По заданию губчека

1. Губчека

Когда начальник иногороднего отдела спросил, каким личным оружием Тихон владеет лучше, тот ответил не задумываясь — наганом.

Полюбился он ему давно, еще в Заволжском красногвардейском отряде, которым командовал старый рабочий Иван Резов. С наганом ходил на маевки в Сосновом бору, после революции с ним разгонял милицию Временного правительства, отстреливался от монархистов.

После мятежа, когда работал в Коллегии по борьбе с контрреволюцией, с наганом шел на банду Толканова, арестовывал офицеров-перхуровцев в Росове, патрулировал по ночам улицы Заволжья.

Надеялся Тихон и в губчека получить это надежное, испытанное оружие. Однако Лобов, открыв сейф, положил на стол автоматический девятизарядный пистолет системы Маузер с гравировкой и перламутровой инкрустацией на рукояти.

— Узнаешь? — кивнул он на пистолет. — У начальника перхуровской контрразведки в Волжском монастыре взял. Еще тогда решил: будешь работать в Чека — отдам тебе.

Тихон неуверенно взял пистолет. Плоский и гладкий, он удобно лежал в ладони, но покоробило, что принадлежал пистолет Сурепову.

— Может, мне лучше наган?

— Наган — оружие хорошее, но это посерьезней будет. Бери, пока я добрый, не пожалеешь.

Но Тихон по-прежнему смотрел на пистолет с сомнением.

— Сурепов из него наших людей стрелял, а вы его мне…

— Вон ты о чем, — протянул Лобов. — Служил контрреволюции — пусть теперь революции послужит. Последний раз спрашиваю — берешь или нет?

— Ладно. Может, за убитых Суреповым расквитаюсь.

— Вот это другой разговор, это по-мужски. Устройство знаешь?

— Сурепов рассказать не успел, — буркнул Тихон.

— Ну, тогда смотри…

Разобрав и собрав пистолет, Лобов показал, как его заряжают и разряжают, потом отпустил Тихона потренироваться наедине. А через час опять вызвал к себе и устроил настоящий экзамен:

— Сколько пружин в пистолете?

— Восемь: боевая, возвратная, двойная, спусковая, запорная…

— Хватит. Деталей сколько?

— Тридцать одна: ствол, кожух-затвор, магазин, рама, ударник, целик, отражатель…

Лобов перебил парня:

— Учиться бы тебе с такой памятью в Демидовском лицее.

— Сгорел лицей в мятеж. Да и не до учебы сейчас.

— Сгорел — новый построим, — Лобов вынул карманные часы фирмы «Лонжин», щелкнул крышкой: — Теперь разбери и собери, я время засеку.

Справился Тихон и с этой задачей. Достав из сейфа коробку с патронами, Лобов повел его в подвал — здесь чекисты устроили небольшой тир. От сырых, позеленевших стен тянуло холодом, выстрелы в узком и низком коридоре раздавались оглушительно, словно в металлической трубе.

Первый магазин выпустил Лобов — все пули попали в центр мишени.

— Ну, мне так не суметь, — завистливо сказал Тихон.

— Не научишься — тебя изрешетят. Враги у нас с тобой опытные, на живых мишенях обученные.

Лобов оставил коробку с патронами и ушел.

Первые пули почти все легли ниже мишени. Тихон зарядил еще магазин. Теперь пули ложились выше, но увеличился разброс. Из подвала поднялся, продрогнув до костей, когда фанерная мишень с черным кругом стала двоиться в глазах.

Вечером Лобов отвел его в Никольские казармы, где разместился чекистский отряд внутренней охраны ВОХР, устроил на ночлег. А утром их вызвал к себе Лагутин.

В кабинете председателя губчека голо, неуютно. На огромном письменном столе с зеленым сукном сиротливо стоит чернильница-непроливашка и блюдце с окурками, в углу квадратной комнаты — несокрушимый мюллеровский сейф, на нем фуражка со звездочкой.

За окном, выходящим во двор, дырявые крыши сараев, побитые шрапнелью кирпичные особняки, колокольня со сквозными проемами. На стене над столом от руки написанное объявление: «Рукопожатия отменяются», — в городе свирепствовал сыпной тиф. Однако «взаимное перенесение заразы», как писали в местной газете, продолжалось.

Вид у Лагутина озабоченный, широкоскулое лицо желтое от недосыпания. Когда, здороваясь, выходил из-за стола, сильно прихрамывал. Спросил начальника иногороднего отдела, не передумал ли он выпустить поручика Перова на свободу.

— Нет, не передумал, — твердо ответил Лобов. — А что случилось? — почувствовал он в вопросе какую-то недоговоренность.

— Казанские чекисты нашли протоколы показаний Барановской в штабе чехословацкой контрразведки. Она на первом же допросе рассказала о задании, которое ей дали здесь.

— Я был против вербовки Барановской.

— Почему же сейчас настаиваешь на подобной операции?

— Перов — честный человек, просто запутался.

— Гражданская война — это классовая борьба, а поручик — представитель враждебного класса, это надо учитывать в первую очередь! За случай с Барановской я с себя ответственности не снимаю, хотя инициатива была и не моя, а московских товарищей. И не хочу повторять эту же ошибку с Перовым.

— Барановская арестована? — спросил Лобов.

— После освобождения Казани ее нашли на улице убитой, кто убил — до сих пор не выяснили. Возможно, случайная смерть, а может, и нет. В Казани актриса выдала контрразведке агента ВЧК. Точно так же мы подвергаем риску того, кто будет на связи с поручиком, — при этих словах Лагутин выразительно посмотрел на Тихона. — Короче, я хочу сам поговорить с ним…

Перов изменился: весь был какой-то квелый, сонный, взгляд потухший, тоскливый, руки за спиной.

Лагутин поморщился, внешний вид офицера ему не понравился.

— Мне передали, вы согласились сотрудничать с нами. Почему вы пошли на это?

Поручик поднял голову, усмехнулся:

— С кем имею честь разговаривать?

— С председателем губчека. Такой собеседник вас устраивает?

— Вполне. Я хочу жить — такой ответ вас удовлетворяет?

— Не совсем. Судя по вашему послужному списку, которым мы теперь располагаем, на фронте вы за жизнь не цеплялись, в атаки шли в первых рядах.

— Одно дело погибнуть от германца, иное — от русского мужика… Есть у меня и другие соображения, но они вряд ли убедят вас сейчас, когда я под арестом.

— Было бы интересно их выслушать все-таки.

Перов ответил резко, прямо глядя в лицо председателя губчека:

— Я не сторонник ваших идей, но понял, что бороться с большевиками — это идти против здравого смысла… Я не хочу быть врагом России, русского народа. Вот вкратце и все мои соображения…

Поручик оказался с гонором и чем-то начинал Лагутину правиться. Попросил повторить, какое задание дал ему Перхуров.

— Он назвал мне три явки, где я мог бы обосноваться в случае поражения мятежа. Потом устроиться на работу в какое-нибудь учреждение и ждать связного. Других заданий мне не давали.

— А как бы связной узнал, в какой из трех квартир вы устроились?

Перов пожал плечами.

— Перечислите явки.

— Деревня Росово, дом Валова. Семеновский спуск, дом четыре, квартира восемь. И последняя — улица Духовская, сорок.

— Пароль везде один и тот же?

— Да. «Случайно не у вас остановился Синицын из Углича?» Отзыв: «Синицын у нас, проходите».

— И все-таки я вас не понимаю, поручик. Перхуров, видя, что дело проиграно, бежит из города, а вы опять лезете на рожон. Чтобы на такое решиться, надо быть, простите, круглым идиотом или же ярым, убежденным врагом Советской власти. На первого вы не похожи.

— Я офицер. Мне дали приказ, я должен был его выполнить хотя бы ценой собственной жизни.

— Это не вяжется с заявлением, что вы согласны сотрудничать с нами ради спасения жизни.

— Время для размышлений было. Ваши сомнения тоже разделяю — выпустите, а я сбегу…

Лагутин приказал увести поручика. Когда за ним и конвоиром закрылась дверь, хмуро посмотрел на Лобова. Тот понял, что хочет сказать предгубчека:

— Я бы не поверил Перову ни на грош, если бы он стал уверять нас в преданности Советской власти. Сейчас он ведет себя так, как на его месте повел бы себя ошибавшийся, но честный человек: хотите — доверяйте, не хотите — ваша воля.

— И все равно — нет у меня полной уверенности в искренности Перова. Смерти не боится, а уверяет, что о своей шкуре заботится — вот где неувязка. А ты, Тихон, как думаешь?

Вопрос застал парня врасплох:

— Я не знаю… В конце концов можно самим проверить явки и дождаться связного. Если других людей нет — я согласен. Здесь, в центре, меня мало кто знает.

— А если связной знает Перова в лицо? — рассердился Лагутин. — Хорони тогда тебя с воинскими почестями?.. Навели справки, кто проживает в этих квартирах? — опять обратился он к начальнику иногороднего отдела.

— Остались две явки: генерала Валова уже арестовали. В доме на Духовской проживает зубной врач Флексер, в квартире на Семеновском спуске — служащий губпродкома Гусицын. По нашим сведениям, оба в мятеже не участвовали. До Февральской революции Флексер крутился среди меньшевиков, после бывал на собраниях кадетов. Гусицын приезжий, ни к каким партиям не тяготел, типичный обыватель.

— Где лучше устроиться Перову?

— У Флексера удобней, у него больше возможностей для конспиративной работы: три комнаты, кабинет, постоянные посетители. Но надо спешить — связной Перхурова может появиться со дня на день. Если он уже не здесь.

— Не исключено, — согласился Лагутин. — А как думаете поступить с Гусицыным?

— Можно поселить к нему Вагина. Под наблюдением будут обе квартиры сразу.

— Тогда Тихона надо пристраивать куда-то на работу, — сказал Лагутин. — В губтоп или губздравотдел, например.

— А зачем? Пусть, как есть, работает в губчека. Думаю, в должности оперативного сотрудника он больше заинтересует заговорщиков.

— Но это же самое и насторожит их!

— В любом случае Тихону и поручику не избежать проверки. Если мы устроим Вагина на другую работу, то связной перво-наперво попытается выяснить, не чекист ли он. В городе осталось хорошо законспирированное подполье. Кто знает, куда пролезли заговорщики? Может, они у нас под боком сидят, даже в губчека? Поэтому считаю, ни к чему огород городить. Зачем подвергать Вагина лишней проверке? А тут все естественно: Перов завербовал Тихона, устраивает его на квартиру, дает деньги. Чем проще, тем надежней. Если связной поверит поручику, то поверит и Вагину…

Лагутин задумался. Прихрамывая, прошелся по кабинету, постоял возле окна и повернулся к чекистам:

— Не забывайте — в городе, возможно, скрывается ротмистр Поляровский. Я не уверен, что, встретившись с Вагиным, он не узнает его. Прежде чем приступить к операции с поручиком, попытаемся обезвредить ротмистра. Андрей Николаевич, задержись, дело к тебе будет…

2. Ферт

Оставшись с Лобовым вдвоем, предгубчека спросил, помнит ли он бандита Сашку Ферта, которого красногвардейцы взяли в «Богдановском уюте», еще до мятежа.

— Как не помнить, мы его тогда, черта здоровенного, едва связали. А что с ним, ведь он в Коровниках сидел?

— Перед самым мятежом его перевели для допросов в милицейский комиссариат, беляки оттуда освободили. Некоторое время о нем не было ни слуху ни духу, и вот недавно он опять объявился в городе. Узнали мы об этом от его бывшей подруги Софьи Шутиковой. По старой памяти заглянул к ней, и не один — с каким-то человеком. Фамилию его Шутикова не знает, но Ферт хвастался, что гость — жандармский ротмистр, который освободил его из комиссариата.

— Думаете, Поляровский?

— Ферт мог и приврать насчет ротмистра, однако проверить надо.

— Почему же Шутикова выдала Ферта? Другую завел?

— Да нет. Видимо, после мятежа осторожней стала, поумнела. Последняя работа «Ферта» — ограбление ризницы Федоровской церкви. Вместе с этим неизвестным он заходил к Шутиковой, оставил чемодан со всякой церковной утварью.

— Там ждет засада?

— За чемоданом может прийти не сам Ферт, а кто-нибудь из его банды: самое ценное — изумрудные панагии, серебряные потиры, золотые кресты — они припрятали в другом месте. А где скрывается ротмистр, вероятно, знает только Ферт. Поэтому засада может лишь повредить, иначе бы я позвонил в уголовный розыск — и дело с концом: ограбления по их ведомству.

— Как же тогда выйти на ротмистра?

Лагутин открыл сейф, вынул серую, захватанную руками папку.

— Сохранилось дело Ферта. Ознакомься с ним, прочитай показания Шутиковой, поговори с ней еще раз — она сейчас на Всполье телеграфисткой работает.

Лобов вспомнил, как арестовали Ферта в июне восемнадцатого года. Тогда в «Богдановском уюте» красногвардейцы взяли сразу несколько бандитов — они бражничали за столом вместе с хозяином притона. В кровати у стены, с головой закутавшись стеганым одеялом, кто-то лежал. Лобову хозяин объяснил: «Хворый батя, вот-вот богу душу отдаст. Вы бы его попусту не беспокоили, гражданин начальник».

Лобов и хотел так сделать, но тут увидел под кроватью щегольские кожаные сапоги — остроносые, с узкими голенищами, до блеска начищенные. Вряд ли, подумал, больной старик носит такие. Подмигнул красногвардейцам, рывком сдернул одеяло, а под ним — здоровенный детина с двумя наганами в руках. Из левого выстрелил, но промазал, а правый револьвер Лобов успел выбить. Прошло уже полгода, но он хорошо помнил лицо Ферта — красивое, наглое.

Перелистывая дело, Лобов отметил особую тягу бандита к ограблению почтовых вагонов. Действовал Ферт всегда одинаково. Перед самым отправлением поезда, одетый в железнодорожную форму, вызывал из вагона почтового служащего и вскакивал на подножку. Следом за ним в вагон врывались его подручные и запирались изнутри. Все проделывали без выстрелов, без лишнего шума, и состав уходил со станции. Собрав в узлы ценности, бандиты спрыгивали с поезда, где их уже поджидали, с награбленным быстро уходили на лошадях.

Таким приемом Ферт опустошал почтовые вагоны в Ярославской, Костромской, Нижегородской губерниях. В воровском мире нажил себе непререкаемый авторитет, в среде обывателей — шумную славу. В трактирах и на базарах про Сашку Ферта рассказывали такое — у обывателя от страха и восторга дух захватывало. Царская полиция не раз арестовывала его, но, подкупив охрану, он убегал и опять грабил квартиры, магазины, почтовые вагоны.

Ознакомившись с делом, Лобов отправился на станцию Всполье. Шутиковой не было еще и тридцати, внешность броская, яркая — раскосые темные глаза, припухшие губы, брови сходятся к переносице резко, под углом.

В сумрачной тесной комнате, где стоял телеграфный аппарат, она была одна, работала, почти не глядя на клавиши. Показав чекистское удостоверение, Лобов не удержался от похвалы:

— Ловко у вас получается.

— За чемоданом никто не приходил, я бы сообщила. Или вы мне не доверяете? — неприветливо произнесла Шустикова.

— Мы вам верим, Софья Алексеевна, — поспешно успокоил ее Лобов. — Просто председатель губчека поручил это дело мне.

Шутикова не скрыла разочарования:

— Значит, я больше не увижу Михаила Ивановича?

— У него, кроме Ферта, других забот хватает, — улыбнулся чекист, попросил описать человека, которого привел к ней Ферт.

Шутикова откинулась на спинку стула, глядя поверх головы Лобова, стала вспоминать:

— Высокий, подтянутый, нос тонкий и прямой. Глаза… — Шутикова задумалась. — В мятеж я видела пьяных офицеров — они ходили по квартирам и искали большевиков. У них были вот такие же бешеные глаза.

