По замыслу Ганса-датчанина

Сумасшедший рыцарь твердит о любви и браке

не кому-нибудь — всем известной Прекрасной Даме.

Рождество удлиняет время на шаг собаки,

а собаке нравится жить в городском бедламе.

Ловит пёс оборванный мусор, летящий мимо,

и к сухому снегу его прижимает лапой.

А поэт молчит, дожидаясь вестей из Рима, —

что же там, в энциклике, присланной римским папой?

Римский папа славит порывы людей искусства,

шлёт им шёлк заморский, роскошный ковёр татарский,

а в могиле сжали свои кулаки до хруста

горожанин Минин, сиятельный князь Пожарский.

Бродит Блок безумный в стране ледяных туманов,

и в обнимку с Верой бредёт Вячеслав Иванов,

и кричит Бугаев, садясь за соседний столик:

«Ты католик стал!» — и смеётся над ним до колик.

И в России нищей стоят вдоль дорог вертепы,

и воры в законе китайские рвут петарды,

и любовь, мой друг, проще пареной стала репы —

так под Новый год голосят под гитару барды.

Кто им вторит, с плачем взывая: о горе! горе!

Может быть, рыдают забытые нами предки?

Не в подвале каменном, в центре Москвы, в соборе

Гермогена держат, как зверя в железной клетке.

Что, Марина, Осип, уже не затеплить свечки

вам в церквах московских, хотя и написан «Камень»?

Перед Ликом Спаса — солома, руно овечки,

освещает их фотовспышки холодный пламень.

Над Москвой-рекою как будто палят картечью.

Может, это Гоголь грозит Запорожской Сечью,

иль в глухой деревне из лёгких, как свет, пелёнок

на огромный мир безмятежно глядит ребёнок?