. Здесь же городской голова и образованный городской думой временный исполнительный комитет приняли на себя власть. На митинге выступали представители партий кадетов, эсеров и меньшевиков, которые дружно присягнули на верность Временному правительству. Все шло, казалось, гладко. Но вот к концу митинга на трибуну один за другим поднялись представители вышедшей из подполья партии большевиков - солдаты Иван Токарев и Сергей Комиссаров. Оба они под гром аплодисментов солдатской массы открыто, простым и доходчивым языком, без всяких обиняков заявили, что борьба не окончена, что революция, которая нужна рабочим и крестьянам, только начинается. Вопросы войны и мира, передачи земли крестьянам, а фабрик и заводов рабочим не могут быть решены людьми, принявшими на себя власть после царя. Кровные интересы народа, говорили большевики, может защитить только его собственная, [18] трудового народа, власть, и поэтому нужно немедленно создавать Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов…
Эти выступления пришлись, конечно, не по вкусу новым городским властям, и митинг они поспешили свернуть. В старинном Дмитровском соборе начинался благодарственный молебен: владимирское духовенство провозгласило многие лета Временному буржуазно-демократическому правительству.
* * *
Самые первые - бурные - дни Февральской революции остались позади. Однако выведенная из равновесия жизнь в тихом уездном городке не вошла в свое привычное русло, как того хотели теперешние правители Владимира. И обусловливалось это прежде всего тем, что в нерабочем, по сути, городе оказалась довольно сильная большевистская организация, под влиянием которой находилась внушительная солдатская масса всего Владимирского гарнизона. Некогда спокойные и тихие улицы даже в дневные часы стали шумными и людными. Создавалось впечатление, что жители вдруг перестали работать, учащиеся - учиться. Кстати, в нашем училище так и произошло: более недели у нас не было занятий, так как для этого не собиралось необходимого количества учеников. Когда же занятия возобновились, то это было, скорее, просто отсиживание уроков в мечтах об окончании учебного года. Какая уж там учеба, когда у каждого голова до отказа была забита мыслями о революции и происходящих в жизни переменах!
А перемены эти были действительно захватывающими и впечатляющими! И сейчас остается только пожалеть, что они все-таки недостаточно освещены и проанализированы в нашей художественной и исторической литературе. Подумать только, в России было покончено с реакционнейшим монархическим строем! Свершилась буржуазно-демократическая революция, и массы трудового народа были приведены в невиданное движение, которому через каких-нибудь восемь месяцев суждено было стать открытием новой эры в истории человечества.
VI съезд нашей партии, состоявшийся в конце июля - начале августа семнадцатого года, окончательно взял курс на вооруженное восстание. Как и по всей стране, во Владимире и губернии приступили к срочному формированию отрядов Красной гвардии. В связи [19] с этим остро встал вопрос об оружии и боеприпасах. По призыву партии мне, как и другим моим товарищам по февральским событиям, пришлось вытащить из своего тайника трехлинеечку и добровольно сдать ее в отличном боевом состоянии вместе с двумя обоймами патронов в губком партии.
До слез жаль было расставаться с винтовкой, которую вручил мне в первые же часы Февральской революции во Владимире солдат 82-го запасного полка. На всю жизнь запомнились его слова: «На, парень, возьми и береги. Пригодится…» Однако что поделаешь. Большевикам, успевшим стать для меня самыми авторитетными на свете людьми, она была тогда нужнее.
В губкоме не без удивления принял от меня винтовку молодой солдат:
- Это чья же такая?
- Моя, - отвечаю.
- Откуда взял-то?
Я коротко рассказал ее историю.
- Значит, наша. Вот это здорово!
От своих уходить не хотелось. Я понял, что солдат, работавший в губкоме, имел прямое отношение к тому же, что и моя винтовка - 82-му запасному полку.
Но вот служивый придирчиво осмотрел винтовку, проверил работу всех ее частей, спустил курок и, не глядя на меня, тихо проговорил:
- Молодец. Все в порядке. Бывает же так!
Потом, поставив винтовку в угол комнаты, он взял две мои обоймы и начал пересчитывать патроны. Их оказалось девять.
- А где же десятый? Пальнул в кого-нибудь или по галкам пустил?
Я виновато ответил, что один оставил себе - на память, патрон был у меня в кармане.
- Ну один-то можно и оставить, - улыбаясь проговорил солдат. - Правда, сейчас каждый на счету. - Потом он подошел ко мне и обнял за плечи: - Спасибо, парнишка. Если есть еще у кого - пусть обязательно сдадут. Да поскорее. Они нам сейчас до зарезу нужны…
Никаких расписок за оружие тогда не давали, накладных не выписывали. Вошел я в губком почти что со слезой, а вышел оттуда радостным и окрыленным: ведь теперь мое боевое оружие принадлежало партии большевиков! [20]
В день, когда во Владимир пришла Советская власть, к нам домой, на Пятницкую, забежал приехавший из Москвы старинный приятель отца, знакомый еще по совместной службе в 10-м гренадерском Малороссийском полку, и занес от него долгожданное письмо. Матери и меня дома не было. Передав письмо старшей сестренке, он пообещал зайти к нам еще разок, чтобы рассказать об отце и всех московских делах поподробнее. Однако мы его так и не дождались - очевидно, уехал.
В одном из предыдущих писем отец писал, что, будучи раненным на фронте, он был эвакуирован в Москву и лежал там в госпитале, что по выздоровлении его наверняка отпустят домой или на побывку, а может быть, и совсем, так как кругом говорят, что к власти вот-вот придут большевики, которые требуют немедленного заключения мира.
А в письме, доставленном нам его другом, отец сообщал, что он уже не в госпитале, а в рядах Красной гвардии - капельмейстером и находится в отряде, который разместился в Петровском парке, в вилле Рябушинского «Черный лебедь», совсем рядом со Скалкинским переулком. Там наша семья жила до одиннадцатого года. Судя по тону письма, отец был всем доволен, особенно командиром, который оказался большим любителем музыки и создавал условия для сколачивания хорошего оркестра. В конце отец писал, что очень скучает по семье, и просил, чтобы мать приехала к нему. Едва я прочитал эти строки, сразу же созрело решение: ехать в Москву! Мать, привыкшая к моей ранней самостоятельности, не возражала. Ей очень хотелось узнать об отце все.
…Вагон ночного Нижнегородского поезда переполнен. Среди пассажиров много солдат. На нижних полках по четыре человека, на вторых - валетом или в обнимку, как правило, по два; на третьих, багажных, - счастливчики одиночки. Я устроился ниже всех, на краешке дорожной корзинки, которая высовывалась из-под нижней лавки прямо в проход вагона, да так, что в дневное время явно бы мешала ходьбе пассажиров. Владелец корзины, пожилой горожанин, сам предложивший мне это место, только предупредил:
- Сиди осторожно, не продави крышку, она не чугунная.
Так, сидя на корзинке, я незаметно и уснул.
Утром 11 ноября - уже Москва. Разыскал я виллу [21] «Черный лебедь», бывшую фешенебельную загородную дачу известного капиталиста Рябушинского.
Парадная дверь двухэтажной виллы, обращенная к лесному массиву Петровского парка, была закрыта. У ворот по соседству стоял часовой в черной ватной тужурке, вкривь подпоясанный солдатским ремнем, и в гражданском картузе. Только винтовка, небрежно приставленная к ноге, да место, занимаемое им у ворот, могли подсказать его служебное положение. Увидев его, я еще подумал: вот так солдат, даже не в военной форме! Но, подойдя к часовому, вежливо обратился:
- Нельзя ли, пожалуйста, вызвать музыканта Александра Васильевича Соколова?
- Какого это Александра Васильевича, капельмейстера, что ли? А ты кто ему будешь?
- Я его сын. Только из дома приехал, из Владимира.
- Ну раз из дома, тогда можно. Подождь немножко.
Часовой приоткрыл одну половину ворот и, увидев какого-то солдата, шедшего с ведром воды к заднему входу виллы, закричал:
- Эй, браток!… Браток, ты покликай там наверх капельмейстера Соколова, пусть выйдет. Здеся ево сын - Соколенок приехал…
Так появилась моя кличка - Соколенок, - которая потом, неизвестно кем перенесенная на фронты гражданской войны, была официально приплюсована к фамилии Соколов и сделала ее двойной.
Выйдя к воротам и увидев меня, отец даже опешил. Мы ведь не виделись около двух лет, и моего визита он никак не ожидал. В глазах отца были и радость, и едва скрываемое волнение, и удивление, и гордость за сына. Сам он выглядел уставшим, постаревшим. Попросив часового пропустить, отец буквально втащил меня во двор и, сделав всего несколько шагов, начал засыпать вопросами: как сюда попал? когда и зачем приехал? как это мать решилась в такое время меня отпустить? как дела дома?…
Затем отец представил меня командиру отряда. По всему было видно, что тот искренне уважал отца - звал его только по имени и отчеству. Это тогда было редкостью. Как и мой отец, он уже отбарабанил два с половиной года на русско-германском фронте, был дважды ранен и дослужился до старшего унтер-офицера. Отец рассказывал, что их командир отряда полный георгиевский [22] кавалер, но о своих солдатских доблестях никогда и никому не говорит.
Дальше все произошло так неожиданно, как я про себя мог только мечтать и как отцу наверняка и не снилось.
- Ну, Александр Васильевич, - начал командир отряда, - как вы думаете, зачем он к вам пожаловал? Думаете посмотреть, как отцу живется, а? Ничего подобного! Я этих архаровцев знаю. Взгляните на него, глаза-то все и выдают. Он в Красную гвардию хочет - вот и приехал на разведку. Вы же сами рассказывали, что он даже губернатора помогал в тюрьму запрятывать. Правильно я говорю, маленький Соколов?…
Я хотя и был прямо-таки ошеломлен таким оборотом дела, но не растерялся:
- Мне уже не шестнадцать, а целых семнадцать исполняется через несколько дней, шестого ноября. Я и винтовку хорошо знаю.