— Не заметили у него чего-то особого в поведении? — допытывался Лобов, все еще сомневаясь, о Поляровском ли идет речь.

— Много курит, перекатывает папиросу во рту, прикуривает одну от другой.

— Как Ферт называл его?

— Ни имени, ни фамилии не упоминал. Сначала Сашка зашел один, проверить, нет ли кого у меня. Вот тогда и сказал, что приведет жандармского ротмистра. Ферт прихвастнуть любит, но посмотрела я, как он возле офицера увивается, и поверила — на этот раз не врет. В тот вечер я впервые видела его заискивающим. Мне даже показалось — он боится этого человека. Попросил меня, если офицер зайдет когда-нибудь, пустить переночевать, а он, Сашка, в долгу не останется. Только, думаю, моя квартира не понравилась этому ротмистру.

— Почему вы так решили? — заинтересовался чекист.

— Он обошел ее, заглянул даже в кладовку. Спросил, есть ли черный выход, проворчал, что и окна на одну сторону. Нет, вряд ли он воспользуется моей квартирой.

Лобов спросил, как был одет ротмистр.

— В солдатской шинели, в сапогах. На голове фуражка, из-под нее грива волос, — видимо, давно не стригся.

— Они сразу ушли?

— Сашка попросил закуски, выпили бутылку водки. Ферт пить мастак, но этот офицер и ему фору даст — опрокинул в себя стакан и даже не поморщился.

— Вы сказали товарищу Лагутину, что вряд ли за чемоданом придет сам Ферт.

— Сашка пришел бы, но офицер буркнул: «На это шестерки есть».

Задав еще несколько вопросов, Лобов простился, вышел из комнаты. Как только закрыл дверь, за ней опять пулеметом застучал телеграфный аппарат.

Этот дробный стук, казалось, бил в барабанные перепонки даже на улице.

В губчека Лобов еще раз перелистал дело Ферта. Вспомнились стук клавиш телеграфного аппарата под быстрыми пальцами Шутиковой; начальник перхуровской контрразведки Сурепов, сидящий сейчас в Коровниках; скрывающийся где-то в городе его заместитель, ротмистр Поляровский, который, вероятно, и был тем таинственным гостем в солдатской шинели. И пришло решение…

Делать засаду на квартире — пустой номер: поймаем рядового бандита, а офицер уйдет, — через полчаса докладывал Лобов председателю губчека. — Предлагаю такой план. Когда явятся за чемоданом, потребовать, чтобы пришел сам Ферт. Ему Шутикова расскажет, что передавала телеграмму в Москву об отправке туда начальника перхуровской контрразведки. Уверен: если офицер и Поляровский — одно лицо, то он обязательно попытается освободить Сурепова. И при этом использует богатый опыт Сашки Ферта в ограблении почтовых вагонов.

— А захочет ли Ферт ввязываться? — усомнился Лагутин. — Ему-то, уголовнику, какая польза от Сурепова? В налете на вагон надо и Ферта заинтересовать.

— Каким образом?

— В той же телеграмме упомянуть, например, о драгоценностях, якобы конфискованных у участников мятежа и которые губчека отправляет в Москву в одном вагоне с Суреповым. На такую наживку Ферт может клюнуть.

— Значит, Михаил Иванович, вы одобряете мой план?

— Иного способа взять ротмистра я не вижу. Если это Поляровский, надо спешить, пока не прибыл связной от Перхурова. Ротмистр может нам всю игру испортить, если узнает Вагина.

— Вряд ли он его запомнил — на баржу контрразведка почти триста человек отправила, — сказал Лобов. — А когда их в монастыре брали, Поляровский был пьян в стельку.

— Не исключено, что и запомнил, значит, и это надо предвидеть, — строго заметил Лагутин. — Память у него жандармская, цепкая. Попытаемся твой план осуществить…

Начало этого плана удалось. Когда к Шутиковой пришел человек за чемоданом, она потребовала Ферта. Он явился на другой же день. Как рассказывала потом телеграфистка, о Сурепове и драгоценностях выслушал с интересом, сразу заспешил и больше к ней не заходил. Чекистам ничего не оставалось, как продолжить задуманную операцию.

На станцию Всполье подали специальный вагон, в него под сильной охраной загрузили ящики с «драгоценностями». За пять минут до отхода поезда к железнодорожному пути подъехала машина губчека, в ней — Сурепов.

Конвоиры — Лобов и оперативный сотрудник Зубков — ввели его в вагон, где затаились Тихон, еще трое чекистов.

До отправления оставалось две минуты, но подозрительных на перроне не заметили.

Зубков вышел из вагона, встал в дверях тамбура. Бандитов не было, операция срывалась.

И тут Лобов тронул Тихона за плечо. Широко перешагивая рельсы, справа к поезду подходил высокий железнодорожник в фуражке набекрень, из-под нее выбивался белокурый чуб.

Это был Ферт.

— А вот и помощники, — стволом маузера показал Лобов на перрон слева.

Оттуда к вагону быстро шагали трое мужиков в люстриновых картузах с лаковыми козырьками, руки в карманах поддевок.

Когда Ферт под вагонами перелез к двери, к ней приблизились и мужики.

— Деревня! Куда прешься? — заорал на них Ферт. — Суются прямо под колеса, охломоны!

— Мы с билетами, нам на Кострому надобно, — как бы испуганно зачастил один из мужиков.

— Какая, к черту, Кострома? Это специальный состав на Москву! — ретиво сыпал словами Ферт, войдя в роль. — Хоть ты им объясни, товарищ, — обратился он к Зубкову, вплотную подойдя к подножке вагона и одной рукой уцепившись за поручень.

Чекист не успел ответить — паровоз дал короткий гудок, поезд тронулся.

Вскочив на подножку, Ферт втолкнул Зубкова в вагон. Следом вскочили остальные бандиты — и застыли на месте: пятеро чекистов спокойно, как в мишени, целились им в головы. И в спины, между лопаток, упирались стволы — это из соседнего вагона ворвались еще трое чекистов.

Банда попала в ловушку.

— Бросай оружие! — приказал Лобов, шагнул к Ферту.

Тот ошалело поводил голубыми глазами, все еще не веря в случившееся.

Три нагана упали на пол вагона, бандиты вскинули руки. Красивое и наглое лицо Ферта исказилось. Выхватив из кармана финку, он замахнулся на Лобова. Тихон, почти не целясь, нажал курок пистолета, и Ферт, покачнувшись, выронил финку, упал в ноги бандитам. Они испуганно отпрянули от него.

Их усадили рядом с Суреповым. Всю эту сцену он наблюдал равнодушно, даже бровью не повел. Отодвинувшись, презрительно сплюнул на пол.

Лобов и Тихон вынесли убитого в тамбур. И здесь, когда никто из чекистов не слышал, начальник иногороднего отдела сказал сердито:

— Зря ты его, финку бы я вышиб. А уж если стрелять, так в ноги или руки. Попал бы, вон как точно всадил.

Обиделся Тихон — человеку, может, жизнь спасли, а он недоволен. Однако обида эта сменилась злостью на самого себя: когда спросили бандитов, на каком километре должен был остановиться поезд — они этого не знали.

— Его спрашивайте, — кивнул один из них на тамбур, где лежал Ферт. — Ротмистр с ним договаривался, а наше дело маленькое, подневольное.

— Фамилия! Как фамилия этого ротмистра?! — подскочил к нему Лобов.

Бандит переглянулся с двумя другими и, получив их молчаливое согласие, сказал:

— Поляровский. Ротмистр Поляровский. Он ждет нас с лошадьми, а где — не знаем.

Услышав фамилию ротмистра, Сурепов вздрогнул, словно очнулся от сна, изменился в лице.

А Тихон чуть не застонал от досады: если бы Ферт остался жив, чекисты сегодня же смогли бы взять Поляровского.

На допросах выяснили, что после ограбления поезда и освобождения Сурепова ротмистр хотел увести банду в леса за Волгу, там громить комбеды, убивать большевиков и сочувствующих.

Один из бандитов вспомнил: при нем Поляровский говорил Ферту о встрече, с человеком, который обещал банде деньги и оружие, спрятанное где-то возле Волжского монастыря.

Кто был этот человек, чекисты не узнали, но известие насторожило — не связной ли Перхурова появился в городе?

И председатель губчека принял решение начать операцию с поручиком Перовым.

3. Явки

На этот раз Тихон встретился с поручиком в кабинете начальника иногороднего отдела.

На Перове были китель и галифе, на плечи накинута старая офицерская шинель.

— Мне побриться? — потрогал он бородку, в которой уже пробивалась седина.

— По правде говоря, вы сейчас больше похожи на переодетого монаха, — пытливо оглядел поручика Лобов.

— Побреюсь, — решил тот. — Без бороды мне будет легче опять почувствовать себя офицером, хотя и бывшим.

— На Власьевской открылась парикмахерская Шульмана. Вот ваш бумажник, денег на первое время хватит. Фотографию я положил за обкладку, — догадался Лобов, что ищет поручик. — Туда, где вы хранили треугольник из визитной карточки. Почему вы его не уничтожили?

— Просто забыл, — мельком взглянув на фотографию молодой женщины в белом платье, Перов опять спрятал ее за обкладку.

— Если вы хоть в мелочи ошибетесь теперь, ваши бывшие соратники рассчитаются с вами так быстро, что мы ничем не сможем вам помочь.

— Это я понимаю, мне бы оружие какое.

Лобов вынул из сейфа офицерский наган-самовзвод, вслух прочитал выгравированный на рукояти текст:

— «Поручику Перову от генерала Брусилова за храбрость. Апрель 1916 года, Юго-Западный фронт»… Вы участвовали в Брусиловском прорыве?

Перов кивнул, не сводя глаз с револьвера.

— Почему же такую памятную вещь оставили у Грибовых на чердаке?

— Я слышал, по подозрению в контрреволюционной деятельности генерал Брусилов был арестован ВЧК.

— Считаете, чекисты ошиблись?

— Генерал Брусилов — истинный патриот России, России Суворова, Кутузова, Нахимова! — напряг голос поручик. — Если большевики вырвут из русской истории эти славные страницы, то проиграют — без уважения к прошлому нельзя создать будущее. Брусиловский прорыв — одна из таких страниц, он привел к разгрому австро-венгерской армии.

— Однако русским солдатам не забыть, что именно Брусилов на посту главнокомандующего подписал приказ о введении смертной казни на фронте.

— Он сделал это по настоянию Керенского, — с неохотой произнес Перов.

— Гибель революционно настроенных солдат и на его совести. А что касается вашего участия в Брусиловском прорыве, то этим можете гордиться, большевики ценят мужество. Берите свой револьвер, и пусть он служит русскому народу, а не его врагам.

— Спасибо, — только и вымолвил Перов.

Протянув портупею и дождавшись, когда офицер перепоясался, Лобов сказал:

— Вместе с Вагиным сегодня же посетите Флексера и Гусицына. Поинтересуйтесь осторожно, нет ли у них возможности устроить вас на службу. Не получится — что-нибудь сами придумаем. Вместе с наганом мы нашли документы, по которым вы приехали в Ярославль, — Лобов выложил бумаги на стол. — Мы их тщательно проверили, они вполне надежные: до октября семнадцатого служба в действующей армии, с марта восемнадцатого — помощник начальника штаба третьего Московского полка, потом освобождение по болезни… Зря вы, Матвей Сергеевич, за учителя себя выдавали — эта роль вам не удалась.

— Сразу после мятежа с офицерскими бумагами мне бы не избежать самой жесткой проверки.

— Это верно, но сейчас обстановка другая. К вашим документам мы добавили только один — пропуск на въезд в город, выданный Заволжской Коллегией по борьбе с контрреволюцией. Он косвенно подтверждает, что участия в мятеже вы якобы не принимали. Будем считать, вам удалось обмануть бдительность Тихона Вагина, который руководил этой Коллегией.

— Как мне представить Вагина?

— Как завербованного вами сотрудника губчека.

— Смело, — покосился поручик на Тихона…

Еще два часа сидели они за столом, уточняя детали, договариваясь о связи. На прощание Лобов наказал:

— Главное — осторожность, без согласования со мной ничего не предпринимать. Ваша основная задача — дождаться связного.

Над дверью парикмахерской Шульмана на Власьевской висела местами проржавевшая вывеска с нарисованным на ней мужчиной с усиками и пробором в зализанной прическе.

Тихон остался дожидаться поручика на улице.

— Доверяете? А если я дворами? — без улыбки спросил Перов.

— Бегите, от себя все равно не убежишь, — вроде бы равнодушно проговорил чекист.

— В моей ситуации эта пошлая фраза звучит весьма точно, — усмехнулся офицер, вошел в парикмахерскую.

«А вдруг и впрямь сбежит?» — не выходило у Тихона из головы, пока дожидался поручика.

Но через полчаса, побритый, пахнущий крепким одеколоном, Перов опять появился на улице.

В квартиру зубного врача на Духовской улице они постучались, когда уже стемнело. За дверью долго возились с замками, чуть приоткрыли ее на длину звякнувшей цепочки, в темном дверном проеме блеснуло пенсне.

— Игорь Павлович Флексер? — убедился поручик.

— Ваш покорный слуга.

Офицер медленно, по словам, выговорил пароль:

— Случайно не у вас остановился Синицын из Углича?

Дверь тут же захлопнулась, из квартиры — ни звука.

Перов недоуменно переглянулся с Тихоном, хотел было постучать еще раз, уже поднял руку, но тут дверь открылась снова.

— Синицын у нас, проходите, — шепотом произнес Флексер, скинул цепочку.

Прихожая была тускло освещена керосиновой лампой, на полу — мягкая дорожка.

Зубной врач неслышно отошел в темный угол, поблескивал оттуда стеклышками пенсне.

— Почему не сразу впустили? — строго спросил Перов. — Разве я неправильно назвал пароль?

Флексер суетливо одернул жилетку, поправил пенсне на шнурке, спрятал короткие руки за спину.

— Извините — растерялся, вы явились слишком неожиданно. Кроме того, вас двое.

— Это свой, — небрежно сказал о Тихоне поручик. — Можно раздеться?

— Да, да, конечно, — Флексер бросился к нему с поспешностью лакея, рассчитывающего получить крупные чаевые.

Тихон с удивлением заметил, как в квартире врача преобразился Перов: лицо властное, движения точные, уверенные, потрепанная шинель скинута на руки Флексера с шиком. И голос командирский, жестковатый.

Хозяин проводил их в комнату, водрузил лампу посреди стола, накрытого скатертью с кистями.

Первым сел поручик, придвинул к себе мраморную пепельницу, закурил. Тихон пристроился на гнутом венском стуле возле массивного шкафа из красного дерева, на котором тикали часы с черным циферблатом, позолоченными стрелками и двумя бронзовыми музами по бокам.

Флексеру на вид было за пятьдесят. На круглом, упитанном лице выделялся большой нос, а глаза за стеклышками пенсне маленькие, невыразительные. Рот кривился в извиняющейся, вымученной улыбке, а руки не находили себе покоя: теребили пуговицы жилета, без нужды переставляли фарфоровые статуэтки на полках, поправляли накрахмаленные манжеты.

Чувствовалось — трусил. Остановился в простенке между занавешенных бархатными шторами окон, зябко поеживаясь, сложил руки на груди.

Шторы прикрывали и дверь, ведущую в соседнюю комнату. Перов спросил, есть ли еще кто-нибудь в квартире.

— Один, как перст один, — качнулся вперед Флексер. — Перед самым мятежом отправил жену с дочерью к теще в Кострому. Пока не вернулись. Хочу сам ехать за ними.

