По ту сторону костра: Сборник

I

Минуя перечные кусты буйно цветущей черемухи, участковый инспектор Шухов стал взбираться на каменистую крутобокую сопочку. Добравшись до знакомого выворотня, похожего на осьминога, Семен Васильевич примостился на одном из корней, перевел дух.

Скупая роса выпадала бисером. Она стряхивала с листьев исподволь, неторопко и даже в чаще кустов лещины едва смочила рукава и полы плаща. Сушь в начале лета предвещала ярые грозы. А пока разгоравшаяся заря обещала резвый звонкий день. Она мягко осветила вершины. Меж ними над долинами сквозили сиреневые пологи тумана.

Листья, травы и цветы пахли дурманно, истово.

Инспектор снял форменную фуражку, отер платком высокий лоб с наметившимися залысинами. Вот уже семь лет, отправляясь по делам в сторону предгорий, Шухов непременно поднимался на высотку, хотя её можно было бы обойти и низом. Однако привычка брала своё, и он, словно впервые, оглядывал хорошо видный с высоты поселок Горный.

В тайгу чаще приходилось выбираться зимой. На лыжах, подбитых камусом, лейтенант, а теперь старший лейтенант, быстро выскакивал на знакомую сопочку, с которой когда-то впервые увидел селенье, ставшее его родным домом. И каждый раз, глядя отсюда на Горное, Семен Васильевич как бы наново открывал знакомый поселок. Инспектор подмечал, как в малых и солидных переменах Горное постепенно всё больше становится похоже на макет в мастерской районного архитектора.

Будущей зимой, говорили, прибудет в поселок рудничное оборудование и начнут строить профилированную дорогу. Много ещё перемен ожидалось в этом глубинном таежном углу. Да и теперь людей уже понаехало немало. Дом инспектора стоит сейчас не крайним в порядке, а пятым. Вон он светится ошкуренными лиственничными стенами, красуется резными наличниками — новостью в этих местах. Не так уж и хороши эти кленовые поделки, мастерил их Семен Васильевич сам. Да тем сердцу дороже.

Избу он тоже рубил почти что один. Не по нужде, в охотку. Местным жителям это понравилось. Они стали относиться к нему с большим уважением. Коли дом ставит — не «сезонный» человек, крепко решил тут корни пустить. Свой, значит, брат — таежник.

И на удивленье старожилам поставил он в палисаднике беседку, чтоб чай на свежем воздухе пить. Весной и в первую пору лета Семен не часто чаевал в беседке — мошка донимала. Но в июле, августе, когда гнус шел на убыль, любил за самоваром отдохнуть.

Налюбовавшись вдоволь видом Горного, инспектор двинулся дальше. Шел он не торопясь, той уверенной поступью, какой шагали в горные дебри старожилы и чьи ухватки стали и его, Семена, манерой.

Хождение по каменистым склонам, крутые спуски в распадки не мешали ему размышлять.

Дело, которое требовало его обязательного присутствия в отдаленном горном узле, не отличалось ясностью, выглядело пустяковым. И началось с разговора в известной всей округе беседке перед домом Семена. Приметил охотник Ефрем Шаповалов три дыма от костров на южном склоне дальних увалов. Там, где охотников быть не должно. Самому Шаповалову делать там было нечего: он продукты завозил промхозовским катером на зиму в охотничью избушку. Ефрем — новый человек в Горном, перебрался сюда после организации промхоза, когда заработки охотников стали подходящими, слыл отменным зверобоем.

Явился Шаповалов к инспектору под вечер, в день своего возвращения из поездки. В беседку зашел. Уселся за круглым столом против Семена. Повел разговор издалека. Видимо, не совсем был уверен Ефрем в своих подозрениях, но и таить их про себя считал делом постыдным. Прищурив один глаз от витиеватого дымка махорочной самокрутки, Шаповалов теребил рыжую, по-летнему ухоженную бороду и бросил, будто ком по снежному склону:

— Не понравилось мне, Семен Васильевич… костры на Хребтовой сопке…

— Эк, куда тебя занесло… — протянул сочувственно инспектор.

— На самой-то Хребтовой я не был.

— Те костры, что не понравились, в бинокль разглядывал?

— И бинокля с собой не имел. Откуда да и зачем? Я летом в тайгу не ходок.

— Егерю Зимогорову говорил? Или с Марьей Ивановной беседовал? Уж охотовед должен знать, кого там носит.

— То-то и оно… — медлил Шаповалов. — Фёдора Фаддеевича нет Он в другой стороне от Хребтовой. А новый охотовед на смену Марье Ивановне ещё не прибыл.

— Как их сын? Здоров ли?

— Вопит — любо-дорого. А Марья Ивановна сказала, что, мол, в той стороне не должно никого быть. Ближе есть один охотничек. Комолов Антон. Он заходил к егерю. Сообщил, что к Хребтовой направляется. Но ему того склона с кострами не увидеть. Понимаешь?

Район, о котором говорил Шаповалов, считался в промхозе чем-то вроде заказника, где шло естественное воспроизводство зверя. Располагался он между ближними, довольно бедными участками, и дальними, куда охотничьи бригады доставлялись вертолетами на всю зиму. Летними месяцами там пока на мясного зверя не охотились: за морем телушка полушка, да рубль перевоз.

Семен Васильевич знал, что начало лета — мертвый сезон в охоте. И лишь одна добыча могла интересовать промысловика — панты. «Убить панты», как говаривали таежники, дело трудное, требующее большого умения и особой выдержки, но и доходное. Хорошие молодые, ещё не окостеневшие рога изюбра ли, марала ли сотни рублей стоят. Лекарства их способствуют заживлению ран, их применяют при лечении многих болезней. И нет, пожалуй, лучшего средства для подкрепления сил уставшего человека. Не одну тысячу лет пользуются люди этим лекарством.

— Загадка-то в том, Семен Васильевич, — продолжал Шаповалов, — что не продано в те места ни единой лицензии на отстрел изюбров. А что Комолов поблизости, так особая статья. Порадели, можно сказать, чтоб парень подзаработал.

— Это и для меня не секрет, — кивнул Шухов. — Только кто там так нахально безобразит?

— Да уж не местный. Мы на сворке ходим, — и, спохватившись, добавил: — Чего нашим безобразить, когда на заработок жалоб нет…

— И то верно… — согласился Семен, но слова «на сворке ходим», запомнил. — На что ж тот браконьер надеется? Как собирается уйти? — спросил Шухов скорее самого себя, нежели собеседника, и ответил: — Через десять-пятнадцать дней панты ороговеют и годны станут лишь для вешалки, обесценятся…

— Так кто ж знает, может, и не безобразят там, — тихо проговорил Шаповалов. — Чего ж зря беспокоиться. Вон, прошлым летом, сам знаешь, пошли братья Панины, а там и не браконьерничали вовсе, а ученые букашек собирали. Поди ж, разберись. Столько всяких людей тайгой занимается, что скоро продыху не будет. Плюнь, ан на чей-нибудь воротник угодишь.

— Это верно… — кивнул Семен Васильевич. — И кому, как не охотнику, за тайгу заступиться.

— Оно конечно… — хмуро продолжал Шаповалов. — Однако один на один с лихим человеком встречаться… оно… и накладно выйдет. Моё дело сообщить.

— Вот и сообщил, — усмехнулся Шухов. — Твое ж охотничье добро, может, грабят.

— То-то и оно, что «может». А на дворе — сенокос. А там, может, и не грабят…

«Что ж, при таких обстоятельствах не возразишь, — подумал старший лейтенант. — В селенье сейчас один день почти год скотину кормит. А идти туда да обратно — едва за полторы недели управишься. И рассуждать особо не приходится — идти надо. Добро ещё по дороге удэгейцы встретятся. Они люди наблюдательные. На чужака в тайге у них особое чутье… Ждать нельзя! Если там кто-то „убил панты“ и за ними только и пришел, скроется этот человек. Через Горное чужие не проходили… Но могла какая-либо экспедиция изменить маршрут. С ними такое случается. Может быть, и миновал какой человек Горное стороной… Однако не без ведома кого-нибудь из здешних… Комолова, может, того же… Только откуда у него знакомства на стороне?»

Инспектор прикинул, сколько мог Антон Комолов заработать за первый год охоты в бригаде. Получалось, что вполне хватало ему на три лицензии.

Словно подслушав мысли инспектора, Шаповалов заметил:

— Антошка Комолов тут, пожалуй, ни при чем. Совесть у парня есть. Так я пойду, Семен Васильевич.

— Добро, Ефрем Сидорович, — кивнул инспектор, но охотник не встал, некоторое время крутил в пальцах бороду.

— К Зимогорову можешь не заходить. Глядишь, день пути сэкономишь. А жене его я всё точно рассказал. Вернется, так, я думаю, тебе подсобит.

— Спасибо…

— Если бы не Серегина нога да сенокос…

— Само собой…

Ефрем Сидорович посидел-посидел на приступочке рядом с задумавшимся инспектором и решил, что он своё дело сделал, а сенокос — так как же его упустишь? Поднявшись, Шаповалов нахлобучил кепчонку на свою рыжую гриву:

— Бывай, товарищ инспектор.

— Подожди, Шаповалов, — Семен Васильевич тоже встал. — Ты планчик-то мне оставь.

— Планчик?

— Ну да. Ты, Ефрем Сидорович, когда говорил, очень уж точно показывал, где на Хребтовой сопке костры видел. Будто по бумаге.

— Ишь ты… — покрутил головой Шаповалов.

— И планчик-то, пожалуй, у тебя в кепочке лежит.

— Ей-ей, в кепочке, — рассмеялся охотник и достал сложенную по-солдатски газету для самокруток. Развернув лист, Шаповалов оторвал клочок, на котором были нарисованы характерные очертания Хребтовой, а на склонах её обозначения трех костров. — Ружьишком-то, поди, балуешься, Семен Васильевич? Самая пора.

— Спасибо за совет, — кивнул старший лейтенант. — Давно вволю не охотился. Придется лицензию взять, да и мясца на зиму подкоптить. Коли тревога напрасная, то на обратном пути в самый раз выйдет.

— А сумеешь?

— Наловчился, Ефрем Сидорович…

И они распрощались довольные друг другом.

Над сопками догорал рдяный закат, а хребтики против его света гляделись черными, плоскими. Лишь вдали на склоне увала остро и колюче лучился огонек, словно звезда в кромешную ночь. Зудела мошка. Из тайги тянуло холодком.

Войдя после беседы с Шаповаловым в дом, Семен прошел в кухню и стал собирать котомку. Жена его, Степанида Кондратьевна, а попросту Стеша, учительница поселковой школы, оторвалась от книги.

— Как раз и ужин готов, — сказала она, догадавшись ещё во время разговора мужа с охотником о скором его уходе.

Семен прекрасно знал, что ужин готов давно и его надо, пожалуй, разогревать.

— Заговорились малость.

— Ты ватник всё же возьми…

— Придется. За десять дней погода десять раз перемениться может.

— Чай не забудь, — улыбнулась Стеша. Она легко и быстро ходила по избе и как-то само собой у неё получалось, что ни тарелка не загремит, ни ложка не звякнет.

Намек на единожды забытый Шуховым чай звучал не упреком, а напоминанием о том времени, когда Шухову после свадьбы надо было отправляться в тайгу надолго, а он знал, что встреча с браконьерами может быть опасной, и очень волновался за Стешу.

Они сели за стол. Семен с удовольствием смотрел на прибранную, подтянутую по-городскому жену, на её светлые волосы, расчесанные на прямой пробор и опускавшиеся к щекам гладкой волной, на смелый разлет её бровей. Перед расставанием в душе Семена поднималась как бы теплая волна удивления, что вот эта женщина, лучше и краше которой он не встречал, — его жена. Она будет ждать и волноваться за него. И вообще, что бы он делал без неё, вот этой женщины с теплыми карими глазами, ловкой и гибкой? И как всякий раз, Семен ощутил невероятность самого своего существования без Стеши.

Возвращаясь в мыслях к разговору с Шаповаловым, Семен спросил жену:

— Что за человек Комолов? Как ты думаешь?

— Каков мой ученик? Ты об этом?

— Разве не одно и то же?

— По-моему, нет. Ученик, пожалуй, первая профессия, которую осваивает человек. В классе он приобщается к труду, систематическому, серьезному. Бывает, эгоист до мозга костей, честолюбец из честолюбцев — отличный ученик. А хороший парень, который никогда не оставит товарища в беде, чуткая душа — не умеет сосредоточиться, не организован. Значит, и недисциплинирован, не прилежен, хотя и способен.

— Хорошо, — терпеливо сказал Семен. — Какой ученик Комолов?

— Любит труд. Математический склад ума. Порой старается сделать общие выводы на явно недостаточном основании. Вдумчив, но не очень наблюдателен.

— Ну а человек? Каков он как человек?

— Любовь к обобщениям может сыграть с ним злую шутку.

— Значит, «человек» и «ученик» — почти одно и то же.

— Именно почти. Характеристика ученика — констатация фактов, их сумма. Ответ на вопрос — «каков человек?» — прогноз. Тут можно лишь предполагать. По-моему, он может пренебречь мелочью, с его точки зрения… Но очень важной. Иными словами — способен допускать глупые, грубые ошибки.

Выйдя из-за стола, Шухов не смог бы вспомнить, что он ел за ужином. Впрочем, он и не задумывался над этим.

В райотделе, куда Шухов позвонил поутру, весьма заинтересовались сигналом Шаповалова, но и явно разочаровались, когда участковый инспектор сказал, что данные ещё не проверены. Семену Васильевичу предложили вертолет, чтоб побыстрее добраться. Однако старший лейтенант попросил разрешения самому провести разведку. Ведь Горное было ближайшим населенным пунктом к Хребтовой, а гонять вертолет попусту, что не исключалось, — дело накладное.

Доводы Шухова начальнику отдела показались резонными. Единственно, что не устраивало его, — сроки. Но в конце концов сошлись на десяти днях. Если тревога напрасна, то Семен Васильевич тихо и спокойно вернется с «охоты» и сам позвонит, а коли дело действительно серьезно, то Шухов станет действовать по обстановке.

— Может, вам, Семен Васильевич, Шаповалова с собой взять? — настойчиво, но не приказывая, спросил начальник.

— Простите, товарищ капитан, но нет смысла людей от дела отрывать. Если бы уж наверняка шёл, другое дело.

— Мне из района не всё видно, товарищ Шухов.

— Позвольте действовать по обстановке. Понадобятся помощники, я и в тайге их найду. Право, товарищ капитан.

На том и порешили. Про себя же Семен Васильевич подумал, что если бы кого он и взял с собой в тайгу, то своего старого друга Федора Зимогорова, с которым не раз хаживал задерживать браконьеров. А те заведомо знали, на что шли, и не пожалели бы при случае пули. Однако они с Федором Фаддеевичем умели застать вооруженных ворюг с поличным и брали их без выстрела….

Семен взял напрямки через сопочную гряду в лиственничный бор. Считай, три перехода. А оттуда до Хребтовой рукой подать. Всего два дня пути. По дороге Шухов рассчитывал встретиться с пантовщиками-удэгейцами. Они-то наверняка что-нибудь приметили.

II

На солонцовой поляне в ночи искрилась грязь, а серебристые под луной листья, словно чеканка, очерчивали купины кустов. Тягуче пахло черемухой. Её заросли маячили впереди, на той стороне распадка. Место, где росла черемуха, Антон Комолов помнил точно, как и то, что слева от поляны поднимался стройный кедр. Лунные лучи, если присмотреться, обозначили до единой хвоинки, сизой, как сталь. Только надо беречь глаза, надо лежать тихо, и лучше на время смежать веки. Да не уснуть ненароком, поддавшись смутной тишине.

«Зенки устают скорее, чем уши… — ещё прошлой осенью поучал Антона человек, знающий охотничье дело, — Гришуня. — И ещё: когда смотришь, голову надо держать. Иначе шея задубеет. Тут уж терпежу не хватит — хоть как-никак шевельнуться надо. Отдых шее дать. А нельзя! Так ты по-собачьи лежи, будто растаял весь. Чтоб всякая жилка в тебе свободной себя чуяла. А умом ты — на взводе. Чтоб раз — и готов: стреляй, бей!»

Лежать вот так, по-собачьи, было действительно очень покойно, даже на деревянной платформе, прочно поставленной меж ветвей крепкого маньчжурского ореха, метрах в пяти над землей. И лабаз этот, как говорят охотники, построил и подарил ему Гришуня. Так и сказал: дарю. Было у него несколько дней, свободных от научных занятий в промхозовском заказнике.

Если открыть глаза — а их надо открывать, — то не сразу разберешься, где поблескивающие листья кустов и где просверкивает грязь. Вроде бы земля и небо поменялись местами. Странно, но оно так.

Четвертая ночь настала. Но вот придет ли сегодня сюда, на этот солонец, изюбр? В самую первую полночь явилась полакомиться солью телка с теленком. Раз, ну два хрупнули ветки у неё под копытами. А вторая ночь пришла темной, словно ватой заткнули уши, такой глухой была тьма и теплой, влажной. В третью тоже не пофартило.

Под ветровым потягом чуть слышно забились листья над головой Антона. Он не спеша разомкнул веки и увидел переливчатые очертания кустов и легкую рябь на солонцовых лужах.

Резко вскрикнула козуля. Совсем неподалеку. Ей откликнулась откуда-то снизу другая, столь же нежданно, будто кто кольнул животное.

«Идет?» — Антон задержал дыхание.

Но солонец был пуст.

Истошно, по-кошачьи, прокричал филин.

Еж, топоча лапами по слежавшейся прошлогодней листве, заторопился куда-то.

«От не спится полуночнику…» — вздохнул Антон. Он прикрыл веки и снова начал напряженно вслушиваться. Молодой охотник уже обтерпелся за недельное пребывание в тайге. Сердце его не замирало при любом шорохе, и он уже мог различить: шаркает ли однообразно ветка о ветку или зверь пробирается в непролазной чаще. И даже когда он заслышит или вдруг увидит зверя, то и тогда не трепыхнется его сердце вспугнутой птицей; удары делались отчетливыми, упорными, и карабин не дергался от его стука.

Чавкнуло вроде…

Открыв глаза и поведя головой, Антон приметил: что-то изменилось на солонце. Очертания кустов выглядели по-иному, сдвинулись. Особенно густая тень в левой стороне от солонца. Там, где высокие заросли. И поблек свет на листьях, они уже не походили на чеканку. Вроде бы развиднелось. Плоская стена тьмы обрела глубину. Взгляд стал различать пространство меж кустами и деревьями. Черемуха поодаль засветилась. Её пронизал лунный свет.

Антон понял, то луна опустилась к гольцам, сопочным вершинам.

«Пожалуй, не придет изюбр при луне, — подумал Комолов. — Подождем. Дольше ждали».

Снова послышалось слабое чавканье.

Тут же несколько мелких, торопливых, помягче.

И около куста слева от Антона на грани света и тени обозначился силуэт косули.

«Ну, ну, лакомись… — подбодрил её про себя Антон. — Стоит удобно. Ловко можно пулю под лопатку кинуть. Так и просится на выстрел… Ух ты…»

Комолов замер. Он перестал дышать, потому что косуля вдруг насторожилась и обернулась в сторону куста, росшего как раз перед лабазом, метрах в пятидесяти. И около него стоял изюбр-пантач. Он как будто сразу вырисовался из тьмы и обозначился четкими, но плавными линиями. Серебрились панты о восьми сойках-отростках на изящной, гордо посаженной голове. Крепкая шея словно вырастала из купины куста.

«Пройди, пройди ещё немножко… — молил изюбра Антон. — Пройди, ну два шага… Открой лопатку. Мне выстрелить нельзя… Раню тебя только…»

Но зверь подался назад. Серебристые панты слились с кустом. По очень слабому шуршанию листьев о шкуру зверя, шарканью, о котором Антон скорее догадывался, нежели слышал его, охотник понял, что олень не ушел. Чувства Антона предельно обострились. Он будто видел, как раздвигаются под напором статных плеч самца упругие ветви и остро пахнущие гроздья соцветий трогают нервные ноздри пантача, мешая ему уловить запах тревоги, запах человека.

Комолов изготовился к выстрелу, прижал к плечу карабин и отчетливо различил на мушке у конца ствола тонкую свежеструганую щепочку, которая облегчала прицеливание. Мушки-то в темноте можно и не различить.

И вот в рассеянной, обманчивой и густой после захода луны тьме изюбр вышел на солонец. Когда он подставил охотнику бок, тот совместил вырез прицела, светлую щепочку мушки карабина и убойное место на силуэте быка, чуть ниже лопатки. Оно было не видно на тени оленя, но зверобой хорошо знал, где сердце изюбра.

Занемевший от ожидания и напряжения палец охотника плавно повел спусковой крючок. Приклад тупо толкнул в плечо. Тишину тайги разорвал грохот выстрела. Пантач взметнулся и бросился в сторону.

«Нет! Он убит! Он убит!» — подумал Комолов. Он был уверен в себе так, словно не пулей, а своей рукой пробил сердце изюбра. Антон закинул карабин за плечо, юркнул в лаз на помосте и соскользнул на землю по гладкому стволу. Не разбирая дороги, он бросился по грязи солонца в ту сторону, где была добыча.

Бык лежал темным валуном неподалеку от куста. Не слышалось ни храпа, ни дыхания. Вынимая на ходу из-за пояса топорик, Комолов уже без настороженности подошел к мертвому изюбру. Прежде всего потянулся к пантам: целы ли? Падая, изюбр мог ненароком обломить отросток. И тогда — прощай, цена!

Руки Антона чуточку дрожали, сказывалось напряжение четырех ночей. Он дотронулся до бархатистых и теплых, наполненных кровью пант. Целы все сойки, все восемь. Антон ощупал их — мягкие, упругие, добротные. Потом вырубил панты вместе с лобной костью и принялся разделывать тушу.

Он делал это не очень ловко и долго. Стало светать.

Каркнула ворона раскатисто и радостно. Издали откликнулась другая, и ещё одна. Вскоре они прилетели. Покружились и расселись на сучьях, время от времени голосисто крича от голодного нетерпенья, переступая с лапы на лапу. Перелетая с ветки на ветку, косились вниз на даровое угощенье.

Затараторила, защелкала крыльями чем-то встревоженная голубая сорока.

Кто-то вломился в кусты неподалеку, и Антон поднял взгляд: Гришуня!

Кряжистый малый с городской аккуратной бородкой вышел из зарослей. Гришуня широко улыбался.

— Привет, охотничек! — помахав приветственно рукой, прошел к пантам и довольно цокнул: — Ладные!

Держался Гришуня в тайге по-свойски, уверенно, непринужденно, не в пример иным знакомым охотникам, но этим-то и нравился он Комолову больше других.

— Вишь, к завтраку поспел, — сказал Гришуня.

— Забирай печенку да иди к балагану. Я тоже проголодался.

— Тихо тут в этом году.

— Ушли подале. Берегут заказник. Мне только и разрешили около пострелять.

— Начальство тебя, Антон, любит. Али навестить придет? — Гришуня поддел изюброву печень на солидный сук, попробовал, не сломится ли он под её тяжестью. — Ждешь гостей-то, а?

— Некого. Да и некогда, поди, им.

— Окотилась охотоведица? — хохотнул Гришуня.

— Мальчика родила, — осуждающе заметил Комолов.

— Способная… — словно не слыша укоризны в голосе Антона, продолжил Гришуня, но добавил примирительно: — Вот видишь, ещё один сторож в тайге прибавился.

— А твои дела как?

— Прижились выдрочки, перезимовали. Ещё неделю-другую погляжу, да можно и докладывать начальству…

— А Зимогоров про тебя не спрашивал.

— Так и должно быть. Скажи Зимогорову — все узнают, что выдры выпущены. И пойдут зимой стрелять. Велено подождать с оповещением. Да и Зимогорова участок не здесь. Чего ему беспокоиться?

— Ну, он-то по-другому думает. Царем и богом здешних мест держится. «У меня под началом целая Голландия по площади».

— Думать — не грешить, как мой папаня говорит.

— Жаль, что нет у тебя времени с ним потолковать. Вот бы причесал его.

— Всех причесывать — для себя в гребешке зубьев не останется, — довольный собой, Гришуня цокнул языком. — Не нравится, выходит, тебе егерь?