- Ну что ж, Александр Васильевич, значит оставляем, - последовало в ответ. - Парень-то больно хороший. С нами не пропадет…
* * *
Вот так я стал красногвардейцем.
Конечно, отец намеревался закрепить меня за своим оркестром в качестве его воспитанника и даже договорился с первым кларнетистом, чтобы тот взял надо мной шефство. Слух у меня был отличный, ноты я читал свободно, и, нужно думать, этот отцовский инструмент, при большом желании, покорился бы и мне. Однако я отказался категорически и предпочел общую красногвардейскую службу.
Отряд наш был невелик, всего несколько десятков человек. Примерно половину составляли солдаты бывшей царской армии, большинство которых уже понюхали пороха на русско-германском фронте. Попали они в отряд прямо из госпиталей или из команд выздоравливающих. Некоторые солдаты были еще не обстрелянные, недавно призванные в армию, и проходить службу им приходилось в запасных полках и маршевых ротах, готовившихся к отправке на фронт. Половину отряда сформировали рабочие московских предприятий. Это были люди разных возрастов, но в основном пожилые, сильные, решительные, во всем запевалы. В отличие от других красногвардейских отрядов, как я выяснил впоследствии, явной [23] молодежи в нашем отряде было мало. Семнадцатилетний Петр Васильев - подмастерье-литейщик с какого-то металлургического завода - да тех же лет Васюта - помощник по труду какого-то ломового извозчика. Оба, правда, рослые, здоровые ребята и мало чем отличались от взрослых красногвардейцев.
Моему отцу, как и подавляющему большинству активных участников Октябрьской революции, перенесших окопные тяготы первой мировой войны и переживших бурные месяцы правления Керенского, казалось, что они свое дело для революции уже сделали и теперь со спокойной совестью могут возвращаться к семьям. Да и письма от родных и друзей, успевших вернуться с фронтов, настоятельно звали задержавшихся в армии домой. Они должны были успеть к разделу отобранных у помещиков земель, а главное - помочь преодолевать охватившую страну хозяйственную разруху. Довольно весомым аргументом именно такого решения стало подписание Советским правительством Брест-Литовского мирного договора. Через Москву шли поезда, до отказа заполненные возвращающимися с фронтов солдатами.
Словом, в конце марта восемнадцатого года - прошло всего пять месяцев моей службы в отряде - я и отец тоже вернулись в родной город. Однако с красногвардейской гимнастеркой расстаться мне было уже не суждено.
* * *
Весной девятнадцатого года огромная, трехсоттысячная армия Колчака предприняла генеральное наступление с востока, намереваясь выйти на Волгу и, соединившись с добровольческой армией Деникина, обрушить мощный удар на Москву.
Партийные мобилизации на Восточный фронт следовали в это время одна за другой. Особенно значительная мобилизация была проведена в первой половине мая, тогда на фронт владимирцы отправили свыше 6000 коммунистов и комсомольцев, которые в борьбе с колчаковцами проявили себя как стойкие солдаты революции.
Еще до этого, в конце восемнадцатого года, на подавление мятежа чехословацкого корпуса владимирцы сформировали и отправили на фронт Первый добровольческий полк, состоявший из большевиков, красногвардейцев а комсомольцев, и этот полк в составе 26-й стрелковой дивизии и 5-й армии (227-й полк) героически сражался на Восточном фронте, участвуя в освобождении городов [24] Свияжска, Казани, Бугульмы и Уфы. Вслед за партийной мобилизацией, во второй половине мая 1919 года, Центральный Комитет РКСМ объявил свою первую Всероссийскую мобилизацию комсомольцев на Восточный фронт, давшую этому фронту внушительное по тому времени количество - 3000 - молодых воинов-защитников революции. Тогда наступил наконец-то и мой долгожданный черед.
…Запомнился тот майский день. Нас, владимирских комсомольцев, созвали на внеочередное общегородское собрание. Оно состоялось, как обычно, в комнатухе уездкома комсомола, размещавшегося там же, где и горком партии, в здании бывшего губернского дворянского собрания. Комсомольцев в городе тогда было немного - всего 47 человек, шестеро из которых - девушки. Обычно возбужденные, шумные, ребята в тот раз выглядели озабоченными, как-то сразу повзрослевшими. Все уже знали, что на повестке дня один вопрос - о мобилизации на фронт.
В торжественной тишине секретарь уездкома Николай Платонов зачитал телеграмму ЦК комсомола, в которой предлагалось провести мобилизацию комсомольцев в распоряжение Реввоенсовета Южного фронта для отправки их на Северный Дон. В телеграмме указывалось, что мобилизации подлежат в первую очередь те комсомольцы, которые сами изъявят желание поехать добровольцами для укрепления создаваемых там органов Советской власти и замены засевших в них контрреволюционеров.
Председатель уездкома Вася Свережев после зачтения телеграммы из ЦК комсомола предлагает всем желающим тут же записаться в списки добровольцев.
- Кто хочет? Прошу поднять руки.
И вот здесь уже с привычным мальчишеским шумом, словно вперегонки друг с другом, все сорок с лишним комсомольцев, включая и наших девушек, и самих членов бюро уездкома, бросились к Василию: «Пиши!…» Кажется, даже само здание бывшего дворянского собрания дрогнуло от нашего восторженного порыва.
Собрание окончено, но еще долго не расходились мы тогда, обсуждая вопрос об отправке на фронт. А на следующий день в объявленном списке восемнадцати мобилизованных комсомольцев я нашел и свою фамилию. Комсомол мне вручил путевку в армию - на всю жизнь… [25]
Сбор отъезжающих был назначен на 10 часов утра у здания горкома партии и комитета комсомола (ныне гарнизонный Дом офицеров). Почти все собрались на полчаса-час раньше. У каждого маленький чемоданчик или солдатский вещевой мешок, самодельная легкая сумка, а то и просто скромный узелок. А у меня огромная дорожная корзинка - хоть домой обратно беги!
Отбывающих на фронт восемнадцать человек, а провожать пришли чуть ли не всем городом. Здесь были и представители горкома партии, и родные, и знакомые ребята и девушки, и просто любопытные, и, конечно, туча мальчишек. Я не хотел, чтобы меня провожали родители, но в последние минуты пожалел о своем запрете. Не рискуя сердить меня, своего старшего брата, и поэтому скрываясь за спинами людей, промаячили все три мои любимые сестренки - Катюшка, Леля и Лизутка. Все-таки пришли…
Одиннадцать часов. Грянул оркестр. Под звуки походного марша колонна владимирских комсомольцев с огромной толпой провожающих двинулась на вокзал.
Короткий митинг. Напутственное слово произносит представитель горкома партии, затем выступает взъерошенный поэт Саша Безыменский. Он говорит от имени всей владимирской комсомолии и заканчивает свою речь экспромтом сочиненным им бодрым четверостишием.
Гудок паровоза извещает о конце проводов. Оркестр играет «Варшавянку». Последние, на ходу, короткие рукопожатия, объятия, поцелуи. Отъезжающие вскакивают в вагонные тамбуры, а меня как малорослого ребята подтягивают на руках прямо в окно вагона. Поезд трогается и без заметного ускорения торжественно плывет мимо перрона, давая нам возможность получше запечатлеть родные лица.
Вот и конец фасада вокзала. И вдруг за его углом, словно прячась от кого-то, - моя мать! Вытирая слезы, она силится улыбаться, приветливо кивает. Она счастлива, что я ее увидел…
Сколько лет минуло с той поры! Но на всю жизнь запомнилось мне родное материнское лицо в минуту прощания. Как все-таки мы бываем жестоки в молодости, ложно стесняясь публичного выражения любви своих матерей. А зря! Я помню, как яростно махал ей рукой и не спускал с нее глаз, пока она не скрылась совсем. Картина провожающей матери всю жизнь стоит передо мной как живая. [26]
Скрылся последний, видимый издалека форпост удаляющегося Владимира - величаво царствующий над всей округой древний Успенский собор. Прощай, родной вишневый город!
Одним еще посчастливится вернутся сюда, другие оставляют тебя навсегда - они отдадут свои жизни за дело революции.
Итак, курс на Москву и далее - в штаб Южного фронта, который находился в Козлове (ныне Мичуринск). [27]
На земле донской
Когда возвращаешься издалека в родные места, дорога кажется удивительно длинной, и, наоборот, когда, казалось бы, и торопиться некуда, время летит так быстро, что не успеешь ахнуть, как, пожалуйста, вылезай, приехали…
Меньше суток (при нашей-то железнодорожной разрухе в 1919-м) потребовалось, чтобы мы, владимирские комсомольцы, добрались из Москвы в Козлов и оказались в штабе Южного фронта. Такой скорости прибытия к месту назначения помогло в основном то, что наши теплушки были прицеплены к товарному поезду с военными грузами, которому была открыта «зеленая улица».
Первое, что бросалось в глаза в Козлове и произвело на нас несколько удручающее впечатление, - это множество эшелонов с беженцами. Простые люди покидали свои насиженные места и, теряя по дороге все, что имели, до последнего, без оглядки бежали на север, чтобы найти защиту у Советской власти от озверелой белогвардейщины.
Не дожидаясь, пока наши вагоны перегонят на запасный путь, мы двинулись в штаб фронта. Немного опередив нас, туда пришли и уже ждали пропуска в политотдел еще ночью прибывшие комсомольцы Саратова.