— В Костроме спокойней, пусть лучше там отсидятся, — многозначительно посоветовал поручик. — По этому паролю у вас никто не появлялся?

— Я думал, обо мне вообще забыли. После мятежа стольких арестовали.

— Вам повезло.

— Кто знает, что день грядущий нам готовит? — печально вздохнул Флексер. — В наше время от дому до Коровников — один шаг, а от тюрьмы до кладбища — еще ближе.

— Ни с кем из наших связи не поддерживаете?

— Боже упаси! — вскинул короткие руки Флексер, словно защищаясь от удара. — В контрразведке мне запретили это категорически, только благодаря этому и уцелел.

— Если вы не против, я остановлюсь у вас, — сказал Перов так, будто только что надумал это.

Флексер беспокойно зашарил по жилету руками, затеребил пуговицы:

— Удобно ли вам будет? У меня постоянно посетители, квартира в самом центре, большевики по улице так и снуют.

— Не волнуйтесь, Игорь Павлович, документы у меня надежные. А к удобствам не привык, на фронте, случалось, в одном окопе с солдатами вшей кормил. Ну, а если найдется отдельная комната — и совсем хорошо.

— Комната найдется: как врача, меня не уплотнили.

— Значит, договорились, — поднялся Перов. — Сейчас мы уйдем, вернусь поздно.

— К вашему приходу я подготовлю комнату, — угодливо проговорил зубной врач, но вид у него был пришибленный.

На улице поручик с усмешкой сказал:

— Наконец-то высплюсь по-человечески, у своих.

Тихон уловил иронию, но промолчал, только спустя некоторое время, когда они вышли на Дворянскую улицу, спросил, как ему показался Флексер.

— Нормальный интеллигентный человек! Это в вашем представлении все контрреволюционеры выглядят громилами с окровавленными руками. А среди них есть и внимательные мужья, и любящие отцы, и истинные патриоты.

— Насчет мужей и отцов не спорю, а вот о патриотах помолчите, — обрезал Тихон. — Ваши братья-офицеры против собственного народа вместе с интервентами воюют.

Поручик поднял воротник шинели, прибавил шаг.

В лицо бил тугой ветер с холодным дождем, в окнах уцелевших домов мерцал тоскливый свет. Мрачно темнели развалины, в облачное небо упиралась пожарная каланча.

На Семеновской площади их остановил красноармейский патруль. Проверив документы, пожилой солдат с перевязанным горлом посоветовал:

— Поодиночке не ходите, товарищи. На улицах сволочь всякая постреливает.

— Вооруженные, отстреляемся, — ответил ему Тихон, засовывая чекистское удостоверение в карман.

— Это как получится, парень. Вчера на набережной наш патруль уложили ножами, без выстрелов. Записочку оставили, что скоро таким макаром всех красных прикончат.

— Всех — руки коротки, — сердито буркнул другой солдат, сутулый и худой, с острыми, выпирающими скулами.

Патруль пошел в сторону Ильинской площади, Тихон и поручик свернули к Волге.

Дом номер четыре по Семеновскому спуску — двухэтажный особняк с островерхой крышей, сбоку — каменные ворота с аркой. Восьмая квартира — на втором этаже, туда вела неосвещенная деревянная лестница со скрипучими ступенями. В подъезде пахло мышами, кошками и рыбьим жиром.

На этот раз пароль сработал без задержки. Гусицын тут же пропустил их в квартиру, долго жал руки, чуть не прослезился, в умилении сморщив желтушное узколобое лицо.

— Наконец-то свои! Одна красная сволочь кругом, не с кем душу отвести. В квартире напротив — и то большевик!

Тщедушный, с длинными руками и маленькой головой на тонкой шее, Гусицын тоже совсем не был похож на злодея-заговорщика — серый, перепуганный обыватель. Увидишь такого в толпе — и ничем не заденет он внимание. Однако первая же сказанная им фраза убедила Тихона — это враг, и враг закоренелый, обывательская внешность только личина.

Хозяин представил долгожданным гостям супругу — высокую плоскую женщину с бледным лицом, с которого не сходила гримаса брезгливости. Узнав, что Перов — бывший офицер, она изобразила подобие улыбки и очень расстроилась, что у них будет проживать не сам господин поручик.

Гостей усадили за стол, угостили чаем.

— Как вы думаете — скоро? — нетерпеливо спросил Перова хозяин и, казалось, прилип к нему взглядом.

— Что — скоро? — не понял тот.

— Скоро придут союзники? Скоро будут вешать большевиков? — .еще больше побледнев от волнения, пояснила хозяйка.

Поручик нахмурился, сделав вид, что такие вопросы не задают.

Гусицын торопливо заговорил, словно боясь, что его остановят:

— В июле я с самого начала понял: Перхуров — калиф на час. А многие мои хорошие знакомые сейчас сидит на Нетече, в бывшем особняке фабриканта Сакина. Знаете, молодой человек, что там теперь? — спросил хозяин Тихона.

— Как не знать, я в этом доме работаю.

— В губчека?! — чуть не выронила чашку хозяйка квартиры, Гусицын втянул шею в плечи, сделал судорожное глотательное движение.

— Не пугай людей! — прикрикнул поручик на Тихона и повернулся к Гусицыной: — Он действительно, сударыня, работает в губчека, но так надо для нашего общего дела.

— Замечательно! — восхитилась хозяйка. — Но ради бога, не говорите об этом соседям, — попросила она Тихона и для пущей убедительности добавила: — Умоляю вас, молодой человек.

— Вам же будет спокойней с таким квартирантом, — удивился Перов.

Рыжие ниточки бровей «мадам» Гусицыной пружинисто вскинулись под самые букли, голос задрожал от возмущения:

— А что скажут наши знакомые? Как мы будем смотреть им в глаза, когда большевиков спихнут?

— Вряд ли работу Вагина в губчека удастся скрыть от ваших соседей, — сказал поручик. — Говорите, что поселили по уплотнению.

Спросил Гусицына, не сможет ли он его устроить на службу, показал документы. Хозяин перелистал их, одну бумагу — пропуск Заволжской Коллегии — посмотрел на свет, довольно почмокал губами.

— Попытаюсь что-нибудь сделать, но твердо не обещаю, — вернул он документы.

— О результатах ваших хлопот сообщите Вагину. Мне пора, — поднялся поручик. — Время позднее, а на улицах, я слышал, еще постреливают, и комендантский час скоро.

Ночью, на провисшей кровати, в клетушке с низким потолком, Тихон до подробностей вспомнил все, о чем говорилось у Флексера и Гусицыных. Как «личный представитель Перхурова», поручик вел себя безукоризненно, однако некоторые мелочи в его поведении настораживали. Только сейчас по-настоящему стали понятны сомнения Лагутина. Как-то поручик поведет себя дальше? Не передоверился ли ему Лобов? Правильно ли вел себя Тихон?

Утром на лестничной площадке он встретился с высоким плечистым военным, выходившим из квартиры напротив. «Хорошо хоть свой человек рядом», — подумал Тихон, заметив на фуражке красную звездочку. Пропустил мужчину вперед. Тот молча кивнул, мельком посмотрел на него темными глазами из-под густых, сросшихся бровей.

Тихон рассказал об этой встрече Лобову.

— Мы навели справки о соседях. Это Дробыш, начальник мобилизационного отдела штаба военного округа. Человек проверенный.

— Гусицын только с виду божья коровка. Если заваруха начнется, столовым ножом будет полосовать большевиков, а жена помогать ему, — объяснил свою тревогу Тихон.

— Ну, теперь до этого дело не дойдет — город начеку. Меня беспокоит бегство Поляровского. Возможно, он знает эти явки.

— Если бы знал, давно появился бы.

— А может, устроился в другом месте и со стороны приглядывается? Таких явок у контрразведки, наверное, несколько.

Через три дня Гусицын сказал Тихону, чтобы поручик зашел в штаб военного округа и обратился в контрольный отдел к военспецу Рузаеву. И добавил, что сделать это надо немедленно, тюка в отъезде начальник отдела Ляхов.

Так Перов стал работать в артиллерийском управлении штаба, а в губчека узнали еще об одном агенте суреповской контрразведки Рузаеве, до этого не внушавшем никаких подозрений…

4. Будни

Тихон пришел в губчека с твердым убеждением, что чекистская работа — ежедневная вооруженная борьба с врагами революции: перестрелки, погони, засады, облавы.

Однако вскоре он убедился: схватка с контрреволюцией куда сложнее.

Как-то Лагутин пригласил его на заседание Коллегии губчека вести протокол, зачитал письма рабочих валено-сапожного завода и маслозавода с просьбой привлечь к работе бывших хозяев. Видел Тихон, с каким неудовольствием выслушали эти письма некоторые члены Коллегии, запомнил, как возмущался фронтовик-окопник Ефим Зубков, с прибинтованной к шине и подвешенной на черной косынке левой рукой.

— Это как же получается, товарищи? — гневно оглядывал Зубков членов Коллегии. — Мы этих заводчиков за саботаж посадили, а теперь их выпускай?

Лагутин пытался урезонить его:

— Рабочие ручаются, теперь они саботажа не позволят, не семнадцатый год. А бывшие хозяева-специалисты им нужны, чтобы быстрее наладить производство.

— А без хозяев никак? — не унимался Зубков. — Рабочий человек дурней этих буржуев?

— Не дурней, а грамоты не хватает, различать надо. На заводах машины стоят, пустить некому. И товарищ Ленин говорит, что без руководства специалистов переход к социализму невозможен. Несознательный ты еще, Зубков.

— Ты меня, Михаил Иванович, несознательностью не попрекай. Я с товарищем Лениным с четырнадцатого года заодно, как на фронте в партию вступил.

— Фронтовик, а простых вещей понять не можешь, что красноармеец без валенок зимой много не навоюет. А заводу Бай-Бородина задание их сто тысяч пар изготовить. И без масла населению туго приходится. Вот и получается, что без бывших спецов нам пока не обойтись. Махорочная фабрика стоит — курильщикам беда и чекистам забота.

— Сам курящий, без табака на стенку лезу, — признался Зубков. — Но при чем здесь губчека?

— При том. На толкучке за одну восьмушку табака фунт хлеба выкладывай. Что это по-твоему?

— Грабеж средь бела дня. Спекуляция.

— Вот именно — спекуляция. А это уже прямая наша забота. Пацаны на рынке обычную писчую бумагу за известную сумкинскую продают, тоже к спекуляции приобщаются. И никакими облавами тут не возьмешь, пока у нас самого необходимого не будет. А ради этого, может, придется не одного буржуя на свободу выпустить, — ладонью хлопнул по письмам предгубчека.

— А он, буржуй, опять за саботаж, опять за диверсию?! — горячился Зубков, от возмущения смотрел на Лагутина как на врага.

— Тогда расстреляем. По сначала попытаемся из него, из буржуя, полезного человека сделать.

Большинством голосов чекисты приняли решение освободить Бай-Бородина и маслозаводчика Шнеерсона, оба предприятия через месяц начали работать для нужд фронта и города.

После этого Коллегия еще не раз рассматривала заявления завкомов с просьбой освободить некоторых спецов от заключения, от принудительных работ на лесозаготовках. Как правило, губчека шла навстречу рабочим.

На этом же заседании чекисты решили отчислить в помощь фронту двухдневный заработок. Зубков предложил обязать членов партии сдать для Красной Армии теплые вещи и обувь.

Кто-то из чекистов пошутил:

— Все еще не веришь, Ефим, что Бай-Бородин красноармейцам валенцы поставит?

— Буржуям не верил и не верю! — упрямо сказал Зубков. — А для Красной Армии, надо будет, последние сапоги отдам…

«Руководствуясь чисто коммунистической совестью, тщательно смотреть за всеми пожертвованиями, дабы не было со стороны кого-либо увиливания от сдачи теплых вещей, а если таковые товарищи будут замечены, немедленно докладывать об этом партийному собранию ячейки», — записал Тихон в постановлении.

Когда принес его на подпись Лагутину, тот проговорил нерешительно:

— Наверное, коряво мы тут высказались, — и добавил твердо: — Но ничего, зато искренне, от всего сердца.

И править документ не стал.

Утром чекисты несли из дома кто шинель, кто гимнастерку, кто сапоги. У Тихона всех-то вещей — только что на себе. В отцовском фанерном чемодане нашел связанные матерью шерстяные перчатки и носки, их и принес. А Зубков, словно и впрямь в пику Бай-Бородину, притащил в губчека пару почти новых валенок, сам ходил в разбитых солдатских сапогах, в которых вернулся с фронта.

На следующем заседании Коллегия рассматривала дела участников мятежа. Настроение у всех было суровое — многие в мятеж потеряли родных, близких. С непривычки обстановка в комнате показалась Тихону даже гнетущей.

Докладывал председатель губчека, голос словно бы надтреснутый от волнения:

— …Синаулин Василий Алексеевич. Начальник отряда второго боевого участка на Стрелке. Расстреливал мирных жителей… Поваров Павел Николаевич. Комендант пристани Понизовкина. Разъезжая с пулеметом по деревням, принуждал крестьян выступать против Советской власти… Гадлевский Андрей Константинович. Штабс-капитан. Руководил арестами коммунистов. Пойман с оружием в развалинах Демидовского лицея. Отстреливался до последнего патрона…

Лагутин помолчал, спросил, будут ли какие вопросы.

— Чего тут спрашивать?! — дернулся на стуле Зубков. — Они с нами до последнего патрона, ну и мы с ними… Этот гад Гадлевский последним патроном Сашу Миронова застрелил.

Чекисты потупили головы, вспомнив матроса, присланного в губчека питерскими большевиками.

За расстрел Гадлевского и других проголосовали единогласно.

— В этом списке еще один участник мятежа — Жохов Никон Ипатьевич. Крестьянин. Записался в Северную Добровольческую армию, — как-то неуверенно зачитал Лагутин следующее дело, словно бы сомневаясь, заниматься ли им сейчас, после разговора о Саше Миронове.

— В одном списке — одно и наказание: расстрелять, — коротко и зло произнес Зубков.

— Этот Жохов — крестьянин, — повторил Лагутин.

— Раз участвовал в мятеже, — значит, враг, а потому расстрелять, — бросил Зубков раздраженно и непримиримо.

Председатель губчека поправил ремни на гимнастерке, откашлялся в кулак и высказал то, что его тревожило в этом деле:

— Что-то тут не так: крестьянин — и против Советской власти. Может, его вот такой Поваров с пулеметом и заставил в добровольцы пойти?

— Что ты предлагаешь, Михаил Иванович? — спросил Лобов.

— Пересмотреть дело Жохова. Если в мятеже активно не участвовал — меру наказания смягчить.

— А если участвовал? Если он наших людей убивал? Тогда как? — вытянулся вперед Зубков.

— Тогда я, Ефим, первым за расстрел проголосую, — ответил Лагутин с такой решимостью, что больше фронтовик ни о чем его не спрашивал, нахохлился на стуле.

Лобов предложил поручить эту проверку Тихону:

— Вагин сам из Заволжья, знает, как перхуровские вербовщики работали. Может, и не виноват человек…

На том и порешили.

Закончив с делами мятежников, Лагутин зачитал уголовные дела участников банды Ферта.

— Рагузов Иван Иванович. Раньше судился четыре раза за грабежи. По регистрации уголовного бюро — «домушник-громила»… Терентьев Артем Николаевич. Топором убил кассира ткацкой фабрики…

Разгоняя табачный дым, замелькали кулаки. Зазвенели возбужденные голоса:

— Этих не перевоспитаешь!

— Точно. Черного кобеля не отмоешь добела!..

— Расстрелять!

Так Коллегия решила судьбы налетчиков, долгое время терроризировавших город.

Потом Лагутин дал слово начальнику иногороднего отдела. По тому, как нервничал Лобов, все поняли — дело у него необычное. Так оно и оказалось.

