По ту сторону

Зазеркальный дом

Итак…

Стояли душные майские дни, подходил к концу учебный год. Подготовка к экзаменам занимала все умы и время, самой природой предназначенное для свиданий и стихов.

Мои амбиции, сарказм директора и ухмылки учителей сделали свое дело. С холодным исступлением я пробиралась сквозь завалы книг, мечтая доказать наличие мозгов. Я рвалась в Москву, в известный ВУЗ, зная, что путь туда наглухо закрыт для таких неблагонадежных семей, как моя. То ли весна была слишком долгой, то ли ресурс мой себя исчерпал, только я начала замечать приступы слабости и головокружения. Развязка состоялась очень скоро: после экзамена я потеряла сознание. Врач измерил давление, сделал укол и отправил домой. К вечеру мне стало хуже, и я поплелась в поликлинику, на чем свет проклиная духоту и час пик. Участковая дама надела тонометр, приставила фонендоскоп… и тут ее скуку сняло как рукой. Побросав все приборы, она выскочила из кабинета и вернулась обратно в компании двух докторов. Следующие десять минут мне стягивали плечо и мяли запястье, таращились то на прибор, то на меня, то снова на прибор. После долгих споров консилиум определил мое состояние как глубокий обморок, потому что с давлением 40/25 полагалось лежать без сознания. Переспросив десять раз и убедившись, что я действительно приехала одна, участковая вызвала мать и села оформлять бумажки. В тот же вечер меня положили в больницу с тавтологическим диагнозом вегето-сосудистая дистония по сосудистому типу. Подобный приговор меня не огорчил – я просто завалилась спать и проспала целые сутки, впервые в жизни забыв обо всем.

Мои соседки по палате оказались настоящими ипохондриками – вместо прогулок и чтения книг они обсуждали болячки. Слушать их было невмоготу и, отоспавшись, я сбежала из палаты. В отделении было пусто: солнечные лучи стекали в открытые окна, струились по стенам. Я прошла по длинному коридору, спустилась на первый этаж и вышла на улицу под нежный лик заката. С моим появлением местное общество пришло в движение: голоса стали громче, а жесты развязней. Я отыскала пустую скамейку, залезла в заросли ольхи, открыла книжку, приготовилась читать… и тут поймала на себе пронзительный тревожный взгляд. Меня как будто обожгло: никто из ровесников так не смотрел. Было в этом взгляде столько опыта, столько силы и уверенности, что мне стало неловко. Какое-то время кареглазый наблюдал за мной со стороны, потом приблизился и, мягко грассируя, произнес:

– Хотите почитать «Мастера и Маргариту»?

Я молча уставилась на незнакомца. Тот понял правильно и протянул мне ксерокопию в домашнем переплете. От удивления я захлопала глазами и тут же услышала, как однажды весною в час небывало жаркого заката в Москве на Патриарших прудах появились два гражданина…

К моменту погони я уже знала имя чтеца – Марк, его преклонный возраст – 28, а вечером, когда явилась мать, мы вовсю обсуждали диагноз Ивана. Мать отвела меня в сторонку, брезгливо поморщилась, глядя на Марка.

– Да, экзотическую ты нашла компанию!

Насчет экзотики я ничего не поняла, поэтому просто рассказала ей о книге. Мать пожала плечами, что-то хмыкнула на тему иудеев, а я посмотрела на Марка, сидевшего в обнимку с переплетом, подумала, что он хорош собой и решила, что время покажет.

На следующее утро Марк встретил меня у дверей:

– Как насчет шахмат?

– Ну, если не боишься…

Он расставил фигуры и шумно вздохнул. С первых ходов стало ясно, что шахматист он никудышный и, кончив партию, мы порешили, что играть буду я, а Марк будет искать соперников и заключать пари. К обеду я стала обладательницей двух плиток шоколада и одной коробки конфет, а за моей спиной вырос гонец, экипированный для бегства в магазин. Гамбит закончился моей безоговорочной победой, народ зазвенел серебром, гонец собрал наличность и тут же ускакал.

Вечер в компании Кагора прошел на высоте: участники изрядно набрались. Нетрезвый Марк смотрел мне прямо в душу и повторял, что наша встреча – знак судьбы, а я – событие, которого он ждал.