Пропустили нас в политотдел фронта довольно легко и без каких-либо формальных проволочек. Беседа проходила в большой комнате, приспособленной под кабинет. Принимал нас товарищ Потемкин Владимир Петрович, будущий народный комиссар просвещения РСФСР и президент академии педагогических наук. Выглядел он довольно усталым и чем-то озабоченным, однако это не помешало ему встретить нас по-отечески радушно, тепло и безо всякого начальственного назидания. Дата прибытия и количество посланцев комсомола здесь были хорошо известны, и нас уже ждали. Как выяснилось в ходе беседы, были сделаны даже предварительные наметки [28] распределения нас группами по местам назначения. Так что разговор сразу принял не только ознакомительный, но и инструктивный характер.
Перейдя к деловой части встречи, товарищ Потемкин спросил, представляем ли мы себе, для каких целей мобилизованы и поступаем в распоряжение Реввоенсовета Южного фронта, и отдаем ли мы отчет в важности для Советского государства стоящих перед нами задач.
Не помню, кто именно из наших ребят отвечал, но, когда сказал, что главное-то мы знаем, но «хотели бы спросить…», Потемкин его прервал и разразился длинной убедительной речью:
- Знаю, знаю… Наверное, прямо на фронт проситься хотите? Если так, то скажу сразу, из этого ничего не выйдет. Ох уж эти комсомольцы! Все просятся на фронт. Вам, наверное, так представляется: раз не фронт, значит, и не особенно важно. Это совсем неверно. В данный момент, когда наши войска заняли территорию Северного Дона, установить и укрепить там Советскую власть - задача не менее важная и почетная, чем просто бить врага из винтовок на фронте.
Казачество переживает сейчас исключительно тяжелое время резкого классового расслоения и междоусобиц. Большое количество обманутых казаков еще на стороне белых. Надо установить и укрепить Советскую власть так, чтобы все жители этой территории почувствовали, что эта их родная власть и приходит она сюда на вечные времена. И если даже пришлось бы временно оставить тот или иной район - война есть война, - население его, испытав на себе нашу власть, с нетерпением ждало бы ее возвращения, активно помогая нам уничтожать ненавистного врага.
И враги должны тоже почувствовать, что временными являются именно они и что будут обязательно изгнаны. Это их внутренне деморализует, они будут терять уверенность в возможности реставрации старых порядков, у них будет неизбежно расти сознание своей обреченности…
Вас, комсомольцев, - продолжал Потемкин, - тянет туда, где поопаснее, где побольше романтики. И это похвально. Так вот, дорогие товарищи, чтобы вы знали: на Дону сейчас и этого для вас хватит, хоть отбавляй, да еще может быть и побольше, чем на фронте. На фронте враг открытый, его видно, с ним и бороться удобнее; здесь же он скрытый, незаметный, и поэтому пострашнее. [29]
Мы поступили в распоряжение отдела Гражданского управления РВС Южного фронта, который и распределил нас по различным районам прифронтовой полосы. Я вместе с группой товарищей - владимирцев - поступал в распоряжение Усть-Медведицкого окружного ревкома Донской области, который в это время находился в слободе Михайловка (станция Себряково).
Отправить нас туда намечалось поздней ночью. А пока всей ватагой мы двинулись осваивать местный пристанционный и, нужно сказать, по-своему очень привлекательный общественный сад. Каково же было наше удивление, когда мы узнали, что на эстраде сада и в этот вечер дает концерт Федор Иванович Шаляпин! Народу по этому случаю было сверх меры… Так, по пути на фронт, на станции городка Козлова нежданно-негаданно мы впервые увидели и услышали знаменитого русского певца. Как попал сюда в такое тревожное время Шаляпин, мы, конечно, знать не могли.
Спел он тогда предельно мало. Биссировать Федор Иванович явно не хотел, по-видимому заранее оговорив точное количество исполняемых вещей, а может быть, и потому, что берег голос, выступая на открытой сцене. Особенно сильное впечатление произвели на меня ария мельника из оперы Даргомыжского «Русалка», «Песня о блохе» Мусоргского и народные песни «Ноченька», «Вдоль по Питерской». Я имел не очень далекое от профессионализма отношение к вокальному искусству и буквально был поражен исполнительским мастерством певца, силой и красотой тембра его голоса. Невольные сравнения с известными мне замечательными басами - солистами хора Ставровского, в котором когда-то я пел сам, - явно сюда не подходили, величины были несравнимые…
Уставшие от всех треволнений дня, спали мы в эту ночь по-молодецки как убитые. Даже не слышали, как, прицепленные к какому-то проходящему поезду, двинулись дальше. Наш вагон должен был доставить нас на станцию Себряково, остальные следовали в Урюпинск и Новохоперск. И было страшно обидно, что в Поворино, когда мы крепко спали, наши вагоны рассортировали по разным составам и мы не смогли на прощание пожать своим друзьям руки. А ведь многих из них увидеть было уже не суждено.
Вскоре после Поворино мы пересекли наконец и границу «области войска Донского». Любопытным нашим [30] глазам все здесь казалось не таким, как у нас в центральной части России. Поражало раздолье донских степей и южная непривычность придорожных хуторов с белоснежными хатами и богатыми садами. Особое впечатление производили гордо вздымающиеся ввысь, диковинные для нас, северян, пирамидальные тополя.
На ходу из вагона и на станциях внимательно всматривались мы в лица стариков, женщин. Бросалось в глаза, что совсем не было видно казаков - ни молодых, ни среднего возраста… Со всем этим народом уже завтра нам придется работать, жить под одной крышей и делить поровну все заботы и тяготы сурового военного времени в условиях непосредственной близости к фронту.
Вот наконец и долгожданная станция Себряково, и здесь же слобода Михайловка, где мы должны поступить в распоряжение окружного ревкома. Поезд медленно подошел к перрону, мы высыпали из вагона и тотчас плотно сгруппировались, чтобы стать заметнее для встречающих. Но их не оказалось. Ничуть этим не смутившись, через несколько минут мы уже гурьбой шествовали в ревком.
О том, что группа молодцев-владимирцев следует из Козлова, в ревкоме знали, но точной даты прибытия, конечно, известно не было. Да и попробуй назови эту дату, когда вагон следует «на перекладных», прицепленный то к одному, то к другому попутному поезду, идущему к тому же по никому неизвестному расписанию.
* * *
У ревкома стояло десятка полтора подвод и арб. У входа и в коридоре толпились или сидели вдоль стен на корточках какие-то люди, преимущественно старики и пожилые женщины, одетые с расчетом на долгую дорогу. Как оказалось, это были дежурные подводчики, присланные сюда из станиц и хуторов для выполнения гужевых повинностей и, в частности, для передачи на месте указаний и распоряжений окружкома, а также и для доставки командированных. То, что мог бы мгновенно сделать обычный телефон, передавалось возницами конных подвод, а то и просто арб, запряженных парой волов. Как мы поняли, для особо срочных нужд предназначались стоящие на привязи два расседланных красавца дончака. Проскакать на таком было мечтой каждого из нас.
Ждать приема долго не пришлось. Увидев еще из окна [31] нашу братию, шествующую с вещами со станции, сам председатель ревкома вышел из кабинета в коридор и, узнав, кто мы такие, пригласил всех нас к себе со словами:
- Ну вот и познакомимся. Я и есть председатель ревкома. Проходите ко мне, там все порешим.
Предревкома считал своим долгом особо подчеркнуть и предупредить нас, что приехали мы не на готовенькое насиженное место, где все уже налажено и дела идут хорошо и гладко. В ряде станиц и хуторов, совсем недавно освобожденных от деникинцев, население, по существу, встречает настоящую Советскую власть впервые. Жителей там мало и те преимущественно старики, женщины и дети. В своих настроениях и симпатиях люди эти самые разные: одни - явно за Советскую власть, другие - еще колеблются, боясь возвращения белых, и, наконец, третьи настроены к нам враждебно. И таких, к сожалению, немало.
Не меньшие трудности в работе местных ревкомов и партийных организаций, заставлявшие всех советских и партийных работников быть постоянно начеку и в полной боевой готовности, создавали белогвардейские отряды и разрозненные белобандиты из местных же казаков, которые еще в большом количестве рыскали по всей территории округа. С этой стороны можно было ожидать в любую минуту как прямых вооруженных нападений, так и отдельных диверсий и террористических актов против представителей Советской власти.
В заключение предревкома сказал:
- А впрочем, вы и сами грамотные. Небось комсомольцы, да еще какие! Из Москвы присланные! Приедете на места, присмотритесь и сами разберетесь, что к чему. Если будут какие трудности, председатели ревкомов помогут, они у нас стреляные воробьи. Подскажем и мы - отсюда. Обращайтесь безо всякого стеснения. Вот и все. Желаю вам доброго пути и, как говорят, ни пуха ни пера.
Наверное, потому, что мы были еще очень молоды и неопытны, а также и потому, что почти ничего не знали, да и смутно представляли характер предстоящей жизни и работы, все нам казалось в эти минуты ясным, понятным и простым. Поэтому никаких уточняющих служебных или житейских вопросов с нашей стороны не последовало. Спросили только, кому конкретно куда ехать, как будем добираться и когда. [32]
Присутствовавший здесь же секретарь ревкома зачитал станицы и хутора, куда требовалось послать одного-двух человек пополнения. Мы же в свою очередь назвали по порядку расположения в списке фамилии тех, кто в названные места поедет.