— Участники мятежа и уголовники — это явные враги Советской власти, с которыми мы бились и будем бороться с оружием в руках. Но у нас, товарищи, появились и другие враги, в наших собственных рядах. Они действуют исподтишка, прикрываются документами советских работников и даже званием коммуниста.

Чекисты перекинулись недоуменными взглядами. Лобов вынул из папки листок, зачитал:

— «За малейшее пристрастное отношение к тому или иному лицу, не говоря уже о попытке к взяточничеству, равно как и за малейшее колебание или нерешительные действия по отношению к врагам рабоче-крестьянской Советской власти, сотрудники Чека подвергаются суровой ответственности, до расстрела включительно…» Это из инструкции, которую мы с вами утвердили на Коллегии.

— Не тяни, Андрей. Неужели среди нас нашлась такая сволочь? — поторопил Зубков.

Голос Лобова звучал нервно, прерывисто:

— На прошлой неделе я выезжал в Ростов и арестовал в уездчека Рохмана Зиновия Яковлевича, заведующего отделом по борьбе со спекуляцией. Его послали в уезд, где он по собственному усмотрению налагал на крестьян контрибуции, двадцать шесть тысяч из них присвоил себе.

— Расстрелять мерзавца! — вскочил на ноги Зубков. — К революции, к святому делу, примазался, чтоб лапы погреть.

— Вместе с Рохманом действовал милиционер Ростовского уголовно-розыскного бюро Дубняк Лаврентий Григорьевич. Получил от него за участие тринадцать тысяч.

Возмущенные чекисты заговорили наперебой:

— Если эту заразу сейчас не выведем, они, как клопы, расплодятся. Расстрелять!

— Расстрелять, чтобы и другим неповадно было!

— Расстрелять!

Тихон записывал это решение так, словно водил не пером по бумаге, а штыком по камню.

Через несколько дней в губернской газете в разделе «Действия местных властей» появился новый список расстрелянных по постановлению Ревтрибунала.

С каждым днем списки эти становились все короче, печатались в газете все реже.

Город очищался от уголовников и недобитых перхуровцев, восстанавливалось городское хозяйство. Опять заскрежетали по улицам старенькие, побитые трамваи с поблекшими рекламными железными листами на крышах. По Большой Московской до самого вокзала снова светилась по вечерам редкая цепочка фонарей. В бывшей гимназии Корсунской на Богоявленской площади заработали почта, телефон и телеграф. В кинематографе «Аквил» крутили душещипательную мелодраму «И были разбиты все грезы». В «Кино-Арс», разместившемся в том самом здании на Борисоглебской улице, где до мятежа был Интимный театр Барановской и штаб-квартира заговорщиков, показывали фильм с загадочным названием «Неведомые руки».

Город ожил, начали забываться ужасы мятежа.

Однажды, когда Тихон зашел к предгубчека по делу Жохова, в кабинете появился посетитель в черном костюме, визитке, с галстуком бабочкой. Церемонно представился:

— Актер Теребицкий, назначен помощником режиссера городского театра. Имею к вам дело чрезвычайной важности.

Лагутин предложил ему сесть. Тихон поднялся, чтобы выйти из кабинета и зайти позднее, но актер остановил его:

— В моем деле ничего секретного нет.

— Вы сказали — дело чрезвычайной важности, — напомнил Лагутин.

— Именно чрезвычайной! — поднял актер указательный палец. — Я уже был в Военно-революционном комитете. Но там меня известили, что в связи с улучшением обстановки в городе они передают всю власть губисполкому. Я пошел туда. Там заявили, что подобные вопросы находятся в ведении городского исполкома. Оттуда меня послали в милицию, из милиции — к вам. Вы, товарищ председатель губчека, моя последняя надежда. Если не поможете, то мне придется обратиться к самому господу богу.

— Выкладывайте ваше дело, товарищ Теребицкий. У нас работы по горло.

— Я понимаю, понимаю, беру быка за рога… Как вы, наверное, знаете, городской театр недавно муниципализирован и отныне носит название «Советский театр имени Федора Григорьевича Волкова». К настоящему времени труппа театра практически укомплектована, не хватает только одной инженю и простака. Но эти проблемы наш коллектив как-нибудь решит.

— Да, здесь мы вам ничем не поможем, — улыбнулся Лагутин. — Наши сотрудники выступают несколько в ином амплуа. Короче, что вам нужно от губчека?

— Все, все, перехожу к главному, — вскинул руки Теребицкий. — У нас очень тяжелые материальные условия: мы платим за свет, за воду, за реквизит. И актеры, заметьте, тоже питаются не святым духом. На голодный желудок ни героя, ни злодея не сыграешь, разве лишь умирающего лебедя. Но это я так, к слову, — одернул себя говорливый посетитель. — И почти все эти многочисленные расходы театр должен гасить за счет сборов. Совет обещается помочь, но эта помощь, сами понимаете, будет более чем скромная. Поэтому для нас очень важно, чтобы с первых же спектаклей зрительный зал театра был полон, еще лучше — набит битком.

— Приглашаете нас на премьеру?

— Пригласим, товарищ Лагутин, но только в том случае, если вы нам поможете.

— Вероятно, вам следует обратиться в комиссариат финансов или в Наркомпрос к товарищу Луначарскому.

Теребицкий пригладил седые волнистые волосы и сказал торжественно:

— От имени старейшего, первого русского театра я обращаюсь к вам с просьбой о продлении срока движения по городу до двенадцати, ну, хотя бы до одиннадцати часов вечера.

— Сократить комендантский час? Зачем это вам?

— Чтобы наши зрители после спектакля успели разойтись по домам, чтобы не нервничали, созерцая шедевры мировой классики.

— Вот оно что, — протянул Лагутин. — А разве нельзя перенести начало спектакля?

— Наши актеры, товарищ председатель губчека, мечтают играть для рабочих, а смены у них поздно кончаются.

— Хорошо, я поставлю этот вопрос на следующем заседании Коллегии.

— Премного будем вам благодарны, — с пафосом произнес актер.

Тихон спросил его, какие спектакли готовятся к постановке.

— Вы любите театр, молодой человек? Похвально, очень похвально. Сейчас мы готовим к постановке «Зори» Верхарна и «Стеньку Разина» Каменского.

— А Островского не ставите?

— А что бы вам хотелось посмотреть?

— «Бедность не порок», например.

— Замечательная вещь. Вы видели эту пьесу раньше?

— Так и не привелось. Летом в Заволжье хотели поставить ее своими силами, а тут мятеж.

— Понятно, понятно. Я вам обещаю, товарищ чекист, что мы обязательно поставим эту пьесу, — Теребицкий опять повернулся к Лагутину. — Но с условием, что вы отодвините комендантский час. И еще. Нельзя ли сделать так, чтобы в дни спектаклей на улицах города не было стрельбы? Стало значительно спокойней, но еще случается… Я говорил об этом с начальником милиции — он обещал.

Лагутин с трудом удержал улыбку:

— Ну, если милиция обещала, то нам грешно не присоединиться к такому обещанию. Постараемся, товарищ Теребицкий.

— Я вас очень прошу, товарищ председатель губчека, — приложил руку к груди актер, потом опять поднял указательный палец: — Ведь мы с вами, разобраться, делаем одно общее дело — способствуем возрождению города!

С достоинством кивнув чекистам, он вышел.

— Ну, рассказывай, как у тебя с Жоховым. Может, ошибся я, задержав исполнение приговора? — спросил предгубчека Тихона.

— Нет, Михаил Иванович, не ошиблись — запутали его беляки, обманом в отряд записали.

— Как это — обманом?

— Сын у него на германском фронте пропал. Эсер Лаптев, который приезжал к ним в деревню с офицерским вербовщиком, пронюхал об этом да возьми и скажи Жохову, что видел его сына в Ярославле в охране у Перхурова и он наказал отцу тоже в Добровольческую армию вступить.

— Непонятно, зачем ради одного человека Лаптеву потребовалось все это сочинять?

— Я тоже сначала не сообразил, а оказывается, Жохов в деревне уважаемый человек, с фронта полным георгиевским кавалером вернулся, и душа отзывчивая. Вот Лаптев с офицерским вербовщиком и смекнули, что за ним другие крестьяне пойдут.

— А у него у самого голова на плечах была? Понимал, зачем винтовку берет?

— Он тогда об одном думал — как скорее в Ярославль попасть и сына увидеть.

— Вот дурачина! — в сердцах стукнул по столу Лагутин. — Он из середняков?

— Куда там, концы с концами едва сводит. Царь за все его мужество на фронте крестами откупился.

Лагутин тяжело задумался, потом сказал сиплым, пересохшим голосом:

— В камере два железнодорожника сидят — сняли с продмаршрута по пуду муки. У одного пятеро, мал мала меньше, и у второго жена инвалидка и трое ребятишек. Им Коллегия тоже в «штаб Духонина» направление дала, а я своей властью дело задерживаю. Буду на Коллегии отстаивать эту троицу. Ведь обидно — рабочие, крестьянин, для них Советскую власть устанавливали…

И Лагутин настоял на своем: смертные приговоры железнодорожникам были отменены. Жохова и вовсе отпустили на свободу, объявив ему пролетарский выговор, — Тихон выяснил, что сын его на фронте вступил в большевистскую партию и погиб под Нарвой.

5. Пожары

К городу, будто вражеский фронт, подступала зима, все чернее становилась вода в Волге и Которосли, по ночам к берегу примерзал тонкий припай, жители напяливали на себя изношенные шинели и фуфайки, всякое рванье. Той одежды, которую сразу после мятежа выдали из интендантских складов, на всех не хватило.

Контрреволюция душила Советскую власть голодом, разрухой, бандитским разбоем. Теперь делала ставку на будущие морозы, решила оставить город без топлива. В городе начались пожары…

И раньше с каланчи пожарного депо на Семеновской площади наблюдатели замечали огни у Леонтьевского кладбища, у Городского вала, за Которослью. Били в колокол, взлетали на мачту шары, указывающие, в каком районе пожар, из широких ворот выезжала пожарная команда. И всякий раз тревога оказывалась ложной: то горел сухой мусор на пустыре, то у развалин кожевенного завода полыхал костер из облитых бензином бревен.

Когда запылали железнодорожные мастерские возле Московского вокзала, пожарники выехали туда не сразу, подумали: опять ложная тревога, не стоит из-за пустяка лошадей гонять.

Почти одновременно вспыхнули дровяные склады на Стрелке. Стало ясно: это поджоги, к местам пожаров выехали чекисты Зубков и Лобов.

Вольно-пожарная дружина железнодорожников отстояла мастерские, возле которых были большие запасы угля, а склады на Стрелке сгорели почти полностью — пожарные телеги застряли в ямах, в которых брали песок на городские нужды, огонь тушили лишь брандспойты с казенного парохода. Может, и ямы копали не только из-за песка, но в расчете на этот пожар.

Загорелись штабеля леса в Коровниках, над ними поднялся столб дыма, под ветром опрокинулся, вытянул к Заволжью черный, клубящийся хвост.

Лагутин послал туда Тихона. Когда машина губчека, гремя рассохшимся кузовом, фыркая старым фиатовским мотором, выехала на дамбу, стало видно и пламя — оно жадными языками лизало низкое облачное небо, освещало купола церквей, острым углом вонзившуюся в небо шатровую колокольню.

— У лесопилки Глинского горит, — определил водитель Краюхин, с усиками, как у киногероя, в кожаной куртке и фуражке, в огромных кожаных крагах.

До самого склада машина не доехала, засела в грязи. Пытались стронуться назад — грязь всосала машину еще глубже, по самое шасси.

Обругав водителя, Тихон выпрыгнул из кабины, пошел пешком.

Телеги с бочками застревали, воду приходилось выливать и поворачивать назад. Матюкались потные извозчики, ржали лошади, скрипели и трещали телеги, у конторы склада непрерывно били в колокол.

Здесь пекло так, что рукавом приходилось заслонять лицо, искры прожигали одежду. Взмокшие рабочие бегали с баграми и ведрами, откатывали бочки с керосином.

Каким-то чудом сюда проехала карета скорой помощи, у конторы стонал обгоревший складской сторож.

Тихон схватил за плечо рабочего с красными лихорадочными глазами, с лицом в копоти и с царапиной во всю щеку. Показал чекистское удостоверение, спросил, как найти заведующего складом.

— Из Чека? Вовремя, товарищ. Мы Шанина, заведующего, до выяснения под замок посадили, в конторе он. Может, и не виноват, а проверить надо…

Вид у Шанина был взволнованный и утомленный, взгляд с Тихона беспокойно перескакивал за окно, где бушевал огонь, руки в нетерпении ерошили ежик волос на голове.

Чекист попросил рассказать, как начался пожар, положил на стол стопку бумаги. Шанин возмутился, дряблое лицо задрожало:

— Тушить надо, а не рассказывать! Да и рассказывать нечего — произошло самовозгорание медного купороса.

— Самовозгорание? — удивился Тихон.

— Сразу видно, молодой человек, что вы ничего не смыслите в химии.

— А вы объясните.

Шанин начал сыпать мудреными химическими терминами, Тихон добросовестно записывал за ним.

Когда протокол был составлен, заведующий пожаловался на самоволие рабочих:

— Вместо того чтобы организовать тушение пожара, я должен сидеть здесь. Это безобразие! Лучше меня этого склада никто не знает, это не склад, а лабиринт из дров.

— Вам придется вместе со мной поехать в губчека, — заявил ему Тихон.

Шанин чуть ли не со слезами просил оставить его на складе, бил себя в грудь:

— Без меня рабочим с огнем не справиться, поймите вы это. Надо обязательно отстоять лесопилку, там дорогие машины, оборудование!

Доводы заведующего звучали убедительно, пламя за окном подступало к самой конторе. И Тихон решился:

— Со склада никуда не уходить, можете сегодня же потребоваться!

Краюхин за это время успел как-то развернуть машину, быстро доехали до губчека.

Лагутин сам вел допрос заведующих складами на Стрелке и в железнодорожных мастерских. Тихон положил перед ним протокол допроса Шанина. Предгубчека бегло просмотрел его, спросил, где Шанин.

— Остался на складе тушить пожар. Я предупредил, чтобы никуда не отлучался, если потребуется — вызовем.

Лагутин вскочил на ноги, пальцем показал на заведующих складами:

— Эти вот тоже хотели на самовозгорание свалить, а уже вещички приготовили, вовремя их Зубков и Лобов накрыли. Сейчас же марш в Коровники, одна нога здесь, другая там! Чтобы через час Шанин был в Чека!

Когда Тихон примчался на склад, заведующего здесь уже не застал. Расспросил людей, но никто Шанина на пожаре не видел — он исчез сразу же, как только ушел чекист.

— Он живет в доме Градусова. Может, успеем перехватить? — сказал рабочий с расцарапанной щекой, смотрел на чекиста подозрительно.

По тому, какой беспорядок был в квартире заведующего — вещи раскиданы, ящики стола выдвинуты, опрокинут стул, — Тихон понял: сюда Шанин не вернется. В шкафу на кухне нашел начиненную ручную бомбу, наряды на бензин союза потребительских обществ и фальшивую печать этого союза.

От соседей узнал: брат Шанина участвовал в мятеже и по приговору губчека месяц назад расстрелян.

Когда садился в кабину грузовика, заметил, как губы Краюхина кривит ухмылка, вздрагивают тонкие ноздри.

— Что, улетела птичка? — не удержался водитель. — Не надо было, товарищ чекист, рот варежкой раскрывать, сейчас Лагутин задаст перцу.

— На дорогу лучше смотри, а то опять застрянешь, — процедил Тихон, и сам понимая, что наказания ему не миновать.