Шло время, книга летела к концу: уже и петух прокричал рассвет, и «Славное море» было пропето, и сцены бала безумным вальсом пронеслись в разверзнутую пасть камина. Я уже гадала, чем кончится встреча на крыше высотки, когда сменился мой лечащий врач. Виктор Петрович, седовласый заведующий отделением, похожий на падре, самолично озаботился моим исцелением. Он пригласил меня в свой кабинет, задал несколько простых вопросов, выслушал жалобы и перешел на доверительный тон:

– Я слышал, ты читаешь Булгакова?

Следующие двадцать минут мы обсуждали название книги, ее героев, тонкости сюжета. Я смело говорила обо всем: высказывала мысли, наблюдения, предположения и догадки. Увидев неподдельный интерес, я расслабилась окончательно и поделилась самым сокровенным: рассказала о том, что по ночам слышу музыку, но к утру не могу ее вспомнить. Рассказала о том, что отец получил приглашение из-за границы и, возможно, уедет в Британию, читать лекции в Лондонском университете.

Врач с уважением отозвался об отце, с охотой обсудил его возможную карьеру и даже позавидовал, узнав о загранице.

– Ну, что ж, – подвел итог Виктор Петрович, – отправляйся в палату. Дочитывай роман.

Пришла суббота, отделение опустело – больные разбежались по домам. Марк тоже отбыл утешать ревнивую супругу. Я забралась на подоконник и помахала ему вслед. Стукнула дверь, я вздрогнула и обернулась: мать шла по коридору в сопровождении врачей.

– Ну, все, закончилось лечение!

В висках застучало. Я живо представила, как Марк возвращается из самоволки, узнает, что меня уже выписали, понуро бредет по двору, садится на наше любимое место и открывает заветную книгу… Картина подернулась рябью, рассыпалась в прах, а на ее месте возникла сестра:

– В кабинет к Виктору Петровичу! Живо!

В кабинете находилось трое: сам Виктор Петрович, моя матушка и тощий моложавый врач с колючими глазами. Колючеглазый изучал мою карту и дробно выстукивал карандашом. Мать испуганно жалась на стуле.

– Итак, – вместо приветствия сказал колючий, – картина более ли менее ясна. На основании ваших, Виктор Петрович, заключений, мы можем изменить диагноз.

– Садись Вероника, – предложил Виктор Петрович, – нам предстоит серьезный разговор.

Я села на свободный стул, испуганно уставилась на мать. Колючий закрыл медицинскую карту и поднял на меня тяжелый взгляд.

– Как самочувствие?

– В порядке.

– Есть жалобы?

– Да нет…

Он повернулся к матери и произнес без перехода:

– Ваш муж лечился у психиатров?

Та дрогнула и нервно замотала головой.

– Уверены? – удивился он. – Ходили слухи о его невменяемости. Похоже, он наш пациент.

Что-то скользкое зашевелилось на дне его глаз, и я почуяла угрозу. Виктор Петрович грузно развернулся, вздохнул, сцепил руки в замок.

– Дела обстоят не лучшим образом, – сказал он, глядя поверх моей головы, – Придется тебе, Вероника, задержаться на время, пройти дополнительное обследование. Тебя переведут к Сергею Сергеичу и там продолжат лечение, согласно новому диагнозу.

Следующие пятнадцать минут он объяснял причины, по которым я должна лечиться у товарища СС. Я плохо слушала – щемило сердце, а когда он умолк, безнадега сдавила клешней. Встал вопрос о моем несовершеннолетии и о согласии опекуна. Я посмотрела на мать, как-то сразу все поняла и разрыдалась в голос. Меня вывели из кабинета, а через пару минут мать подписала все бумаги.

Мое заключение длилось неделю и стоило мне семи дней жизни.

На утро я покинула лечебницу и больше не возвращалась туда даже в мыслях.

Вступительные экзамены прошли как в дыму. Я с трудом выходила из седативного клинча, плохо засыпала по ночам и панически боялась любых скачков давления.

Экзамен по английскому был первым и ключевым – сквозь эти жернова прошло не больше десяти процентов.

Моя фамилия оказалась в последней пятерке, и ждать своей очереди пришлось целый день. Прошел слух, что конкурс выдался рекордный – двадцать пять человек на место. И теперь вся эта возбужденная толпа колыхалась у входа, то смыкаясь, то расступаясь. Меня вызвали ближе к вечеру, когда в коридоре оставалось не больше десяти человек. Я вошла в аудиторию, уставшая и заторможенная, вручила паспорт, вытянула билет и заняла свободный стол. Текст показался несложным, грамматическое задание – посильным. Я склонилась над листком и неожиданно для себя нарисовала рожицу в медицинском колпаке. Немного подумав, дорисовала лекарю рожки и бородку, а внизу набросала план ответа.