Я и мой земляк и друг Вася Царьков направлялись членами ревкома в глубинную станицу Малодельскую, находившуюся примерно в 60 верстах от Михайловки, вверх по течению реки Медведицы, на ее левом берегу. На удивление близко от Малодельской, также по реке - на расстоянии всего в 10 верст, - располагалась еще две станицы: Сергиевская и Березовская, а в 25 верстах - крупная слобода Даниловка. Весь этот район приречных станиц являлся пограничным с Саратовской губернией ныне все они входят в Волгоградскую область).
Наша, малодельская, подвода, да еще парная, к счастью, стояла у ревкома, и мы с Васькой решили ехать немедленно. И хотя прибыть на место мы должны были далеко за полночь, предревкома такое решение одобрил, так как подвода, по его расчетам, еще засветло доберется почти до хутора Сенного, а там рукой подать до станицы Сергиевской, а дальше и Малодельская. Он считал, что участок дороги, где придется ехать в темноте, в это время был совсем спокойным и безопасным.
Возчик наш, назвавшийся Трофимом, исконный малодельский казак, имел чуть ли не во всех близлежащих станицах и хуторах многочисленных близких и дальних родственников, жизнь каждого из которых была у него как на ладони. А уж о малодельцах-то он знал всю их подноготную. За длинную дорогу Трофимыч - так мы сразу начали его величать - рассказал нам многое и о самих станичниках, и о былом житье-бытье казаков, и о думах, которыми они в настоящее время жили. И за это ему большое комсомольское спасибо, это нам очень пригодилось и помогло.
Первое, что нас особенно интересовало и волновало, - это история недавних боев Красной Армии и партизанских отрядов с красновцами и деникинцами в этом районе. Здесь мы готовы были ловить буквально каждое слово. Однако именно об этом Трофимыч ничего существенного рассказать не мог. Он не был ни участником боевых дел, ни их свидетелем. Гражданская война главным острием своим не затронула Малодельскую. В те времена, когда еще не было сплошных фронтов, станица всегда оказывалась вне главных событий, так как стояла [33] далеко в стороне от железнодорожных линий и наезженных большаков. Случалось, что ближайшие железнодорожные станции - например, Себряково, Аргада или Раковка - уже были взяты той или иной стороной, а малодельцы, не подозревая об этом, посылали по мобилизации свои подводы - для уже отступившего противника. Из того, что Трофимыч все-таки рассказал, пожалуй, наиболее захватывающими эпизодами оказались те, которые относились к более богатому всякого рода приключениями восемнадцатому году. Тогда на Северном Дону действовали многочисленные, но разрозненные по своим действиям красные партизанские отряды - Киквидзе, Сиверса, Миронова и другие. Успевшие обрасти всяческими небылицами, эти рассказы казались просто фантастическими.
И нам было особенно приятно, и мы уже заранее даже гордились, услышав, что наша Малодельская и соседние с него станицы в основном были красные и что очень большое количество казаков из этого района стали бойцами отряда Миронова и в настоящий момент продолжают драться с белогвардейцами на Донце, в районе Белой Калитвы.
Уже зная о том, кто мы такие и зачем едем в станицу (об этом он успел-таки проведать в Михайловке), Трофимыч больше всего огорчался, что мы теперь не увидим той доброй старой Малодельской, какой она была раньше, до войны. По его словам, это был спокойный, утопающий в зелени райский уголок донской земли с щедрыми гостеприимными казаками и казачками.
- А что касаемо казачек, то боевее и краше наших малодельских, бывало, по всему округу не сыщешь. Сейчас девчат тоже маловато стало, но… - Здесь Трофимыч чуть запнулся, повернулся в нашу сторону, хитровато улыбнулся и продолжал: - Про вас, двоих-то, найдется… - Что-то старик хотел добавить, но неожиданно замолк и после небольшой паузы снова заговорил, но уже о другом: - Станица сегодня совсем не та. Война все вверх дном перевернула. Главное - людей стало мало. Работы полно, а работать некому. Было когда, к примеру, две сотни добрых казаков, теперь и пары десятков не наберешь. А те, что есть, - какие это казаки? Старые хрычи, вроде меня, да инвалиды. Раньше даже бабы дюже работали, а теперь и их осталось не более половины. Как угнали куда-то с подводами, так и не вернулись. Теперь даже не разберешь, где они. Не то у ваших, не то у белых. [34] А те, что дома, тоже работать не хотят. Говорят так: красные пришли - корми, белые пожаловали - тоже корми, а здесь еще и зеленые завелись; когда нет ни красных, ни белых, эти зеленые тут как тут, тоже норовят на кормежку в станицу наведаться. Разве на всех напасешься?
Трофимыч задумался, а потом заговорил снова да о жаром:
- А казаки-то были какие! Что дубы! Справные во всем. А ежели в седло сядет, просто залюбуешься. Одна грация. Любой фокус покажет. Моргнуть не успеешь, как шашкой любое полено одним взмахом разрубит. Ваши мужики так и топором не справятся. Эх, да что там говорить! Тех казаков не стало…
- Будут, - сказал Вася.
- Где там быть? Разве на войну напасешься?! Одна кончилась, свою новую заварили. Как-никак уже пятый годок воюем, скоро шестой пойдет. Многие с немцев не пришли. А кто пришел, теперь друг против друга пошли, да дерутся-то как - только чубы летят! Хуже чужих - насмерть, без всякой пощады. Хотя бы примирил их кто…
- Ленин-то за народ, за мир, за счастье людей борется, - перебил я старика, - только вот казаки-то еще не все за него. Разных Красновых и деникинцев слушают. Прикончили бы их - и все мирно да тихо бы стало.
- Это-то верно, - помолчав, сказал Трофимыч. - Только вот пугают казаков: говорят, заместо казаков иногородние верх возьмут. А если так, казак с Советской властью не пойдет.
- Пойдет, - возразил я. - Молодежь пойдет. Подрастет, разберется, что к чему, и пойдет. Иногородние здесь ни при чем. Перед Советской властью все равны.
Старый казак повернулся, прищурился, хитро посмотрел на нас и не без иронии заметил:
- Говорите: молодежь? Ждать долго придется. Пока что она всеми днями на палках гоняет; в одной руке палка заместо коня, в другой - вторая заместо шашки. Крапивник рубают… А что касаемо иногородних, то казаки и на равную с ними не пойдут.
Поняв, что не переубедить старика, мы перевели разговор на другую тему.
- А где малодельцев больше: у наших или у белых?
- У красных, пожалуй, поболе. Много с Мироновым пошло, а теперь всего больше в двадцать третьей дивизии, [35] что на Донце сейчас стоит. Там и баб наших много. Кто за мужьями добровольно поехал, а кто по мобилизации со своими подводами в обозах мается.
Как потом выяснилось, дислокация частей нашей армии довольно легко и точно вскрывалась через тех самых мобилизованных подводчиков, которые, выполнив свои обязанности, возвращались в станицы. Во всяком случае находясь уже непосредственно на работе в станице, мы очень часто именно таким путем узнавали примерное расположение многих полков и дивизий 9-й и 10-й армий Южного фронта и почти безошибочно направляли по назначению отставших или одиночно следовавших в свои части красноармейцев.
За время долгого путешествия немало рассказали старому Трофимычу и мы. Он очень подробно расспрашивал о Москве, которую ему не довелось увидеть, о жизни в наших родных местах, о Советской власти, о том, что будет с казаками, если окончательно победят Советы.
- А правда, что при коммунии всю землю, движимое и недвижимое имущество у казаков отберут и все будет в общем пользовании с иногородними? Сказывали еще, что иногородних-то будет и больше: говорили, что их пришлют на Дон с тех мест, где земли недостаток…
Крестьянское сочувствие его было на нашей стороне, однако, судя по вопросам, влияние белогвардейской пропаганды проскальзывало в каждом слове, в любом вопросе.
- Намедни сказывали, что какая-то ваша говорила, что при коммунии даже и жены будут общие, вроде как…
Путь до станицы оказался исключительно утомительным и по времени, и по однообразию открытой степной местности. Каждый раз, когда мы спрашивали Трофимыча, сколько еще осталось ехать, то неизменно слышали в ответ: «Верст десять с гаком…» Что же это за мера такая - бесконечный гак! Чем меньше как будто остается ехать, тем гак этот оказывается длиннее действительного расстояния.
Позади остались хутора Сидоры, Моховской, Большой. В каждом у Трофимыча были друзья, знакомые. Хоть минуточку, но с каждым таким встречным надо остановиться, погутарить. Вопрос у всех один: «Что нового? Только вот сказывали, как будто по ходатайству ревкома наши подводы на днях вернутся, а на их место [36] уже мобилизуют из станиц, что поближе к фронту. Уж пора бы, дел и дома хватает…»
Наконец мы уснули и очнулись, когда подвода уже стояла. На просторной церковной площади, у широкого, с навесом, крыльца большого деревянного одноэтажного дома - кругом было темно и пусто. Только крыльцо тускло освещал висевший керосиновый фонарь. Света в ближайших хатах не видно. Это и была станица Малодельская. Мы остановились у крыльца Малодельского станичного ревкома.
Нас никто не встретил. В здании ревкома находился только дежурный - старый казак, назвавшийся Михаилом. Он быстро куда-то сходил и, вернувшись, сообщил Трофимычу, куда нас развести на постой, добавив при этом, что, если отведенные хаты нам не понравятся, завтра с утра их можно будет сменить.
Первым разместили на жительство Васю Царькова - здесь же на площади, прямехонько против ревкома, у местного дьячка. Хата была добрая. Сам дьячок, может быть, потому, что уже привык нести «постойную» повинность, а может быть, и потому, что еще крепко побаивался новой власти, принял Васю гостеприимно, приветливо, поместив его в отдельную, увешанную иконами комнату. Узнав, что мы приехали в станицу вместе - на постоянную работу в ревкоме, - дьячок предложил и мне поселиться здесь же, но я отказался и, как выяснилось потом, правильно сделал.