В этот же день он получил выговор по губчека. Оправдываться было нечем, из допросов арестованных выяснилось, что Шанин — один из организаторов поджогов, он подкупал других заведующих, расплачиваясь с ними драгоценностями, украденными из Федоровской церкви. Выходило, что он получил их от ротмистра Поляровскоко, все еще гуляющего на свободе.

Арестованные назвали адрес, где может скрываться Шанин, — Варваринская, шесть. Послали наряд чекистов, но Шанин сумел скрыться. Только через неделю его арестовали в Курбе. На допросах о связях с подпольем он ничего не сказал и по решению Ревтрибунала был расстрелян.

От оперативной работы Тихона освободили. Лагутин ввел его в комиссию, которой поручили ревизию на железной дороге. Тихон расстроился, решил, что теперь серьезное дело ему уже не доверят.

О необходимости ревизии говорили еще до мятежа: старые специалисты в складах и пакгаузах прятали оборудование, продовольствие, топливо. Многое потом попало в руки мятежников. В загнанных в тупики товарных вагонах комиссия губчека обнаружила тонны запасных деталей к заводским машинам, тысячи метров телеграфных проводов.

Разоблачив железнодорожных саботажников, принялись за речных. Здесь улов был еще больше — на баржах, стоящих, в затоне, нашли тысячи пудов нефти, сотни пудов гвоздей, в которых после мятежа город нуждался особо.

Тихона послали на одну из самых неказистых барж. С полузатонутой кормой и бортами с вырванными досками, она напомнила ему баржу смерти. Было жутковато, когда с фонарем в руке по скользкому трапу спустился в сырой и холодный трюм, заставленный деревянными, плотно сколоченными ящиками. Сверху капали студеные капли, под ногами хлюпала вода, в темных углах попискивали крысы.

Вскрыв один из ящиков, Тихон увидел тщательно упакованные, потрескавшиеся, с черными глазницами и выбитыми челюстями, черепа. Что за чертовщина? Вскрыл другой ящик — там оказались какие-то кости с бумажными номерками, в третьем ящике — то же самое.

Пошел в губчека. Лагутина увидел во дворе — он куда-то собирался уезжать, садился в кабину к Краюхину. Выслушав рассказ о костях, разложенных по ящикам, улыбнулся, объяснил:

— Не иначе как ящики из археологического музея. К нам уже обращались из Питера — оттуда музей во время германского наступления эвакуировали.

О находке на барже как-то узнал Зубков, наверное, от Краюхина. Однажды остановил Тихона в коридоре губчека, поинтересовался с самым серьезным видом:

— Слышал, ты жуткое преступление раскрыл?

— Какое преступление? — не сразу понял Тихон, о чем речь.

— Не скромничай. Редко у нас в губчека такие преступления раскрывают — целый ящик одних черепов! — расхохотался чекист на весь коридор. — Жди от Лагутина благодарности.

Сказал он это шутя, но шутка его оправдалась — за ревизию Тихону в числе других объявили благодарность. Старые спецы, прятавшие грузы, ссылались на забывчивость, на неразбериху в документах, однако комиссия доказала — это саботаж. Арестовали около сорока человек, а через несколько дней губернская газета сообщила: «Восемнадцать человек из виновных в укрытии особо ценных грузов уже нигде и никогда не будут мешать Советской власти».

По вине саботажников стояли заводские машины, замерзали в нетопленых квартирах дети. Суровость приговора так подействовала, что «само собой» нашлось еще много «потерянного» на складах и баржах.

После того как Тихон поработал ревизором, Лагутин переменился к нему, стал добрее, Но окончательно поверил в парня после одного случая…

6. Беспризорные

В этот день Тихон возвращался в губчека с Московского вокзала — в город неожиданно прибыл патриарх «всея Руси», Лагутин послал чекиста обеспечить охрану бывшего ярославского митрополита. Всякое могло произойти — патриарх не раз благословлял интервентов и контрреволюцию, грозил верующим отлучением от церкви, а церковникам лишением сана за поддержку Советской власти, с амвона объявил ей анафему.

Но здесь, в Ярославле, где верующие только что испытали на себе власть «благословенной» контрреволюции, патриарх вел себя осторожно: отслужив в Спасском монастыре литургию и всенощную, уехал в Ростов.

От свечного и лампадного духа, от заунывного, церковного пения и молитв верующих Тихона покачивало, кружилась голова, хотелось спать.

У лавки потребительского общества «Единение» на Стрелецкой извивалась длинная очередь. Всех товаров в лавке — спички, махорка да гарное масло, всех продуктов — серая капуста, пшеничные отруби и картофель, который продовольственные отряды привозили из Ростовского уезда. Сахара не видели в городе почти год, из сырого картофельного крахмала кое-где начали кустарно вырабатывать паточный сахар.

Из-за нехватки продуктов городские власти ввели классовый паек из четырех категорий: первую получали рабочие, вторую — служащие, третью — «люди свободных профессий» и четвертую — «лица, пользующиеся наемным трудом и капиталом», — так разъяснялось в местной газете.

Чекисты сидели на второй категории, голодные обмороки случались прямо в губчека.

Обыватели, причмокивая, вспоминали:

— А что до революции было? Разлюли малина. Зайдешь в магазин — глаза разбегаются: масло парижское, гольштинское, русское. В рыбный свернешь — бери, чего душе угодно: севрюга, судак, стерлядка, балычок осетровый, сельдь шотландская и астраханская, икра черная и красная! А при большевиках одна вобла осталась. Видать, от Советской власти подальше вся хорошая рыба в Персию уплыла.

Другой — с одышкой и брюшком, которое не убавилось даже за шестнадцать дней мятежа, — тяжело вздыхал и брюзжал:

— Что масло, что рыба? Только желудок пощекотать. Какое мясо на Мытном продавали?! И баранина, и свинина, и говядинка на всякий вкус, от одних названий, как вспомнишь, слюнки текут: челышко, грудинка, филей. От рябчиков, фазанов, куропаток прилавки ломились. А большевики скоро дохлыми кошками будут кормить, помяните мое слово.

Женщины, старики, ослабев от недоедания, стояли в очереди молча. И вдруг Тихон услышал отчаянный крик — милиционер в шлеме с синей звездой вытаскивал из толпы мальчишку в лохмотьях, по всему было видно — беспризорника. Он упирался, падал, милиционер опять поднимал его.

Очередь перекосило, передернуло. Женщина в дырявом вязаном платке, потерпевшая, забегала вперед, замахивалась на беспризорника узелком и повторяла одно и то же:

— Ты чего делаешь, чего делаешь? Исчадье ты рваное!

Из толпы кричали:

— Да отбери ты у него хлеб, отбери!

Но хлеб, как догадался Тихон, «преступник» уже съел.

Женщина опять было замахнулась на беспризорника, но милиционер загородил его:

— Да отвяжись ты, видишь, он едва тлеет? — и объяснил подошедшему Тихону: — Хлеб, пайку, вырвал да в рот и засунул. Они его бить, а он уже проглотил…

— Куда ты его теперь? — спросил Тихон.

— В комиссариат, куда еще.

Мальчишка, пока они разговаривали, шипел, вырываясь:

— Пусти, гад. Живой не будешь…

Нездоровый румянец проступал на его грязных полосатых щеках, дышал он тяжело, с хрипом.

— В больницу его надо.

— Не примут! — вздохнул милиционер. — Там набито, ногой ступить негде.

— Давай я отведу! — неожиданно для самого себя вызвался Тихон.

— А ты кто такой будешь?

Тихон не без удовольствия показал новенькое удостоверение. Милиционер, прочитав его, объявил женщинам:

— Товарищ из губчека, а вы орете.

Женщины растерялись, только потерпевшая не смутилась:

— Ты, товарищ из Чека, на нас не обижайся. Злобиться голод заставляет.

Женщина махнула рукой, пошла по улице.

Тихон взял беспризорника за руку. Мальчишка дернулся, но, почувствовав силу, покорно поплелся рядом.

Не долго раздумывая, Тихон повел его в губчека, прямо в кабинет Лагутина, объяснил все. Лагутин, посмотрев на беспризорниц, ничего не сказал, тут же стал названивать по больницам. И правда — больницы были забиты, но место все-таки нашли.

По дороге Тихон спросил мальчишку, как его зовут.

— Пашка-хмырь, — буркнул тот.

— Значит, Павел? А фамилия?

— Я же сказал тебе — Пашка-хмырь.

— Нет такой фамилии — хмырь.

— У других нет, а у меня есть, — бубнил свое беспризорник.

Вовремя привел его Тихон в больницу — врач сказал, у мальчишки воспаление легких.

Дважды навестил он Пашку, а когда пришел в третий раз, мальчишки здесь уже не было, сбежал. Расстроился Тихон, при случае сказал об этом Лагутину. Тот с горечью произнес:

— Если бы не контра, всех бы чекистов бросил на беспризорников. Сколько их гибнет, со шпаной связывается. Надо что-то делать.

А через неделю он взял Тихона в Дом народа, где состоялось совещание по вопросу о беспризорниках.

До самого губернаторского особняка шли молча, спешили. В кабинете, где совещались, до того начадили махрой, что щекастые амурчики на потолке едва просматривались сквозь пласты сизого дыма.

Заметив Лагутина в дверях, секретарь губкома товарищ Павел укоризненно покачал головой, показал на часы. Сели на свободные стулья, прислушались к тому, что говорил с трибуны мужчина с длинными, как у псаломщика, волосами, в полинялой форме учителя гимназии:

— Шайки малолетних преступников заполонили станции, базары, улицы. Нашествие, как при Чингисхане! Крики «караул» звенят беспрерывным и тревожным набатом…

Выступающий налил из мутного графина воды в стакан, посмотрел ее на свет.

— Кипяченая, кипяченая, — успокоил его товарищ Павел.

— Потомки с нас спросят, — продолжал мужчина на трибуне, отхлебнув воды. — Что мы сделали с завоеваниями революции? Куда мы идем?

— Товарищ Глазухин, ближе к делу, — постучал карандашом по столу секретарь губкома. — Какие вы предлагаете меры?

— На улицах хозяйничают малолетние мародеры! — Глазухин тряхнул длинными волосами и, сделав значительную паузу, перешел на зловещий шепот: — Предлагаю выжечь скверну каленым железом! Вымести из города стальной метлой!

— Ты, Глазухин, или враг, или… глупый! — не сдержавшись, выкрикнул Лагутин.

Увидев в комнате предгубчека, тот как поперхнулся, кинулся к своему месту.

Присутствующие оживились, кто-то засмеялся. Товарищ Павел громыхнул кулаком по столу:

— Товарищ Лагутин! Если желаешь высказаться — выходи.

Председатель губчека поправил ремни на гимнастерке, решительно поднялся и вышел к столу президиума.

— Тут предлагают каленым железом выжечь красноармейских, сирот, стальной метлой вымести из города мальчишек и девчонок, оставшихся без крова, без родительской заботы. Я воспользуюсь фразой выступавшего передо мной оратора — потомки с нас действительно спросят, если мы не поможем беспризорным. Надо срочно создавать детские колонии, запасать питание, одежду. Детей можно спасти только так. Чекисты берут заботу о беспризорных на себя, но без помощи губкома партии, рабочих нам не обойтись.

Тихон увидел, как к столу президиума пробирается между стульями старый рабочий Иван Резов. Похудел его бывший командир, голова в сплошной седине, ноги тяжело шаркают по паркету. Но заговорил Иван Алексеевич по-прежнему энергично и веско:

— Беда наша, товарищи, в том, что нас по каждому вопросу болтовня разбирает. Вот и сегодня ее было через край, а по существу дела только товарищ Лагутин выступил. Это хорошо, что беспризорниками чекисты займутся. Мы в Заволжье хотели своими силами детишкам помочь. У нас за станцией целое кладбище разбитых вагонов скопилось, так они, беспризорные, там свою блатную республику объявили. Пытались мы распределить ребят по рабочим семьям, да не вышло. Значит, надо детские колонии создавать. Из Волжского монастыря, слышал, последние монахи разбежались. Нельзя ли его приспособить? А мы, заволжские рабочие, каждый от пайка треть в пользу беспризорных отдадим, одежки, обувки кой-какой соберем.

После выступления Резова рабочие других заводов и фабрик тоже обещали помочь беспризорникам, кто чем сможет, договорились о первой детской колонии — лучшего места, чем Волжский монастырь, для нее было и не сыскать.

Переоборудовать монастырь поручили рабочим заволжских мастерских, большевичка Минодора вызвалась подключить ткачих. Спустя несколько дней в местной газете было опубликовано обязательное постановление губисполкома:

«Всем театрам, кинематографам, а также всем устроителям всякого рода зрелищ вменяется в обязанность сделать пятипроцентную надбавку к ценам билетов в пользу фонда беспризорных детей…»

Предгубчека и Тихон после совещания подошли к Резову. Лагутин горячо пожал руку старого большевика:

— Наслышан о вас от Тихона, а вот вижу впервые. Спасибо за поддержку.

— Ты нам, товарищ Лагутин, помоги с блатной республикой покончить. Такого чекиста дай, чтоб он с детьми умел разговаривать.

— Есть у меня такой на примете, — Лагутин подтолкнул Тихона. — Вы парня к нам направили, теперь я его вам рекомендую.

— Как он, справляется? А то ведь можем и назад в мастерские отозвать.

— Парень толковый. Видимо, учителя были хорошие.

— При чем здесь учителя — его сама революция учила…

7. Облава

Облаву на беспризорников решили проводить на рассвете, когда самых неугомонных сон сморит. Были сведения, что у многих из них есть ножи, со страху могли их в ход пустить.

Участники облавы собирались в Заволжских мастерских, в бывшей дежурной комнате Коллегии по борьбе с контрреволюцией. Некоторые рабочие, из новеньких, укоризненно поглядывали на Тихона: чекист, а в такой ответственный момент дремлет, положив голову на стол, на смятую фуражку.

А он валился с ног от усталости — вечером губчека прочесывала окраинные улицы города, были перестрелки, троих чекистов задели бандитские пули.

Лампочка на длинном шнуре тихонько, по-осиному зудела, вольфрамовая нить то раскалялась, то угасала без тока. Иван Резов и Степан Коркин раздобыли где-то шашки и играли на интерес.

Ровно в пять часов старый рабочий потряс Тихона за плечо. Тот поднял голову, сипло сказал:

— Пытался заснуть — и не получается.

— На нас не сердишься, что на такую беспокойную службу направили?

— Что ты, дядя Иван. Я теперь без этой службы жизни своей не представляю.

Надев фуражку, Тихон оправил ремень с кобурой и обратился к рабочим:

— Товарищи! Прошу не храбриться, вперед меня не высовываться — запросто можно на финку налететь. И не забывайте главное: идем не бандитов ловить, а детей спасать.

Иван Резов одобрительно кивнул.

Толкаясь в дверях, рабочие следом за чекистом вышли на волю, по шпалам направились к тупику. Устало и сонно дышал у семафора маневровый паровоз, где-то за станцией, на стрелках, коротко лязгнули буфера.

У сгоревшего пакгауза, где ржавые пути разбегались, Тихон разбил рабочих на две группы. С первой, в обход вагонного кладбища, пошел Иван Резов, чтобы отрезать беспризорникам путь, если вздумают бежать.

Переждав некоторое время, Тихон повел оставшихся с ним рабочих дальше. Ветер свистел в опрокинутых дырявых вагонах, тоскливо поскрипывал песок под сапогами, в темном холодном небе висела одинокая желтая звезда.

От усталости или оттого, что облавой, как на бандитов, шли на детей, оставшихся без родителей, Тихон почувствовал себя много прожившим человеком.

— Вот она — блатная республика, — показал Степан Коркин на темнеющий впереди спальный вагон.