— Егерь как егерь. Я уж говорил тебе. Только вот у тебя находится для меня время, а у других — нет. Я, сам знаешь, с четырнадцати лет охочусь. Походил с промысловиками. Присматривайся, говорят, думай. Ну, присмотрелся, а чего обдумывать — не знаю. «Делай, как мы», а сами каждый раз по-иному поступают.

— Точно, — кивнул Гришуня, пристально присматриваясь к тому, как работал ножом Комолов. Действовал он быстро и ловко, и было совсем непонятно: чего приспичило Антону жаловаться на наставников-промысловиков? Делом они заняты — верно.

«А будь ты мне не надобен — стал бы я с тобой разговоры разговаривать? — подумал Гришуня. — Ну, а за сведения, что не собирается сюда никто, — спасибо. Надо бы тебя по шерстке погладить». И Гришуня сказал:

— Что человек, что скотина, тыкается в бок матери, пока в вымени молоко есть. А с тебя чего промысловики возьмут? Шерсти клок?..

— Я к тому и говорю: ты, Гришуня, другой человек. У всех спрашивать да клянчить надо, а ты сам сколько для меня сделал. Видишь, надобно мне что-то, сам догадываешься. Я каждый твой совет помню.

Резковатый в движениях Антон выпрямился, посмотрел на своего друга — рубаху-парня. Увидел крепко разбитые олочи на ногах Гришуни: мягкая трава-ула высовывалась из разъехавшихся швов:

— Ты уже, видать, давно здесь?

— Олочи-то разбиты? — Гришуня. проследив за взглядом Антона, рассмеялся, но глаза его оставались серьезными. — Нитки, хоть и капрон, да не сохатины жилы. Кожу рвут, проклятые. В городе олочи шили. А я и месяца здесь не нахожусь. Мне, сам понимаешь, панты совсем не нужны. Случайно время совпало… А в какой ключик мясо снесешь? День жаркий будет.

— Внизу. Вон там, в зарослях лещины.

Гришуня подумал было, что есть родник и поближе к балагану Комолова, да решил промолчать. Многознайство требует объяснений, а этого Гришуне совсем не хотелось. Главное, парень привязался к нему крепко.

— Я лишние олочи с собой в запас взял. Вот и подарю их тебе. Сам шил, без капрона. Не разойдутся по швам. Для милого дружка и сережка из ушка, — стараясь подделываться под манеру Гришуни говорить присловьями, добавил Комолов.

III

В полдень второго дня пути инспектор стороной миновал сопочную гряду. Заночевал в старой охотничьей избушке. А ещё через сутки Семен оказался в лиственничном бору, памятном по давнему сложному делу о гибели лесничего.

Тогда, приступив к службе на новом месте и не зная ещё людей, не разобравшись в непонятных ему взаимоотношениях, он верил всем безоговорочно. И едва не попался на удочку хитрого, хорошо продуманного наговора на честного охотника Федора Зимогорова.

Сколько же тогда пришлось ему проявить настойчивости, чтобы добиться снятия с Федора ложного обвинения. Не было ни одного факта, ни одного свидетельства в пользу Федора Зимогорова. Ни единого. Кроме отношения к нему охотников, которые считали: человек он — болеющий за общее дело — создание промыслового хозяйства в тайге, организации тогда новой, но многообещающей и для таежников и для государства, и такой человек не может быть плохим.

Доказать непричастность Федора к гибели лесничего, отвести подозрения в убийстве могло лишь одно: экспертиза оружия лесничего, вскрытие трупа утонувшего в трясине. Но как извлечь лесничего из болота? Это невозможно, невероятно даже летом, а тем более зимой…

— Здравствуй… Багдыфи, милиция… — услышал Семен негромкое приветствие и вздрогнул от неожиданности. Справа от него, в пяти шагах стоял старик удэгеец в пестрой одежде. Он словно возник здесь мгновенно, сказочным образом.

Удэгеец смотрел на инспектора добрым, светлым взглядом.

— Здравствуй, Дисанги. Откуда ты?.. — проговорил Семен и запнулся. Очень уж хотелось спросить «взялся», да неловко. Семен почувствовал себя скверно: просмотрел человека в пяти шагах, а ещё минуту назад старший лейтенант искренне считал себя достаточно опытным таежником.

Старик чуть развел руками, отвечая на недосказанный вопрос. Мол, тут и стоял, давно стоял, на тебя смотрел, ты подошел — здравствуй сказал. Но спросил Дисанги о другом.

— Почему так задумался, инспектор? — вопрос был спасительный. Невежливо интересоваться, почему же, идя по тайге, человек не заметил другого. Так можно и в когти хищника угодить.

— Я немного и к тебе шел… — коверкая русский, ответил Семен. Это получалось ненароком. Почему-то казалось, что если говорить, подделываясь под строй чужой речи, то тебя легче и правильней поймут.

— Вот и нашел. Рад тебе, инспектор. Идем к табору. Кушать будем, чай пить будем.

Они направились через лиственный бор в сторону болота. Летние лиственницы не нравились Семену. Мочковатые сучья выглядели уродливо, а венчики хвои, торчащие из мочек, казались редкими, бледными, худосочными. Редкий подлесок меж стволов выглядел куда ярче, пышнее, наряднее.

— Плох я охотник стал. Руки, ноги совсем не охотники, а если головой охотник — плохая охота, — бормотал Дисанги, вроде бы не обращаясь к спутнику.

— Как это — «головой охотник»? — из вежливости переспросил старший лейтенант, глубоко переживая свою оплошность.

— Молодых учи. Только говори, пальцем тыкай. Охота — не ходи. Рука — не та, глаз — не та. Однако голова ещё та. Голова не та — пропал человек.

В нежный дух лиственничного бора стал вплетаться резкий запах костра.

«Ну, здесь-то я определенно почуял бы присутствие человека, — попробовал успокоить себя Семен. — Конечно, не мне соревноваться с „лесными людьми“. Однако и отчаиваться не стоит».

Словно отвечая на мысли Семена, Дисанги проговорил:

— Я тебя в распадке увидел. Ты травой шел — одни верхушки шевелились.

— А говоришь, Дисанги, глаза не те! — рассмеялся Семен. — Ведь распадок, пожалуй, в полукилометре от табора и просматривается плохо.

— Нет, инспектор, не те. Не те. Нос и тот плохо чует. Раньше сильно лиственница пахла, а теперь нет.

— Может, лиственница и виновата? — мягко улыбнулся Семен, пытаясь подбодрить старика, крохотного рядом с ним. Удэгеец был в круглой цветной шапочке, в накидке, спускающейся из-под неё на сухонькие плечи, с бело-черными, как бы тигровыми разводами. Летом она прикрывает шею и плечи от гнуса, а зимой — от снега.

Они подошли к тлеющему костру, который курился, разгоняя дымом мошку, сели около.

— Лиственница осталась прежней… Ты добрый человек, милиция… Когда ворон голову стрижет, кета идет… Когда кета идет, ворон голову стрижет, осень садится на гольцы… А?

Дисанги замолчал. И Семену нечего было возразить. Действительно, одно дело — совпадение: ворон роняет перья с головы, и тогда же начинается ход кеты. И совсем другое — время, которое обусловливает и первое и второе. И не лиственничный аромат изменился, а Дисанги в старости чувствует его иначе. Нет, не сочувствия ожидал Дисанги…

Глаза старика, скрытые в морщинах, совсем сузились, и Семен не мог поймать взгляда Дисанги. Удэгеец смотрел искоса, и лицо его, которое, казалось, излучало добродушие, теперь как бы одеревенело.

Дисанги сказал неожиданно:

— Не видел чужака в тайге. Если шел — не от Горного шел. Другой дорогой… Через гольцы переходит тогда. Однако…

Третий раз виделся инспектор с Дисанги, но если бы встреча оказалась сотой, то и тогда Шухов не перестал бы поражаться наблюдательности старика. Семен чувствовал себя мальчишкой рядом с ним, учеником у таежного ведуна. Но теперь, когда Дисанги понял, зачем инспектор здесь, Шухов мог проследить за ходом мыслей удэгейца. Раз котомка у инспектора за плечами, то по её объему несложно определить, сколько времени он собирался пробыть в тайге. Инспектор один и карабин при нем. Карабин у инспектора — он идет в определенное место, с пистолетом в тайге много не сделаешь. Один идет инспектор — либо не знает точно, где браконьер, либо нет дома егеря Зимогорова.

— Плохо, Дисанги, — сказал инспектор. — Плохо, что он пришел с другой стороны сопочной гряды.

— Плохо тебе, ему хорошо… Хорошо ему — плохо нам. Он высоко ходит, ему далеко кругом видно.

Семен Васильевич понимал: если хозяин костра говорит охотно, за гостем остается право, открыться ли в своих намерениях, промолчать ли, считая, что большего не требовалось. После того как он не заметил в пяти шагах от себя удэгейца, Семен Васильевич не хотел надеяться только на себя. Да вот беда, Семен по опыту знал: упросить или заставить охотника бросить пантовку — вещь бесполезная, бессмысленная даже. Одна надежда — посвятить в дела старика Дисанги и попытаться всё-таки убедить его пойти с ним.

— Что задумался, инспектор? — тихо спросил удэгеец.

— Трудно мне, Дисанги.

— Начальнику трудно?

«Может быть, Дисанги не так уж дорожит охотой, в которой участвует только „головой“? — подумал Семен Васильевич. — Наверное, самому себе бывает в тягость учить молодых, когда чувствуешь, что они всё равно так хорошо не сделают, как ты, а у самого уже сил не осталось?»

— Трудно, Дисанги…

— Где твои товарищи?

— Сначала я решил — один справлюсь. Теперь думаю — и товарищи не помогли бы.

— Так много злых людей?

— Не много. Но они, наверно, очень хитры.

— Хитрее мафа? — Дисанги подался к инспектору, и блеклые глазки его округлились в складках кожи. — Кто же хитрее мафа в тайге?

— Хитрее медведя бывает зло. Сам говоришь: человек пришел с другой стороны хребта. Подойти к нему незаметно едва ли удастся.

— Ты со мной говоришь, Семен, как с малельким. Я знаю тебя. И ты знаешь — обычаи не разрешают спрашивать, что случилось. Я спрошу, однако. Скажи, если можешь.

Никогда ещё Семену не доводилось видеть, чтобы за считанные секунды человек мог так преобразиться. Теперь перед инспектором сидел на барсучьей шкурке совсем другой Дисанги. Согбенный годами стан выпрямился, разгладились морщины и помолодело лицо, даже глаза, старческие, слезящиеся глаза смотрели яснее и открытее. Он был очень рад хоть чем-либо помочь инспектору. Наверное, Диеанги стосковался по серьезному делу, когда нужна не только его голова, но и он сам.

— Можно ли пройти к Хребтовой скрытно? Чтоб человек, который там находится, не заметил?

— Есть запретная тропа. Старая тропа. По ней давно не ходят.

— Разве племена Кялундзюга или Кимонко не живут в тех же местах, не охотятся там же?

— Живут, где жили. Охотятся, где охотились. Раньше куда пойдешь из тайги? Городов не было. Потом лесной человек стал учиться, узнал о большом мире. Если лесные боги не могли объяснить большого мира… Боги-игрушки. Я слышал, их поставили около музея. Прошлое надо любить сильно, чтобы никогда туда не возвращаться.

— Странно ты говоришь, Дисанги…

— Люди хитрят, Семен. Они хотят прыгнуть во вчера с сегодняшней головой, — по-детски рассмеялся старик. — И в завтра тоже.

— Скажи, Дисанги… — Семен непроизвольно опустил глаза. — Ты знаешь эту тропу, идущую по болотистой долине?

— Ты мне верь — знаю. Шаманы запретили ходить по ней ещё моему отцу. Это тропа хунхузов.

— Разбойников? Они подкарауливали таежных людей на выходе из самых дальних дебрей, убивали, захватывали добычу?

— Ты хотел ещё спросить… Откуда я знаю про тропу. Когда-то я шаманил… Анана-анана…

— Мало ли что было давным-давно, Дисанги…

— Да… Теперь лесные люди вышли из тайги. Не нужны им лесные боги. Предания остались: всё живое вокруг — и травы, и деревья, только они не бегают.

— Да, я знаю. Кедр, пихта, лиственница, ильм — каждое дерево выбирает место на всю жизнь. Ошибся — умер. Земля их пища. Они не растут где попало. — Семен был терпелив и не спешил обратиться к Дисанги с просьбой хотя бы рассказать о тропе.

— Знаешь, — закивал Дисанги, глядя, как инспектор мнет в пальцах веточку, мнет сосредоточенно, стараясь сохранить на лице спокойствие.

— Слышал, конечно… Растительные сообщества, их приуроченность к почвам… — глядя в костер, проговорил Семен.

— Про Хребтовую кто-то старый-старый вспомнил. Сам пришел, другого прислал? Но старый. Как я. Он знает, хорошо знает: на Хребтовой старые солонцы. Много зверя. Ты, Семен, хочешь сказать: «Пойдем со мной, Дисанги!»

— Ты, право, шаман! Наперед угадываешь, — повеселел инспектор.

— У тебя лицо, у меня глаза. Редкий человек, дурной человек — немое лицо. Лицо всё говорит, всё скажет. Доброму прятаться — зачем? — Минута душевного подъема у старика прошла. Он снова ссутулился, померк взгляд. — Добрый, он — солнце. Его тепло и сквозь тучи греет.

— Не добрый я, Дисанги, — сказал старший лейтенант. — Злой. Ух, какой злой.

— Знаю. Потому что добрый. Солнце тоже злое. Ух, какое злое! Не знаешь?

Семен от души расхохотался, отвалился на спину:

— Побойся лесных богов, Дисанги! С кем меня сравниваешь?

Удэгеец поднялся с барсучьей шкурки и совсем старчески прошамкал:

— Про добро говорю. Не про тебя. Фу, глупый.

— Ну вот! — Семен сел, сконфузился. — Отругал.

— Не ругал. Думал — сказал, — Дисанги взял чайник. — Ругал — нарочно говорил, агей.

— Прости, агей, — Семен так же назвал Дисанги братом. — Не всегда двоим, говорящим по-русски, в пору понять друг друга.

— Эле… Эле…

— Хватит так хватит, Дисанги. А за водой схожу я. Ладно?

— Иди, иди, — сказал Дисанги, отдавая чайник.

Старик поправил барсучью непромокаемую шкурку и снова уселся. Глядя на прихотливые извивы дыма, забормотал: «Ты, Семен, злой к злу, значит, добрый. Настоящие злые любят зло. Для них оно — добро. А ты, Семен? — Удэгеец посмотрел на инспектора, отошедшего уже далеко, и продолжал: — Ты месяц мерз вон на том болоте, ворочал камень, работал, как медведь, устраивая берлогу. Почему? Со злости. К кому? К лесничему, злому человеку. Он наврал на Федора. Потом от жадности погиб. Боялся, что ты, Семен, соболей найдешь… Надо с тобой идти, Семен. Надо идти, надо очень осторожно идти к Хребтовой. Хитрее тигра быть. Там, однако, человек, злее лесничего».

А Семен, насвистывая какую-то свою мелодию, шел, помахивая чайником, к ручью. Вода прозрачной полоской скатывалась с одного камня на другой. Каскад поблескивал на солнце и звучал сильнее и звонче, чем шелестели под накатами ветра мягкие листья орешника.

Подставив ладонь, Семен вдоволь напился ледяной хрустальной воды, набрал в чайник и отправился обратно к табору. Семен невольно залюбовался лиственничным бором, полным яркого света. И впервые с удивлением для себя заметил, что, когда нет ни тумана, ни дымки, свет в тайге не врывается в чащу снопами, а льется как бы отовсюду, сияет на подлеске, будто именно там он и возник. Открытие чего-то нового для себя происходило всякий раз, когда он уходил в однообразно зеленые дебри, какой выглядела тайга из окна дома в поселке. Семен словно драгоценность берег подобные прозрения и, вернувшись, рассказывал о них Стеше. Жена удивлялась и радовалась вместе с ним, но по-прежнему, по-сибирски называла тайгу сердитым словом «урман» и, будучи наполовину горожанкой, относилась к ней, словно к чему-то дальнему, куда надо долго добираться, а у нее времени не хватало. Семен и сам себе не хотел признаться, что его жена, учительница математики, охотно интересовалась природой, однако не любила её. Вернее, обожала тайгу, как море — с берега.

На ходу огляделся и опять, как и до неожиданной встречи с Дисанги, увидел вдалеке злополучное болото, где на свой страх и риск целый месяц они промучились с Федором. Затея, на которую пошел тогда участковый инспектор, не встретила одобрения районного начальства. Ещё бы! И сейчас попытка добыть труп и ружье из непромерзающей даже зимой топи кое-кому покажется смешной, если не безумной. А ведь ни Федор, ни он не знали глубины заболоченного водоема. И всё-таки решились.

Они с Федором разбили табор на закраине болота около поваленной Зимогоровым лиственницы в начале декабря, когда холода установились прочно. Красный столбик в термометре не осиливал отметки минус двадцать пять. И всё же лед над трясиной будто дышал, местами вспучивался, трескался, и по снегу растекались рыжие дымно-парящие потеки. Скованная ледовым панцирем теплая вода не желала сдаваться и рвала оковы.

Они уточнили место, где утонул лесничий, и очертили трехметровый круг, в центре которого поставили треногу из бревен и укрепили ворот. Целых два дня они пилили сухостой для большого костра на берегу болота. По скромным подсчетам, дров хватило бы на две зимы для сельского клуба.

Федор смастерил длинные и прочные сани. В распадке они выбрали округлый камень, весом центнера в два. Семен предлагал взять побольше, но Зимогоров воспротивился:

— Его ж нам опускать да выволакивать придется. Камушек и так велик. Вы поймите, Семен Васильевич, работка-то с глыбушкой у нас с вами ювелирная предстоит.

— Пока, Федор Фаддеевич, я ничего толком не понимаю. Попробуем — увидим.

— Увидите!

С трудом они привезли камень к берегу замерзшей топи. Запалили большой костер. Когда он хорошо разгорелся, закатили в огонь камень и полдня ждали, пока нагреется. Потом жердями-вагами, используя их, как рычаги, переложили раскаленный камень на сани и отволокли их к отмеченному кругу. Там подвесили его на петли из стального троса.

Глыба дышала сухим жаром. Федор принялся водить её по кругу. Камень шипел, из-под него вырывались клубы перегретого пара. Смешавшись с морозным воздухом, пар, попадая в гортань и легкие, драл их, что наждак. Сначала они терпели, но потом приступы кашля доводили до удушья то одного, то другого. Особенно когда протаяли первые сантиметры болотного льда со вмерзшей в него травой. Растения сгорали, соприкасаясь с раскаленной глыбой, и дух перехватывало от такого «воскурения». Едкий дым, пар, прелый болотный газ доводили до одури, стоило проработать в этом пекле несколько минут.

Когда камень остыл, его переложили на сани, а Федор вычерпал воду, скопившуюся во вмятине.

В первый день они протаяли круг сантиметров на десять.

— Хватит, — сказал Федор.

— Почему? — спросил Семен, бодрясь.

— Лед-то был под снегом. Наст — он вроде одеяла. Не давал топи промерзать глубоко.

— Ну?.. — допытывался Семен.

— Пропорем камнем лед — вода в котлованчик хлынет, и вся работа насмарку. Начинай всё снова, — то и дело перхая, ответил Федор. — Отдохнешь — поймешь.

— Говори… — Семен попробовал закурить, но табачный дым железным скребком продрал гортань, удушье сковало грудь. Припав на бок у костра, Семен зашелся в кашле и едва не четверть часа бился в судорогах.

Кое-как отдышавшись, он отшвырнул в огонь пачку с сигаретами и, утирая слезы, хватая широко открытым ртом жгущий горло морозный воздух, выдавил:

— Про-гу-лочка!..

— Сам напросился.

— А-т… ты… не ерепенься.

— Мне что? Не мне доказательства нужны. Я-то знаю — не убивал.

— Брось болтать!

— Чайку давай прими. Полегчает. Дальше — хуже будет.

— Почему?

— Пока поверху идем. В день сантиметров по двадцать углубляться в болото будем. За ночь мороз прохватит стенки, дно. Тогда опять камень горячий опустим. Под ним лед снова подтает. Вроде колодца яма станет. Вот уж оттуда пар пойдет фуговать, что из вулкана.

— На какую же глубину нам яму протаивать надо?

— Метра на два, на три. Говорил я тебе. Там и должен быть труп лесничего.

— Мы его и подпалим!

— Нет. Лед прозрачный. Как увидим тело, так и экспертов и следователя звать можно.

— Следователя сначала, — сказал Семен.

— Это ваше дело.

— А не повредим тело-то?

— Не… Обтаять по бокам можно.

— Как ты, Федор Фаддеич, до этого додумался?

— Не я вовсе. Старатели. Они так зимой в речках золотой песок доставали для промывки. Удобнее, чем летом, получалось. И мокнуть не надо. Мороз стенки держит куда прочнее крепи в шурфе. Вот я и подумал… Коль дело до доказательств моей невиновности дошло, — а словам кто поверит? — то лесничего из топи зимой даже сподручнее достать…

Месяца каторжного труда стоило вытаять тело лесничего из болота. Но честное имя Зимогорова было спасено…

Вспомнив об этом страшном месяце, инспектор подумал: «А мне та работа на пользу пошла — курить бросил…»

Он пошел в сторону табора Дисанги.

Старик сидел у костра так же неподвижно, как и перед уходом Семена, будто ни разу и не шелохнулся.

— Ну вот. Скоро и чайком побалуемся, — сказал Семен и тут же спросил: — Когда к Хребтовой пойдем, Дисанги?

— Кабана возьмем и пойдем, однако. Я присмотрел. Много их тут, секачей, в дубняке. Неподалеку. Один матерый. Хватит ему гулять. Молодым простору больше будет.

— Вдвоем сподручнее… — Семен знал свирепый нрав этого мясного зверя, как говаривали добытчики, сам хаживал за кабанами, но вместе со зверовщиками, а не с таежными жителями. Раз подвернулся случай, почему бы и не поохотиться вместе с Дисанги?

— Сподручнее, — согласился удэгеец. — Три дня и ещё день ходил. Хорошо знаю, где он. Думают, стар Дисанги, совсем никуда не годен.

— Я не в помощники к тебе прошусь, Дисанги. Посмотреть хочу, поучиться.

— Стар Дисанги…

Семену не хотелось ни спорить, ни разубеждать старика в вещи очевидной и понятной. Шухов подвесил над огнем чайник и тут приметил, что в костре лежали две грибовидные березовые чаги — нароста. Они старательно тлели, испуская много дыма. Не спрашивая ни о чем Дисанги, Семен понял и взял на заметку, что и ему стоит так же поступать, когда придется зажигать дымокур.

Не разговаривая, они попили очень крепкого, вяжущего во рту чая. После довольно долгой ходьбы Семен почувствовал ставшую для него привычной легкость в движениях и приятное ощущение свежести. Дисанги тоже приободрился и повеселел.

— Пора, — сказал старик, и они тронулись в путь.

Плащ и котомку Семен оставил в таборе, ремень карабина набросил на плечо. Рядом со стариком Шухов выглядел необычайно рослым, статным.

Скоро они вышли из лиственничного бора, миновали распадок, заросший буйной бледно-лиловой леспедецией.

Семен попробовал сосредоточиться на предстоящей охоте, но не вышло. Ведь он толком не знал, как Дисанги будет скрадывать зверя, а спрашивать, как ему думалось, было поздно. Поэтому он просто шел за Дисанги, бесшумно и неторопливо.

Они вошли в дубраву, ярко освещенную отраженным от листвы светом. Казалось, что здесь светлее, чем на открытом месте. Мелькание бликов мешало сосредоточиться, отвлекало.

Дисанги шёл впереди, спокойно держа старую берданку в опущенной руке. Семен справедливо решил, что беспокоиться рано, до выслеженного стариком кабана ещё далеко. Ветер дул им встречь, и то задумывался в дремотном оцепенении, то, словно спохватившись, шумно пробегал в вершинах порывами, достигавшими даже земли.

Терпко и пряно пахли молодая листва и старая дубовая подстилка, мягко пружинившая под ногами.

Во многих местах, особенно под раскидистыми деревьями, виднелись глубокие и мелкие ямы, вырытые кабанами совсем недавно, по-видимому, в поисках прошлогодних желудей.