– Девять неудов и один жалкий уд, – констатировала экзаменатор и протянула ведомость председателю комиссии.

Тот обреченно вздохнул и устало произнес:

– You may start.

И я стартанула. Мои натренированные мозги, словно мышцы пловца, мгновенно напряглись и выдали свой максимум в кратчайший промежуток времени. К концу моего выступления председатель комиссии расслабился окончательно. Покачиваясь в кресле и блаженно улыбаясь, он утвердительно кивал, сыпал изящными шутками и афоризмами. Потом заговорил по-русски:

– Спасибо вам, барышня за ответ. Четко и грамотно. Вы доставили нам удовольствие. Где остальные бриллианты, я вас спрашиваю? Где они? Почему к нам идут люди, не имеющие понятия ни о грамматике, ни об орфографии? А вас, барышня, я возьму в свою группу. Поверьте, у меня в запасе еще много анекдотов.

Уже в коридоре я открыла зачетку… и ощутила шелест крыльев за спиной.

На экзамене по истории со мной вышла другая история. «Отлично» я получила скорее с перепугу. Открыв билет и прочитав вопрос, я шумно выдохнула и взялась за ручку. Я так боялась оказаться неполиткорректной, что истории хана Батыя, со всеми его деяниями, отвела пару скромных страниц. Зато подвиги и творчество вождя, его неизгладимый вклад в историю советского народа описывала долго и красноречиво. Экзаменаторам пришлось прервать мой монолог, и славная эпоха шалаша не получила должного внимания.

После такого мощного прорыва по основным дисциплинам, дальнейшие экзамены сделались формальностью. Я легко набрала проходной бал и вышла на конкурсную прямую.

Не прошло и недели, как я стала студенткой. А еще через неделю из ссылки вернулся отец. Он открыл мой студенческий билет и молча развел руками.

– Как ты умудрилась? Почему не написала? Я бы помог…

– Как хорошо, что не помог!

– Почему?

– Все московские спецслужбы лежали бы костьми у входа в институт.

– И все-таки ты молодец! – уважительно произнес отец, – Вся эта история с больницей… Не думал, что у тебя хватит духу подать документы.

– Нет, папа, с духом я не собиралась. Мой дух тут не при чем – он все еще прячется где-то внутри, заколотый психотропной дрянью.

Отец ничего не ответил. Он отвернулся к реке и поежился.

Так мы и стояли, уставившись в серую рябь, по которой скользили обрывки заката.

Блаженное студенчество, ты будто праздник, исполнено надежд и ожиданий. Ты летишь навстречу взрослой жизни, подняв забрало и веря в свою бесконечность.

Дивная пора первых зачетов и громких провалов, экзаменационной лихорадки и сизых непроглядных курилок. Ни лингафоны, ни бесконечный марксизм-ленинизм не в силах пошатнуть твоего оптимизма, а преподы-садисты воспринимаются как неизбежное, но временное зло.

Очередные разборки отца со стражами режима вылились на страницы московских газет. Какой-то ретивый журналист обозвал отца импозантным аферистом с ранней сединой, а чуть ниже – матерым агентом империализма и завзятым клеветником. В который раз отца погнали из Москвы, и мне пришлось переехать в общежитие.

На самом деле, только в общежитии узнаешь, что значит быть студентом, как подготовиться к занятиям, когда у тебя на голове скачут бесконечные юбиляры и их гости, как на жалкую стипендию прокормить себя и всех соседей по комнате и как за два часа отоспаться перед зачетом.

В те годы помощь братским народам и самое высшее в мире образование считались монополией советов. В моем институте училось полмира, а общежитие напоминало Вавилон, бурливший всеми оттенками кожи, акцентами, ароматами специй и экзотических приправ.

Представители южных народов учились из рук вон плохо, зато преуспевали в радостях столичной жизни и бурных этнических застольях. Прибалты и поляки держались особняком, пьянок не устраивали, образование получали качественное. Друзья из чернокожей Африки нередко добирались до аспирантуры, компаний не водили, финансы экономили. Лучше всех жили арабские товарищи и братья с Кавказа. Денег они не считали, родню и земляков находили повсюду, а любвеобильные славянские студентки скрашивали им путь к высотам образования. Шестой этаж был государством в государстве – гостеприимным праздным филиалом высокогорных автономий, туземным раем, где позабыв детей, мужей, работу, все местное начальство заливало глаза самогоном и смачно закусывало пряным разносолом.