Чекист пригляделся. Выбитые окна прикрыты фанерными и железными листами, дверь в тамбур висела на одной петле, вокруг вагона нечто вроде баррикады из пустых бочек, сломанных ящиков, бревен, измазанных мазутом шпал.

— Ждите меня здесь, — шепнул Тихон и полез на баррикаду, стараясь не шуметь.

Сделать это в темноте оказалось невозможным — одна из бочек с грохотом скатилась и ударилась в колесо вагона.

Там сразу проснулись, заорали истошно:

— Лягавые!

— Рви когти!

Беспризорники высыпали из вагона, в Тихона полетели бутылки, камни. С баррикады пришлось спрыгнуть.

Беспризорники бросились в другую сторону, но напоролись на группу Резова, завопили:

— Окружили, сволочи!

— Бей лягавых!

На рабочих обрушился целый град камней — от баррикады отступили за ближайший вагон.

— Тихон, пальни в небо из пистолета, враз присмиреют, — посоветовал Коркин.

— А может, из гаубицы по ним шарахнуть?! — огрызнулся Тихон, растирая синяк на виске. — Без пальбы обойдемся. Надо с ними в переговоры вступить.

— Знают они, что такое переговоры, — язвительно протянул механик.

Тихон и сам понимал: только высунься из вагона, как баррикада даст новый залп. А кричать отсюда бесполезно.

Тут его взгляд упал на ржавое ведро, в стенке зияла дыра размером в блюдце. Протянув фуражку механику, напялил ведро на голову.

— В самый раз мой размер. Как, похож на парламентера?

— На чучело огородное похож, — буркнул Степан, — не понравилось ему, что чекист так по-мальчишески, несерьезно ведет себя.

Появление человека с ведром на голове баррикада встретила хохотом. Этого только и надо было Тихону. Сняв ведро, отбросил его в сторону и сказал:

— Поговорим, ребята. Я из Чека.

— Сыщик? — раздалось из-за баррикады. — А мы урки.

За баррикадой кто-то захихикал. Послышался звук затрещины, чей-то протест: «Ты что, верзила, малолеток тиранишь?!» Потом возня, мягкие удары.

Не дожидаясь, чем кончится потасовка, Тихон заговорил:

— Товарищ Ленин поручил устроить вас на государственное содержание, чтобы вы стали полезными гражданами нашей Советской республики. Вас будут учить, кормить, водить в баню…

Из-за бочек начали высовываться чумазые физиономии, настороженные, но уже любопытные.

— Ври враки! — сказал кто-то не совсем уверенно, просто по привычке противоречить и осторожничать. — Чай, у Ленина и без нас делов полон рот.

— А зачем лягавые ввязались? — поддержал его другой. — От вас добра не жди — сразу в домзак. На арапа нас берешь, начальник.

В этом была своя логика, настроение за баррикадой опять стало склоняться к бою.

— Я здесь потому, что за это дело взялись чекисты, — повысил Тихон голос.

— Тогда наше дело труба, чекисты такие: чуть не так — восковой огарочек в руки и к стенке. Лягавые…

— Не-е, чекисты не лягавые, это дядьки серьезные, — возразил кто-то.

— Слушай, фрайер! — закричали с баррикады. — А как ты докажешь, что чекист?

— Я могу удостоверение показать, — шагнул к баррикаде Тихон, засунул руки в карман.

— А ну, не подходи!

— Враз изрешетим, если пушку выймешь! — остановили его угрожающие крики.

— Это чекист, я его знаю, — вдруг услышал Тихон знакомый сдавленный голос. — Он меня у милиционера, у лягавого, отбил.

— Пашка?! — обрадовался Тихон. — Ты почему, чертенок, из больницы убежал?

— Там в задницу иголкой колют, больно.

— Ну и дурной, и дружки у тебя такие же дурные. Зима начнется — все перемерзнете в этом вагоне дырявом. А Советская власть в полное ваше распоряжение Волжский монастырь отдает. В тепле, за стенами сами себе хозяевами будете. Можете там опять свою республику объявлять.

— Омманешь! Карты и табак отнимете.

— Сдавшимся добровольно будет оказано послабление, — схитрил Тихон.

— Омманешь! — опять раздался из-за бочек сипатый голосишко. — Знаем мы вас, лягавых.

— Заладил одно и то же, — сердито проговорил Пашка. — Чекисты не обманывают.

Сказано это было так веско, что крикун замолчал. Наступила самая ответственная минута: беспризорники зашушукались, начали совещаться.

Наконец на баррикаду влез Пашка и объявил серьезно:

— Мы согласные, наша блатная республика присоединяется к вашей Советской. Только чур — в задницы иголками не тыкать.

Теперь расхохотались рабочие за вагоном. И этот смех окончательно успокоил беспризорников. Они сами раскидали проход в баррикаде, сгрудились возле Тихона.

— Все тут? — оглядел Тихон чумазых граждан блатной республики, одетых в бабьи кофты, рваные пиджаки до колен, солдатские шинели до пят и в такое рванье, которому даже названия было не подыскать.

— Бени-шулера нет и еще троих пацанов: Воблы, Дылды и Чинарика, — сказал Пашка.

— А где они?

Мальчишка шмыгнул носом, не ответил.

— Они в штабе втолую ночь в калты лежутся, — пропищал кто-то из задних рядов.

На говорившего зашикали, кто-то, видимо, ударил мальчишку, он всхлипнул. Тихон, как ни вытягивал шею, не разглядел его.

— А может, не надо их, товарищ чекист? — обратился Пашка к Тихону.

— Что не надо?

— В Советскую республику брать, все равно сбегут. И нам попадет, что сдались. Они фартовые, с настоящими урками водятся.

— А ну, веди, Пашка, — решил Тихон. — Брать, так всех.

Мальчишка неохотно поплелся к высокому завалу из шпал, колесных осей, искореженного металла. За ним Тихон, Коркин, еще двое рабочих.

Возле деревянной теплушки с наглухо забитыми окнами Пашка остановился, показал на нее пальцем:

— Сами идите. Еще пальнут сдуру…

Тихон с подножки открыл дверь, вступил в тамбур, осторожно открыл вторую дверь. Дальний угол теплушки был отгорожен рваной дерюгой, сквозь дыры струился свет, доносились возбужденные голоса:

— Себе!

— Восемнадцать!

— Ставлю шпалер!

— Срежь!

Чекист подошел к дерюге, отогнул край. За перевернутой днищем кверху пузатой бочкой, на которой стояла «летучая мышь», сидели четверо пацанов. Были они постарше других, одеты потеплее, и только один — низенький и чернявый — сидел в матросском тельнике и дрожал то ли от возбуждения, то ли от холода.

«Чинарик», — догадался Тихон, пригляделся к другим игрокам. Узнал и Воблу, и Дылду, — так точно были даны клички. У Бени-шулера на голове красовалась офицерская фуражка, хитрые и злые глаза из-под лакированного козырька следили за каждым движением дружков, подсматривали их карты.

В «банке» у бочки — ворох барахла: грязная казацкая папаха, заношенный до сального лоска японский мундир, окопная шинель, две финки с наборными ручками, новенький наган-самовзвод.

— Двадцать! — азартно выкрикнул Чинарик.

— Очко! — бросил карты на бочку Беня-шулер, потянулся к «банку».

Тихон сорвал дерюгу, схватил удачливого игрока за руку.

— Погоди-ка, я револьвер посмотрю, не мой ли?

Беспризорники от неожиданности онемели, раскрыли рты.

— Отпусти, лягавый! — первым сообразил, что случилось, Беня-шулер.

Тихон взял револьвер, убедился — барабан пустой. Спросил:

— Где пушку нашли?

— А ты что за фигура? — хорохорился Беня-шулер.

Тихон объяснил, зачем он и рабочие пришли в блатную республику, рассказал о колонии в Волжском монастыре.

Беня-шулер решил за всех:

— Не, это нам не подходит, мотай отсюда.

— Вместе будем мотать, до самого монастыря. Шмотки твои? Забирай, — Тихон кинул папаху и японский мундир Чинарику.

Тот боязливо покосился на Беню-шулера, но спорить с чекистом не стал, оделся, накинул и шинель.

Револьвер Тихон сунул в карман, игроков вывели из теплушки. Беня-шулер погрозил Пашке кулаком:

— Лягавым продался, падла?! Под землей найду, наколю на перо.

Пашка ощетинился ежом, хотел что-то сказать и не успел, — мелькнув желтыми ботинками, Беня-шулер метнулся в сторону, скрылся в лабиринте разбитых вагонов.

Тихон бросился было за ним, но понял: искать его здесь бесполезно. Заметил — Пашка и игроки обрадовались бегству главаря. Спросил, чей револьвер.

— Беня-шулер на банк поставил, — ответил Чинарик. — Гад буду — крапленые карты подсунул, все банки срывал, зараза.

— Откуда у него револьвер?

— Дядька подарил, который у нас в теплушке три ночи ночевал.

— Что за дядька? — насторожился чекист.

— Беня-шулер для него по адресам ходил, узнавал, живут ли хозяева. Не иначе — домушник, — тоном знатока закончил Чинарик.

Больше о странном госте блатной республики он не знал, Вобла с Дылдой тоже ничего не добавили.

«Не связной ли от Перхурова? — подумалось Тихону. — Пора бы ему уже объявиться».

Построив беспризорников в колонну, рабочие повели их к Волжскому монастырю. После бегства Бени-шулера никто уже не порывался дать стрекача, возраст у граждан блатной республики был такой, что все новое, неизведанное было им интересно, потому и не разбегались. Разговоры вели «серьезные»:

— У Яшки Рыжего маруха была, графиней звали, все зубья золотые. Вот садится он с ней на извозчика…

— А кто это — Яшка Рыжий?

— Фартовый мужик! Вынимает из карманов пару шпалеров, вкатывается к буржую: «Граждане-господа-товарищи! Хоп-стоп, не вертухайтесь! Деньги на стол!»

— Кутенок твой Рыжий! Вот Сашка Ферт — это да! Его лягавые, двадцать человек, окружили, а он бомбами раз-раз! Золото мешками брал…

И плетется быль-небыль об удачливом налетчике — бред больной, испорченной фантазии.

Рядом с Тихоном, засунув руки в карманы грязного зипуна с оборванными рукавами, молча шел Пашка-хмырь. На одной ноге зашнурован проволокой ботинок, к другой веревкой привязана галоша, на голове суконный картуз без козырька.

— Бени-шулера не боишься? — спросил Тихон, чтобы завести разговор. — Вдруг найдет тебя?

— Финки я не боюсь. Чинарик болтал, ты у Бени наган умыкнул. Отдай его мне, начальник, а? — поднял мальчишка светлые, не по-детски серьезные глаза. — У тебя казенный есть, зачем тебе второй?

— А тебе зачем? Беню-шулера дырявить?

— Он — ботало пустое, только треплется. А этого дядьку, который у них в теплушке ночевал, я бы враз изрешетил.

Чекист удивился ненависти в голосе беспризорника:

— За что ты его так?

— Есть за что, — не стал тот объяснять.

Убедившись, что нагана ему не видать, словно воды в рот набрал, как ни старался Тихон разговорить его.

Кто-то в середине колонны тоненьким фальцетом с залихватской удалью запел:

Беспризорники дружно и озорно подхватили знакомые слова:

А Тихону вспоминалось, как босиком шагал по этой же дороге в толпе богомольцев, выполняя задание губчека, прислушивался к разговорам о чудесах, которые творила икона Волжской божьей матери, поддакивал, благостно вздыхал, крестил лоб.

Вот и монастырь с толстыми каменными стенами, над темной кедровой рощей в сером небе кружили черные крикливые птицы.

Защемило сердце, когда увидел дом церковного старосты Сафонова, — с заколоченными крест-накрест окнами, крыльцо с оторванными перилами. Вспомнил, как сидел здесь с Машей и гасли в небе последние лучи солнца, как шел потом с девушкой по узкой тропке и волновался, когда случайно касался теплой девичьей руки.

Из губчека старосту выпустили. Видимо, сбежал из родных мест подальше, а может, в городе устроился, ждет, не придут ли опять господа к власти.

Возле дома наместника монастыря, где арестовали Сурепова и Поляровского, колонну встретила ткачиха Минодора, представила Тихону худощавого мужчину с пасмурным бледным лицом. Это был учитель Сачков, назначенный директором колонии.

Вместе осмотрели дом наместника. На втором этаже ткачихи соломой набивали полосатые матрасы, на нижнем заволжские рабочие сбивали длинные столы и лавки — здесь оборудовали столовую.

Столяр Дронов узнал Тихона, скрипучим голосом ехидно спросил:

— Слышал, в большие начальники выбился?

— Еще нет, в рядовых хожу, — отшутился Тихон.

— Дело твое молодое, еще выслужишься. Ты там подскажи новым властям, чтоб на каждый завод, на каждую фабрику по чекисту назначили.

— Это зачем же?

— А вместо бывших хозяев. Без них порядку, смотрю, стало меньше, всяк сам себе хозяин. Так можно ой до чего избаловать людей. Вот Советская власть беспризорных берет на содержание, обувать, одевать и кормить обещается. А я б на месте советских начальников подумал, какое дело им в руки дать.

— Мы здесь школу откроем, ребятишкам учиться надо, — вступила в разговор Минодора.

— А я б в первую очередь мастерскую тут открыл, столярку например. Без труда учебой только новых барчуков плодить.

Ткачиха посмотрела на директора колонии:

— Хорошая мысль! А как вы считаете, Герман Васильевич?

— Надо подумать, — сухо ответил тот и отвернулся, как бы давая понять, что такие важные вопросы мимоходом не решают.

Вернувшись в губчека, Тихон доложил начальнику иногороднего отдела, как прошла облава, о госте блатной республики, о том, за что Беня-шулер получил наган. Это сообщение заинтересовало Лобова, он согласился — загадочный гость мог быть связным Перхурова.

Однако прошло еще несколько дней, а связной так и не появился.

И тут Тихона вызвал Лагутин, не приглашая сесть, рассказал, что ему позвонили из Екатерининского госпиталя — возле дороги на Волжский монастырь подобрали мальчишку без сознания, с ножевой раной. Сделали операцию, он пришел в себя и потребовал чекиста Вагина.

— Кто бы это мог быть? — опешил Тихон.

— А может, тот мальчишка, которого ты у милиционера взял?

— Пашка?! Да, наверное, он. Я побежал?

— Давай, Тихон…

Они угадали: в госпитале, где тяжело пахло карболкой и йодоформом, чекиста подвели к кровати, на которой лежал беспризорник Пашка. Грудь перебинтована, светлые глаза лихорадочно блестят, серые щеки впали.

Увидев Тихона, мальчишка через силу улыбнулся и сипло прошептал:

— Хорошо, что вы пришли, товарищ чекист. Дело у меня до вас очень важное.

— А может, потом о деле? Выглядишь ты плохо, отлежаться тебе надо, — Тихон присел на краешек кровати, поправил одеяло.

— Нельзя потом, сейчас надо… Помните, вы блатную республику брали, Беня-шулер сорвался?

— Так это он тебя?

— Я его вчера возле монастыря увидел. У кедровой рощи, в телеге, его тот самый мужик ждал, который в теплушке ночевал. Бусыгин ему фамилия.

— А ты откуда знаешь?

— Как в Ярославле мятеж начался, я от голодухи деру дал. В каком-то большом доме у Волги заночевать хотел, а тут офицеры. За главного у них дядька в штатском, Борисом Викторовичем его звали. А этот Бусыгин вроде помощник при нем. Врезал он мне крепко, потом от злости, что я его в руку укусил, еще добавил. А этот, в штатском, добреньким прикинулся, попросил их в город провести. Я согласился, а сам ночью сбежал, рассказал красному командиру на Всполье, где офицеры прячутся. А потом этого Бусыгина в теплушке увидел. Он меня не признал, а я его, подлюку, на всю жизнь запомнил.

— Зачем же он к монастырю подъезжал?

— К ним мужик вышел. Лица я не разглядел, уж темнеть стало, но вроде бы он у нас в колонии работает. Поехали по дороге к Заволжью, и я за ними. Смотрю, с дороги свернули в лес, я тоже. Слышал, Бусыгин говорил о каких-то винтовках. А потом, видать, уследил меня, за кустом подстерег — и финкой. Так я и не узнал, зачем они в лес подались, такая обида. Меня столяр Дронов нашел, он у нас в колонии мастерской заправляет. Если бы не он — хана мне, кровью бы истек… Вы, товарищ чекист, Беню-шулера возьмите, я знаю, где его хаза в городе: Пошехонская, одиннадцать, квартира семь. Беня трусливый, сразу расколется. Если знает, обязательно скажет, что они в лесу искали.

— Спасибо, Пашка. Мы этого офицера, который тебя финкой, обязательно поймаем. Выздоравливай быстрее. Родные у тебя есть?

Мальчишка отвернулся к стене, заскоблил ногтем штукатурку:

— Нету, никого нету… Поезд на станции стоял, мамка стирать к водокачке ушла. А тут банда на лошадях. Батя полез в вагон за ружьем — он его с фронту принес — и не успел. Мамка прибежала — и ее. А я за колесо спрятался…

Выслушав Тихона после его возвращения из госпиталя, предгубчека вызвал начальника иногороднего отдела и приказал им немедленно выехать в Заволжье: нападение на беспризорника не походило на сведение счетов между блатными.

— Обратитесь там к милиционеру Рожкову, он проводит в лес, где нашли мальчишку. Может, тележный след остался. Арестованные из банды Ферта тоже поминали какое-то оружие, спрятанное возле Волжского монастыря. Не о нем ли этот Бусыгин говорил?

— Может, он и есть связной Перхурова? Самое бы время ему появиться, — вслух размышлял Лобов.

— Мы арестовали офицера-артиллериста, который выдавал отряду Перхурова оружие из арсенала. Он утверждает: на «Пчелку» погрузили сто винтовок и патроны к ним. Староста Сафонов указал тайник, но там нашли только половину этого. Возможно, остальные винтовки перхуровцы спрятали в другом месте. Не за ними ли поехал Бусыгин, не их ли он обещал Поляровскому?

— Михаил Иванович, а если этот офицер — связной, не спугнем ли мы его? — забеспокоился Тихон. — Вся операция с поручиком сорвется.

Лагутин, положив локти на стол, ладонью потер шею и ответил не сразу:

— Честно говоря, боюсь я за эту операцию, уж больно мудрено мы задумали. А главное, нельзя допустить, чтобы оружие попало в руки бандитов. Попытайтесь Бусыгина найти. Не получится — будем ждать связного в городе, как раньше решили.

Уходя из кабинета председателя губчека, ни Лобов, ни Тихон не догадывались, какие неожиданные испытания ждут их впереди.

8. Тайник

До Заволжья чекисты доехали на дрезине, в милицейском участке нашли Рожкова, долгорукого, с угрюмым рябым лицом. Он сразу же повел их к месту, где старик Дронов, возвращаясь лесом из монастыря, наткнулся на раненого беспризорника.

Тележный след между ольховыми кустами был еще заметен, вывел их на поляну, где высилась старая бревенчатая часовня. По следам подков определили: лошадь долго стояла здесь, у самого входа в часовню. Сорванная с петель дверь, обитая железными полосами, валялась у стены, в сухом бурьяне.

Зашли внутрь, вспугнули галок, с шумом вылетевших через дыру в покосившемся шатре. Сквозь щели наискосок пробивались пыльные солнечные лучи, грязные половицы скрипели под ногами тоскливо и неприятно, по спине пробегали мурашки. А тут еще Рожков показал пальцем на черную, рассохшуюся балку:

— Лет пять назад здесь монах удавился. Деревенские теперь сюда ни ногой.

Лобов внимательно осмотрел пол часовни. В самом темном углу, куда не достигали солнечные лучи, даже на коленки встал, подозвал Тихона и милиционера:

— Половицы вынимали, в щелях зарубины свежие.

— Топором, наверное, — почему-то шепотом произнес Рожков.

Валявшейся в бурьяне ржавой железной полосой, когда-то крепившей дверь, поддели половицу. Из черного подвала дохнуло холодом, запахом гнили и сырой земли.

Зажгли спичку, но разглядеть ничего не успели.

Тихон пролез в щель, пригнулся. Когда глаза привыкли к темноте, увидел деревянные разбитые ящики, внутри нашарил стружку и промасленную ветошь.

Вытащил один ящик. Лобов внимательно осмотрел его, зачем-то даже ветошь понюхал.

Выбираясь из подвала, Тихон нащупал под ногами острый цилиндрик — это был патрон от трехлинейки. По количеству ящиков Лобов подсчитал: винтовок в тайнике хранилось около полусотни.

След тележных колес терялся на укатанной проселочной дороге, что вела из Заволжья в деревню Липки. И непонятно было, куда повернула телега.

Лобов долго ходил по глубокому и крутому кювету, где лошадь выбиралась на дорогу, нашел деревянную, пахнущую коломазью рогульку, показал ее милиционеру.

— Чека из оси, — догадался Рожков. — Деревянная. У нас в Заволжье всё кованые.

Лобов задумался, посмотрел на чеку в ладони:

— Так сделаем. Ты, товарищ Рожков, иди в Заволжье, по телефону свяжись с председателем губчека. Заодно поспрашивай по дороге, не видел ли кто похожей телеги. Я в Волжский монастырь наведаюсь, может, выясню, кто был в телеге третьим. А тебе, Тихон, такое задание. Пойдешь в Липки. Постарайся узнать, не видел ли кто эту телегу там. И чеку возьми, вдруг пригодится. Выдай себя за кого угодно, хоть за агента по снабжению. Завтра утром, часиков в девять, встретимся в Липках у лабаза.

Первым ушел Рожков, потом в сторону монастыря отправился Лобов. Только хотел и Тихон пойти пешком, как на дороге со стороны Заволжья показалась подвода, в телеге сонный старик в подшитых валенках. Тихон попросил подвезти, но старик буркнул:

— Кляча у меня ледащая, двоих не потянет.

— Я заплачу.

— Ну, другое дело…

На окраине Липок расплатился с возницей. Старик ударил по лошади кнутом, и телега, скрипя немазаными осями, покатила дальше. Чеки в осях, приметил Тихон, были кованые. Окликнул старика:

— Дед, ты откуда, местный?

— Из Заволжья мы, — отозвался тот.

На краю деревни горбился под тесовой крышей общественный лабаз, деревенская улица с колодцем-журавлем посередке была пуста. Теленок стоял у прясел и деловито жевал какую-то одежонку, вывешенную на просушку.

Тихон остановился возле избы под дранкой, с двумя окошками на улицу. За избой разглядел врытую в землю кузню, рядом — из жердей сбитый станок для ковки лошадей. В кузне, видимо, давно не работали: жестяная труба над дырявой крышей покосилась, проржавела.

На крыльцо дома вышел мужик в бязевой рубахе и полосатых штанах; лицо бритое, вытянутое, в руке сыромятная уздечка.

Тихон поздоровался. Мужик нехотя что-то неразборчиво проворчал в ответ, смотрел хмуро и подозрительно.

— Я агент по снабжению, насчет фуража. Может, в дом пригласите?

— Можно и в избу, таким гостям завсегда рады, — неожиданно улыбнулся хозяин, и в голосе у него была скрытая ехидца. Оглядев Тихона с ног до головы, тем же ехидным голосом уточнил: — Значит, фуражу надо?

Тихон насторожился: что-то уж больно быстро изменилось настроение хозяина.

Через темные сени, где пахло мукой и куриным пометом, прошел за мужиком в избу. Посреди комнаты скобленный косарем стол, к русской печке пристроен голбец о ухватами, на шестке чугунки, пустые кринки. За печкой кровать на струганых деревянных столбиках, накрытая линялым лоскутным одеялом. В красном углу, под образами, висел на гвоздике артиллерийский бинокль.

Заметив удивленный взгляд Тихона, хозяин пояснил:

— С фронту принес. Другие, значит, с винтовкой вернулись, а я с биноклем. Присаживайтесь на лавку. Может, голодны? Так я угощу.

— Спасибо, спасибо. Я сыт, а вот устал порядком. Мотаешься по губернии из конца в конец.

— Оно, как говорится, волка ноги кормят.

Хозяин стоял у печки и смотрел на Тихона с усмешкой, но не зло, а скорее лукаво.

— За овес платим рыночной ценой. На деньги не хотите — договоримся на соль или ситец, — под этим насмешливым взглядом Тихон был вынужден заговорить о «деле».

Мужик весь подобрался, вздохнул:

— Тень на плетень наводите. Из Чека вы!

— Постой, постой! — деланно удивился Тихон. — Ты чего, дядя, городишь?

— Эх, товарищ! — сказал мужик о укоризной. — Чего городить-то? Я тебя по край жизни буду помнить, ведь ты меня из-под расстрела спас. Так что не хитри ты со мной, товарищ Вагин, или как там тебя сейчас зовут.

— Жохов?! — обрадовался Тихон, только сейчас узнав мужика. — Никон Ипатьевич?

— Я самый.

— Полный Георгиевский кавалер?

— И это точно.

— Ну, извини, Никон Ипатьевич, не признал. Ведь у тебя раньше бородища была.

— Сбрил я ее, товарищ дорогой. А то с ней уж больно вид замшелый, — обмяк, подобрел мужик.

Тихон рассудил, что с Жоховым хитрить не надо, а можно говорить начистоту.

— Домашние-то где твои?

— Сноха Наталья да младший сын Лексей в город за керосином уехали. Вернутся, как мне при них тебя величать?

— Так и зови — Вагиным. Возле монастыря мальчишку раненого нашли, может, слышал?

— Намедни сосед из Заволжья вернулся, рассказывал. Страшное дело. Убить человека стало что таракана раздавить. Жив мальчонка-то?

— Живой, вовремя нашли. Думаешь, кто бы это мог?

— Думать одно, а на деле может совсем другое выйти, — уклончиво ответил Жохов. — Наши, деревенские, на такое не пойдут. В лесах, слышал, банда гуляет. Только зачем мальчонку убивать?..

Тихону ничего не оставалось, как рассказать о часовне, где было спрятано оружие, о колесном следе.

— В Заволжье тоже подводы есть, — буркнул Жохов.

Тихон достал из кармана выструганную ножом дубовую рогульку:

— У городских всё железные, кованые, а тут вон какая…

Внимательно разглядев чеку, хозяин словно бы с неохотой вернул ее Тихону. Помолчали.

— Ты извиняй меня, товарищ, мне по хозяйству надо, — произнес Жохов скороговоркой. — Коли не к спеху, обожди чуток, а рогульку дай-ка мне. Может, люди подскажут.

Хозяин ушел. Тихон не помнил, как прилег на лавку, повернулся к стене в тараканьих щелях и закрыл глаза. Сквозь сон слышал, как под голову ему Жохов подсунул овчинный полушубок.

Вечером хозяин собрал на стол ужин, ради гостя вынул из шкафчика зеленый штоф, заткнутый тряпочкой. Сноха и младший сын вернулись из города только ночью.

Жохов налил в стаканы себе и гостю настойки, но Тихон пить отказался.

— Тогда я один, душа требует, — извиняющимся голосом сказал хозяин. — Не обессудь, товарищ Вагин: по-русскому обычаю без нее ни крестины, ни похороны, ни радость, ни горе…

Когда отужинали, Никон Ипатьевич скрутил цигарку, закурил, потом забористо, по-окопному выругался:

— И как меня угораздило связаться с офицерами! А все этот Лаптев, эсер проклятущий. Словно сопливого пацана, за нос провел… Натворил этот мятеж беды. Гвоздей нету, керосину нету, соли днем с огнем не сыщешь. Рабочий на таком пайке сидит, что еле ноги волочит…

Хозяин помолчал минуту и без всякой связи сказал:

— Старшего сына потерял, младший хромый — упал с мерина, повредил ногу, а она возьми и высохни. Метит Наталью в жены взять, а та вроде как не соглашается. Но, может, наладится все, дай-то бог…

— Насчет рогульки ты мне так ничего и не говоришь, — перебил Тихон хозяина. — Выяснил, Никон Ипатьевич, что-нибудь или нет?

— Когда рожь, тогда и мера, — хозяин самодовольно усмехнулся, выложил чеку на стол. — Даром я, что ли, полдеревни с ней обошел?

Тихон резко наклонился к нему, дотронулся до плеча:

— Ну, и чья рогулька?

Жохов крякнул, будто опрокинул в себя еще стакан настойки:

— А не наших, не деревенских. У нас все на один манер делают, а эта особая, фигуристая.

— Так откуда же она?

— С хутора Гурылева — вот откуда! — горячо дохнул чекисту в лицо хозяин. — Первый богатей в округе. Еще при Столыпине отделился, батраков держал. Люди сказывают, в мятеж из Заволжья целый воз награбленного барахла привез.

Тихон убрал чеку в карман.

— Своди-ка меня, Никон Ипатьевич, на этот гурылевский хутор. Не туда ли след-то ведет!

Жохов пыхнул цигаркой:

— Нельзя тебе без подмоги, товарищ Вагин.

— Завтра в деревне еще двое наших будет, втроем справимся.

— Ну, тогда уж и меня берите.

9. Хутор

Утром они встретились у лабаза с Лобовым и милиционером. В деревнях по дороге на Заволжье похожей телеги никто не видел, Рожков вернулся ни с чем.

В Волжском монастыре начальник иногороднего отдела разговаривал с Дроновым. Тот заметил и телегу возле рощи, и мужика, которого Беня-шулер вызвал из монастыря. Это был повар колонии, столяр вспомнил, что где-то поблизости, на хуторе, у повара живет тетка.

Тихон переглянулся с Жоховым:

— Все сходится, Андрей Николаевич! Это хутор Гурылева!

Однако Лобов, выслушав его, все еще сомневался, спросил у Жохова, есть ли племянник у Гурылевой.

— Был и племяш, его еще мальчишкой в Питер увезли. Слышал потом от людей: школу прапорщиков кончил, в офицеры выбился. Хрыковы им фамилия.

Теперь уже и у Лобова не осталось сомнений — поваром колонии был Хрыков, значит, телегу надо искать на гурылевском хуторе.

Через час остановились в ольшанике возле хутора, всмотрелись, нет ли чего подозрительного.

Дом был широкий и приземистый, с покатой железной крышей, дощатым навесом над дверью и пятью окнами в кружевах резных наличников. Слева стоял сарай с распахнутыми настежь воротами, в нем две телеги. К стене сарая привалились сани с ржавыми полозьями, напротив — колодец с очепом.

На хуторе было спокойно; все строения, как нарочно, открыты со всех сторон, незаметно не подойдешь.

Из избы вышла высокая баба с лукошком, высыпала на землю зерно и скрылась в доме. Немного погодя появился хозяин хутора, зачерпнул из колодца воды и унес ведро во двор.

На крыльцо вышел парень в пиджаке, черной рубахе навыпуск, в сапогах гармошкой.

— Никон Ипатьевич, ну-ка глянь! — сказал Тихон.

— Чужой! А может, этот самый племяш, — сиповато произнес Жохов. — Я ведь его только пацаном видел.

Лобов раздумывал, как поступить, а Тихона так и подмывало броситься вперед, скрутить парня, пока тот ничего не подозревает.

— Чего канитель тянем? — ворчал Жохов.

Милиционер его поддержал:

— Нагрянуть под предлогом изъятия самогона — и дело с концом.

— А вдруг там бандиты отсиживаются? И сколько их? — спросил Лобов. — Нет, иначе сделаем. Ты, Тихон, вместе с Жоховым здесь останешься, если что — прикроешь.

Пригнувшись, Лобов и милиционер ушли жиденьким ольшаником в сторону хутора. Время тянулось медленно.

— Уснули они, что ли, в кустах? — ворчал Тихон.

Минут через десять на крыльце появился Рожков, замахал фуражкой.

— Чисто сработано, — одобрительно сказал Жохов.

Но Тихон засомневался:

— Уж больно все просто. Не пустой ли номер?

Когда вместе с Жоховым он вошел в избу, то увидел такую картину: хозяева хутора сидели на лавке, парень за столом, не торопясь, тыкал вилкой в квашеную капусту, хрустел нарочито, поглядывая на Лобова.

Тот держал в правой руке наган со взведенным курком, в левой браунинг. На столе бутылка, сковорода с жареной рыбой, миска с капустой, ломтики сала на блюдце.

— Ну, есть грех! И аппарат у меня есть, — торопливо говорил Гурылев. — Кто сейчас не гонит? А тут вскочили, «руки вверх» и по карманам шарить, как налетчики. Ну, заехал родственник по случаю.

— А вот это как у родственника оказалось? — Лобов подбросил на ладони плоский браунинг.

— Кто сейчас без оружия? — бойко ответил парень. — У меня и граната была, да истратил — вон рыба на сковороде.

— Дайте-ка ваши документы, — приказал Лобов.

Парень хмыкнул, полез в карман пиджака. По справке, выданной штабом второго Советского полка, «красноармеец Хрыков Семен Степанович уволен в бессрочный отпуск из-за тяжелого ранения».

Парень был красив, но левую щеку пересекал глубокий пулевой шрам. Видно, стреляли в упор, но пуля прошла по касательной.

— Где это вас так? — спросил Лобов, кивнув на шрам.

— Было дело под Полтавой. А точнее если — памятка от есаула одного, царство ему небесное!

— Сейчас чем занимаетесь? Где служите?

— На фронте кашеварить приходилось. Устроился поваром в детскую колонию. Тут близко, в монастыре.

Справка была липовая — это Лобов понял сразу. И Жохов говорил, племянник у хозяйки хутора в школе прапорщиков учился, в офицеры выбился. Потому сказал напрямик:

— Может, посерьезней есть документ?

Хрыков весь подобрался:

— Тетушка! Подай-ка шинель.

Гурылева грузно поднялась с лавки, подошла к дверям, сняла с гвоздя почти новую шинель.

Почувствовав опасность, Тихон подвинулся к парню, но все-таки оплошал; Хрыков оттолкнул хозяйку на Лобова, ударил в живот Тихона и бросился к дверям. За ним кинулся милиционер.

Тихон ослеп от боли, выхватил пистолет, но стрелять, конечно, не мог. В избе происходила свалка, что-то падало со звоном, раздавались тяжелые удары, хрип. Потом — задыхающийся голос:

— Тихон! Убери пистолет!

Это кричал Лобов, растирал кулаком разодранную чем-то острым щеку. Жохов, раздувая ноздри, держал за локти Гурылева. Хозяйка всхлипывала, прижавшись к стене. Лишь парень неподвижно лежал на полу, лицом вниз.

— Это я его рукояткой, — виновато произнес Рожков, глядя на убитого.

Лобов перевернул Хрыкова лицом вверх, покачал головой, но попрекать милиционера не стал: в правой руке убитого, крепкой, с узловатыми пальцами, был зажат кухонный нож.

Кивнув на покойника, начальник иногороднего отдела спросил Гурылева, зачем приходил парень.

Хозяин ответил, не сморгнув:

— Так ведь знамо зачем — навестить по-родственному. Это племяш Матренин. А теперь, выходит, покойник, — словно сразу поглупев, добавил с кислой ухмылкой.

— Значит, правду говорить не будешь? — промолчав, выразительно спросил Лобов.

— Я вам, гражданин дорогой, как на духу все. А уж зачем он бежать вздумал — убей бог не знаю. С фронта дерганый явился, контуженный. Видать, почудилось что. А ты, Матрена, не убивайся шибко: богу хорошие люди тоже нужны.

— Оружие сам покажешь или нам искать?

Гурылев натянуто рассмеялся:

— У меня оружие? Шутишь ты, начальник, окромя ножей и вилок, ничего нету. Чай, деревенские собак навешали, — угрюмо глянул он на Жохова.

Лобов приказал начать обыск. В темных сенях, в сундуках, на чердаке, где сушились березовые веники, в яме под сенями нашли такую уйму наворованного в мятеж барахла, что лишь плевались с отвращением: кружевное женское белье, серебряные подстаканники, ложки, оклады с икон. Только карманных часов почти десяток. На одних, на крышке с внутренней стороны, была выгравирована надпись: «Фельдфебелю Гурылеву за верную службу престолу. Граф фон Мейер». Понял Лобов: на совести хозяина хутора не только мародерство в мятеж.

Хозяйка из-за ворованного барахла заголосила громче, чем из-за убитого племянника. А Тихону вспомнилось Заволжье после мятежа: улицы с темными проемами пожарищ, обгорелые деревья без листвы, разграбленный отцовский дом. Вот такие, как Гурылевы, и шли следом за озверевшими от крови офицерами по квартирам, стаскивали в телеги все ценное, поганили то, что не представляло для них интереса.

Спросил Гурылева, показав на собранное барахло:

— Куда тебе столько? На две жизни хватит.

— А я бы еще хутор купил.

— Ну, купил. А дальше?

— Потом еще.

— А потом?

Гурылев ухмыльнулся снисходительно, наивный, мол, человек:

— А вот ты бы ко мне пришел и узнал бы, что потом!

— Договаривай, договаривай.

— Тут хитрого нет. Я бы об тебя ноги стал вытирать, вроде бы ты не человек, а куль рогожный, — оскалил Гурылев редкие зубы.

Заглянули на сеновал, в амбаре переворошили сусеки с рожью и овсом. Винтовки и ящики с патронами нашли в сарае, в лакированной, обсиженной курами карете, видимо, притащенной Гурылевым из разгромленной помещичьей усадьбы. Пересчитали — ровно полсотни новеньких, смазанных трехлинеек со штыками.

Лобов веско сказал Гурылеву:

— За краденое барахло — посадят, а за оружие — расстрел! Ну, будешь выгораживать бандитов или расскажешь все без утайки?

Гурылев вздохнул:

— Кто же, гражданин начальник, жить не хочет. Вчера Матренин племяш с каким-то мужиком заявился, давай им подводу. Куда денешься? Хутор от деревни далеко, очень даже удобно красного петуха пустить. Запряг им Серого, а вечером они эти винтовки привезли, велели спрятать. Тот, второй, сразу в лес подался, сказал, за оружием ночью придут.

— Сегодня ночью?

— Сегодня.

— А почему они на твоей подводе дальше не поехали?

— Надо быть, в самую глухомань или в болотину забрались, куда не проехать.

Лобов вызвал Тихона на крыльцо, тяжело облокотился на перила.

— Давай решать, как дальше поступим. В трехлинейке без штыка — четыре килограмма. А тут еще патроны. Выходит, человек пятнадцать придет. Не удержать нам хутор.

— Как же быть?

— Есть один выход.

— Какой? — Тихон настороженно заглянул в лицо Лобова.

— Жохов и милиционер на подводе везут оружие в Заволжье, оттуда звонят в губчека. Хозяев хутора с собой прихватят — им здесь делать нечего, отхозяйничали свое. А мы постараемся задержать бандитов. Нельзя их упускать, такого случая может больше и не быть. Как, согласен?

— Другого не придумаешь, — ответил Тихон.

Лобов ничего больше не сказал, только крепко стиснул его руку и сразу же вернулся в избу.

10. Засада

Бандитов ждали со стороны леса. Посматривали в окна, прислушивались к редким ночным звукам. На столе — две винтовки с полными магазинами, патроны россыпью.

Иногда Лобов закуривал, загоралась спичка, и Тихон видел его худые скулы, заострившийся нос, блеснувшие под козырьком фуражки глаза. И опять темнота, только подрагивает пористо-красный огонек папиросы и пахнет табачным дымком.

Осторожные шаги по кошенине услышали глубокой ночью, когда решили, что бандиты уже не придут. Возле изгороди, окружавшей хутор, шаги смолкли, донеслись тихие голоса.

Потом через изгородь перелезли сразу несколько человек, растянутой цепью пошли к дому, поскрипывая сапогами, похрустывая стерней.

Один из бандитов остановился возле окна, постучал пальцем в стекло, приглушенно окликнул:

— Гурылев, выходи с ключами!

Ему не ответили. Тогда бандит постучал сильнее, властно повысил голос:

— Хрыков! Кончай дрыхнуть, выходи!

— Пора! — сказал Лобов вполголоса и первым выстрелил в черный силуэт в окне.

Раздался стон, крик, топот сапог по мерзлой земле. Тихон тоже вскинул винтовку, покрепче прижал ложе к плечу и, не видя в темноте мушки, дернул податливый курок.

Бандиты залегли в кустах, защелкали ответные выстрелы. Зазвенели разбитые оконные стекла, лязгнула под пулей печная задвижка, вдребезги разлетелся горшок на посуднице.

Чекисты выпускали магазин за магазином, в избе кисло запахло порохом. У самого окна оглушительно взорвалась граната. Чекистов отшвырнуло к противоположной стене, обдало пороховой гарью, рухнула на стол подвешенная под потолком лампа, вспыхнул огонь.

Пытались сбить пламя сапогами, но огонь уже лизал половики, лавки, дрова у печи. Дым ел глаза, мешал следить за бандитами, а сами они, освещенные пламенем, были для них как на ладони, выстрелы стали прицельней.

Перебежали в сени, оттуда во двор. Через несколько минут пламя охватило всю избу, вспыхнула солома на крыше сарая. И Лобов сказал, сняв фуражку и взлохматив мокрые волосы:

— Здорово припекает. Крыша упадет — и конец.

— Может, попробуем вырваться? — дрогнул голос у Тихона.

— К дороге надо бежать, там канава. Если добежим, по ней попытаемся уйти.

Открыв ворота, выскочили из горящего сарая, успели в дыму и грохоте добежать до дороги, броситься в канаву. Над головами защелкали запоздалые выстрелы, скосили высохший куст чертополоха.

— Цел? — отдышавшись, прохрипел Лобов, не поднимая головы.

— Кажется, не задели, — облегченно выговорил Тихон, жадными глотками хватая холодный воздух.

— Рано радоваться — теперь они знают, что нас только двое, не отступятся…

Заметили: бандиты перебежками заходят слева и справа, пытаясь окружить их, отрезать от леса.

Неизвестно, далеко ли бы им удалось уйти, если бы на дороге не показался в этот предутренний час скачущий во весь опор конный отряд чекистов…

Хутор сгорел дотла, вместе с ним сгорело все награбленное Гурылевым барахло. Посреди черного пожарища торчала только закопченная печь, из потрескавшейся трубы уходил в синее утреннее небо последний дым.

Банда в погоне была уничтожена почти полностью, но Бусыгину удалось уйти. Со штабс-капитаном был какой-то парень из жулья. Вероятно, их и видели потом в лодке, переправлявшейся через Волгу за железнодорожным мостом.

Тихон напомнил слова беспризорника Пашки о «хазе» Бени-шулера на Пошехонской улице. Лагутин решил устроить там засаду.

На четвертый день в засаде сидели Лобов, Тихон и Зубков.

Место для наблюдения выбрали не совсем удачное — в подвале напротив «хазы». Здесь было холодно, сыро, но пуще всего донимал сквозняк.

Во дворе четверо мальчишек играли тряпичным мячом в лапту. Иногда он подкатывался к подвалу, и Лобов боялся, как бы мяч не влетел в разбитое окно, — ребята полезут в подвал и обнаружат чекистов.

В воротах появился высокий человек в парусиновых штанах и шинели без ремня. В одной руке он нес старенькую тульскую гармонику, другой держался за плечо белобрысого мальчика в рваном, с закатанными рукавами пиджаке.

Ребята сразу окружили слепого. Он надел ремень гармоники на плечо и неумело заиграл «На сопках Маньчжурии». Из нескольких окон выбросили пятачки. Мальчик торопливо подобрал их, ссыпал в карман гармонисту. Закончив вальс, слепой встряхнул седой головой и под гармонику запел простуженным голосом:

Когда слепой и мальчишка ушли, ребята снова принялись за лапту. Из подъезда вышла рыжая толстая женщина с камышовой корзинкой и зашагала со двора на улицу. На втором этаже кто-то поставил на подоконник граммофон, труба зашипела, потом сквозь шорохи прорвался голос певицы. Тихон хотел поближе сесть к окну, под сапогом треснула доска. Зубков, до этого лежавший на лавке, вскочил, щелкнул взведенным курком.

— Чумовой ты, Ефим, тебе нервы надо лечить, — проворчал Лобов.

— Никакие не нервы, а привычка, — Зубков спрятал револьвер в карман, опять улегся на лавку.

Тихон подумал, что мужик он, конечно, надежный, но на оружие полагается больше, чем на голову. С одной стороны хорошо, когда рядом меткий стрелок, смелый человек. Но Лагутин говорит, что в Чека чаще надо воевать умом, чем оружием.

Сегодня Зубкову нездоровилось: в подвале он простудился, то и дело кашлял и чихал в платок.

— Помню, прошлый раз вот так же двое суток сидели в развалинах Демидовского лицея, ждали Гадлевского, — опять поднялся он с лавки.

— Ну и что? — спросил Тихон, чтобы поддержать разговор.

— Плохо! Курить хотелось, а нельзя. На третью ночь он заявился, два нагана при нем. Мне тогда руку царапнул, а Сашу Миронова убил…

Зубков опять уткнулся в платок, чихнул.

— Ступай к Лагутину, пусть замену пришлет, — посоветовал ему Лобов.

— Да, мужики, сегодня я не работник.

— Иди, иди, Ефим. В крайнем случае мы вдвоем справимся, — успокоил его Лобов.

Запахнувшись в шинель, Зубков вышел из подвала. Тихон с жалостью посмотрел ему вслед.

— Ты поспи, я подежурю, — сказал Лобов.

— Да я уже вздремнул. Приснилось, будто дома, у матери, щи уминаю. Помню, совсем маленьким был, отец как сядет обедать, так обязательно скажет: не женился бы на тебе, Анна, ни в жисть, если бы ты так здорово не умела щи варить. Отец шутил, а мать сердилась…

Раздался выстрел, секунды через три — другой. Мальчишки побежали со двора на пустырь за домами. Туда же бросились и чекисты — что-то случилось.

На пустыре было понастроено всяческих сарайчиков, дровяников, голубятен. Возле забора толпились взрослые, ребятишки. Чекисты растолкали их и увидели Зубкова: одной рукой он упирался в землю, словно силился подняться, в другой был зажат револьвер; под шинелью, на френче, расползалось темное пятно крови.

Метрах в десяти от Зубкова лежал еще один убитый. В нем Тихон опознал Беню-шулера, ноги в желтых стоптанных ботинках неудобно подвернуты, рядом офицерская фуражка.

Толстая женщина с камышовой корзинкой возбужденно рассказывала:

— Господи! Страхота-то какая! Иду из лавки, смотрю, впереди меня этот парень, — женщина показала на Беню-шулера, — с ним мужчина в кожаной куртке, представительный. А навстречу им солдатик. Остановился, в карман полез, а этот, в куртке, наган выхватил — и в него. Потом крикнул что-то — и в парнишку. Тот со страху руками заслонился, будто так от пули убережешься.

Убив Беню-шулера, Бусыгин оборвал последнюю нить, которая могла привести к нему. Облавы ничего не дали, штабс-капитан исчез из города…