Дисанги ускорил шаг, но Семен не стал торопиться. Удэгеец ни о чём не предупредил его и скоро ушел довольно далеко вперед, ко взгорку.

Семен остановился посреди широкой поляны, у совсем свежей ямы, взрытой, похоже, могучим секачом час-полтора назад.

Тут раздался выстрел. Вскинув взгляд, Семен не сразу увидел в играющем мерцании светотени фигуру Дисанги. Старик стоял на самом увале около ствола могучего дуба. Удэгеец мог видеть зверя, бывшего по ту сторону увала, Семен — нет. Он различил только, как Дисанги вдруг вскинул руки и прокричал:

— Беги!

Но было уже поздно.

Метрах в пятидесяти, на увале, возник матерый секач. Семену, вероятно, только показалось, что большая, в полчеловечьего роста, туша вепря застыла на миг. Просто потребовалась какая-то доля секунды, чтоб взгляд Семена мог охватить зверя целиком, увидеть двухвершковые, загнутые, очень белые клыки по обеим сторонам от темного глянцевого пятачка; крохотные, сверкнувшие малиновой яростью глазки; прижатые к голове уши и горб вздыбленной шерсти за ними. А вепрь, всхрапывая, уже несся на Семена, стоявшего посреди поляны. Десятипудовая масса кабана обрела рушащую силу тарана.

Из развороченного пулей и черного от грязи бока вывалились сизые кишки. Они волочились по земле, и зверь наступал на них задними копытами, выволакивая из нутра. Клыки, вздыбившаяся бурая щетина на загривке искрились в ослепительном свете дня.

Таранный бег раненого взбешенного вепря был неотвратим, дик и жуток. Зверь стремглав летел прямо на Семена.

«Стой! — приказал себе Семен. — Стой! И — отскочи…»

Никакая сила не заставит секача ни задержаться, ни свернуть. Это инспектор знал. И никто не мог спасти Семена, только он сам, если окажется достаточно расчетливым, быстрым.

IV

Егерь Зимогоров скинул в сенцах котомку, шинель и олочи, быстрым шагом прошел в горницу. Прибранная и наполненная закатным светом, она казалась удивительно просторной. Став около деревянной кроватки, Федор засмотрелся на своего младшенького. Мишутка заметно изменился за две недели. Побелело и стало осмысленней его личико. Малыш двигал, просыпаясь, вскинутыми бровками и шевелил губешками, что придавало его мордашке глубокомысленное выражение. Мишутка открыл глаза и, как почудилось Федору, с интересом уставился на него, обросшего двухнедельной щетиной, нечесаного, пахнущего болотом и кострами. Выпростав из пеленки хрупкие руки, Мишутка задвигал ими и вдруг улыбнулся.

— То-то, я гляжу, Жучка сама не своя, — послышался за спиной голос Марьи. — Хозяин явился.

Федор для убедительности ткнув пальцем в кроватку, сказал жене вместо приветствия:

— Он улыбнулся… мне.

— Полно…

— Я тебе говорю.

Марья стала рядом.

Малыш бессмысленно водил глазенками. Потом, уловив облик матери, суетливо зашевелился и расцвел улыбкой. Марья всплеснула руками, обхватила Федора за плечи:

— Ты посмотри-ка! — но тут же ревниво заметила: — Иди, иди от кроватки. Ещё налюбуешься. Из тайги — и к постельке. В холодной поешь.

— А Сергунька где? — послушно отходя от ребенка, спросил Федор про старшего, приехавшего на каникулы из интерната.

— За полозами охотится. Вон трофеи на плетне висят. Тебе похвастаться хочет.

— Не нравится мне это, — беспокойно пробормотал Федор.

— Парню скоро девять, а по тебе он в бирюльки должен играть, — возразила Марья Ивановна.

Потом она сидела напротив мужа за столом и смотрела, как Федор, соскучившийся по домашним харчам, уписывал парующие кислые щи с молодой черемшой. Окно в холодной было небольшим, и, хотя солнце ещё не зашло, Марья зажгла лампу. Редкая мошкара искрилась в её медовом свете.

И старшего сына Марья Ивановна к отцу не допустила, отложив расспросы и рассказы на завтра. Июнь — время таежного энцефалитного клеща, а жена егеря боялась этой болезни хуже любого зверя. А чтоб мальчонка не шастал зря, послала Сергуньку последить за каменкой в бане.

— Да мяты в кипяток кинь, — крикнула мать вслед сыну.

— Вот спасибо, — отодвигая опустевшую тарелку, сказал Федор. И не ясно было — то ли за ужин он благодарил, то ли за заботу о бане.

— Тут без тебя, Федя, дней десять назад Шаповалов приходил. Костры на Хребтовой он приметил. Волновался, что чужак там и обещал Семену Васильевичу доложить. Что дальше было — не знаю.

— Нет там чужака, — твердо сказал Федор. — Напутал Шаповалов. Костры… Один костер, поди… Так там поблизости Антошка Комолов. Если Семен Васильевич туда ушел, вернуться должен. Мимо кордона-то не прошел бы. Должен инспектор вернуться, коли ходил. По оголовью сопок сейчас по сорок километров за светлое время пройти можно. Особо налегке.

— Слышь, получается у тебя, Феденька… — сказала Мария Ивановна, разглаживая ладонями скатерть на столе. — Хоть кривая правда, да моя… Не заходил к нам Семен Васильевич — говорю тебе.

— Эх, Маняша, прекрасно знаешь — пойду поутру в Горное и всё узнаю…

— Я не про то… — настойчиво продолжала Мария Ивановна.

— Шаповалов у нас без году неделя. Мог он напутать? Мог. Откуда на Хребтовой чужаку взяться? С неба, что ли?

— Бывает…

Федор снова не дослушал жену:

— Маняша, подозрения — не соль, чего их впрок держать. Узнаю всё завтра…

А потом, уже по полуночи, сидел он на кухне у самовара — чистый, точный, бритый и благоухающий, да гонял чаи. Напился до отвала. Затем задул лампу. Задумался: то ли спать идти, то ли выйти покурить при луне?

Вдруг за окном послышался быстро приближающийся конский топот. Смолк поблизости. Пробежал кто-то по двору.

«Кого это носит в столь поздний час? — подумал Федор, отирая полотенцем пот со лба. — Надо выйти… Посмотреть…»

В переплет закрытого от мошки окна, подле которого сидел егерь, заколотили с маху. По крайней мере, ему показалось, будто с маху. Вздрогнув от неожиданности и чертыхнувшись, Федор распахнул створки и увидел жену инспектора Шухова, учительницу.

— Степанида… Кондратьевна? — удивленно, с расстановкой проговорил Федор.

Та только закивала в ответ.

— Случилось что? — высунулся в окно егерь. И тотчас понял всю неуместность вопроса, заданного от растерянности. — В дом, в дом иди! — почти закричал Федор. — Я вот мигом лампу зажгу… — и он по привычке курильщика принялся похлопывать себя по карманам в поисках спичек.

Мария тоже проснулась, поднялась.

— Да вот, на загнетке они… — сказала жена, проходя мимо кухни в сенцы, чтоб встретить негаданную гостью. Федор задел ногой за табурет, опрокинул его. Неловкость ещё больше разволновала егеря. А перед глазами во тьме ещё не померкло осунувшееся лицо Стеши, шалый взгляд, сбившийся на затылок платок… Кивки вместо ответа, когда человек не в состоянии вымолвить ни слова.

В сенях послышались приглушенные голоса, что-то загремело некстати, а Федор всё не мог нашарить коробок.

«Да успокойся ты наконец!» — сказал он сам себе.

И спички будто вскочили в ладонь.

— Давно бы так, — буркнул он и засветил керосиновую лампу.

Женщины уже стояли на кухне, и Мария поддерживала Стешу.

— Ты садись, садись, — придвинув табурет, заторопился Федор.

А Степанида вдруг заплакала, прижала к лицу концы платка. Была она маленькой и хрупкой, а теперь выглядела просто девчонкой рядом со статной Марией.

Справившись с волнением, егерь сел на лавку и неторопливо закурил:

— Ты, Стеша, погоди реветь. Расскажи толком, что случилось.

— Ох, прости, Федор!

— Чего это ты поглупела вдруг? — попытался приободрить гостью егерь.

— Погоди ты чуток, — вступилась Мария. — Дай ей дух перевести. На брусничной водички, полегчает.

У окна показалась голова взмыленной лошади, вязкая пена прикипела к её губам. Лошадь скосила глаза в комнату, выкатив белые новолунья белков.

— Ты Ласку-то не загнала, Степанида Кондратьевна? — поинтересовался Зимогоров, чтоб хоть чуток отвлечь жену Семена Васильевича от непонятной пока ему тревоги.

— Ну чего ты с лошадью пристал? — рассердилась Мария. — Видишь, не в себе человек.

— О деле, Стеша, о деле давай. Не тяни… Я ведь со светом к вам собрался.

— Семен пропал, — и Стеша опять заплакала. — Скоро неделя, как срок ему возвратиться, а нет его.

— Э-э, — успокаивающе протянула Мария. — Мне тогда уж пора свои косы повытаскать. Мой и по три недели пропадал.

— Не бывало такого с Семеном, сами знаете, — Степанида упрямо стукнула кулаком по колену. — Часу меня ждать не заставлял. Раньше уговора случалось ему приходить.

— Точно, — подтвердил Зимогоров. — Про то я знаю. Да и дел у него в тайге нет особых, чтоб пропасть на неделю. Шалить в округе давно перестали. Я про панты говорю. А если бы и поймали кого, то скорее бы вернулся. Чего ему с таким человеком в тайге обретаться?

— И я про то же! — живо воскликнула Стеша.

— Куда пошел Семен?

— Кроки его участка я привезла, с пометками. Он для меня рисовал.

— Чего же молчишь? С этого бы и начинала, — нахмурился Зимогоров.

— Может, ничего и не случилось? — немного странным заискивающим тоном спросила Степанида. Измучившись ожиданием и одиночеством, жена инспектора, едва стемнело, села на лошадь и поехала к егерю, закадычному другу Семена, чтобы хоть в разговорах развеять сомнения. Не могла она быть дома одна. Невмоготу стало перебирать в уме множество всяких трагических случаев, могущих произойти в тайге. День ото дня, час от часу напрасного ожидания мысли о возможной беде становилась неотступнее, беспокойство росло. Едва остановила она себя, чтобы не позвонить в район, не поднять тревогу…

— Может, всё-таки не случилось ничего? А? — повторила Стеша. — Как ты думаешь? Зря я себя мучаю? Шаповалов от меня прячется. Надоела я ему расспросами. А он как в рот воды набрал.

Федор промолчал и не поднял глаз в ответ на вопрошающий взгляд жены друга. Он вроде бы даже плечами пожал, разглядывая план.

— Там, Федор Фаддеевич, всё отмечено: число выхода, маршрут, где и когда он быть должен.

— Ага, нашел…

Разобравшись в переплетении линий, начерченных разноцветными карандашами, Зимогоров смог теперь проследить весь путь, намеченный Семеном Васильевичем. Но главное тут состояло в другом. Не в характере инспектора было вот так с бухты-барахты опаздывать с возвращением. Сама по себе задержка могла свидетельствовать о происшествии из ряда вон выходящем. Необычен был и последний маршрут инспектора: в самую глубинку заказника. Этого егерь не ожидал. Много непонятного, тревожного почувствовал теперь Федор в сообщении Шаповалова о кострах. Особо охраняемые угодья вытянулись в длину, к предгорьям, куда ни егерский, ни тем более милицейский участки не доходили. Но наблюдать за дальними отрогами было необходимо. Именно там обитало ценное зверье, выбитое близ селений.

— Что же делать-то будем, Федор? — напомнила о себе Степанида Кондратьевна.

— Идти надо.

— Я с вами.

— Не сердись, обуза мне ни к чему.

— Это я-то обуза? Да я все маршруты как свои пять пальцев знаю.

— На плане… И не спорь, — ревниво оборвал Федор. — Не допускаю я, что стряслось с Семеном Васильевичем нехорошее. И не путайся у меня под ногами. Тайга — не класс. Не командуй.

Федор действительно не верил, будто опытный таежник Шухов поступил опрометчиво и попался на какую-либо уловку пришлых браконьеров. Коли с местными столкнулся, те не станут греха на душу брать: покорно пойдут за инспектором, чтоб штрафом отделаться. А вот пришлые — те люди жестокие. Не по характеру, не по склонности, не по тому, что скора на расправу рука. Они рассчитывают уйти. Не здесь их дом! Не знают они, как долго тайга хранит следы пришельцев. Не все улики смывают дожди и разбрасывает ветер. Да и ведёт себя чужак в глубинке неосторожно, неосмотрительно. Кажется ему, будто затеряется он в бескрайнем просторе дикой тайги. Получается же как раз наоборот.

Выслушав резкий отказ Зимогорова, Степанида поджала губы и некоторое время сидела молча, а потом разрыдалась.

— Всё равно пойду! Одна пойду!

— Куда? — вздохнул Федор.

— За тобой.

В дом вошла Мария и сердито сказала:

— Чего бабу дразнишь? Не веришь, будто стряслось что с Семеном Васильевичем, так объясни — почему?

При виде женских слез Федор Фаддеевич терял душевное равновесие. Они, слезы эти, вызывали в нём досаду и раздражение до зуда в спине. Поежившись, словно от холода, егерь проговорил досадливо:

— Что объяснять? Что! Вот ведь по карте ей показывал: обойти эти отметины двух недель не хватит, не то что одной! Что же тут ещё объяснять? А я в тайгу по своим делам пойду.

Мария обняла Стешу за плечи, склонилась к ней:

— Ты уж прости моего… Не приучен к слезам. Не видывал их в доме.

— Пусть посмотрит! Может, сердце его лохматое шевельнется, — бормотала Стеша сквозь рыдания, уткнувшись в концы шали. — Друг его, верно, погиб, а он сидит лясы точит.

При одной мысли, что он всё-таки столкнется с убийством, а подле будет жена Семена Васильевича, лоб егеря покрылся испариной. Это было свыше его сил. Ведь Степанида непременно сочтет свое бабье горе больше его мужской беды: не найти ему в жизни такого друга, как Шухов. Это точно.

Обернувшись к Степаниде, Федор отрезал:

— Не возьму! И не проси!

— Чует мое сердце, погиб Семен! — сквозь плач выговаривала Степанида. — А ты чурбан!

— Это ни к чему… — нахмурился Федор. — Помощи в тайге от тебя никакой, а мороки — воз.

Стеша утерла слезы, вид её стал решительный, будто и не плакала она минуту назад. Крупные карие глаза глянули на егеря зло:

— Да что я с тобой торгуюсь? Дорога, что ль, заказана? Ты сам по себе, я сама по себе.

Такого поворота Зимогоров не ожидал и сгоряча чуть на попятную не пошел, да жена выручила:

— Слышь, Стеша, неделя опоздания для таежника — срок малый. Глядишь, напорола ты горячку, а дело по-иному обернется. Федор один пойдет, ты ступай обратно, к дому. Может, припозднился Семен Васильевич. Тебя, поди, уже ждет.

Человеком Федор Фаддеевич был отходчивым, да и в речах жены определенно имелся свой резон. Поэтому настаивать на своём егерь не стал.

— Пусть Стеша уезжает, а я с первым светом тронусь, — но, глянув на темень за окном, егерь махнул рукой. — Совсем вы меня запутали! Куда ж ей на ночь глядя скакать?

Мария увела притихшую Стешу в комнаты, а Федор остался сидеть у кухонного стола, склонясь над картой. Что случилось с Семеном? Несчастный случай? Зверье в эту пору спокойное, занимается потомством, на человека не бросится. Да и смешно, если бы инспектор не сумел разойтись по-хорошему даже с медведем…

Но и поутру Стеша была непреклонна. И Мария теперь стояла за неё горой. Федору пришлось уступить.

— Не будь ты женой Семена Васильевича… — тут егерь замотал головой так, будто стряхивал осиный рой, и, не договорив фразы, буркнул: — Вот те штаны, куртка, олочи. Великовато, но сойдет.

Пока Стеша переодевалась в другой комнате, Мария шепнула Федору, легонько толкнув его в бок:

— Ты с ней поласковее. Слышь? Дите у Семена будет.

— От те на! На кой же она…

Мария зажала мужу рот:

— Я уж думала… Останется — хуже. Побереги.

V

Семен словно окаменел. Он не сводил глаз с отогнутых и отточенных двухвершковых клыков вепря, покрытых ржавой пеной сукровицы.

«Не шелохнись, — сказал Семен себе. — Замри и стой! И успей отскочить».

Мышцы ног Семена ныли от напряжения, но он знал, что они будут послушны, если он прикажет им вовремя. И тут Семен подошвами ощутил дробное и сильное сотрясение земли. Она вздрагивала под тяжестью кабана, рвущегося к нему, чтоб рассечь, затоптать.

Теперь Семен видел лишь один клык, вылезший из розовой вывороченной мякоти десен. Он не видел ни крови, хлеставшей из разодранного брюха, ни ушек, выдвинутых вперед, ни бурой шерсти на могучем загривке, а лишь основание желтого клыка, вылезшего из десны. И в тот момент, когда Шухову надо было наклонить голову, чтобы увидеть этот жуткий клык, Семен резко, до хруста в суставах, двинулся вбок, в сторону, пропустив нож клыка мимо своего бедра. Его лишь чуть задел грязный бок огромного зверя, скользнувший по колену.

Семен оказался вновь повернутым к кабану. Он видел узкий зад вепря и его монументальный торс, но лишь сейчас ощутил, как испарина охладила лоб.

Секач не мог тут же затормозить, потеряв свою жертву из вида. Он промчался ещё метров двадцать и только тогда попытался развернуться. Но это ему не удалось. Сила инерции, которую обрела туша, завалила секача на бок. Ослабевшие ноги зверя мелко дрожали.

Семен опустился на землю, покрутил головой, словно отгоняя видение. А потом почему-то смачно утер нос тыльной стороной ладони и крякнул.

Отрешенный голос Дисанги прозвучал рядом:

— Никогда не ходи на охоту со стариками. Они думают — другие должны знать столько, сколько они.

— Разве ты виноват? — искренне удивился инспектор. — Я не успел сорвать карабин с плеча.

— Сорви его, ты не уследил бы за кабаном.

— Неужели мы так тихо подошли? И так близко?

— Кабан валялся у родничка в грязи и шмаре. Два дня его видел там. Я говорил тебе — выследил.

— Я не понял. Наверное…

— Ай-ай-яй!.. Старик — не охотник. Попал на ладонь ниже сердца. Прощай, охота.

Семен понимал переживания Дисанги. Старик был так уверен в себе, что исключал промах.

— Не расстраивайся, Дисанги. Всё обошлось.

— На целую ладонь! — причитал старик. — Прощай, охота…

— Не надо так переживать, Дисанги. Лучше освежуем этого мамонта.

— Мамонт не такой. Мне внук картинку показывал. Мамонт совсем не такой.

— Конечно, не такой, Дисанги. А я не заметил твоего знака, Дисанги. В яму, разрытую кабаном, смотрел.

— Старик должен знать и это, — сокрушенно вымолвил удэгеец.

Они достали ножи и начали потрошить тушу. Но шкуру не снимали, потому что зверя ещё надо было на волокуше дотащить до табора.

— Я слышал, что люди поступают, как ты, — сказал Дисанги, — но никогда не видел. Отскочил — и зверь мимо.

— Ничего другого не оставалось…

— Жалко, ты не видел, как я подал тебе знак.

Не боясь показаться излишне сентиментальным, Семен выломал из челюсти кабана левый клык, на который он глядел, когда вепрь несся на него.

Потом разговаривать было некогда. Волокуша с тяжелой тушей зверя умотала и Семена, а Дисанги просто извелся. Но не отпускал свою жердь и старался не отставать от инспектора.

В таборе их встретили молодые охотники. Ночь была не ходовой. Они вернулись без пантов, раздосадованные. Разговор у костра не клеился. Дисанги сказал, мол, уйдет с инспектором. Но и это известие не произвело на молодых особого впечатления, что очень огорчило старика. Он рано лег спать, подстелив под бок барсучью шкуру. Не поднялся проводить молодых на охоту, не высказал ни пожеланий, ни совета. Выстрелов ночью ни Семен, ни Дисанги не слышали.

— Я старый и плохой охотник, — вздохнул удэгеец, когда они спозаранку покидали табор.

Никак не мог понять Семен, почему старик настолько тяжело воспринимает промах на охоте и неудачу молодых. Он будто весь иссохся, стал ещё меньше, упал духом.

Дисанги молча шагал весь день и ещё целый день. Только к вечеру, когда они увидели с вершины одном из сопок склоны Хребтовой, Дисанги сказал:

— Смотри, нельзя тут пройти, чтоб тебя не приметили. Туда по оголовью, по лысым местам…

— Вижу, Дисанги.

Далекая сопка, покрытая чернолесьем, её голая вершина походили на тушу древнего зверя с вытертой на хребте шерстью. Семен достал чертеж, который передал ему Ефрем Шаповалов, и понял, что тот тоже был здесь или совсем рядом. Нанесенные им очертания сопок совпадали. Но в тех точках, где на плане Шаповалова значились отметки, костров не было видно. Увалы Хребтовой выглядели дикими. И только в стороне виднелась струйка дыма. То был табор Антона Комолова.

— День-два, и я узнаю всё точно, — сказал Семен и обернулся к Дисанги. Но того не оказалось рядом. Старик лежал на барсучьей шкурке у комля могучего флагового кедра, верхушка которого была расщеплена молнией. Удэгеец осунулся, закрытые глаза ввалились, а сквозь дряблую кожу как бы проступили очертания черепа.

— Загнал я тебя, Дисанги… — присев около старика, виновато пробормотал инспектор.

— Я старый и плохой охотник.

— Ну, конечно, не молодой человек.

— Человек — охотник. Нет охотника — нет человека.

— Зачем так, Дисанги? Колхоз даст тебе пенсию. Ты честно заработал её.

— Зачем волочить свою жизнь, как тот кабан кишки, — очень тихо и просто сказал Дисанги, не открывая глаз.

— Будет костер, будет чай, и все будет отлично.

— Нельзя костер жечь. Он увидит. Насторожится.

— Кто он? — несколько недоуменно спросил Семен, занятый мыслями о Дисанги.

— Тот, кто жег костры.

— Ладно. Я уйду на северный склон сопки. Оттуда никто не увидит костра.

— Хитрее тигра надо быть. Нельзя нигде костер жечь, — продолжал Дисанги, не поднимая век.

— Как же ты, Дисанги, не рассчитал своих сил?

— Они кончились — и всё. Нет охотника — нет человека, — тихо проговорил удэгеец.

— Так нельзя, Дисанги, — Семен почему-то тоже перешел на шепот. — Отдохни. Что-нибудь придумаем.

— Отдохну. Отдохну… Не жги костер. Маленький-маленький дым увидит. Насторожится. Вдруг уйдет.

— Ты отдыхай. Набирайся сил. Загнал я тебя. Отлежишься — всё пройдет. Так и решим. Ладно, Дисанги?

— Насторожится. Вдруг уйдет. Кто закроет дорогу на перевал? — Дисанги с трудом поднял веки. — На ту сторону Хребтовой? Туда ему путь открыт. А я не смогу.

«Дисанги считает так же, как я, — подумал Семен. — А об этом мы не говорили. Значит, прав и я и Дисанги. Если мы завтра преодолеем болото в долине, я могу выйти к Комолову. Вот его и пошлю на перевал. Он будет наблюдать за тропой, а я — следить за браконьером. Теперь можно не сомневаться, он там. Не ушел. Нет, уйти он не должен: уже дней через десять панты станут годны лишь на вешалку. Он будет там до конца. А как же быть с Дисанги?»

И, задавшись вопросом, Шухов не мог не пожалеть, что всё так неладно складывается.

— Ты думаешь обо мне… — пробормотал Дисанги. — Не думай. Ты не торопись. Долго следи. Узнай, где он панты хранит. — Старик помолчал. Потом протянул руку и тронул ладонь Семена. — А ты всё жди… Я только слышал… увертываются от кабаньих клыков, но никогда не видел… И молодым охотникам я не могу больше помочь. Мешал я им? Совет — много меньше, чем первый шаг дела.