Меня поселили в небольшой, но чистой и хорошо прибранной хате казака Мелехова. По возрасту Мелеховы годились мне в родители и приняли меня исключительно тепло и радушно.
Не прошло и четверти часа, как я уже не без помощи хозяйки умылся и очистился от дорожной пыли и, несмотря на столь ранний час, забыв об усталости, сидел в кругу своих новых знакомых за наскоро накрытым столом. Хозяйка стыдилась бедности стола, я же, мысленно перенесясь в родные места, представлял, как были бы счастливы мои родители, если бы имели в своем доме такие съестные припасы…
Мелеховы, забыв, что еще не совсем рассвело, просто засыпали меня вопросами о жизни в Москве и Владимире, о моих родных и о собственной моей судьбе. Больше всего они желали скорейшего разгрома Деникина и возвращения красного донского казачества к мирному труду. [37]
Друг Вася, наверное, видел уже третий сон, когда наконец уложили в постель и меня. Спалось на новом месте после столь длительного путешествия, да еще на хозяйской пуховой перине, настолько хорошо, что, когда я проснулся, ходики показывали уже около одиннадцати часов. Хозяйка сообщила, что за мной уже два раза приходили из ревкома, но она, из жалости ко мне, не хотела меня будить. Наскоро собравшись и выпив молока, я отправился в ревком. Всю дорогу меня беспокоило только одно - как бы там, в ревкоме, не заслужить репутацию беспробудного сони, с которым больших дел не сделаешь, Советской власти не построишь.
Вася уже сидел в ревкоме и за два часа так освоился с обстановкой, что чувствовал себя как давнишний здешний работник. Он меня и представил председателю ревкома Григорию Ивановичу Гребенникову, его заместителю Решетину, ведавшему земельными делами, и казначею ревкома Макарову.
О всех трех я уже кое-что знал от Мелеховых. Мне было известно, например, что Гребенников и казначей Макаров - это «чистокровные» казаки, а Решетин, которого, кстати, в станице недолюбливали, - из иногородних. Гребенников, по мнению станичников, в теперешнее трудное время хорошо справлялся с делами и пользовался среди них высоким авторитетом, тогда как казак Макаров, семья которого до революции относилась к зажиточным, часто бывал груб и из-за своих критических, а порой враждебных высказываний вызывал у станичников чувство настороженности и подозрения. Оправдывая себя, он любил говорить: «Язык мой - враг мой».
Вся руководящая тройка, и особенно председатель ревкома, встретила меня приветливо. Чувствовалось, что Вася уже успел сообщить им мои биографические данные, и поэтому никаких вопросов по этому поводу мне не задавали. Все, казалось, было хорошо, если бы не мой слишком юный вид. Я явно читал на лицах присутствующих мысль: всем бы хорош, только уж очень молод, восемнадцать лет, а с виду не дашь и шестнадцати… Но нет худа без добра. Может быть, именно это и расположило ко мне впоследствии казаков станицы.
Несомненно, больше всех был доволен таким пополнением рядов председатель ревкома Григорий Иванович. В его распоряжение поступали два новых работника, на которых можно было положиться. Кроме того, в станице начинали действовать два опытных, со стажем практической [38] работы, комсомольца, а это означало, что в Малодельской появилась возможность создания комсомольской организации.
Прежде чем говорить с нами о деле и определять наши функции в ревкоме, председатель Гребенников поинтересовался, устраивает ли нас местожительство и нет ли необходимости его сменить. Я и Вася Царьков ехали сюда, как и другие наши товарищи, готовыми встретить любые трудности, готовыми к полевым и военным условиям жизни, и поэтому все здесь казалось нам на высоте. Лично я в этом не ошибся: жил в замечательной семье, которую искренне полюбил, которая достойна самых добрых воспоминаний.
Давая установку по работе, предревкома, собственно, подтвердил все то, что нам уже говорили и в штабе фронта, и в окружном ревкоме в Михайловке. Многое из того, на что он указывал, описывая местную обстановку, совпало с рассказами нашего славного деда Трофимыча по пути в Малодельскую.
Я и Вася еще в Михайловке назначались членами ревкома станицы. Теперь при распределении обязанностей Васе было поручено стать станичным казначеем, я же получил сразу три нагрузки: секретаря ревкома, завкульта и, что самое забавное, заведующего отделом записи актов гражданского состояния (сокращенно: загс), о названии и функциях которого я к этому времени просто не имел никакого понятия. В общем, стал первым завзагсом станицы Малодельской, с аппаратом в одну единицу.
- А что этот загс должен делать? - спросил я председателя ревкома.
- Дело нехитрое. По инструкции, заведешь тетрадь и будешь в ней записывать, или, как говорят, регистрировать, браки и новорожденных и после этого выдавать на руки вроде как бы брачные свидетельства и метрики. Бланков таких еще нет, а поэтому выдавай пока простые ревкомовские справки-удостоверения за моей подписью. Сегодня же сходи к попу и предупреди его, что без этих наших удостоверений совершать церковные обряды наперед нас ему строго запрещается, так как они никакой законной силы иметь не будут.
Немного помолчав и о чем-то подумав, Гребенников продолжил:
- По всем правилам, надо бы выдавать документы на умерших, но… пока этого делать не будем. С умершими [39] пусть пока поп разбирается, здесь ему послабление сделаем. Догадываешься почему? - Тут Григорий Иванович досадливо поморщился: - Шуму уж от этого очень много. Как начнут здесь родственнички на весь ревком голосить, не сразу сообразишь, куда деваться от них. Работа страдать будет… Правда, по инструкции предусмотрено загсу заниматься и еще одним гражданским делом - это разводами. Но у нас на Дону эта статья уж совсем ни к чему. Разводы у нас что-то совсем не слышны: раздерутся - разъедутся; соскучатся - опять вместе, как будто ничего и не бывало. Это не так, как у вас, москалей. У нас, если казак или казачка и побалуют где, семья все равно тверже камня остается.
* * *
Практически вся моя работа по загсу свелась к тому, что я только женил: в Малодельской я успел соединить законным браком пару станичников и несколько хуторских. Новорожденных за короткое время моего пребывания здесь регистрировать не пришлось.
Итак, мы, члены ревкома, стали осуществлять в станице власть и строить новую, многим людям еще не понятную жизнь.
По вечерам, точь-в-точь как бывало и до революции, при станичном атамане, крыльцо дома ревкома служило местом постоянной сходки казаков, любителей порассуждать о прошлом, настоящем и будущем (с той лишь разницей, что теперь здесь собирались преимущественно старики).
Больше всего казаков занимали события сегодняшнего дня, и среди них особенно положение на фронте, который находился совсем-совсем рядом. Источниками самой последней информации в этом случае служили временно мобилизованные подводчики, которые, отбыв гужевую повинность, возвращались по одному то в станицу, то в какой-нибудь из ближайших хуторов. Наиболее достоверные сведения, однако, привозили раненые одностаничники. Последних допрашивали здесь с особым пристрастием, и все сообщаемое ими немедленно, словно по телеграфу, становилось достоянием всех соседних станиц и хуторов. В частности, не успели мы еще и оглядеться как следует на новом месте, как на одной из таких сходок уже обсуждалось полученное из Березовской сообщение, что на участке фронта, где-то под Усть-Белокалитвинской, идут тяжелые для наших войск бои и что дела складываются для красных неважно. Эти сведения [40] привезли два раненых березовских станичника. Как потом выяснилось, были они недалеки от истины.
Буквально через несколько дней после приезда в Малодельскую и я и Вася Царьков чувствовали себя здесь совсем как свои люди. Мы уже знали почти каждую семью, и малодельцы все знали о нас, и мы им пришлись по нраву. Полюбили нас за то, что мы сразу, без разгона начали жить жизнью и заботами местных людей, в чем могли - помогали им, чего не умели - старались учиться у них. Нередко бывали мы и на вечерних сборищах. В свободное время мы шли туда потому, что хотели поближе познакомиться с людьми и услышать об интересных эпизодах из жизни казачества. Кроме того, мы и сами были не прочь послушать какие-нибудь новости, особенно о положении на фронте. Ну и конечно, когда речь заходила о сегодняшнем дне, нам предоставлялась очень благоприятная возможность кое-что и разъяснить казакам. Газеты присылались только в ревком, поэтому мы больше других были в курсе событий, переживаемых страной.
Приходилось отвечать на разные вопросы. Например, что такое Советская власть и что она дает народу? Чем отличаются между собой программы большевиков и меньшевиков, эсеров и других партий? Что дает казаку декрет о земле, которой у него, мол, хоть отбавляй - успевай только обрабатывать…
Жизнь в станице протекала в это время тихо, спокойно, неспешно. Все до единого ее жители горели единственным желанием, чтобы поскорее окончилась война и домой вернулись их родные и близкие. Однако за этой внешней тишиной и спокойствием скрывалось много нерешенных проблем. И в частности, одной из них являлся вопрос: как вернуть людей к нормальной трудовой деятельности?
Абсолютное большинство трудоспособных казаков действительно отсутствовали, они состояли в рядах Красной или белой армий, но в станице все же осталось достаточное количество людей, которые могли и должны были работать, каждый по своим силам.
Здесь жили такие неработающие старики, которые в наших, среднерусских местностях, как говорится, еще сто очков вперед молодым дадут. Даже с таким действительно престарелым казаком, каким был наш возница Трофимыч, не всякий еще сумел бы потягаться. В этом, кстати, мне пришлось убедиться, когда я впоследствии [41] встретился с ним на фронте, где такие же, как он, ходили на врага в атаку.