С моей новой соседкой Илоной мы ютились в убогой и тесной каморке, пока за дело не взялась ее мать. Она вытянула опухшую сизоликую комендантшу из хмельного омута, сунула ей взятку и получила ключ от лучшей комнаты на прибалтийском этаже. Прибалтийских корней у нас не было, зато имелся общий недостаток: ни я, ни Илона застолий не любили, гулянок не устраивали и волосатых ухажеров не водили. Но даже на этом святом этаже редкую ночь нам доводилось спать спокойно. Часам к одиннадцати вся этническая рать поднималась из-за стола и с шумом десантировалась к нам, на бледнолицые русоволосые этажи. Аудиенции хотели все: раньше всех на охоту выбиралась малопьющая Азия, в ее фарватере следовал Ближний Восток, за ним ордой проносился Кавказ, подминая любого, кто не успел занять оборону. Во время таких набегов мы тихо дрожали в своей комнате и молили Бога, чтобы наш замок оказался самым прочным. Однажды к нам ворвался долговязый тип из солнечной Туркмении со странным прозвищем Тишка. Не рассчитав посадочной полосы, он пролетел всю комнату насквозь и приземлился на Илонкину кровать. Пружины жалко скрипнули под Тишкиным задом, ножки подкосились и одна за другой осыпались на пол. Тишке такая качка оказалась не по силам: он вылез из-под обломков, дополз до унитаза и что-то долго говорил ему на экзотическом утробном языке. Весь следующий день мы меняли замок, чинили кровать и внимательно слушали, не скачет ли за дверью любвеобильный и нетрезвый Тишка.

В институте расслабиться тоже не получалось: нам, детям скотского режима, родившимся под сводами тюрьмы и речь заморскую учившим понаслышке, навязывали Оксфордский акцент. Преподаватели шипели и корчились, доказывая, что нет студентов бездарнее, что интеллект наш вопиющ и безотраден. А мы все ниже склоняли головы и все усерднее жевали фонетическую жвачку.

Как ни странно, летнюю сессию мы сдали прилично, назло истерикам и воплям аспиранток.

Экзамены остались позади, свобода, первая свобода открыла дверь в огромный светлый мир. Я вышла наружу и растерялась от обилия возможностей и перспектив. От нечего делать я отправилась гулять по городу и сама не заметила, как ноги привели меня к теткиному дому. Тетка открыла мне дверь и радостно затарахтела:

– Бегом к телефону – мать на проводе!

Я прыгнула в комнату, схватила трубку.

– Верка, я в Гагре! – услышала я голос матери, – Тут красота! Ты сессию сдала?

– Сдала без троек, на стипендию! Теперь хочу поехать к бабушке.

– Какая жалость! – погрустнела мать, – А я хотела затащить тебя на море. Здесь просто рай! У нас отличный санаторий, и есть свободная кровать.

О, Боже милостивый, море… Какие могут быть сомненья?

И я помчалась за билетом.

Взлет – посадка – рейсовый автобус – и утренний экзамен показался прошлогодним сном.

Водитель остановил автобус, включил микрофон:

– Разбудите юную красавицу, следующую до санатория героев Челюскинцев, и пожелайте ей хорошего отдыха на лучшем в мире курорте нашей необъятной родины.

Я подошла к воротам, назвала номер корпуса, фамилию матери, сиротским взглядом посмотрела на охранника и была тут же допущена к радостям прибрежной жизни.

Матери в номере не оказалось, и дверь мне никто не открыл. Я потопталась немного на месте, закинула сумку и поплелась на выход.

Уже на улице меня окликнула смуглая женщина в темной косынке:

– Ты кого ищешь, девочка?

– Маму ищу, но ее нет в номере, – почему-то призналась я.

– Идем со мной! – позвала меня женщина и зашагала к маленькой пристройке.

В подсобке было уютно и пахло травами. Хозяйка поставила передо мной тарелку с помидорами, достала кусок брынзы и лаваш:

– Кушай, это домашние помидоры, брынза тоже своя. Сейчас позвоню дежурному, попробую найти твою маму. Как, говоришь, ее фамилия?

Женщина долго стрекотала по телефону на непонятном языке и, наконец, объявила, что мать, скорей всего, уехала в Пицунду.

– Вернется через час, – пообещала она, – Экскурсия до семи, а потом у них ужин. Да не переживай ты – я всех предупредила!