— Лежи, отдыхай, Дисанги.

— Ты не разводи костер, инспектор. Не надо. Из-за меня ты всё испортишь. Умирать, когда умер для охоты, совсем просто. Закрою глаза, усну и не проснусь. Ты не думай обо мне, инспектор.

— Я не могу не думать о тебе, Дисанги. Понимаешь, не могу!

— Ты потом возьми барсучью шкурку. Тебе придется спать на земле. Клади её под грудь — не простудишься. И не зажигай костра. Иначе мне будет очень плохо. Я буду знать, что не помог тебе и всё испортил.

— Молчи, отдыхай, Дисанги.

— Не надо костра, Семен.

— На той стороне склона я видел толстенную липу с огромным дуплом в комле, у корней. Разведу костерок в дупле и согрею чай. Дым рассеет кроной.

— Я знаю ту старую липу. На закате дым не унесет ветром. Он будет виден.

— Я быстро, Дисанги. А правда, что ты шаманил? — почему-то спросил Семен, словно сейчас было очень важно знать это.

— Теперь — тоже шаманю… Хочу тебе помочь. Там может быть очень страшный человек — хунхуз. Хунхуз — страшнее тигра.

— Какие сейчас хунхузы?

— Своё время — свои хунхузы, — сказал старик.

— Ладно, ладно. Ты останешься и будешь ждать меня.

— Человек не может делать дело, какое он знает и любит… Зачем ему жизнь?

— Жизнь всегда останется самым дорогим для человека, Дисанги, — настойчиво проговорил Семен.

— Мала цена жизни рядом с делом, которое любишь.

— Это о другом, Дисанги.

— Зачем спорить, Семен?

«Да, спором тут не поможешь…» — подумал Шухов, поднялся и тихо ушел.

Когда Семен вернулся, Дисанги был в забытьи.

Почувствовав присутствие Семена, старик сел и горестно проговорил:

— Зачем ты варил чай? Я все равно не умру, пока не проведу тебя по тропе хунхузов. Мы пройдем по топи. И ты оставишь меня на той стороне, в конце тропы.

— Я оставлю тебя только в полной безопасности.

— Полной безопасности нет. На конце тропы есть балаган. Еда у меня есть, вода там есть.

— Постарайся, чтобы до моего прихода с тобой ничего не случилось, — попросил Семен так искренне и с таким простодушием, что Дисанги улыбнулся. В его печальных глазах засветился теплый огонек признания к человеку, который, как и он, Дисанги, считает: «Нет дела, нет и человека».

— Я очень, очень постараюсь… Семен.

— Мне трудно будет тебя оставить.

— Иди с легким сердцем.

После ужина инспектор закутал чайник в ватник, вынутый из котомки. Он решил не разжигать утром костра, не рисковать быть замеченным ещё раз.

Крепкий до терпкости чай не позволил ему уснуть сразу. Невольно Семен попытался осознать всю глубину переживаний Дисанги. Он не только впервые промахнулся, но больше того, подставил под удар другого человека. И всё это усугублялось сознанием собственной его, Дисанги, вины за неудачу молодых охотников. Вышло так, что он, Дисанги, уж и советы дельные, как оказалось, давать не может. И так теперь думают о Дисанги? Он не просто бил зверя, он творил охоту. Охота, как произведение, всегда первая и последняя. Семен мог судить по Федору, который был таким же охотником. Поэтому инспектору удалось понять и Дисанги.

Удэгеец и Федор были плохие учителя. О Федоре он знал это по собственному опыту. Зимогоров не умел объяснять и раздражался, когда Семен спрашивал его заранее о намерениях, о тактике охоты.

Возможно, отношения Дисанги с молодыми охотниками потому и не сложились, что у старика не хватало сил вести обучение по принципу: «Делай, как я». Это самый сложный, пожалуй, способ передачи знаний. Он требует от ученика не только желания обучаться, но и особого склада мышления, достаточной независимости в освоении опыта, а проще — ума.

Размышления если и не совсем успокоили, то, по меньшей мере, примирили Семена Васильевича с неожиданной для него близкой потерей проводника и помощника. Оставалось позаботиться о том, чтобы Дисанги хорошо отдохнул, и завтра они перешли бы через болото по старой тропе хунхузов. Инспектор выигрывал два дня пути, если не все три, по сравнению с обходом по оголовью сопок.

С первым светом они спустились в широкую долину, которая отделяла их от Хребтовой.

Постепенно густой подлесок, переплетенный лианами лимонника и дикого винограда, окружил их плотным кольцом. Семену пришлось взять топорик, отвоевывать у чащи каждый метр пути.

Солнце поднялось высоко, и под густым пологом листвы, меж травянистых кустов и кустов, похожих на травы, сделалось душно, парно. Комарье и мошка донимали немилосердно. Пот застил и щипал глаза, капли его противно ползли по спине. Вытирая лицо, Семен видел на руках густые следы размазанной крови.

Хотелось отдохнуть, но какая-то бешеная ярость охватила инспектора. Он с остервенением врубался в заросли, не давая себе передышки, пока ослабевшие пальцы не выпустили топора. Тогда Семен хватил воздух открытым ртом и долго отплевывался и откашливался от попавших в горло насекомых.

Едва отдышавшись, Семен поднял топор, чтоб с тем же упорством прорубаться и дальше, но вдруг Дисанги остановил его:

— Закраина. Шесты руби.

— Какой длины?

— Пять шагов.

Никакой закраины, начала болота, Семен не заметил. Однако они не прошли и нескольких метров, как высокие деревья отступили, открылась кочковатая марь, поросшая кустами. Под ногами зачавкала топь. Рыжая вода сначала проступала постепенно и вдруг брызгала фонтанчиками.

— Не ступай след в след, — сказал Дисанги.

— Хорошо… — сказал сквозь зубы Семен. Темный рой гнуса облепил его. Лицо, шея, руки казались ошпаренными. Инспектор попробовал было стереть налипшую корку с лица рукавом, но только размазал кровь. Мошка облепила кожу ещё гуще. И хотелось просто выть, потому что в таких скопищах кровососущих не действовали никакие патентованные средства, а дегтя из березовой коры они не приготовили, и это была ошибка и недосмотр Дисанги.

Сквозь выступившие слезы Семен толком ничего не видел и всю свою волю сосредоточил на том, чтобы не потерять в высокой траве следов Дисанги, не ступать в них и не уклониться в сторону. Пытка гнусом словно парализовала мышцы, их сводила мучительная судорога, и каждый шаг стоил неимоверных усилий.

— Всё… — будто издалека прозвучал голос удэгейца.

Но он продолжал идти, и инспектор шел за ним, ступая в междуследье.

— Брось шест, Семен.

Шухов не смог разжать рук сразу.

— Иди к ручью.

— Где вода? — спросил Семен.

Дисанги подошел к нему и пальцами сдернул наросты гнуса на его веках. Тогда Семен увидел веселую воду ручья, опустился на колени:

— Дисанги, сними фуражку…

Когда старик выполнил просьбу, Семен сунул руки и лицо в воду и замер от наслажденья. Он чувствовал, как в щемящем холоде тает саднящая боль, ослабевает напряжение мышц. Если бы не тупое ощущение удушья, которое заставило его поднять лицо и вздохнуть, сам Семен не решился бы оторваться от ручья.

Потом инспектор умылся и невольно посмотрел в сторону Хребтовой. Господствующая вершина её с белой поблескивающей макушкой была хорошо видна. Солнце заливало юго-западный склон. Вдруг Семен уловил странный яркий просверк, где-то на границе меж лесом и лысым оголовьем.

«Показалось? — спросил он себя и остановился. — Показалось, может быть… А если нет, то проблеск очень похож на сверканье линз бинокля. Что там — наблюдатель? Почему бы и нет?..»

Настроение инспектора, и без того не очень бодрое от пережитого за последние сутки, испортилось ещё больше. Семен оглядел в бинокль склон Хребтовой. Но сколько он ни ждал, нового просверка стекол, отразивших солнечный свет, не было. Сопка, едва приметно подернутая синью десятикилометровой дали, была однотонно зеленой и пустынной. Так и не убедившись окончательно, привиделся ли ему мгновенный блеск, нет ли, инспектор ничего не сказал Дисанги. Тот лежал на нарах в старом охотничьем балагане из корья — приземистой, обросшей мхом избенке с плоской дерновой крышей.

«Прежде всего, — подумал Семен, — надо поинтересоваться, не был ли кто из незнакомых или нездешних промысловиков у Антона. А дальше — действовать по обстоятельствам. Я ведь не знаю, добыл ли Комолов панты. Жаль парню охоту портить… И всё же надо идти к Комолову».

Согнувшись едва не пополам, хотя ростом был и не так уж высок, Шухов вошел в балаган к Дисанги. Говорить было не о чем — все обговорено, и старший лейтенант сказал:

— Так я иду, Дисанги.

— У меня всё есть. Спать буду, есть буду. Тебя ждать. Иди с легким сердцем, Семен Васильевич.

— С легким, с нелегким… Надо, Дисанги…

— Надо, начальник, надо, — закивал тот, не открывая глаз.

«Совсем сломался старик… — вздохнул Семен, отправляясь к табору Комолова. — Ну, а как бы ты без дела своего жил? Все хворобы на тебя слетели бы, словно вороны… Вороны, вороны… Интересно.

Конечно, не станет браконьер возиться с тушами. Бросит он мясо. Срубит панты — и дальше. Может, возьмет малость подкоптить. А так — некогда и ни к чему бродяге возиться каждый раз с двумя центнерами мяса. Бросит! Тогда туши станут добычей хищников. Но на даровой пир припожалуют не только волки, медведи да лисы. Там будут и вороны. Поверху будут они летать, ждать своего часа, и не день, не два. Пока всю тушу не обглодают. Они и наведут на след».

И довольный удачной мыслью, пришедшей так кстати, Семен Васильевич поправил на плече карабин и зашагал в чащу.

Прикинув расстояние, Семен понял, что доберется лишь к темноте, но можно и поторопиться. Многого узнать у Комолова он не надеялся — парень, собственно, первый год самостоятельно пошел в тайгу.

Было ещё совсем светло, солнце висело меж двух увалов, словно специально для Семена продлив день, когда инспектор вышел к летней избушке. Выглядела она дряхлой и почти заброшенной. И внутри царил тот неприятный беспорядок, который вызывал во флотском человеке Шухове предубежденность к обитателю. Инспектор до сих пор в привычках оставался верным флоту и его щепетильным традициям.

Антона в избушке не оказалось, но чайник на столе был почти горячий, и, несмотря на усталость, Семен Васильевич решился попытать счастья и добраться до ближайшей сидьбы у солонца. Приди он на час позже, Шухов, соблюдая охотничьи правила, не стал бы рваться к Антону в товарищи. Однако сидьба, судя по карте, находилась соблазнительно близко, а время не такое позднее, чтоб своим появлением у солнца он мог сорвать ночную охоту.

Оставив котомку и плащ в избушке, Семен Васильевич налегке отправился к узкому распадку по гальке почти пересохшего ручья. Сумерки копились только по чащобам, а золотой свет зари сиял в поднебесье. Гнус пропал, дышалось легко и свободно. Сильнее запахли травы, потому что царило безветрие. В тишине слышался мелодичный перезвон струи на перекате ручейка.

Слева скальная стена распадка поднималась очень круто, а внизу её подточило половодье, выбив емкую нишу. Зато правая стена была положа, поросла кустарником, за который легко держаться при подъеме. Правда, судя по карте, сидьба находилась с левой стороны. Но оголовье распадка могло оказаться узким, непроходимым, и инспектор решил обойти его поверху.

Хватаясь за ветви кустов, Семен Васильевич быстро поднялся метров на десять, не особенно заботясь о том, что сучья трещали, а из-под ног то и дело срывалась и с перестуком скатывалась вниз каменная мелочь.

Удар в спину был так силен, что перехватило дыхание.

И тут же раздался звук выстрела.

Семен припал к каменной стене, чтоб не потерять равновесия и не завалиться навзничь.

«Ранен!» — вспыхнуло в сознании.

Инспектор замер, словно в ожидании второго выстрела.

Пятно тупой боли в спине растекалось и немело. Удивительно горячей струей текла к пояснице кровь.

«Вниз! Вниз… — приказал себе Шухов. — Упаду — разобьюсь».

Обрывая ветви, волоча за собой корни трав, Семен начал то ли сползать, то ли скользить на дно распадка. Он видел: сучья и камни в кровь раздирали пальцы, но боли не было, как и в спине…

«Всё… Это всё… — торопливо, как бы боясь опоздать, подумал Семен. — Быть не может! Нет!»

Он хотел сказать это «нет!» вслух, громко, но онемевшие губы не послушались. Голова Семена против его воли свалилась набок и назад. Последним усилием он подтянул её, тяжелую, точно набитую дробью, и уронил лицо на камни.

«Почему?.. Зачем?.. Кто?..» — проплыло в сознании, и оно затуманилось, померкло.

VI

«Вот, дружок Антоша, пришла пора платить тебе по счету. Хватит, поиграли. Мне бы ещё недельку выкроить! Иначе не уйти», — подумал Гришуня и проворно одолел скальный взлобок. Кряжистый, но увертливый, Гришуня Шалашов осторожно вошел в лабиринт высоких кустов чертова перца, и ни единая сухая ветка не хрустнула под его ногами, обутыми в сыромятные олочи. Не касаясь колючих ветвей, Гришуня отыскал прогал в листве и устроился около. Меж лапчатых листьев хорошо просматривался недалекий склон, поросший пальмовидной аралией и пышной лещиной, у которого притулился балаган Комолова. Сам Антошка, видимо, ещё отсыпался после удачной ночной охоты. Вернулся он давно, и пора бы ему подниматься, чтоб варить дорогие о восьми отростках панты. Гришуня знал и об удачной охоте и дорогих пантах. Утренней зарей он видел стадо изюбров в бинокль на далеком увале. Теперь уже много ближе к балагану. И отметил пропажу в другом стаде ещё одного пантача.

Конечно, Шалашову ничего не стоило спуститься к балагану и разбудить Антошку. Только сначала нужно присмотреться, примериться к человеку, который тебе нужен. Так учил папаня, а он всегда знал, что делать, и в людях ошибался редко.

«Чтоб повадки узнать, человека надо подсмотреть наедине с собой. Тут он у тебя, что букашка на ладони. Среди людей человек самим собой не бывает. Он, будто тигра в цирке, и сквозь огонь прыгнуть может, хотя этакое всему его естеству противно…» — наставительно говорил папаня и расценивал свои советы на вес золота. Сам папаня, благополучно взяв с «боговой» тайги круглую денежку на безбедное существование, купил домик на окраине крайцентра и наслаждался жизнью с шелковой тридцатилетней вдовицей, хотя самому ему перевалило за семьдесят.

Сыновей у старика было четверо, да трое пошли по своей дороге, а вот поскребыш Гришуня притулился около. В молодости, которая пришлась на двадцатые годы, старик сообразил, что тайга осталась единственным местом, где ещё возможно схватить фарт за чуб. И схватил, да с Гришуней делиться не пожелал, но на таежную науку не скупился и советами оделял щедро. Всё, что хотел Гришуня в свои сорок лет, это чтоб обильная жизнь без хлопот пришла к нему не в шестьдесят, как к папане, а вот сейчас, теперь. Тут папаня тоже не отказал в наставлении.

— Что ж, — разглаживая едва тронутую сединой бороду, щурился Прохор. — Рискни. Чего ж, как городскому псу не только на сворке, а ещё и в наморднике ходить. Мы — вольные люди. Мы — Шалашовы! Наши деды и прадеды в тайге хозяевами были. Всё — наше!

— Тогда, папаня, законы другие были.

— Закон по тайге в мышином кителе ходит. Соображаешь? Законы… Законы все на одну колодку — нельзя. А почему — нельзя?

— Так ить, папаня…

— «Так ить»! Так ить — всю жизнь, поджав хвост, и проживешь.

— Что делать-то?

— Брать! Брать! Пока есть. Я вот законов, что в книжках, не боялся, а тех, что с ногами, — либо лаской, либо таской. И ничего — жив. Так и ты. Ну, а за совет…

— Я не поскуплюсь!

— Молодец… Научился на посулы не скупиться. Обещанки, что цацки — детям в забаву. Шалая щедрость обесценивает даяние. Шкуру с радостью с себя спустишь, а ближний за твоей душой потянется. Зенки-то не опускай. За дело хвалю. Ты моими глазами на мир смотришь. А я не грабить тебя посылаю. Со мною ты хаживал, к тайге привычен. Помощник тебя к стаду выведет. Останется тебе курок нажимать.

— Место, конечно, и помощник — первое дело. Вы и сбудете.

— Само собой.

— А сколько мне-то перепадет?

— Не сколько, а за сколько. За месяц лет на пять безбедного житья, — прикрыв один и вытаращив другой крупный, чуть навыкате глаз, негромко молвил старик. — А брать надо много и сразу.

— По-божески, — прикинув, заметил Гришуня, но не удержался: — Хоть за такой риск…

— И оборони тебя, Гришуня, без моего ведома рисковать. Узнаю — сам донесу! А узнать-то я обязательно узнаю.

— Что вы, папаня!

— Ты молчи, молчи. И дело делай.

Так и поступил Гришуня. Правда, после долгой и кропотливой разведки, которую, не выходя за пределы города, провел старик. В прошлом году начал Гришуня. Перед выходом в тайгу он знал, что особо опасаться людей в округе Хребтовой ему не надо. В том районе промхоз не промышлял, всего одна охотничья бригада была вблизи и то юго-восточнее Хребтовой, откуда и выстрелы не доносились.

Однако по первому году встретился он в тайге ненароком с Комоловым. Того от бригады поодаль поставили, чтоб самостоятельно присмотрелся парень к делу. А свела их случайно Гришунина жадность. Задумал он скрасть несколько пантачей без стрельбы. Вырыл на тропе, ведущей к водопою, яму-западню. Дела этого он толком не знал, устроил понаслышке. Ходил к яме с неделю — ничего. Последний раз решил проверить — и плюнуть на затею. Подошел — видит, ружье валяется на ветках, прикрывавших яму. Хотел бежать, да плач услышал. Сжалился, заглянул. Вытащил из западни Комолова.

Антошка, как выяснил потом Гришуня, сам больше всего боялся, что бригадные узнают об оплошности. Выгонят из бригады — ладно, засмеют. Конечно, Гришуня не признался, что западню он вырыл. Спасителем быть куда удобнее, чем браконьером-неудачником.

И уж затем от нечего делать помог Гришуня молодому охотнику. Промысловики — люди занятые. Ну, а у Гришуни свободного времени пруд пруди, помог он и Антошке добыть и сварить панты, мяса навялить. Снова осчастливил парня. Комолов посчитал Гришуню за старшего братана.

Чего ж ещё надо было Шалашову? Он и не выспрашивал особо, знал, что собирались предпринять охотники, куда путь намерены держать. У Комолова хватило сметки не распространяться о встречах со своим спасителем и благодетелем, тем более Гришуня и сам намекал, что большого желания общаться с кем бы то ни было у него нет.

— Но почему? — удивился Комолов.

— Служба у меня особая, Антон, — с важным видом врал напропалую Гришуня. — До поры до времени никто не должен знать, что в ручьях и речках в окрестностях Хребтовой выпущены выдры. На много тысяч рублей зверья выпущено.

— У нас народ сознательный, промхозный, — обиделся Антон.

— Знаю, знаю. Ваши — да. А пришлые, коли слух пойдет?

— Пришлые… мы посты организуем, кордоны.

— О чём говорить, Антоша! — расплылся в широкой улыбке глазастый душа-малый Гришуня. — О чем говорить, если на будущий год я сам пойду в промхоз. Вместе пойдем. Доложим по форме. А там через годик-два и лицензии продавать начнут.

— Ух, — выдохнул Антон.

А Гркшуня погрустнел:

— Заболтался я… Молод ты ещё. А я-то знаю, в жизни так: когда тонут — топор сулят, а вытащат — так и топорища жалеют. Раззвонишь…

Комолов впервые обратился к Шалашову по имени и отчеству.

— Григорий Прохорович! — торжественно произнес Антон. — Неужели вы не верите мне? Да я жизни за вас не пожалею…

Так шло дело в прошлом году. А нынче — закон в кителе мышиного цвета появился около Хребтовой.

Не то чтобы Шалашов вспомнил всё это, лежа на редкой траве, с трудом пробившейся сквозь толстый слой палой листвы, но Гришуня должен был до конца продумать свое решение, а потому не упустил из расчета свои встречи и разговоры с Комоловым. Решение же Гришуне требовалось принять твердое, окончательное.

Ещё вчера он увидел в бинокль человека в милицейской форме, который, судя по всему, направлялся к Хребтовой. Ясно, что милиция понапрасну ходить в такую даль не станет. К тому же милиционер слишком внимательно разглядывал склоны Хребтовой в бинокль. В один момент Гришуне показалось, что взгляды их скрестились. Шалашов почувствовал, как спину обдало холодным ознобом. Как и в прошлом году, он ни одного дня не пропускал и трижды за светлое время старательно и придирчиво осматривал окрестности Хребтовой. И ни разу не появился на ближних сопках дымок чужого костра, а сам он готовил еду с превеликими предосторожностями, разводя костерик у редколистого дуба, который кроной своей развеивал дым. Казалось, всё предусмотрел старик Шалашов, и Гришуня ни в чем не отступил от его наставлений. И вот те на! Милиция.

«Пронюхал, выходит, кто-то обо мне. Не с бухты-барахты милиционер идет, — размышлял Шалашов. — А почему бы и не с бухты-барахты? Один! Если бы точно все знали, то не один бы явился! Да и техники им не занимать. Нет! Меня никто не перехитрил. Сообщить-то, видать, сообщили, да только и всего. Вот и пошел местный милиционер проверить… Так, оно, пожалуй, и есть.

Тебе-то что, легче от его разведки? Куда ж милиционера денешь? А тебе недели две нужно, чтоб с вьюком добраться до верного человека. Спущусь с Хребтовой по другую сторону, в другой район — и на вертолет. Чего за милицию думать?

Постой, не колготись, Гришуня. Именно за милицию ты и должен думать. Сумеешь разобраться в их планах — сухим из воды выйдешь. Нет — получай…»

Шалашов рассудил так. Разведка так разведка. Предположим, милиционер не сомневается: в заказнике кто-то бьет зверя. Где милиционер это узнал? В тайге? Нет. В Горном кто-то сказал… Кто? Пока не важно. Но идет он один. Получается, не очень-то верит сказанному… Куда милиционер пойдет? Окрест один охотник — Комолов. И придет милиционер к Антошке сегодня. Сегодня вечером. И ему, конечно, очень будет интересно знать, как охотится сам Комолов. Тогда он пойдет на сидьбу. Пойдет вечером, чтоб не прозевать чего.

«Соображай, соображай, Гришуня! — обрадовался Шалашов. — А вдруг — случайный выстрел? И нет милиции! А парень… Вот кому камушки-то на голову можно ссыпать! Кто его особенно-то искать будет? И пульку-то в милиционера из карабинчика Антона пустить можно. Антошка-то и не догадается, что это подстроено! Куда ему!»

Гришуня так возрадовался найденному выходу, что не заметил, как вскочил на ноги. Колючки дикого перца, оцарапавшие лицо, привели его в себя. Гришуня отер капельки крови, выступившие на заросшей щетиной щеке.

«Всё, Шалашов! Решил и не сворачивай! Твердо иди — тогда не заюлишь. Другой дороги тебе нет! И что Антоша в дружбе клянется — тоже хорошо. Вдруг возьмет вину на себя? И точно, возьмет. Тут дело верное. Только разжалобить как следует нужно…»

Гришуня вошел в балаган, уверенный в себе, чуточку ухмыляясь, а в его крупных, чуть навыкате глазах играла отчаянная удаль. Он очень нравился самому себе.

— Здорово, барсучье племя! — хохотнул Гришуня, расталкивая спящего Антошку. — Зарылся в нору. Фарт проспишь. Ишь, какие панты убил! Везуч! Да нет, не везуч. Умел! Вот это да, восемь отростков! Хорошо должен получить.

— Рубликов двести отвалят, — гордо сказал Антошка, усаживаясь на подстилке. Он улыбался Гришуне, утру, удаче.