Слонялась по станице без дела и так называемая зеленая, или просто допризывная, молодежь, которая в наших родных местах - я уже не говорю о комсомольцах - равнялась в работе со взрослыми и на селе, и на транспорте, и в мастерских, работавших на оборону.
В таком же нерабочем состоянии находилось здесь немало взрослых казаков, которые по тем или иным причинам уклонились от добровольного активного участия в войне или уже побывали на фронте и после ранений, контузий и болезней не желали возвращаться в свои части.
Наконец, ударной трудовой силой в те трудные времена могли стать казачки, которые издревне несли на себе основательную часть не только домашних, но и сельскохозяйственных работ. Но и они не проявляли охоты тряхнуть стариной и взяться за работу.
Сил, как видно, было достаточно, но работать оказалось некому. Весной девятнадцатого, в месяцы страдной поры, на Дону в поле никто не вышел. Хлеб не посеяли. И на первый взгляд, кроме нас, ревкомовских работников, это никого и не беспокоило. Причин было много, главных же, на мой взгляд, две. Первая - жизнь на территории, непосредственно охваченной войной, в которой смертельные враги - свои же станичники, ничем не гарантировала, что собранный урожай попадет в руки, его растившие. Если завтра снова придут белые, они в отместку все до нитки отберут у тех, кто сочувствовал или воевал на стороне большевиков, говаривали одни. Примерно так же рассуждали и другие, среди которых быстро распространялись слухи, что большевики и у своих-то реквизируют излишки хлеба, а уж у белых все подчистую изымут.
Вторая причина безразличного отношения к родному полю была в том, что подавляющее большинство казаков жили еще достаточными запасами продовольствия. В то время как у нас, в центральной части России, население перебивалось четвертушкой черного, смешанного со жмыхом хлеба, здесь в каждой казацкой семье еще в достатке был и белый пшеничный хлеб, и пшено, и сало, и даже такие десерты, как соленые арбузы, моченые яблоки и сливы.
Еще одна из злободневных проблем, вставших перед нами: как в этой сложной обстановке и какими наиболее [42] действенными путями завоевать сочувствие и симпатии людей к Советской власти?
Говоря о малодельской молодежи - а ее в станице насчитывалось сравнительно много, - нужно учесть, что она по своим политическим взглядам и настроениям была исключительно разной и сложной. Одна часть была сочувственно настроена по отношению к нашей новой власти и во всем нам помогала. Другая, связанная с родственниками-белогвардейцами, держалась подавленно и тихо, как бы чувствуя свою вину за связь с белыми, многие из них стремились продемонстрировать уважительное к нам отношение. Пожалуй, самыми трудными для нас оказались те ребята, которые очень умело скрывали под личиной активности и доброжелательности ко всем комсомольским мероприятиям свои внутренние колебания, выжидательную позицию приспособления. Проверить их удалось. Но об этом несколько позже.
Помимо уже упоминавшихся служебных нагрузок мы с Васей Царьковым сразу же приняли на себя заботы о местной школе. Установив, что в станице не хватает преподавателей, мы срочно связались с родным Владимирским губкомом, в результате чего через каких-нибудь две недели к нам прибыл на пополнение гусевский учитель, комсомолец Тодорский. Нас, посланцев комсомола, стало трое - по тем временам уже силища!
Кстати, запрашивая себе пополнение, мы передали владимирским комсомольцам и первый коротенький отчет о наших делах на Дону, попросив их проинформировать обо всем и наших родителей, которым еще не удалось написать ни одной строчки.
Вспоминая пережитое, сейчас трудно сказать, что нам тогда было ближе и дороже: отцовский дом или комсомольский центр. Обещанного нами следующего подробного отчета послать не удалось. Для нас наступили жаркие дни.
Чтобы вовлечь молодежь в общественную работу, мы задумали и немедленно организовали в станице любительские драмкружок и хор. И тот, и другой начали настолько успешно работать, что через каких-нибудь три недели своими выступлениями мы покорили не только одностаничников, но и заявили о себе на всю округу: даже встал вопрос о наших «гастролях» в соседние станицы и в Михайловку. Кстати, в драмкружке я значился среди исполнителей главных ролей, а в хоре выполнял обязанности и его руководителя, и дирижера, и даже солиста. [43]
Сейчас с трудом представляю себе, как же слушали тогда мой голос, с возрастом ломавшийся и переходивший от дисканта в жиденький баритон.
Драмкружок по своему составу неожиданно оказался настолько многочисленным, что пришлось раздать роли для подготовки сразу двух пьес. Одной из них была небольшая одноактная пьеса-агитка неизвестного автора «Солдат вернулся с фронта», текст которой привезли из Михайловки; вторую - «Бедность не порок» Островского - предполагалось поставить позднее как более трудную. В первой я играл роль солдата, во второй - приказчика Мити. Вася Царьков в пьесе Островского должен был исполнять роль Гордея Карпыча Торцова, Коля Тодорский - Любима Карпыча.
Насколько рьяно все взялись за первую пьесу, можно судить по тому, что она была готова к показу всего-навсего за десять дней. Репетиции шли ежедневно. Своими силами кружковцы готовили и сцену, и декорации, и весь необходимый реквизит.
И вот спектакль состоялся. Школьный класс, где была оборудована сцена, станичники заполнили до отказа. Пришли и старые, и малые. Несмотря на некоторые шероховатости в игре «актеров», заметные только самим участникам спектакля, он прошел с большим, я бы сказал, с потрясающим успехом! Все мы были счастливы, но особенно я и Вася. Наша затея удалась на славу, если не считать, что произошел обычный для тех дней инцидент, который все квалифицировали, как прямое на меня покушение.
По ходу пьесы возвратившийся из Красной Армии молодой казак вступает в конфликт со своим отцом и старшим братом, ярыми сторонниками старого режима. На этой почве происходит острая семейная ссора, в результате которой старший брат хватает стоявший в углу хаты карабин и со словами: «Собаке - собачья смерть» - в упор стреляет в казака-красноармейца. Карабин, разумеется, зарядили холостым патроном, и мы с Васей это лично проверили до начала спектакля. В нужный момент раздался выстрел, но, как оказалось, не холостым, а самым настоящим боевым патроном. Падая на пол, я еще подумал: «Как здорово бабахнуло, вот это произведет впечатление на публику!…» Так оценили выстрел и все остальные члены кружка, пока, уже после спектакля, делясь впечатлениями, кто-то не обнаружил, что настоящая пуля пробила насквозь дверь на сцене и застряла в [44] стене следующей комнаты на высоте не более метра от пола. Тут же нашли и дырку под мышкой моей шинели.
На скорую руку произведенное расследование установило, что гибель владимирского комсомольца стала бы неминуемой, если б не большая - не по росту - шинель. Наступив на волочившуюся полу шинели, я споткнулся и начал падать на какую-то секунду раньше положенного срока, да и не в ту сторону. По нашим прикидкам, пуля должна была пробить мою грудную клетку. Кто-то из наших же кружковцев - тайных врагов новой власти - в последний момент незаметно успел перезарядить карабин боевым патроном. Но кто был автором этой хитро задуманной диверсии - установить не удалось.
После спектакля я возвращался домой очень поздно. Ночь была дьявольски темная - хоть глаз выколи.
То ли под влиянием только что сыгранной пьесы а злополучного выстрела боевым патроном, то ли под впечатлением распространившейся с вечера новости об убийстве пробравшимся в соседнюю станицу белобандитом своего зятя, секретаря местной партячейки, то ли, наконец, просто из-за тьмы кромешной и пустынной улицы, но я вдруг почувствовал какую-то неловкость и даже настороженность. Около моего дома заметил из-за изгороди тени каких-то людей, молча сидевших на крыльце. Я никогда не был трусом, но здесь что-то во мне екнуло. В мыслях промелькнули подбрасываемые нам, комсомольцам, анонимки, в которых на разные лады нам угрожали и требовали: «Москали, убирайтесь в свою совдепию, иначе мы с вами расправимся и живыми не выпустим». Во всяком случае, тогда я впервые упрекнул себя за беспечность и за то, что не носил с собой револьвера, как это делали большинство ревкомовцев.
Решение пришло тотчас же: идти вперед, готовым ко всяким неожиданностям. Только не подавать виду, что струсил. Иначе какой же я комсомолец!
Как только проскрипела отворяемая калитка, сидевшие на крыльце встали. Их было четверо. При моем приближении хрипловатый мужской голос спросил:
- Это не вы Соколов?
- Я.
Ответ прозвучал глухо.
- Мы до вашей милости. Не взыщите, что прямо домой да в такой поздний час. Решили дождаться, хоть до утра… [45]
Я насторожился: начатый разговор мог служить маскировкой. На улице ни души, в хате темно, не ждут. В надежде, что кто-нибудь из Мелеховых услышит и в случае чего успеет прийти на помощь, я, на ходу громко постучав по ставне, нарочито громко сказал:
- Да… поздновато. А в чем дело?
- Это мой сынок и его невеста, а это мать невестина - Наталья Ежова, из Березовской. Женить хотим. Уж пожалуйста. В долгу не останемся…
- В чем же дело? Пусть и женятся на здоровье. Попируем. Не ночью же женить! Завтра приходите в ревком, и все в порядке будет. Могут прийти и одни - не маленькие. Что еще вас беспокоит?
- Так-то по-законному должно и быть. Вчера они у тебя… у вас, значит, были, а вы отказали. Мы уж и с батюшкой на завтра договорились, а тут - на, пропасть какая, нет разрешения, или - как там по-вашему - легистрации какой-то…
В темноте узнать кого-либо из ночных посетителей было невозможно, но я сразу вспомнил, что вчера действительно отказал в регистрации брака по самой простой причине: жениху только что минуло семнадцать, а невесте не хватало двух недель даже до шестнадцати. При этом показалось особенно странным, что жених и невеста стоят и упорно молчат (как воды в рот набрали), а пришедшие с ними две матери, будущие свекровь и теща, буквально неистовствуют, с пеной у рта требуя, чтобы разрешение на брак было все-таки выдано. Дело дошло даже до угрозы жаловаться на меня.