— Не много ли? — ставя в угол свой карабин, постарался усомниться Шалашов.

— Нет. А уменье… Карабин хорош.

— Не в технике дело, Антон, — наставительно заметил Шалашов и взял в руки комоловский карабин. Гришуня прикинул оружие, словно на вес, прилаживая к нему руку. Потом снял предохранитель, открыл затвор и присвистнул: — Что за новости? Вот это пульки…

Покраснев от стыда до слез, Антошка стал говорить, что обойму таких, особо убойных патронов ему подарил, да, именно подарил, егерь Федор Фаддеевич Зимогоров. Не мог Комолов даже Гришуне признаться, что стащил обойму из ящика стола.

А Гришуня подумал:

«Такое твое счастье, товарищ милиционер, идущий сюда… Таков твой фарт. Убит ты будешь пулей егеря из карабина Комолова… А как всё получилось, Антоша, царство ему небесное, из-под каменного завала не расскажет… Рано хороню парня? Тем крепче!»

— Очень хорошие патроны! Как ни стукну — есть. Один раз даже обнизил, а пантач всё равно лег. Я просил у егеря ещё одну — для тебя. Не дал.

Оправившись от смущенья, что солгал другу, Антоша принялся одеваться, потом плеснул себе из лохани воды в лицо. Вытираясь подолом рубахи, спросил:

— Когда же ты со мной на охоту сходишь? Ведь обещал.

— Сегодня, Антоша! Сегодня! Больно у меня настроение хорошее. Пойдем в ближнюю сидьбу. Глядишь, и панты и мясца добудем. Свежинки захотелось. Я тебе такую сидьбу покажу!

Антон смотрел на друга счастливыми глазами. К вечеру от нетерпенья даже поменялся с Гришуней карабином — уж так хотел угодить приятелю.

Поужинав, они отправились к сидьбе у солонца. Осторожно, как и подобает охотникам.

Сидьбой обычно называют построенную из корья крохотную землянку. А эта была оборудована в прикорневом дупле. Выбрали её со знанием дела. Липа была старой, привычной для зверья и не вызывала никаких подозрений у сторожких изюбров.

Лаз сидьбы был узок, но из него далеко просматривались подходы к засидке. И это — самое важное для Гришуни. Что до бойницы, то стрелять из неё по зверью — одно удовольствие.

Лежали тихо, не шевелясь. Антон по давнему совету Гришуни берег глаза, притулился поудобнее, зажмурился.

Гришуня не сводил взгляда с пологого склона распадка, метрах в двухстах от сидьбы. Кругом было уже темновато, но в прогале меж деревьями, в распадке, ещё четко различались ветви кустов и редкая трава на каменистом склоне. А когда там появился человек в фуражке с ярким околышем, Гришуня даже не удивился точности своего расчета. Он только мельком взглянул в сторону, не перепутал ли он карабин Антоши ненароком со своим. И, убедившись, что у него в руках оружие Комолова, выстрелил.

Выстрел в сидьбе был оглушающ, и вскрик Антона как бы потонул в нем.

Потом Гришуня кинулся к лазу, но ошеломленный Антон опередил его, выскользнул раньше. Не сговариваясь, они побежали к распадку, обогнули его начало и почти кубарем спустились в русло пересохшего ручья. Тут Антон остановился как вкопанный, увидев тело инспектора:

— Ты Шухова убил…

— Медведя я целил! — воскликнул Гришуня. — Медведя! Он шагах в десяти у сидьбы был.

— Какой медведь?

— У сидьбы… — и, будто только тут поняв происшедшее, Гришуня крикнул в голос: — Конец мне! — и, хватая Антона за руки: — Не видел я его, сам знаешь. Разве я… Антошенька, друг, погиб я теперь!

— Может, жив… а, Гришуня? Может, жив? — Антон пригляделся к лежавшему инспектору.

— Под лопатку ударил. Вон след.

— Давай, давай посмотрим.

Попятившись, Антон натолкнулся на Гришуню:

— Не шевелится.

Подталкивая Комолова, Гришуня приблизился к телу.

— Мертвый… — словно эхо, повторил Антон.

— Убьют меня теперь… Расстреляют. Пропала жизнь. Расстреляют!

Комолов обернулся и поглядел в глаза друга:

«Его, Гришуню, расстреляют… Расстреляют… Его — друга, брата? Но разве он хотел убивать? Разве Гришуня, его друг — убийца?»

А Гришуня сел на склон распадка и мотался из стороны в сторону и мычал, хватался за голову. Он не боялся переиграть. Ведь бывали подобные случаи на охоте, и почему бы Антону не поверить ему?

— Никто тебя не расстреляет. И судить не будет. И никто не узнает, что стрелял ты, — сладкий восторг овладел Антоном. Он, он спасет своего друга. Непременно спасет! Он возьмет вину на себя. Ему нет восемнадцати. Его будут судить, но не осудят так, как Гришуню.

— Брось, — бормотал словно в отчаянье Гришуня. — Брось, Антон!

— Я спасу тебя, Гришуня! Слышишь? Я все возьму на себя! Я… Я!..

VII

Сквозь клекот мотора до Федора долетало лишь шипение водяных струй, обтекающих борта лодки. Окрестные берега казались немы. Трепетали осины под напором ветра, стелились по его потоку ветви берез, выворачивались серебристой изнанкой листья ивняка.

За долгий путь Федору надоела вода, плывущие мимо берега, и он был слишком обеспокоен судьбой Семена Васильевича, чтоб любоваться красотой окружающего его таежного мира.

«Да, всё бы ничего, кабы не злополучная задержка Семена Васильевича, — думал Федор. Хотя были они погодками, егерь называл инспектора по имени-отчеству. Однако, по-дружески на „ты“. — Куда старший лейтенант мог запропаститься? Что за непонятные значки на его карте? Почему он интересовался Комоловым?»

И хотя Федор противился Стешиному выходу в тайгу и понимал, что решиться на такое могла только горожанка, в душе он был рад за Семена, которого так любят.

Стеша сидела на средней скамье длинной лодки егеря, на которой при надобности и груз солидный можно было перевезти и копну сена. Вспомнив вдруг, что Семен называл скамьи в лодках по-морскому «банками», Степанида Кондратьевна едва удержалась от слез.

После размолвки с Зимогоровым на кордоне Стеша без нужды не заговаривала с егерем. Федор, в свою очередь, тоже не навязывался в собеседники. За двое суток с короткими ночлегами они прошли около двухсот километров против течения. Идти по реке Федор решил в последний момент, рассудив, что повторять путь Семена Васильевича посуху, да ещё пешком — бессмысленно. Надо как можно скорее выйти к Хребтовой, к Комолову, мимо которого инспектор не пройдет, раз спрашивал о нём. А к Антону можно было добраться и минуя участки охотников-удэгейцев.

Против приподнятого над водой носа моторки маячила слепящая искристая полоска солнечных бликов. Глаза егеря устали и слезились. Он натянул фуражку до бровей, но и это не помогло.

Вскоре лодка пошла в сумрачной прохладной тени отвесных скал-щек, и Федор немного отдохнул от слепящего надоедливого света. Егерь нетерпеливо ждал последнего кривуна, выжал из мотора все, что мог дать, и с широким разворотом выкатился на приволье плеса. Вдали он увидел среди поймы рыжий скалистый мыс, крохотную избушку-заимку около её вершины, которая четко вырисовывалась на фоне огромной иссиня-аспидной тучи, по-медвежьи вздыбившейся над дальними горами.

Слабая надежда Федора, что Семен Васильевич, может быть, окажется здесь, на заимке, растаяла. Никто из избушки не вышел на косогор, хотя Федору показалось, будто кто-то понаблюдал за ними и исчез. Однако егерь твердо знал, что быть тут некому.

Едва лодка подошла к мысу и ткнулась носом в песок, Стеша выпрыгнула на берег и пошла по едва приметной тропке вверх, к заимке.

«Не-ет, далеко тебе, Стеша, до таежницы, хоть ты и жена Семена Васильевича», — ухмыльнулся Федор, глядя ей вслед.

Егерь долго оставался около лодки. На узкой полосе песка под скалой он заметил следы охотничьих олочей. Все-таки кто-то и впрямь спускался к реке за водой. По ровному шагу можно было судить, что чувствовал человек здесь себя покойно, действовал не торопясь, не суетливо. Резкая вмятина у носка говорила о том, что был он молод, шагал широко, чуточку с вывертом внутрь. Так ходят люди, недавно надевшие таежную обувь без каблуков.

«Так что ж… — решил Федор. — Антошка Комолов тут и шастал. Кому ж ещё быть? Только зачем? Не ко времени ему гулять вдали от пантачьих троп… Дня три потерял он, зайдя на заимку. Не мене… Когда ушел? Да и не тут ли он? Нет. Антошка сошел бы к воде. Помог».

Неторопливо размышляя об этом, Федор выгрузил продукты, привезенные по случаю на зиму, снял подвесной мотор, повыше вытянул лодку и крепко привязал её, зная, что дальше придется идти пеше. Завершив дела, Федор взвалил на плечо мотор и двинулся вверх, к избенке.

«Стеше говорить о Комолове не след, — решил егерь. — Лишние расспросы да догадки…» Но зародившееся чувство тревоги уже не оставляло его.

Стеша сидела на приступочке заимки и безучастно глядела поверх текущей вдаль реки. Теперь когда не слышалось даже привычного стука мотора, Стеша ощутила вдруг глухую враждебную отчужденность окружающего мира, тайного, злого.

«Натерплюсь я с ней, — тоскливо подумал Федор. — Не бабье всё ж дело по тайге бродить, сопочки обламывать. Не по хрупкой Стешиной конструкции. Моя Маша — совсем другое дело».

Егерь прошел в крохотные сенцы и пристроил мотор в углу.

— Был здесь кто-то, — услышал Федор голос Стеши. — Совсем недавно. То ли убежал, то ли ушел, когда нас увидел. Печка горячая…

Федор ответил не сразу:

— Антошка Комолов. Пантует. Я ж говорил тебе — заходил он к нам на кордон. Предъявил лицензии на отстрел. Целых три! Силен…

— Слышала… — кивнула Стеша вышедшему из сеней Федору.

— С охотничьими делами у Комолова, поди, всё в порядке, — сказал егерь, хотя никак не мог взять в толк появление Антона здесь, на заимке. — Зачем ему безобразить, когда через недели полторы из тайги выходить надобно?

— Вот-вот… потому и набедокурит, — вдруг перебила егеря учительница.

— Вы педагог. Вам виднее, Степанида Кондратьевна, — улыбнулся Федор. — Одно скажу. Если бы Семен Васильевич подозревал в чем-то Комолова, он непременно меня дождался бы. Тут чего-то не то…

— «То» — не «то»! Нет Семена. Нет, и всё тут! — сорвалась Стеша. — Где он? Где?..

Прекрасно понимая, что не терпится Стеше начать поиски и душевные силы её напряжены до предела, Федор всё-таки не смог смолчать:

— Ну чего ты на меня взъелась! Ты не инспектор, так чего ж… Тут моя воля — брать ли, не брать тебя в тайгу. И сейчас скажу — жалею. Потому как не знаю, чего ты там натворишь. Не знаю и ручаться не могу.

— Полно, Федор!

— Тебе-то что! А в ответе перед Семеном Васильевичем буду я. Найдем его у охотников. Не у одних, так у других. Ну, случилось чего… отлеживается, поди. Оставайся тут, на заимке, Степанида Кондратьевна. Ей-ей, и тебе, и мне спокойнее…

— Нет!

Вздохнув, Федор опять отправился вниз, к лодке. Теперь, когда надежд на то, что они повстречают инспектора в добром здравии, оставалось всё меньше, егерь задумался над тем, как Стеша поведет себя с людьми, которые вольно ли невольно повлияли на судьбу её мужа, а может быть, и оказались виновниками какого-то несчастья. Бывают в тайге такие случаи и случайности, которые — хоть век думай — не выдумаешь, потому и не предусмотришь.

А Стеша не могла понять, почему Федор возится здесь, на заимке? Нарочно не спешит? Ведь надо как можно скорее отправиться по тропе Семена!..

Медлительность егеря раздражала Стешу. Но она не могла совсем разругаться с Федором.

— Федор, скоро мы пойдем? — не сдержалась Стеша.

— Чего же нам рассиживаться? С утра и двинем.

— Смеешься… — ахнула учительница. — Там человек пропадает! Гибнет, а ты «с утра»! Как же тебе не стыдно? Семен тебя другом считал…

Егерь прошел мимо, бросив на ходу:

— Рано корить да попрекать начала…

— Дело надо делать! Дело делать!

— «Дело»… Вон гроза идет. Это одно. Другое — ночевать где будешь? В тайге? Под открытым небом?

— Подумаешь — промокнем! — запальчиво воскликнула Стеша. — У костра обсушиться можно! Не зима!

— А ты пробовала у костра-то сушиться? — перешел в наступление Федор, которому надоели понукания. — Пробовала? Один бок жжет, другой мерзнет. Скажешь, читала, мол, в кино видела, Семен рассказывал? Так в клубе, в тепле, что угодно претерпеть можно.

— Брось, Федор! — отмахнулась Стеша.

Егерь хотел что-то добавить, но удар грома оборвал его. Избенка дрогнула, точно от землетрясения.

Стеша закрыла лицо руками.

— Боишься? — спросил егерь, едва стих раскат.

— Нет. Только в доме не люблю быть…

— Сбоку от двери навес. Идем.

Они вышли и встали под козырек из корья, настеленный рядом с дверью.

Снова ударил дальний гром, забухал в облаках. И вдруг раскат звонко разорвался в высоком ярко-белом облаке над их головами.

Гроза, видимо, долго копилась за горами. Там она набиралась сил, пока ветер не нажал на тучу с такой мощью, что она перевалила через хребет. От заимки было видно, как на отрогах свирепствовал ураган. Их мгновенно затянула пылевая волна, которая стремительно скатывалась в долину. Вспышки молний метались в облачном чреве почти беспрерывно, зловеще-багровые, угрюмые.

За пылевой бурей следовала бледная по сравнению с тучей стена дождя.

— Это крыло тайфуна… — прошептал Федор.

Около заимки всё ещё держалась глухая деревянная тишь; не дрема, а недвижность, подобная отрешенности.

— Крыло… — шепотом отозвалась Стеша. — Что ж там, в тайге, творится?

Федор промолчал, да жена инспектора и не ожидала ответа.

Теперь на широком сизом речном плесе ветер обозначился тяжелыми пятнами ряби. Они растекались, судорожно подергивались под порывами, вспыхивали пенными барашками.

А по долине, обрывавшейся мысом, уже несся пылевой вал. Он выглядел очень светлым, словно пронизанным солнцем, желто-рыжим. Перед ним метались клубки сухой травы, ветви, а выше кувыркались обезумевшие птахи. Они искрами мелькали на мрачном занавесе ливневой стены…

— Не нравится мне эта кутерьма… — пробормотал Федор и переступил с ноги на ногу. — Ей-ей, не нравится.

— Обойдется… — опершись плечом на поленницу, Стеша глядела на катящуюся на них волну шквала с любопытством и без страха.

— Бежим! — Федор схватил её за руку.

— Зачем?

— Разнесет всё вихрь! Избушку разметет! Бежим! Под откос, к реке… — и, не дожидаясь, пока Стеша последует за ним, Федор потянул её вниз.

— А вещи, мотор?

— Поздно! Скорей, скорей!

У спуска егерь хотел пропустить Стешу вперед, но она замешкалась. Тогда, не обращая внимания на её ойкания и причитания, Федор потащил Стешу за собой вниз по извилистой тропинке. Они не сделали и десяти шагов, когда слабое колыхание ветра коснулось лица Федора. Он рванул Стешу за руку с такой силой, что она, словно в танце, повернулась вокруг себя и, миновав егеря, уперлась в травянистый выступ у очередного поворота тропинки.

— Дальше не успеем! Держись! — крикнул Федор.

И тут на них повалились трава и ветви, и тугая плотная волна вихря обрушилась сверху. Стеша сжалась в комок и уткнулась в грудь Федору, ухватилась руками за его плечи, словно он был камнем, который не сдвинет ничто.

Новый, совсем свирепый порыв прошел верхом. Напор его оказался столь стремительным, что вся пыль, и сушняк, и бревнышки, и корье с крыши избенки перелетели дальше, прямо в реку.

Рядом упало скатившееся бревно. Федор поднял карабин, чтобы хоть как-нибудь защититься от деревянной ветоши, из которой была собрана хлипкая избушка. Но он вовремя понял, что так бревно не удержать, и воткнул приклад карабина в берег над головой. Тут же съехавшее стропило от развороченной крыши стукнулось о цевье и задело Федора по спине. Не выпуская карабина, егерь свободной правой рукой изловчился ухватить стропило и задержать. Потом он подтянул его чуток и уткнул одним концом в край тропы.

— Теперь прикрытие ненадежнее… — проговорил он.

Сверху посыпались, покатились дрова из разметанной поленницы. Они били Федора по спине, а он думал лишь об одном, как бы понадежнее прикрыть Стешу, которая прижалась к нему и изредка вздрагивала, когда удар бывал особенно силен.

Наконец вой вихря стих.

Федор, поднатужившись, скинул навалившиеся на них дрова:

— Бежим к лодке!

И, не выпуская Стешиной руки, егерь снова потянул её вниз. Ошеломленная и испуганная до немоты, Стеша беспрекословно последовала за ним.

Кругом стояла странная тишина. А в нескольких сотнях метров от них, над рекой, крутился пыльный смерч. Он был высок и плотен, а вода под ним словно кипела. У берега в грязной пене плавали бревна и сучья, поленья и закрученная в клубки сухая трава. Все это Стеша отметила мельком, потому что вдруг, без обычных первых щелкающих капель, в блеклом свете сумеречного дня с неба низвергся водопад, словно кто-то наверху открыл плотину.

Струи воды, тут же хлынувшей с яра, едва не сбили Стешу с ног. Она, наверное, упала бы, но сильная рука Федора поддержала её. Когда они оказались около лодки, вязкая селевая грязь была уже по колено.

Федор понимал всю бессмысленность его попытки спрятаться от этого потопа под лодкой, но и стоять под потоком было и того бессмысленней. Они подлезли под перевернутую лодку. Федор приподнял посудину на плечах и приткнул носом в береговой выступ.

— Дышать тут можно!

Стеша кивнула, тараща на Федора остановившиеся с перепуга глаза.

— Что это, Федор?

— Крыло тайфуна.

— Сесть бы… Ноги не держат.

— Некуда!

Она закивала и обхватила руками плечи. Знобило, потому что одежда промокла до нитки.

— Терпи… — бросил Федор.

— Что?

— Терпи, говорю!

Водопад с неба то вроде бы слабел, то вновь припускался с новой силой. Грязь лилась под ноги нескончаемым потоком, словно ливень старался смыть мыс до основания.

— Долго ещё? — спросила Стеша.

Федор пожал плечами:

— Как перестанет, так и хватит.

Подмытая каменная глыба рядом с лодкой неожиданно стала сползать в реку.

— Проваливаемся! — не поняв, в чем дело, закричала учительница.

— Стой! Стой! — заорал на нее Федор. — Стороной камень пройдет!

Стеша замерла, прижала руки к груди и что-то лепетала невнятное. Ей из-под края лодки было видно, как седой от брызг камень постепенно уходил вглубь, пока не пропал в мутной коловерти. Точно сделав задуманное, ливень стал скудеть и вскоре стих.

Выбравшись из-под лодки, Стеша не узнала окрестных мест и реку. Грязная, в ошметках пены, бурливая вода поднималась на глазах. По ней скользили сломанные деревья и сушняк, будто гроза угробила целую флотилию парусников. Меж деревяшек ловко плыл смытый потоком удавчик в желто-черную полоску. Голова его вихляла из стороны в сторону. Глаза казались очумелыми.

Стешу передернуло.

— Наверх, наверх! — торопил её Федор. — Карабкайся быстрее.

— Не сумею.

— Тогда за мной бреди.

Над ними спешили иссякшие светлые тучи, подгоняемые почти нечувствительным у земли ветром. Было холодно, промозгло, будто в леднике. Оскальзываясь и чертыхаясь, Стеша старалась не отставать от егеря.

— Подвезло тебе, Степанида Кондратьевна. Угостила тебя тайга горячим, аж до слез.

— Обсушиться бы… — сквозь стиснутые от холода зубы проговорила учительница.

Федор подошел к развалинам избы и стал растаскивать бревна.

— Давай помогу, может, согреюсь.

— И то… Мне твое воспаление легких ни к чему. Поняла? — отводя в сторону один из венцов избушки, сказал Федор.

Егерь развел костер, развесил одежду на колышках.

— Ватник — долой, сушить пора. У огня не озябнешь. Только поворачивайся, не застаивайся, Степанида Кондратьевна.

Согревшись у огня, Стеша предалась невеселым мыслям.

Над темно-зелеными увалами застоялись несколько тучек. Освещенные закатом, они очень походили на яхты под алыми парусами. Но и эта живописная картина не тронула душу Стеши. Она думала о том, как же туго пришлось под ливнем Семену. Ведь он один там. Может, ему так плохо, что и жизнь не мила…

Зябко поежившись, Стеша потуже стянула полы ватника. Мир словно ограничился неровным мерцающим кругом света от костра. А дальше ничего не было, кроме кромешного мрака. И оттуда доносились всхрапывающие, всасывающие звуки, издаваемые невидимой рекой, вспухшей от селя.

Пораженная этим гнетущим ощущением, Стеша сказала себе: «Ты приняла решение, ты пошла в тайгу, беспокоясь за судьбу мужа. И веди себя так, как подобает человеку. Страшно тебе? Ты знала — будет страшно. У тебя в грязи лицо и руки. Вставай, умойся, причешись. Это совсем не много. И не думай, будто тебе трудно. Тебе легко. С тобой Федор…»

Она умылась, привела себя в порядок. Её бодрый вид успокоил Федора, который собрался было вновь уговаривать её остаться здесь и не ходить в тайгу. Когда Стеша, умытая и причесанная села у костра перед входом в балаганчик, сооруженный Федором из бревен, егерь глянул на неё с некоторым удивлением, настолько она преобразилась.

Ничего не осталось в ней от прежней Стеши, подавленной предчувствием несчастья, какой она была в лодке, ни от той, растерянной и жалкой женщины, что прискакала на кордон и плакала навзрыд.

Всё в ней теперь стало иным. Сидела она перед костром на бревнышке, словно за званым столом — прямо, и гордая посадка головы подчеркивала её внутреннюю подтянутость. Темные волосы, расчесанные на прямой пробор, опускались вдоль щек и плавным изгибом уходили к затылку. И в их обрамлении ярче выделялся чистый высокий лоб и смелый росчерк бровей. Густые ресницы скрадывали блеск глаз. Нос был прям, а уголки пухлых губ таяли в щеках чуток капризными ямочками.

— Вот это другое дело, — сказал Федор, обрадованный переменой. — А то и не узнать тебя было.

— Не хочу чувствовать себя вдовой.

— Правильно. Вот такой можно идти в тайгу.

Они сидели у костра и ужинали, как ровня — таежники, и егерь порадовался, что у его друга такая жена. Пусть она немного и растерялась поначалу, зато теперь, видно, станет держаться молодцом. Жаль, конечно, что они с Семеном Васильевичем так и не подружились домами. Ведь, наверное, правду говорят, трудно, мол, сойтись двум красивым женщинам, да ещё счастливым…

Утро пришло ясным и светлым.

Они ушли вдоль берега ручья. Слыша за собой размеренные шаги, Федор с часу на час обретал в душе всё большую уверенность, что человек, идущий за ним, не станет обузой.

— Вот здесь и свернем, — сказал он, остановившись у серого обезображенного лишайниками большого камня. — Ты, брат, косынкой покройся. Оно хоть время клеща и прошло, а опасаться надо.

Повязав платок, как это делают женщины на покосе, Стеша наивно спросила:

— А где ж тропа, брательник?

Федор не сдержал улыбки:

— Так сквозь чащу и направимся. Тут не сад.

— И скоро придем?

— К вечеру.

— А куда?

— К балагану Антона Комолова.

— Он же сбежал от нас! — удивилась Стеша.

— Вот и разберемся.

— А вдруг не застанем его? Он же был на мысу. Нас увидел — сбежал.

— Следы всё скажут. Ты только всяким мыслям волю не давай. Ни к чему, брат.

— Постараюсь…

— Спрашивай меня обо всём. Спрашивай, спрашивай. А я отвечать стану. Любопытствуй. Поняла?

— Где тропа?

Они углубились в чащу, пробирались неторопливо в густом орешнике, средь высоченных трав, и Федор говорил о том, что охотничья тропа — это скорее выдержанное направление на какой-то ориентир по удобному или привычному пути. В тайге троп, как их понимают горожане, нет и быть не может. Если, конечно, не считать звериных, вытоптанных лосями, изюбрами или кабаньим стадом. Но они не для ходьбы.

Потом Стеша спрашивала его о травах и деревьях, которые попадались на их трудном пути. И он рассказывал до первого привала, а затем они снова отправились в дорогу, и, разговаривая, шли до второго привала, пока на закате не подошли к балагану Комолова.

Антон спал в глубине его на подстилке из лапника. И тут же рядом с ним лежали плащ и котомка инспектора.

Оттолкнув Федора, Стеша проскользнула в балаган.

— Здесь! Жив! — и принялась трясти Комолова, который с трудом очнулся от тяжелого забытья. — Где? Где Семен? Да проснись же!

Вытаращив глаза, Комолов уставился на учительницу, словно на привидение.

— Чего вам? — Антон вдруг дернулся к выходу, схватив карабин.

Федор удержал его за шиворот:

— Очнись, Антон! Не медведи мы! Где инспектор?

Комолов тусклым взором ткнулся в лицо Федора, а когда перевел взгляд на Степаниду, то рот Антона дернулся в судороге:

— Чего, чего вам?

— Семен где? Вот его вещи: плащ, котомка. Что с ним? Да говори же! Говори!..

— Подождите, Степанида Кондратьевна! — остановил Шухову Федор.

Егерь посветил фонариком в балаганчик и увидел у стенки пустую бутылку из-под спирта.

— С похмелья Антон, — сказал Федор.

— Оставь его, — проговорила Стеша брезгливо.

«Как бы не так! — решил Федор. — Самое время мне с ним поговорить. Отведу-ка я его к ручью. Там самое удобное место».

Глядя, как Стеша совсем неумело пытается развести костер, егерь не помогал и не мешал ей советами.

«Пусть, пусть старается, — говорил себе Федор. — Это хорошо. Она должна стараться, характер показать… Только почему же Антон так испугался Стеши? До ужаса испугался! Пойду-ка прополощу его башку в холодной водице. Скажет тогда, откуда у него в балагане котомка и плащ Семена Васильевича. При Стеше разговора может не выйти. Очень уж Антон почему-то боится её…»

— Давай, охотничек, поднимайся! — обратился егерь к Антону, который сидел на земле у входа в балаган.

Комолов вскинул тяжелую, видно, голову, словно хотел рассмотреть того, кто к нему обратился.

— При… приз… — пытался он выговорить, — желаю…

— Вот-вот, — пробурчал Федор, взялся за воротник Антонова мокрого ватника и поставил Комолова на ноги…

— Хочу… — сказал Комолов. — Хо-чу… приз… на… хочу!

— И я хочу, — и Федор, подхватив парня под мышки, то ли повел, то ли поволок к ручью, сильно шумевшему селевым, ещё не опавшим паводком.

— Не хочу! — вдруг уперся Комолов. — Туда не хочу!

Тащивший его Зимогоров почувствовал: расслабленное тело Антона напряглось. Отстранившись, Комолов посмотрел на егеря почти мгновенно протрезвевшим взглядом.

Но егерь сгреб его в охапку и потащил прочь от балагана, от Стеши, которая всё еще разводила костер. Она поглядела вслед ушедшим и покачала головой: «Что ж это такое? Ведь хороший парень — и на тебе. Остался на несколько дней без присмотра — и готово: водка…»

Затрещали ветви в огне, и Стеша обрадовалась. Ей-таки удалось развести костер из мокрых сучьев. И она посчитала, что сделала это довольно быстро. Пламя полыхнуло жаром, и Стеша чуток отошла, огляделась. Свет заходящего солнца косо врывался меж стволов, но под кронами было сумрачно и сыро. Клубы дыма, поднявшись, дотянулись до невидимых в прозрачном воздухе лучей, и вдруг в клубах словно вспыхнула оранжевая лампа, яркая, переливающаяся. Около балагана, притулившегося к косогору, сделалось светлее и даже как-то уютнее.

Стих далекий треск ветвей под ногами Федора. Треск, который Стеша старалась не слышать.

А Зимогоров тем временем подтащил упиравшегося Комолова к бурному, ещё пенному потоку и, поставив его на колени, стал пригоршнями черпать воду и лить на голову Антона. Тот сначала мычал и старался вывернуться, но потом успокоился и только фыркал.

— Хватит, пожалуй.

— Хва… — Антон по-собачьи потряс головой.

Егерь поправил сползший с плеча ремень карабина и, стоя над Комоловым, усмехнулся:

— Охотничек…

— Признаться… Признаться хочу, — выговорил наконец Антон.

— Да уж признавайся, чего там, — Федор благодушно помог парню встать на ноги. Волосы нависли на глаза Антона, капли текли по щекам, и он провел ладонями по лицу, чтобы стереть их. Теперь он был трезв, даже не пошатывался.

— Степаниде Кондратьевне не скажи… только.

— Герой.

Антон протянул руку вперед, едва не задев Федора:

— Там я его оставил.

— Столько мяса испортил. Эх, жадность! Знал ведь — тяжело нести будет, а три лицензии взял, губошлеп.

— Не мясо, — не опуская руки, сказал Антон. — Его…

— Ладно, разберё… — начал было Федор и осекся. — Кого это?

— Инспектора…

Зимогоров поглядел в ту сторону, куда указывал Антон.

Вспученный ручей занимал всё каменное русло распадка. Вода катилась уже спокойно, но была ещё высокой. В тишине послышалось, как где-то в ветвях закопошилась птица, взлетела, щелкая крылом о крыло, пошла плавно. Странно сильно запахло влажной прелью и гнилью.

— Чего ты? О ком ты?..

— О Семене о Васильевиче… я его… я пулю кинул… нечаянно, признаюсь. Признаюсь!

Застонав, егерь подсел, потом, охнув, разогнулся и ударил Комолова кулаком куда попадя. Не отдавая себе отчета, Федор сдернул с плеча карабин и, лишь от удивленья, что не видит Антона перед собой, а тот валяется на земле шагах в пяти, не выстрелил. А тут же подумал: «Нельзя! Стеша услышит».

— Я признаюсь… признаюсь… — лепетал Комолов разбитыми губами.

Увидев кровь, Федор опомнился, с трудом вынул сведенный судорогой палец из скобы:

— Повтори.

— Нечаянно… я признаюсь. Убил. У-убил.

Отбросив в сторону карабин и сжав кулаки, егерь медленно двинулся на Комолова. Федору хотелось бить и топтать это валяющееся существо, рвать его и истошно вопить. И снова только вид окровавленного лица остановил егеря. Он тяжело сел, опустив вмиг отяжелевшие руки на колени.

Антон на четвереньках подполз к нему и принялся говорить, что он и на мыс нарочно пошел, чтоб ещё там признаться первому встречному в убийстве старшего лейтенанта, участкового инспектора Шухова, но, увидев в лодке вместе с егерем жену Семена Васильевича, испугался её, удрал обратно к балагану.

— Ис-пу-гался… — тяжело выговорил Федор и помотал головой.

— Испугался, — охотно подхватил Антон. — Очень её испугался.

Услышав его голос так близко от себя, Федор снова почувствовал в себе закипающую ярость, готовую захлестнуть его темной волной.

— Семен Васильевич… — начал Комолов.

— Заткнись! — бухнув кулаками по своим коленям, гаркнул Зимогоров. — Заткнись! Слова не моги…

Через силу Федор заставил себя встать. Прижав костяшки пальцев к глазам, сбросил слезы. И тут только вспомнил о том, что сказала ему, прощаясь, Марья.

— Так, — протянул он. — И осталась вдова с сиротой… Точно говорят, будто бабье сердце — вещун. Как она сюда торопилась…

— Я же повинился… — опять сказал Антон.

— А, это ты? — словно только что увидев Комолова, проговорил Федор. — С земли-то вставай, чего ползаешь? Давай я тебе лапы-то стяну ремешком. Оно спокойнее будет.

— Я готов не то претерпеть, Федор Фаддеевич, — поднявшись и подставляя руки, сказал Антон.

— «Претерпеть»… Терпят за правду, а по дурости мучаются. И надо ещё посмотреть, подумать, как дело было. Это просто сказать — «нечаянно». Ишь ведь, убил, а нечаянно. Ты толком расскажи.

— Я в сидьбе был…

— Это что у старого солонца?

— Да. Вечерело. Уже потемней, чем сейчас, было. Передо мной солонец, бойница. Вижу, карабкается зверь по склону распадка. Жуть меня взяла. Вот и бросил пулю.

— Бросил, значит.

— Ну, кинул…

— Метко кинул.

— Попал…

— И сразу туда?

— Сразу.

— Это после жути-то?

— Увидел, будто не зверь. Пуще испугался.

— А сколько пантов убил?

— Третьего изюбра ждал.

— Дождался?

— Какая уж потом охота…

— Один сидел-то?

— Один, — заторопился Комолов. — Один. И испугался. Жуть обуяла. Глухая, неходовая ночь шла.

— Чего же сидел? Уходил бы в балаган.

— Я… я потом уж разобрался. Я…

Егерь не стал дослушивать длинное объяснение Комолова, а как-то невольно для себя подумал: о чем бы вот в такой ситуации стал расспрашивать, чем бы поинтересовался Семен Васильевич? Не однажды брали они вместе браконьеров в тайге…

«Однако не убийц! — остановил себя Зимогоров, но сдержал всколыхнувшуюся в сердце ярость. — Не о том думаешь, егерь. Тут, как Семен Васильевич говорил, тактика нужна. „Тактика“… Размышляй, егерь, размышляй».

— Где инспектор был? — обратился егерь к Комолову. — Где ты его…

— Вон там, — поднял Антон связанные руки.

— Идем.

Они шли довольно долго и остановились у края крутого склона распадка. Внизу шумел ручей, а по откосу каменной осыпи торчали редкие кусты.

— Здесь.

— Где? Точно?

— Руки развяжи. Со связанными не спуститься.

— Черт с тобой, — сказал Федор, вздохнул и освободил запястья Комолова.

— Подожди, — егерь одним ударом топорика, снятого с пояса, наискось, почти без звука срезал лещину толщиной в руку.

Затем они спустились по круче.

— Вот тут, по-моему.

— Тут или по-твоему?

— Дождь всё размыл. Тут, однако. Чего уж там? Я же признался.

Федор ничего не ответил и от места, где забил колышек, глянул вниз на подтопленную пойму ручья. Очевидно, Антон перехватил его взгляд:

— Вода высокая ещё. Не видать того места.

Тугие перевитые струи ручья катились стремительно, и сколько ни пытался Федор представить себе, что там, под этой мутной водой, присыпанное галечником, лежит сейчас тело его друга, Семена Васильевича, воображение отказывало. Он видел бегущую воду, знал: под ней есть каменное дно, и дальше был только камень и камень — хоть до середины земли — один камень и ничего больше.

«Ждать придется, пока вода спадет. Не достать иначе», — даже в мыслях Зимогоров не допускал, что увидит Семена мертвым. И, вспомнив, что сидьба на двоих, спросил:

— В сидьбе ты справа от входа лежал?

— Справа.

— А может, слева?

— Справа. И теперь котомка там валяется. Ну и что?

— Справа так справа.

— Чудак ты, Зимогоров. Что, показать тебе, как я в сидьбу забрался?

— Ты расскажи.

— Шел, шел…

— Ясно.

— Дошел… Карабин в правой.

— Так.

— Стал снимать котомку. Скинул с левого плеча.

— Так.

— Перехватил карабин в левую. Снял котомку с правого и положил её правой рукой справа от входа. Теперь всё?

— Всё, — сказал Федор и, прикрыв глаза, представил себе сидьбу, в которой он, правда, не бывал лет пять, поди. Она устроена у солонца, примерно в километре отсюда. Подняться к ней можно поверху. Но это длинный путь. Короче — по правой крутой стенке распадка. Так и сделал, очевидно, Семен Васильевич. Поднявшись, надо идти вверх по косогору, метров сто пятьдесят, и прямо упрешься в лаз сидьбы. Она устроена меж корней огромной липы, второй такой в округе нет. Вполне можно разместиться двоим. Если залечь слева, то в бойницу виден почти весь солонец и дебри справа, откуда обычно идут кзюбры. Слева место удобнее. Почему же Комолов залег справа? Если лечь справа от лаза, то дальних подходов к сидьбе не видно, их загораживает толстый корень липы. Правда, тогда ветер, дующий обычно снизу, не «понесет» запах человека на подходящего к солонцу зверя.

«Однако… — остановил себя Федор. — Однако человек, лежащий справа от входа, пожалуй, обернувшись, не увидит в отверстие лаза склона распадка, по которому шел Семен Васильевич… Не увидит?»

Зажмурившись, Федор постарался в точности представить себе, действительно ли нельзя увидеть в отверстие лаза склон распадка, по которому поднимался инспектор, если лежать справа от входа. Егерь разволновался. Память словно отказала ему. Он не мог увидеть из положения, в котором находился Комолов, склона распадка! Никак не мог.

«Я не могу? Или это невозможно? — спросил себя Федор. — Всё, всё надо проверить… Не моё дело? Следователя? Да. Но когда сюда прибудет следователь? Через полторы-две недели. А если кто в сидьбу ненароком забредет?»

И Федор поднялся:

— Идем, Комолов.

— Идем, идем, — с готовностью ответил тот. — Только попусту. Ничего там такого нет.

— А мне ничего «такого» и не надо. Но посмотреть не мешает.

Солнце зашло, но в поднебесье ещё было много света. Обильная роса кропила их лица. Переполненный влагой воздух казался ватным и не освежал. Антон быстро устал.

— Потерпишь.

У липы, под комлем которой была устроена сидьба, Федор сказал:

— Давай.

Пригнувшись, Антон пролез меж корнями в логово. Федор — за ним.

— Твоя сидьба?

— Ну.

— Такой свет тогда был, не темнее?

— Такой же свет. Точно такой, — не задумываясь, ответил Антон. — Слышал, охотился ты в здешних местах. Только про сидьбу мне другое говорили.

— Кто?

— А вот… Не всё ли равно? — усмехнулся Комолов.

Он удобно устроился справа от лаза, подложил под мышку свою котомку, словно собирался провести здесь время до полуночи, когда звери обычно являются сюда полакомиться соленой грязью.

— И стрелял оттуда? Со своего места?

— Отсюда, Зимогоров, отсюда.

— Вот и посмотрели, как было дело, Антон, — задумчиво протянул Федор. Всё было верно. Комолов говорил правду. Сомневаться не приходилось. Со своего места он стрелял. И попал.

«Что ж я завтра-то Стеше скажу? — с тоской подумал Федор. — Как разговор поведу? Страшнее ножа ей правда…»

— Неужели тебе…

— Не жалко? Так что поделаешь… — произнес Антон. — Случилось так случилось. И всё тут. Только меня вам под расстрел не подвести.

«Почему Комолов всё наперед продумал? — спросил себя Федор. — Время было? Жестокий он и черствый, как бревно, которому всё равно, на кого падать, кого давить? „Не подвести под расстрел“… Слова-то какие! Бывалого человека. И почему такая уверенность в безнаказанности?»

— Тебя, Комолов, значит, под расстрел не подвести. Заговорен, что ли?

— Слово, выходит, знаю… Закон называется.

— Да-ак, — крякнул Федор.

— Вот тебе и «дак».

— С медведем здесь советовался?

— И без медведя было… — запнулся Комолов, — времени достаточно. Не то вспомнишь, Зимогоров, когда дело до такого доходит.

— Да, смекалки тебе не занимать… — глухо проговорил егерь.

А Комолов убежденно:

— Я правду говорю, Зимогоров. Всё как есть! Стреляно из моего карабина. Нарезы по пульке сличите. Можно и экспертизу не делать. Сам во всем признался. Чего ж ещё?

— Вера — дело великое… — кивнул Федор и сдержанно проговорил: — Ладно… Пошли отсюда.

Выбираясь через лаз, Комолов вдруг подумал, что ему признаться в несовершенном убийстве было легче, проще, нежели в том, что пуля, которую найдут в теле инспектора, окажется егеревой. Подобных больше ни у кого нет. Это точно. И Гришуня подтвердил, узнав, что обойму Антон стащил у егеря из стола. Убойные! Ведь как однажды обнизил прицел, а зверя все же свалил. Антон увидел эти патроны в неплотно задвинутом ящике стола. По их внешнему виду сразу решил, что они особые. А егерь, которого вызвала из комнаты жена, ничего и не заметил. Да и как заметишь, когда в ящике таких патронов добрая сотня валялась. Не пересчитывал же их Зимогоров после того, как Антон отметился у него на кордоне.

Федор вылез вслед за Комоловым. Тот двинулся было дальней дорогой, но Федор удержал его:

— Давай, Антошка, к распадку…

— Пошли.

Они спустились чащей в обход распадка и издали меж толстых стволов увидели костер и белый дым над ним. Огонь в сгущавшейся темноте светил ярко.

Идти было трудно, и не только потому, что ветви цеплялись за ноги…

VIII

— Где это вы пропадали? — спросила Стеша, когда Зимогоров и Антон вернулись к костру у балагана.

— Да вот, Комолов исповедовался. Безобразил он…

Стеша, увидев связанные руки Антона, удивилась и возмутилась так, что не дослушала объяснения егеря:

— Зачем это?

— Так надо, — не глядя жене инспектора в глаза, ответил Федор. — Иначе не будет.

Стеша выпрямилась и гордо сказала:

— Семен этого не позволил бы.

— Иначе не будет…

— А когда Семен сюда вернется?

— Не знает ничего Антон. Ничего толком не знает. Вы не… не особо того… переживайте. Тайга…

«Конечно, тайга… — подумала Стеша. — Вернется Семен, коль вещи его здесь. Подождем. Разберется с безобразиями Антона и придет».

Антон выглядел как двоечник, бравирующий своим незнанием, и лишь поэтому Стеша решила пока не спорить с Зимогоровым, искренне считая, что связал он Комолова сгоряча.

— Давайте чай пить, — предложила Степанида Кондратьевна, будто ей каждый день доводилось чаевать рядом с браконьерами и егерями, которые их задержали.

Веселый костер, зыбкий свет и тени, тьма вокруг настроили Стешу на мирный лад, и она считала, что не оставит же Федор за ужином Комолова со связанными руками.

И Антон словно понял её:

— Не убегу я, Федор Фаддеевич. Честное слово, не удеру.

Что-то очень не нравилось егерю в тоне Комолова. Бесшабашность ли, бездумие, но очень не нравилось. Скрепя сердце, впервые за много лет уступая женской, конечно же, просьбе, егерь снял путы с Антоновых рук.

Глянув на Зимогорова, Стеша приметила, что тот спал с лица, меж бровей и у губ просеклись морщины. Она подумала: «Как же глубоко переживает егерь всякий случай в тайге!»

— Ведь я тоже виновата в происшедшем, — вслушиваясь в слова, которые сама произнесла, сказала Стеша.

Поперхнувшись горячим чаем, Федор поставил кружку на землю.

— Ух ты… горяч…

— Да, да. Я тоже виновата. Понимаешь?

— Трудно мне понять такое… — сказал Федор и подумал, пусть говорит, лишь бы не замыкалась, не думала о том, сколько дней Семен Васильевич в тайге, не приходило бы ей на ум самое плохое. В молчании же могло таиться что угодно, даже догадка. Ведь бабы, они верхним чутьем берут.

— Ничего не трудно. Разве трудно сообразить, что часть вины Комолова лежит и на мне, на его педагоге.

— Вот вы о чём, — закивал Федор. — Тогда всех учителей надо к ответу тянуть. Мол, не умеешь воспитывать — не берись.

Егерь нарочно высказался очень общо, чтоб учительница могла возразить на огульную хулу.

— Но ведь такие случаи единичны.

— Тогда виноваты не учителя.

— Нельзя так рассуждать, Федор Фаддеевич.

«Оно само собой нельзя, — подумал Федор. — Да что поделаешь… Приходится». И упрямо продолжил:

— Значит, он сам виноват… Слишком общо всё у вас, ученых.

— Э-э, — протянул Комолов. — Просто человек — животное. Млекопитающееся из породы узконосых обезьян.

— Во-первых, Антон, млекопитающее. Во-вторых, не из породы, а семейства.

«А возможно, и хорошо, что учительница села на своего конька? — спросил себя Федор. — Она признала в нём ученика… Ладно, ладно, поглядим-посмотрим, как дальше пойдет. Мне главное — доставить „этого“ в район. Там уж Стеша не вольна будет расправиться с этой узконосой обезьяной, и я тоже».

— Чайку бы дали, — протянул Комолов.

— Полегчало? — спросил Федор.

— Отошло вроде.

— И давно ты спиртом балуешься?

— Так… попробовал…

Лицо Шуховой очерствело:

— Где ты взял эту гадость, Антон?

— В магазине. Маманя и положила. На случай. Не ученик я, так нечего в мою жизнь лезть! Понятно?! Сам отвечу. Сам…

Федор проворчал:

— Помолчал бы…

— А ты опять ударь! Чего боишься? Боишься!

— Как это «опять ударь»? — встрепенулась Стеша. Но, приглядевшись к сидящему в тени Антону, увидела ранку у угла рта. — Это самосуд!

Стеша поднялась и, глядя в сторону, добавила:

— Семен был бы недоволен вашим поведением, Федор. Мы не имеем права так с ним обращаться.

Губы её дрожали.

— Законник! — Федор покосился на Комолова.

— Он прав, — кивнула Стеша. — Мы должны сохранять свое достоинство. Не опускаться. Иначе наказание, которого он заслуживает, будет просто местью. Я не помню точно, но об этом тоже говорил Семен.

— Плевать мне, как вы со мной обращаетесь, — Комолов сел и подвернул ноги. — А тронете — ответите. И за это ответите!

Стеша была ошеломлена поведением Комолова. «Но ведь я и не предполагала, что Антон окажется браконьером! — сказала она сама себе. — И потом здесь, в тайге, могло произойти нечто такое, чего мы ещё не знаем».

— Неча ему язык распускать! Будет! — гаркнул Федор, боясь, что Антон проговорится об убийстве инспектора.

Стеша схватила Зимогорова за руку:

— Нет, нет! Прошу тебя. Не надо. С ним что-то случилось. Он не понимает, что говорит. Он не в себе.

— Достоинство… Достоинство! — выкрикнул Комолов. — Что, оно залечит мне губу, которую разбил Федор? Нет, не залечит.

— Но и не достоинство ударило тебя. Не оно! Вот в чем дело. Разве это не понятно?

— Если оно ничего не может сделать… — ухмыльнулся Антон. — Если оно ничего не может — чего о нем говорить? А это «достоинство» не может ни-че-го.

— Значит, ты не понял! — удивилась Стеша. — Как же так — «ничего»?! Оно не позволит вам совершить поступок, недостойный человека. Достоинство убережет вас от подлости, низости, преступления. Этого мало? Так ли мало? Федор вел себя недостойно. Согласна. Но ведь и ты, Комолов, тоже! Получается, если ты, Комолов, вел себя недостойно, потому что тебе доверили всё живое в тайге, а ты совершил бесцельное убийство, то тебе — можно. Позволено! Если Федор, возмущенный твоим преступлением, ударил тебя, то он совершил справедливое, с его точки зрения, насилие. Кто виноват? Кто прав? Ты, убийца, или ты, Федор, ударивший убийцу?

— Оставьте меня, пожалуйста… — хмуро попросил Антон. — Я, может, спать хочу… Утро уже.

«Утро?» — удивился Федор. И только тут обратил внимание, что карабин Комолова стоит, как и стоял, у входа в балаган.

— Надо оружие его осмотреть, — сказал Федор, поднимаясь. — Совсем всё из головы вон…

— Чего карабин осматривать? — взволновался Антон. — Я во всем признался… И больше ни одного выстрела не сделал! Не сделал! Нечего смотреть!..

Егерь странновато глянул на Комолова, а тому было муторно, тошно от того, что вот сейчас Федор увидит в магазине карабина обойму, которую Антон стащил у него из стола. И не героем, спасающим друга, Гришуню, от гибели, а мелким воришкой окажется он в глазах всех. Ведь не хотел, не думал брать Антон эту проклятую обойму. Стол был открыт, в ящике они валялись, эти чертовы убойные патроны, необыкновенные, с синен головкой. Взял посмотреть только, а тут егерь. Ну и сунул обойму в карман: неловко без разрешения по чужим столам лазить, а выходит — украл. И ничего уж теперь не объяснишь.

Подойдя к балагану, Федор увидел в открытую дверь разошедшиеся по шву олочи, чужие — меньше, чем Антоновы, чуток, но поменьше.

«Ладно, потом спрошу, откуда взялись, — решил Зимогоров. — Сначала карабин. Как это я забыл о нём… Да и не мудрено!»

Привычным движением схватив ложу карабина, Федор другой рукой стукнул по стеблю и открыл затвор. Из магазина поднялся готовый к подаче патрон с синим оголовьем.

Егерь онемел…

IX

Семен очнулся. Голова трещала. Мелкие камни впились в лицо. И на спину давила земля.

Инспектор не сразу сообразил, что лежит ничком. Багровые круги плыли перед глазами. С каждым мгновеньем они светлели, словно раскалявшееся железо. В ушах стоял уже не гул, а звон, тонкий, раздирающий мозг. Сел, сбросив тяжесть со спины.

Инспектор дышал глубоко, взахлеб, не чувствуя ни ночной прохлады, ни аромата и густоты воздуха. Ощущения пришли к нему через несколько секунд. Почти одновременно с прозреньем. Взгляд уперся в кромешную темь, огненные круги растаяли.

Звон в голове стих, и Семен услышал переливчатое журчание ручья.

«Где я?.. Почему?..» — он не спрашивал себя, он как бы утверждался в реальности своего существования.

Потряс головой, выдохнул:

— Жив… Живой. Кто ж меня прикопал?

Пошарил ладонями во тьме, нащупал твердый склон. И поднялся — до удивления легко. Сел на жесткий каменистый склон. Потянулся к поясу. Пистолет на месте. И то, что пистолет оказался в кобуре, окончательно убедило его, что он действительно жив, видит тьму ночи, слышит ручей.

«Карабин… Он, наверное, где-то тут, — подумал Семен, но искать сейчас же ему очень не хотелось. — Подожду. Отдышусь. Потом».

И он вспомнил; тупой удар в спину, звук выстрела и как он сползал вниз по крутому склону распадка…

Семен чувствовал себя опоенным и удивлялся лености своих мыслей. Каждая существовала как бы сама по себе. Всплывала на поверхность сознания и сразу же исчезала, и инспектор был не в силах задержать её, сосредоточиться на ней.

Сначала он объяснил свое состояние необычностью условий, в которых оказался. Однако, вспомнив об ударе в лопатку, о выстреле, Семен пошевелил мышцами спины, но не ощутил сильной боли. Место ранения онемело, словно десна после укола перед удалением зуба.

«Анестезия? — спросил себя инспектор. — Откуда? Почему? Стреляли с довольно близкого расстояния. Может быть, наугад? Пуля, вероятно, задела сук, ветку, потеряла убойную силу и ударила меня на излете?»

Семен Васильевич остался доволен тем, что ему удалось построить довольно длинную цепь логических рассуждений.

«Но при чем тут анестезия?» — мысль зашла в тупик. Стало досадно, что он не в силах найти какого-то приемлемого объяснения.

«Это ли важно? — спросил он себя. — Нет. Конечно, нет! Главное в другом. Если тебе посчастливилось выжить, иди той же дорогой. И будь рад, что можешь идти и можешь делать своё дело. Дисанги прав, жизнь нужна прежде всего для дела. Вот и у тебя, Семен, есть возможность доказать это. Рана — раной, и о ней потом.

Ты жив, пистолет при тебе…

Значит, тебя не обезоружили? А карабин?»

Инспектор спустился в неглубокую, вырытую, очевидно, дождевым потоком яму и, покопавшись в песке и гальке, нащупал карабин. Потом — фуражку.

«Очень важно, что тебя старались убить, а не завладеть оружием, — подумал инспектор. — А бинокль?»

Бинокль он тоже нашел в яме.

«Котомка и плащ в балагане Комолова. Комолов… Комолов… Он, выходит, стрелял? Где ж он сейчас? Что делает?»

Мысли прояснялись с каждой минутой, и Семен воспринимал это как удивительную радость. Инспектор снова отметил про себя, что двигаться он сможет свободно.

И тогда старший лейтенант решил: основное, что ему необходимо сделать прежде всего, — вернуться к балагану.

«Так вот и явиться? — остановил себя Шухов. — Что мне нужно узнать? Обстоятельства своего ранения? Да. Причину, почему в меня стреляли? И это. Но не только. Надо разобраться в сути дела. Смогу ли? Пока ещё тот или те, которые решили меня убить, чувствуют себя в безопасности. Спокойные они или нет — другое. Но в относительной безопасности они не сомневаются. Выходит, следили за мной.

Прав был Дисанги.

Но в чем моя ошибка? В том, что пошел один? Пошел я всё-таки не один. Я не знал, что Дисанги так сразу сдаст после неудачной охоты. Возвращаться за кем бы то ни было поздно. Преступник улизнул бы…

Хватит рассуждать. Надо идти… Попробовать разобраться в происшедшем. Воскреснуть я могу в любую минуту. И это мой козырь».

Ещё поднимаясь из распадка, Семен увидел поодаль свет костра и постарался припомнить окружающий рельеф, чтоб подойти как можно ближе и ничем не выдать себя. Он обогнул долинку, в которой находился балаган Комолова, и зашел со стороны кустов чертова перца, густых, почти непролазных. Обойти их стоило большого труда. Пришлось следовать за всеми капризными извивами растений, росших в виде размашистых полумесяцев, и не заблудиться в их лабиринте.

Он не мог знать, что поступает так же, как и Гришуня, о существовании которого инспектор и не слышал.

Устроившись у прогала в листве, метрах в пятнадцати от костра, Семен Васильевич увидел у огня двоих.

Взволнованный, в шапке, сдвинутой на затылок, Антон Комолов говорил, прижав руки к груди:

— Ты не представляешь… Ты представить себе не можешь, как я тебя понимаю! Григорий Прокопыч, не убийца вы! Не хотели вы убить инспектора. Я же понимаю. Вы не представляете, как я вас понимаю.

— Чего тут… — отмахнулся Гришуня, потупив голову. — Понимай, не понимай — стрелял-то я. Спасибо за дружбу.

— Нет, так нельзя. Это не по справедливости.

Комолов покачивался из стороны в сторону как бы от сильного волнения и какого-то душевного восторга, понять который инспектор пока не мог.

— Чего тут… Справедливость… Кто станет разбираться? Убит человек, старший лейтенант милиции. Это пойми, Антоша! Да и кто тебе поверит?

— Мне-то и поверят! Молод, струхнул в сумерках, когда шум услышал. Поверят, обязательно поверят! Ты не сомневайся. Услышал шум — кинул пулю.

— А ты шум-то слышал?

— Шум?

— То-то и оно. Не слышал. Какой там шум был? Не было шума. Ветки заиграли и будто медведь полез.

— Я так и скажу. Мне поверят.

— Надо же, — вроде бы не слушая Комолова, продолжал Гришуня. — Надо же так… И вся жизнь насмарку, все дела и вообще… мечты. А как много хотелось сделать!

«Кто ж этот Гришуня, Григорий Прокопьевич? — спросил себя инспектор. — Не знаю, не видел, не встречал такого… Откуда он? И что такое „важное“ делает?»

— Теперь — крышка! — продолжал Гришуня. — Кто поверит опытному человеку, что так обманулся?

— Не согласен? Не согласен со мной? — вскочил Антон.

— С чем? Ерунда…

— Не согласен? — крикнул в запальчивости Комолов и сжал кулаки, словно собирался кинуться на Гришуню. — Так я сам пойду и заявлю, что стрелял я! А ты… ты нарочно взял всё на себя, жалея мою молодую жизнь!

— И я не старик.

— Тем более мне поверят! Мне-то, как ты говоришь, колония. Потому что несовершеннолетний. А тебе…

— А где доказательства? Где они, Антоша?

— Доказательства? Стрелял ты из моего карабина. По ошибке схватил. Перепутал. А я скажу — нет! Я стрелял из своего карабина, который выдавать мне было не положено. Подтирочка в документах сельсовета. С такими доказательствами мне и согласия твоего не нужно. Пойду и заявлю! И не видел я тебя и не знаю совсем. Совсем не знаю!

— Вот на этом-то тебя и поймают, Антоша, — казалось бы, ласково проговорил Гришуня, но взгляд, брошенный им на Комолова, был прощупывающим и холодным.

«Хорошо ведет игру Гришуня, — отметил Семен Васильевич, — не жмет, а незаметно давит. Не кнутом гонит в капкан — веточкой… Вот оно как!»

— Может, он живой был? — неожиданно спросил Антон, тупо глядя в огонь.

— Жив? Пуля в лопатку угодила — сам видел. Или нет?

«Психолог… Тонко, подлец, ведет игру… — подумал Семен Васильевич. — С ходу, пожалуй, так и не придумать. Готовился. Изучал парня. Жаль Антошку. Жаль вот таких, желторотых, что сами в петлю лезут. А ведь лезут. И героями себя считают. Спасителями! Эх, Антоша, тебя спасать надо».

Инспектор поморщился. Боль в спине разыгрывалась всё сильнее.

— Слаб ты, Антоша, чтоб такое на себя взвалить. Слаб.

— Это не то. Это не слабость, Гришуня. Может, минутная…

— А вдруг «минутная-то» в самый трудный момент и захватит? Проклянешь меня. Волком взвоешь!

— Нет, — спокойно ответил Антон.

И Семен Васильевич понял, что это «нет» твердое и парень, боясь, что его уличат в минутной слабости, уже никогда и ни о чём не пожалеет.

— Скорее петлю на себя накину, — сказал Комолов, — чем выдам тебя, Гришуня. Ты мне друг — и всё. Даже не в том дело. Я себя не предам, Григорий Прокопьевич. Понимаешь?

— Чего там…

— Жил я, жил… Примеривался всё, что бы такое сделать и в своих глазах стать настоящим… Нам, детям, все говорят: «Нельзя, нельзя, погодите…» Не потому нельзя, что действительно нельзя, а дней каких-то до какого-то срока не хватает. Ерунда! Хватает!

— Чего уж там… Не пойму я тебя… Думаю, вот, когда с повинной идти… — Гришуня уже и не скрывался, подталкивая Комолова к окончательному шагу.

— Чем я помогу этому инспектору? — размышлял вслух Антон. — Поплачу с учителькой Шуховой? Она меня утюгом по башке тяпнет. Смешно… Может тяпнуть. Я её знаю.

«Да, — решил Семен. — Стеша, пожалуй, долго раздумывать не станет…»

Рана на спине, у нижнего края лопатки начала ныть и саднить. Действительно, точно отходило обезболивание.

Инспектор пропустил несколько фраз, сказанных Антоном. Теперь Комолов выглядел очень довольным собой. Даже в тоне его почувствовались покровительственные нотки по отношению к Гришуне.

— Ты не волнуйся, Гришуня. Осмотри своих выдр и уходи… Если ты говоришь, мне года три-четыре в колонии быть, значит, так оно и есть…

— А мечты, а посулы этой Степаниды Кондратьевны, будто из тебя математик выйдет? И её не боишься?

— Что ж… Зла я ей не делал. Не желал. А коли так получилось… — Комолов пожал плечами. — Если она права и её надежды про… Ну, как… Если она не напрасно надеялась… Как сказать? Не выходит… Тьфу! Не стану я математиком. А сейчас главное — тебя спасти и выручить. И начинать жизнь надо с главного. Правильно?

— Хороший ты человек, Антон…

— Ты веришь мне?

— Верю, — сказал Гришуня. Он поднялся и положил ладони на плечи Комолова. — Если передумаешь… Ты не торопись. Вот что… Через десять дней я буду ждать тебя на перевале у Рыжих столбов.

— Зачем?

— Там ты скажешь всё окончательно.

— Не надо волноваться, Гришуня. Десять дней — слишком большой срок. И ты не знаешь Шухову.

— При чем здесь какая-то Шухова?

— Шухова — жена инспектора… который погиб.

И снова мысли инспектора, затуманенные каким-то накатом, прервали слова Гришуни:

— Ты можешь выполнить мою последнюю просьбу?

— Да, пожалуйста! Только зачем?

Гришуня сделал вид, что обижен, очень недоволен Антоном. Тот поспешил согласиться:

— Хорошо! Хорошо. Мне всё равно. Ты узнаешь, что ничего не изменилось. Можно, я тебе убойный патрон подарю. Поделим по-братски. У меня два осталось. Вот, — и, не сомневаясь в согласии, Антон дослал в ствол карабина с оптическим прицелом патрон, вынутый из магазина своего. — Этот покажу первому, кто увидит меня, и признаюсь в убийстве инспектора.

— Прощай, — с искренней, казалось, очень искренней дрожью в голосе проговорил Гришуня. — И до свиданья. Только уж ты карабинчик-то как следует протри.

— Вылижу. Ты, Гришуня, к нему не прикасался. Помни! Прощай… И до свиданья! — Антон обнял Гришуню. — Я не буду у Рыжих столбов. Я знаю, что делаю. Не сердись, Гришуня. Я уверен — так надо. Так будет лучше.

«Зачем десять дней этому Гришуне? Антон, очевидно, понятия не имеет, где обитает его „дружок“!» — подумал Семен Васильевич, поднимаясь и едва сдерживая стон. К спине словно прижали раскаленный металл, и боль свела рану огненной судорогой.

Во всём разговоре Гришуни и Комолова для инспектора оставалось непонятным, непостижимым даже, как это он, Семен, не убит наповал.

«О чем я думаю? — остановил себя инспектор. — Надо идти за этим Гришуней и доводить начатое до конца. Комолов никуда, пожалуй, не денется. А вот Гришуня… За ним надо идти».

X

Держась за ствол, Семен оперся прикладом карабина о землю и постоял немного, стараясь притерпеться к боли. Она через некоторое время отступила, и инспектор, пропетляв меж зарослей с полчаса, вышел в сумрачный пихтач, сучья которого были увешаны длинными клоками сизого мха-бородача, а стволы покрыты лишайниками. Семен Васильевич решил не следовать за Гришуней по пятам, что в общем-то ни к чему, да и небезопасно, а наблюдать за ним издали.

По склонам увалов на путл к Хребтовой перелески чередовались пролысинами, поросшими густой высокой травой. Это облегчало наблюдение за Гришуней, но могло быть и так, что Гришуня всё-таки захочет проследить, не идет ли за ним Комолов. Поэтому Шухоз взял выше по склону. Судя по направлению, взятому Гришуней, тот шел к тому месту, где на карте инспектора обозначались костры, дым которых и заметил Шаповалов.

Взошедшее солнце разорвало туман. Часть его поднялась в поднебесье и стала облаками, белыми, оформившимися в причудливые фигуры. И чем выше они поднимались, тем белизна их делалась ярче и на какой-то определенной высоте у облаков образовались более темные днища. Они-то и становились подобием платформ, на которых скользили тучи по определившимся воздушным слоям. И только у самой вершины Хребтовой туман сгустился в серую чечевицеобразную массу и, казалось, застыл в недвижности.

Влажная духота выматывала силы Семена Васильевича, а их у него и так было мало. Чтобы сберечь силы, старший лейтенант, теперь уже твердо уверенный в неизменности направления, взятого Гришуней, двинулся прямо к оголовью Хребтовой, откуда было удобно наблюдать.

Гришуня чувствовал себя в полной безопасности. Потеряв его на довольно долгий срок из вида, Семен Васильевич совсем неожиданно приметил его в бинокль невдалеке у грота, где Гришуня соорудил, наверное, коптильню. Редкий дым, выползавший из-под скалы, быстро уносило и рассеивало меж двух сопок.

Обождав, пока Гришуня взял себе еды, инспектор спустился к пещерке. В ней дотлевал солидный кострище, горевший, видно, давно, а в дыму на прутьях и жердях висела копченая изюбрятина. Дров в костер Грлшуня больше не подкладывал, мясо было готово, и инспектор «присвоил» себе килограмма три. Длинных, тонко нарезанных полос висело очень много, и Семен Васильевич решил, что Гришуня вряд ли заметит пропажу, если наведается сюда до того, как инспектор обнаружит склад спрятанных пант.

«Вот и началось, — с профессиональным спокойствием сказал себе инспектор. „Приглядеть за выдрами…“ Тохсе мне „научный работничек“. По всему теперь видать — обыкновенный гад-браконьер».

С предосторожностью покидая пещерку-коптильню, чтоб не оставить следов, инспектор подумал в шутку о необходимости отметить в рапорте факт «экспроприации» у «экспроприатора» — браконьера.

Выйдя из пещерки и сделав несколько шагов, Семен почувствовал сильное головокружение и прислонился спиной к камням, чтоб устоять. Боль, пронзившая его, была очень сильной. Семен застонал. От охотников он слышал: к ранам нужно прикладывать разлапчатые, о пяти «пальцах», листья нетронника, или, как его еще называли, «чертова куста». Добравшись до зарослей, Семен нашел это растение и нарвал много веток. Подумав, он быстро сплел из них что-то вроде корзинки, положил в нее мясо, обернув его листвой. Потом он подсунул охапку листьев под рубаху на спине и обвязал грудь поясным ремнем, чтоб повязка не съехала.

Инспектор признал себя готовым к длительной засаде и отправился к примеченному ранее скалистому выступу, поросшему кое-где кедровым стлаником. Отсюда можно было, замаскировавшись, скрытно наблюдать за Гришуней.

Семен Васильевич добрался до места уже за полдень. Устроившись меж замшелых камней, откуда хорошо просматривались увалы Хребтовой и северо-восточная часть долины, где находился заказник, инспектор ощутил вдруг такую слабость, что пальцем не мог пошевелить. И очень хотелось пить.

Он отупел от слабости и боли настолько, что долго не мог сообразить: фляжка-то с крепким чаем болтается сзади у пояса. Он отхлебнул чаю, смакуя его во рту, и твердо приказал себе соблюдать норму — два глотка в час. Так, по его расчетам, фляжки ему хватит до вечера, а ночью придется спуститься к ключику, который, судя по карте, был километрах в двух, на противоположном склоне Хребтовой.

Солнце светило в лицо, и Семен Васильевич поостерегся пользоваться биноклем. Но и так было видно, что в разных концах долины и по увалам над участками тайги кружатся стаи воронья. Инспектор отметил на карте эти места. Их было девять.

«Ничего себе! Погулял Гришуня, — сказал про себя Семен. — Едва не годовой план промхоза по пантам „выполнил“».

Семен попытался разглядеть в бинокль хибарку Дисанги в дальнем углу долины, но напрасно. Её загораживал отрог Хребтовой.

«Ничего, старик, держись, — подумал Семен, словно обращаясь к самому удэгейцу. — Мне вот тоже пришлось несладко. Только выбрав дорогу, нельзя сворачивать. В канаву попадешь. А ты да и я не любим обочин. Хотя я и знаю: сделал всё, что мог, для тебя и уверен — ты не обидишься, прости меня. На всякий случай…»

А о Стеше он не то чтобы не думал или не вспоминал; не то чтобы она отошла на второй план или занимала первый, она просто была с ним, как его сердце, здоровое сердце, которого не ощущаешь и без которого невероятна жизнь.

«Конечно… — подумал инспектор, — Гришуню можно взять сейчас. Конечно, следователю будет достаточно, чтобы начать дело. А дальше? Следствие непременно упрется в тупик. Гришуня не так глуп. Он не раскроется. Он всеми силами станет сопротивляться этому. Да и один ли он тут? Вроде бы один. А если нет? Кто его сообщники?

Не знаю, как поведет себя рана. Пока она только чертовски болит. Может быть, листья „чертова перца“ помогут мне справиться с болью. И нагноения не будет?» — Семен Васильевич поймал себя на том, что размышляет о ране, будто о чём-то существующем отдельно от него. Потом он решил, что, вероятно, все, заболевая, начинают рассуждать о болезни в третьем лице, как о вещи самой по себе, и это обычно. И эта отстранённость болезни и боли, наверное, помогает человеку бороться.

«Медлить в моем положении, конечно, рискованно. Но, не зная, где Гришунин тайник и единственный ли он, я не разоблачу его полностью.

Терпи, инспектор, пока нет ничего такого „страшного“… А если тебе сделается совсем невмоготу, то тогда примешь другое решение. И станешь действовать иначе. Гришуня сейчас никуда не уйдет…»

Успокоенный этими мыслями, Семен Васильевич позволил себе уснуть…

Когда он проснулся, солнце ушло в сторону, чечевицеобразное облако над вершиной Хребтовой растаяло, исчезло.

Теперь, когда солнце светило сбоку, можно было воспользоваться биноклем и ещё раз убедиться, что Гришуня почти целый день валялся у костерка, дым которого рассеивался и развеивался меж ветвями густых, нависших со склона кустов. Такой костерок не заметишь ни сверху, ни сбоку. Разве только учуешь метров со ста запах гари. Но Шаповалов всё же ухитрился засечь костры. Раньше Семену Васильевичу не приходило на ум, как же он-то приметил дым. Однако сейчас инспектор понял: Шаповалов обнаружил его вечером, когда воздух влажен и дыму словно больше. И ещё: то были, вероятно, костры, на которых Гришуня варил панты. Потому и отметил Шаповалов дымки не в один день и в разных местах.

Семен промучился целую ночь. Рана горела, голову разламывало, корежило тело. Ползком, с трудом ориентируясь, Семен добрался до ключа, напился вдоволь и набрал воды.

Второй день прошел спокойно.

Гришуня, очевидно, ждал кого-то. Он по-прежнему лежал у костерка, разгоняющего мошку, никуда не отлучался. Похоже было, что он уже подготовился к уходу. Ждал и Семен Васильевич, потому что задерживать Гришуню без пантов бессмысленно, а искать их на всей площади заказника — занятие почти безнадежное.

Третий и четвертый дни ожидания показались Семену Васильевичу тягостными. Пятый день инспектор запомнил потому, что жар в спине и опухоль на лопатке стали вроде бы спадать.

К вечеру разразилась гроза, но ливень особенно бушевал в долине. Тучи вились и вращались, словно бегали друг за другом. Однако всё проходило в стороне, где-то над далекой рекой. Семен подумал: «Не приведись мне самому попасть под это крыло тайфуна».

На седьмой день Семен проснулся от звука дальнего выстрела.

Было раннее утро. Эхо в долине, наполненной туманом, не раскатилось. Звук казался совсем слабым.

«Эх, расслабился, инспектор!» — ругнул себя Шухов и вскинул к глазам бинокль. Он сразу увидел стадо изюбриц, выскочивших на чистый увал. Казалось, животные летят, не касаясь копытами земли. Так стремителен и легок был их бег.

Потом из чащобы выскочил пантач, подался вверх по увалу. Широкий мах животного тут же сделался странным. Оступившись, пантач рухнул со скального выступа.

«Ну и нагл Гришуня! — обозлился Семен. — Надо брать. Пока я Федора в помощь дождусь, он тут такого натворит… Может быть, Гришуня не один? А какая разница? Нечего мне в инвалидах отсиживаться. Жив — вставай и иди. Иди, инспектор. Должность у тебя такая!»

Он встал и, опираясь на карабин, словно на посох, пошел, придерживаясь закраин чащоб, в сторону увала, где свалился пантач. Пробираться сквозь дебри Семену явно недоставало сил. Чтоб пересилить боль, он начал корить себя. Мол, по собственной торопливости нарвался на пулю браконьера, хотя прекрасно понимал: замысел Гришуни созрел не в момент, и тот, вернее всего, следил за его продвижением по долине. Пеняй на себя, не пеняй, инспектор в этом смысле был приговорен. Так ли, или иначе Гришуня осуществил бы свой умысел, потому как выхода другого у браконьера не было. Что заставило Гришуню пойти на такую крайность, инспектор не знал.

А вот, вспомнив, что Гришуня выстрелил по изюбру пулей Комолова, Семен Васильевич даже прибавил шагу, хотя воздуха не хватало, и сердце билось, казалось, под самой глоткой. И еще Семен Васильевич рассчитал: одолеет эти два километра, отделявших его от убитого изюбра, до того, как Гришуня вырубит панты и разделает тушу. Если он станет её разделывать. А если и нет, то и тогда он всё-таки задержит браконьера.

Каким образом — дело особое. Гришуня вооружен… Но, коли он подставил вместо себя Комолова… Готовил, определенно готовил его к этой возможной роли, то, значит, хочет выйти из тайги без «мокрухи». И, не зная, очевидно, Шухова в лицо, примет его не за воскресшего, а другого старшего лейтенанта милиции. Тогда он вряд ли решится бить в упор. Гришуня не сумасшедший, чтоб едва и не наверняка отвязавшись от одного выстрела по инспектору, взять на себя второй. Тем более «второй» старший лейтенант не может не знать о судьбе первого.

«Оно, рассуждать за Гришуню, или как его там, можно сколько угодно, — сердясь на себя, подумал инспектор. — Не предполагал же я даже после всего случившегося, будто гад этот настолько опустился, что и бьет оленей ради выстрела!»

Тут он, ожидая встречи с Гришуней, вошел в опушку и двинулся за кустами. Но двигался он по-охотничьи бесшумно и осторожно, держа наизготовку карабин.

Ярко-рыжую с сероватым отливом тушу изюбра он увидел меж кустов ещё издали. Зверь лежал у самой закрайки. Он словно отдыхал, вытянув и чуть откинув к спине красивую голову на крепкой мускулистой шее. Пара молодых, по три отростка рогов была цела. Браконьер не вырубил их только потому, что они уже не годились на панты. Серая шкурка на них полопалась, обнажая светлую кость.

Правее, чем подошел к оленю инспектор, из зарослей вёл след — зеленая тропка в серебристой росной траве. От поверженного зверя след уходил прямо по увалу вверх.

«Ушел Гришуня, — понял инспектор. — Стрельнул, глянул и ушел… Сразу за ним идти — не могу. Выдохся… Куда ж Гришуня кинул пулю? Он не свалил оленя, а ранил. За оленем-подранком лучше не ходить, непременно уйдет. А этот свалился, словно спелое яблоко с ветки. Да, видимо, дело в пуле. В „убойной пуле“, как говорил Антон. Чего ж она меня помиловала? Вот отдохну и посмотрю».

Семен присел на валежину. И тут же над ним столбом завилась мошка. Но он только отмахивался. Сквозь звон мошки он слышал бархатное гудение оводов, слетавшихся к туше изюбра.

Из чащобы, где отдыхал Семен, виднелась вершина Хребтовой, лишенная растительности, лысая и поэтому светлая — белели обнаженные камни. Правее открывался перевал, поросший редким пихтачом и елью, наглухо перекрываемый непролазными сугробами зимой. Через него наверняка и собирается уйти Гришуня.

Семен Васильевич представил себе, как он, отдохнув, задержит Гришуню. Конечно, человек, назвавший себя Комолову «Гришуней», не станет сопротивляться. А зачем? Подумаешь, один случайно убитый изюбр! Всё станет отрицать браконьер. Всё. Самое очевидное…

Инспектор вздрогнул. То ли в глазах у него зарябило, то ли тень упала на распростертую тушу оленя, но Семену почудилось, будто зверь дернул ухом.

«Мошки видимо-невидимо. Лезет в глаза. Вот и мерещится всякое», — решил было инспектор.

Ухо лежащего у опушки изюбра снова дернулось. Потом ещё, ещё. Будто потянулась одна, другая нога.

Открылись темные глаза, опушенные густыми черными ресницами. Дрогнули ноздри.

Олень поднял голову, увенчанную изящными рогами. Под червонного золота шерстью зверя напряглись мышцы. Тут же олень, озираясь, повернулся с бока на живот. Черные влажные ноздри его затрепетали, зашевелились усы, и было видно — каждая черная усинка двинулась вперед к ноздрям, помогая им принюхиваться.

«Это ж мое чудесное спасенье, которое я наблюдаю со стороны, — сказал себе Семен. — А ведь вижу такое не впервые…»

Изюбр вскочил. Но, словно лишь родившийся телок, стал на широко расставленные ноги, неуверенно и неловко. Затем помотал головой, как бы сбрасывая с себя дурман.

«Ты только не бросайся сглупу на меня, изюбр, — мысленно проговорил Семен. — Уходи, зверь. Не я тебя ранил лекарственной пулей, четвертой из обоймы Антона. Уходи подобру-поздорову…»

Точно учась ходить, олень начал по очереди переступать ногами. Снова затряс головой. И тут же напрягся, как струна. Ударил копытом оземь. Еще какой-то миг изюбр стоял, будто изваяние, широкогрудый, на стройных ногах, с гордо вскинутой головой. И затем одним прыжком олень одолел пространство, отделявшее его от скальной гряды. Потом он огромными прыжками проскочил по чистому увалу и скрылся.

«Вот сбежало первое и последнее вещественное доказательство, — улыбнулся Семен. — Единственная улика…»

Инспектор собрался было выйти из чащобы, но, глянув на перевал, увидел всадника на пегой лошади, спускавшегося в долину.

— Вот теперь мы, кажется, не останемся внакладе, — сказал Семен вслух.

Всадник спускался с перевала в долину не спеша, спокойно и уверенно. В бинокль Семен видел, что бородатый мужичонка с охотничьим ружьем за спиной не останавливается, не оглядывается по сторонам. Броенные поводья покойно лежат на луке седла, пегая кобылка, выбирая уклон поположе, бредет знакомым путем. К удивлению Семена, мужичонка не поехал к тому месту, где провел эти дни Гришуня. Пегая лошадь двигалась вдоль зарослей кедрового стланика.

Семен бывал здесь с егерем ещё во времена устройства заказника. И сейчас он понял, что всадник направился к пещере у скал.

«Эх, знать бы, что тайник там… Да и знай я о тайнике, чем мог бы доказать, что он Гришунин? А теперь не отвертеться ни ему, ни сообщнику».

Бесшумно пробираясь меж пышных кустов лещины, Семен подошел почти вплотную к площадке у пещеры. Он слышал фырканье лошади, которую донимали оводы, потом увидел и саму упитанную кобыленку, стоявшую у ствола ясеня. К нему было прислонено и ружье. Гришуня вышел из пещеры с мешком на плече.

— Думал, тоже мне… — сказал он громко. — Я тут все жданки съел, а он думал… Неделю, почитай, как панты ждут в городе.

— Руки вверх! — резко приказал инспектор, выходя из зарослей.

От неожиданности Гришуня выронил мешок. И замер, стоя спиной к Шухову.

Старший лейтенант не знал, где карабин Гришуни. Если в пещере, то им мог воспользоваться сообщник. Семен слышал его голос у выхода из подземелья («…моем селе тоже милиция есть и еге…») и вынужден был взглянуть в сторону выходившего из пещеры.

Гришуня звериным чутьем понял это.

Когда старший лейтенант, убедившись, что бородатый мужичонка безоружен, вновь перевел взгляд на Гришуню, то увидел: тот готов метнуть в него тяжелый охотничий нож, выхваченный из ножен на поясе.

Браконьер уже размахнулся.

Времени на вскидку не оставалось, и инспектор выстрелил из карабина от бедра.

Нож, который Гришуня держал за конец лезвия, с тонким звоном отлетел в кусты. Семен слишком хорошо стрелял, чтоб попасть случайно. Лошадь, видно, привыкшая к стрельбе, слабо дернулась, но не оборвала повод, привязанный к стволу ясеня.

— Бог миловал, — охнул мужичонка.

А Гришуня схватился левой рукой за раненую кисть и принялся нянчить её.

— Твой верх…

Инспектор прошел к ясеню и взял мужичонково ружье:

— Карабин где?

— Там, — кивнул Гришуня в сторону пещеры.

— Сходи-ка, принеси, — приказал инспектор мужичонке, а сам на всякий случай стал за ясень.

Гришуня сказал:

— Ты его, инспектор, не боись. Он тебе карабин, как поноску, в зубах доставит.

Семен Васильевич не ответил, дождался, пока из пещеры не вышел мужичонка, державший карабин за ствол.

— Поставь у выхода. Нож свой там же оставь. А сам к Гришуне иди.

Мужичонка повиновался беспрекословно.

— Все панты здесь?

— Все.

— Все девять пар? — спросил Семен Васильевич.

— Откуда знаешь, что девять? — вскинув левую бровь, удивился Гришуня.

— Следователю я и места покажу, где ты их уложил.

— Шутишь…

— Дело-то не шуточное. Тысячное, — сказал инспектор. — Давайте, навьючивайте кобылку, да поехали. Нам бы засветло добраться к балагану Комолова.

— Чего там… — насторожился Гришуня и принялся похлопывать лошадь по холке.

— Знаком с парнем?

— Сменил у него олочи… Разбились мои.

— И всё?

— Это вы у него спросите. А мое дело вот, — Гришуня кивнул на мешки с пантами и немного повеселел.

XI

Увидев поднявшийся из глубины карабинного магазина патрон с синим оголовьем, Федор почувствовал, как горло его перехватил спазм. Егерь глядел то на Антона, то на пулю, и снова на Антона, который делал вид, будто целиком поглощен костром.

«Если Комолов стрелял этими парализующими, но не убивающими животных пулями, то Семен жив, — лихорадочно подумал Федор. — Доза препарата в пуле рассчитана на определенный живой вес животного… не более ста килограммов. Семен должен был очнуться минут через тридцать… Фу, ты… Знает ли об этом Антон?»

— Слушай, ты… — Федор, сдерживая готовый сорваться на крик голос, обратился к Комолову: — Слушай, ты… Пойди-ка сюда…

— Ну что там ещё? — спросил Антон, не оборачиваясь к егерю.

— Иди, иди… — Федор справился с волнением и говорил негромко, почти ласково.

Стеша не обратила внимания на разговор егеря с Антоном. Она считала, что всё давным-давно ясно, обговорено и разобрано.

Однако Комолов понял всю нарочитую фальшь ласкового тона и, усмехнувшись, поднялся. Он не дошел до егеря шага три и остановился так, чтоб Стеше было хорошо видно их обоих.

Федор повернул карабин с открытым затвором к Антону:

— Ну?

Антон опустил взгляд и, колупнув носком олочи землю, буркнул:

— Ваша… Нечаянно совсем, правда… Взял посмотреть, а тут вы и вошли…

— Верю.

Быстро глянув егерю в глаза, Антон переспросил:

— Верите?

— Да. Верю. — И, обратившись к Стеше, сказал: — Степанида Кондратьевна, нам в распадочек сходить надо. Чайку-то вы опять согрейте…

— Конечно, конечно… Только, Федор, пожалуйста, никаких вольностей.

— Что вы! Я помню о достоинстве, — отозвался егерь и добавил тихо, обращаясь к Антону: — Лопатку возьми.

— Я… — заикнулся Комолов.

— Бери… и идем, — очень спокойно сказал Федор. И пока парень, войдя в балаган, искал инструмент, тщательно осмотрел разбитые, расползшиеся по шву олочи.

Когда Антон с саперной лопаткой в руке вышел из балагана, Федор, не говоря больше ни слова, двинулся в сторону распадка почти той же дорогой, что и Семен в тот злополучный вечер.

И, не оглядываясь, Федор чувствовал, как Антон неохотно, пошаркивая, следует за ним. Всё, чего хотел егерь, — это правды. Он овладел собой, и, что бы ни ждало его там, куда они направлялись, он чувствовал: не сорвется, останется достойным своего друга, который выручил его однажды, ох, из какой беды. Семь лет назад Федор был обвинен в убийстве лесничего, и всё было против него. Тогда его спасла вера Семена Васильевича в невиновность егеря. Однако никакие силы не заставили бы Федора признаться в том, чего он не совершал. Антон поступал, по убеждению Зимогорова, наоборот. Пусть молодой, не совсем опытный охотник, но Комолов не мог совершить в тайге убийства по неосторожности. Да и не так внешне безразлично вел бы себя Антон в таком случае. Не скрываться бы он стал от Стеши, а бухнулся бы ей в ноги и повинился. А там — будь что будет.

— Узнаем… — бормотал Зимогоров. — Что от смерти, что от правды не уйдешь. Правда не кривой сук, её и разогнуть можно.

— О чём вы, Федор Фаддеевич? — догнав егеря, на ходу спросил Антон.

— Далеко ещё?

— Нет… — буркнул Комолов, томимый своими мыслями. Антон был твердо намерен спасти своего друга Гришуню. И вот он признался в убийстве, которого не совершал, а легкости в душе не ощущал. Пусто как-то, и тайга не мила. Всё любимое в ней будто бы отстранилось, и он не чувствовал привычного отзвука в сердце в ответ на пошум ветра в вершинах и даже вроде перестал слышать, как каждое дерево лепечет что-то по-своему. Конечно, кедры ворчат, а осины цокают, ели посвистывают под ветром; однако любой кедр по-своему ворчит, любая осина цокает сама по себе, и сама по себе секретничает наушница-лиственница.

«Вот сейчас придем к месту, и всё это кончится», — думал Антон, не отдавая себе отчета в том, что же такое «это всё» и почему оно должно кончиться и как.

Селевой поток в распадке иссяк. Обнажилось разноцветное дно. Хилая взбаламученная струя текла вдоль отбойного берега.

— Здесь, — сказал Комолов. — Вот тут, — подтвердил он, окинув взглядом крутой берег и увидев на краю его приметную елку с яркими оконечьями молодых побегов.

Распадок был пуст.

«Конечно, Семена Васильевича смыл селевой поток. И где искать? Только, если случаем найдем… Хорош случай…» — подумал Зимогоров.

Егерь придирчиво осматривал не очень-то крутой склон, надеясь ухватиться взглядом за какую-либо примету, которую мог оставить человек, подкошенный пулей. И не увидел.

— Должна быть, — убежденно сказал он сам себе. — Непременно есть.

Егерь стал карабкаться вверх по приглаженному ливнем склону, осматривая прошлогоднюю пожухлую травяную ветошь и редкие на каменистом отвале зеленые стебли.

— Если бы не ливень… — бормотал Федор.

Он поднялся выше, к кусту бересклета, который чудом держался малой толикой своих корней за почву, стал осматривать каждую ветку. Нашел две, сломанные так, как не могли их повредить ни потоки воды, ни ветер. Тогда егерь обернулся, но стал смотреть не вниз, а поверху и отыскал глазами старую липу. Зев лаза у её корней был хорошо виден отсюда. И ни единая ветка по прямой не застила лаза.

— На этом месте или чуть выше по нему и ударили…

Выше по склону егерь не нашел ни на траве, ни на кустах других таких характерных изломов. Выйдя из распадка, Зимогоров нарубил вешек и поставил их там, где, как ему казалось, было необходимо. И лишь тогда спустился к Антону.

Жуть обуревала Комолова. Необъяснимое для него исчезновение тела, которое они с Гришуней оставили вот здесь, на этом самом месте, было куда страшнее, чем если бы Антон наткнулся на инспектора, убитого случайно Гришуней.

Федор спросил еще раз:

— Ты точно помнишь место?

— Да, — отозвался Антон, не глядя на егеря. — Вон елка молодая. На той стороне. А на этой бересклет. Всё сходится.

— Карабин у него остался? — спросил Федор.

— Да. Зачем он мне нужен?

— А где он?

— Чего ко мне пристали? Я признался! Всё! Ты… этот, как… общественный инспектор, ну и бери меня. Сажай.

— Многого хочешь, — сказал Федор.

— Чего, чего? Я — многого?..

— Вот именно — многого хочешь!

— Не понимаю…

— Вы так далеко припрятали тело…

— Присы… — Комолов глянул настороженно на Федора снизу вверх. — Почему «вы»? Я один был. Слышишь, один! Только я здесь был! Я!

— Ну, просто я вежливо, на «вы» обратился, — прищурился Зимогоров, отметив, что Антон едва не проговорился. И спросил сам себя: «Какой бы вывод из этого сделал Семен Васильевич? Прежде всего, что олочи, прошитые капроном, не случайно оказались в балагане. Бывал кто-то у Комолова, но говорить он не хочет».

И егерь спросил:

— Коли вежливость тебе не по вкусу, скажи, кто у тебя бывал.

— Бросьте вы!

— Как бы не так? А олочи чьи?

— А, олочи…

— За такое вранье мамку твою попросить стоит, чтоб ремнем поучила, а сажать — рано. Так чьи олочи?

— Ну… Забрел какой-то научный работник… Он знать ничего не знает.

Федор подумал, что Семен Васильевич остался бы им доволен, и повел расспрос дальше:

— А зовут-то его как?

— Не интересовался.

— Про науку спросил, а как зовут — нет?

Антон молчал, думая лишь об одном: как бы ненароком не сболтнуть имя Гришуни.

И, зная почти наверняка, что Семен Васильевич не одобрил бы такого вопроса, егерь все-таки задал его:

— Не перепрятал ли твой дружок тело инспектора?

— Зачем ему?

— Выходит, знает дружок про всё?

Комолов вдруг резко вскочил на ноги:

— Нет у меня дружка! Никого нет! И олочи мои. Я всё это сделал. Я признался! И обойму украл у тебя. Ух, убойные пульки!

Антон старался разозлить егеря, но тот смотрел на него спокойно, и только чуть презрительно вздрагивали уголки его губ.

— Патроны, что ты взял, не убойные. Ими зверей усыпляют, чтоб измерить, взвесить да пометить. Помнишь, прошлой зимой мы с охотоведами тигров переписывать ходили?

— Так мы… Так я его… живым бросил?.. У живых, значит, изюбров панты с лобной костью вырубал? Живых?..

— Кто твой дружок?

— Не скажу.

— Узнаем, — твердо пообещал Федор. — Счастье твоё… Вот ведь как, счастье твое, что стреляно патронами из краденой обоймы. Кто стрелял? Дружок?

— Нет у меня дружков. Нет! И всё. Обойму украл я, стрелял я…

— Выгораживаешь?

— Я во всём признался. Я за всё и в ответе.

— Твоё дело, Комолов. Я думаю по-другому. Сходим в заказник, поищем там твоего дружка.

— Не пойдет с тобой Шухова. Здесь будет инспектора ждать. Что? А? — Антон решил использовать свой последний шанс: он был уверен — Зимогоров ничего не расскажет учительнице.

А Федор ответил:

— Пойдет, когда узнает, что случилось. Коли Семена Васильевича здесь нет, значит, он жив и пошел в заказник с твоим дружком знакомиться. Бежать тебе не советую. Да и сам как-нибудь за тобой услежу. И спрашивать тебя больше ни о чем не стану. Собирайся.

— Здесь он! — закричал Антон, думая, как бы оттянуть время выхода в заказник: Гришуня-то обещал через десять дней зайти. Значит, там он ещё. Если они пойдут в заказник и встретят Гришуню, то друг его прежде всего подумает: Антон предал его! Антон, который жизнью поклялся, что выручит, отведет от Гришуни беду. В эту минуту он был готов разбить себе голову о первый попавшийся валун, только не видеть укоризненных глаз Гришуни. У Комолова оставалась маленькая надежда, что ещё только через три дня Гришуня будет ждать его у Рыжих скал. Не встретив там Антона, Гришуня поймет, что его друг сделал так, как они договорились, и уйдет. Протянуть бы ещё три дня!

Егерю было не до переживаний Антона. Федор думал о предстоящем разговоре со Стешей. Как ни верил Зимогоров: не погиб Семен Васильевич от усыпляющей пули, он, однако, не мог поручиться, что раненый инспектор не погиб, обессилев при переходе. Да и куда Семен Васильевич направился, егерь толком не знал. И об этом обо всем теперь нужно рассказать его жене.

«Твердить о достоинстве одно, а держаться достойно — дело трудное, — размышлял Федор. — Не каждому по плечу. Понять это надобно… А достанет ли у Стеши на такое души? Может, всё-таки молчком повести её в заказник? Так ведь спросит она, почему мы туда идем! Эх, была не была…»

Щедрый костер, разведенный Стешей, дымил с такой силой, что с патрульного пожарного вертолета его можно было бы принять за начинающийся пал. Но егерь не упрекнул в этом Стешу. А та старательно кашеварила у огня и словно избегала глядеть в сторону егеря. И чай их ждал, и пшенка с копченой изюбрятиной булькала и паровала в чугунке. Судя по духу, еда была вкусна.

— Поговорить нужно, Степанида Кондратьевна, — сказал Федор, присаживаясь подле гудящего огня. Егерь скорее почувствовал, чем приметил, перемену в поведении Стеши. Она сделалась вроде бы собраннее, особо размеренными и четкими стали её движения.

— Рассказывайте, что там натворил Комолов. По вашему виду заметно — не с добрыми новостями. Да и меня величать опять начали…

— Однако… — вздохнул Зимогоров, покосившись на Антона, устроившегося за его плечом. — Случай серьезный…

— Я слушаю вас… — Стеша поправила повязанный по-покосному платок. Крупные карие глаза ее оставались ясными, только губы были крепко сжаты.

— Вы о достоинстве тут говорили, — начал Федор Фаддеевич. — Так вот, соберите его, достоинство-то свое, в кулак. И не перебивайте меня. Терпеливо слушайте. Я знаю, вы человек достойный и Семен Васильевич, муж ваш, очень хороший человек… Так за ради него выслушайте и будьте терпеливы…

— Да-да… — сказала Стеша. — Да-да.

— Слова хороши после дела, Степанида Кондратьевна.

— Да-да… — кивнула жена инспектора.

— Стрелял Антон по вашему мужу… Вы о достоинстве своем помните… Если вы мне не простили самосуда, то себе-то вы простите куда больше. Слышите? Сядьте, сядьте.

— Да-да… да-да, — закивала Стеша и принялась ломать веточки, валявшиеся около костра.

Федор начал рассказывать, что знал и о чём догадывался.

Он остановился, будто запнулся, когда Стеша протянула руку к ложке, взяла её и помешала варево в чугунке. И потому, что Стеша слушала, не перебивая, будто не о её жизни шел разговор — не обо всей её настоящей и будущей жизни, — егерь говорил грубее, чем следовало, и, понимая это, злился на себя и боялся, что вот-вот страшное спокойствие Стеши оборвется и она вскинется и заголосит. Но жена инспектора, слушая друга Семена, осторожно, стараясь не брякнуть, достала из котомки две алюминиевые миски, которые Федор взял, конечно, только из-за неё, сняла с огня чугунок и стала накладывать в них пшенку с кусками изюбрятины.

— Нам надо пойти в заказник и искать Семена Васильевича там. Поняла? — закончил Федор.

— Да-да, — ответила Стеша, пододвигая егерю миску. — Вы очень громко говорили там, в распадке. Подошла я и всё слышала. Мой муж, если он жив, не мог поступить иначе. А пере… живания… — они мои, и никто не может отнять их у меня. Только не в них дело… Надо идти — пойдем. Ты еду попробуй. Я вроде посолить забыла. И передай миску этому… Антону передай миску, — с некоторым усилием произнесла Стеша.

Когда Стеша заговорила, Федор всё ещё боялся, что она сорвется, что ей не хватит выдержки, как не хватило и ему, и сорвется она по-бабьи, со слезами, которые были для Федорова сердца — нож острый.

Он взял миску и ложку, попробовал ароматную еду, но никак не смог разобрать, действительно ли пшенка несолона или посолена в меру.

— Вкусно, — сказал он и передал миску Антону, только сейчас почувствовав, что она огненно-горяча. — С утра двинем в заказник. Так, Стеша?..

— Не на ночь же глядя… — кивнула жена инспектора.

В серых клубах дыма над поляной вспыхнули косые закатные лучи солнца.

— Идёт… Идёт кто-то… — Федор вскочил, вглядываясь в неверный пестрый свет меж дальних стволов. Он уж хотел пойти навстречу, но, увидев груженую лошадь, остановился, подумав недоброе.

— Гришуня!.. Не я!.. — крикнул Антон и побежал.

За ним сорвался Федор. Он увидел позади кряжистого парня и мужичонку, ведшего на поводу навьюченную пегую лошадь, а следом за ними шел инспектор Семен Васильевич.

Стеша была бы рада встать, увидев мужа, да вдруг поняла — не сможет, ноги не удержат.