Твердо зная, что по закону таких малолеток не женят, я считал, что поступал правильно. Для подкрепления же своей принципиальной позиции в этом вопросе хотел было с ними вместе зайти к самому предревкома, но его, к сожалению, не оказалось на месте: он уехал по делам в Михайловку.
По возвращении Гребенникова я поспешил рассказать ему о всем случившемся в загсе и даже надеялся, что за свою стойкость в решении брачных проблем заработаю похвалу. Каково же было мое удивление, когда вместо поощрения я услышал от предревкома указание, совсем не совпадающее с моим решением. Оказалось, что в данном случае я вовсе не прав и должен был брак этот все-таки зарегистрировать, «хотя бы как исключение». Григорий Иванович сказал, что такие ранние браки в казачестве не редкость и что вызваны они очень многими [46] причинами. Роднящиеся семьи он знал лично: в доме жениха нужны были рабочие руки, мать же невесты выдавала замуж свою несовершеннолетнюю дочь из-за нужды: она жила без мужа, а детей у нее было четверо.
- Потом все повернем по-своему, по закону. А пока не надо вызывать ненужного раздражения в народе, нарушая уклад жизни, существующий с прадедовских времен, - заключил Гребенников.
Теперь же у своей хаты мне ничего не оставалось делать, как согласиться утром следующего же дня принять ночных гостей, пообещав обязательно зарегистрировать брак и даже побывать на свадьбе.
Ложась спать, я уже совсем забыл о случившемся на спектакле, и засыпал довольный тем, что местный поп все-таки выполняет наши указания и не совершает обряды бракосочетания без нашей предварительной регистрации.
* * *
Между тем по мере роста активности окружных белобандитов заметно начали поднимать голову и внутристаничные враги, переходя от анонимных угроз по нашему адресу к их осуществлению. Два дня спустя чуть не поплатился жизнью и Вася Царьков, в которого стрелял, но, к счастью, не попал неизвестный бандит, когда мой друг ночью обходил дежурные точки станицы.
Вспоминая о нашем пребывании на Дону, нельзя не сказать о том, как мы, рязано-владимирские станичники (наше шутливое прозвище), пытались, так сказать, себя оказачить, стараясь изо всех сил во всем походить на местное население. Это касалось и бытовых сторон жизни, и разных казачьих забав - всевозможных манипуляций и выкрутасов с шашкой, - и пения казачьих песен, и залихватских плясок (в этом мы, владимирцы, никак не уступали), и многого другого. Однако главным - лично для меня - стало приобщение к основному казачьему искусству - искусству верховой езды. Научиться хорошо управлять конем, владеть шашкой и хотя бы двумя-тремя упражнениями казачьей джигитовки - это и была основная моя мечта, и она сбылась.
По просьбе предревкома обучать меня главному казачьему делу взялся старый бывалый казак Алексей Григорьевич Долгих, который, кстати сказать, по единодушному признанию пожилых станичников, когда-то в молодости слыл большим сердцеедом и буквально покорял [47] женский пол своей стройностью, осанкой и особенно, конечно, отменной джигитовкой. Он и сам этого не скрывал и даже гордился. «Когда я был молодым, - говаривал Алексей Григорьевич, - не то что наши - все заглядывались. Как в Царском стояли, чуть фрейлину одну к себе на Дон не заманул».
У дяди Леши остался под седлом замечательный, серой масти четырехлетний дончак, которого при отступлении белых он сумел хорошо припрятать.
Учитель он был строгий, педантичный, придирчивый, а главное, терпеливый. «Поспешишь - людей насмешишь, - повторял то и дело, - а я за тебя краснеть не хочу». Относился старый казак к взятым на себя обязанностям с охотой и чувствовал себя во время уроков так, словно выполнял большое государственное дело. В этом он видел, наверное, лучшую возможность доказать свою искреннюю преданность Советской власти.
Научиться хорошо ездить верхом оказалось не так-то просто, как представлялось мне вначале. У моего учителя была своя особая метода обучения, свой подход к этому делу. Сначала он учил меня просто сидеть на лошади («Чтоб не выглядел, как мешок с овсом»), потом правильно держать между пальцами повод и управлять конем, потом держаться на шенкелях. И все это мучение проходило пока без шага езды, на привязанном к арбе коне во дворе его дома.
Мне трудно давалась езда без седла, я сползал то вправо, то влево. Проходившие мимо девчата и мальчишки смеялись, особенно подростки, которые чуть ли не сызмальства чувствовали себя на расседланном коне не хуже, чем в седле.
Видя, как ребята лихо носятся на конях, когда отправляются целой гурьбой в ночное, я втайне от своего учителя две ночи подряд провел с ними там и, нужно прямо сказать, получил хорошие дополнительные уроки. А сколько потом мороки с седлом было! И опять подход к коню, и вдевание ноги в стремя, до которого я из-за своего маленького роста никак не мог дотянуться, и вскакивание в седло, минуя стремя… А как трудно правильно и красиво держаться в седле при езде на разных аллюрах и не набить холку лошади! Чего только здесь не натерпелся! А рубке густой лозы конца-краю не было…
И все же наступило время показать себя миру. Строгий учитель разрешил наконец прогарцевать на коне и перед взыскательными казаками, и перед насмешливыми [48] казачками. Однако как ни манила меня к себе ревкомовская площадь и заветный дом Маруси по соседству, я все же для начала решил попробовать свои силы за ближайшей околицей - по тихой, безлюдной дороге на хутор Муравли. Пробовал и шажком, вслух справляясь о своей посадке у друга-дончака, и рысью, и галопом. Удовольствию не было конца. Вот уж душу отвел!
Наиболее впечатляющий для зрителя галоп мне, еще неопытному всаднику, показался наиболее легким. И поэтому, когда наконец я решился въехать в станицу, избранным аллюром был именно он. Замелькали хаты… Казалось, вся станица в этот момент смотрит только на меня и кричит: «Давай, давай, Коля!…» В голове калейдоскопом одна мысль сменяла другую: жаль, что все это происходит не в родном Владимире - скажем, где-нибудь на Дворянской улице, против рядов! Что бы сейчас сказали оставшиеся там товарищи и девчата, особенно те, которые нравились, но не были еще близко знакомы?!
Вот и поворот - и я уже на прямой к ревкому. Вот и мой дом, а за ним чуть подальше и тот, перед которым хочется особенно отличиться, особенно лихо проскакать. Ведь в нем живет казачка Маруся!… Только одно было совсем непонятно. То ли я еще не овладел искусством управлять конем, то ли не хватало у меня сил побороть норов коня, почуявшего на себе хлипкого наездника, во всяком случае, вначале смирный, дончак вдруг перестал слушаться повода и, не снижая темпа, начал так прижиматься к левой стороне улицы, к самым хатам и изгородям, что это стало даже небезопасно. Когда же через мгновение мы оказались у изгороди хаты Маруси, дончак, неожиданно преодолев закон инерции, так резко застопорил движение и так сильно вильнул в сторону изгороди крупом, что я, лихой владимирский казак Коля Соколов, - о, ужас! - не удержался на коне и, совершив полет по неопределенной кривой, упал. И надо же случиться, что приземлился я за изгородью двора своей зазнобы, перед которой только что мечтал предстать прямо-таки джигитом.
Кстати, такая норовистая повадка у дончака - не редкость, особенно, когда он чувствует, что вместо хозяина или умелого всадника на нем сидит действительно «мешок с овсом».
Изрядно помятый, с невыносимой болью в боку, я еле-еле встал и с чувством страшного стыда, отворачивая лицо от окон Марусиной хаты, поспешил к калитке, чтобы [49] срочно ретироваться. В эту минуту мне казалось, что (надо мной смеется вся округа и станичники говорят: «Вот так казак: на коне удержаться не может! А еще комсомолец! Это тебе не арбуз съесть!» Больше всего волновал вопрос, что подумает теперь Маруся, которая наверняка сидела у окна и, наверное, тоже донельзя насмеялась. Если так, то грош ей цена! Была бы хорошая девушка, тут же выбежала, спросила бы: не ушибся ли сильно? Пожалела бы.
Но вокруг не было ни души, и даже мальчишки, эти завсегдатаи всех происшествий, и те куда-то исчезли. Конь как вкопанный стоял у изгороди, точно на том же месте, где только что меня скинул и, покачивая головой, как ни в чем не бывало оглядывался на незадачливого всадника.
Не решившись снова сесть в седло, я взял дончака за повод и повел кружным путем домой к дяде Леше, стыдясь даже улицы, по которой только что так лихо промчался.
Как потом выяснилось, по невероятному стечению обстоятельств момент моего падения никто даже и не видел, и все мои опасения оказались напрасными. Что касается дяди Леши, то он, к моему большому удивлению, был даже вне себя от радости, когда я рассказал ему о выходке коня.
- У него это бывает! - улыбался Алексей Григорьевич. - Чувствует, чертяга, что чужак в седло вскарабкался, а раз чужой, то и среди поля долой. Надо не только хорошо ездить, голубчик, но и научиться крепко держаться в седле. - Потом, по-видимому желая успокоить меня, добавил: - Такие шуточки и с казаками случаются.
Не совсем удачное начало не охладило меня к верховой езде. Наоборот, с той поры я каждодневно и еще более настойчиво стал отдавать все свое свободное время этому делу и достиг в нем, по отзывам окружающих, совсем даже неплохих результатов. А урок падения с коня мне вскоре и пригодился. Сколько бы потом я ни сменил лошадей и с каким бы норовом они ни встречались, ни одной из них ни при каких обстоятельствах не удалось вышибить меня из седла. Как, впрочем, и ни одному врагу, с которым не раз приходилось вступать в единоборство…
Если бы только не постоянная тревога по поводу рыскающих по округе белобандитов, жизнь в станице под [50] руководством Советской власти входила бы в нормальное мирное русло. Медленно, но верно сколачивался актив, который помогал вести коллектив станичного казачества по новой дороге. Временный, пока назначаемый сверху орган этой власти - ревком - уже начали признавать единственно законной местной властью. Сам же ревком все более и более начинал чувствовать себя зависимым не столько от назначавших его состав инстанций, сколько от уважения, доверия и авторитета среди своих одностаничников. Еще немного - и встал бы естественный вопрос: почему ревком, а не выбранный Совет казачьих депутатов? К этому вела сама жизнь, и мы первыми же голосовали бы за этот законный орган Советской власти.
Все чаще задачи, стоявшие перед ревкомом, обсуждались в присутствии приглашенных на заседания наиболее активных, преданных Советской власти казаков.
Здесь в это время принимались решения по таким вопросам, как учеба и воспитание детей и молодежи в школе, перераспределение и надел новых земельных участков, коллективная помощь нуждающимся казакам и семьям сражающихся в рядах Красной Армии, церковь и борьба с ее вредными влияниями на семьи одностаничников, сенокос и уборка хлебов…
18 июня день был с утра жаркий и ничем непримечательный. Обычно начался этот день, однако далеко не безмятежно закончился. И то, что случилось, началось опять с ревкомовской сходки на крыльце или, как мы ее окрестили, «крылечного вече». Перед тем как казакам разойтись, один из вернувшихся в Себряково станичников привез тревожную весть: Красная Армия начала отходить с Дона, в Михайловке паникуют и готовятся к эвакуации - якобы окружной ревком уже упаковывает свои дела и для отправки их вызвал подводы из ближайших хуторов.
На следующий день вся станица была на ногах спозаранку. Нескрываемая тревога охватила всех без исключения. Как бы в подтверждение полученных вечером сообщений, чье-то дотошное ухо во время утренней зари на Медведице прослушало даже далекую артиллерийскую стрельбу. Ревком стал будто улей: сплошная толкучка людей - одни уходят, другие приходят. Все задают единственный вопрос: действительно ли Красная Армия отступает и куда и как, в случае чего, будем отступать мы? Но что ответить? Мы и сами ничего не знали. Посланный в соседнюю станицу Березовскую верховой нарочный [51] привез точно такие же сведения, какими располагала и Малодельская. Откуда дошли такие же сведения до березовцев - никто не знал. Может быть, первоисточником оказались мы сами, малодельцы. Березовцы, как сообщил нарочный, тоже в тревоге и, не ожидая каких-либо указаний сверху, готовятся к отступлению. Нужно было послать нарочного в Михайловку, но решили до утра переждать. Если что-либо серьезное, сообщат сами: не оставят же нас в неведении. Показывать себя паникерами мы категорически не хотели.
Но как ни старайся быть внешне спокойным, а душа-то болит. По секрету от всех Григорий Иванович, Вася и я тоже решили прогуляться по берегу Медведицы и сами отчетливо уловили глухое ворчание отдаленных артиллерийских орудий. По авторитетному заявлению бывалого Гребенникова, отзвук артиллерийской канонады может доходить по воде с расстояния ста, а то и более верст. Он предположил, что стрельба эта идет где-то на Дону - в районе станицы Усть-Медведицкой, а может быть, и дальше - у Вешенской или Мигулинской. Так или иначе, расстояние до фронта невелико и отступающие войска могут преодолеть его не более чем за двое-трое суток, а если будет приказ оторваться от противника, то и в одни сутки уложатся…
Итак, не ожидая никаких указаний, предвидя надвигающиеся события, начали подготовку к возможному отступлению и в ревкоме, и наши станичники, которым мы, правда, каких-либо официальных рекомендаций на этот счет не давали. Казаки готовили лошадей, быков и повозки, укладывали самое необходимое и наиболее цепное. Нетранспортируемое имущество, в том числе и некоторые виды продовольствия, надежно упаковывали и закапывали в потаенных местах.
В скорое наше возвращение в станицу верили все и даже те семьи, которые были связаны с белыми и ждали в случае отступления Красной Армии появления дома своих отцов, сыновей, мужей. Но по нашим наблюдениям и разговорам одностаничников было ясно: подавляющее большинство этих семей на сей раз не проявляли злорадства, а, наоборот, старались в любой форме высказать сочувствие покидающим домашние очаги односельчанам. Чувствовалось по всему, что ожидание перемены власти не вселяло веры в эту власть, она воспринималась как временная, неустойчивая, ненадежная. И это прямо говорило о том, что Советская власть успела [52] завоевать среди казачества авторитет и внушить ему уважение и веру.
При отходе всем этим «белородственным» семьям мы дали строгий наказ защищать тех, кто из-за тяжелой болезни или по старости не мог уехать с нами и кого мы с тяжелым сердцем вынуждены были оставить в Малодельской. Ревком строго предупредил, что при нашем возвращении предателям и доносчикам пощады не будет.
Утром 20 июня нарочный привез распоряжение из Михайловки: начать отступление через станицу Березовскую и слободу Даниловку на Елань Саратовской губернии с последующей переотправкой всех ревкомовских дел, документов и ценностей в город Балашов. Нарочному приказано в Михайловку не возвращаться, а, присоединившись к малодельцам, отступать вместе с ними. На наш же ревком возлагалось своими средствами передать распоряжение об отступлении в Березовскую и Сергиевскую станицы. В посланных туда сообщениях о приказе окружного ревкомитета Гребенников одновременно оповещал ревкомы, что, если не случится ничего непредвиденного, малодельцы начнут отход на рассвете 21 июня и что в целях объединения всех отступающих в один боевой отряд желательно, чтобы березовцы поджидали нас, сергиевцев и раздорцев, согласовав ваше последующее продвижение на Елань и с даниловцами.
Было ясно, что Михайловка уже под угрозой захвата белыми, да и сам нарочный рассказал, что ночью через окружную станицу двигалось на север большое количество обозов.
Итак, отход на Елань начнется завтра. А пока уже сегодня, 20 июня, обстановка начала быстро усложняться. К полудню до нас дошли два неприятнейших сообщения. Первое: один из казаков соседнего хутора Муравли по пути на станцию Аргеда не проехал и десяти верст, был обстрелян около хутора Лозовского неизвестным конным разъездом, от которого еле унес ноги. И второе: раздорский казак, отправленный в Михайловку уточнить обстановку, сложил свою голову, не проехав и пяти верст, где-то на подъезде к хутору Субботин.
Все это происходило совсем рядом с Малодельской. Значит, в любую минуту могла возникнуть угроза организованного нападения на станицу как со стороны регулярных деникинских частей, которые, возможно, уже захватили железнодорожный участок Аргеды - Себряково, так и со стороны разрозненных белогвардейских банд. [53]
В сложившейся обстановке ревком принял необходимые меры: все население, способное нести воинские обязанности, не считаясь с возрастом, приводится в боевую готовность. И тут неожиданно для меня выяснилось, что все наши казаки оказались очень запасливыми: у них нашлись собственные карабины и винтовки, шашки и револьверы, все конское снаряжение. Если кому-то чего-то недоставало, необходимое выдавал ревком. О том, что Малодельский ревком располагал довольно значительными запасами оружия и патронов, я не имел никакого понятия. Ясное дело: Гребенников позаботился обо всем заранее.
Уже к полудню ревком превратился в настоящий военный штаб. На привязях вокруг здания стояли оседланные, готовые в поход кони. На многих из них прямо к седлам прикреплены шашки и карабины хозяев. А самих казаков просто не узнать! Во-первых, когда все оказались в сборе, выяснилось, что в станице их не так уж и мало. Во-вторых, выглядели они теперь совсем-совсем по-другому, во всяком случае, я их такими даже и не представлял: все при шашках, фуражки у всех по-ухарски набекрень, иная того и гляди на бок сползет, не удержится, а сами казаки, без скидок на возраст, стали словно более стройными, лихими, боевитыми, с острыми горящими глазами. На лицах - никакой будничной закиси. В общем, не казаки, а орлы боевые!
Только теперь, именно в этой тревожной обстановке, я увидел впервые настоящего боевого казака и почувствовал, что с такими молодцами любые горы сдвинуть можно, любого врага смести с земли русской. Даже старики и те помолодели и выглядели как бойцовые петухи.
Глядя на своих товарищей по оружию, я невольно вспоминал наш дорожный разговор с Трофимычем, который убеждал нас, что былых казаков теперь нет, что в станицах остались только одни старые хрычи да инвалиды. В этот момент Трофимыч почему-то не попадался на глаза, а как хотелось бы сейчас увидеть его!…
Сам я в это время не мог понять одного: почему все-таки многие из малодельцев, которые выглядели теперь такими орлами, с которыми, казалось, и в мирное время можно творить чудеса, до этого момента не хотели ничего делать по хозяйству и так беззастенчиво бездельничали? Неужели мы, ревкомовцы, коммунисты и комсомольцы, чего-то не учли, недоработали?… Усилий-то в этом отношении было приложено немало. Вероятнее всего, [54] основная причина заключалась все-таки в нежелании казаков рисковать своим трудом, ведь война шла совсем-совсем рядом и даже незначительное - временное отступление наших войск отдавало в руки врага все плоды их трудов.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги