По зову сердца

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В этом году весна на Смоленщину пришла раньше времени и поломала все расчеты командования Западным фронтом. В конце марта подули теплые ветры, ярко и жарко засияло солнце, зазвенели ручьи, и вскоре в низинах разлились широкие озера, а ручейки превратились в мощные потоки и понесли свои воды в реки, которые стали непреодолимыми преградами на путях наступления войск фронта и в то же время надежным перекрытием врагу, отошедшему за эти водные преграды.

Фельдмаршал фон Клюге, прочитав сообщения командиров корпусов, что русские, выйдя на рубеж рек Вопец, Вержа, Днепр, Осьма, приостановили наступление, не мог сдержать своей радости, так как это было то, чего требовала грозная шифровка Гитлера – остановить наступление русских на рубеже Велиж, Сафоново, Спас-Деменск, и ни шагу назад! И фельдмаршал подвинул шифровку начальнику штаба:

– Сейчас же составьте донесение фюреру. Наступление русских остановлено. – И распорядился ускорить возведение тыловых оборонительных рубежей по Вопеце, Уже, Вопи – Днепру, Гобзе – Хмости и на ближних подступах к Смоленску. Мобилизовать на эти работы все трудоспособное население. После, как только будут восполнены работы на рубеже Вопец – Ужа, всех, проживающих в тридцатикилометровой прифронтовой зоне, выселить.

Не успели еще устроиться беженцы под крышами чужих домов, а обездоленных семей в этой зоне было полным-полно, как нагрянули молодчики Шенкендорфа и полицаи и погнали всех, кто только держался на ногах, на оборонительные работы.

Кудюмовы только что перекочевали за Днепр, чтобы здесь, в глуши, переждать страшное время зверств отступавшего врага. Конечно, Кудюмиха могла бы откупиться от этой тяжелой работы. Но что могла сделать Бронислава Кудюмова, того не могла совершить старший лейтенант Красной Армии Вера Железнова.

– Раз враг возводит на Уже оборону, мы там должны быть! – решила она. И на противный окрик карателя: «А ну! Быстро!» Вера спокойно приказала своим людям одеться потеплее, захватиь для замены лишнюю смену одежды – весна, мол, воды и грязи хватим по горло. В подводу положила продуктов примерно на неделю, а для задобривания начальников сунула под сено кошелку с «кваском» собственного приготовления, который подавала к столу только немецким офицерам.

На Уже «бригаду» кудюмовцев возглавила сама хозяйка. Первый день Вера работала лопатой, как и все. Но это ее не устраивало, и не потому, что тяжел труд, а потому, что на этих работах был узкий фронт наблюдения. Она решила перебраться на возведение проволочных заграждений, где, как ей казалось, увидеть можно было значительно больше. А на другой день место для обеда своей артели она выбрала впереди, среди кустиков, недалеко от громадной кучи мотков колючки. И, конечно, обедом не обошла саперов, работавших на заграждениях. А когда саперы ушли, Вера пригласила их зугфюрера, причем порцию дала ему побольше и даже предложила «кваску».

– Вас ист дас квазку? – Взводный глядел на флягу жадными глазами.

– По-вашему тоже квас. Битте! – Вера протянула ему кружку.

Зугфюрер поднес кружку к губам и, почувствовав носом, что в ней, посерьезнел лицом – чем насторожил Веру – и вернул ей кружку, показывая, чтобы она из нее выпила сама. Вера поняла, что взводный боится, как бы его не отравили, отлила из кружки в стакан и, показав, что в нем «квасок», залпом выпила его.

Тут лейтенант, стрельнув глазами вправо, влево и убедившись, что никто не смотрит, стал пить так, как действительно пьют квас, утоляя жажду, – большими глотками и до конца. Затем, переводя дух, произнес:

– Гут кваз! Данке, фройлен.

– Я фрау, – мило улыбнулась хозяйка. – Битте, еще, – показала она на флягу.

Зугфюрер остановил ее растопыренной пятерней:

– Зо! Генуг!

Расчет Веры оправдался. Она видела, как взводный что-то мучительно вспоминал. Потом махнул рукой и заговорил виноватым тоном по-немецки. Вера поняла, что он предлагает ей перейти на работу к нему, и пояснял, что там ей и ее людям будет легче.

Немец еще раз повторил свое предложение, показывая на крестьян, разматывавших проволоку.

– А? На проволоку?

– Я, я, нах проволок, – кивал головой немец. – Айн момент. – Он вынул книжечку и самописку: – Битте, фамили?

На следующий день «кудюмовцы» работали на возведении проволочных заграждений. Машины сверлили в грунте лунки, а они вставляли в них колья, утрамбовывали около них землю, разматывали колючку и прибивали ее к кольям.

На проволочных заграждениях Вера и Лида охватили фронт обороны в десять раз больше, чем на прежней работе. И на этом рубеже ни одна огневая точка, ни один НП не ускользнули из их поля зрения.

В середине апреля пришел Кудюмов. Он, как подобает мужу, поцеловал жену, взял ее под руку, отвел подальше от людей и наставительно прошептал:

– Пора из этой зоны уходить. А то, неровен час, еще попадем в сети Шенкендорфа. Рудчук говорил, что Шенкендорф готовит полное изгнание из этой зоны всего живого. А чем все это кончается, ты великолепно знаешь. Вам всем следует хотя бы дня три отдохнуть…

– Что вы? Какой отдых, когда впереди еще Ельня? Ведь это большой опорный пункт. Вчера здесь был генерал со свитой, я поняла, что из 9-го армейского корпуса, уловила его наказ саперам: «Ельню превратить в крепость!» Мы ведем проволоку еще так километра три. А там до Ельни рукой подать…

– Там, – остановил ее Михаил Макарович, – наши молодожены. – Так он называл Василия и Аню.

– Что вы говорите? Там? – Вера чуть было не всплеснула руками. – Как хочется ее увидеть, поговорить…

– Вчера проехал к Кезикову, а оттуда с его помощью пробрался к Колошину. Повидался с Климом. Клим очень осунулся. За последнее время ему стало работать тяжелее. Приходится много ездить. Фрицы, говорит он, тянут на Спас-Деменск и Киров людей и технику для пополнения. Полагает, что это все для 12-го армейского корпуса. Очевидно, готовятся к наступлению?

– А Машу видели?

– После поговорим. – И, выражая радость встречи, приосанился и важной поступью направился в деревню. Там он представился компанифюреру и предъявил ему бумагу одного из офицеров тыла армии, который просил освободить семью Кудюмова и всех служащих его учреждения…

– Ваша семья, особенно фрау Бронислава, да и ваши служащие – замечательные люди. А ваша повариха – просто клад! Она познакомила нас с русской кухней, кормила нас вкусно. О, если бы все русские хотя бы чуточку относились к нам, как ваша фрау и ваши люди, то, наверное, мы не оставили бы ни Ржева, ни Вязьмы, да и они сами не маялись бы на этих изнурительных работах. Но ничего не поделаешь, господин Кудюмов.

– Данке! – поблагодарил капитан переводчика и снова обратился к Кудюмову: – Фрау Брониславу и фройлен Зину, – продолжал он по-немецки, – я буду просить майора освободить, а остальных задержу еще дня на три, они замечательные, дисциплинированные и трудолюбивые люди.

Похвала гитлеровца ножом колола в сердце, но Михаил Макарович должен был делать приятное лицо и даже благодарить врага за столь лестную оценку его людей.

– Петя, – лицо Веры выражало удивление, – их без меня оставлять здесь нельзя. Либо сегодня мы едем все, либо я остаюсь с ними до конца. Я хозяйка и несу за них перед германским командованием одинаковую с тобой ответственность.

Переводчик все это прошептал на ухо капитану, а потом, когда наступила пауза, обратился к Кудюмову и перевел все то, что говорил компанифюрер:

– Я понимаю беспокойство вашей жены. Но, к сожалению, ни я, ни майор сегодня не можем освободить ваших людей. Так что пусть фрау Бронислава останется с ними. И я обещаю ее трудом не обременять и разместить по возможности получше. А как только закончим тянуть проволоку, так сразу же все они будут освобождены. Согласны?

– Согласна.

К майскому празднику семья Кудюмова и его служащие перебрались за Вопь, в разрушенное селение Подроща. Здесь Михаилу Макаровичу и Вере пришлось выдумывать многое, чтобы хотя частично побывать на этом рубеже.

Вскоре Михаил Макарович не без помощи Рудчука, выжавшего из него за «услуги» значительную мзду, получил разрешение отремонтировать в Кардымове разрушенный дом и открыть в нем постоялый двор.

Восстановление дома затянулось до конца июля. Было тяжело с материалами, да и с рабочей силой, и Кудюмову и его хозяйке пришлось проехать вдоль Хмости и на север, и на юг, чтобы достать что-нибудь. В Витязях нашли гвозди, в Петрищеве – стекло. За краской пришлось ехать к черту на кулички. Лишь с лесом обошлось более-менее сносно.

Вот так, с трудом добывая материалы, Михаил Макарович и Вера разведали почти весь оборонительный рубеж на Хмости и Ельне.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сообщения войсковой, партизанской и других разведок разведуправление свело в общую схему, на которой получилась общая картина фронта противника, а также ясно вырисовывались его тыловые оборонительные рубежи на Уже, Вопи, Днепре и кое-что на Хмости.

Такие схемы лежали на столах начальника штаба и командующего войсками Западного фронта и время от времени подновлялись новыми данными. По ним было видно, что против правого крыла фронта от Копыревщины до Асеевки держали оборону изрядно потрепанные в последней операции 27-й армейский и 39-й танковый корпуса. Зато против левого крыла – от Асеевки до Кирова на Спас-Деменском выступе – стояли более или менее два полнокровных 9-й и 12-й армейские корпуса. И это очень и очень озабочивало командующего Западным фронтом генерал-полковника Соколовского. Ему было ясно видно, что фельдмаршал фон Клюге удерживает этот выступ для того, чтобы летом, как только соберется с силами, ударить вдоль Варшавского шоссе на Москву. Кроме того, если Западный фронт развернет наступление на Смоленск, он отсюда нанесет контрудар в северном направлении, на Вязьму, и этим самым подрежет под корень основную группировку фронта.

– Все может быть, – произнес вслух генерал Соколовский и, подперев рукой подбородок, задумался. Свет настольной лампы, пробивавшийся через зеленый абажур, бледнил его усталое лицо. Было над чем задуматься: предстояло решать Смоленскую наступательную операцию. Решать? Но как? И как бы само собой напрашивалось – начать ударом с центра, в междуречье Днепра и Угры: отсюда до Смоленска ближе всего. Но впереди, у Соловьева, Днепр резко поворачивал к югу и создавал серьезное препятствие на направлении главного удара.

– Да и здесь, – Василий Данилович стучал пальцем по Спас-Деменску, – висит опасная загвоздка… Чего было бы проще ударить сейчас на Дорогобуж, пока они не укрепились, да и с силенками на сегодня у них слабовато. – Но, взглянув на сводку наличия людей в своих дивизиях, грустно протянул: – И у нас тоже не густо. С такими силами наступать никак нельзя. Надо просить у Ставки хотя бы еще одну общевойсковую армию и один танковый корпус.

Время уже давно перевалило за полночь, а Василий Данилович, навалившись грудью на высокий покатый стол, все еще прикидывал силы обеих сторон и обдумывал разные варианты, ища более правильное решение последующих этапов освобождения Смоленщины. В результате на листе бумаги легли стрелы, направленные на Дорогобуж, Ельню, Рославль.

Теперь оставалось решить завершающий этап. Но усталость брала свое.

Василий Данилович прошел к письменному столу, опустился на стул и, вытянув ноги, расслабился.

Но мысль, помимо его воли, по-прежнему продолжала работать, предлагая то один, то другой вариант взятия Смоленска.

«Пожалуй, так», – согласился он с последней мыслью, тут же встал, прошел к карте и там, глядя на нее, опять на том же листе, левее последнего пунктира, ярко нарисовал кружок, что обозначало «Смоленск», и к нему свел две стрелы – одну с северо-востока, от Копыревщины – Сафоново, другую – с юго-востока, от Басманово – Глинки.

Генералу Соколовскому очень хотелось, чтобы на этом направлении армии прошли дальше, до Орши, чем действительно помогли бы основной группировке фронта, которая по овладении Смоленском должна будет наступать севернее Днепра вдоль Московско-Минской автомагистрали, миновать страшный лесами и болотами «Осинторф» и выйти на шоссе Витебск – Орша.

Белорус, уроженец деревни Козлики Гродненской губернии, он хорошо знал свой трудолюбивый народ, поэтому особенно остро чувствовал его страдания от фашистских поработителей и, конечно, мечтал, строил планы поскорее освободить родную землю от оккупантов.

Прислушиваясь к скрипучему пению скворца, спохватился: «Неужели утро!»

Потянул шнур, черная штора маскировки, складываясь гармошкой, поползла вверх, и комнату залил яркий солнечный свет.

– Все! – Василий Данилович аккуратно сложил карту и запер ее в сейф. Затем, сделав для памяти заметку в блокноте: «Переговорить с Поповым о партизанах», пошел отдыхать, предварительно сказав дежурному офицеру, чтобы часа через четыре его разбудили.

Отдыхал он недолго. Где-то часа через два не спеша встал, умылся, оделся и, удивив дежурного офицера столь ранним появлением, вышел на воздух.

Весна властвовала вокруг. Солнце, пробившись через переплет ветвей старого сада, причудливыми узорами теней разрисовало зеленую стену дома. Все так же пел у своего жилища скворец; на доске фронтона любовно ворковал около своей подруги голубь; под крышу пролетел с пушинкой в клюве воробей.

Хлопнула дверь, и на крыльцо вышел дежурный офицер.

– Что-нибудь случилось?

– Особенного ничего, товарищ командующий. Звонил командарм десять и сообщил, что на правом фланге армии, в районе Занозная – Кондуково, замечено оживление противника.

– Значит, в районе Занозная – Кондуково? – сам себе повторил Соколовский и быстро поднялся по ступенькам, прошел прямо к «ВЧ».

– Василий Степанович, докладывайте, что у вас.

На этот вопрос командарм Попов доложил, что разведкой замечено подтягивание пехоты и артиллерии в районе южнее Людинова.

– Я сейчас выеду к вам, только позавтракаю. А вы за это время подумайте, что бы это значило и что надо на этот случай предпринять.

Через полчаса «газик», сопровождаемый таким же «газиком» с охраной, уже мчал командующего фронтом. В Бережках его встретил генерал-лейтенант Попов, и они проехали прямо на НП. Впереди, за передним краем врага, перед взором генерала Соколовского, смотревшего в стереотрубу, представилось со всей своей реальностью то, что он видел недавно на карте – и необъятная ширь разлившейся Ужати, и безбрежная даль болота.

– Здесь, пока не спадет вода, наступать нельзя, – промолвил командующий. – Проедемте, Василий Степанович, в Жилово да взглянем там на Спас-Деменский тракт. Как?

– Не рекомендовал бы, товарищ командующий, опасновато. Там противником каждый выезд, каждая канава пристрелены.

– Ну и что ж? Полагаю, что путь к вашему НП прикрыт?

– Так точно, прикрыт. Но сами знаете, что если хватит шестиствольным или тяжелым, то может всякое быть, – упорствовал командарм.

– Значит, боитесь ответственности за меня? Так я расписку вам дам, что вы меня предупреждали. – Но, увидев на лице этого боевого генерала обиду, изменил тон и извинился: – Простите, Василий Степанович, за неуместную шутку. Раз с вами до сего времени ничего не случилось, так и на этот раз обойдется все благополучно.

Ознакомившись с обстановкой, командующий и здесь засел на стереотрубу. Хорошо просматривался Спас-Деменский большак, во многих местах перекрытый проволокой и траншеями, с черными глазницами бойниц огневых точек, а дальше оборону врага закрывал лес.

– Вот что, командарм, посмотрите-ка это междуречье Божи и Снопоти и подумайте, что вам надо, чтобы вот отсюда ударить и взять Спас-Деминск. Навстречу вам будет наносить удар на Павлиново – я еще не знаю точно кто, но будет. Так что вам с той армией предстоит замкнуть кольцо окружения противника и совместно с генералом Болдиным и генералом Захаркиным разгромить Спас-Деменскую группировку врага. А после быть готовым продолжать наступление на Рославль. Дайте указание своим разведчикам тщательно изучить эту полосу. Вопросы есть?

– Все понятно.

– Прекрасно. Тогда, – генерал Соколовский ткнул пальцем в цифру «330 СД», – поехали сюда.

Генерал Попов не сдвинулся с места.

– Вы что? Опять за меня боитесь?

– Никак нет, – козырнул генерал Попов. – Но должен вам доложить, Ракитня и Неручь настолько разлились, что туда на машине никак не проедешь. Только на интендантке или пешком.

– Прекрасно. Поедем сколько можно машинами, а там пойдем. Хочу повидать солдат, ощутить их настроение, и именно сегодня – в это половодье, грязь и бездорожье. Поди, харч и боеприпасы на передовую на себе тянут? А значит, по колено, а то и по пояс мокрые. Сам испытал и в империалистическую и в гражданскую войны, в пехоте воевал. Поехали, генерал!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Желая скрыть подготовку к наступлению на Спас-Деменском направлении, генерал Соколовский решил активными действиями на правом крыле ввести в заблуждение генерал-фельдмаршала фон Клюге и заставить его поверить, что не на Спас-Деменск, а на Ярцево – Смоленск готовится удар. И в правофланговые армии полетела шифровка активизировать боевую деятельность войск и создать видимость движения частей к фронту. А начальнику инженерной службы фронта – даже создать севернее Московско-Минской автострады ложный аэродром.

Идентичную задачу получил и генерал Железнов. Для этих дел его дивизия находилась в выгоднейшем положении. Выдвинувшись на правом фланге армии вперед, она угрожающе нависла с севера над войсками генерала Мерцеля.

А тут еще словно с неба свалились «красные бандиты» «Дяди Вани» и взорвали на Вопи и Царевиче мосты. Это навело на генерала Мерцеля еле скрываемый страх, и он послал комкору мрачное донесение, в котором просил усилить дивизию артиллерией, танками и сильным карательным отрядом и дал понять, что в противном случае за судьбу дивизии не ручается.

Командир корпуса доложил об этом командующему армией, но в более мягком тоне. Зато вполне ясно намекнул о «психологической неуравновешенности» генерала Мерцеля, которая заставляет думать, не болен ли он?

Комкор, скрепя сердце, усилил Мерцеля ротой штурмовых орудий. Подумав, добавил еще роту. Но больше выделить не мог, так как положение в других дивизиях корпуса обстояло не лучше.

Взрывы мостов на Вопи и Царевиче потрясли не только генерала Мерцеля, но и командование корпуса, армии и больше всего генерала Шенкендорфа, так как по его данным все «красные бандиты» ушли по крайней мере на линию Витебск, Смоленск, Рославль.

Обеспечив себя надежной охраной, Шенкендорф выехал в армию, а там, по настоянию командующего армией, рискнул проехать в корпус.

– Очень рад, господин генерал! – радушно встретил его шеф корпуса и даже предложил сигару, хотя сам питал к нему неприязнь. Не теряя зря времени на отвлеченные разговоры, он положил перед Шенкендорфом карту с коричневыми знаками (комкор красный цвет не переносил) взрывов, диверсий и налетов партизан. – Полюбуйтесь, что творится. А там, – протянул он руку в сторону передовой, – слышите? Грохочет. Неровен час, ударят. А вы, – двинул комкор бумагу Шенкендорфа под самый его нос, – предлагаете обойтись собственными силами. – Это было сказано так, что Шенкендорф даже задвигался в кресле, намереваясь оправдать это свое указание. Но шеф корпуса упредил: – Еще неделя, спадет вода, бандиты заберутся в дебри лесов и в глубь болот, и тогда их оттуда ничем не выкуришь. Следовательно, надо действовать немедленно и решительно! Для этого вы должны назначить сюда не батальон, а целую дивизию…

Тут Шенкендорф не выдержал и выкрикнул:

– Дивизию? – и поперхнулся дымом.

– А что?

– А то, уважаемый господин генерал, что бандитствуют красные не только в тылу вашего корпуса, а везде. Подавили их в Каспле, а через день-два они орудуют в Красном… Разгромили в Якимовичах, а на другой день они уже у Рославля на обеих дорогах по поезду под откос спустили. А вы говорите дивизию… – Шенкендорф удрученно постучал сигарой по краю пепельницы. – Сейчас в нашем тылу десятками тысяч бродят бездомные и голодные беженцы, под маской которых не мало скрывается и бандитов. А тут к ним прибавятся еще и те, и не десятки, а сотни тысяч, которых вот-вот вы будете выселять с прифронтовой зоны. А у нас для них нет ни работы, ни хлеба, ни жилья… После мною сказанного, полагаю, – Шенкендорф встал, – нет надобности доказывать вам, господин генерал, что все это значит и перед какими трудностями стоит группа войск? Конечно, добрую половину работоспособных мы отправим к нам на работы. А что делать с другой половиной – со стариками, детьми, калеками, больными? Что? Ведь это только едоки. И от них никакими чрезвычайными мерами не избавишься. Вот что нас страшит, и это заставляет меня просить вас очистку вашего тыла произвести собственными силами. Для проведения чрезвычайных мер я назначу вам только полк дивизии СС. И не потому, что не хочу, а не могу. Дивизия растянута вплоть до Ельни.

С фронта по-прежнему доносилась канонада, то ослабевая, то вспыхивая. Командир корпуса подошел к окну и оттуда вполне искренне начал:

– Все это я прекрасно понимаю. Там, где находятся войска корпуса, мы очистим территорию от красных банд, но там, где нет поблизости наших частей, должны это сделать ваши отряды. Поверьте, с фронта мы не можем снять ни одного батальона.

Командир корпуса хотел еще что-то сказать, но тут влетел адъютант и доложил о появлении русских бомбардировщиков.

– Прошу, – комкор показал рукой на дверь и, пропуская гостя вперед, провел его в бункер. Там, зайдя за стол, двинул Шенкендорфу коробку с сигарами, взял сам и, отрезая ее кончик, спокойно продолжал:

– Сегодня думаем срезать этот злосчастный выступ, – показал он сигарой на поселок МТФ и прислушался: в грохоте канонады явно слышался равномерный звук самолетов, и вскоре взрывы потрясли бункер, да так сильно, что даже на столе телефон задребезжал. Оказывается, звонил генерал Мерцель.

– Что? – дунул в трубку комкор. – Повторите. – Шенкендорф понял комкора: на фронте генерала Мерцеля произошло что-то из ряда вон выходящее. И как только командир корпуса опустил трубку, спросил:

– Что случилось?

– Контрподготовка, – неохотно ответил комкор. – Наступление сорвано. А вы говорите, выделить части для уничтожения банд.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Возвратясь в свою по-барски обставленную резиденцию, фон Шенкендорф двинул все свои войска и части карателей к фронту, оставив на основных коммуникациях и на переправах Царевича, Вопи, Днепра, Устрома-Угры сильные заградительные отряды, так, что здесь могли пройти, проехать на запад только со специальными пропусками или в колоннах под командой сопровождающего охранника.

Эта операция началась широкой полосой и подчистую изгоняла людей из своих домов, со своей родной земли в злосчастные места сортировки. А там, словно в загоне бойни, эсэсовцы, полицаи и фашисты, наподобие врачей в белых халатах, просматривали и сортировали, подобно, как в старину прасол скот, и направляли кого в Германию, кого в лагеря, подозрительных – в тюрьму, немощных в «места особого назначения», а ребят-сирот, которых не было смысла отправлять в Германию, но у которых можно было взять кровь, увозили машинами на «дачу».

Так были схвачены вместе с Калистратовной и ребята Валентиновой.

Эта сухонькая, не столь старая, как постаревшая от горя женщина, потерявшая в войну и мужа и детей, приютила Дусю и Ваню. И вот ранним утром загрохали в дверь полицаи, сорвали ее с запоров и, сбив у порога с ног Калистратовну, рванулись к постели, где насмерть перепуганная Дуся жалась к Ване, таща на себя одеяло.

– Не трожьте их! Они хворые! – выкрикнула Калистратовна и, бросившись к ребятам, прикрыла их. Но каратели были неумолимы, в данном случае их «хворь» не пугала. Они были обязаны очистить селение от людей.

Теперь Калистратовна ни на шаг не отпускала от себя ребят, ни в дороге, ни на пункте сбора, ни при сортировке и даже тогда, когда к ней подошел здоровенный детина в белом халате.

– Господин доктор, не троньте ее, она больная, – Калистратовна одернула от него Дусю.

Фельдшер, присев, прикоснулся губами ко лбу Дуси, пальчищами потянул ее заплаканные веки вниз, потом сжал ее щеки, да так сильно, что та невольно широко раскрыла рот и прошептала:

– А-а! – надрывно закашлялась.

– Гут, – заключил фельдшер, и оторвав Дусю от Калистратовны, толкнул ее в сторону дома, прямо в растопыренные руки санитара. Ваню фельдшер смотреть не стал, а повернул его лицом к проходу, куда тянулись «немощные», толкнул и крикнул другому санитару:

– Выпроводи мальца, слепой!

На какое-то мгновение потеряв сестру, Ваня, ища ее, испуганно протянул руки:

– Дуся! Где ты? Дай руку.

Но и Дуся, еще до его вскрика, вырвалась из клещей белохалатника и вмиг оказалась около брата. Туда же бросилась и Калистратовна.

– Изверги! Что же вы делаете-то с сиротами? Сжальтесь, лиходеи! – и она, распластав руки, прикрыла собою ребят, но тут же рухнула наземь от удара полицая.

– Тетя Валя, милая… – Дуся и Ваня, упав на ее грудь, заплакали навзрыд.

Санитар с большим усилием оторвал Дусю от этой, ставшей ей и брату второй матерью, женщины и с еще большим трудом отнес ее, бьющую его руками и ногами и душераздирающе кричавшую, в дом.

Следом за ней рванулся и Ваня. Ничего впереди себя не видя, он налетел на изгородь, ухватился за ее жерди и, отбиваясь ногами от наседавшего на него полицая, задыхаясь, кричал:

– Отпустите сестру! Отпустите! Тетя Валя! Где ты? Родненькая! Дусю взяли, заступись!

Этот, хватающий за душу, крик Вани даже заставил вздрогнуть сердце самого главного здесь врача.

– Девочка, не надо плакать. У нас хорошо. Кушать много, гулять много, всего много, – по-русски, с акцентом утешал, опустившись перед ней на корточки, доктор. Он даже пробовал отвлечь ее внимание блестящим с цепочкой предметом, но Дуся, рыдая с той же силой, просила:

– Там братик, Ваня. Миленький дядя доктор, спасите – его. Он слепой и без меня погибнет. Спасите!..

– Хорошо, хорошо, только не надо так громко плакать, – и доктор распорядился привести мальчика, которого осмотрел сам, и, хлопнув его по спине, сказал по-немецки своему коллеге: – Мальчик ничего, крепыш. Нам подходит. А что слепой, это не помеха, – и хладнокровно закончил: – Все равно у них один и тот же конец. – Затем, взяв Ваню за плечо, провел к Дусе: – Вот и братец твой.

Девочка бросилась к брату и, прижавшись к нему, все еще всхлипывая, обратилась к доктору:

– Мы будем вместе?

– Вместе, вместе, – доктор даже улыбнулся.

– Милый дядя доктор! – Дуся бросилась к нему и, не дотянувшись до его лица, стала целовать руки: – Спасибо. Спасибо, милый дядя доктор. Ваня! Что же ты стоишь? Целуй дядю доктора.

Ваня, чувствуя, что их ждет впереди, не тронулся с места, и в его голове возникло то, чем всегда отбивалась от карателей Валентина Калистратовна, и тут он своей просьбой ошарашил весь медицинский персонал:

– Господин доктор, там, на улице, наша мать, Валентина Калистратовна, она слабая, еще не переболела тифом, отпустите нас к ней.

«Тиф» сразу отшатнул доктора от Вани, и он металлическим голосом заговорил по-немецки:

– Вышвырнуть их обоих к матери и там предупредить шефа охраны. Вы, – обратился он к санитару, принесшего Дусю, – сейчас же смените халат и тщательно вымойте руки.

Увидев ребят, Калистратовна поднялась с земли и бросилась навстречу.

– Ви, – санитар тыкал пальцем в ее грудь, – ист мутер?

– Да, да, господин фельдшер, – я, я их мать. – И Калистратовна, еле сдерживая слезы радости, обхватила ребят.

– Ком! – санитар толкнул их. – Шнель, шнель! – и повел к охраннику, наводившему в толпе порядок.

– Это заразные. Так что, – перекрестил он воздух, – их в карантин!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Лесник вернулся из Смоленска сам не свой – угрюмый и молчаливый. В дом не вошел, а скорее – вбежал. За ним так же торопливо последовали партизаны.

– Савва, что-нибудь плохое? – испуганно смотрела ему в глаза застывшая посреди горницы жена.

Вместо ответа лесник предложил всем сесть, а сам, зайдя за стол, опустился на скамью.

– Кругом шуруют каратели. Медлить нельзя. Иначе вы попадете в их лапы.

– Что с вами делать? – Савва смотрел на Гребенюка и Юру. – Ума не приложу. Направить вас к дружку, леснику в Боровое?

– Что ты, что ты? – перебила его жена. – Юрочка ж не выдержит.

– Агриппина, не мешай! – прикрикнул на нее лесник. – Я сам понимаю, что не след, но и здесь оставаться им тоже нельзя. Нагрянут, увидят его рваный бок и – в душегубку…

– Боже мой, боже, на своей земле и такое страдание, – запричитала Агриппина, гладя Юру по голове. – За что ж, господи?..

– Агриппина! Брось ныть! И без тебя тошно, – прикрикнул на нее Савва. – Лучше собирай на стол и корми людей. А ты, Рыжик, оденься и иди на крылечко, посиди, а мы тут с Фомичом покумекаем, куда и как.

– Почему на крылечко? Ведь решаете-то обо мне? – И Юра, высвободившись от Агриппины, сел рядом с Гребенюком. – Ну что замолкли? Тетя Агриппина, садитесь, – Юра подвинулся ближе к Фомичу, освободив ей конец скамейки.

– Юра! Ты в уме? – вскипел Гребенюк. – Сейчас же марш на двор! – и протянул было руку, чтобы выпроводить его из-за стола, но тут вмешалась Агриппина. Она полюбила Юру, так как в нем было много схожего с ее сыном, который с самого начала войны застрял у ее сестры под Ленинградом.

– Иван Фомич, так не надо. Он правильно сделал, – и она опустилась на скамью. – Ведь я тоже волнуюсь, как и вы, и я тоже могу что-то умное сказать.

– Агриппина, займись своим делом, – осадил ее Савва. Но она, переживая за Юру, не унималась:

– А почему бы не отправить Юру к братану?

– К Сидору? – удивился Савва, даже подскочил. – Да он за понюшку табаку их продаст.

– Савва! Брось зря человека порочить, – прикрикнула Агриппина на мужа. – Не посмеет. Спас же он в прошлом году нашего летчика и даже в лечении помог.

– Он что, доктор? – спросил ее Иван Фомич.

– Какой доктор? – махнув рукой, хохотнул Савва. – При тамошней больнице главный мусорщик и ассенизатор.

– Ассенизатор, – возмутилась Агриппина. – Да этот ассенизатор там всякие лекарства достает и лекарствами теми и бинтами партизан снабжает. Ты вот с рецептом по всему Смоленску возился, а мази для Юрочки так и не достал. А он наверняка достанет.

– Достанет? – Савва сделал такую физиономию, что без слов стало понятно, какой человек Сидор. – Это такой хапуга, что за глоток воды готов что-нибудь о тебя содрать. Кому горе, а ему лафа! Хутор себе неизвестно за какие заслуги у бургомистра оттяпал. Может быть, ему бесплатно сортир чистит?

– Савва! – оборвала его Агриппина. – Как тебе не стыдно? Не слушайте его, Иван Фомич. Все это напраслина. Правда, он жадный, и мы его не любим. Но он наш человек и вас не предаст. А его жена, Катерина, душа-женщина. Да она для Юрочки, как и я, ничего не пожалеет. Так что решайте и смело везите его к братану. Если надо, я сама вас повезу. Ну, что ты смотришь на меня такими глазами? – Агриппина зыкнула на мужа. – Сам говорил, что «рваный бок», а к тому ж страх как гноится. Так какое же может быть другое рассуждение? Собирайтесь, и поехали!

Наскоро поев, ушли партизаны.

Немного погодя, собрались и поехали к Сидору. На первой подводе – Савва с женой, на второй, которую тянула Сонька, – Гребенюк с Юрой.

Только они выехали из леса, как на них налетели каратели. И тут Савве ничто не помогло – ни аусвайс, ни охранная грамота. Старший группы и смотреть документов не стал, монотонно ответив по-немецки:

– Мы, солдаты, выполняем приказ. Поезжайте! Там разберутся. – Посадил на каждую подводу по сопровождающему солдату и направил всех на пункт сбора.

Туда они добрались к вечеру. Это был содом. Еще издали слышны были выстрелы, ругань и вопли. Все это наводило уныние и страх на путников. Лишь сопровождающие пребывали в безмятежности. Сидевший рядом с Саввой с умиленной улыбкой смотрел на спускавшееся к лесу румяное солнце, а другой, что рядом с Гребенюком, наигрывал на губной гармошке веселые песенки. Юра еле-еле сдерживал себя, чтобы не сунуть чем-нибудь в нос этому белобрысому музыканту.

Миновав пост у главного въезда, они по аллее въехали на громаднейший, огороженный изгородью, скотный двор. Там, в углу, охранники нашли свободное место и туда завели подводы. Один из них, погрозив пальцем Гребенюку и женщине, приказал: «Зтой тут!» – и пошагал с лесником в направлении хлевов, где кишмя кишел народ и откуда несся шум и гам на всю округу.

Не успели еще сгуститься сумерки, как из дома вышел Савва, да не вышел, а скорее вывалился и, пятясь задом, тужился вырваться из цепких лап охранников и отчаянно кричал: «Отдайте бумаги! Отдайте, они настоящие! Их сам господин бургомистр подписал!..»

Юра, Агриппина и Гребенюк бросились туда, но из-за подвод выскочили солдаты и, щелкая автоматами, остановили их. А от дома неслось все звонче и звонче: «Изверги, пустите! Пустите к начальству, сволочи! Пустите!» На этом голос Саввы оборвался, и на глазах всего народа он рухнул почти у самого входа в дом.

Тут уж ничего не могло удержать ни Агриппину, ни Юру, ни Гребенюка. Они рванулись туда. Но никто из них до Саввы не добежал. Каждый был схвачен, уведен, вернее, сволочен в прогон и сунут в лапы охранников, загонявших на ночь людей в большущие коровники.

Юра, цепко держа Агриппину, которую вел Гребенюк, понемногу пробивался вперед по коровнику сквозь гудевшую плачем, стоном и проклятиями толпу, стремясь таким образом пробраться куда-нибудь к стене и там поудобнее, в сторонке, устроиться.

Никто в эту ночь не спал, ожидая страшной участи. Некоторые, в том числе Юра, пытались каким-нибудь способом выбраться отсюда, но все это кончалось трагически. На подозрительный звук внезапно распахивалась в воротах калитка, вваливались каратели и, шаря мощными лучами электрофонарей, находили виновника, выволакивали его за ворота, и он уже больше в коровник не возвращался. И если бы Иван Фомич не успел отбросить доску, которую Юра приспособил, чтобы добраться до окна, то, наверное, они все трое тоже лежали бы мертвыми в овраге.

– Если ты еще раз отползешь, – Гребенюк тряс за грудки Юру, – то я тебя сам раньше их порешу. Должен понимать, негодяй, какое у нее горе, стало быть, ее надыть беречь. А из-за тебя, дурак, и она враз погибнет.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На другой день отправили больше половины: отобранных в Германию – железной дорогой в карантины, заподозренных – автомашинами в тюрьму, работоспособных – этапом в Талашенский лагерь на торфоразработки, детей, предназначенных для донорства, – автобусами в ближайшие госпитали на обследование, а остальных оставили в коровниках, ожидая особого распоряжения, которое поступило только на третий день и только на первую тысячу.

Эта тысяча обреченных уходила с воплями и стенаниями, приводя в трепет ожидавших такой же участи.

– Товарищи! Прощайте! – донеслось со двора. Многие ринулись к воротам, а с ними и Юра, чтобы там, хотя бы в щель, увидеть то, что не сегодня, так завтра придется испытать и им самим.

– Куда? Стой! – И Гребенюк всем телом навалился на Юру.

– Дедушка, чу! Слышишь?

Там, за глухими воротами, зазвучал хриплый мужской голос: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!..»

Словно собачий лай, раздались по-немецки выкрики:

«Прекратить! Оставить! Будем стрелять!..»

Запел и Юра.

– Ты что? С ума сошел? – Фомич зажал ему рот, хотя в душе сам вторил эти дорогие ему слова.

Лай карателей не заглушил этот гимн прощавшихся с жизнью людей. И этот одинокий хриплый голос еще звонче подхватили женские и мужские голоса:

– Дедушка, пусти, – рвался к воротам Юра. Но там, за ними, затрещали выстрелы, и пение захлебнулось.

На третий день дошла очередь и до Юры, Фомича и Агриппины. Рано утром коровник оцепили солдаты, распахнули ворота, но почему-то не вошли, видимо, побоялись вони. Потом, спустя примерно полчаса, ввалились во главе со старшим, и переводчик прокричал:

– Выходи строиться! Кто не может идти, остаться на месте!

Фомич и Юра, зная, что значит остаться на месте, подхватили Агриппину под руки.

– Тетя Гапа, поднимитесь. Идемте.

– Поднимитесь, милая. Оставаться нельзя, расстреляют, – шептал с другой стороны Фомич.

Обессиленная Агриппина идти не могла и, отстраняя рукой спасителей, сказала:

– Там все равно смерть. Так что оставьте здесь. – Но почувствовав их смятение, ставших ей близкими, она поднялась и даже в воротах прошла самостоятельно.

Шли длиннющей колонной на восток, казалось, к фронту, так как с каждым километром все сильнее и сильнее доносилось ухание выстрелов и разрывов, да все чаще и чаще стали попадаться солдаты.

Шагали часов семь, теряя по дороге обессиленных одноколонников. С такими конвоиры расправлялись по-фашистски: упавшего вытаскивали на обочину и, пропустив колонну, почти на глазах последних ее рядов в упор расстреливали.

Каждая такая смерть до боли в сердце потрясала Агриппину, и стоило больших усилий окружающим, чтобы она сама не бросилась под пули автомата.

И вот когда на горизонте появилось селение и когда всем казалось, что наступил конец дорожным мучениям, конвоиры оттащили с дороги упавшую старушку и тут же ее расстреляли. Это была та капля, которая переполнила страдание Агриппины, и она схватилась за сердце и пронзительно вскрикнула: «Люди! Что вы стоите? Спасите…» – и тут же рухнула на дорогу.

Юра, Фомич и все, кто шел поблизости, бросились к ней, но она была неподвижна, лишь странно выпученные глаза, казалось, все еще кричали: «Люди! Спасите ее!»

– Тетя Гапа, встаньте, милая тетя Гапа, очнитесь, – заливаясь слезами и умоляя, тормошил ее Юра.

– Она, малыш, уже не встанет, – грустно промолвил один из идущих в колонне и отпустил ее руку. Рука Агриппины словно плеть шлепнулась на дорогу. – Идемте, друзья, а то кокнут, – кивнул он на спешивших к ним конвоиров и со всей силой оторвал Юру от Агриппины и толкнул его в строй.

Не прошло и полчаса, как колонна вошла в осиротевшую деревню. Черная надпись на дощатом щите – «Сборный пункт». Люди, сумрачные, прижавшись к стенам домов (в дома их не пускали), безмолвно ждали своей страшной участи.

Ивану Фомичу показалось, да не только ему, а и многим, что кто-то сюда несется на чем-то тарахтящем и что вот-вот влетят автоматчики и всех до единого постреляют. И народ заметался: кто бросался за углы домов, кто рухнул наземь, а Фомич ногой отодвинул в боковой обшивке крыльца доску и туда толкнул Юру… Но тут раздался выстрел, за ним и команда: «Встать! Ни с места!..» И люди, хотя ничего не поняли, послушно поднялись и замерли.

В деревню въехали два мотоцикла с колясками, в одной из них сидел офицер, он что-то передал старшему колонны, и тут же конвоиры, выставив автоматы, стали теснить людей в глубину селения, так как сюда двигалась другая колонна таких же обездоленных людей. Наконец колонна втянулась в ворота. Переводчик скомандовал, чтобы старшие подтянули к нему поближе и поплотнее людей, а сам забрался на сотворенное солдатами из ящиков и досок возвышение и объявил:

– Конвоируемые! До пяти вечера свободны. Можете гулять, петь, плясать, но в пределах изгороди. К проволоке не подходить. Кто подойдет к ней ближе десяти метров, будет убит. В жилые дома не входить. В пять вечера всем быть на своих местах размещения и до шести утра не выходить. По вздумайте бежать. За каждого удравшего расстреляем десять.

– Слышал? – задержал Фомич Юру, порывавшегося к колодцу. – А ты бубнишь: «Бежим!» Под проволокой схватят не только тебя и меня, но и еще десяток невинных расстреляют. Так что об этом ты и думать не моги. Ну, чего ухмыляешься-то? Плакать надыть.

– А то, что странно. Нас на смерть ведут, завтра, наверное, кокнут, а вы бежать боитесь. Так лучше под проволокой погибнуть, чем смирненько идти на расстрел. – И Юра направился к колодцу, за ним поплелся и Фомич.

Журавль, скрипя, то и дело опускался и поднимался, а народ все прибывал и прибывал, создавая вокруг колодца плотное кольцо. Крик и брань пробивавшихся к воде заглушали добрую речь терпеливых.

Юра, воспользовавшись толкотней, пробился вперед, как раз в руки солдата. Тот свирепо его оттолкнул в очередь и тут же стал пристраивать ему в затылок всех тех, кто попадал ему под руку, так он было пихнул и Фомича, но голос Юры остановил его:

– Дедушка! Сюда, сюда!

– О, гросс фатер! Гут! – добродушно улыбнулся солдат и толкнул Фомича к Юре. Этот малозначительный поступок немца на фоне прошедших за последние сутки зверств вызвал удивление не только Фомича, но и всей тысячной толпы и еще больше расположил людей к этому солдату, когда он взял из хвоста очереди девочку, за плечо которой держался слепой подросток, подвел их к колодцу и сам из бадьи напоил их.

Юра не спускал с этих ребят глаз. Что-то в них было знакомое, близкое, и, напрягая память, он непроизвольно пробормотал:

– Дедушка, смотрите, смотрите…

– Видно, Юрок, и среди фашистов есть человеки, – ответил Фомич.

– Нет, дед, – сурово оборвал Фомича стоявший сзади него старик. – Фашист не может быть человеком. И его добро – жало змеиное.

– Да я, дедушка, не о солдате, а о ребятах, – не глядя на него, пояснил Юра. – Дедушка, да это же Ваня. Ну да, Ваня. Ваня Валентинов. А эта девочка – Дуся. – И возбужденный радостью, что вспомнил, помчался прямо к ребятам, уже шагавшим от колодца.

– Ваня? – остановил их Юра.

– Ваня, – отозвался слепой.

– Валентиновы?

– Валентиновы, – в один голос ответили Ваня и Дуся.

– Я Юра, – и чуть было не сорвалось с языка «Железнов», – сосед ваш по Бресту. Наши квартиры были рядом.

– Юра? – вспомнила и узнала Дуся и стала пояснять брату, который уже по привычке слепого водил ладонями по Юриному лицу.

– Идемте, идемте отсюда, на нас смотрят, – и Юра отвел Валентиновых подальше от людей, туда, к ящикам, и уж там, обхватив обоих, прижал к себе.

– Откуда вы? Почему здесь?.. – засыпал он их вопросами. – Давайте сядемте, – и усадил ребят на ящик, а сам опустился против них на чурбан.

Дуся по-детски, со слезами поведала о всем горе, которое они пережили за два года войны, и еще о том, как, прося «христа ради», пробирались за фронтом, стремясь найти мать и отца.

– Нам несколько раз говорили многие – и партизаны, и пленные из дивизии мамы: – Идите прямо на Москву. Но наступила зима, и нас приютила Валентина Калистратовна. Добрая женщина. Она была нам, как мать родная. Она всегда говорила, – давясь рыданием, продолжала Дуся, – что наши обязательно придут, освободят нас и мы найдем нашего папу и маму…

– А где ж Калистратовна? – забеспокоился Юра, готовый броситься к ней.

– Она осталась там, в прогоне, – отвечал Ваня. Его неподвижные глаза застеклились, и слезы поползли по щекам.

– Еще в первый день, когда нас отобрали в кровопийку, к полосатикам, я тогда сказала доктору, что «тетя Валя еще болеет тифом». Доктор рассвирепел и выгнал, и нас отвели к ней. А ночью ее забрали.

– А вы?

– Забрали бы и нас, но она нас жалела и уложила спать в сарае.

– Какие хорошие люди гибнут. Ну, проклятые, – сжал Юра кулачки, – мы им все припомним.

– Тихо. Чего ерепенишься? – шумнул на него подошедший Фомич. – На, пей, – протянул он банку с водой. – А вы плачете? – хотя, глядя на этих замученных ребят, сам готов был расплакаться. И когда Юра вернул банку, Фомич протянул ее Дусе и ласково сказал: – На, деточка, глотни и успокойся. Слезами, милая, горю не поможешь. Будем думать, как вас спасти. – Сказал и снова ушел за водой. Вернулся, когда солдаты загоняли людей в сараи.

– Дедушка, нет ли у вас корочки? – протянула тоненьким голоском Дуся. – Со вчерашнего дня мы ничего не ели.

– Милая ты моя девочка, мы тоже не ели, – хлопал себя по карманам Фомич. – Что же, дорогая моя, придумать-то? Ума не приложу… – А в голове крутилось и само ползло на язык: «Какая уж еда, когда завтра жисти конец. А может быть, и сегодня. Вот загонят в сарай, а ночью во время сна подпалят, как в Новоселках, и сожгут всех». И все же он улыбнулся: – Идемте огородами. По всему видно, что из деревни крестьян только что выселили, недавно. Глядишь, судьба над нами сжалится и что-нибудь нам – бедолагам – подбросит. – Но судьба была безжалостна. Так, ничего не найдя, они голодные вошли в сарай и там расположились в углу, подальше от холода.

– Дедушка, что же будет с нами? – сквозь полумрак смотрели на Гребенюка доверчивые глаза Дуси. Повернули головы к нему Юра и Ваня.

Ивану Фомичу стало не по себе, его даже охватил нервный озноб:

– Эх, если б я знал, милая, то я соломку бы подстелил.

– Соломку? – повторила Дуся. – А вы там сказали, что «будем думать, как вас спасти».

– Да, да, будем думать, – еле сдерживая зубную дрожь, ответил Фомич. – Так что подвигайтесь поближе и давайте думать вместе. Только одно условие – говорить тихо-тихо, чтоб никто не услышал. Перво-наперво чего мы хотим? Пять минут на размышление. Думайте!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Вот уже вторая неделя, как на фронте дивизии, да и у соседей, затишье.

Даже генерал Мерцель, видимо, выдохся и перестал штурмовать полк Карпова и долбить несчастную башню МТФ, что высилась перед ним. Лишь иногда, для острастки, накроет минами какую-нибудь площадь, и снова тишина. Солдатам эта тишина была в диковинку, и они ради озорства дразнили гитлеровцев: высунут на бруствер какую-нибудь завалявшуюся каску и посматривают из окопа, как она подпрыгивает от каждой снайперской пули врага. Некоторые солдаты до того наспециализировались, что по пробоинам почти без ошибки устанавливали направление полета пули, а по нему и самого снайпера.

В такое затишье Якова Ивановича захватывала гнетущая тревога о семье.

Вот и сегодня, несмотря на то, что лег спать под утро и был уставшим, долго не мог заснуть. Из головы не выходили Вера, Юра. Усиливалось все это тем, что уже не было больше сил скрывать от жены правду о дочери.

С этими думами и заснул тревожным сном. Но на рассвете его поднял зуммер телефона.

– Кому это в такую рань не спится? – Яков Иванович взял трубку и, узнав Карпова, в шутку ему сказал: – Что это вы, 37-й, полуночничаете? Сам, дорогой, не спишь и другим спать не даешь. – Но тревожный голос Карпова сразу же насторожил Якова Ивановича, и он, пододвинув поближе к себе карту, стал карандашом отмечать точки и адъютанту приказал вызвать к нему начштаба и всех начальников служб.

– Товарищ Кузьмин (так условно именовался командир корпуса), докладывает Иванов (так назывался Железнов). Против стыка с Гришиным (с соседом слева) в районе Урочища и болота со стороны противника движется большая масса народа с белыми флагами. Немцев не наблюдаем. Все в цивильном. Среди них много женщин и детей.

К концу разговора все вызванные собрались.

Это необычное явление мгновенно долетело до командарма и до командующего фронтом. И только Железнов сказал собравшимся несколько слов, как позвонил командарм, а через полчаса и командующий фронтом.

– Товарищ Иванов, вас вызывает «Гигант». – В трубке звучал голос Тоси.

– Товарищи, тише! – шикнул на своих офицеров комдив. – На проводе генерал Соколовский.

Попервоначалу комфронта говорил все то же, что и командарм, а в заключение добавил:

– Сегодня же постараемся вас освободить от этой массы людей. Для этого я направляю к вам представителей тыла и медуправления. – И предупредил: – Смотрите, как бы фон Мерцель вас не обманул и за спиной этих людей не спрятал свои батальоны. Такое в гражданскую войну я не раз испытал. Так же будьте бдительны и к цивильным. Их разведка обязательно сунет под видом крестьян свою агентуру.

– Понял. Все будет выполнено.

– Всего хорошего! Информируйте меня лично через каждый час.

Генерал Железнов сообщил собравшимся все то, что говорил командующий фронтом. После обратился к капитану Сергиевскому:

– Возьмите себе в помощь НО-4 со всем его штатом. Если надо, привлеките для этого всех писарей штадива и перепишите всех перешедших, в том числе и грудных ребят, по фамилии, имени, отчеству, возрасту, запишите их последнее место жительства. Все! Действуйте! А я поехал на НП подполковника Карпова, – и он хлопнул в ладоши: – Коротков! Машину!

Подгоняя Польщикова, Яков Иванович всматривался вдаль, полагая встретить бегущих навстречу вырвавшихся из фашистской неволи людей. Но, добравшись до самого НП, никого не встретил.

– В чем дело? – протягивая руку Карпову, поинтересовался Железнов.

– Идут. – Карпов показал на стереотрубу, будто бы она могла все рассказать. – Не идут, а топчутся.

– Топчутся? – Яков Иванович опустился на козлик рядом с наблюдателем и приложился к окулярам стереотрубы.

Там, примерно на середине ничейной полосы, чуть заметно ползла громадная людская туча. Казалось, что они не двигались, а, гомоня и бурля, медленно переливались, выпихивая друг друга вперед.

«Что бы все это значило? Ведь к своим идут, так чего же бояться-то?»

– Сзади их фрицев нет?

– Только что говорил с наблюдателями. – Карпов тряс трубкой. – Доложили: «Ни одного солдата».

– Странно… – И, не отрываясь от стереотрубы, Яков Иванович продолжал: – Мне кажется, Петро Семенович, что они боятся, как бы не погибнуть на наших минных заграждениях.

– Бояться им нечего. Проходы ясно обозначены белыми флажками.

– Это хорошо. Но все же вышли к ним навстречу своих людей, и пусть они проведут их через эти проходы.

Не прошло и четверти часа, как на бруствер выползли солдаты и, размахивая белым флагом, каждый громко кричал в раструб:

– Не бойтесь! Идите смело на меня! На моем пути мин нет!

Лавина зашумела и забурлила активнее, однако смелости не проявляла.

Тут вскочил рослый сапер – им оказался Щукин – и во все горло заорал:

– Что ж вы? Идите! Не бойтесь! Я вас проведу! – И, держа флаг над головой, пошел навстречу лавине. Его примеру последовали и другие саперы.

Из этой пестрой толпы вырвался один, другой, за ними ребята, за ребятами женщины, а следом за ними ринулись и остальные.

Яков Иванович возвратился к себе на НП в конце дня, когда сизая дымка сумерек уже застилала отогретую за день землю, а в безоблачном небе замерцали звезды. Но он не замечал ни чистого неба, ни странной для фронта тишины. Все это затуманили, заглушили только что услышанные стенания спасшихся от страшного кошмара людей. И теперь еще звучали в ушах Железнова жалобные голоса детей: «Мама, есть хочу», «Дядечка, дай хлеба»… И особенно голос мальчугана, все еще дрожавшего от пережитого: «Мама, а это наш дядя?»

– Ваш, мальчик, ваш. Сынка ищу я. Не бойся, тут все наши, – поспешил тогда его успокоить Яков Иванович. Перед глазами возникла стоящая на коленях Ирина Сергеевна перед одинокой белокурой девочкой. Готовая разрыдаться, она дрожащими губами спрашивала:

– А ты подумай хорошенько, припомни – может быть, раньше тебя звали Дусей?

– Не. Меня всегда звали Маша. Машка-затеряшка, – улыбнулась девочка.

– Боже мой, Яков Иванович, – вздох страдания вырвался из груди Ирины Сергеевны, – как две капли воды похожа на Дусю… А где же твои родители? – она все еще не отпускала из объятий девочку.

– Тата в партизанах, а маму, – всхлипнула Маша, – вчера куда-то увели фашисты.

И снова тот же страдальческий вздох и снова вопрос, вопрос матери, уверовавшей, что это ее кровная дочь:

– А как звать твоих маму и папу?

– Маму – Дарья, а тату – Ваня.

Это было уже все! Но Ирина Сергеевна все еще стояла около этой девочки на коленях и, гладя ее лицо, неотрывно смотрела в дорогое ее сердцу лицо малышки.

Позвонила Валентинова:

– Яков Иванович, дорогой, разрешите проехать к Гришину. Там я тоже просмотрю ребят – и за себя и за вас.

У Якова Ивановича не повернулся язык отказать. И он ей поручил:

– Заодно скажите Гришину, что сегодня, часика так через полтора, я буду у него.

А если пожелает приехать сам ко мне, пусть предварительно позвонит.

Теперь этот как бы ничего не значащий разговор вернул его к действительности и заставил снова подумать, что надо сделать, чтобы принять еще массу народа, так как из рассказов крестьян явствовало, что завтра гитлеровцами будет совершен такой же перегон людей. И Железнов невольно взглянул на карту.

«Что же вы, генерал фон Мерцель, не совсем подходящие места выбрали для перегона несчастных? Здесь куда было бы лучше. – Генерал Железнов постучал карандашом по поселку МТФ, где стояла ненавистная фон Мерцелю башня. – Тут и суше, и путь короче, и все как на ладони… – и вдруг замер. Ярко заштрихованные полосы переходов как на участке своей дивизии, а также и соседа, подозрительно охватывали МТФ – основной опорный пункт дивизии Железнова. – А не готовите ли вы нам, уважаемый фон Мерцель, за спинами несчастных коварную подлость?.. Фон Мерцели способны на всякое зверство. На то они и фоны, да еще фашистские!» – Яков Иванович опустился на табуретку и, пододвинув поближе большой блокнот, забормотал себе под нос:

– Предположим, что фон Мерцель завтра за спиной обреченных пустит свои батальоны. А это вполне возможно… Следовательно, надо предпринять такое, чтобы коварство это упредить и спасти от обоюдного расстрела тысячи несчастных. А как?.. – И Железнов снова задумался. Прикинув наконец, что и как, он решил поделиться своими планами с комкором, но вспомнив, что противник может подслушать, позвонил начштакору и доложил ему лишь о количестве перешедших фронт в полосе своей дивизии и о том, что все они накормлены и размещены, а также и то, что он готовился принять завтра еще такую же партию.

– А сколько всего за сегодня перешло? – полюбопытствовал Железнов.

– С вашими вместе 7819. Из них: мужчин – 2151, женщин – 3942 и детей – 1726. Но вы не волнуйтесь, завтра с утра тыл армии всех от вас заберет.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Кстати, переход гражданских задумал не фон Мерцель, а начальство повыше, рассчитывая таким способом «откусить» не только МТФ с башней, но и всю дивизию Железнова и этим ликвидировать нависающий кулак над левым флангом корпуса.

Обсуждая эту операцию с командирами дивизий в своем штабе, командир корпуса генерал от инфантерии рассуждал, глядя на Мерцеля:

– Как вы думаете, что будет делать ваш противник, как его?

– Генерал Железнов, – привстав, ответил Мерцель. – Я полагаю, если Железнов не тупица, должен будет после первого пропуска этого сброда для перестраховки выставить в нейтральную полосу отсекающие огневые средства и ждать атаки из-за спины перегоняемых людей.

– Так мы генерала Железнова обманем и на вашем участке, генерал Мерцель, атаковать его не будем. И так два дня. Это, конечно, удивит не только вашего Железнова, но его соседей и начальников. На третий день вы, генерал, – комкор смотрел на Мерцеля, – ровно в семь ноль-ноль подтвердите нашу «благородную миссию» и переправите как бы остаток небольшую группу людей, чем окончательно убедите противника в нашем благородстве и в какой-то мере притупите его бдительность. Зато вы, – теперь генерал от инфантерии перевел взгляд на генерала Штагеля, командира дивизии, располагавшейся справа от дивизии генерала Мерцеля, – в восемь ноль-ноль третьего дня, когда группа крестьян генерала Мерцеля скроется в траншеях противника и когда, как я полагаю, генерал Железнов успеет сообщить своим соседям, что все прошло благополучно, запустите первую волну переселенцев. И вот когда эта волна минует проходы минных полей и заграждений противника и скроется в их окопах, вы сразу же, пока они будут возиться с людьми первой группы, запускайте вторую, более мощную волну и тут же за ними, ближе к их спинам, свои штурмовые батальоны. Задача этих батальонов – на плечах переселенцев внезапно овладеть первой и второй траншеями, а то и всей первой позицией противника и надежно обеспечить ввод ударного эшелона. Эта ударная группа перехватит все коммуникации и прижмет дивизию Железнова к реке, совместно с вами, генерал Мерцель, уничтожит ее по частям и закрепится по западному берегу реки. В успехе этой операции я уверен, только для этого нужны смелость и решительность!..

Генерал Штагель привстал с намерением спросить: «А если на первом же этапе неудача, тогда что?» Но командир корпуса понял его сомнения и, не слушая, ответил:

– Если же вдруг противник окажется «на высоте» и еще в нейтральной полосе отсечет наши батальоны, тогда пусть винит себя. Весь этот перегоняемый сброд мы уничтожим перед его же передним краем.

На третий день попервоначалу получилось все так, как ожидал этот фашистский генерал от инфантерии. Как только в траншею спрыгнул последний крестьянин, Железнов сразу же оповестил своих соседей и комкора, что благополучно принял небольшую партию, видимо, остатки перегнанных противником крестьян.

Ровно в восемь ноль-ноль генерал Штагель двинул к позициям русских первую волну измученных голодом и холодом людей. К этому же времени он подтянул и вторую группу обреченных и разместил их на открытой местности за второй линией траншеи, чтобы они сами своими глазами видели происходящее, убедились бы в безопасности перехода, следовательно, смелее и без оглядки двигались к своему освобождению. Во вторую группу попал и Гребенюк с ребятами. Хотя движение первой группы проходило без единого выстрела, все же их вопли и стенания выворачивали души людей, ожидавших своей участи.

– Дедушка, миленький, на что их гонят? Расстреляют? Нас тоже? – трясясь всем телом и плача, с мольбой в глазах смотрели на Фомича прижавшиеся к нему ребята. Тот, укрыв всех троих полами зипуна и согревая своим телом, успокаивал, хотя сам не верил собственным словам.

– Расстрелять? Не может быть. Вишь, их гонят как бы к нашим. Стало быть, вот так погонят и нас… Но помните, что говорил продажная шкура переводчик: «Двигайтесь смелее, не оглядываясь назад. А тот, кто вырвется вперед, смерть на месте!» Так что держитесь все около меня. И ты у меня смотри! – Фомич стучал пальцем по лбу Юры. – Рванешься вперед и тут же рухнешь от их пули. Понял?

– Понял, – выдавил из себя Юра.

…Как только первая волна крестьян потонула в траншеях переднего края советских войск, генерал Штагель тут же скомандовал: – Вторая – вперед! – И вторая волна обреченных, а за ними – ударные отряды его дивизии двинулись вперед.

Люди этой партии, несмотря на то, что на их глазах первая волна крестьян прошла благополучно, разноголосо завопили, застонали, заголосили, прижимаясь друг к другу и боясь высунуться из строя.

Иван Фомич, оберегая ребят, держался последних рядов. Но чтобы как-то предохранить ребят от шальной пули, толкал их в людскую гущу.

Дуся оглянулась назад и увидела, что сзади движутся плечом к плечу гитлеровцы.

– Дядечка Ваня! Смотри, фрицы! – выкрикнула она.

– Тише! Не оборачивайся, а то шпокнут. – Фомич и сам давно это заметил, но не подавал виду, думая только о том, как бы спасти ребят и на подходе к советским окопам оповестить о надвигавшейся опасности.

И как только людской поток миновал советские проволочные заграждения, Иван Фомич вырвался вперед и что было силы закричал:

– Товарищи! Сзади нас фрицы! – и повторял это до тех пор, пока не заглушили его голос разразившаяся за спиной пулеметно-автоматная стрельба и душераздирающие вопли людей. И тут произошло то, чего не ожидали ни генерал Штагель, ни его высшее командование.

Командир дивизии, державший оборону против дивизии Штагеля, еще накануне выдвинул вперед, за свою проволоку, пулеметы и группы автоматчиков и подготовил мощный артиллерийский заградительный огонь, поставив командирам задачу крестьян пропустить за проволочные заграждения, а противника перед проволокой отсечь и уложить, да так, чтобы ни один из них не посмел поднять голову.

– Ложись!.. Ползите к окопам! – звучало из советской траншеи.

Фомич не успел прижать ребят к земле, как сам рухнул, подкошенный пулей.

– Ползите, милые, к нашим… – несмотря на страшную боль, шептал он. – Оставьте меня здесь, а сами ползите, и скорее, а то погибнете. Ванюшу не потеряйте…

Но ребята, позабыв страх, подхватили Фомича под мышки.

– Ложись! – взревел Фомич и, схватив Дусю за ногу, подтянул и прижал ее к себе. Беспрерывные сухие разрывы снарядов наконец прижали и ребят к земле.

Кинжальный огонь пулеметов и советской артиллерии повалил противника. Тогда Штагель, злобствуя, накрыл артиллерией плотно жавшихся к земле крестьян. Но недолго пришлось ему зверствовать: крупный калибр советских батарей нащупал артиллерию Штагеля, а заодно и его НП и вскоре заставил ее замолчать.

И теперь под надежным огневым прикрытием заработали санитары. Они стаскивали раненых в «мертвые пространства». За ними ползли и здоровые, а оттуда другой эшелон санитаров и солдат направлял этих людей в траншеи, а там ходами сообщения – кого на ПМП, а кого прямо в тыл дивизии и там к солдатской походной кухне…

Еще в траншее передовой Фомича положили на носилки и отправили на ПМП, а ребят направили в тыл дивизии. Если бы не Ваня и Дуся, то Юра показал бы свою гноившуюся рану и тогда, наверное, как он думал, поехал бы вместе с Фомичом. Но, жалея Валентиновых, он этого не сделал и теперь, взяв все заботы о них на себя, ехал с ними в кузова грузовой машины, сплошь забитой людьми и женщинами. И таким машинам, как казалось Юре, не было ни конца ни края. Километра три ехали лесной ухабистой дорогой. Потом, когда выехали на проселок, дорога стала лучше, и поехали быстрее, так что Юра еле успевал читать то справа, то слева указатели «хозяйств». И вдруг, не веря своим глазам, он прочел: «Хозяйство Железнова».

– Стой! – забарабанил он кулаками в кабину. – Товарищ шофер, остановите!

– Ты чего, малыш? – приоткрыв дверь, высунулся сопровождающий.

– Это хозяйство моего папы, Железнова. Высадите нас здесь, – взмолился Юра.

– Генерала Железнова? – недоверчиво переспросил сопровождающий и, не слушая ответа, сказал: – Нельзя. Приедем на приемно-распределительный пункт, там начальство ему позвонит. И если так, как ты говоришь, то сам генерал приедет и заберет тебя. Все, малыш! И не хнычь, пожалуйста. – Сопровождающий скрылся, гулко хлопнув дверцей.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

– Ну, теперь, Петро Семенович, здесь, кажется, все, и я поехал к Дьяченке. Если соседа прорвут, то, надо полагать, противник будет брать поглубже и бить по нашему второму эшелону.

Направляясь к Дьяченке, Железнов по пути свернул в район медсанбата посмотреть, что там творится.

Приехал как раз, когда кормили перешедших людей. Среди них сновала Ирина Сергеевна, пристально вглядываясь в ребят. Увидев Железнова, подошла к нему и, готовая расплакаться, пожаловалась:

– Ни моих, ни вашего нет.

Яков Иванович по-дружески обнял Ирину Сергеевну и тихо промолвил:

– Мужайся, Ириша, мужайся. Будем с тобой надеяться на лучшее. Если у тебя здесь все, то поедем к Дьяченке, там пообедаем.

– Здесь набирается машина ребят-сирот и часть ребят с матерями, которым некуда идти. Я хочу их отвезти на армейский пункт, заодно посмотреть, нет ли там и наших.

– Не советую. Ты ж за эти дни измоталась до неузнаваемости. Кажется, вот-вот свалишься. Если вдруг окажутся наши, то нам сразу же позвонят и сообщат.

– Не свалюсь. Я жилистая, Яков Иванович, разрешите.

Она смотрела на него таким умоляющим взором, что Железнов волей-неволей согласился.

Дальше Ирина Сергеевна на замечала времени. Быстро усадила всех эвакуируемых ребятишек и их матерей и бабушек в крытый тентом «студебеккер», утеплила их – кого одеялом, кого шинелью – и, превозмогая усталость, двинулась еще раз на поиск своих ребят.

Пока ехали разбитым колонным путем, ее ничего не интересовало. Она не замечала ни по-весеннему покрывшегося свежей зеленью леса, ни яркого солнца. Думала лишь об одном: как бы не упустить ребят, эвакуированных соседней дивизией.

Выехали на большак.

На подходе к Семлеву стали встречаться женщины с детьми.

Около одной, похожей по одежде на городскую, Валентинова остановила машину; ее взволновала девочка, собиравшая первые весенние желтенькие цветочки.

– Вы из пункта?

– Из пункта, – ответила усталым голосом женщина.

– Ребят там много осталось?

– Да почти половина. Ведь отпустили только тех, кто с родителями и у кого есть пристанище. На некоторых страшно смотреть – разутые, раздетые, и только кости да кожа. Фрицы нас выгоняли ночью в чем попало. Все думали на расстрел, а оказалось – такое счастье – к своим. Там, на пункте, есть трое – два паренька и девочка, так, когда они ведут слепого паренька, без слез нельзя на них смотреть. Говорят, фашисты лишили его зрения. Вот так они его и водят и на еду и по нужде.

Валентинова хотела спросить, как его зовут. Но подумав почему-то, что это Ваня, вздрогнула всем телом и спрашивать не стала.

– Кому же ты цветы собираешь? – обратилась к девочке.

– Тете Кате.

– Это сестра моя. Она живет в Шилове, – пояснила мать. – А нас пропустят туда?

– Пропустят, – ответила Ирина Сергеевна и села в кабину. – А пункт далеко?

– Нет, речку переедете, сразу в лесу и увидите большие палатки, а за ними дома и сараи.

Весь оставшийся путь из головы Валентиновой не выходил ослепленный фашистами мальчик.

Остановив машину около палатки с надписью «Штаб», Ирина Сергеевна спросила вышедшего к ним навстречу дежурного в белом халате:

– Кому сдать людей?

Тот показал на противоположную палатку, тонувшую в ветвях плакучих берез, с надписью «Приемник».

– Вот что, товарищ Гордеев, – обратилась она к шоферу, – высаживай всех и веди за мной. И не ожидая, когда люди сойдут, она заспешила в приемник. У входа ее приветливо встретила девушка Нюра и, бегло просмотрев список и убедившись, что обедом накормлены, скомандовала старику-санитару:

– Товарищ Журавлев, ведите всех в третий сарай. – Затем обернулась к Валентиновой. – А вы не волнуйтесь. Сейчас подойдут мои помощники и на месте с вашими разберутся. Так что вы можете ехать.

– Спасибо, дорогая. Но прежде чем ехать, я хочу узнать, не поступили ли сегодня к вам мои ребята – Валентиновы и сын генерала Железнова.

– Надо посмотреть по всем спискам, а их с сотню.

– А вы разрешите пройти мне по помещениям.

– Это можно. Но постойте. Мне что-то Железнов помнится. – И она обратилась к писавшим алфавитные карточки: – Алла, скажи, сегодня не поступал Железнов?

– Поступал.

– Боже мой, – всплеснула Ирина Сергеевна руками, – какая радость нашему комдиву. Так вы дайте его мне, я отвезу отцу.

– Я право не знаю, как и быть, – пожала плечами Алла. – Мы сегодня по телеграфу подали генералу Железнову записку.

– Генералу Железнову, – читала Нюра. – К нам поступил мальчик двенадцати лет Юрий Железнов…

– Да, его звать Юрой, – перебила его Валентинова. – Такой белесый, с разными глазами. Да и он меня хорошо знает. Мы в Бельске соседями были…

– Вы меня перебили, – остановила ее Нюра и стала снова читать – …Двенадцати лет Юрий Железнов тчк. Он просил сообщить, о ним дети Валентиновых.

Ирина Сергеевна бросилась к Нюре:

– Так это же мои дети! Мальчик – Ваня и дочь – Дуся. Милые девушки, где они? – и тут же, обессилев, опустилась на ящик, заменявший в этом временном учреждении стул. Кто-то крикнул: «Доктора!» Но Ирина Сергеевна тихо промолвила: – Не надо, сейчас пройдет. – И хлебнув из кружки ключевой воды, промолвила окружившим ее девчатам: – Вот я все. Радость, милые мои. Вот что значит для матери дети. – Она обвела девчат добрым взглядом, как бы говоря: «Не дай бог вам это пережить!» – и поднялась. – Теперь скажите, милые, где они?

– А мы вас проводим, – сказала Алла и, быстро сбегав в штаб за разрешением, повела Валентинову мимо пустых палаток широкой тенистой аллеей. Разноголосое птичье щебетанье провожало их всю дорогу. Но Ирина Сергеевна ничего не видела и не слышала. Ей даже казалось, что девушка идет слишком медленно, а дом где-то далеко на отшибе. Вскоре послышались детские голоса, а через какую-то минуту увидела и самих ребят, возившихся в песке около полуразрушенного дома. Некоторые лежали в тени деревьев. Правее, у такого же, как и дом, полуразрушенного амбара, сидел, словно старичок, в коротком зипуне и помятой фуражке мальчик. Недалеко от него, поджав под себя ноги, сидела на земле девочка с двумя косичками, в телогрейке, из-под которой выглядывало голубоватое платьице, и вязала из желтеньких цветов венок. Но вот мальчик-»старичок» встал и, придерживаясь рукою стены, прошел на солнечную сторону – за угол. Там, нащупав завалинку, опустился на нее.

– Это слепой? – с состраданием спросила Ирина Сергеевна.

– Не скажу. Мы ведь их не видим, а только регистрируем, – уклончиво ответила Алла, хотя хорошо помнила Железнова, который сегодня утром настойчиво требовал сообщить отцу о нем и о Валентиновых. – Мальчик, – обратилась она к ближайшему пареньку, строгавшему палку, – не знаешь ли Железнова Юру?

Мальчик обвел взглядом детей.

– Вот, в малахае, – показал на паренька, сидевшего на крыльце дома и что-то мастерившего.

– Спасибо, – поблагодарила его Алла и повела Валентинову к дому мимо девочки, вязавшей венок. Но та вдруг обернулась в сторону амбара и выкрикнула:

– Ваня! Где ты? И на его отзыв – «Дуся! Я здесь» – девочка поднялась.

– Стойте! – Ирина Сергеевна задержала Аллу. – Да это же дочь моя, Дуся, – и, задыхаясь от волнения, вскрикнула: – Дуся! – и еще тише: – Дуся!

Девочка остановилась и удивленно смотрела на бегущую к ней в военном тетю. А Ирина Сергеевна бежала, продолжая кричать:

– Доченька! Ласточка моя! Это ж я, твоя мама…

«Доченька, ласточка моя!» всколыхнули в памяти Дуси то родное, что она слышала только от матери, да и голос был знакомый, и девочка, вскрикнув: «Ваня! Мама! Мама приехала!» – со слезами и распростертыми руками понеслась к матери.

Вслед за ней, протянув руки вперед, медленно двигался слепой мальчик.

Ирина Сергеевна, подхватив Дусю, побежала ему навстречу.

– А где папа? Почему он не приехал? – спросил Ваня.

– Папа? – Тут бедное ее сердце не выдержало и отозвалось тупой болью, и она не смогла сейчас сказать правду: – Папа, сынок, далеко отсюда. Домой приедем, расскажу. А теперь давай искать Юру Железнова.

– Я здесь, Ирина Сергеевна. Здравствуйте, – утерев слезы, Юра протянул руку. – Простите за слабость. Не выдержал. Вы служите вместе с папой?

– С папой. – И Ирина Сергеевна поцеловала Юру. – А сейчас давайте, родные мои, собираться и поедем.

Их провожали все, кто был в этом доме, до самой машины.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Записка, принятая Майей по телеграфу, обрадовала ее так, будто не у комдива нашелся сын, а у нее самой свершилась самая заветная мечта. С тех пор как она полюбила этого обаятельного генерала, хотя любовь была и безответной, Майя по-юношески сильно переживала его радости и печали.

Долго не думая, она поправила прическу и бросила Тосе, любезничавшей в тамбуре с лейтенантом:

– Ступай в дежурку! А я пошла со срочной телеграммой. – И даже не сказала к кому.

Уже шагнув в тамбур землянки генерала, Майя как-то сразу оробела и остановилась.

– Кто там? Входите! – послышался голос Железнова.

– Это я, телеграфистка Волгина, с телеграммой.

– А, это вы, Майя. – Яков Иванович толкнул дверь и, придерживая ее, пропустил Майю. – Что за телеграмма? Давайте.

Краснея, она протянула телеграмму и трепетно промолвила:

– Поздравляю вас, товарищ генерал, от всей души поздравляю.

– С чем, Майя? – И Яков Иванович стал читать, не веря своим глазам. – Майя! Да вы же добрый гений. Понимаете ли, какая это радость? Эх! И ничего-то у меня нет сейчас хорошего, чем бы я мог вас от всей души отблагодарить. Дайте хоть поцелую, а подарок считайте за мной. – И Яков Иванович поцеловал ее по-отечески в щеку. – Спасибо! Большое спасибо!.. Присядь. Потом вместе пойдем. Только вот распоряжусь.

И он позвонил заму по тылу:

– Тимофей Гордеевич, подскажите, когда Валентинова уехала с крестьянскими детьми? В четырнадцать? А сколько, по-вашему, туда и обратно займет времени? Говорите, часов пять. Спасибо. – Положив трубку, Яков Иванович и дальше рассуждал вслух: – Еще прибросим час. Следовательно, их надо ожидать что-то около двадцати. – И он позвонил Никитушкину. Тот появился мгновенно. – У нас с Ириной Сергеевной большая радость. У меня нашелся сын, а у нее – сын и дочь…

– Сердечно рад за вас и за Ирину Сергеевну, – с душевностью выпалил Никитушкин.

– Так вот, Александр Никифорович, полагаю, что они так к часам двадцати будут здесь. Поэтому прошу вас, во-первых, нагреть воды, чтобы помыть сына. Во-вторых, вот здесь, – Яков Иванович показал на противоположную стенку от своей кровати, – приготовить постель, в-третьих, прикажите повару, чтобы он приготовил по этому случаю ужин на шесть человек. Три сюда и три Валентиновой. Все. Ясно?

– Так точно. Ясно.

– Тогда действуйте.

Как только захлопнулась дверь, Майя встала:

– Разрешите идти?

Яков Иванович, взяв фуражку, открыл дверь.

– Идемте. Мне с вами по пути. – Он проводил ее почти до самой землянки узла связи. – Если кто меня будет спрашивать, то я буду у полковника Хватова, – и взял ее руку, чтобы еще раз поблагодарить.

Железнов подошел к землянке Хватова. Тот встретил его у входа.

– Дорогой Яков Иванович, от всей души поздравляю. Так, может быть, поедем встречать на большак?

– Нет, давай у дома Ирины Сергеевны.

Еще не успели погаснуть в пурпурном небе последние лучи ушедшего за горизонт солнца, как из леса послышался шум автомашины, а вскоре появился и сам «студебеккер».

Железнову не сиделось, и он, а за ним и Хватов поднялись со ступеньки крыльца и пошли навстречу. «Студебеккер» остановился, и шофер, выскочив из кабины, с сияющей улыбкой доложил:

– Товарищ генерал, сына привезли, – и тут же мигом раскрыл задник кузова, где в ожидании уже стоял Юра и спрыгнул прямо в распростертые руки отца.

– Папа! Здравствуй! – заливаясь слезами, Юра повис на шее отца.

Тем временем Хватов снял ребят Валентиновой. Увидев, как мальчик, ища опору, заводил руками, вздрогнул. Но делая вид, что ничего не заметил, стал помогать Валентиновой сойти с машины.

– Яков Иванович, – (за дорогу все острое у нее перегорело) спокойно обратилась к генералу Ирина Сергеевна, – оставайтесь вы все у нас. Мне все равно ребят кормить. Да у меня и просторнее. Поужинаем вместе. А потом я ребят – своих и вашего – помою. На обратном пути с промежуточной станции я заказала сюда ужин и попросила своих боевых подруг истопить баню. Ну как, согласны?

Яков Иванович от такого неожиданного поворота не знал, что сказать. У него было большое желание никуда сейчас сына от себя не отпускать. За него вопрос решил Хватов:

– Согласны, только с такой разницей. Первоначально моются мужчины. То есть Юра, его папа и я. После – семья Валентиновых. И сперва моемся, а потом ужинаем. Пока мы будем мыться, ваши женщины накроют стол. Ну как?

– Быть по сему, – согласилась Ирина Сергеевна, а за ней и Яков Иванович, но здесь же спросил:

– А как же быть с бельем для Юры?

– Очень просто. Для своих я сделаю так, – загнула палец Ирина Сергеевна, – возьму солдатские рубахи, откромсаю у них рукава и подол, а в вороте прихвачу на живую нитку по размеру. Так же поступлю и с трусиками. Ведь им это только на одну ночь. А что касается верхнего, то им придется сутки походить в цивильном. Но пока они будут мыться, женщины прожарят одежду в дезкамере. Так поступим и с Юрой. А завтра за день с помощью подруг я сошью ребятам все новое и по размеру. Правда, за исключением обуви. Но это уже можно и подождать. А сейчас, мужчины, не теряя времени, в баню!.. – И Ирина Сергеевна быстро отвела своих детей в дом и тут же вынесла простыни. – Мыло и мочалки в бане. К концу мытья для Юры все будет в прибаннике.

Как только мужчины ушли в баню, Валентинова, горя желанием излить свою радость, сразу же позвонила Карпову. Но с другого конца провода ответили: «Двадцать первый проводит мероприятие», что означало «на передовой», и подойти не может.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Дети настолько измотались, что Юра, как только сел в машину и прильнул к отцу, так сразу же и заснул. Яков Иванович внес его сонного в землянку, с помощью Хватова раздел и уложил в постель. Глядя на гноившийся рубец, обратился к Хватову:

– Как ты думаешь, пригласить хирурга сейчас или завтра? Жаль мальца будить.

Хватов опустил рубашонку:

– Пусть спит. – И отошел к столу. Там, грузно опустившись на стул и положив голову на ладонь, насупился.

– Что, голова болит?

– Нет, с головой ничего. Валентинову жаль. Представляешь, как она сейчас стоит перед слепым сыном и заливается горькими слезами. Я все это себе ясно представляю и переживаю. Еще там, у нее, задумался, как бы ей помочь. Завтра посоветуюсь с Соколовым. Он с лечебным миром знаком. Ведь спасают некоторым раненым зрение. Я сам таких видел.

– Как раз, Яков Иванович, и я об этом думаю. У нас на фронте есть нейрохирургический госпиталь майора Никольского. В нем имеется и глазное отделение. Говорят, что там чудеса делают. Так позволь, этим займусь я сам. Как раз завтра меня вызывают в политотдел армии. Проскочу заодно в госпиталь и поговорю с Никольским. Он замечательный, душевный и отзывчивый человек.

– Большое тебе спасибо! – Тут Яков Иванович хлопнул себя по лбу. – Совсем забыл. – И позвонил полковнику Васильеву: – Тимофей Гордеевич, нет ли чего-нибудь подходящего на ноги для мальчиков на тринадцать лет, для моего сына и сына Валентиновой, на время, пока им сошьют обувку.

Последовал ответ: «Я позвоню». И минут через пятнадцать Васильев сообщил: «Что-нибудь подберем из реставрированных кирзовых маломерок».

Как только Юра встал и умылся, Яков Иванович посадил его за стол и, положив перед ним еще вчера написанное жене письмо, вручил самописку и сказал: «Пиши!» А затем продиктовал: «Здравствуйте, дорогие мамочка и бабушка! Обнимаю вас и целую. Вчера возвратился из фашистской неволи. Жив и здоров. Ваш сын и внук Юра».

Ранним утром женщины из ремонтных мастерских сняли с еще спящих ребят мерки и приступили к пошиву белья и верхнего – для мальчиков гимнастерок и шаровар, а для Дуси – платьица из красного материала в белый горошек. Вместо пальто для ребят подогнали телогрейки, а для Дуси решили сшить пальтишко из синего шевиота.

На фронте было спокойно, и Ирина Сергеевна, переложив всю работу по службе на своего помощника, решила остаться дома. Надо было что-то подыскать на ноги Дусе. И она поспешила в сапожную мастерскую.

Когда вернулась домой, то делопроизводитель Маша сказала, что звонил подполковник Карпов.

– Карпов? – встревоженно повторила Ирина Сергеевна и тут же крутанула ручку телефона:

– Тося, дай, пожалуйста, «Курган», а там двадцать первого.

И на этот раз неудачно. Вместо Карпова ответил майор Тарасов. Он сообщил, что недавно за Карповым заехал полковник Добров.

Обедали снова у Валентиновой. За столом были Якоз Иванович, Ирина Сергеевна и ребята.

– Чего это так срочно выехали Добров и Карпов? – поинтересовалась Ирина Сергеевна.

Яков Иванович понял, что волнует Валентинову. И хотя знал причину вызова, правды не сказал:

– Не знаю. Телеграмму подписал Алексашин.

– Раз Алексашин, значит, новое назначение. – Ирина Сергеевна не сводила глаз с Железнова.

Но он «пропустил» это мимо ушей и заговорил о Юре:

– У меня сегодня в штабе много работы, так пусть Юра до ужина побудет у вас. После ужина я заберу.

– Так и вы приезжайте ужинать. Я думаю, к этому времени вернется и Фома Сергеевич, – и, провожая на крыльцо, еле сдерживая слезы, обратилась к Железнову: – Я сегодня всю ночь глаз не сомкнула. Все о ребятах думала. Ведь их здесь оставлять нельзя. А куда девать? Может быть, Юру и моих в Княжино отвезти?

– Я тоже об этом думал, но так ни к чему и не пришел, – глубоко вздохнул Яков Иванович. – Давайте отложим это до приезда Хватова. Его тоже вызвали.

Хватов вернулся за два часа до ужина и, не заходя к себе, прошел прямо к Железнову.

– Чего вызывали? – поинтересовался Яков Иванович.

– Подрабатывали на выдвижение. Хотят до начала Смоленской операции сделать все перемещения.

– Куда?

– Пока не знаю. Но говорят – на корпус.

– Видно, от нас заберут и Карпова и Доброва. Они сегодня уехали по вызову комфронта. Ирина Сергеевна в смятении. У нее на Карпова были большие надежды. Удалось побывать у майора Никольского?

– Добрался. – Хватов снял шинель и повесил на рогульку… – Он предлагает паренька положить на обследование и только после этого сумеет сказать, можно ли вернуть ему зрение.

– А когда?

– А это уж теперь будет зависеть от желания Валентиновой. А где Юра? Я зашел в военторг и купил по шоколадке. Одели?

– Одели. Юрка потребовал погоны. Я, говорит, солдат, и мне погоны положены. А где Соколов?

– Он сошел у медсанбата.

Яков Иванович позвонил в медсанбат. Трубку взял подполковник Соколов.

– Павел Сергеевич, что вы узнали о Гребенюке Иване Фомиче? Что? Его уже эвакуировали в толовой госпиталь фронта? Жаль! Тогда я вас прошу по мере возможности все же выяснить, где он будет находиться. Этот человек мне дорог. Он все время оберегал моего сына. Будьте добры!

– У нас, Фома Сергеевич, до ужина еще целый час, – Яков Иванович постучал по часам. – Давай подумаем, кого будем рекомендовать вместо Карпова, и так по всей цепочке, а также и вместо тебя. Откровенно говоря, очень жаль мне с тобой расставаться. Ведь скоро два года, как мы вместе. Что только не пережили… Ну, ладно, дружище. Давай думать. Вместо Карпова я предлагаю майора Тарасова, а вместо него – на должность начштаба – майора Егорова. На его место – комбатом капитана Кочетова. Он сегодня прибыл с курсов. Посмотрел бы, какой стал представительный. Твое мнение?

– Я за! – без колебаний согласился Хватов, – прекрасные и командиры и коммунисты.

– А кого ты вместо себя предлагаешь? – спросил его Железнов.

– Если ты, Яков Иванович, не против, я предлагаю подполковника Милютина.

Помолчали.

– Ну что ж, хорошая кандидатура, – и Яков Иванович положил свою увесистую ладонь на стол. – Согласен. А теперь поехали к Ирине Сергеевне и обнадежим ее хотя бы этой чуточкой надежды.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Карпов и Добров вернулись на второй день вечером.

Добров зашел к Железнову.

– Ну что, Иван Кузьмич, сосватали? – поинтересовался Железнов.

– Как будто бы сосватали на дивизию. Но куда – не сказали. С каждым в отдельности беседовал сам Соколовский. У нас, сказал он, есть думка выдвинуть вас на дивизию. Конечно, это не сегодня и не завтра, но скоро. Одно советую вам – бережливее относитесь к командному составу. Потом, говорит, у вас есть замечательные качества – храбрость и бесстрашие. Но комдиву нужны еще разум и выдержка. Так что, прошу вас, не суйтесь без нужды в пекло и так далее. Здесь я понял, что он говорил не без твоего, Яков Иванович, участия.

Карпов, так тот сразу же прошел в автопарк, но Валентиновой там не было. Позвонил ей на квартиру. После многих звонков в трубке зазвенел тоненький детский голосок:

– Мамы нет дома. Ушла за ужином.

Он полагал, что ошибся, и позвонил еще раз. Ответил тот же голосок и то же самое.

– А ты кто будешь?

– Я? Я Дуся. Дочка мамы.

И этот голосок девочки как-то сразу наполнил его душу новым, до сего времени неведомым чувством, и его потянуло сейчас же туда пойти. Не теряя времени, Карпов позвонил в полк майору Тарасову и, убедившись, что в полку все благополучно, а на фронте спокойно, широкими шагами направился к дому Валентиновой. У плетня остановился и с удивлением посмотрел на двух маленьких солдатиков. Один из них – при погонах, – изображая из себя кавалериста, скакал верхом на палочке и лихо рубил воздух самодельной саблей.

Другой, без погон, стоял неподвижно и смотрел на закат солнца.

– Здравствуйте, казаки! – приветствовал их Карпов.

Юра принял стойку смирно и отчеканил:

– Здравия желаю, товарищ подполковник!

Ваня, тот просто сказал «здравствуйте». На крыльцо выбежала и поприветствовала Карпова девочка в красном с горошком платьице и с такими же цветастыми бантиками в косах, а за ней и Ирина Сергеевна.

– Тебя зовут Дуся. – Карпов пожал руку девочки. – А вот как звать боевых орлов, не знаю.

– Рядовой стрелковой дивизии Юрий Железнов! – четко доложил Юра.

– Сын нашего генерала? – Карпов обратился к Валентиновой.

– Да, сын генерала, – подтвердила она. – А это мой сын, Ваня. – И губы ее дрогнули.

Удивленно глядя на Ваню, Карпов раскрыл рот, чтобы спросить, что с ним, но Ирина Сергеевна, приложив палец к губам, остановила его и здесь же подтолкнула дочь:

– Дуся, приглашай Петра Семеновича ужинать с нами. – Дуся подошла к Карпову, взяла его за руку и тем же, что и в телефоне, голоском пропела:

– Петр Семенович, идемте с нами ужинать.

Ирина Сергеевна рассадила ребят так, чтобы Ваня был около нее и чтобы ей было легче помочь ему поесть. Карпов сидел напротив нее и думал, как помочь женщине в этом безысходном горе. Подбодрить участливым словом? Что толку? Деньгами? Было бы самое лучшее, думал он. Для того, чтобы пристроить ребят где-нибудь в тылу, у крестьян, нужны большие деньги, а с деньгами у него самого было плохо: ведь он жил только на фронтовые, а все остальное жалованье получает в Княжино жена по аттестату, который он выслал ей в тамошний райвоенкомат еще в сорок первом году.

После ужина Ирина Сергеевна, убрав со стола, дала Дусе тряпочки и устроила ее в уголке мастерить одежку для куклы, сделанную из таких же тряпочек. Ребят же посадила за стол, положила перед Юрой брошюрку о героическом подвиге Зои Космодемьянской и попросила почитать Ване. И вот, когда дети занялись своим делом, она вышла на крыльцо и там опустилась на ступеньку к Карпову, который с нетерпением ждал этого момента: ведь из-за последних событий они не виделись, как ему казалось, целую вечность. К тому же вечер дыханием цветущей хвои будоражил душу. А тут еще своими трелями манил к себе в черноту леса шальной соловей.

– Пройдемся немного, – обхватив рукой, приподнял ее Карпов и коснулся губами ее губ.

– Не надо, Петя, – Ирина Сергеевна сняла его руку со своего плеча. – Я очень и очень устала. Не знаю, как только ноги держат. – И снова опустилась на ступеньку. – Давай лучше поговорим, как дальше жить будем? Видишь, как у меня получилось, – и радость и горе… А тут ходят слухи, что тебя назначают на другое место и даже в другую армию.

– Да, Ириша, назначают. Но ты не волнуйся. Я как только на новом месте обживусь, так сразу же буду хлопотать, чтобы тебя перевели к нам в дивизию или куда-нибудь поближе. Тогда мы опять будем вместе.

– А дети?

– А их надо устроить где-нибудь поближе к тылу, у крестьян.

– Это, Петя, легко сказать, да сделать трудно. Кто это возьмет на себя обузу и ответственность возиться со слепым мальчиком?

– За хорошие деньги возьмутся. А деньгами я помогу.

– А я, Петя, думаю о другом.

– О другом? – насторожился Карпов. Он очень боялся, как бы она не решилась повезти их вместе с Юрой в Княжино, ведь там была его жена.

– Вчера я была в нейрохирургическом госпитале. – Зная ревнивое отношение Карпова к Хватову, она сознательно здесь покривила душой. – Там мне предложили положить Ваню на обследование. Говорят, некоторым при таком ранении возвращают зрение. Но прежде чем на это решиться, я хочу посоветоваться с тобой.

– А что? Это, пожалуй, самое правильное решение.

Но сказал он это каким-то безучастным тоном, как о совершенно чужом ребенке, и это больно отозвалось в материнском сердце Ирины Сергеевны. И она как-то сразу сникла.

– Ириша, ты чего? Плохо тебе? – Карпов обнял и привлек ее к себе. – Может быть, боишься, что уеду и забуду? Нет, этого не будет, наоборот, буду тосковать и нестерпимо ждать того времени, когда мы снова будем вместе. Ну, что? Скажи хоть слово.

– Ну, что тебе сказать? – И чуть было не сорвалось у нее с языка, что мужем-то он, Петя, может стать, а вот станет ли отцом… Но сказала другое: – Тяжело мне будет без тебя…

Там, где только что замолчал соловей, замелькали узенькие лучи автомашины. Карпов встал и хотел было спрятаться от посторонних глаз. Ирина Сергеевна его задержала:

– Что ж, так и дальше будем прятаться от людей?

– Это машина комдива, и я не хочу, чтобы он меня здесь видел.

– Ну и что ж. Пусть видит.

Но за Юрой приехал только один Польщиков. Услышав сигнал, ребята высыпали на крыльцо.

– Раз так получается, я поехал. – Карпов поцеловал Валентинову. – Польщиков подбросит меня до автопарка, а там дежурной я доберусь и до полка, – и хотел было сесть в машину, но Ирина Сергеевна задержала:

– Попрощайся с детьми.

Карпов проворно взбежал на крыльцо и пожал Ване с Дусей руки:

– До свидания, детки. Всего вам хорошего. Слушайте маму.

Красный глазок машины давно растворился в ночной черноте, а Ирина Сергеевна, прижав к себе ребят, все еще смотрела ему вслед, удрученно думая о неласковом отношении Карпова к детям.

«А где ему взять ласки, когда всю свою жизнь жил в свое удовольствие – пустоцветом?» – мысленно сказала сама себе.

На другой день утром Карпов вызвал к себе начфина и приказал затребовать из военкомата данный жене денежный аттестат.

– А что с ней? – удивился начфин.

– Да ничего. Так надо.

Яков Иванович возвратился к себе в землянку, когда Юра уже лежал в постели. Он наскоро разделся, помыл руки и присел возле Юры.

– Вот видишь, сынок, какая у твоего отца служба. Никак не найду даже часика, чтобы пораньше освободиться и поговорить с тобой про твое житье-бытье, про твоих друзей и начальников. Да, чуть не забыл, – и Яков Иванович вытащил из кармана шинели мешочек с карамелью и вручил сыну. – Давай съедим сегодня по одной. А завтра возьми с собой и угости ребят Ирины Сергеевны. Ну, рассказывай, – Железнов сел поудобнее на чурбачок.

– А что рассказывать-то? – Юра, смакуя, сосал конфеты. Ведь за все время войны такая сладость с приятной кислинкой впервые попала ему в рот.

– А ты начни с самого-самого начала, с того момента, как мама ушла из дому по городской тревоге.

На этот раз Юра смог поведать отцу весь ужас только первого дня войны и весь тот кошмар, который пережил он с бабушкой и ребятами Валентиновой. И уже было начал рассказывать о том, как вернулась мать, как они эвакуировались, и на фразе: «Нас погрузили в машину – и на вокзал, и на вокзал…» путанно повторил несколько раз и заснул.

И так каждый вечер понемногу Юра раскрывал перед отцом свою жизнь и героические дела партизан Подмосковья и Смоленщины.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Весна пришла и в Княжино. Горячее солнце быстро согнало снег, и луга зазеленели муравой, а поля – озимью. Княжинцы спешили до начала полевых работ поднять землю на своих огородах да привести в порядок усадьбы. Аграфена Игнатьевна, хотя и некуда было спешить, тоже не отставала от своих соседей. И вооружившись лопатой, также ковырялась в своем маленьком огороде.

– Бог на помощь! – приветствовал ее с улицы старичок почтальон. – Железнова?

– Железнова, батюшка, Железнова, – засеменила Аграфена Игнатьевна к изгороди.

– Вот депеша с фронта. Так что, мать моя, идемте в дом. Надо в книге расписаться и время проставить.

Прежде чем это выполнить, Аграфена Игнатьевна, вооружившись очками, первоначально прочла телеграмму и, уставившись на почтальона неподвижным взором, бухнулась на табуретку.

– Батюшка, дорогой мой, да знаешь ли, какую ты нам радость-то принес, – залепетала Аграфена Игнатьевна. – Да за такую телеграмму моей расписки мало. – И она достала из шкафчика бутылку с остатками самогона и все вылила в стакан. – Потчуйтесь и закусывайте, – пододвинула Игнатьевна ему тарелку с салом и хлебом.

Тут вошла Русских и отвесила почтальону поклон.

– Хлеб да соль! Нет ли, Порфирьевич, и мне весточки?

– Ну как нет. Тебе, Гавриловна, всегда есть, – и он вручил ей письмо. На этот раз от Ивана.

– Спасибочко, дорогой. Заходи, я тебя тоже угощу.

– А вам, Игнатьевна, от кого?

Вместо Игнатьевны ответил Порфирьевич.

– От самого Железнова. – И, глядя поверх очков на Игнатьевну, спросил: – Разрешите, я прочту. – Та в знак согласия кивнула головой.

– Мои дорогие, восклицание, – торжественно читал он. – Сообщаю большую радость точка Сегодня возвратился Юра в полном здравии точка Обнимаем целуем вас Яков и Юра Железновы точка Подробности письмом.

Проводив почтальона и Гавриловну до калитки, Аграфена Игнатьевна вернулась в дом, быстро умылась, оделась и, взяв телеграмму, направилась на завод. На ее счастье, на кольце стоял автобус (теперь от Княжино до завода шла хорошо укатанная гравийка.)

На заводе ей тоже повезло – на проходной дежурил односельчанин, инвалид этой войны, и он пропустил Игнатьевну прямо в цех.

Матери всегда матери. И даже такая волевая и выдержанная женщина, как Нина Николаевна, и та, прочтя телеграмму, не постеснялась своих цеховых товарищей и товарок, упала на грудь матери и разрыдалась.

– Буде, доченька. Успокойся, – приголубила ее Аграфена Игнатьевна и посадила на ящик. – Не плакать, а радоваться надо, доченька.

– Что с ней? – встревожились товарки.

– Сын, милые, нашелся. Юрочка… – дрогнувшим голосом поведомила Аграфена Игнатьевна.

И полетело по цеху: у Нины Николаевны сын нашелся…

Тут же все стали советовать поехать и забрать его. На фронте мальчишку, как и любого другого, на каждом шагу подстерегает опасность. А тут все-таки глубокий тыл. Нина Николаевна тоже была такого мнения и, не откладывая дела в долгий ящик, пошла с Аграфеной Игнатьевной в партком к Илье Семеновичу.

– Что с тобой? – сразу же усадил он Нину Николаевну на диван. – Не пойму, то ли плачешь, то ли радуешься?

– Радуюсь, Илья Семенович, – и она протянула ему телеграмму. – Юра нашелся. У Яши он.

– От всей души рад и за тебя, Нина, и за тебя, Аграфена Игнатьевна.

– Пришла просить вас, Илья Семенович, посодействовать перед дирекцией о предоставлении мне отпуска для поездки за Юрой.

– Хорошо. Посодействую, – и осекся, вспомнив, что, приехав на фронт, Нина обязательно захочет повидать и дочь. А узнав о ней правду, будет страшно потрясена. – Постой-постой, а тут же Яша пишет, что «подробности письмом». Так давай уж подождем письма. Тогда все и решим об отпуске.

– А чего ждать-то? Невмоготу, Илья Семенович.

– А вдруг ты туда, а он сюда с попутным солдатиком едет?

Нина Николаевна в знак согласия кивнула головой:

– Вы правы. Будем ждать.

Время шло, а письма все не было, и Нина Николаевна, а глядя на нее, и Аграфена Игнатьевна – очень волновались. После работы Нина Николаевна каждый раз стала заходить на почту.

Зашла и на этот раз. Девушка, как и вчера и позавчера, ответила:

– Вам, товарищ Железнова, письма еще нет.

Удрученная Нина Николаевна медленно направилась к выходу и почти у самых дверей столкнулась с женой Карпова Галиной Степановной. Галину Степановну было не узнать. Вместо жизнерадостной, красивой, всегда прибранной женщины, перед Железновой оказалась разъяренная фурия. Лицо вспухшее, глаза горят злостью, из-под косынки выбиваются лохмы. По всему видно, что у нее случилось большое горе.

Нина Николаевна взяла ее под руку и отвела в угол:

– Что с тобой, Галя? С Петром Семеновичем что-нибудь случилось?

– А черт его знает, что с ним случилось. – Галина Степановна скрипнула зубами. – Видно, другую бабу завел.

– Тише. Кругом люди, – сказала Нина Николаевна и вывела ее на улицу. Там, посадив Галину Степановну на скамейку, спросила: – Откуда ты такую гадость подхватила?

– В военкомате. Жду неделю, вторую денег – мне всегда двадцать пятого приносили, – а их все нет и нет. Дай, думаю, съезжу и узнаю, в чем дело? Поехала. А мне и говорят: «Часть ваш аттестат отозвала». Почему отозвала? А у самой сердце разрывается. – «Если погиб, то не таите, скажите правду». А военком мне и говорит: «Вы, гражданка Карпова, не волнуйтесь. Если бы ваш муж погиб, то мы вас с денежного довольствия не сняли бы, а назначили бы пенсию». Понимаешь? Значит, жив и невредим. И накось, ничего не говоря – хлоп! И снял аттестат. Мне, как ты знаешь, денег и без его аттестата хватает. Все равно я их на книжку кладу. Вот взяла только тысячу на постройку нашего княжинского танка. А так они все целехоньки. Но и ему они незачем. Потом почему ничего не написал? Да и последние его письма стали редки и так себе – ни любви, ни печали. Так что, не говори, тут наверняка баба. Да еще такая, – Галина Степановна сжала кулак, – с рукой. Вот написала телеграмму – пошлю на имя командира части, пусть сообщит, в чем дело? – и Галина Степановна поднялась, но Нина Николаевна вновь ее посадила.

– Зачем посылать-то? На днях я еду к Яше, все у него разузнаю и сразу же тебе напишу.

Галина Степановна скривила рот и, качая головой, сказала:

– Ничего тебе твой Яша не скажет.

– Это почему же?

– Да только потому, что Петра там нет. У него другая полевая почта. Так что, – она решительно рванула телеграмму, – ничего не буду посылать, а поеду сама. Унижаться не буду, но покажу, что я не та, что была до войны, и то, что могу сама за себя постоять!

Письмо от Железнова пришло через две недели. Да. Через очень долгие две недели.

Яков Иванович подробно писал, как Юра вместе с изгнанниками-крестьянами перешел фронт, каково его состояние, как он выглядел и был одет. Написал и то, что был в партизанах, умалчивал только, что мальчишка был ранен.

На следующий день Нину Николаевну и Галину Степановну провожали в дальнюю дорогу.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В Москву добрались на шестой день. Оставив Карпову на вокзале с вещами, Железнова, как советовал Илья Семенович, направилась в Управление кадров. Там ее любезно принял полковник Сергиенко.

– Поезжайте со своей спутницей на Стромынку в офицерский резерв. Завтра утром оттуда машинами направляются офицеры в резерв Западного фронта. Я пишу, – полковник протянул ей записку, – чтобы вас отправили с этими офицерами. Прибыв во фронтовой резерв, найдете там офицера отдела кадров фронта. Он свяжется по телефону с генералом Железновым. А дальше, как я полагаю, все будет в порядке.

Все так и получилось, как говорил полковник Сергиенко. К вечеру они прибыли в офицерский резерв фронта. С помощью дежурного быстро нашли офицера отдела кадров капитана Веденеева. Веденеев тут же связался с генералом Железновым, а когда тот был на проводе, приветствовав его, передал трубку Нине Николаевне.

Надо было видеть, как она вдруг преобразилась: лицо озарилось и радостью и волнением, да и трубку-то она взяла, как бы боясь ее уронить, двумя руками и дрогнувшим голосом прокричала:

– Яша! Это ты? Здравствуй, дорогой. Это я, Нина. – Коротко сообщив, где она находится, попросила: – Дай Юрочке трубку. – Но тут лицо резко затуманилось скорбью. – А где он? У Ирины Сергеевны? А как мне хотелось услышать голос. Как он, здоров? – и, слушая мужа, украдкой согнутым пальцем смахнула набежавшие слезинки.

– Спроси, где Карпов? – напомнила ей Галина Степановна.

– Яша, со мной приехала жена Карпова Галина Степановна. Он от тебя далеко?.. Алло! Алло! Яша, я тебя слушаю… – несколько раз повторила Нина Николаевна эту фразу, но телефон молчал, хотя в него было слышно странное покашливание Железнова.

– Наверное, к нему кто-то зашел, – зажав микрофон, сказала она Галине Степановне.

Но никто к нему не зашел. Приезд Карповой был для него как снег на голову. И Железнов обдумывал, как бы сделать, чтобы она не встретилась с Ириной Сергеевной. Наконец сказал:

– Слушай, Нина. Сегодня, надо полагать, уже будет темно. За вами приедет на моей машине адъютант лейтенант Зубарев. Вы там в резерве переночуйте, а рано утречком поедете. Вначале вы завезете Карпову к мужу – это почти по пути, – и, видимо, к обеду ты уже будешь у нас. Полагаю, что на фронте все будет спокойно и мы с Юрой тебя встретим. Все поняла? Тогда до свидания… Обнимаю, целую. А теперь дай трубку товарищу Веденееву. – И Железнов вкратце повторил все то, что только что передал жене, и попросил его разместить их до утра в резерве.

Вначале ехали по Варшавке. Леса справа и слева были сплошь забиты воинскими частями. Галина Степановна с тревогой смотрела на них, полагая, что это уже передовая, и, боясь, как бы не проехали мужа, все время спрашивала лейтенанта:

– А это не часть подполковника Карпова?

– До части вашего мужа еще далеко, – не поворачиваясь, отвечал Зубарев. Он и сам с удивлением смотрел на сновавших в лесу около пушек и машин солдат. Когда вчера они проезжали эти места, здесь войск не было.

В Юхнове свернули на северо-запад. До Вязьмы тащились по разбитой дороге часа три. Зато, когда миновали Вязьму и выехали на автостраду, поехали быстрее, но у Гредякино уперлись в хвост длиннющей колонны автомашин и артиллерии, которую обгоняли почти час.

Зубарев чуть было не выпалил: «Да это же наши». Но вовремя сдержался. Он хорошо знал, что это разведывательный батальон, артдивизион и автопарк дивизии демонстрируют движение прибывших войск в район сосредоточения правого крыла фронта. Свернув у Истомино в лес, колонна остановится на дневку, а с наступлением темноты вернется в район Гредякино, чтобы утром вновь двинуться в «район сосредоточения». У этого селения Зубарев скомандовал шоферу повернуть налево. До Издешкова дорога была ничего, а после, как только переехали железнодорожную колею, колдобина на колдобине. Женщины даже взмолились и попросили где-нибудь на сухом месте остановиться и чуточку передохнуть от этой тряски.

– А мы уже приехали, – обрадовал их Зубарев. – Слышите? – Показал он в сторону глухого разрыва. – Вот это уже фронт разговаривает.

Женщины вышли, а он прошел к комендантскому посту и расспросил, как проехать к подполковнику Карпову. Старший поста выделил красноармейца, и тот, сев на место шофера, повел машину по лежневке через болотце. Затем миновали выгоревший лес и подкатили прямо к землянкам.

– Это жена подполковника Карпова, – доложил красноармеец дежурному комендатуры.

– А вы? – лейтенант обратился к Железновой. За нее ответил Зубарев:

– Это жена нашего комдива. Мы едем дальше.

– Извините, пожалуйста, – козырнув, дежурный обратился к Карповой, – сами знаете, фронт. Будьте добры, предъявите документ, удостоверяющий вашу личность.

Галина Степановна протянула ему паспорт.

Убедившись, что это женщина есть именно жена Карпова, взял ее вещи и, пожелав Железновой доброго пути, предложил Галине Степановне идти за ним. Нина Николаевна проводила Карпову до самой землянки. Расставаясь, договорились, что обратно поедут вместе.

– А где подполковник? – спросила Карпова лейтенанта, зажигавшего гильзу-светильник.

– На НП. Слышите, что творится? Он сейчас за комдива остался. – И лейтенант позвонил по телефону, но Карпова на своем НП не оказалось. Ответили, что он перешел на НП полка. – А вы не беспокойтесь, располагайтесь, как дома. – Лейтенант ушел.

Горя жгучей обидой и считая, что в ее горе замешана женщина, Галина Степановна, оставшись одна, просмотрела все в планшете Карпова, перерыла в его чемодане все вещи, перевернула постель и, не найдя ничего подозрительного, обессиленная опустилась на табуретку.

Но время летело и делало свое миротворное дело, понемногу гася ее гнев. А тут еще и стрельба стихла. Галина Степановна встала, умыла лицо, поправила перед зеркалом прическу, попудрилась и даже подмазала помадой губы. Потом застелила стол простыней, поставила на него привезенные с собой консервы, сало и заветную поллитровку, которую в ожидании мужа бережно хранила полтора года. И вот послышались торопливые шаги. Галина Степановна погасила свет и спряталась в углу за мужнину шинель, а чтобы скрыть ноги, пододвинула к себе табуретку.

Карпов, считая, что это приехала Ирина Сергеевна, уж никак не мог себе представить, что из такой дали пожаловала жена, несся к себе, не чуя ног. Но, распахнув дверь, застыл на пороге, удивленный темнотой.

– Ириша, ты где? – Карпов зажег спичку.

И тут табуретка с грохотом отлетела к противоположной стене, тут же рухнула с гвоздя шинель, и, к ужасу Карпова, перед ним предстала разъяренная Галина Степановна.

– Галя? – поразился Карпов.

– Да, Галя, – сжав кулаки, пошла в наступление жена. – А ты, подлец, ждал Иришу? Значит, для нее отобрал аттестат? Для нее? Ну! Молчишь? Так я сейчас заставлю тебя говорить, паскуда! – размахнулась она. Карпов перехватил ее руку.

– Тише ты! Кругом люди, – прошипел Петр Степанович. И, зажав ей ладонью рот, усадил на топчан. А мысль молниеносно работала, как бы не допустить скандала. Это обязательно дойдет до командующего, и тогда ему комдивом не бывать. – Ну чего разошлась? Чего? Разве для этого в такую даль тащилась? Ну что хорошего? Ну подеремся, поругаемся, народ соберем, и тебя в один момент за пределы дивизии выставят, а меня в должности комдива не утвердят, да еще с собачьей аттестацией на прежнюю должность отправят. Да отправят ли? Чего доброго – замкомполка пошлют, а то, чего доброго, в другую часть отправят…

– Отпусти. Дышать трудно. – Галина скребла зубами его ладонь. – Брось туману напускать. Если я только расскажу, как ты по-хамски аттестат отнял, то меня не тронут и никуда не отправят, а вот тебя-то потрясут и допытаются, кто такая Ириша? Да не меня, а ее турнут с фронта.

– Эх, Галя, Галя, и дуреха же ты. Заладила одно «аттестат, аттестат». А ты не знаешь, что раз меня перевели в другую дивизию, то прежняя финчасть была обязана отозвать свой аттестат. И теперь наша финчасть обменяет его на свой и сразу же его вышлет тебе. Вот как, – хитрил Карпов. – А ты, не разобравшись, с бухты-барахты, по-бабьи, раз и прикатила. Я, конечно, нескончаемо рад твоему приезду, наконец-то мы вместе, – он нежно гладил ее по волосам и щеке и потянулся ее поцеловать, но Галина оттолкнула его.

– Отстань. Иди к своей Ирише.

– Брось злиться. Давай лучше сядем рядком да поговорим ладком. – Петр Семенович продолжал гладить ее волосы. – Что Ириша? Теперь с Иришей все! – И Карпов потянул руку жены к губам. – Прости! С кем, дорогая, на фронте греха не бывает.

Где-то невдалеке с сухим треском разорвались снаряды. Карпова вздрогнула и прижалась к мужу.

– Вот видишь, в каком аду мы живем. Все время на грани между жизнью и смертью… Так стоит ли нас за это казнить… Не казнить, а жалеть надо! – И, зажав в своих объятиях, мило улыбаясь, жарко поцеловал Галину в губы. – Так что смени, пожалуйста, гнев на милость, и давай сядем за стол и выпьем мировую.

Галина Степановна хотя и слабо, но все же упиралась. Тогда Карпов подхватил ее на руки и закрутился, как бывало.

– Ну что? Все? Или еще злишься?

– Не только злюсь, но и побить готова.

– Ах так? – И Карпов снова стал вместе с ней крутиться.

– Петя, не надо. Закружил, аж голова кругом пошла.

Петр Семенович опустил ее на постель и безудержно стал ее целовать – в губы, в глаза, в шею.

Теперь она не сопротивлялась, лишь, глядя большими глазами в упор, спрашивала:

– Скажи, ты на самом деле меня любишь?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На берегу Вержи наполовину сохранилась деревушка. Правда, уцелевшие дома были основательно побиты, но все же в них было лучше, чем в землянках. И все мало-мальски целые избы были заняты вернувшимися крестьянами. В одной такой избе, у стариков, Железнов и Валентинова устроили Юру и Дусю. Недалеко, через три пепелища от этого дома, саперы для жены комдива на скорую руку приспособили обескрышенную, без окон и дверей осиротевшую избушку: залатали, побелили, вместо крыши установили лагерную палатку. А дальше командир медсанбата сделал все, чтобы в ней можно было по-человечески разместиться. И убогая развалюшка заблестела чистотой и фронтовым убранством: стол застлан чистой простыней, скамейки, промытые голиком с песком, блестят чистотой. У стены за печкой на широких полатях устроена постель. У дверей около печки – рукомойник с чистыми полотенцами, а с другой стороны дверей, в углу, два ящика. В одном из них – посуда, а в другом – продукты и хлеб.

И вот под музыку артиллерийской канонады Зубарев и ввел в эту хоромину Нину Николаевну. Не успел он еще поставить вещи, чтобы по телефону доложить комдиву о прибытии, как в избу вбежали Юра и Дуся. Еще в дверях, выкрикивая: «Мама! Мамочка!» – Юра бросился матери на шею, и мать, обхватив его, целовала и дрогнувшим голосом причитала:

– Юрочка, дорогой мой, сынок мой ненаглядный… – Посадив его на скамейку и прижав к себе Дусю, опустилась перед ним и на колени. – Ну, как ты? Здоров? Не ранен?..

Юра, чтоб не волновать мать, ответил:

– Нет, не ранен.

Но тут встряла Дуся:

– Нет, тетя Нина, он соврал.

– Ну, ты!.. – прикрикнул на нее Юра. Но было уже поздно.

– Ранен? – Нина Николаевна испуганно смотрела на Дусю. Та поддакнула кивком головы. – Как? Куда? – Нина Николаевна провела руками по его голове, рукам и, рассматривая его пальцы, спросила: – Где?

– Да пустяки, – ответил Юра. – Так, немного по ребрам задело.

Нина Николаевна задрала подол его рубахи и ужаснулась рубцу, перехватившему все ребра. – Как же это так, сынок?

Юра опустил рубаху и повел свой рассказ о последней схватке партизан с гитлеровцами в лесу.

– Генерал на проводе. – Коротков протянул трубку Железновой. – Только плохо слышно, бой заглушает.

Нина Николаевна взяла трубку:

– Яша! Здравствуй! Я уже у тебя, дорогой. Около меня Юрочка и Дуся. Он, оказывается, ранен, а ты ничего мне не писал, как же так?.. Что? Хорошо, будем тебя ждать, – и положила трубку.

– Папа сказал, что очень занят и чтобы мы ужинали и ложились, не ожидая его, спать, – повернулась она к Юре.

Зубарев слетал на машине в медсанбат и привез оттуда добрый ужин и чай. На ужин пригласил стариков. Они расположили к себе Нину Николаевну своей душевностью и добротой. Оказалось, что все их сыновья с семьями еще по ту сторону фронта, в партизанах.

– И с детьми? – удивилась Нина Николаевна.

– Дети, значит, внуки наши, уже большие. – Поведала старуха и перекрестилась. – Сохрани их бог. Мой, – покосилась она на старика, – тоже партизанил в бригаде генерала Сергея Ивановича Иовлева. Да и я ему иногда помогала. А вот в бою, в лесу, у Батищева, соединились с нашими и ослобонились. Теперь молю бога, чтобы сыны наши, их жены и дети вернулись бы тоже невредимыми.

После ужина все вышли на воздух, сели на завалинку и долго смотрели туда, где грохотал бой.

Яков Иванович приехал под утро. Чтобы не поднимать с постели жену, он ножиком приподнял крючок входной двери и неслышно вошел в избу. Нина Николаевна ахнула, когда он обнял ее и поцеловал.

– Яша, милый, здравствуй. – Она крепко обвила его шею и тут же предупредила: – Тихо, со мной Юра.

Яков Иванович бережно взял Юру, перенес его на топчан и тепло укрыл. После тут ясе на лавке разделся и так же безмолвно бухнулся в теплую постель к жене…

Спали долго. Услышав, как к дому подошла машина, Юра приподнял маскировку. В окно ворвался яркий луч солнца.

– Сони, вставайте! – тормошил Юра мать и отца… – На дворе день. Польщиков уже приехал, а вы все дрыхнете. Не стыдно?

– Стыдно, сынок, стыдно, – приподнялся отец. – Выйди и скажи Польщикову, пусть привезет завтрак. Если хочешь, то поезжай с ним. А мы – встаем.

Юра от радости аж подскочил и уехал с Польщиковым.

Завтракали только своей семьей. Юра торопливо глотал кашу, захлебывал чаем, так как за окном гудела его «гвардия» – деревенские ребята. Среди них он был «генералом». Сегодня они наметили строить переправу. Хорошо, что этого не знала мать, а то, наверняка, поломала бы эту затею.

– Юра, ешь нормально. – Нина Николаевна отодвинула чашку чая от него подальше. – Твоя братия никуда не денется.

Есть нормально для Юры было мучением. Но чтобы не обидеть мать, он стал есть потише. Даже вышел из-за стола с ее разрешения и сказал «спасибо». Зато, как только оказался за дверью, с сеней вылетел пулей и со своей ватагой помчался к реке.

– Яша, – обратилась к мужу Нина Николаевна, – как хочется повидать Веру. Будь добр, вызови ее, и пусть она денек-два побудет с нами.

Яков Иванович был готов к этому вопросу.

– Веру? Можно. Только не знаю, как она доберется. Ведь это очень далеко. – Но, увидев набежавшую печаль на лицо жены, поторопился ее успокоить: – Сегодня же пошлю телеграмму.

Мимо окна промчался «газик», и вскоре в избу влетел Юра.

– Мама, папа, здесь Ирина Сергеевна. Она там, у Дуси.

– Ирина Сергеевна, – обрадовалась Железнова и, накинув платок на плечи, двинулась было к двери. Яков Иванович ее остановил:

– Иди, сынок, занимайся своим делом. – А жене сказал: – Подожди, присядь. Мне надо тебе кое-что сказать. Ты, пожалуйста, не говори, что с тобой приехала жена Карпова.

– Почему? – удивилась Нина Николаевна.

– Видишь ли, Ирина Сергеевна подружилась с Карповым, и у них, как я понимаю, больше чем дружеские связи.

– Да будет тебе. Этого не может быть. Я Ирину Сергеевну прекрасно знаю, она на это не решится.

– В таком положении, в каком очутилась она, даже твердокаменная на все решится.

– Да, но а как же Галина Степановна?

Яков Иванович задумался, потом на вопрос жены ответил:

– Наверное, разведется.

– Разведется? – такое Железнова никак не могла допустить. – Так просто, ни с того ни с сего?

– Нет, дорогая, не так просто, а почти два года войны, два года ужасов и страданий. Представь себе женщину, женщину-жену и мать, которая в жарком аду боя вдруг узнает, что погиб муж и погибли дети. Отчаяние? Страшное и беспредельное. А она ведь человек, со всеми присущими ей страданиями. И вот в дни отчаянных страданий и он – ей, и она – ему – помогли. Вот это-то, Нина, и сблизило их.

– Значит, так и все, в том числе и ты? Ведь ты тоже почти до зимы не знал, что с нами? Следовательно, всем вам надо прощать?

– Да, в случае с Карповым надо прощать.

– А вот я тебе не простила бы. Не прощаю и Ирине Сергеевне. Я хорошо знаю Галину, и мне ее жаль. Она прекрасная женщина и жена. Если бы ты видел, как она за эти полтора года преобразилась. Из «цырлик-манирлик» – маменькиной дочки – превратилась в прекрасную работницу-ударницу, ты сам был бы за нее и за ее семейное счастье. А какая она верная жена, и если бы ты только это знал, то у тебя не повернулся бы язык пожелать ей такого несчастья. Ведь там у нас легко можно было бы свихнуться и поддаться. Но она ждала своего Петю и только о нем мечтала. Да я первая встану за нее.

– Я не буду тебя разубеждать. Видимо, каждый из нас по-своему прав. Но одного прошу – сейчас Ирине Сергеевне об этом ничего не говорить. Это ее потрясет. А у нее и без того большое горе – сын Ваня слепой.

– Что ты говоришь? Слепой?

– Еще в Бресте фашисты его ослепили. Сейчас он лежит на обследовании в госпитале. И она полна надежды, что он будет видеть. Так что давай не будем расстраивать ее душу и об этом помолчим. – Пусть все это идет само собой.

– Легко сказать. А если я не могу ей врать, да еще в таком горе?

– Но я тебя, Нинуша, прошу. – Яков Иванович обнял жену и проводил до двери. Нина Николаевна поправила платок и вышла. Но тут же послышался ее голос:

– Ира, дорогая, а я к тебе собралась…

Яков Иванович видел в окно, как они бросились друг к другу в объятия.

Яков Иванович не стал им мешать и позвонил Бойко.

– На фронте спокойно, – сообщил тот. – По документам убитых, действовала все та же дивизия фон Мерцеля. Немцы сигналят и просят разрешения убрать из нейтральной полосы убитых.

– А много их?

– Очень много.

– Пусть убирают, а то от них дня через два задохнемся. Допустить не более десяти пар санитаров, и в белых халатах. А тех убитых, которые будут за заграждениями на нашей стороне, уберем сами. А наших убитых крестьян убрали?

– Всех убрали, – ответил Бойко.

– Еще новое что-нибудь есть? А сверху? Очень хорошо. Дальше все остается по-прежнему. Валентинова? Она здесь. Очень нужна? Пусть командует за нее зам. А через часик и она будет.

Положив трубку, Яков Иванович разжег таганчик и поставил на него чайник и пригласил женщин:

– Женщины, заходите в дом, чай на столе.

– Спасибо, Яков Иванович, – сказала Ирина Сергеевна. – Мне уже время ехать. Бойко, видимо, меня на все корки корит.

– Я у него часик для вас выхлопотал. – И он взял Валентинову за локоть. – Пошли.

За чаем Валентинова спросила:

– А чего это немцы вдруг полезли на рожон?

– Видимо, вы же своей демонстрацией их напугали. Полагаю, они сделали вывод, что сюда пришли новые части, и решили боем произвести разведку. Людей положили много, но, как видите, ничего не узнали.

– Так что нам теперь можно не маршировать?

– Как ни трудно, но еще надо. Все остается по-прежнему.

Ирина Сергеевна хотела сказать, что люди очень устали, но промолчала. Это Железнов заметил.

– Вы, Ирина Сергеевна, что-то хотели сказать?

– Видите ли, Яков Иванович, я хочу съездить в госпиталь и узнать, что с Ваней. Так разрешите мне, конечно, когда я отправлю от Гредякино колонну, проехать к нему.

Яков Иванович ей это разрешил.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

На рассвете, пропустив мимо себя все колонны, Ирина Сергеевна села в свой «газик» и помчалась по шоссе в сторону Москвы.

В госпиталь она прибыла как раз, когда майор Никольский, закончив пятиминутку, собрался на обход больных.

– Доктор, здравствуйте, – остановила она его у двери. – Как с моим сыном?

– А, товарищ Валентинова? Зайдемте ко мне. – И он пропустил Валентинову вперед. – Могу вас, мамаша, обрадовать. Вчера был у нас Михаил Захарович Попов. Большая величина по возвращению людям зрения. И вот и он, и я, и мои коллеги пришли к единому выводу, что следует бороться за зрение вашего сына.

– Доктор, милый товарищ Никольский, как вы меня обрадовали. Эта надежда во сто крат прибавила мне силы. Я не знаю, как вас благодарить. А как все это будет долго? – пересилив волнение, спросила Ирина Сергеевна. – Только не подумай, что я любопытствую от нетерпения. У меня там, в дивизии, дочь-малышка. Вы сами знаете – фронт, и держать ее при себе не могу, хочу отправить. И если с Ваней все решится скоро, то я подожду и тогда отвезу их обоих.

– Нет, дорогая товарищ Валентинова, этот процесс продлится долго – месяца два-три, а может быть, и больше. Так что вы не ожидайте и свою малышку отправляйте. А теперь вот вам сестра, и она вас проводит.

Подойдя к палате, сестра не отважилась войти: из-за двери слышался детский голосок, читавший, видимо, газету про партизан, как те напали на вражеский гарнизон и как другая группа в ту же ночь ворвалась на станцию, перебила охрану и разрушила станционные пути.

– Подождем, – сказала сестра, – пусть дочитают до точки. Ведь у слепых одна радость – это слушать других.

– Вот это здорово! – послышался из-за двери общий вздох.

Когда девочка замолчала, сестра открыла дверь, тихо подошла к Ване и, взяв его за руку, шепнула:

– Мама приехала!

Ирина Сергеевна, помня указания майора Никольского, старалась не волноваться. Положив Ване в руки пакетик с карамелью, спросила:

– Ну как, сынок, больно?

– Что ты, мама, нисколечко. – И Ваня снял ее руку с повязки. – Не надо, мама, сдвинешь. Доктор сказал, – радостно продолжал он, – что я буду видеть. Мама, расскажи, как там Дуся, как Юра. Как они живут и что они делают. Только не торопись.

– Ты знаешь, – неторопливо начала Ирина Сергеевна, – приехала Нина Николаевна. Вот это она послала тебе конфеты…

За разговорами они на заметили, как подошел обед. Кормя сына, Ирина Сергеевна испытала большое материнское удовлетворение. Она пробыла до тихого часа. И извинившись перед такими же слепыми, уложила Ваню в кровать, укутала его одеялом и, поцеловав, со спокойной душой уехала.

Своей радостью ей захотелось поделиться с Карповым, полагая, что он будет не меньше рад, чем она. Не долго думая, она погнала «газик» к землянке Карпова и, будучи в радушном настроении, готовая еще с порога крикнуть: «Петя, дорогой, Ваня будет видеть!» – рванула дверь и опешила: на постели по-домашнему в халате вольготно лежала красивая женщина и читала книжку.

– А где подполковник Карпов?

Женщина села и, закрывая ноги халатом, ответила:

– Он в штабе.

– А вы кто ему будете?

– Я? – скривила рот женщина и с чувством своего превосходства сказала: – Я его жена. Что ему передать?

– Передайте ему, что снарядов не будет, – бросила Ирина Сергеевна и хлопнула дверью, да так, что даже зазвенел рукомойник, села на свой «газик» и помчалась, не видя ни дороги, ни людей.

Теперь вся красота вечера исчезла, и ей все казалось серым и мрачным, а люди – нелюдимыми и злыми. В таком состоянии она подъехала к дому стариков.

Дуся, игравшая на завалинке, увидев мать, бросилась к ней навстречу.

– Мама, чего ты такая нехорошая?

– Нехорошая? – Мать хотела улыбнуться, но улыбки не получилось.

– Ну, ты чего, мама? – тормошила ее гимнастерку Дуся.

Тут Ирина Сергеевна подхватила дочку на руки и щекой прижалась к ее разрумянившемуся личику.

– И снова мы, доченька, одни-одинешеньки.

– Как? – Дуся смотрела на мать большими глазами. – А Ваня? Что с Ваней?

– Ваня? С Ваней, дорогуша, все хорошо, – наконец по-настоящему улыбнулась Ирина Сергеевна. – Наш Ваня будет видеть.

Дуся обхватила мать руками:

– Мамочка, милая мама. Какая ты хорошая.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Не желая волновать жену и рассуждая, что лучше добрая ложь, чем горькая правда, Яков Иванович решил скрыть правду о Вере.

Будучи в армии, он объяснил начальнику узла связи суть своей просьбы, и по распоряжению того, радистка печатными буквами отбила телеграмму.

– Дорогая мамочка здравствуй вскл, – читала Нина Николаевна. – Очень хочу тебя видеть но у нас жаркая пора много работы точка.

– Это значит, там, видимо, идет сражение и у нее много полетов, – пояснил Яков Иванович.

– Не волнуйся, – продолжала читать Нина Николаевна, – я невредима и здорова точка Крепко обнимаю целую Вера. Как же не волноваться? – она с укором смотрела на мужа. – Там такое сражение, что даже родную дочь отпустить не могут.

– На войне, Нинушка, всякое бывает. Помнишь свой приезд? Я ведь был почти рядом и, кажется, должен был к тебе сюда на крыльях прилететь. Но не прилетел. Война! Война жестокая и беспощадная! И она не хочет знать ни любви, ни родства, ни личных чувств. Вот так и у Веры.

Это в какой-то мере убедило Нину Николаевну.

В один из дней недели капитан Сергиевский и Юра на машине Польщикова слетали в дивизию, в которой числился Юра.

Там Юре вручили медаль «За отвагу».

Теперь, возвратясь с наградой, Юра никак не хотел расставаться с армией, с фронтом. Лишь обещание отца устроить его в суворовское училище, об открытии которых по фронту ходили слухи, Юра согласился поехать на лето в Княжино.

В последнее воскресенье Нина Николаевна, Юра и Дуся в сопровождении Ирины Сергеевны тронулись на машине в путь.

Яков Иванович провожал их до автострады. Там Нина Николаевна, прощаясь, попросила:

– Яша, береги себя и для детей и для меня. Верушку обними и поцелуй… Жаль, очень жаль, что я ее не увидела. Чувствует мое сердце, что с ней что-то неладное…

Яков Иванович стоял до тех пор, пока машина не скрылась за рекой Вопец.

Валентинова ехала с ними до Москвы. На вокзале она взяла все заботы о билетах на себя. Посадила их в поезд, а когда он тронулся, шла, помахивая платочком, рядом с окном вагона, в которое смотрели ребята, и, ускоряя шаг, в конце концов побежала. И если бы не кончилась платформа, она бежала бы и дальше.

Двумя неделями позже с этого же вокзала Карпов провожал Галину Степановну в Княжино и еще раз клялся ей в любви и верности.

Отправив Дусю, Ирина Сергеевна загрустила. Стала совсем на себя не похожа: молчаливая, угрюмая, замкнутая. Это стали замечать не только подчиненные, но и Железнов, Хватов.

Как-то Яков Иванович пригласил ее к себе в землянку, посадил на стул и спросил:

– Что с тобой, мать Ирина? Из-за Карпова? Не таись.

Ирина Сергеевна молчала, теребя платок. Потом чуть слышно ответила:

– Да… С ним все кончено… – и, склонив голову, продолжала: – Но меня грызет страшная обида, такая, что даже хочется мстить.

– Мстить? Что ты? Это на тебя не похоже.

– Конечно, я далека от мести. Но никак не могу заглушить в себе злобу на человека, который клялся в вечной любви, в вечной верности, которому я всем своим существом, сердцем и разумом верила. И вдруг все рухнуло – любовь, мечты, надежды… И если бы не дети, – Ирина Сергеевна отвернулась в сторону и потянула к глазам платочек, – то я, кажется, безрассудно ринулась бы в пекло боя.

Яков Иванович протянул ей стакан с водой. Она отхлебнула глоток.

– Для успокоения души давай попьем чайку, – и направился к двери, чтобы приказать Никитушкину подать чай, но Ирина Сергеевна его остановила.

– Не надо. Мне пора идти. Сейчас, – посмотрела она на свои часы, – меня ждут в автобате. – И, надев берет, вышла.

Почти тут же вошел Хватов. Он остановился в дверях и, как-то странно посмотрев вслед Валентиновой, обратился к Железнову:

– Ты знаешь, почему с ней такое творится?

Яков Иванович скрывать не стал и ответил прямо:

– Знаю.

– Я поражен, – приподнял плечи Хватов, – как он мог такое совершить?

На это Яков Иванович веско ответил:

– Значит, мог. В настоящей фронтовой любви, дружище, кроме клятв и заверений, навеянных чувством страсти, нужны – святая честность, верность данному слову и такая же, как и на войне, сила воли. Чего, видимо, в какой-то мере Карпову не хватило.

– А я полагаю другое, – возразил ему Хватов. – Он испугался, что жена испортит ему карьеру…

– Согласен. Но и в таком случае я прав. У честного и волевого человека, Фома Сергеевич, карьера любви не вышибет.

– И мы с тобой защищали эту любовь, – горестно вздохнул Фома Сергеевич.

– Да, защищали. Защищали потому, дорогой комиссар, что по-родному жалели Ирину Сергеевну и плохо знали слабые черты существа Карпова. А эти слабости сидят глубоко в тайниках души и познаются они либо в бою, либо, как видишь, при разрыве любви…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Сталинградская катастрофа серьезно потрясла все слои общества фашистской Германии. Да не только Германии, но и ее союзников. Кое-кто – и в первую очередь Италия – стал подумывать о выходе из войны.

Чтобы предупредить распад фашистского содружества и поднять настроение своего народа и армии, Гитлер и его окружение, считавшие, что война еще не проиграна, решили летом 1943 года провести на Восточном фронте большое наступление. Для этого была избрана Курская дуга и разработан план «Цитадель».

10 мая на совещании в имперской канцелярии высших чинов армии и флота начальник штаба верховного командования вермахта фельдмаршал Кейтель, зная, что некоторая часть генералитета настроена против наступления, поставил вопрос: «Наступать или не наступать?» И отвечал словами Гитлера: «Мы должны наступать из политических соображений. В этом наступлении мы на голову разгромим главные силы Красной Армии, снова захватим стратегическую инициативу и наверняка добьемся изменений в нашу пользу».

План «Цитадель» таил в себе далеко идущие цели. Им намечалось двумя одновременно сходящимися ударами из районов Орла на юг и из Харькова на север окружить и уничтожить на курском выступе советские войска, а затем расширить фронт наступления, разгромить советские армии в Донбассе и, если все пойдет благополучно, ударить на Москву.

Руководство наступлением Гитлер возложил – с орловского плацдарма на командующего группы армий «Центр» Клюге, а с плацдарма севернее Харькова – на Манштейна.

Но для осуществления этого плана требовались громадные силы и средства, которых ни у генерал-фельдмаршала Клюге, ни у фельдмаршала Манштейна не хватало. И гитлеровское командование волей-неволей потянуло на Орел и Харьков войска откуда было можно – и из глубокого тыла и из-за границы. Но и этого оказалось недостаточно. И Клюге вынужден был снять часть дивизий из 3-й танковой и 4-й армий, стоявших против нашего Западного фронта, и бросить их на орловский плацдарм.

Как только разведка донесла о движении воинских эшелонов на Орел, командование фронта предложило Михаилу Макаровичу очень сложную задачу – усилить наблюдение на линии Рославль – Брянск – Карачев.

Михаил Макарович решил в районе Смоленска остаться самому с Лидой и дедом Гришей да еще подтянуть к себе тетю Стешу и взять под наблюдение 3-ю танковую армию, в район Рославля в помощь Ане направить Веру, а на линяю Брянск – Карачев перевести Клима.

– Но как это сделать? – теребя пятерней волосы, глядел он на сидевшую за столом Веру. – С тобой-то просто. Клип, будучи в Рославле, даст тебе от имени Маши телеграмму. – «Дорогая сестрица очень больна приезжай скорее целую Маша». А вот как сделать с Климом, чтобы его перебросили из Смоленского района в Брянский? Думать надо. А пока что давай нанесем все то, что мы разведали об оборонительных рубежах, и через партизан Сергея Ивановича перешлем их «Гиганту». Завтра ночью к ним прибывает самолет.

– Давайте, – согласилась Вера и тут же, осененная интересной мыслью, приподняла ладонь: – Знаете, что я придумала?

– Как перевести Клима в Брянск?

– Нет, не это. Если прилетит самолет, отправим с ним Наташу. За линией фронта найдут Хватова, и девочку передадут ему.

– Ну что ж, давай отправим и обрадуем отца… А с Климом, пожалуй, сделаем так. Я достану ему заверенную справку, что его жена очень больна и живет одна. И предложу ему подать рапорт начальнику автоколонны о переводе в Рославль. Его должны перевести, ведь он вольнонаемный. А если не удастся, будем думать другое.

В конце концов, получилось так, как рассчитывал Михаил Макарович. Клима перевели в рославльскую автоколонну, которая временно перебазировалась в Брянск и работала по перевозке войск, техники и боеприпасов на орловский плацдарм.

Вера после отправки самолетом «Гиганту» карт и Наташи уехала по телеграмме к «сестре». Деревушка Ани ютилась у речки между железной и шоссейной дорогами, идущими на Брянск, недалеко и от Рославля и от станции Липовская. Так что Аня, сопровождаемая «сестрой», часто бывала в Рославле на автобазе, чтобы там узнать что-нибудь о муже. Клим был к жене внимателен и нередко посылал ей с товарищами то посылочку продуктов, то просто письмо, а то заскакивал и сам.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Советское Верховное Главнокомандование, имея достоверные сведения об интенсивной переброске противником войск и о сосредоточении их южнее Орла и севернее Харькова (в чем не малую роль сыграла и группа Михаила Макаровича), разгадало замысел гитлеровского командования и своевременно приняло действенные контрмеры. Оно информировало командование Центрального и Воронежского фронтов о готовящемся вражеском наступлении, основательно укрепило эти фронты мощной артиллерией, танковыми армиями и войсками пехоты и приказало генералам Рокоссовскому и Ватутину в случае прорыва обороны на курском выступе остановить противника и совместно с войсками соседних фронтов решительным контрнаступлением разгромить его. Для координации действий фронтов Ставка направила маршалов Г.К.Жукова и А.М.Василевского.

Наряду с этим, несмотря на нависшую угрозу на Курской дуге, Верховное Главнокомандование оставляло в силе свой летне-осенний план 1943 года.

Этим планом намечалось разгромить немецкие группы «Центр» и «Юг», освободить левобережную Украину, Донбасс, восточные районы Белоруссии и выйти на линию Смоленск – река Сож, среднее и нижнее течение Днепра.

Но в первую очередь, конечно, надо было отразить удары на Курской дуге, а затем уже сразу, без какой-либо оперативной паузы, перейти в контрнаступление.

Для этого кроме Центрального и Воронежского фронтов привлекались еще четыре фронта – на орловском направлении Западный и Брянский и на харьковском – Степной и Юго-Западный.

Контрнаступление Ставка решила начать с Орловской операции, которую назвала именем гениального русского полководца – «Кутузов».

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Предполагая, что сегодня утром гитлеровцы перейдут в наступление, Вера и Аня спали беспокойно. Особенно Аня.

Примерно с часов двух ночи то и дело просыпалась и хваталась за спинку кровати: за ней находился тайничок.

– Брось с ума сходить, – ворчала на Аню Вера. – До рассвета еще далеко. Спи.

Но не такова была Аня, чтобы спать. Она щекоткой подняла Веру, и не прошло и полчаса, как они уже были далеко, в глухом лесу, у рации, под охраной местного лесника деда Анисима и его чуткого пса Салтана. Не теряя ни одной минуты, Аня настроилась на волну немецкого армейского корпуса, стоявшего на Жиздре, против плацдарма, занимаемого армией генерала Баграмяна. Но ничего нельзя было разобрать. Тогда она поймала волну корпуса, находящегося на юге, на главном направлении орловского плацдарма.

– Ну что? – спросила Вера, безмолвно наблюдавшая за зеленым глазком станции.

– Проспали, вот что, – ответила Аня. – В эфире такой тарарам, что и разобраться трудно. Похоже, что не они наших, а наши их бьют.

– Что ты говоришь? – потянулась Вера к наушникам. – Дай послушать.

В эфире действительно стоял тарарам. Многие команды и сообщения гитлеровцы передавали открытым текстом: «Погибли – прямое попадание… Нечем… Сильный огонь! Выдвигаю Гроссмана на 25 – 46… Перехожу на 24 – 85… Не могу. Там ничего не осталось. А с 24 – 40 нет связи…»

По этим отрывкам чувствовалось, что там, где-то на юге орловского плацдарма, внезапно обрушился на немцев шквал огня артиллерии, «катюш» и авиации.

– Одно ясно, что дело темное, – промолвила Вера и вернула Ане наушники. – Время, – показала пальцем она на часы. – Вызывай «Гигант», быстренько передавай свое – и домой.

Не успело еще солнце выглянуть из-за леса, как девушки были уже дома. Наскоро позавтракав, они с кошелками, наполненными продуктами, приобретенными у соседей, отправились в Рославль «на базар», но не по шоссе, а по полевой дороге, через товарную станцию. Там они зашли в диспетчерскую к Клаве – знакомой Ани.

Прежде чем подойти к ней, постояли у порога, ожидая, пока дежурный диспетчер закончит разговор по телефону. Когда тот повесил трубку, к ним подошла Клава и отвела их к окну. Аня, не торопясь, вынула из кошелки яйца и положила их на подоконник, затем клубнику, масло, творог. Дежурный тут же подошел к ним.

– О, зер гут! – вскрикнул он. И, не спрашивая, сколько что стоит, выбросил на подоконник несколько марок и приказал Клаве все это спрятать в холодок.

Выйдя из диспетчерской, они тут же под ее окном присели на скамеечку и стали считать вырученные деньги. А из диспетчерской слышался голос диспетчера. Он разговаривал по телефону с Брянском. Из этого и прежнего его разговора Вера поняла, что на Смоленск через Брянск с назначением на Судимир идет эшелон «Бис» с боеприпасами. В Рославль прибывает в 15.05. Отбытие – 15.20. А Клава им поведала, что южнее Орла гитлеровцы перешли в решающее наступление.

– Идем! – поднялась Вера.

Девушки направились на автобазу. Большущий двор был пуст, ни одной машины. Возле мастерских стояла группа сменных шоферов. От нее отделился фельдфебель и поспешил навстречу подругам.

– Господин фельдфебель, – почтительно поклонилась ему Аня. – Разрешите вас спросить.

– А, Мария! – как старой знакомой, улыбнулся он. – Битте.

– Скажите, пожалуйста, мой муж, Клим…

– А, Клим? Ер ист нихт. – И, полагая, что она не понимает, перстом показал на землю. – Тут ест ин нахт. Ферштейн?

– Данке. Ферштейн, – мило улыбнувшись, ответила Аня.

Тем временем Вера внимательно вслушивалась в болтовню шоферов.

Из этой болтовни она поняла, что у гитлеровцев перед самым началом наступления стряслось что-то страшное – очень много раненых и убитых. А Аня, к своему огорчению, узнала, что автороту Клима бросили под Орел, и теперь вряд ли он попадет в Рославль.

Девушки не стали задерживаться и отправились домой. На шоссе было спокойно, мчались только одиночные машины, больше грузовые и ни одной штабной. За мостом их обогнал небольшой темно-серый автобус с крутящейся на крыше антенной.

– Просто так или нас прощупывает? – вслух подумала Вера.

Сторонясь пыли, они остановились за кустами и смотрели, как далеко помчался этот «гроза разведчиков».

– Давай здесь присядем и подождем, когда вернется.

Автобус вернулся через час двадцать минут. Как только он миновал их, Аня поднялась, но Вера ее остановила.

– Давай подождем с полчасика. Если фрицы засекли работу рации, то этот «серый ворон» скоро вернется и снова полетит туда, – махнула она в сторону Брянска.

И действительно, через сорок минут «серый ворон» показался со стороны Рославля, пролетел мимо них и, не сбавляя скорости, пошел по шоссе на Брянск.

– От километрового столба, что у моста, до нашего автобус шел семьдесят секунд, – рассуждала на ходу Вера. – Следовательно, за сорок минут он пройдет примерно километров тридцать пять, то есть до Сещинской и там поворачивает обратно. За тридцать минут мы должны дойти до деда Анисима и, пока «серый ворон» будет в дальней точке поворачивать, сообщить «Гиганту» о «Бисе».

Так девушки и сделали. Передав короткими группами это сообщение «Гиганту», они пошли не домой, а к шоссе, чтобы там, притаившись в кустах, проверить, ходит ли радиоразведчик. И как предполагала Вера, через двадцать минут мимо них прошел, крутя антенной, «серый ворон».

– Слава богу, видимо, не засек. – Вздох облегчения вырвался из груди Веры.

Возвратясь, Аня предложила искупаться. Вера сунула ей полотенце, а сама взяла одеяло, и они помчались на речку. Вода оказалась настолько приятной, что они даже не хотели вылезать на берег.

Однако надо было возвращаться домой, и они быстро оделись. Только пришли, развесили сушить полотенце, как весь дом вздрогнул от оглушительного взрыва. Взрыв долетел со стороны фронта, куда недавно проследовал вражеский эшелон «Бис», о котором они успели сообщить.

Вера выскочила на крыльцо. Улица была полна народу. В небе пронеслось звено советских самолетов. Хотя люди молчали, но их лица явно выражали ликование. Вера взглянула на часы – стрелки показывали шестнадцать. Она тут же вернулась в горницу.

Аня полулежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку.

– Плачешь? – Вера утирала платочком ее глаза. – Радоваться, Машенька, надо. Радоваться! Ведь это наша работа. Видимо, наши прихватили их на Стешинской. Слышишь, как грохочет? Теперь это рвутся вагоны со снарядами.

– От радости плачу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Как-то поздно вечером послышались с улицы торопливые шаги, а затем и стук в дверь. На вопрос Ани – кто там? – ответил знакомый голос:

– Открой, Маша, это я, Кудюмов.

– Кудюмов! Петр Кузьмич! – В этих словах Аня выразила всю радость нежданной встречи, распахнула дверь, бросилась гостю на шею. – Боже мой, в военном? Какими судьбами?

– Здравствуй, Машенька! Закрой дверь и идем в хату. Здравствуй, жена! – Он протянул Вере руку.

– Жена? – удивилась Вера.

– Понарошку, – улыбнулся Михаил Макарович. – Чего только в нашем деле не бывает. А теперь ты дочь аптекаря из Брянска – Юлия Петровна Баскакова, беженка из деревни Желание, вдова. Муж убит партизанами. Так что, Юлия Петровна, вот тебе документы, собирайся и поезжай в Брянск. Только тебе на всякий случай надо прическу попроще, да и вообще изменить облик. А это тебе пароль. – Михаил Макарович протянул ей рецепт. – Ты его предъявишь старичку аптекарю. Его зовут Владислав Филимонович. Он посмотрит рецепт и скажет: «Вот этого состава, милая женщина, у нас нет». Ты спросишь: «Нельзя ли его заменить другим?» Он ответит: «Можно».

– Так садитесь же. – Аня посадила его на лавку. – А я что-нибудь приготовлю поесть.

– Ничего, Машенька, не надо. Я не надолго. Только чтобы проинструктировать Юлию Петровну, да и на тебя посмотреть, расспросить про твое житье-бытье, чем тебе надо помочь?

– Ничего не надо. Не знаете ли, что с Климом? – робко спросила Аня.

– Я только что из Брянска. Встречался там с Климом. С ним, Маша, все благополучно. Он тебя обнимает и целует и вот прислал тебе свое жалованье. А это от меня. – Михаил Макарович положил на стол пакет со сладостями и пачку денег.

Потом обратился к Вере:

– В Брянске ты возьми под наблюдение пути, идущие на Судимир, Жиздру и Хотынец и, по возможности – Хотынец – Болхов. По оси Брянск – Хотынец – Болхов тебе во многом будет помогать Клим. А ты, Маша, пока что работай здесь.

– А почему пока? – встревожилась Аня. – А потом что? В отставку и на Большую землю?

– А ты, Машенька, не горячись и, когда успокоишься, подумай сама. Можешь ли ты в таком положении работать.

– Могу, – резко ответила она.

– Ну, может, еще месяц-полтора. А потом я обязан буду отправить тебя на Большую землю.

Провожали они Михаила Макаровича почти до самой товарной станции и, расставаясь, попрощались по-родному.

На другой день Аня до поезда провожала Веру и даже чуть-чуть всплакнула. А придя домой, еще больше загрустила: в голову лезли разные нехорошие мысли. Не успокоилась и на другой день: неужели все-таки придется расстаться с разведкой?..

– Нет, этого не будет. – Она решительно махнула рукой и стала укладывать в кошелку творог, яйца.

В диспетчерской Клава была одна, так что Аня вошла запросто.

– Что с вами, Маша? Не заболели ли часом? – спросила Клава, внимательно поглядев на нее.

– Да нет, здорова, – Аня протянула ей кувшин с молоком. – У меня, Клава, большая к вам просьба. Помогите мне.

– В чем, Маша?

– Я в положении. Сами видите, какое проклятое время. Без ребенка не живем, а мучаемся. А с ребенком совсем пропаду. Посоветуйте доктора.

– Есть такой. Знаешь что? Приходи-ка завтра ко мне на квартиру, там и поговорим.

На другой день Клава свела Аню к доктору. Тот поглядел Аню и отказался.

И что только она ему не предлагала, ничем не могла подкупить.

– Уже, дамочка, поздно. Ничего не поделаешь, надо рожать.

Это окончательно убило Аню. Она не находила себе места. Чтобы избавиться от тоски, она, не жалея себя, помогала соседям, вместе с ними жала рожь, а ночью, как ее учила Вера, короткими шифрограммами передавала. «Гиганту» добытые за день сведения.

В одну дождливую ночь партизаны недалеко от селения Ани спустили под откос воинский эшелон. Большая беда обрушилась после этого на деревню. На рассвете, когда Аня передавала по рации очередное донесение, каратели, крича и ругаясь, неистово забарабанили в дверь, а она не могла вот сейчас же на их стук открыть. И только успела проверить тайник и закрепить спинку кровати, как с треском рухнула в сенях дверь и в избу ввалились разбушевавшиеся фашисты:

– Ауфштейн! – оглушительно рявкнул верзила, видимо, старший.

– Не могу. Я больна, – простонала Аня. Но тут верзила цепко схватил ее за руку и швырнул, да так, что она еле удержалась на ногах и животом стукнулась об угол стола и, еще сильнее застонав, тут же опустилась на пол, держась за живот.

– Немен! – гаркнул старший, и два солдата схватили Аню за руки и волоком потащили на крыльцо. Там они бросили ее в лапы полицаев, которые так же тащили ее по улице к толпе уже согнанных крестьян.

Аня не так страдала от боли, как от боязни, что найдут тайник, тогда погибнет не только она сама, но и вся деревня. Но, к счастью, эсэсовцы, перевернув в ее доме, как и во всех домах, все вверх дном, ничего не нашли.

Закончив разгром в домах, каратели взяли трех заложников и умчались на своих серых грузовиках.

Соседи подняли с земли мучавшуюся Аню и на руках отнесли в дом.

От болей она страшно кричала и рвала на груди рубашку: каратели сделали с ней то, от чего отказался доктор.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Вера и Аня были правы, предполагая, что в ту тихую ночь на 5 июля на Курской дуге не спали обе воюющие стороны. Вражеские ударные группировки генерал-фельдмаршала фон Клюге на севере и фельдмаршала Манштейна на юге ждали сигнала к наступлению, а войска генералов Рокоссовского и Ватутина готовились для уничтожающего контрудара.

Той ночью наши дивизионные разведки поработали на славу и притащили языков, которые поведали, что в три часа ночи начнется наступление. Теперь командованию Центрального и Воронежского фронтов все стало ясно, и как только забрезжил рассвет, на сосредоточение вражеских войск на севере и юге Курской дуги обрушился страшный шквал артиллерийского огня, а по аэродромам и командным пунктам ударила бомбами наша авиация.

Этот огонь и бомбежка «достали» не только до КП генералов Моделя и Гота, но и до почивален генерал-фельдмаршала Клюге и фельдмаршала Манштейна, основательно их напугали и, вопреки их воле, заставили того и другого дать согласие на перенос начала атаки на полтора-два часа.

В это утро 5 июля началась одна из величайших битв Великой Отечественной войны.

Приведя с большим трудом войска в порядок, генерал Модель в 5.30, а генерал Гот в 6.00 двинули на позиции советских войск полчища танков, штурмовых орудий, бронетранспортеров с пехотой. Генерал Модель наносил удар по армии генерала Пухова – на Ольховатку, а генерал Гот – по армии генерала Чистякова – на Яковлево, Грозное. А в общем – оба на Курск.

Несмотря на ввод в сражение новых сил, гитлеровцы несли неисчислимые потери и с большим трудом пробивали на этих направлениях советскую оборону.

Генерала Моделя в первый же день наступления охватило смятение: его четыре дивизии с 250-ю «пантерами», «тиграми» и «фердинандами» под сильным прикрытием артиллерии и сотен самолетов четыре раза атаковали в направлении Ольховатки позиции двух советских дивизий и прорвать оборону не смогли.

Только введя новую группу танков, фашисты пятой атакой прорвали на узком участке в шесть – восемь километров оборону и вышли к нашей второй оборонительной полосе.

И так почти неделю гитлеровцы днем и ночью атаковали на своих главных направлениях советские войска, стремясь во что бы то ни стало прорвать их оборону и выйти на оперативный простор. Но не прорвались, и, в конце концов, штурмовые атаки их войск захлебнулись – армии генерала Моделя на рубеже Ольховатка – Поныри, в армии Гота и группы Кемпфа – на дуге Чапаев – Кочетовка – Прохоровка – Алексеевка.

Командующий Западным фронтом, его штабы, разведуправление внимательно следили за ходом сражений на Курской дуге, хотя на их фронте и было спокойно. Но когда 10 июля ударная группировка генерала Моделя застряла перед Ольховаткой, а тут еще на беду дожди расквасили дороги, создалась для Западного и Брянского фронтов благоприятная обстановка начать операцию «Кутузов».

12 июля рассвет предвещал хороший день. Еще накануне прекратился дождь, тучи уползли на юго-запад, ярко и тепло засияло солнце. А утром, как только блеснули его первые лучи, сразу же загрохотала артиллерия и в небе загудели краснозвездные эскадрильи Западного и Брянского фронтов.

Затем дружно поднялась наша пехота и бросилась на штурм обороны танковой армии генерала Шмидта.

Ударная группировка под командованием генерала Баграмяна прорвала оборону противника на всю ее глубину. К исходу вторых суток она продвинулась на 25 километров и вышла на линию Дубровский – Крапивна.

Этот прорыв потряс генерал-фельдмаршала Клюге. И чтобы спасти положение в северном и восточном секторах орловского плацдарма, он перво-наперво стал выхватывать дивизии из армии генерала Моделя, а потом и из других участков фронта и бросать их на затычку образовавшихся брешей на Жиздре в направлении Архангельского.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Вера приехала в Брянск на другой день рано утром. На вокзале задержалась: сюда уже стали прибывать из армии Моделя первые эшелоны танковой дивизии. Конечно, она не знала, откуда они, но прекрасно понимала, что идут эти эшелоны в направлении Западного фронта, так как паровозы стояли именно в направлении Сухинич, а это значит, на Судимир. Вера знала, что Судимир – выгрузочная станция левофлангового корпуса 2-й танковой армии генерала Шмидта и где-то там, восточнее, идет сражение прорвавшейся советской группировки с его войсками.

Наблюдая за движением эшелонов, Вера почти до сумерек собирала грибы в придорожном лесу. А как только на небе погасли последние лучи солнца, поспешила домой. Поселилась она недалеко от Советской улицы в комнатушке цокольного этажа трехэтажного дома, наполовину разрушенного авиабомбой. Здесь, в лабиринтах развалин, ее «отец» надежно припрятал рацию.

Придя домой, не теряя ни одной минуты, она засела за свой «молитвенник» и составила короткую шифрограмму – «Сегодня Брянска отбыло Судимир одиннадцать эшелонов танков штурмоорудий три мотопехоты».

Владислав Филимонович – «отец» Веры, закрыв аптеку, отправился к своему дружку – путевому сторожу, да там и заночевал. Поутру возвратясь, все, что видел, рассказал Вере, а после направил ее в железнодорожную больницу к аптекарю с запиской, в которой рассказал о ее «горе» и по-дружески попросил его устроить к нему временно на работу регистраторшей в больницу или хотя бы уборщицей в аптеку. И с этого дня Вера стала санитаркой аптеки: так здесь именовалась уборщица. Как-то утречком заскочил к ней в полуподвал Клим и, увидев ее в белом халате, при гладкой прическе и без косметики, еле-еле узнал ее.

– Юлия Петровна? – хитровато улыбнулся он.

– Юлия Петровна, – Вера протянула ему руку и, не выдержав серьезности, засмеялась. – Не узнал? Откуда и что делается? Рассказывай, а я чай приготовлю. Поди, проголодался?

– Я? Что ты. Мы ж военные, и нас кормят по норме и каждый день.

Сообщение Веры из Брянска пришло как раз в тот самый момент, когда генералы Соколовский и Покровский ломали голову: что можно ожидать из-за Рассеты, со стороны Милеева?

– Не подскажете, что у них здесь? – генерал Соколовский стучал циркулем по карте, глядя на начальника штаба.

– Сегодня восточнее Милеева, ближе к Рассете, авиация заметила сосредоточение пехоты с артиллерией, а на станции Судимир обнаружила разгрузку эшелона с танками. Бомбила, но неудачно – станция, как и весь путь на Милеево, прикрыта зенитной защитой. На Рассете, здесь, – показал он на карте, – в двух местах сновали паромы. А на западном берегу, под деревьями, спрятаны автомашины. Эти места тоже прикрыты зенитным огнем. Начальник инженерной службы считает, что сегодня тут будут наведены два моста.

– Это, Александр Петрович, уже что-то значит. – И Василий Данилович позвонил полковнику Ильницкому. – У вас ничего нового нет по Судимиру?

Тот ответил:

– Есть. Только что получил. Сейчас несу.

И через какие-нибудь десять минут он уже был со своей картой и записями в кабинете командующего.

– Имею сведения, что сегодня с утра до 21.00 из Брянска отправлено на Судимир одиннадцать эшелонов танков и штурмовых орудий и три пехоты. Я считаю, что это целиком танковая дивизия.

– Надо полагать, что за темное время – разгрузятся. До Рассеты, – Соколовский поставил на карту циркуль, – напрямик тридцать пять километров. Следовательно, к утру они сосредоточатся у реки, к полудню переправятся, и во второй половине дня надо ожидать удара справа, где-то в районе Еленской? Отсюда вывод, – рассуждал вслух командующий, – надо упредить этот удар. Давайте сюда операторов. Будем думать и разрабатывать вместе операцию и тут же отдавать распоряжения. Ведь не так давно, – улыбнулся Василий Данилович, – я тоже был начальником штаба.

С рассветом снова раздался гром артиллерии на хотынецком, волховском, орловском направлениях. Здесь наши войска значительно продвинулись.

Создалась благоприятная обстановка и для Центрального фронта, и генерал Рокоссовский в это утро тоже перешел в наступление в направлении Тагино – Кромы.

Огорошенный этим неожиданным наступлением, генерал Модель, этот «лев обороны» – такая слава шла за ним, – свалил всю вину на генерала Шмидта.

Наступление Западного, Брянского и Центрального фронтов операции «Кутузов» было похоже на весенний ледоход, и войска этих фронтов, подобно ледоходу, ломали на своих ударных направлениях вражеские преграды и неудержимо двигались вперед к намеченной цели.

Не прошло и недели, как армии генералов А.В.Горбатова и В.Я.Колпакчи с доблестными танкистами 3-й гвардейской танковой армии блокировали Орел, 4 августа ворвались в город и завязали уличные бои, а на рассвете 5 августа Орел был полностью очищен от фашистской погани, и над разрушенным зданием исполкома взвился красный стяг победы!

10 августа советские войска заняли Хатынец и повернули на Карачев, 12-го – заняли Дмитриевск-Орловский, 15-го – Карачев, 16-го – Жиздру и Судимир. 18 августа советский фронт прямой линией пролег от Людинова до Дмитриевска-Орловского, и сразу орловский плацдарм перестал существовать.

Еще в конце июля, как только завязались бои за Болхов, командование Западным фронтом получило директиву Ставки Верховного Главнокомандования на Смоленскую операцию.

По замыслу главный удар в Смоленской операции наносил Западный фронт.

Директивой приказывалось в первую очередь основными силами разгромить противника в районах Ельни и Спас-Деменска, а затем наступать на Рославль. Войсками правого крыла во взаимодействии с войсками левого крыла Калининского фронта овладеть Ярцевом и Дорогобужем и в дальнейшем развивать успех на Смоленск.

Операцию намечалось начать 7 августа. Те войска Западного фронта, которые действовали на орловском плацдарме, с взятием Болхова Ставка передала Брянскому фронту.

– Ну что ж, мы все это предполагали и к бою готовы! – Соколовский возвратил директиву начальнику штаба. – Завтра утром, сразу после завтрака, забирайте все, что у вас есть по Смоленскому и Спас-Деменскому направлениям, и приходите ко мне. Тут мы все вместе будем решать, что и как.

Теперь для группы Михаила Макаровича отпало Брянское направление. Главным стало Спас-Деменское, и Вера переехала из Брянска пока что к Ане. О Климе ему нечего было беспокоиться: он прекрасно знал, что его автоколонна вернется на свою базу.

Вера распрощалась со своим «отцом» Владиславом Филимоновичем:

– Спасибо вам, дорогой Владислав Филимонович! Дайте я вас поцелую. От всей души желаю вам дождаться освобождения родного вам города и после жить много-много лет. А когда кончится война, мы вас обязательно найдем и тогда вспомним это тяжелое время.

К аптеке подкатил грузовик, и вбежал Клим.

– Здравствуйте! Юля, быстро давай чемодан.

Посадив Веру в кабину, Клим газанул в сторону Рославльского большака.

Давно машина скрылась, даже улеглась в вечернем воздухе поднятая ею пыль, а аптекарь Владислав Филимонович все стоял и смотрел в непроглядную темень.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Для подготовки войск к предстоящей Смоленской операции командование Западного фронта еще до начала сражений на орловском плацдарме предусмотрительно стало выводить дивизии в резерв, по одной из каждой армии правого крыла и центра.

В число первых попала и дивизия Железнова. Генерал Соколовский, намереваясь использовать это соединение на главном направлении, вывел ее в свой резерв, на обжитый фонд землянок дивизии, ушедшей на передовую.

Первые три дня Железнов дал частям на приведение в порядок подразделений, жилья, оружия и для отдыха людей. Не успело еще дойти это решение до частей, как лес загудел веселым гомоном бойцов, гармошками, песнями.

Лишь командованию дивизии было не до отдыха и песен. Надо было тщательно рассмотреть план боевой подготовки на первые три дня и утвердить места учебных полей, полигона и стрельбища.

Когда все было решено, Железнов отпустил людей. Остался лишь Хватов.

– Я задержался, Яков Иванович, вот по какому делу. – Хватов пригласил Железнова к столу и сам опустился на стул. – Наше недалекое будущее я представляю себе так: куда бы нас ни двинули, нам все равно не миновать главного направления, а может быть, придется и наносить главный удар, это значит, первым прорывать вражескую оборону. А раз это так, то нам следует каждую роту и батальон сделать стальной ударной силой. Для этого их надо сцементировать так, чтобы они не дрогнули ни перед стойкостью врага, ни перед его опорными пунктами и «крепостями». Поэтому за это дело должны взяться не только политработники, но и все командиры, в том числе и ты, и Бойко, и Добров, и Васильев. И действительно смело и решительно. Ну как? Согласен?

– Согласен за исключением начальников штабов. У них, Фома Сергеевич, сейчас работы по горло.

– А я бы их взял. Они у нас все коммунисты, и они без лишнего упрашивания сами поймут важность этого поручения и найдут для него время.

– В отношении начальников штабов давай сделаем так – сначала посмотрим их штабную загрузку, а потом, в зависимости от нее, дадим и это дело. – Железнов вернул листы Хватову. – Они, друг мой, основные лошадки в управлении части и в бою и в резерве.

На третий день командование дивизии направилось в полки, а начальники родов войск – по своим частям. Хватов взял на себя полк Дьяченки, который в партийно-комсомольском составе понес самые большие потери.

Сначала на батальонных партийных собраниях были рассмотрены заявления вновь вступающих в партию. Их было порядочно.

Все заявления дышали беспредельной любовью к Отчизне, преданностью Коммунистической партии и заканчивались словами: «хочу сражаться коммунистом».

Уже солнце спустилось к верхушкам берез, по-вечернему зазвенели комары, когда Хватов записал в свою книжечку последнего кандидата на парторга разведроты. После он встал и пошел по тропе размяться. Вместе с ним пошагал и Журба – замполит полка.

– Вот что, Роман Карпович, – Хватов остановил Журбу, – хотя мы чертовски устали, все же давай, пока здесь Дьяченко, рассмотрим хотя бы основные мероприятия партийно-политической работы. Это у нас времени займет немного.

Журба согласился. Но только они опустились на травку у землянки замполита, как из-за кустов выскочил «газик» и, круто повернувшись в сторону от дороги, остановился невдалеке от них. Из машины вышла Валентинова. Ее лицо светилось радостью.

– Видимо, сын прозрел, – тихо сказал Хватов. – Слепой он у нее был.

– Товарищ полковник, – пошла она к Хватову, – разрешите обратиться. Я только что с места прежнего расположения, забирала там остатки своего парка, и вот туда, – глотая от волнения воздух, прерывисто говорила Ирина Сергеевна, – прилетел наш самолет. Летчица, – посмотрела она на письмо, – Тамара Каначадзе. Тамара сообщила, что у них ваша Наташенька…

– Наташенька? – Фома Сергеевич произнес это так удивленно, что Журба замер на месте.

– Да. Ее они вывезли оттуда, с вражеского тыла. – И Валентинова вручила ему письмо. – В нем, видимо, все сказано.

Фома Сергеевич, этот закаленный в боях воин, разволновался так, что даже затряслись руки.

– Я вас, Фома Сергеевич, очень хорошо понимаю. Поезжайте, заберите Наташку и везите ее ко мне. А там подумаем. Поехали?

– Да у меня своя машина.

– Тогда всего хорошего! – Валентинова помахала рукой, села в «газик» и помчалась. Тамара Каначадзе ей вручила и другое письмо, адресованное Железнову.

Валентинова, еще держа пакет в руках, весело сообщила:

– А я сейчас обрадовала Фому Сергеевича.

– Обрадовала. Чем?

– Дочурка его нашлась. Она у наших летчиц, на аэродроме.

– Что ты говоришь? Действительно, радость.

– А это вам, – Валентинова протянула письмо Железнову. – Наши летчицы оттуда, из тыла привезли. – Дальше Яков Иванович ее не слышал и стал читать.

Это письмо его и обрадовало и озадачило тем, что в нем находилось письмо Веры, адресованное матери. Но, несмотря на всю его лучезарность, это письмо посылать Нине Николаевне никак было нельзя: в нем не было строк, которые раскрывали бы душевное огорчение потому, что она не видела мать, когда та была у отца на фронте.

– За письмо спасибо! Садись. Попьем чайку на свежем воздухе. – Яков Иванович показал на стол. – Заодно расскажешь, что с Ваней, да и как ты обосновалась на новом месте?

– С Ваней пока что по-старому. Врачи обнадеживают.

– А он-то как?

– Он? Хорошо. Привык. Верит и свою повязку бережно охраняет. Глядя на него, и я верю.

– И верь. В вере матери великая сила!..

Зазуммерил телефон. Звонил Хватов.

– Здравствуй, – приветствовал его Железнов. – Поздравляю. Всей душой радуюсь за тебя. Поезжай, а мы тут с Ириной Сергеевной для нее все подготовим.

Яков Иванович положил трубку и подошел к Ирине Сергеевне.

– Слышала, мать моя?

– Слышала и все обдумала. – Ирина Сергеевна поднялась: – Не теряя времени, я полетела в Афонино. Там живет одинокая старушка Ефросинья Александровна – прирожденная няня. Буду ее уговаривать взять на время Наташу. Старушка опрятная, избушка ее чистенькая. И мне кажется, что девочке у нее будет хорошо. А поначалу, пока мы в резерве, она побудет у меня.

– Поезжай, – только и сказал Яков Иванович. Проводив ее, сразу же сел за стол и стал писать письмо жене.

Хватов приехал на другой день к обеду. Машина подкатила к дому Валентиновой. Ирина Сергеевна выбежала на крыльцо. Приняв с рук Хватова спавшую Наташу, отнесла ее в дом и бережно, чтобы не разбудить, опустила на свою кровать.

Хватов стоял посреди избы, не зная, что делать. Его выручила Ирина Сергеевна.

– Давайте обедать. К обеду я пригласила Якова Ивановича. Позвоните ему, он у себя.

Растроганный такой заботой, Фома Сергеевич подошел к Валентиновой и поцеловал ее руку.

– Большое вам спасибо!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В дождливое утро 7 августа, когда еще была в разгаре Курская битва, Западный фронт на стосорокакилометровом – от Копыревщины до Кирова – пространстве перешел в наступление, нанося главный удар на Рославль.

Командование группы армий «Центр», возглавляемое генерал-фельдмаршалом фон Клюге, страшно боялось, как бы на смоленском направлении не прорвались советские войска и не овладели бы «Смоленскими воротами» – пространством между реками Западной Двиной и Днепром, и не только потому, что они были «воротами на Москву», но еще и потому, что являлись и «воротами в Белоруссию», через которую шли пути в восточную Пруссию и Польшу.

Дивизию генерала Железнова вывели на фронт юго-восточнее Дорогобужа, в район Теплянки, потеснив для этого справа и слева соседние дивизии.

На направлении главного удара Железнов поставил самый сильный полк майора Тарасова, левее – полк майора Кожуры и во втором эшелоне расположил полк подполковника Дьяченки.

Хватов решил перебраться на НП Тарасова. Его Железнов остановил:

– Зачем?

– Там Тарасов и Кочетов в своих новых должностях впервые будут вести бой, а потому как-то на душе не совсем спокойно.

– Так ты что ж, вместо них командовать будешь?

– Командовать не буду, но поддержать – поддержу, – упорствовал Хватов.

– Там же Милютин. Сильный поддержатель.

– Милютина направлю к Кочетову. Сражение, Яков Иванович, как я вижу, предстоит тяжелое и упорное, так что нам, политработникам, надо быть там, где решается судьба боя, на главном направлении.

– Я не согласен и доложу члену Военсовета, – Железнов использовал последний аргумент. Хватов улыбнулся, помахал рукой и пошел ходом сообщения к машине. Там он встретил Валентинову – она подвозила боеприпасы на позицию артполка.

– Не знаете, как там Наташа? – спросил ее Хватов. – Вторые сутки не видел.

– Возвращаясь с базы, заскочила. Она еще спала. Лежит, ручонками раскинулась, дышит спокойно. Румяненькая. Ефросинья Александровна говорит, что девочка к ней привыкла и ест хорошо.

– Привыкла? Ест хорошо? Прекрасно. – Хватов смотрел на Валентинову полным надежды взором. – Дорогая Ирина Сергеевна, скоро начнется бой, и вряд ли я смогу вырваться. Будьте матерью, пожалуйста, посмотрите за ней. А я поехал в полк к Тарасову.

В эту промозглую ночь саперы, эти боевые труженики, вслепую проделывали в минных полях и проволочных заграждениях – своих и противника – проходы.

Тарасов и Хватов не отрывались от наблюдательных щелей: мороз ходил у них по коже в ожидании взрывов там, где в мути дождя вспыхнувшие ракеты широкими блицами катились к земле. Нетерпеливое ожидание одолевало и Кочетова с Милютиным, находящихся на своем НП. Ведь они отправили туда группу старшины Щукина с волокушами, в которых находились большой взрывной силы заряды.

Они хорошо знали, что если пуля чикнет по детонатору, то от этих людей и кусков не соберешь. Время прошло, а взрывов нет.

И вот наконец с первым артиллерийским выстрелом сухие взрывы потрясли воздух. Они долетели и до Железнова.

– Свершилось! – звучно выдохнув, произнес он.

И не успели саперы вернуться в свои траншеи, как взревела страшным раскатистым и беспрерывным громом артиллерия и почти два часа долбила позиции врага. Но на этот раз противник на время артиллерийского наступления отвел почти всю свою пехоту с переднего края в глубину.

Полковник Куликов это предвидел и вторую и третью его траншеи накрыл сильным огнем. Все же большая часть гитлеровцев в блиндажах уцелела. И как только Куликов перенес огонь в глубину, они вернулись в свои огневые точки и оказали упорное сопротивление наступавшим полкам Железнова.

Батальон Николая Кочетова с дружным «Ура!» первым ворвался в траншеи опорного пункта Выселки и было двинулся на траншеи, седлавшие дорогу на Громовое, но там вдруг ожили вражеские огневые точки, спрятанные в ольшаниках, и солдаты залегли. Так застряли и соседний с Кочетовым батальон и еще полк Кожуры. А севернее, перед опорным пунктом Секарево, залегла соседняя дивизия. Дивизия же, что южнее полка Кожуры штурмовала Костино, йод сильным напором гитлеровцев вынуждена была отступить.

8 августа командарм, который находился на НП этой дивизии, возобновил наступление, нанося главный удар на Костино – Барсуки. Здесь он ввел танковый полк полковника Корчагина. Но противник, плотно прикрывшись артиллерийским огнем и авиацией, стойко защищал каждый окоп, каждую огневую точку. В результате продвижение войск армии, а также и дивизии Железнова было незначительным – километр-два. Полк Тарасова, на который у Железнова была большая надежда, продвинулся тоже мало, но все же вышиб гитлеровцев с высоты 206,2 и вплотную подошел к опорному пункту Кишкино. Здесь вперед выдвинулись батальон Кочетова и еще ближе рота Тараса Подопригоры.

Гитлеровцы взбесились. По батальону открыли ураганный огонь и под его прикрытием двинули на роту Подопригоры «пантеры», а за ними горланившую во всю мочь пехоту, охватили эту роту со всех сторон. И хотя несли большие потери, все же лезли напролом, шаг за шагом сжимая вокруг нее кольцо окружения, и, в конце концов, приблизились настолько, что Куликов прекратил огонь по противнику, так как невольно поражал бы и своих людей.

И в этот трагический момент взвились ракеты – одна, вторая, третья: «Вызываю огонь на себя!» Но никто – ни майор Тарасов, ни полковник Куликов – не решался выполнить этот сигнал.

Кочетов бросил на выручку роты все, чем располагал, в том числе и батарею лейтенанта Гречишкина.

– Где же Гречишкин? Люди же гибнут, – нервничал, спустя некоторое время, Кочетов. – Неужели в балке прихлопнули?

– Леня, – Милютин обратился к замполиту батальона Скворцову, – пробирайся к Гречишкину. Если ранен, то бери команду на себя и выводи батарею вон в те кусты и косоприцельным огнем пали по врагу… – Милютин хотел еще что-то сказать, но Скворцов уже бежал по ходу сообщения к балке.

Успел ли Скворцов добежать до Гречишкина или нет, но Кочетову и Милютину показалось, что добежал, так как там, где кусты венчали балку, запылали пламенные языки, до ушей находившихся на НП долетели резкие хлопки пушечных выстрелов, и вслед за ними «пантеры», штурмовавшие роту Подопригоры, одна за другой застопорились – одна задымилась, другая закрутилась на месте, а третья как-то странно вздрогнула, ахнула взрывом и далеко отбросила башню. Шедший за ними «фердинанд», захромав на левый бок, остановился, но все же повернул орудие в сторону оврага и повел огонь по кустам. Из-за бугра в ту же сторону открыла бешеный огонь вражеская батарея, отчего приовражные кусты плотно закрылись дымом разрывов и пылью.

Но батарея Гречишкина от этого не замолкла и хотя реже, но поражала танки и пехоту врага.

Полковник Корчагин, атаковавший южнее Иванкино, увидев тяжелое положение роты Подопригоры, круто повернул свои танки прямо на артиллерию врага.

Пехота соседнего батальона, возглавляемая старшим лейтенантом Коротковым, также поднялась и ринулась в атаку на выручку Подопригоры.

Воспрянули духом и люди Подопригоры, и хотя все они, как и их командир, были изранены, бросились в штыковую на врага.

Враг не выдержал удара и дрогнул. Вскоре он бежал к лесу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

9 августа командарм южнее полосы Железнова ввел в сражение свой последний резерв – стрелковую дивизию и танковую бригаду. Но они продвинулись немного – на полтора-два километра, вплотную подошли к опорному пункту Костино и завязали за него бой, но так и не взяли.

Севернее дивизии Железнова дело шло немного лучше. Дивизия полковника Моисеевского в тяжелом бою овладела сильно укрепленной позицией Борисковом и нависла с севера над ключевым опорным пунктом Секарево, который несколько раз переходил из рук в руки. Теперь полковник Моисеевский ударил на Секарево не в лоб, а с юга и заставил гитлеровцев поспешно отступить.

Фон Клюге с болью в сердце снял с фронта генерала Рейнгардта еще дивизию, бросил ее здесь в бой и в какой-то мере приостановил продвижение войск на рубеже Секарево – Городок.

Еще четверо суток шло сражение на дорогобужском направлении.

Отражая одну из последних немецких контратак, взвод Сени Бесфамильного захватил пленного при странных обстоятельствах. Очищая после штыковой схватки свою траншею от убитых гитлеровцев, Сеня и его солдаты взяли за плечи и ноги убитого лейтенанта, но тот, к их удивлению, вдруг дернулся, встал и поднял руки.

Сеня скомандовал:

– Сержант Айтаркин и рядовой Забалуев, обыскать!

Те вывернули у офицера все карманы и ничего не нашли, кроме удостоверения личности. Сеня с достойным вниманием посмотрел в удостоверение и, ничего в нем не разобрав, начальственным тоном спросил:

– Звание, фамилия, имя и отчество.

Лейтенант тоже ничего не понял, но догадался и, по привычке приняв стойку смирно, ответил:

– Лейтенант Пауль Гельмут.

– Так. Ясно, – пробурчал Сеня и вручил удостоверение Айтаркину. – Вы старший, вместе с Забалуевым ведите пленного к командиру роты. – И тут, вспомнив предупреждение замполита Милютина – к пленным относиться достойно, как подобает советскому воину, властно показал рукой на ход сообщения и сказал:

– Битте!

Пленный был доставлен к комроты, от него – комбату, а в конце концов – в землянку наблюдательного пункта комдива.

Рассказ лейтенанта Гельмута удивил Железнова. Оказалось, что это командир взвода одного из полков дивизии генерала Мерцеля.

«Не от хорошей жизни фон Клюге выдернул эту дивизию от Рейнгардта и сунул ее сюда», – подумал Железнов. Удивил Гельмут и своим настроением. Оно явно говорило, что в гитлеровских войсках, даже среди офицерского состава, неудержно растет антивоенное и антигитлеровское настроение.

– Еще с весны в нашей дивизии говорили о предстоящем наступлении, – повествовал Пауль Гельмут. – Были такие, из старших офицеров, которые пророчили поход на Москву. Не успели мы еще оправиться после трагедии под Сталинградом, как тут летнее поражение армий генералов Шмидта и Моделя под Орлом. Это произвело гнетущее впечатление и на солдат и на офицеров. В последних боях с вами нам твердили, что этот рубеж надо держать во что бы то ни стало. Отсюда кратчайший путь на Москву. Мол, Красная Армия выдыхается, и в оборонительных стойких боях мы ее перемелем, а затем ударим, да так, что она покатится до Москвы, так как катилась в сорок первом году. Осенью Сталин волей-неволей капитулирует, и тогда войне конец!.. Одновременно пугали нас, что если не удержим этого рубежа и отступим, то война будет продолжаться многие годы! Но несмотря на эти громкие слова, мы, офицеры, видели, как наша армия теряет территорию и инициативу. И мы стали терять веру в победу. Многие офицеры главным виновником военных поражений на востоке считают Гитлера. Они скрытно говорят, что один ефрейтор Гитлер обходится Германии гораздо дороже, чем все покойные и ныне здравствующие генералы и маршалы, вместе взятые. Последние события под Курском, Орлом, Белгородом и здесь меня окончательно убедили в том, что Германия проиграет войну. Вот почему я сдался в плен.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

На ельненском направлении продвижение ударной группировки шло тоже медленно. Тогда Соколовский ввел свой второй эшелон – армию генерала Журавлева, которую, несмотря на плохую погоду, активно поддерживала авиация.

Генерал-фельдмаршал Клюге, чувствуя грандиозную опасность, снял с орловского плацдарма танковую и две пехотные дивизии и бросил их против ударных сил Западного фронта. Севернее Спас-Деменска развернулись кровопролитные бои.

Только на четвертые сутки войска Западного фронта прорвали главную полосу обороны и на пятые форсировали реку Ворону.

Южнее Спас-Деменска более успешно наступала в направлении Ямное армия генерала Попова. На третий день ее передовые части вышли к реке Снопоть.

Тут генерал Соколовский несколько изменил направление армии и генералу Попову приказал повернуть севернее и, прикрываясь слева Снопотью, к 12 августа выйти в район Кузьминичи, что на Варшавском шоссе, и дальше развивать успех на север – навстречу армии Гордова – на Нестеры. Для этого он усилил армию Попова механизированным корпусом, которому поставил задачу перерезать западнее Спас-Деменска железную дорогу на Ельню.

Войска генерала Попова за сутки перехватили шоссе, и его передовые отряды продвинулись еще севернее и ворвались в южную окраину Церковщины, угрожая выйти к большаку и к железной дороге на Ельню, а значит, отрезать гитлеровцам последние пути выхода из «крепости» Спас-Деменска.

13 августа Спас-Деменск стал советским!

В это утро войска Калининского фронта своим левым крылом повели наступление на Демидов и Духовщину, что генерал-фельдмаршалу фон Клюге основательно испортило настроение. Но фельдмаршальский титул не позволил вырваться неуравновешенности наружу, и на возбужденный тон Рейнгардта, докладывавшего о начале наступления Калининского фронта на Демидов, фон Клюге спокойно, но властно ответил:

– Фронт держать до последнего вздоха, до последнего солдата! Хайль Гитлер!

Теперь генерал-фельдмаршал Клюге и его штаб рвали и метали и за счет «выпрямления фронта» вытягивали из-под Орла войска, где воочию было видно поражение армий генералов Шмидта и Моделя.

Вытянув оттуда еще десять дивизий, Клюге бросил восемь против главного удара Западного, две – против Калининского фронтов и ими как бы прикрыл смоленское и рославльское направления.

Ставка Советского Главнокомандования 18 августа приказала этим фронтам временно приостановить наступление, чтобы привести войска в порядок, произвести перегруппировку сил, подтянуть тылы, пополниться людьми и боеприпасами и быть готовыми к новому наступлению.

Теперь на Западном фронте целую декаду было затишье. Наши войска укрепляли позиции, приводили себя в порядок и готовились к наступлению, а гитлеровцы – к обороне.

Готовилась к наступлению и дивизия генерала Железнова. Малое продвижение и большие потери сильно огорчали Якова Ивановича. И если на людях он старался этого не показывать, то оставшись один в своей землянке, склонившись над картой, испещренной синими и красными линиями, скобками, стрелами, овалами, Яков Иванович искал причины неудач. «Плохо продуман и организован прорыв? – спрашивал он себя. И, вспоминая все, что сделано, отвечал: – Нет, все как надо. Может быть, они? – перебирал он действия командиров полков, батальонов, рот. – Нет, они сделали и отдали все. Люди? Люди дрались героически. Мало снарядов? Да, снарядов маловато. Но огонь был организован правильно и на направлении главного удара – достаточной силы… Тогда в чем же?» – Яков Иванович, швырнув карандаш, встал. Карандаш, катясь, прошуршал по карте и отлетел к двери.

– Что такое? – поднимая карандаш, спросил вошедший Хватов. – Чем расстроен?

И Железнов поведал ему все то, что так его волновало.

– Ты спрашиваешь, «в чем же?» Да в том, что мы подошли к той черте, где для гитлеровцев решается не только судьба войны, но судьба Германии. Гитлер и его камарилья считали и это внушали солдатам, что Красная Армия за зимние бои выдохлась и что если ее как следует стукнуть, то она покатится так же, как и в сорок первом году. Но для этого, твердил Гитлер, надо держать до последнего вздоха занятые рубежи и под их прикрытием нанести сокрушающие удары. Помнишь, что говорил оберлейтенант Пауль Гельмут?

Москва падет, и тогда конец войне! Если же этого не свершится, то война затянется на долгое время. Немецкий солдат жаждет конца войны, в это верит и поэтому да из-за страха – чуть что расстрел – дерется «до последнего вздоха!» Это, друг мой, одна из главных причин нашей неудачи.

Железнов остановил Хватова:

– Это ты, комиссар, говоришь не от ума, а от жалости. Но меня успокаивать не надо. Я не кисейная барышня. – Он встал и прошелся до двери. – Ты говоришь, и людей мало и снарядов недостаточно. А помнишь первые числа декабря сорок первого года, когда немцы прорвались под Звенигородом и перешли в наступление на Московско-Минскую автостраду, на Галицыно?

– Помню, – тихо подтвердил Хватов.

Яков Иванович, опершись одной рукой о стол, склонился к нему:

– Тогда ты помнишь, что и людей у нас было меньше, да и снарядов дали только по полсотни на орудие, а орудий-то было в дивизии всего-навсего девять. И не потому, что командование не хотело дать, а страна дать больше не могла. И все же тогда мы отстояли и «психическую» и танковую атаки, остановили, как следует его стукнули и погнали! Да еще как погнали!

А сейчас у нас с тобой было орудий в пять раз больше, еще «катюш», и снарядов на ствол не по полсотни, а по двести пятьдесят, да людей, хотя и не полностью, но тоже побольше.

– Тогда что ж? – Теперь Хватов не сдержался. Его тоже не меньше терзала неудача, но он крепился.

– А то, как говорила умная голова – Александр Васильевич Суворов, что надо воевать не числом, а умением! И это, Фома Сергеевич, нам, полководцам, надо всегда помнить и при больших и особенно при малых боевых силах.

– Вы клевещете на себя.

– Нет, Фома Сергеевич, не клевещу, а просто здраво, по-большевистски размышляю. И хочу тебе сказать, что бой не терпит догм и требует искусной разработки и проведения его! Бой, комиссар, не терпит однообразия. Мерцель, зная нашу повадку, отвел с переднего края войска в укрытия, а после нашей обработки глубины не двинул сразу солдат на передний край, а подождал, пока мы не закончим по нему последний налет. И бросил в первую траншею тогда, когда мы, атакуя, вторично перенесли огонь в глубину. А если бы я и этот старый артиллерийский воин Куликов немного подумали, что Мерцель не дурак, и еще разок хотя бы минут на пять повторили налет по переднему краю, то, наверняка, всех бы их на переднем крае накрыли и, конечно, первой атакой взяли бы, да и с малыми потерями – первую и вторую траншеи, а может быть, и всю первую позицию взяли бы. Теперь ясно, что терзает мою душу?

– Ясно, – встал Хватов и показал на часы. – Нам пора.

Яков Иванович сказал:

– Сиди, я еще не все сказал.

– Там скажешь. Командиры ждут.

Но Железнов продолжал:

– Вот ты, старший начальник, был у Тарасова на КП. Зачем?

– Поддержать его. Ведь он впервые вел полк в бой.

– Поддержать? – повторил Яков Иванович. – И как же ты, старый воин, допустил, чтобы тот бросил свой второй эшелон раньше времени? А когда на Кочетова навалился свежий полк, то Тарасову уже было нечем его контратаковать. И пришлось мне его выручать. Ну что на это скажешь? Противник виноват? Нет, дорогой мой, виноваты мы. И сейчас все это надо учесть на следующий бой.

– Ясно.

– Тогда идем!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Затихли бои, стрельба, и усталые воины, словно поваленные таинственной силой, спали там, где их одолел сон, – и в окопе, и под танком, и около орудия, а то просто под кустиком. Не спали лишь наблюдатели да медработники, а вместе с ними Валентинова со своими автотружениками.

На их долю выпала задача эвакуировать раненых в госпитали. За последние сутки в медсанбате их скопилось много.

Вот и сейчас, отправив машину с ранеными в полевой эвакуационный госпиталь, она села в свой «газик» и помчалась к Наташе. Только Ирина Сергеевна показалась там в дверях, как девочка на руках няни всем тельцем подалась вперед, протянула ручонки и радостным голоском протянула: «Мама!» – и повторяла это до тех пор, пока Ирина Сергеевна не взяла ее на руки.

Ефросинья Александровна горестно вздохнула.

– Ефросинья Александровна, чего это вы? – удивленно посмотрела на нее Ирина Сергеевна.

– Да вот о девочке Наташе подумала. Вот Фома Сергеевич женится. А ему жениться, хотя бы вот из-за нее, обязательно надыть. Вот придет в дом мачеха. Да разве она будет так, как вы, ласково с ней обращаться?..

– А почему бы и нет?

Ефросинья Александровна молчала. А Ирина Сергеевна все так же смотрела, ожидая ответа.

– Кто ее знает. Может, и будет, пока свое дите не появится. А появится, и тогда для Наташи все! Не жисть, а сиротская мука. И будет она расти Золушкой…

– Это вы уже напрасно. Ведь не все же плохие мачехи, – перебила ее Ирина Сергеевна. И, прижав к себе девочку, промолвила: – Нет, Наташенька, так не будет. Твой папа хороший-хороший. Он тебя любит и этого не допустит.

– Дай бог, – обронила Ефросинья Александровна и стала собирать на стол.

– Не трудитесь, Ефросинья Александровна, – остановила ее Валентинова. – Я еще с полчасика побуду и поеду. А вечером, это, наверное, будет поздно, приеду ночевать.

Провожать Ирину Сергеевну Ефросинья Александровна с Наташей на руках вышла на улицу. Когда мимо Ефросиньи Александровны проходил военный, хотя чем-то похожий на Хватова, она поворачивала в его сторону Наташу и приговаривала ей, показывая на него: «Папа». Ефросинье Александровне уж очень хотелось, чтобы Наташа, увидев отца, сказала ему долгожданное слово «папа», и она этого добилась.

Хватов приехал, когда уже вечерело. Ефросинья Александровна собиралась кормить Наташу и поднесла ее к отцу, успев шепнуть ей: «папа». И Наташа тут же, глядя на отца, вдруг впервые певуче сказала: «Па-па».

– Ах ты золотце! Папа. Узнала. – И достал из кармана пряник, но Ефросинья Александровна его остановила:

– Не надо. Пусть покушает. А вы помойтесь, одежду почистите, смотри-ка, весь в пыли. А это дите, папа, и к ней надо подходить с чистыми ручками. Да, Наташенька? – И, за нее кивнув головой и бросив Хватову вразумительный взгляд, села с девочкой за стол и стала ее кормить с ложечки.

Фома Сергеевич снял гимнастерку, почистился, помылся и сел за стол против дочери.

– Что ж вы думаете дальше делать с Наташенькой-то? – как бы невзначай обронила Ефросинья Александровна.

Фома Сергеевич встрепенулся:

– Буду просить вас позаботиться о Наташе. А там, видимо, устрою в интернат.

– В интернат? В детдом, значит? Если уж в детдом, то, пока меня ноги держат, пусть будет у меня. А вот что дальше, когда кончится война?

– Возьму к себе.

– А кто ж это за ней ухаживать, растить-то будет?

– Няню найду.

– Няню? – поджала губы Ефросинья Александровна. – Няня-то хорошо, если любящая ребят женщина, а мать еще лучше… Жениться тебе, Фома Сергеевич, надыть, вот что! – Ефросинья Александровна, как бы не придавая значения своим словам, кормила Наташу. – И жену взять вот такую бы, как Ирина Сергеевна. Это была бы и хорошая жена и замечательная мать…

– Я об этом не думал. – Тут Фома Сергеевич сказал неправду. Об этом думал с первого известия о появлении Наташи. И в Ирине Сергеевне видел именно ту женщину, которая, как говорила няня, будет и хорошей женой и замечательной матерью.

Расставшись с Наташей, Фома Сергеевич, как только сел в машину, задремал.

– Товарищ полковник, товарищ полковник, – затеребил его шофер, – проснитесь.

– А? Что такое?

– Сигналит встречная машина. Да это же наша Валентинова.

– Валентинова? – Фома Сергеевич вышел и поднял руку. Вышла и Валентинова…

– К Наташе? – спросил он.

Та ответила:

– К Наташе!

– А я только что от нее. С большим нежеланием уезжал. – Он дотронулся до локтя Ирины Сергеевны, и они, разговаривая, медленно пошагали по дороге. – Каждый раз, как ее вижу, я открываю в ней что-то новое. Представьте, сегодня назвала меня папой. А как с Ваней?

– Из-за боев никак не могла вырваться. Мне ведь еще дня два возить боеприпасы и горючее. А там еще продовольствие, снаряжение. Да другие службы заявки дали. Так что вырвусь только на той неделе. Но я оттуда получаю почти каждую неделю письма. Договорились с сестрой, и она мне пишет, что все идет хорошо. Я же пишу Ване почти каждый день. Ведь каждая моя весточка – ему большая радость.

– Большое спасибо вам, Ирина Сергеевна, за вашу заботу о Наташе. А сейчас, – он взглянул на часы, – идемте назад. Я спешу.

Наташа уже спала. Ирина Сергеевна, выпив кружку молока, стала готовить себе постель. Для этого сдвинула лавки. Но хозяйка ее остановила:

– Ложитесь с Наташенькой. А я по-старушечьи на печку.

Ирина Сергеевна тихонько переместила Наташу к стенке и легла.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Постоялый двор для дел Михаила Макаровича получился что надо.

– Если бы у тебя, Петр Кузьмич, были номера да еще девочки, то ты бы в золоте купался, а мы у тебя с полным наслаждением веселились бы, – со вздохом выразил свое сожаление капитан Груббе. Он недавно прибыл помощником к майору Дитцу, но уже успел завести обширное знакомство.

Михаилу Макаровичу было ясно, что этот, как его называл Рудчук, Сыч заявился к нему неспроста. И, чтобы поскорее вызвать на откровенный разговор, сделал вид, что хочет уйти, и крикнул:

– Зина!

Лида мгновенно появилась в дверях.

Груббе не дал Михаилу Макаровичу даже раскрыть рта, подошел к Лиде и выпроводил ее за дверь.

И сразу заговорил по-русски, бесцеремонно обращаясь к хозяину:

– Присядем. И пока никого нет, поговорим по делу.

Михаил Макарович покорно сел, готовый слушать этого, выдававшего себя за немца, человека. В первые дни его появления Михаил Макарович со свойственной ему прозорливостью определил, что Груббе агент абвера, переодетый в общеармейскую форму офицера. А после установил, что он сын белоэмигранта из Белостока Грубкина.

– Без лишних слов, а прямо начистоту, – продолжал Груббе. – Я предлагаю вам, господин Кудюмов, сотрудничать с нами.

– Как с вами? – удивился Кудюмов. – Так я же вот второй месяц с вами сотрудничаю. Недели три тому назад мы вместе с господином майором Дитцем в Рославль ездили. Там скот для великой Германии отбирали.

– Скот отбирали? – иронически скривил губы Груббе. – Не скот отбирали, а с девками пьянствовали.

Михаил Макарович еще больше раскрыл глаза.

– Пьянствовали? Нехорошо так говорить про начальство да еще вмешивать нас. Я, например, этого сказать не могу. На моих глазах он не пьянствовал. Трезвый пошел к себе в номер спать, трезвый встал. И девок при нем не видел.

– Ну, я просто так, к слову пришлось. Работай с ним, как работал, и виду не подавай, что я сказал… Видишь ли, – Груббе протянул портсигар, – здесь у тебя собираются разные люди и чины. Так ты прислушивайся и присматривайся к ним. А если кто из них вызовет подозрение, запоминай и просигналь мне.

– На это я, ваша светлость, не способен. Человек я православный, по делу – обыкновенный коммерсант, по-русски просто купец, и грех на свою душу принять не могу.

– Балда ты, Петр Кузьмич, а не купец! – вскипел Груббе и вытянулся во весь рост. – Если хочешь спокойно торговать, то должен с нами жить в дружбе. Понял?

– Как не понять, конечно, понял, – раболепно загнусавил Михаил Макарович. – Я бы готов вам служить, но, не сердитесь, просто не могу. И ума на это нет, да и натура не выдержит.

Тогда Груббе решил взять его на испуг. Он прошелся до двери и, скрестив руки на груди, пронизывающе посмотрел на хозяина.

– Петр Кузьмич. А где твоя жена?

– И не спрашивайте тяжело говорить… К сестре поехала…

– И бросила?

– Что вы? Помилуй бог, – пожал плечами Михаил Макарович. – Просто боюсь, как бы ваши люди в теперешней неразберихе, так сказать, под общую сурдинку не сотворили что-нибудь ужасное. Господи, – перекрестился он, – аж подумать страшно…

– Что ты за ерунду плетешь? – перебил его капитан. – Где она и что с ней?

– А что сказать-то? – грустно проговорил Кудюмов. – Жена у сестры. Поехала ей помочь. Сестра была на сносях. Вот-вот должна была разрешиться… Она замужем за солдатом, шофер он, войска ваши и всякую всячину возит… И, накось, бог ведает кто недалече от их деревни пустил поезд под откос. Так ваши-то люди налетели на эту деревню, повышвырнули из домов всех, в том числе и свояченицу, – тут Кудюмов совсем запечалился, – да не только вышвырнули, но и избили, да так, что она выкинула, да и сама чуть было душу богу не отдала…

– Откуда ты знаешь?

– Как откуда? Жена писала. Читаю письмо-то, а у самого сердце рвется. По ее каракулям чувствую, что с ней там что-то неладное, может быть, и ее как следует стукнули. Но, чтобы меня не тревожить, она об этом молчит. А я вот тут маюсь и думаю, что с ней? Ох, горе, горе…

– Взял бы и поехал, – вполне сочувственно предложил Груббе.

– Поехать-то рад, да вот заведение не на кого оставить. На бойком месте оно… А потом и пропуск надо хлопотать…

– А куда?

– Да через Рославль ехать надо.

– Через Рославль? – Груббе откинулся в кресле. – Трудновато, – и по инерции вылетело у него: – Там сейчас армия. – Сказал и спохватился и взглядом уперся в Кудюмова. Но тот разглядывал скатерть, делал вид, что ничего не слышал. – Я тебе с пропуском помогу.

– Премного буду вам благодарен. – И Михаил Макарович показал на убранный стол для старших офицеров. – Может быть, все же откушаете наших пельменей? Хотя и мука серовата, но пельмени отменные.

– Пельмени? С удовольствием, – и капитан сел за стол.

Кудюмов на этот раз для него ничего не пожалел. К пельменям поставил и сливянку и вишневку.

– А нет ли чего-нибудь покрепче? – Груббе крутанул пальцем вверх, а затем прищелкнул.

– Покрепче мне не разрешают, – схитрил Кудюмов. – Если же ваша милость уж очень желает, то я к вечеру могу достать. Но вы сами знаете, не водку, а что-то вроде и несколько покрепче. А пока что потчуйтесь чем бог послал.

– Бог-то бог, да не будь сам плох, – многозначительно посмотрел на него Груббе. – Данке. Пельмени отменные! Наливочки тоже. А пропуск я вам сделаю. До вечера! – И ушел, забыв рассчитаться.

Михаил Макарович подошел к окну и, удостоверившись, что Груббе действительно ушел, пригласил к себе наверх Лиду, деда Гришу и тетю Стешу и им сообщил:

– Долговязый капитан Груббе – переодетый гестаповец. Так что держите с ним ухо востро. Зина и дед Гриша, вы свободны. А ты, тетя Стеша, давай сюда поближе к столу. – Михаил Макарович двинул ей стул. – Ты спас-деминская, так, наверное, в районах Ельни и Глинки у тебя есть кто-нибудь из родни или знакомых?

– Конечно, есть. Недалеко от станции Нежада свекор Харлампий Сидорович сторожем на «Земском дворе» и там же свекровь на ферме работает. Но не знаю, как примут. Сами знаете, как теперь люди боятся родственников из-за фронта.

– Что правда, то правда, боятся, – в тон ей отвечал Михаил Макарович. – Но все же вам надо этим родством воспользоваться. Дело вот в чем, дорогая тетя Стеша. В район Ельни я перевожу Настю Кравцову. (Тетя Стеша пришла после отъезда Веры к Ане и знала ее, да и Аню, только по прежним их именам.) Так ты будешь работать с ней. Теперь Настя именуется Юлия Петровна Баскакова. Тоже беженка из Угры, из деревни Желание. Ты ее не ищи, она сама тебя найдет. Только, как устроишься, – протянул он тете Стеше адрес Ани, – сообщи Маше свой адрес.

– А когда идти-то?

– Сегодня вечером мы с тобой выедем к стогам за сеном. Там я тебя выведу на Рыжковский большак. До Рыжкова три часа ходу. Там, перед Рыжковым, свернешь в лес, переночуешь, а на рассвете иди к Днепру. Там лодочник тебя переправит как раз к Малеевскому тракту.

Устинья его остановила:

– Эти места мне родные. Когда мы жили у свекра, этими дорогами ездили в Малеевские леса заготавливать дрова, а в приднепровских пожнях косили сено для совхоза. Так что, Михаил Макарович, вы за меня не волнуйтесь, я пойду по знакомым путям.

– Очень хорошо, – обрадовался Михаил Макарович. – Тогда, тетя Стеша, отдыхайте, собирайтесь, а вечерком – в путь-дорогу.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

На другой день Кудюмова вызвали к майору Дитцу. Но там его провели не к Дитцу, а совсем в другой конец коридора, к Груббе, как понял Михаил Макарович, на задворки. Отсюда он сделал вывод, что Груббе временщик. Но против кого он нацелился?

– А, господин Кудюмов? Здравствуй! – протянул Груббе руку и предложил сесть. – Вот тебе пропуск в Рославльский район, а это командировочное на отбор скота.

– Командировочное мне ни к чему. Мне ведь только к жене. За пропуск большое спасибо. – И Михаил Макарович командировочное положил на стол.

– Возьми. – Груббе возвратил ему командировочное предписание. – Оно оправдывает выдачу пропуска. Ну, всего! Передай жене мои самые наилучшие пожелания.

Выйдя на улицу, Михаил Макарович быстро пошагал от этого дома. «Пропуск – само собой, – думал он. – А вот командировочное – это, наверняка, приманка. А если приманка, то за ней должен быть глаз. Значит, надо смотреть в оба».

До Смоленска «хвоста» не было. В Смоленске в последний момент перед отходом поезда обратил внимание на садившегося щупленького, в цивильном, пассажира, даже помог сесть.

– Благодарствую. – Приподнял тот кепочку. – Далеко путь держите?

– До Рославля.

– До Рославля? Значит, попутчики. – И пропустил Михаила Макаровича вперед. Потом сел на противоположную лавку. Какое-то время сидел молча, затем предложил Михаилу Макаровичу пройти в тамбур покурить.

– По делу аль родню навестить?

– По делу, – ответил Михаил Макарович.

Щупленький не стал интересоваться, по какому именно делу.

– А вы, позвольте вас спросить, к родным следуете?

– Нет, тоже по делу, – ответил щупленький и тяжело вздохнул. – Не знаю только, где вот остановиться-то? А вы где думаете?

– Где уж русскому человеку, как не на постоялом дворе. Там проще и дешевле.

– Вы правы. Там дешевле, чем в гостинице. Да потом и наши, русские. Пожалуй, и я там размещусь.

Как и в старину, в губернии корчмарь корчмаря знал, так и теперь, своего рода «корчмари» знали друг друга. И хозяин постоялого двора устроил по комнатушке и Кудюмову и его попутчику.

Михаилу Макаровичу надо было дождаться, когда щупленький уляжется спать, и только после этого уйти. Приведя себя после дороги в порядок, он спустился вниз. Зал наполовину пустовал. За столиками лишь развлекалась с «барышнями» солдатня, да в углу за чаем скучали три девицы.

Михаил Макарович подошел к буфету, за которым хлопотал сам хозяин, и сунул ему в руки деньги:

– Гордей Васильевич, не поскупись, угости как следует моего попутчика, Ивана Кирилловича, и девицу подсунь ему надежную.

Корчмарь так и сделал.

Михаил Макарович взял мешок с продуктами и черным ходом прошмыгнул во двор, а там прямо к сараю, где его уже ждал Василий. Тот взял у него мешок и повел безопасными тропами за город, на шоссе. Там выкатил из кустов мотоцикл, и они помчались к Маше.

– Дорогие друзья, ночь коротка, так что давайте без чаев и ужинов и сразу к делу. Ко всему этому, доложу вам, ко мне прицепился «хвост». Он там же, где и я, – на постоялом. Сейчас дрыхнет с феей Леонорой. Так что, пока он не очухался, я должен вернуться к себе в номер. А теперь садитесь. Ты, Вера, остаешься Юлией Петровной Баскаковой. Будешь работать в Ельне, в полосе знакомого тебе корпуса. Следи, что идет на фронт и с фронта и особенно за штабом корпуса. Помогать тебе будет тетя Стеша.

– Тетя Стеша? – удивилась Вера. – А где она?

– Сейчас она, наверное, спит где-нибудь в дремучих Малеевских лесах. Завтра будет на месте, в «Земском дворе». Так что дня через четыре на адрес Маши от нее будет письмо. – И Михаил Макарович обратился к Василию:

– Клим, как с ее размещением? – Глазами он показал на Веру.

– Все готово.

– Надежно?

– Надежно, – отвечал Василий. – Люди наши. Рекомендовали подпольщики. Хозяин почтарь, а хозяйка работает в управе. Само размещение никудышное – вместе с хозяевами. Но зато много приусадебных построек и даже в саду убежище. Поживет, оглядится, а там и получше квартиру найдет.

– Некогда, Климушка, оглядываться-то. Через неделю наши начнут наступление на Смоленск. «Гигант» обращает наше внимание на Ельню. Полагаю, это главное направление. Вот так-то! – И перевел взгляд на Аню. – Она здесь была очень нужна. В лесах северо-восточнее Рославля, в сторону Вешки, размещался штаб армии генерала Хейндрица. За ним надо следить хотя бы издалека. В случае отхода гитлеровских войск не упустить момент, когда штаб начнет сниматься, и усмотреть, куда он двинется. – Но болезненно усталый вид Ани и поблеклый взор ее глаз не позволили Михаилу Макаровичу поставить ей эту задачу. И он, тепло пожимая ее руку, как можно душевнее сказал: – А это тебе, Маша. Тут сахар, консервы и даже карамель. – Михаил Макарович поставил мешок на лавку и вручил ей пачку денег. – Отдыхай, поправляйся, набирайся сил и за нас не волнуйся. Поправишься, будешь помогать Климу. А наблюдение за штабом Хейндрица возлагаю на тебя, Клим. Так что, как видишь, Маша, он, бывая здесь, завернет и к тебе. А на меня и Веру не обижайся. Видимо, до конца наступления мы к тебе не заглянем.

Когда дело подошло к концу, Михаил Макарович сказал:

– Ко мне повадился переодетый в форму капитана полевых войск гестаповец Груббе. Он разыскивает Веру Железнову. Учтите, что, в связи с неудачами, враг усилил бдительность. В районе штабов, а значит, и в Рославле и Ельне, густая сеть шпионов и провокаторов. Будьте осторожны и осмотрительны. – Михаил Макарович посмотрел на часы. – Два тридцать. Скоро начнет светать. Так что, дорогие помощники, мне пора.

– Давайте, Михаил Макарович, присядем, – предложила Аня. – Я ведь впервые остаюсь одна и без дела. То как-то на сердце не так, как бывало. Что-то невесело.

– Все будет, Машенька, хорошо. – Михаил Макарович положил руку ей на плечо, сел с ней на лавку. Сели и остальные. – Ну, всего вам доброго! – распрощался Михаил Макарович.

Клим повел его тропою вниз, к дороге, где в кустах стоял мотоцикл.

Возвратясь к себе в номер, Михаил Макарович спал недолго, так как прекрасно знал, что к нему обязательно придет Иван Кириллович. И он не ошибся. Около десяти утра он постучался.

– С добрым утром, Петр Кузьмич. Где ж это вы вчера запропастились-то?

– Да вот сердце подвело… Тревожусь. С женой нехорошо. Вот сегодня ее навестил, и сердце еще хуже разболелось.

– А что с ней?

– Да ее при налете на деревню солдаты избили.

– А где она? – допытывался Иван Кириллович.

– Да тут недалеко, – еще больше загрустил Михаил Макарович.

Видя его страдание, Иван Кириллович больше допытываться не стал, оставив это на после. А после – не удалось: Кудюмов незаметно уехал.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

28 августа Западный фронт возобновил наступление. Теперь генерал-полковник В.Д.Соколовский, стараясь избежать больших потерь, решил наступать только на главном направлении. И в то утро двинулись на Ельню три армии – генералов Трубникова, Крылова и Гердова. А сзади них, в приугренских лесах, стояли готовые ринуться в прорыв 5-й механизированный, 2-й гвардейский танковый и 6-й кавалерийский корпуса.

На правом крыле фронта было тихо, и там три армии, выжидая, когда враг дрогнет, готовились к наступлению через Дорогобуж и Ярцево на Смоленск.

Успех наступления войск Западного фронта Вера зримо почувствовала в поведении офицеров. Она еще толком не разобралась, кому подчинено их учреждение, но одно было ясно, что оно обеспечивало армейский корпус, прикрывающий ельненское направление.

Если еще вчера эти офицеры вели себя, как на даче, – встав с постели, бежали на речку купаться, потом, балагуря, завтракали и не спеша, насвистывая, шли к себе на службу, то сегодня ни свет ни заря поднялись по тревоге и завтракали, кто когда мог, и рассказывали новости с фронта.

– Фройлейн! – окликнул обер-лейтенант только что отошедшую от него Веру. Та обернулась и глазами сказала: «Слушаю вас». – Меню. – Офицер кивнул на подсевшего к нему капитана.

– Ты чего так поздно?

– Шеф задержал. На фронте не совсем хорошо…

– А что?

– Русские сегодня форсировали Угру и рвутся к Гудино, Брыни и Порубанику.

– И к Брыни? – удивился обер-лейтенант. – А только вчера комполка уверял, что на его позициях русские зубы сломают.

– Тихо. – Капитан дотронулся до колена обер-лейтенанта, так как к ним подходила Вера.

– Она ничего по-немецки не понимает, – понизив голос до шепота, уверял его обер-лейтенант. – Гантман обучил их нескольким словам вроде – «битте», «данке», «нихт ферштейн», «гут». А вот ту, что крутится у буфета, – он показал глазами на старшую официантку, – надо побаиваться. Она здорово по-нашему шпарит.

– Битте, – Вера протянула капитану меню и листок заказа. Капитан в нем поставил номера блюд, и Вера поспешила на кухню.

– А знаешь, – продолжал обер-лейтенант, – она привлекательна. Одни глаза чего стоят. Позавчера я хотел было с ней провести ночку. Но сколько ни объяснял ей и словами и на пальцах – ничего не поняла. Деньги ей сунул – положила обратно на стол. Взял под руку, вывел в сени, хотел поцеловать – куда там, уперлась, в слезы и убежала…

Капитан снова дотронулся до колена своего приятеля:

– Тише. Идет.

Вера поставила на стол жаркое, масло и стакан кофе и, сказав «битте», отошла, но не к столу, где сидели все товарки, а к открытому окну, и там, не спеша, стала прибирать стол, внимательно вслушиваясь в разговор офицеров, завтракавших за ее столами. Справа, за соседним столом, звякнув брошенным на тарелку прибором, поднялся майор, а за ним и капитан.

– Куда спешите, майор? – спросил его капитан.

– Здесь не место разговорам. – Майор метнул глазами на Веру. – Идем!

Та хотя ни одним движением не подала виду, но ей хотелось пойти следом за ними и подслушать, куда все же торопится майор.

И она, протирая нож, а затем и вилку, вплотную придвинулась к настежь открытому окну. Оттуда чуть слышно донеслось:

– На Михайловку, – донесся басовитый голос майора.

– На Михайловку?

– Там бандиты взорвали мосты, так еду организовывать снабжение дивизии генерала Шанемана с Глинки через Басманово на Дорогобуж.

– В Дорогобуже Шанеман? Так там же была та, что в июле прибыла из Франции?

– Один полк. Но от него, как от всей дивизии, после августовских боев остались рожки да ножки. И он отведен в резерв на рубеж Ужи…

Окрик гауптмана, одиноко завтракавшего за ее спиной, которого она пуще всех боялась, оторвал ее от уборки стола.

– Битте. Вас… – Запнулась Вера, «вспоминая» нужное слово. Так и не вспомнила: – Битте. Вас желаете?

– Желат? – хохотнул гауптман. – Желат тебя. – И он протянул Вере записку, написанную по-русски: – «Юлия, приходит в меня вечер в 22.00».

Вера долго читала записку, обдумывая, как отнестись к этой выходке абверовца.

«Не соглашусь, сам придет. Но этого допустить нельзя… Согласиться? Нет. Одно терзание. Ведь я знаю, что тебе, гад, от меня надо…» И она твердо ответила:

– Нихт, герр гауптман.

– Нихт? Черт брал. – И гауптман больно сжал ее руку. – Будет тебе приходит я! Ферштейн? – И, не ощутив ни в ее глазах, ни на ее лице согласия, перевел удивленный взгляд – «Что ж это такое?» – на хозяина, зорко следившего за поведением Веры.

Гантману льстило, да это было ему и на руку, что его служанку приглашает к себе абверовец. И он, выразительно глядя на Веру, чуть-чуть помахал ей ладонью и благосклонно склонил голову, как бы говоря: «Не бойся. Соглашайся». Но видя, что на нее это не действует, послал к ней старшую официантку. Та отвела Веру к соседнему пустующему столу и прошептала:

– Не ломайся. Это тебе не советская столовая, а немецкое фронтовое казино. И наши девушки должны во всем удовлетворять желания господ офицеров.

– Что ты говоришь, Даша? Да это ж страшная мерзость, – еле сдерживая себя, так же тихо ответила ей Вера.

– Не пойдешь – расчет!

– Расчет? – испуганно повторила Вера. Это для нее было страшнее, чем притязания гауптмана. Казино являлось как раз тем местом, где легко черпались необходимые ей сведения. И она безмолвно отошла к гауптману и на его «ну?» ответила: «Гут, герр гауптман». И даже, к удивлению товарок, проводила его на крыльцо. Сделала она это не из-за того, что хотела подчеркнуть ему свое внимание, а потому, что за столом, что в углу, поднялись тоже спешившие подполковник и капитан и что-то шептали друг другу. Выходя с гауптманом на крыльцо, Вера потянула за собой дверь и, проводив его, стала поправлять чулок. Из сеней слышалось:

– Бери Шинефельда, Бинкмана и Штольца и машиной ко мне на новый КП.

– А как туда лучше проехать? Я там еще ни разу не был.

Подполковник, видимо, в сенях остановился, так как его голос не приближался.

– Бери на Глинки, Дубовище. В Дубовище сверни на Шилово. Километра два не доезжая до Шилова, сразу за речкой направо будет лесная дорога. По ней через километр упрешься в шлагбаум. Там часовой укажет, где я.

Чтобы не вызвать подозрения, да и надо было зазубрить слышанное, Вера простучала по ступенькам.

Весь день шел кувырком, нельзя было понять, где обед, где ужин.

Время подходило к закрытию столовой, а больше половины офицеров еще не ужинало. Гантман по такому случаю оставил в столовой старшую официантку и дежурную повариху, а остальным скомандовал:

– По домам!

Боясь, как бы не столкнуться у крыльца с новоявленным ухажером, Вера вышла из столовой через кухню и кружной тропой поспешила к своему амбару, где квартировала вместе с Устиньей Осиповной.

– Тетя Стеша, я забежала только предупредить тебя, что я иду на свидание к гауптману. – И она повязала голову белым платком.

– К гауптману? – всплеснула руками тетя Стеша. – Ты что, с ума сошла? Да этот зверюга в один момент тебя скрутит. Не ходи. Пусть сюда идет. При мне этого не позволит.

– Сюда нельзя. Сегодня надо передать «Гиганту» много новостей. Иду, чтобы обезопасить себя на ночь.

– Ах, Юля, Юля, – по-матерински обхватила ее Устинья, – боюсь за тебя, голубушка.

– Не бойся. Я за себя постоять сумею. – Вера потрясла кулаками.

Устинья проводила ее до самого поворота к столовой и там еще долго стояла, вслушиваясь в темноту, готовая идти за Верой.

Поначалу Вера тащилась бором, словно на казнь, и лишь миновав дом обвера, взяла себя в руки. «Пусть только попробует!..»

Между сосен засверкали, отражая свет ущербленной луны, окна. Вера остановилась и, всматриваясь в эти кажущиеся мертвыми бараки, искала Шенка, который обещал встретить ее у среднего входа. Но ни у одного входа его не было.

Она даже обрадовалась, что имела право повернуть обратно домой. Но вдруг сзади хрустнула ветка. Не успела она обернуться, как ее облапали здоровенные ручищи и притянули к себе.

– Не бойся. Идем отсюда подальше в лес. Там нам никто мешать не будет, – по-немецки бормотал Шенк.

– Не ферштейн. Отпустите. – И Вера ухватилась за сосну.

Абверовец, привыкший все брать нахрапом, так думал поступить и с Верой. Он подхватил ее под мышки, оторвал от сосны и поволок было в глубь бора. Вера – и где только она взяла силы – оттолкнула его и властно прикрикнула:

– Стой! Руки прочь! И слушай, герр. Я не та, за которую вы принимаете. Я девушка честная, фройлейн егрлих. Ферштейн?

– Ну и что ж? – рыкнул абверовец по-немецки. – Все вы честные, – и было схватил ее за руку, но Вера ребром ладони ударила его по ручище. – Ах так? – зашипел он. – Теперь держись. Кости поломаю, но будешь моя. – И снова облапил ее. На этот раз Вера так сильно нажала на его глаза, что тот поневоле ее отпустил.

– Так зачем же ты пришла?

– Вас? Я не ферштейн, – притворилась Вера, что не поняла.

Гауптман подбирал слова, чтобы объяснить эту фразу, а затем снова повторил.

– А? Поняла. Я шла на свидание, зюр видерзен. Ферштейн? А вы сразу, как с уличной девкой. Так нехорошо, герр гауптман. Ай, яй, яй, как нехорошо.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не потряс ночную тьму зычный выкрик:

– Гауптман Шенк! Гауптман Шенк!

– Идите, вас зовут. – Вера потянула абверовца на тропу. Но тот не тронулся с места. Ему не хотелось с ней расставаться. Тут выручил Веру платок. Кричавший, увидев белое пятно, торопливо направился на него.

– Пауль! Ты чего? – удивился подбежавший офицер молчанию гауптмана. – Шеф по тревоге вызывает. Срочно едем в Дорогобуж.

– Моли бога, что сорвалось. – Абверовец бросил Вере по-немецки. – А то лежала бы у моих ног. На будущее запомни – из наших рук девушки не ускользают. Все. Иди!

Вера сделала несколько торопливых шагов и притаилась у сосны.

– Чего в Дорогобуж? – донесся голос Шенка.

Последовал ответ, наводивший ужас на Веру:

– Помогать полковнику Урлиху и капитану Бишеру. Приказано все ценное срочно вывезти. Что не можем вывезти – взорвать. Всех трудоспособных отправить в Германию или в лагеря, немощных – расстрелять…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

На том же самом повороте ее встретила Устинья.

– Тетя Стеша? Ты чего?

– Пришел дед Гриша с целой компанией.

– С компанией? – удивилась Вера. – Значит, что-то случилось. – И она ускорила шаг.

Устинья ей шептала:

– Проводив тебя, я прошла к станции. Там пришел еще бронепоезд.

– А куда головой?

– На Спас-Деменск.

Дед Гриша встретил их около амбара, таинственно вынырнув из-за можжевельника, а за ним и вся его компания. Следуя за Верой, они вошли в амбар, оставив снаружи двух для охраны.

– Крошка, – представился здоровенный детина.

– Порученец «Дяди Вани», – отрекомендовал его дед Гриша. – А это ваш – связной от партизанской бригады, – показал он рукой на улыбающегося бородача.

– Степан? – удивилась Устинья. – Вот не подумала бы. Ведь мы с ним каждый день на кухне встречаемся. Он у нас помои для свиней берет.

– Вот и хорошо, – перебил ее дед Гриша. – Сними-ка лучше платок и представься во всей своей красе товарищу Крошке. – И дед Гриша поднес к лицу Устиньи коптилку.

– Это для чего?

– А на то, чтобы они тебя узнали, если вдруг ты появишься у них. Познакомились? Теперь слушайте. Вашу радиостанцию засекли и ищут. Михаил Макарович приказал прикончить здесь передачи и все шифрограммы через Степана передавать им, – дед Гриша кивнул на Крошку.

– А как же сегодняшнюю? Есть срочное сообщение. – Вера глядела то на деда Гришу, то на Крошку. Но тот и другой молчали. – А куда вы отсюда идете?

– Мы идем бором мимо свинарника Степана прямо на Устром. А там берегом, затем горелым лесом и прямо на болото… – повествовал Крошка.

– Тогда я сделаю так, – перебила его Вера. – Мы берем с собой радиостанцию. По выходе из бора, на опушке, под вашей охраной я отстукаю донесение, а потом, – она перевела взгляд на Степана, – рацию передам вам, и спрячьте ее где-нибудь у себя. Но так, чтобы при срочной надобности мы могли без задержки ею воспользоваться.

– Сделаем, – только и сказал Степан.

Вера быстро слазила на чердак и оттуда вернулась с рацией и передала ее Степану.

– Тихонько выходите и подождите меня в лесу. Я вас не задержу. Только вот составлю шифрограмму и выйду. – Но это получилось уж не так скоро, как уверенно сказала Вера. На этот раз она составила не как прежде, короткие, а одну большую шифрограмму, включила в нее и бронепоезд, хотя прекрасно знала, что эту точку передачи засекут. И очень хорошо. Пусть по лесу порыщут.

Не прошло и полчаса после ухода Веры и гостей, как в амбар и в соседние постройки загрохали.

– Кто там? – не без страха спросила Устинья.

– Открыть! Шнель! – властно прогремел за дверью голос.

В амбар ворвались офицер и три гестаповца, и лицо Устиньи осветили три луча электрофонарей.

– А где Юлия? – переводчик спросил Устинью.

– Юлия ушла на свидание к гауптману Шенку.

– Вас? Шенку? – спросил ее офицер. Переводчик перевел сказанное Устиньей.

– Обыскать! – распорядился офицер. И в одно мгновение все было перевернуто и в амбаре и на чердаке.

А в это время километрах в двух отсюда Вера отстукивала донесение «Гиганту». Чтобы сбить абверовских собак со следа, Вера, закончив передачу, не пошла прямо домой, а вместе с Крошкой и его людьми прошла до ближайшего ручья. Крошка со своей командой перешли ручей, а Вера со Степаном разулись и пошли по воде вправо. На выходе из него обмыли с песком подошвы обуви и, не одевая ее, босиком направились в лес. И только там обулись. Подходя к околице, Вера и ее новый боевой товарищ разошлись. У амбара ее встретила Устинья и поведала об обыске.

– Раз обыскивали не нас одних, это очень хорошо, – отметила Вера. – Значит, нас лично не подозревают. Идем, тетя Стеша, спать. Я очень устала. А тебе, дорогая, ведь с восходом солнца вставать. Боюсь, как бы нам не проспать.

– Не проспишь. Сейчас мы откроем маскировку, и солнце в половине седьмого упрется как раз в твою подушку.

– А если не будет солнца?

– Тогда я прибегу.

Но не потребовалось ни того и ни другого: в половине седьмого Веру подняли взрывы: советские самолеты бомбили станцию, после чего ни один бронепоезд не смог двинуться.

Это, пожалуй, было серьезное предупреждение генералу Хейндрицу о немедленном отводе войск с рубежа Ельни. Но Хейндрице, уверенный в прочности Ельненского укрепленного района, не торопился отводить здесь войска. И это обернулось для них трагедией.

Это утро для командарма Хейндрице было зловещим: советские войска неудержимо двигались на Ельню, а в тылу его армии авиация наносила сокрушающие бомбовые удары и по резервам и по главным коммуникациям. Наряду с этим основательно разбомбила не только станцию Ельня, но и новый КП в Шиловском лесу.

Хейндрице было уже вполне ясно, что войска 452-й пехотной дивизии не смогут удержать Ельню. Но над ним висел как дамоклов меч приказ Гитлера: «Смоленск – ворота на Москву. Держаться во что бы то ни стало!»

Но как ни был строг приказ Хейндрице, фюрер казино Гантман, наученный за два года войны горьким опытом, был иного мнения и на этот раз прихватил порожняк машин, загрузил их всем, что только можно было увезти, в том числе и поросят, и сразу после обеда отправил все это со своим помощником в Шилово. На всякий неприятный случай оставил у себя еще два грузовика, запрятав их в молодом сосняке, недалеко от столовой. Всем в казино было ясно, что пахнет порохом. И каждый, с благословения Гантмана, подменив себя кем-нибудь, мчался домой собирать вещи. Помчалась и Вера к Степану, а Устинья – домой. Степан уже сидел в кузове.

– Едешь?

– Да. Наши уже взяли Прошино и Кольшино и вот-вот ворвутся в Ельню. Так что ночью мы с тобой будем работать на новом месте.

Шофер гудком оборвал их разговор.

– Всего! – помахал рукой Степан.

Утром 30 августа на фронте армии генерала Трубникова Соколовский ввел в прорыв гвардейский танковый корпус. Корпус, взаимодействуя с вырвавшимися вперед гвардейской дивизией генерала Стученки и танковым полком подполковника Лосика, успешно наступал вместе с ними на Ельню. И их прорыв был настолько стремительным, что гарнизон Ельни даже не сумел как следует подготовиться к отражению ударов.

И не успели погаснуть в сумеречном небе лучи солнца, как в Ельню с трех сторон ворвались танки, а вместе с ними и полки генерала Стученки.

С первыми разрывами снарядов над городом в казино влетел комендант и, еле переведя дух, сообщил:

– Кругом танки.

– Танки, – подхватился Гантман и тут же гаркнул: – Господа! Город обстреливают танки. Ужин окончен. Фройлейн, весь, весь грузит ауф авто!

Через какие-нибудь полчаса машины с людьми и утварью казино мчались в Шилово. Ехали севернее, кружной дорогой, так как прямой путь был запружен пробками бежавших из-за Ельни, которых нещадно бомбила советская авиация.

У железнодорожного переезда колонну встретил помощник Гантмана.

– Дальше пока что ехать нельзя, – доложил он и свернул машины в лес.

– Шеф приказал ложиться спать, – передала Даша. – Так что берите у кого есть теплое и устраивайтесь где погуще.

Устинья прошла к другой машине, взяла там узел с постелью и расстелила ее под березой рядом со своими товарками.

– Ложись, вздремни, а я подежурю, – шепнула она Вере. – А как все заснут, разбужу.

Вера легла, но сон никак не шел. И не из-за того, что пищали и безжалостно кусали комары, а потому, что беспокоила одна мысль: как бы скорее сообщить «Гиганту» последние сведения.

– Тетя Стеша, я пойду, – подняла она голову, но Устинья прижала ее к подушке.

– Тихо. Еще Дашка не спит.

И снова потянулось томительное время. Где-то недалеко захохотала сова. Ее не пугали даже взрывы. Кто-то из девушек, к огорчению Веры, приподнялся и послал этой противной птице проклятие. Наконец все стихло, и Устинья подняла Веру, но тут по лесу звонко пронеслось заячье «ба-га-гай!». Вера замерла. Но из спящих никто не шевельнулся.

– Иди, – Устинья положила руку на плечо Веры.

Не спал и Степан, поджидая ее. Встретив Веру, он безмолвно провел ее в глушь к рации, а сам, отойдя шагов на пятнадцать, замер у самой тропы.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

С прорывом ударной группировки советских войск на Ельню противник на правом крыле Западного фронта зашевелился. В его траншеях чувствовалось большое оживление, было похоже, что он собирается отходить. Видя это, генерал Железнов решил атаковать противника ночью, как только тот стронет пехоту с переднего края. А чтобы не упустить этого момента, он направил вперед разведку. Позвонил соседним комдивам, они делали то же самое.

– Ты у меня смотри, Аркадий Григорьевич, не проспи врага, – наставлял Железнов командира разведки лейтенанта Груздева. – Как только зашевелится – сигналь. Я и майор, – он посмотрел на Слепнева, – неотлучно будем с КП следить за тобой. Если что, то прикроем огнем. Как, Иван Захарович? – Железнов обратился к начальнику артиллерии.

– Прикроем, товарищ генерал.

– Ну, ни пуха ни пера, – пожал комдив руку Груздеву.

После Хватов вместе со Слепневым и Груздевым прошли в разведгруппы, чтобы сказать людям теплое слово.

– Теперь, Иван Захарович, будем решать твои дела. – Железнов взял Куликова под локоть и двинулся с ним по тропе. – Генерал Шанеман нервничает. Так давай демонстрацией к наступлению доведем его до исступления. Словом, ночью – короткий, но сильный артиллерийский налет. Если у вас вопросов нет, то всего хорошего.

Но тут подошли Добров и Хватов. Яков Иванович задержал Куликова.

– Садитесь поближе к карте, – указал он всем на скамейку у стола. – Слушаю вас, Иван Кузьмич.

– Передовые батальоны к бою готовы! У Тарасова – батальон Кочетова, у Дьяченки – батальон Короткова. В них созданы отряды по захвату переправ и мною проинструктированы, – доложил Добров.

– Состав? – спросил Железнов.

Добров дал подробную информацию.

– Прекрасно! – и Железнов записал внизу карты фамилии названных Добровым офицеров. – Я уверен, что мы на плечах врага форсируем Ужу. Но хочется, друзья, как можно скорее выйти к Днепру. – Железнов обвел всех взглядом. – Для этого надо так же стремительно форсировать и Устром и не дать противнику на нем закрепиться. Имейте в виду, что на Уже, возможно – я только что получил агентурные сведения, – встретим 18-ю мотодивизию. Следовательно, уже сейчас следует об этом думать и готовиться и к форсированию Устрома и к отражению танковой контратаки справа.

Тут подошли полковник Бойко и подполковник Петров.

– Вот кстати, – обрадовался Железнов и пригласил их к столу. – А мы как раз беседуем о форсировании с ходу Устрома.

Завязался деловой разговор.

За ним они просидели до ужина.

Затем все вместе поужинали и, довольные своей работой, разошлись.

– Прикажите всем командирам сейчас же уложить всех спать, – крикнул Железнов вдогонку Бойко. А сам зашел за березу и там опустился на подстилку и только сейчас почувствовал усталость. Смежил веки.

Подошедший «газик» своим тарахтением разбудил его.

– Где генерал? – послышался голос Валентиновой, спрашивавшей у Никитушкина.

– Ирина Сергеевна! Я здесь, – отозвался Яков Иванович. – Садись! – хлопнул он по своей подстилке. – Устала?

– Очень.

– Ужинала?

– Нет. Вот доложу вам и пойду.

– Александр Никифорович! – крикнул Железнов. – Распорядись ко мне в землянку для товарища Валентиновой ужин.

– Спасибо. Не надо. Доложу и поеду ужинать к себе.

– Что за разговоры, инженер-майор? Садитесь! И рассказывайте.

– Снаряды полностью вывезла – два боекомплекта на огневые позиции и боекомплект в запасе.

– Спасибо. А теперь, что слышно о Ване?

– По-прежнему все там же. Пишут, все идет хорошо.

– Хорошо? А что так мрачна?

– Да все думаю, куда его после выздоровления устроить. Хочу просить вас хотя бы на недельку меня отпустить, чтобы пожить вместе с ним, пока он привыкнет к жизни зрячего. Да и там дальше не знаю как? А тут еще сиротинка Наташа меня волнует…

– Не на неделю, а на сколько нужно, на столько и отпущу. А потом, мне кажется, Ваню и Наташу следует отвезти в Княжино, – не перебивай и слушай. Аграфена Игнатьевна будет им прекрасной бабушкой и няней. Там, как ты знаешь, замечательный заводской поселок, школа, детский сад и все, как в настоящем городе. Так что, по-моему, это самое лучшее предложение… А теперь о тебе. У твоих ребят нет отца, а у Наташки – матери. И мне кажется, что судьба ваших ребят требует от вас – тебя и Фомы – сойтись и вместе заботиться о ребятах…

– Сойтись? – как-то глухо сказала Ирина Сергеевна. – Но для этого, Яков Иванович, надо полюбить…

– Что касается Фомы Сергеевича, то ты ему нравишься, если не больше, и он тебя уважает. Ко всему этому он замечательный человек и семьянин. Так что подумай.

На это Ирина Сергеевна ответила только вздохом.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать пять.

– Вот видишь, тридцать пять, да еще двое ребят… Так что долго не раздумывай и ради счастья ребят – решай. Там стерпится-слюбится. Что же касается Фомы Сергеевича, то он будет и хороший муж и прекрасный отец. В этом не сомневайся.

Тут Никитушкин пригласил в землянку.

– А сейчас давай, – Яков Иванович поднял рюмку, – выпьем за твое счастливое будущее. – После он проводил ее до березы и там остановился и долго провожал ее взглядом, уж очень странно она выглядела: шла тихо, ссутулившись, как бы под грузом тяжелых раздумий.

У «газика» стоял Хватов. Увидев его, Валентинова вздрогнула.

– Вы чего? – Фома Сергеевич взял ее руку. Она была горячей. – Не заболели ли часом?

– Нет, просто очень устала… Да и за детей волнуюсь. Ведь завтра двинемся вперед, по всему видно – прорвемся и пойдем. А как с ними?

– С ребятами? – задумался Хватов. – Давай пройдемся и потолкуем. – Они пошли тропою в глубь леса. Над ними гудел летевший в стан врага самолет, и через какую-нибудь минуту там, за передним краем, в небе часто засверкали разрывы и бисером потянулись ввысь цепочки трассирующих пуль. Ирина Сергеевна остановилась.

– Ударим мы, ответят и они – и с земли и с воздуха. А далеко ли Афонино? Пушка достанет, – горестно вздохнула она. – Я очень переживаю за Наташу. Наметила перевезти ее на дня два-три куда-нибудь подальше, но Ефросинья Александровна ни в какую… Что делать-то?

– Дорогая Ирина Сергеевна, ничего делать не надо. Там у дома надежный немецкий блиндаж… Я, милая и мужественная женщина, давно намеревался высказать свое заветное, но никак не решался. Видимо, уже постарел для этого. Вот и сейчас что-то не вяжется… Душа и сердце бушуют по-своему, а я вот стою и мямлю. Да что тут тянуть-то, я всей душой и сердцем уважаю вас… Вот вам моя рука, и навечно.

На подходе к землянке их встретил ординарец.

– Товарищ полковник, звонил генерал и передал, что он выехал на НП.

– Ну вот, Ирина Сергеевна, не завтра, а, видимо, начнем сегодня ночью.

– Так это уже завтра, – показала она на часы.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В эту ночь за вражеским фронтом, разрывая темень и тишину, загрохотали взрывы, загорелись близкие к фронту селения, заливая небо алым заревом. С НП было видно, как горели Краскино, Кишкино, Иванино, а за ними совхоз Алексино, а еще дальше Яковлево, Высокое, Артишино. Севернее, над пожарищем седого Дорогобужа, словно в пунцовой крови, ползли из этого ада причудливые тучи. Так по всему фронту зверствовали каратели и поджигатели команды генерал-лейтенанта Шанемана, носившей приятный опознавательный знак «Тюльпан». Со страшной злобой свирепствовала в Дорогобуже и южнее, уничтожая все живое, «Яг-команда» ярого фашиста капитана Бишлера. На помощь капитану примчался со своей ватагой еще более жестоких карателей и Шенк.

– Это, друзья мои, – Железнов обратился к находящимся на НП, – похоже, что Шанеман намерен под покровом ночи отвести свое войско в целости и сохранности за Ужу и там встретить нас во всеоружии. Но мы ему не позволим и попробуем это сделать втихую. Так что вы, товарищ Куликов, идите к себе и готовьте своих к сопровождению ударных батальонов. Они уже на исходном. Но подождем сигнала Зверева.

– Товарищ генерал, – докладывал разведчик, закрывавший собою всю черноту проема, – привел языка. Лейтенант приказал доложить, что фрицы собираются уходить. – И добавил: – По траншее носятся, шумят, грохочут.

– Давай языка в землянку, – распорядился Железнов. Потом приказал адъютанту: – Товарищ Зубарев, ко мне – переводчика, а пленного солдата накорми.

Пленный солдат подтвердил предположение Железнова, что против дивизии обороняется 688-й пехотный полк.

– Генерал спрашивает, – перевел сам капитан Слепцов, – если дан приказ отходить, то кто же будет в первой траншее прикрывать отход?

– Гут. Их ферштейн, – и солдат рассказал, что в первой траншее оставлены штрафники. – А наши командиры – наци, и им приказано, если что, расстреливать. – Пленный зябко поежился.

– Вы тоже штрафник? – перевел Слепцов вопрос комдива.

– Да, штрафник.

– За что?

– У меня нашли вашу листовку.

– Берите пленного, – приказал Железнов Слепцову, – и, не задерживаясь, отвезите его на КНП командарма.

Пленный то ли в знак благодарности, что остался жив, то ли просто механически, по выучке щелкнул каблуками, четко повернулся и, громко отбивая шаг, вышел.

– Ну, боевые друзья, начинаем. – Отдав приказ полкам на наступление, Железнов направился ходом сообщения на НП, но тут же вернулся назад, чтобы надеть плащ, так как словно из ведра полил дождь.

– Эх, мать честная, – горевал комдив. – Люди насквозь промокнут. Не господь бог вы всевышний, а самый настоящий фашист!

А там, за передним краем, уже грохотали танки и в пелене дождя по всей широте огненной россыпью сверкали выстрелы. Штрафники, не выдержав дружного удара батальонов Кочетова, Короткова, Якимовича, дрогнули и, сметая наци-офицеров, расстреливавших их в упор, побежали, наводя панику на солдат, только что покинувших передний край.

К утру уже позади была первая позиция, а вскоре и вторая. Теперь впереди по возвышенности лежала третья позиция, которая прикрывала собою рокаду Дорогобуж – Ельня.

– Боевые орлы! – прокричал Скворцов. – Не дадим врагу опомниться. – И, пропустив танки, поднялся и скомандовал: – За танками, вперед! – И бойцы, следуя его примеру, дружно поднялись и пошли на штурм села.

К исходу дня войска армии прорвали южнее Дорогобужа все три позиции и на фронте Ямщина – Артюшино перехватили Ельнинский большак и ринулись на перехват последней рокады Дорогобуж – Глинка.

Теперь впереди был Днепр. Не дать врагу закрепиться на Днепре, вот в чем заключалась задача. Об этом и составлял Хватов обращение к бойцам.

Яков Иванович в принципе с ним согласился.

Вошла Валентинова, промокшая и усталая.

– Ирина Сергеевна, – бросился к ней Хватов, снял с нее тяжелый от воды плащ и накинул ей на плечи свой.

– Товарищ генерал, – она еле-еле дотянула руку до пилотки, – куда теперь подавать снаряды?

– В первую очередь поезжайте к себе, переоденьтесь и до четырех ноль-ноль отдыхайте. А куда подавать снаряды, вам скажет полковник Куликов.

Ирина Сергеевна послушно промолвила:

– Слушаюсь. Спасибо. – И вышла, сопровождаемая Фомой Сергеевичем. В тамбуре остановилась: – А в чем же вы останетесь?

– У меня здесь плащ-палатка.

– Плащ-палатка? Нет, нет, дайте ее мне. – Она сняла плащ и передала Хватову.

Фома Сергеевич подчинился ее просьбе. Накрывая ее плащ-палаткой, прошептал:

– Берегите себя, Ирина Сергеевна. Как приедете, сразу же ложитесь. Хотя бы на часок.

Валентинова уже скрылась во тьме дождливой ночи, а Фома Сергеевич все еще стоял и старался услышать ее торопливые шаги. Оклик Железнова вернул его в помещение НП.

– Кричи «ура». Моисеевский, – стучал он по часам, которые показывали половину второго ночи, – ворвался в Дорогобуж и там доканчивает остатки воинства полковника Ульриха. Дорогобуж, говорит, весь в пламени и сплошь гремит взрывами.

– Это сейчас же надо довести до наших людей. – И Хватов тут же обзвонил замполитов передовых полков.

– Проклятые злодеи, изверги! – Железнов сжал кулаки. – Будучи бессильными остановить нас, Клаги, Шанеманы, Ульрихи перешли к тактике «выжженной земли». Отступая, они оставляют отряды поджигателей, а те предают огню все подчистую.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Генерал Хейндрице, вконец измотанный сражением, только лег в постель и вытянул отекшие ноги, как его поднял полевой телефон, стоявший на тумбочке у изголовья кровати.

– Экселенц! – позвонил командир корпуса. – Свершилось неожиданное!

– Неожиданное? – удивленно спросил командующий, хотя по тону голоса вполне понял, что случилось.

– Русские полчаса тому назад внезапно перешли в наступление, сбили прикрытие 337-й и 252-й дивизий, прорвали фронт и стремительно движутся на Ужу в направлении переправ. Я выдвинул свой резерв, но боюсь, что он не удержит напора русских. Прошу прикрыть рубеж от Костьково и южнее.

– Пока ничего обещать не могу. Подумаю и через полчаса позвоню. – Положив трубку, вызвал дежурного офицера: – Если начальник штаба не спит, пусть зайдет ко мне.

– Начальник штаба, экселенц, здесь. У него есть вам доложить что-то срочное.

– Пусть заходит, – распорядился Хейндрице.

– Только что получил донесение. – Начальник штаба протянул командующему шифровку. – Передовые отряды русских в Бибирово и Шатькове форсировали Десну и развивают успех на Починок.

– Что ж это получается? – Хейндрице смотрел на карту. – А получается, генерал, то, что Соколовский обхитрил и нас и самого фельдмаршала. Выходит, что если мы не отбросим русских обратно за Десну, то они отрежут нас от своих войск и от Смоленска. Поэтому немедленно ударить мотодивизией на Бибирово и Шатьково, сбросить прорвавшиеся отряды в реку и на Десне держаться до последнего солдата. На Уже все тоже неблагополучно. Где и что делает 18-я моторизованная?

– Восемнадцатая после удара по Ельне с большими потерями отошла вот сюда. – Начальник штаба показал на карте овал с ромбиком.

– Да? – промычал Хейндрице, почесывая за ухом. – И тут плохо и там плохо. Он встал и отошел к маленькому столику. Там налил в стакан минеральной воды, но так и застыл с ним. Донесся глухой взрыв, а вслед за ним ахнул другой, и посильнее, так, что даже встряхнул бункер. Хейндрице позвонил оперативному дежурному охраны тыла:

– Слышали? Что такое?

Начальник штаба, видя, как багровел шеф, понял, что случилось что-то из ряда вон выходящее.

– Ни к черту вы не годитесь, – ругал Хейндрице всю охрану тыла. – Посмотрите, не подложили ли партизаны под вас бомбу, – и зло швырнул трубку. – Дармоеды. Нашел чем утешить, остолоп несчастный.

– Что произошло? – поинтересовался начальник штаба.

– Партизаны взорвали нефтебазу. И этот дуб говорит: «Не волнуйтесь, генерал, есть дела похуже. Сейчас получил донесение, что выведен из строя узел станции Кричев, пущен под откос на каком-то – забыл – ближнем перегоне эшелон со снарядами». Дальше я не стал слушать этого дурака. Поднимите самого начальника охраны, уточните и завтра мне доложите. И ему выразите от моего имени неудовольствие. Пишите, пожалуйста, я вам мешать не буду. – И Хейндрице наконец глотнул минеральной воды. – А знаете что, пожалуй, нам пора отсюда выбираться. Но куда? На запасный? Нельзя. Можем остаться без войск. На Починок?

– Лучше ближе к Смоленску, вот сюда, – показал начальник штаба на зеленое пятнышко недалеко от Рославльского шоссе.

– Фельдмаршал может не разрешить.

– Фельдмаршал? Что вы. Они уже подготовили себе новое место в Орше.

– Раз так, согласен.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Лейтенант Груздев, действуя с разведывательной группой на вездеходе за левым флангом полка Кожуры, остановил машину на южной опушке рощи перед Каськовом. Послышался рокот танковых моторов, доносившийся из Озерищенского леса.

– Вот что, Саша. Поворачивай машину кругом на выход, – скомандовал Груздев шоферу. – Мы тут немного поразнюхаем, куда фрицы курс держат. – Выбрав в кустах место для наблюдения, Груздев поднял бинокль и увидел танки, которые разворачивались на север. – Все ясно. – И Груздев, сорвавшись с места, подлетел к вездеходу: – Боря! За рацию. Передавай! Северная часть леса ближе к Озерищу, много танков курсом на север.

Получив это донесение, полковник Добров поблагодарил радиста и выдвинул на этом курсе противотанковую артиллерию.

– Орлы! Тихо! – шумнул Груздев. – Фрицы поползли. Эх, мать честная, да их тьма-тьмущая. Вот сейчас бы их отсюда в бок садануть. – И вдруг передовая «пантера» вздрогнула и задымила. – Один есть! – радостно потирал ладони Груздев. – Смотрите, закрутился и второй. Смотрите и глазами и душой! Такое же не часто можно видеть. Все равно как в кино. Вон уже сколько их покалечил наш лихой казак Иван Кузьмич. Молодцы, артиллеристы! Молодцы! Бейте и жгите их, извергов. Насмерть бейте!.. Вот что, разведчики. Посмотрели и досыть! Теперь бегом в машину и давайте нахт Дубровка. Будем освещать группе полковника Доброва путь к захвату переправы.

Не прошли и километра, как у межи, поросшей кустарником, Груздев остановил вездеход, соскочил и, увязая по щиколотку в набухшей от дождей земле, с двумя разведчиками поспешил к вершине высоты, где величаво стоял могучий дуб. Взобравшись на него, Груздев во всю ширь увидел отступление «Тюльпана». Дорога, шедшая от Артюшино на Селенки, была сплошь забита отходящими войсками. По брошенным орудиям и машинам было видно, что гитлеровцы боятся сойти с дороги. Груздев перебрался на второй сук дуба и навел бинокль на Калягино, где у речки толпилась большая масса людей и скота.

Оставив разведчиков наблюдать – одного за дорогой на Силенки, а другого за Калягиным, – побежал к вездеходу.

– Боря, давай! – скомандовал он и стал диктовать: – Фрицы вязнут. Дороги на Выгорь и Силенки до самой Ужи забиты. От дороги Артюшино – Силенки и почти до Калягино на полях войск не наблюдается. У Калягино возле речки большое скопление людей и скота.

Прочитав сообщение Груздева, Железнов быстро одними стрелками нанес свое решение на карту и тут же обратился к адъютанту:

– Лейтенант Зубарев! Пишите, кодируйте и сейчас же передайте. – И он стал диктовать: – Враг вязнет в грязи. Отходит только дорогами. Смелее обходите его, быстрее выходите к Уже и ударами с флангов овладевайте переправами.

В Калягино свободно пробился небольшой отряд и освободил две с половиной тысячи крестьян, угоняемых в Германию.

– Ура! – крикнул Железнов, кладя телефонную трубку. – Передовые батальоны обошли и на плечах врага форсировали Ужу. Лейтенант Зубарев, собирай все, Фома Сергеевич, поехали!

Если бы не «газик»-вездеход, а он был только у комдива, то и до ночи не пробрались бы на новый НП. Впереди по раскисшей дороге еле-еле тащилась автоколонна с боеприпасами.

Вездеход комдива тоже утопал во вспухшей земле, с трудом пробирался по целине. Перед ними буксовала машина.

– Ать, два, взяли! – раздавалась команда.

– Бог создал небо и землю, – ворчал старый вояка, стряхивая с рук грязь, – а сатана, мать его в перекрест, Дорогобуж и Ельню и всю Смоленскую губерню.

– Теперь, браток, у нас губерний нет, – сказал подошедший Железнов.

– Это, товарищ генерал, по привычке. Я на этом фронте еще в ту, германскую, воевал. И тут, в Дорогобуже, в запасном осенью шестнадцатого бывал. Грязюка и тогда вот такая же была. Так мы эту грязь еще похлеще ругали.

Из машины, еле вытягивая из грязи ноги, вышла Валентинова.

– Давно стоите? – спросил Железнов.

– Да вот только-только, – ответила она. – Разрешите распорядиться.

– Пожалуйста.

– Товарищ Столетов, – обратилась она к старому солдату, – скомандуйте людям, чтобы взяли топоры и в рощу. Командуйте.

– Вы ехали напрямую или через Дорогобуж? – поинтересовался Железнов.

– Через Дорогобуж. И так расстроилась, что попадись мне там хоть один каратель, самочинно расстреляла бы. Город уничтожен на нет. Кругом стон и плач людей по расстрелянным. Семьдесят инвалидов, под предлогом эвакуации их в Смоленск, вывезли за город в противотанковый ров – мы мимо него проезжали – и там расстреляли.

– Вы сами справитесь? – спросил ее Яков Иванович, хотя прекрасно знал, что справится…

– Конечно. Поезжайте, – махнула она рукой. Фома Сергеевич подставил ладонь, и на нее легла ее рука.

– Всего тебе хорошего, Ирина! – сказал Хватов.

Генерал Хейндрице бросил на Ужу последний свой резерв, но и это его не спасло. К утру второго сентября советские войска дорогобужской группировки форсировали Ужу и на ее западном берегу завязали бои. Хейндрице ничего не оставалось делать, как, вопреки указанию Клюге, отдать приказ отходить на Устром. Для прикрытия отхода бросили штрафные части. Но и они не сдержали натиска советских воинов.

За одни сутки войска Шанемана были выбиты из опорных пунктов, и части дивизии Железнова вышли к Днепру и Устрому. Здесь они на время остановились и стали закрепляться, чтобы собраться с силами и двинуться на Смоленск.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

14 сентября на девяностокилометровом пространстве от Велижа до Копыревщины перешел в наступление Калининский фронт, а на другой день – 15 сентября – возобновил наступление и Западный. Генерал Соколовский основные усилия войск направил на Смоленск.

Дивизия Железнова по-прежнему наступала на правом крыле фронта, как раз по тем местам, где в августе сорок первого года он вместе с полковником Лелюковым возводил переправы на Днепре.

Войска, наступавшие вдоль Московско-Минской автострады, на другой день ворвались в Ярцево и вышли к Вопи.

18 сентября во второй половине ночи Железнов повел наступление в обход опорных пунктов Милеево и Клемятино, прорвал оборону и заставил врага бросить эти пункты и откатиться за Днепр. В эту же ночь к Днепру вышли и соседи.

И вот, ударив бешеным огнем артиллерии и «катюш», он двинул вперед на резиновых лодках и плотиках первые батальоны всех трех полков. Поначалу гитлеровцы огрызались. Но тут батареи подполковника Антипова прямой наводкой подавили огневые точки врага.

И поутру Днепр и Вопь уже были за спиной сражавшихся дивизий.

Недалеко от реки командиры переписывали и формировали по группам пленных, среди которых попался и Шенк.

– Фамилия, имя, звание, часть, – спросил его уполномоченный.

– Курт Шехман, – со страха соврал Шенк, – капитан, офицер штаба 9-го корпуса.

– 9-й корпус? – удивился уполномоченный. – А чего здесь делал в 337-й дивизии? Документы!

– Никаких документов нет.

– Нет? Глазков! А ну-ка выверни его карманы.

Документов действительно не было. Зато Шенка выдал именной портсигар.

– «Шенк», – прочитал старший лейтенант. – А мы вас, Шенк, разыскиваем. А где другой бандит, капитан Бишлер?

– Капитан Бишлер? Он там, – Шенк показал в сторону Днепра.

– Вот еще, – солдат протянул бумажник, изъятый из заднего кармана брюк.

– Деньги? – уполномоченный вернул их Шенку. – А вот книжечку возьмем. – И он отдал ее переводчику. Тот пролистал страницы и на одной остановился. Там были записаны приметы Веры Железновой.

– Кто это Вера Железнова? – спросил переводчик.

– Это ваша разведчица. Ее разыскивает наша контрразведка. Тому, кто ее найдет, обещано десять тысяч марок.

Это сообщение взволновало Якова Ивановича, но, прочтя список примет дочери, он несколько успокоился: почти ни одна примета не сходилась с истинными приметами Веры.

– Евгений Юрьевич, дайте мне эту анкету на память. Вернется дочь, и мы тогда сверим с вами эти сведения с натурой.

Когда ночью Хейндрице доложили, что русские форсировали Днепр и Вопь и что части прикрытия отходят, он возвел глаза к потолку и изрек: «Майн гот!», затем ругнул генералов за их нестойкость и, считая, что под Смоленском оставаться опасно, в первую очередь позаботился сменить КП и только потом, сославшись на Гитлера, отдал приказ войскам – восстановить оборону на Вопи и Днепре и – ни шагу назад!

В этот же день мимо Гантмана прошло несколько армейских автоколонн. Первыми – грузовики с имуществом штаба и автобус, где были и добрые знакомые Гантмана – снабженцы армии, которые никак не могли миновать его заведения. Да и Гантман всегда был рад их посещению: во-первых, он кое-что у них «выторговывал», а во-вторых, от них узнавал все фронтовые и даже политические новости. Таких гостей всегда обслуживал сам и привлекая только одну из более хорошеньких официанток. На этот раз жребий пал на Веру. Вера не подвела своего шефа. Как только могла, была внимательна, приветлива и любезна. Зато она узнала, что войска Хейндрице откатываются к Смоленску и что его штаб передислоцируется в Толочин. И еще то, что заведение Гантмана будет от них недалеко. И, конечно, все это ночью же передала «Гиганту».

Стала сматывать свое учреждение и администрация Кудюмова. Михаил Макарович задержался, обдумывая, где лучше всего обосноваться.

Надо было сделать так, чтобы агентура охватила все главные направления.

«Но прежде чем тронуться на новое место, надо убрать Груббе, который уж очень ретиво занялся розыском Веры Железновой, – рассуждал про себя Михаил Макарович. – Но как? Сейчас самый подходящий момент шлепнуть». Около дома остановилась автомашина, и в ставню окна постучали. «Клим!» Михаил Макарович, не одеваясь, открыл дверь. Клим был не один – с ним приехал для инструктажа дед Гриша.

– Где вы теперь? – Михаил Макарович спросил деда Гришу, ставя на стол хлеб, сало и огурцы.

– Мы-то? Нас Клим временно разместил в поселке станции Васьково, – повествовал дед Гриша. – А дальше, как ты прикажешь.

– Дальше? Надо, старина, подумать. Останься, Григорий Иванович, до завтра. У меня есть одно к тебе поручение. – И рассказал, в чем суть дела.

– А что ж? Можно, – согласился дед Гриша. – У меня с местными партизанами знакомство крепкое… Только вот где я их найду?

– Я тебе скажу, – обрадовался Михаил Макарович. – Теперь они все там же в лесу, что за Хмостью. А рябенькая связная Маринка, так она уборщицей на вокзале.

– Раз Маринка здесь, то я найду партизан. Но тогда, Петр Кузьмич, мне одного дня мало.

– Да оставайся на столько, сколько тебе надо. Но учти, что майор Дитц, а с ним, надо полагать, и капитан Груббе завтра смотаются. Поэтому надо поторопиться.

– А знаешь что, Петр Кузьмич, – вмешался в разговор Клим, – одевай фрицевскую форму, и едем к партизанам. У меня пропуск на машину «проходной», у тебя – на заготовку скота, с ними нас никто не задержит.

– А дед Гриша?

– И дед Гриша. На, читай, – Клим протянул пропуск Михаилу Макаровичу. – В переводе значит: «С ним следуют рабочие». Одевайся – и поехали.

Груббе, осуществляя контроль за выездом учреждения майора Дитца, покидал гарнизон последним. За ним из сарая наблюдали партизаны.

– Смотрите и запоминайте этот пикапчик, – наставлял двух парней старый партизан. – Там, на шоссе, указка на объезд. Как только он свернет на объездную дорогу, я выеду со своим возом на середину, стану поперек и буду возиться с колесом. Стало быть, застопорю движение. В это время вы этого фашиста и шофера – по балде, а машину в сторону – под откос.

– А как же вы? Вас же схватят.

– За меня не бойтесь. Не впервой. Если что, то лошадь брошу и – в кусты. А там ищи, свищи. Ну, с богом! Летите. Я сейчас же иду к подводе и выезжаю на дорогу.

Груббе занимался погрузкой еще с полчаса и, набив пикапчик награбленным до отказа и ни с кем не прощаясь, двинул по старой Смоленской дороге.

На спуске к мосту указка с надписью «Объезд» заставила шофера притормозить машину и свернуть, как указывала стрелка, вправо на проселок, шедший среди кустов ольшаника. Миновав с трудом подводу, у которой с колесом возился бородач, Груббе проехал с полкилометра и все же вынужден был остановиться, поскольку идущая впереди девушка с испугу уронила корзинку и начала собирать рассыпанные грибы.

– Далеко ли до моста?

– До мостика, господин офицер, недалеко, вон за теми кустиками, – показала Маринка, – сворот влево, и там сразу же речка.

– Спасибо, – поблагодарил Груббе.

Это были его последние слова – из кустов протрещала короткая автоматная очередь.

Дед Гриша от партизан возвратился загуменьем.

– Ну как? – Михаил Макарович по-дружески обхватил его за плечи.

– Все как надо.

– А как партизаны?

– Партизаны все целы. Только вот фон Груббе машиной задок телеги разворотил… Но это, Петр Кузьмич, дело плевое. Хорошо, что сам бородач жив. Пожалуй, нам тоже пора сматываться.

– Завтра на рассвете двинемся. А сейчас обедать.

За обедом Михаил Макарович заметил, что кто-то заглянул в окно. Прижавшись к стенке, подошел к окну и пальцем поманил деда Гришу.

– Видишь человека в кепочке? Да вон, у колодца, дорогу переходит. Это мой «хвост». Надо убрать. А теперь давай обедать.

Обедали «по-барски», в офицерском зале. Неожиданно забарабанили в дверь. Зная повадки карателей, Михаил Макарович сам встретил гостей.

Ни с кем не здороваясь, офицер, сопровождаемый солдатами и Рудчуком, осмотрел все комнаты и наконец сунул Михаилу Макаровичу бумагу: «К 10.00 20 сентября очистить помещение. Невыполнение – расстрел».

– Запишите, – приказал офицер солдату: – Здесь лазарет дивизии.

Уходя, Рудчук шепнул:

– Машина вам будет вовремя.

За ночь собрались и в предрассветные сумерки выехали, а к десяти уже были в лесу у станции Макеевка, севернее Орши.

– Готовьте завтрак, – распорядился Михаил Макарович. – А я пойду в село, что за железной дорогой. Мне кажется, там более подходящее для нас место.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Если теперь до фон Клюге и Хейндрице и не докатывался гул канонады, то неудачи на фронте их трясли еще сильнее, и они по-прежнему не спали ночами. Брошенные в бой на ельнинском и ярцевском направлениях последние резервы не остановили советских войск. Последний перед Смоленском рубеж на Хмости войска Западного фронта прорвали и вплотную подошли к Смоленску. Не давая гитлеровцам передыха ни днем ни ночью, теснили их на четырехсоткилометровом пространстве – от Велижа до Трубцевска – шестнадцать армий Калининского, Западного и Брянского фронтов, нанося главные удары на Смоленск и в направлении Гомеля.

Воины дивизии Железнова, как и воины других дивизий, знали, что еще одно усилие, и древний Смоленск будет освобожден, а это значит, противник лишится главной крепости, закрывающей путь к освобождению Белоруссии. А местность перед Смоленском для наступления тяжелая – овраг на овраге. Овраги глубокие, крутые, заросшие кустарником, а по их дну – полные осенними водами ручьи.

И все же железновцы, превозмогая усталость, шаг за шагом, за двое суток преодолели эти овраги, вышибли противника с трех промежуточных позиций и на рассвете 25 сентября с ходу форсировали речку Волочейку и выбили гитлеровцев из Корохоткино.

Несмотря на стрельбу, жители вылезали из подвалов, руин и погребов, бросались к нашим бойцам и, рыдая от радости, обнимали и целовали.

– Стойте! Стойте! – размахивая букетиком астр, закричала бежавшая навстречу бойцам пожилая женщина.

– В чем дело, мамаша? – остановил ее Сеня Бесфамильный.

– Туда идти нельзя, там мины. Идите за мной. Я проведу.

Сене цветы явно мешали, и он готов был их бросить. Но чувствуя, что этим обидит смолевчанку, не выпускал их из рук.

И только когда обошли минные заграждения и расстались с этой женщиной, он вручил цветы старушке, встретившей их с чугунком горячей картошки.

На склоне длиннющего и глубокого оврага, по дну которого тек в Днепр разлившийся ручей, генерал Железнов остановил на ночь полки и приказал организовать оборону так, чтобы все люди как следует поели и хорошо поспали. Кому он не отдал такого приказа – так это Соколову, Валентиновой, Васильеву и Сергиевскому, которым в эту ночь надо было основательно потрудиться. Васильеву и Валентиновой к утру надо было полностью обеспечить боеприпасами завтрашний бой, медслужбе Соколова обработать всех раненых и эвакуировать их в госпитали, а Сергиевскому – переписать всех раненых и составить приказ о награждении их орденами и медалями.

Не успели заглохнуть за окном шаги уходящих, как в дверь постучала Тося и вручила комдиву пачку телеграмм.

– А это товарищ Валентиновой, – как бы не зная, что о телеграммой делать, держала ее в руках и глядела на Хватова: – Не скажете, где ее найти?..

– А что такое? – всполошился Фома Сергеевич.

– Да вот госпиталь сообщает, что ее сынок Ваня выздоровел. Просят за ним приехать.

– Выздоровел? – Фома Сергеевич взял телеграмму и позвонил дежурному автороты. Тот ответил, что майор Валентинова уехала в хозяйство Тарасова. Оставив телеграмму у себя, Хватов проводил Тосю до крыльца и там на пороге замер, глядя через мрак ночи на дорогу. По ней все шли освобожденные горожане, которых фашисты собирались угнать в рабство. А за дорогой, за обгоревшими садами и торчащими трубами пепелищ, все еще полыхал пламенем Смоленск, возвышавшийся своими вековыми стенами и башнями кремля над кручами Днепра.

Фашистские варвары, отступая, взорвали все мосты. Во многих зданиях заложили фугасы и «сюрпризы» с часовыми и химическими взрывателями. За пять дней саперы извлекли из подвалов зданий Смоленска 182 авиабомбы и 19 тонн взрывчатки, а на аэродроме – 315 авиабомб по четверти тонны каждая.

Опершись плечом о косяк, Хватов с крыльца всматривался в людской поток, боясь, как бы не пропустить Валентинову.

И вот послышался знакомый звук сигнала, а вскоре засверкали узенькие глазки фар «газика». Фома Сергеевич выбежал на дорогу.

– Стой! – поднял он руку. – Ирина Сергеевна, телеграмма.

– Телеграмма? – Она круто завернула машину к крыльцу. Фома Сергеевич помог ей вылезть и повел в дом. – Телеграмму давай, – не терпелось ей. И как только вошла в избу, выхватила у Хватова бланк и здесь же у порога, не обращая ни на кого внимания, впилась глазами в неровный почерк Тоси.

На этот раз Ирина Сергеевна взяла с собой шофера. Мчались так, будто опаздывали на поезд. В одиннадцатом часу уже сидели у дежурного отделения по эвакуации. В ожидании сына при каждом открытии ведущей в палаты двери, она вскакивала, и каждый раз дежурная медсестра усаживала ее:

– Не волнуйтесь. Это не так скоро. Сидите. Он вас не минует. Его приведут сюда!

Она взяла газету. «Войска Западного фронта, продолжая развивать наступление, успешно форсировали реку Днепр и после упорных боев 25 сентября штурмом овладели областным центром – городом Смоленск».

– Пишут, Рославль тоже взяли, – Ирина Сергеевна положила на стол газету. – Теперь Хейндрице капут!

– А кто такой Хейндрице? – поинтересовалась подсевшая женщина.

Ирина Сергеевна ответить не успела – открылась дверь, и вошли врач и мальчик в очках. Это был Ваня.

– Мама, милая моя мама! Смотри – я вижу. Все, все вижу. Вижу тебя, товарища доктора, сестру, вот эту комнату, – и повернул ее к окну. – Вижу улицу и вон ту машину. Я уже знаю ее марку – «газик» она. А ты плачешь? Не надо. Я вижу по-настоящему. А очки? Очки еще мне нужны. Они мне помогают.

Ирина Сергеевна с Ваней подошла к врачу, поблагодарила его за исцеление сына. Просила передать свою благодарность майору Никольскому и всему персоналу глазного отделения.

В машине Ирина Сергеевна прикрыла Ваню одеялом и прижала к себе.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Гитлер, все еще веря в свое всемогущество, строго приказал генерал-фельдмаршалу фон Клюге «железной рукой» навести порядок в войсках, остановить их на рубеже «Восточного вала», особенно в междуречье Западной Двины и Днепра, во что бы то ни стало удержать «Смоленские ворота», чтобы весной сорок четвертого снова начать наступление на восток.

Фон Клюге передал командующим армий приказ фюрера и потребовал от них употребить в армии самые жесточайшие меры, вплоть до расстрела, упомянул, что если на «Восточном вале» не удержатся, то могут не удержаться и на своем посту.

Но ничто не могло спасти гитлеровцев. Они были обречены. Войска армии генерала Поленова, в том числе дивизия Железнова, сбили противника и не дали ему залечь ни за насыпью железной дороги, ни в кюветах шоссе.

Железнов облюбовал для своего НП развалины водокачки. Под покровом утренних сумерек перебрался в ее цокольное помещение и при свете коптилок раскрыл карту.

Зуммер отвлек его. Звонил Кочетов.

– Подошел к проволоке немецкого лагеря заключенных. Слышится стрельба и вопли людей. Атакую.

Железнов ответил:

– Утверждаю. Дан приказ Кожуре помочь тебе с севера, дальше наступать в направлении Петраково. Желаю успеха. Действуй!

Раздирающие душу крики узников возбудили у воинов батальона Кочетова такую ярость, что они без какой-либо команды поднимались и штурмовали огневые точки гитлеровцев около ворот страшного лагеря.

– Товарищ Подопригора, вот тебе взвод пулеметчиков, и этой дорогой, – Кочетов простер руку в сторону лесной тропы, – быстро обходи лагерь слева и там перехвати дорогу на Гусино. А вы, лейтенант Мышкин, – обратился он к другому командиру роты, – бегом по обходной тропе и ударьте по лагерю справа. Только бейте не напропалую, а по врагу. А я двину отсюда. Фрицы, конечно, подадутся на Гусинский большак и там прямо на вас. – Кочетов ткнул пальцем в широкую грудь Подопригоры.

– А может быть, повернут на север, на Рыжиково, – усомнился Подопригора.

– Не повернут. Там их будет ждать майор Кожура. Так что ты, Тарас Федорович, сделай так, чтобы никто из них не вышел из болота.

Все так и получилось. Минут пятнадцать спустя Кочетов и Мышкин ударили по лагерю с двух сторон. Каратели заметались и, пятясь к лесу, зверски расстреливали лежавших на плацу людей.

Но не все успели удрать. Многие из них встретили такую же участь, какую только что они вершили над узниками лагеря.

Плац, усеянный, казалось бы, мертвецами, вдруг ожил, и многие, окровавленные, с распростертыми объятиями бросились к появившимся в воротах воинам.

Еще пули цокали в деревья, в стены бараков и рикошетом летели через головы, а узники тянулись к Кочетову, жаждая услышать от него новости о войне, Кочетов поднялся на ящик и прокричал:

– Друзья! Нам нужны проводники, чтобы обойти противника. Кто знает обходные тропы по болоту? Поднимите руки!

Поднялось рук несколько десятков.

– Саша, записывай, – сказал он заместителю. – А я пойду.

И тут сквозь толпу пробилась девушка.

– Товарищ офицер! Коля! Стой! Это я…

– Фрося? Неужели это она? – Николай никак не мог узнать в этой истощенной женщине Фросю. – Любая ты моя, – только и сказал Николай. Фрося упала на его грудь и, теряя сознание, опустилась на колени.

– Фрося, что с тобой? – подхватил ее Николай и понес к бараку. Подбежали санитары и поставили носилки.

– Никуда ее не отправляйте, – приказал им Николай и бережно опустил на носилки все еще не пришедшую в сознание Фросю.

И снова Николай закрутился в стихии боя. Ни в этот день, ни на другой он не мог навестить Фросю и жил только сообщениями, что она чувствует себя хорошо и шлет ему привет. Только на третий день, когда дивизия вышла к западной границе торфоразработок, к реке, и там остановилась, Николай наконец уже поздно вечером не чуя ног помчался на свой медпункт. Фросю он нашел в землянке санитарок. Военная форма ее совсем преобразила. Это уже была не замученная узница, а та любимая Фрося, верность к которой Николай пронес через все это страшное время войны. Николай спросил:

– Как ты сюда попала?

– Попала? – повторила Фрося и вздрогнула от всего того, что еще свежо было в ее памяти. – Бобики схватили у вашей хаты. Вечером по глупости к вам постучала, на крыльце и попалась. Приволокли в Смоленск, в гестапо. Там меня били, как партизанку, требуя, чтобы я сказала, где дедушка Гуря. И, ничего не добившись, отправили сюда. Ох, боже мой, боже, сколько я здесь натерпелась горя. Иной раз казалось, что конец, не выживу. А вот не только выжила, но и дождалась тебя.

– А как там наши? Живы?

– Как? Дед Гуря и Лешка в партизанах у Лобанка, Нюра и Фимка дома. Днем – около хаты, а ночью прячутся, спят в пунях.

– А как мама?

– Мама? – замялась Фрося, ей тяжело было сказать правду, но солгать не могла. – Маму…

– Что? Убили? – Николай крепко сжал ее руки.

– Да, повесили, – еле-еле выдавила это слово. – За деда Гурю повесили.

Николай встал и, сжав до боли зубы, отошел к двери.

– Похоронили?

– Да. Ночью. На нашем кладбище.

– Мне, Фросенька, пора. Если завтра боя не будет, я к тебе приду днем, и мы тогда с тобой пройдемся по лесу.

– Я тебя провожу, хотя бы до сараев. – Фрося быстро оделась в ватник и платок и вышла вместе. Чем дальше шла, тем больше не хотелось с ним расставаться.

На середине плаца остановилась.

– Вот здесь, наводя на нас страх, казнили заключенных. Вон в том бараке, – Фрося показала на одно из освещенных луной зданий, – камеры смертников. Там их пытали. Потом, в полдень или в пять вечера, выводили сюда и на наших глазах расстреливали. Но больше вершили казнь за проволокой, вон там, в поле. Кто не мог идти, пристреливали в камерах, потом на носилках волокли за проволоку. За смертниками шли невольники с лопатами. Они рыли могилы. А когда могилы были готовы, живых смертников раздевали догола, ставили на край могилы и расстреливали. Расстреливали и тех, кто рыл могилы… Вот такой участи, Коленька, ждала и я, да и каждый из нас…

Небо озарялось бледным светом ракет, вспышками разрывов, трещали пулеметы.

Николай сказал:

– Мне, Фросечка, надо идти. Если можешь, оставайся у нас на перевязочном, если же не можешь, то я отправлю тебя в наш медсанбат.

– Милый Колечка, смогу. Все смогу. Даже могу помочь санитарам на перевязочном.

– Можешь? Тогда оставайся.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Генерал Соколовский решил беспрерывным наступлением сбить противника с «Восточного вала», как можно дальше отбросить его от «Смоленских ворот» и занять выгодные рубежи для будущих сражений за Белоруссию.

После взятия Смоленска здесь сравнительно ходко наступали правофланговая армия генерала Глуздовского на Рудню и южнее Смоленска – армия генерала Журавлева – на Красное. Между ними было не густо. И командующий фронтом приказал отдохнувшие в Смоленске дивизии срочно вывести в стык этих двух армий и развернуть наступление.

Туманным утром 2 октября эти дивизии завязали бой.

В этот же день в дивизию Железнова приехал генерал Алексашин и привез приказ: Железнову – на формирование корпусного управления, а Доброву – о назначении его комдивом вместо Железнова.

– Я приехал помочь вам, Яков Иванович, – сообщил Алексашин и сел за стол.

Рассматривая каждую вакансию и каждого кандидата, они к вечеру сформировали оба штаба.

Когда приступили к формированию штаба дивизии, пригласили полковника Доброва. Алексашин объявил ему приказ о его назначении. В заключение, уже прощаясь, душевно сказал Доброву:

– Так что, Иван Кузьмич, поздравляю вас. Принимайте дивизию, командуйте и ведите ее на свершения во имя освобождения нашей Отчизны от немецко-фашистских захватчиков. Одно буду вас просить, что когда вы разгневаетесь, то не рубите с плеча. Посоветуйтесь со своим замполитом, да, может быть, и с начштаба или начальником рода войск.

Незнакомая «эмка», выглядывавшая из-за угла дома Железнова, заставила Валентинову притормозить свой «газик».

– Тимофей Гордеевич, кто это у комдива? – спросила она шедшего навстречу полковника Васильева.

– Генерал Алексашин. Новый корпус формируют, – ответил он и пошел дальше.

Не прошел он и десяти шагов, как на крыльце комдива появился генерал Алексашин, а за ним – Железнов, Добров и Хватов. Ирина Сергеевна хотела притаиться за углом, но Хватов ее заметил и, проводив Алексашина, подошел.

– Здравствуй, – пожал он ее руку и, не выпуская, засыпал вопросами: – Как Ваня? В Афонине? Как он встретил Наташу?..

В его отеческой заботе о Ване Ирина Сергеевна почувствовала что-то родное.

– Я слышала, что тебя назначили в корпус.

– Назначили.

– А как же теперь будет дальше?

Фома Сергеевич понял ее.

– А дальше будет просто, – с мальчишеской веселостью заявил он. – Пошли! – И он, взяв ее под руку, повел в дом Железнова.

– Что ты задумал? – упиралась Ирина Сергеевна.

– Сейчас все узнаешь.

Железнова они застали за работой.

– Яков Иванович, я к тебе, как к отцу родному…

– Что такое? Пожалуйста. – Железнов встал и поздоровался с Валентиновой.

– Я серьезно, Яков Иванович…

– Слушаю.

– Я и Ирина Сергеевна уважаем вас. Поэтому перед вами я предлагаю Ирине Сергеевне стать моей женой.

– Очень рад за вас, мои боевые товарищи. Благословляю. Откровенно говоря, друзья, я давно этого желал. Так что помолвку надо отпраздновать.

– Сегодня? Не надо, – остановил его Хватов.

– Почему? Дивизия же во фронтовом резерве, так что нам ничто не помешает. Александр Никифорович, – распорядился он вошедшему Никитушкину, – давай на стол все, что у тебя есть в запасе.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Фельдмаршал фон Клюге принимал отчаянные меры, чтобы остановить наступление Красной Армии в центре группы армий.

Он немало попортил крови командармам, но больше всего Хейндрице.

Но как ни были грозны его приказы, армии Хейндрице, Рейнгардта и даже прославленного «льва обороны» Моделя постепенно отходили.

Геббельс изо всех сил старался своей крикливой пропагандой все это замаскировать выравниванием фронта от Велижа до Гомеля. И действительно, выравнивание совершилось, но не от доброго желания фон Клюге или его командармов и крика на весь мир Геббельса, а от напора войск Западного и соседних с ним фронтов.

«Выравнивая фронт», генерал Хейндрице настолько много в центре повыдергивал войск, что одно корпусное управление оказалось не у дел, и фельдмаршал Клюге забрал его в свой резерв.

Не у дел, в связи с этим, оказалось учреждение Гантмана. Оно за ненадобностью прикончило свое существование в Дубровне.

– Фройлейн! Живо к шефу! – прокричала в дверях Даша.

– А что такое? – поинтересовалась Вера.

– Наш «Каффехауз», – Даша сложила руки крест-накрест, – капут!

Эта весть настолько придавила Гантмана, что он даже не поднялся с кресла, которое всегда возил с собой. В избу гурьбой ввалились женщины, а следом за ними, галдя, пришли и мужчины.

– Битте, – вяло провел он рукой, указывая на скамьи, тянувшиеся вдоль всей стены и у стола.

– Фройлейн унд манен! Майн кафехауз будут закрывать, – рубил Гантман ладонью. – Ошень шлехт!

Переводила Даша.

– Шеф благодарит за службу. Но, как ни печально, он вынужден всех вас рассчитать.

Те, кто служил ему верой и правдой, звучно выразили испуг. «Удрученно» вздохнула Вера. Глядя на нее, «взгрустнула» и Устинья и даже потянула к глазам передник.

Гантман обвел всех растроганным взглядом. Их скорбь трогала его душу, плачущую о потере столь доходного и безопасного места.

Он уже представлял себя там, вдали, где глухо грохотала канонада.

Вера, всхлипывая, сказала:

– Нас, герр шеф, волнует то, что, как только мы выйдем за Дубровно, нас арестуют, так как у нас нет никаких документов об увольнении, ведь это же фронт.

– Шеф говорит, – перевела Даша, – что каждому будет выдана надлежащая справка.

– Данке! – поклонилась Вера, за ней последовали и все остальные. Эти справки давали возможность двигаться без страха в любом направлении.

Получив справку, Степан далеко не пошел, а, поджидая Веру, сел на скамеечку в саду сгоревшей усадьбы.

– Степан, ну как? – подсела к нему Вера.

– Хочу, Юлия Петровна, податься к своим. Чтоб по-настоящему схватиться с этим фашистским зверем. Душа горит, а рука меча просит.

– И куда решил податься?

– В болота Осинторфа. Там всю войну наши партизаны властвовали. Да и я по ним соскучился.

– Хороший ты, Степан Глебыч, человек, но и прекрасный разведчик. У тебя все здорово получается. Так что давай. – Вера хлопнула его по плечу. – Разведка – это тоже разящий меч! Ну как?

– Дай подумать.

– Думать некогда. Сегодня в ночь надо уходить. А без тебя мне будет тяжело.

– Я тебя понимаю. Не столь тяжел груз, как опасен путь. А знаешь что? Пойду с тобой, а дорогой все обдумаем и решим.

– До вечера! – Вера пошла к себе собираться. Но ее остановил грохот движения, шедший от моста. Она не была бы разведчицей, если бы не поинтересовалась, что там. И куда все это движется? Огородами она пробралась к мосту. Через него тянулась от Чижовки длиннющая колонна тяжелой артиллерии. Вера пошла к развилке дорог. Не доходя ее, остановилась, так как отсюда было хорошо видно, как артиллерия тянулась по большаку на Ленино. Из болтовни солдат установила, что это артиллерия 39-го танкового корпуса.

– Гут. Аллес! – сказала сама себе, завернула в огород и околицей пошла обратно.

Как только все улеглись спать, ни с кем не прощаясь, Вера и Устинья с узелками незаметно вышли из избы в огород. Навстречу Вере выскочил Степан и прижал ее к стене, и в этот миг по их спинам проскользнул луч фонаря.

– Слава богу, пронесло. Побежали! – Степан шлепнул Веру по спине.

Они вскочили и вмиг оказались в кустах.

– Вот мои кунды-мунды, – Степан показал на мешки. – Оставайся, а я помчался за Устиньей. – Закопавшуюся в соломе Устинью он еле нашел.

Вера их встретила у кустов.

– По большаку только что прошел патруль. Так что, пока они не вернулись, нам надо перейти Чижовский большак. Большак переваливаем все разом… Идем кустами приднепровской стежкой. Я впереди, ты, Степан Глебыч, так в шагах двадцати за мной. На таком же расстоянии за тобой – тетя Стеша. Идем в сторону Андреевщины. Если что, сбор в лесу в километре южнее этого села. Вопросы есть?

– Вопросов нет, – ответил Степан.

– Тогда двинулись. – Но тут же Вера остановилась, а за ней и ее товарищи: со стороны станции Хлюстино замелькали волчьи глазки фар.

– Зенитчики. Видимо, тоже туда, – сказала Вера и стала считать проходившие орудия. – Друзья, помните, двадцать семь среднего калибра. А теперь, бегом! – И они перемахнули большак.

Потом, обойдя селение Заднепровье, к предрассветным сумеркам они перемахнули главную рокаду врага – шоссе Витебск – Орша и углубились в лес. Уже серел рассвет, когда группа набрела на большую яму, похожую по выложенным стенам на обвалившуюся землянку. Это место и стало их убежищем. Тут Вера отошла в сторонку, села на пенек и, пока поправляли землянку, стала писать донесение.

Смастерив на скорую руку навес, они сели завтракать.

– Степан Глебыч, ну, как ты решил? – спросила Вера.

– Решил податься к своим. Конечно, ради Родины можно и с поросятами возиться, но мне, – и Степан с силой вонзил нож в консервную банку, – сподручнее, Юлия Петровна, фашистов бить!

– Ну что ж, мы в своем деле, Степан Глебыч, не неволим, – сказала Вера. – Но напоследок прошу тебя еще раз помочь.

– Всегда готов!

– В сторону Витебска, отсюда километра полтора, должно быть село Андреевщина. Там, во втором доме по правой стороне, спросишь Григория Ивановича.

– Деда Гришу? – перебил ее Степан. – Так это ж наш партизан.

– Вот и хорошо, – обрадовалась Вера и вручила ему радиограмму. – Передай это деду Грише. А дальше что делать, он тебе скажет.

– Так давай собирайся, и пойдем все вместе.

– Нет, без указания деда Гриши мне туда идти нельзя.

– Без указания деда Гриши нельзя? – удивился Степан, так как в их бригаде дед Гриша был всего-навсего связным «Дяди Вани». – Он что, твой начальник?

– У нас, Степан Глебыч, о начальнике узнают тогда, когда пожелает этого сам начальник. На сегодня у нас начальник – дедушка Григорий. Ну, с богом! – улыбнулась Вера и проводила его до лесной дороги.

Часа через три Степан вернулся с дедом Гришей.

– Григорий Иванович, здравствуйте. – Вера взяла его под руку и повела в убежище. – Как вы там, рассказывайте.

– Рассказ потом, а сейчас садитесь обедать, – дед Гриша вытащил из кошелки завернутую в платок кастрюльку, развернул, и из нее приятно потянуло жареным салом и луком.

– Такой запах, Григорий Иванович, нас демаскирует, так что надо поскорее эту предательскую прелесть ликвидировать. Тетя Стеша, давай подналяжем. – И Вера первая подхватила ложкой лоснящуюся салом картофелину. – Вот это да! – зацепила она вторую. Кастрюлька мгновенно опустела. – Вот теперь бы, товарищи, чайку.

– А это мы в один момент, – и Степан шагнул было к котелку, но Вера его остановила:

– Пока, Степан Глебыч, нам костров разводить нельзя. Удовольствуемся хладной водицей. Ну, Григорий Иванович, рассказывай, а я попью.

– Мой сказ короткий. Идемте! Дорогой поговорим.

– А Степан Глебыч? Ведь он решил уходить.

– Степан? Куда он денется? Теперь до следующего наступления наших он и я – с вами.

Шли цепочкой все время по стежке лесом. Первым шагал дед Гриша, за ним Устинья, потом Степан с рацией и замыкала цепочку Вера.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Разместились в избе деда Гриши. Он обосновался у равного по годам деда Михася, служившего на станции.

Женщины сразу же стали готовить ужин. Пришел Михаил Макарович. Поставил на стол поллитровку и миску квашеной капусты.

– Давайте, друзья сделаем так, – подошел он к Устинье. – Сейчас караулите ты и Юля. Мы наскоро закусим, и на смену вам выйдут деды Гриша и Михась. Ступайте! Здесь мы распорядимся сами.

Действительно, все получилось по-быстрому. Михаил Макарович поднял свою чарку и тихо начал:

– Боевые товарищи! Сегодня наше радио сообщило радостную весть. Наши войска вновь развернули наступательные бои по всему фронту от Витебска до Таманского полуострова. Вдумайтесь – от Витебска до Таманского полуострова! Это, друзья, на полуторатысячном пространстве идет сражение за освобождение нашей Отчизны. На Кубани взят город Тамань, на Днепре – Переяславль, на полоцком направлении – Невель. Наш Западный и его соседи Калининский, Брянский сражаются уже на белорусской земле и штурмуют Лиозно, Ленино, от Дрибины до Гомеля вышли на Проню и Сож и наступают на Гомель. Это, соратники, уже победа! Так выпьем же за доблесть и героизм Красной Армии и партизан и за славные дела бесстрашных разведчиков!

– Спасибо тебе, Петр Кузьмич, за такую весть. – Дед Михась утер ладонью заслезившиеся глаза. – Дай бог, чтобы после войны мы встретились бы вот так за моим столом.

– Обязательно встретимся, Михась Ничипорович. А сейчас прошу вас и Григория Ивановича сменить женщин.

– Поужинаешь, – протягивая ломоть хлеба, наставлял Веру Михаил Макарович, – тебя дед Гриша спрячет в надежном месте.

– Чего это так таинственно? – поинтересовалась Вера.

– Видишь ли, все наши знают тебя, как жену Кудюмова, и еще то, что она то ли умерла от зверских побоев карателей, то ли, находясь в Рославльской больнице на смертном одре, попала к красным. Так считает и полиция. Теперь – я вдовец, – усмехнулся Михаил Макарович. – Ясно?

– Ясно, овдовевший супруг.

– Раз ясно, так садись, слушай и запоминай. – Михаил Макарович положил на стол ученическую карту, где были только такие города, как Витебск, Орша, Могилев, Гомель, ярко-синим обозначен Днепр и тонюсенькой ниточкой – Сож.

– Наш Западный фронт, – показывал он острием ножа на дорогу между Смоленском и Витебском, деля ее пополам, – начинается отсюда, от Рудни, а идет, – повел он нож на юг, немного скашивая его на запад, – на Ляды, Ленино, Дрибин, Чаусы и так до Пропойска. Противник витебское направление прикрывает 6-м армейским корпусом. Где его штаб – не знаю. Связи у меня с тем флангом нет. На днях наше командование перебросило к нам молодого паренька-радиста. Парень мне понравился. Звать его Алесь Федорович, белорус. Прекрасно владеет немецким языком. Оршанское направление прикрывает 39-й танковый. Здесь я сам веду наблюдение. На Могилевском – 12-й армейский, за ним наблюдают Василий и Аня. Колонна Василия перебазировалась на Могилев, и он и Аня хорошо там устроились. Алеся Федоровича пока что переправил в Гапонское лесничество к леснику. Ты с ним там встретишься и посмотришь, как он на рации работает. Лесник – наш человек – связной партизан. Он постепенно всех вас переправит в Богушевск.

Когда все было закончено, Вера спросила:

– Здесь не интересовались Верой Железновой?

– Пока что, как говорят православные, бог миловал.

– А я, Михаил Макарович, этим заболела. Стоит кому-нибудь на меня посмотреть, как мне кажется, что вот он разинет рот и спросит: «Не вы ли Вера Железнова?» Жуть!

– Такое у нас бывает. Нервы, милая, устали. Им надо бы отдохнуть там, у нас дома, чтобы над тобой не висел вечный страх и подозрение. Но пока что это несбыточно. Так что давай зажмем покрепче все, придавим страх и будем так же неуловимо трудиться для нашего славного дела.

На этом распрощались. А утром, чуть засерело, Михаил Макарович провожал Веру и ее товарищей в путь.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Стук в окно напугал Веру. Она мгновенно сунула в тайник шифрограмму, которую готовила для передачи фронту, и потушила коптилку.

– Кого это леший несет в такую непогоду? – ворчал Захар Петрович, хозяин дома, слезая с печи.

В ответ чуть слышно донеслось с улицы:

– Откройте, Захар Петрович. Это я, Петр Кузьмич.

– Боже мой! – радостно всплеснула руками Вера.

Михаил Макарович еще в сенях сбросил непромокаемый дождевик, стряхнул с него воду и вошел в хату.

– Здравствуйте, друзья! Не ожидали? Небось, напугались?

– Да, трошку есть. Тут у нас на деревню частенько налетают. Так что мы привыкли, – чиркнул спичкой Захар и зажег коптилку.

– Частенько? – спросил Михаил Макарович, опасаясь за Веру.

– Конечно, не так часто, как в городе, но все же… Больше всего после налета партизан. В прошлом месяце эшелон они спустили, так на другой день все деревни, в том числе и наши Тесы, опустели. В прошлую среду в Добрино кого-то из полицейского начальства хлопнули, и нас снова шуровали. Мы как только о таком деле услышали, сразу кто куда. Приходим домой, а дома замки взломаны и все вверх дном. Бывает, иной раз наш дом обходят.

– Да, а где ж хозяюшка-то? – Михаил Макарович вынул из рюкзака пакет со сладостями. – Это вот ей мой скромный подарочек.

– Спасибочко, сегодня она в больнице дежурит. Чтобы охранять Юлю, мы с ней сделали так: если я работаю день, она идет в ночь, если я иду в ночь, она работает днем.

– Спасибо вам, Захар Петрович, и от себя, и от Юли, и от командования Западного фронта.

Вера забеспокоилась о Михаиле Макаровиче. Захар Петрович успокоил ее:

– Я сейчас выйду на крылечко и попильную. Если стукну в раму, вы, Петр Кузьмич, сразу к лестнице, что на гору. Да лучше идемте, я вам покажу. Юля, посвети. – Захар Петрович подвел гостя к лестнице, встал на ступеньку и раздвинул в стене две доски. В образовавшуюся дыру ударил дождь. – На, попробуй это сделать сам. – Михаил Макарович точь-в-точь повторил.

– Теперь проведи по низу рукой, – наставлял Захар. – Там гвоздь крюком. Нащупал? Поверни. Так вот, когда вылезешь, доски опусти и поверни гвоздь шляпкой вверх. Это для того, чтобы бобики доски отсюда не открыли. Понял?

– Понял.

– А за досками сразу сланечник. Так по нему дуй, а там болото, лес. Стебли сланечника специально для этого не выдергал. Мы хотя народ и деревенский, но не лыком шиты, – хитровато подмигнул Захар. – На этот счет добра кумекаем, да и ушки на макушке. Покуль! – Захар приподнял руку и скрылся за дверью, через какие-то секунды стук в окно оповестил, что он на месте.

– Давай сядем, – Михаил Макарович показал Вере на табуретку около стола и сам опустился на другую. – Вчера к нам прибыло еще пополнение – радистка, владеет немецким языком. Она передала, что «Гигант» просит срочно сообщить, что у тебя в глубине шестого корпуса?

– Много и мало. Засекла много, а что за войска, вернее, их состав и номера, не знаю. Надо уточнить.

– Очень рад. Теперь, Юля, надо уточнить все то, что ты обнаружила, и проследить, куда все это двинется. Попросим Захара Петровича связать тебя с витебскими партизанами. Только это потом. А сейчас расскажи, – Михаил Макарович положил свою ладонь на руку Веры, – где думаешь устраиваться на работу?

– На работу? – нахмурилась Вера. Это слово ее пугало. Идти на работу надо было туда, где больше всего военных. Конечно, хорошо было бы в часть, но это так сразу невозможно. Одно остается – немецкий бар, а это каждый день трепка нервов от нахальных предложений захмелевших и трезвых «арийцев». И она, сдвинув за ухо свесившуюся на глаза каштановую прядь, выдавила: – Пойду официанткой в «Каффехауз!»

– В «Каффехауз»? Не советовал бы. По всей фронтовой ситуации мы, видимо, в этих краях засели надолго, возможно, на всю зиму.

– На всю зиму? – Вера сделала большие глаза. – Значит, наши осенью наступать не будут?

– Про это я тебе сказать ничего не могу. Как я понимаю, чтобы развернуть генеральное наступление в Белоруссии, надо основательно подготовиться. Когда сюда ехала, заметила, какая здесь местность? Сплошь озера, болота, леса, и еще ко всему этому они укреплены. Видела, какие укрепления? И их, Юля, с ходу не возьмешь.

– У нас здесь, вокруг Богушевска, тоже роют.

– Вот видишь, роют. По всей вероятности, роют и за Богушевском и в других местах. И это все – «Восточный вал». Он простирается на большую глубину и в несколько оборонительных полос. Обо всех их работах с помощью партизан ты должна разведать и сообщить фронту. Поняла?

– Поняла.

– Тогда одевайся, – Михаил Макарович бросил ей дождевик. – И подмени Захара Петровича.

– Зачем?

– Я ему объясню, что и как надо сделать.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

На сегодня Вера наметила пробраться в Лукты на связь к Змитроку Клышке и взять у него сведения. Он обещал пробраться по шоссе на реку и там «пронюхать», что немцы строят по Серокоротинке, да и узнать, что делается на Лучесе.

Но ее желание не сбылось. Только она рассталась с Устиньей, которой сообщила, куда идет, и вышла из садика на пристанционную площадь, как столкнулась нос в нос с захмелевшим унтером.

– Фройлейн, айн момент! – остановил ее унтер. И если бы не его товарищ, такой же долговязый, как и он, то унтер облапил бы Веру.

– Данке, – поблагодарила Вера и опешила: на нее сквозь роговые очки смотрели широко раскрытые серые глаза. – «Боже мой! Неужели он?» – Но, не показав виду, повернулась, взяла сумочку под мышку, что значило, что сзади «хвост», и пошла на перрон и, чтобы Устинья их заметила, сознательно прошла мимо нее. Чувствуя сзади торопливые шаги, еще быстрее зашагала в конец платформы.

– Вера Яковлевна, – наконец нагнал ее очкастый. – Это ж я, Иван Севостьянович Стропилкин, не узнаете?

Да, не было никаких сомнений, перед ней стоял Стропилкин.

– Вы, господин Стропилкин, ошиблись. Я не Вера.

– Неправда. Вы Вера Железнова. – Стропилкин крепко сжал ее локоть.

– Отстаньте от меня, – выкрикнула Вера, да так, чтобы слышали рабочие, отдернула руку и побежала.

– Вера, остановитесь, – несся за ней Стропилкин. – Я должен вам сообщить очень важное… Вашей жизни касается. Остановитесь!..

– Стой, господин! – встал перед Стропилкиным, растопырив руки, Степан. – Чего вы за фройлейн гонитесь?

– Пустите. Она моя хорошая знакомая, и вот здесь за всю войну впервые встретились. Будьте добры, пустите.

– Хорошая знакомая? А чего же она тебя чурается? – наступали рабочие.

– Не узнала, – пятился Стропилкин.

Если бы не болтавшийся на тропе унтер, рабочие пропустили бы за Верой этого полунемца в бушлате и кепи. И там, в чащобе леса, конечно, прихлопнули бы его.

– Вот что, мил человек, топай отсюда подобру-поздорову. А то в здешних лесах, сам знаешь, всякий народ бродит.

Стропилкин, понуря голову, поплелся обратно, не обращая внимания на своего собутыльника.

Если до этого часа, – а Стропилкин знал, что Веру разыскивает контрразведка, – он восхищался и жалел ее, то сейчас, увидев ее строгой, но такой же обаятельной, с еще большей силой возненавидел себя: «Не признала. Ушла, и ни улыбки и ни одного теплого слова, лишь страшный взгляд ненависти и злобы…» Стропилкин остановился на лесной тропе, зло сдернул кепи, швырнул наземь и, сжав зубы, согнулся и так застыл.

В то время, когда рабочие остановили Стропилкина, унтер понял, что там «пахнет порохом».

Ему стало жаль Ивана, и он решил преподнести ему сюрприз.

Недолго думая, юркнул в лес наперерез Вере, нагнал ее на лесной дороге на Заозерье, где она хотела перемахнуть железную дорогу и там в лесу скрыться. Но только она выскочила на рельсы, как постовой на мосту пронзительно свистнул и оттуда бросилась к ней охрана.

– Хальт! – Раздался выстрел, другой, третий, а Вера мчалась зарослями сломя голову. И вот болотце, ей казалось, что уже спасение, как тут из-за качавшейся ветки выскочил солдат, схватил ее руку и закрутил за спину. Дальше сопротивление было никчемно. Через полчаса она сидела перед дежурным офицером комендатуры и отвечала через переводчика на его вопросы:

– Баскакова Юлия Петровна. Уроженка деревни Желание Знаменского района Смоленской области, беженка, безработная. Ищу работу. Вот удостоверение фюрера «Каффе-хауза» господина Гантмана, – положила она на стол справку. Офицер прочел, и глаза его подобрели:

– Вонзитц?

– Офицер спрашивает, где вы живете?

– Я? – Вера, не моргнув глазом, сказала: – Заозерье, третий дом от железной дороги. – Она давно приметила этот нежилой дом-развалюшку.

– Почему ее задержали? – спросил офицер.

– За ней с километр гнался Иван. Он мне сказал, что она его хорошая знакомая.

– Капитан вас спрашивает, – переводчик обратился к Вере, – вы действительно добрая знакомая Ивана Вольфа (Стропилкин здесь значился под этой фамилией)?

– А кто такой Вольф? – недоумевающе смотрела она то на переводчика, то на офицера.

– А вот тот молодой человек, который признал вас и потом шел за вами.

– Вольф? А я думала, что он просто нахал или бандит.

– Почему?

– Да по такой одежде иначе и не подумаешь. В вашем бушлате, кепи, а портки цивильные, в клеточку. Ни солдат, ни горожанин. Вот перепугалась и помчалась куда глаза глядят…

– У вас, фройлейн, с документами все в порядке. Но, как ни печально, до прихода Вольфа мы вынуждены вас задержать. – И как только Вера ни упрашивала офицера, тот был неумолим и отправил ее в камеру.

Проходя через двор, она тайком высматривала, как бы ей отсюда бежать. Но все это казалось несбыточным: камеры, как казематы, по-крепостному спрятаны в подвалах полуразрушенного мертвого здания, двор надежно обнесен дощатым забором, обтянутым поверху колючкой, а по углам его возвышались будки, где зловеще сверкали дула пулеметов и поблескивали котлообразные шлемы часовых.

«Неужели конец?» – Веру охватил озноб, когда она опустила ногу на первую ступеньку спуска в этот страшный подвал. И чем ниже спускалась, тем острее охватывала ее тревога провала. Вот она в камере, проскрипела дверь, проскрежетал засов, и тревога о товарищах еще сильнее охватила ее. В полумраке Вера наткнулась на топчан, опустилась на него.

А в комендатуре в присутствии капитана и переводчика перед комендантом уже объяснялся Стропилкин.

– Так кто ж твоя московская знакомая?

– Эта девушка, герр оберст-лейтенант, не она!

– Я не спрашиваю, кто эта девушка. Это я в ней из опроса знаю, – потряс офицер бумагой. – Кто твоя московская?

– Звать ее Вера, а фамилию запамятовал, никак не могу вспомнить. – Стропилкин понимал, к чему комендант его клонит.

– Не помнишь? Так я тебе напомню, – и, полистав досье Стропилкина, прочитал: – Железнова Вера Яковлевна. Вспомнил?

– Так точно, теперь вспомнил. Вера Яковлевна Железнова.

– Жалеешь? Спрашиваю, жалеешь ее, Веру Железнову?

– Никак нет, не жалею, – твердо ответил Стропилкин, зная, что по имеющимся в комендатуре приметам Вера не подходит.

– Она на Веру Железнову не похожа.

– А чем не похожа?

– Вот, например, волосами.

– Ну, положим, волосы можно выкрасить.

– Да вот и глазами тоже. У Железновой Веры – синие, а у этой карие. Глаза-то не выкрасишь?

– Да, глаза не выкрасишь, – насупился оберст-лейтенант. – С этим делом надо разобраться. – Обер-лейтенант вручил офицеру листки опроса Баскаковой и досье Стропилкина-Вольфа. – А когда все это прояснится, передать ее в абвер. Вольф, останьтесь! Садитесь, – показал он на стул против себя. – Вера Железнова опасная преступница. Поэтому во имя великих идей фюрера и победы Германии вас ничто не должно удерживать – ни совесть, ни жалость, ни любовь. Вы поняли?

От этих слов мороз пробежал по спине, но Стропилкин в знак согласия качнул головой:

– Понял. Во имя фюрера и победы Германии.

– Так вы сегодня вечером пойдете к ней и, если установите, что она действительно Вера Железнова, сейчас же, где бы я ни был, днем и ночью, доложите мне. И только мне. Поняли?

– Так точно, понял, – Стропилкин снова качнул головой.

– Тогда действуйте. Хайль Гитлер!»

Степан в обед слетал в Тесы. Захар как раз был дома. По возбужденному лицу и по тому, как с оглядкой входил Степан в хату, Захар понял, что случилось что-то неладное.

– Юлия Петровна не приходила?

– Нет. Что-нибудь случилось? – Захар смотрел большими глазами на Степана.

– Значит, ее взяли.

– Взяли? – Захар опустился на лавку. – Раз так, то, Степан, больше ко мне не ходи. А я сейчас подамся в Рябцево и предупрежу Алеся.

В густые вечерние сумерки Алесь пришел к Захару. Все, что могло компрометировать Веру, забрал к себе и спрятал в свои тайники.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

В маленьком оконце затухал день, и подвальная камера-одиночка погружалась во мрак, нагоняя на Веру безысходную тоску. Ее удручал не страх пыток, не даже смерть, а то, что остановилось ее дело. А чтобы наладить его, надо много времени. А тут, в тылу корпуса, две дивизии, да и третья обозначилась. Алесь это плохо знает, прозевает их выдвижение… А если они лесами скрытно подберутся, ударят на Лиозно и там повернут на Смоленск… Тогда – море крови и тысячи жизней. Неужели нет выхода? И она, сама не зная зачем, двинулась вдоль стены, постукивая косточкой пальца и прощупывая каждый кирпич. Наконец шатающийся кирпич ее остановил. Она вцепилась в него, вытащила и тут же загорелась наивной мыслью проковырять здесь дыру… Но тут звякнул засов, противно проскрипела дверь, и в камеру кто-то вошел. Он стоял, как призрак, у самой двери. Вере чудилось, что этот призрак смотрит на нее страшными, звериными глазами. Пятясь, она подошла к топчану, забралась на него и села в самый угол.

– Вера Яковлевна, не пугайтесь. Это я, Иван Севостьянович. Где вы? Со света не вижу. Отзовитесь. – И его рука зашуршала по топчану. Вера сжалась в комок, готовая броситься на этого ненавистного человека.

– Дайте свет! – что есть силы закричала она. – Свет дайте!

Дверь распахнулась, и солдат по-немецки спросил Стропилкина, что нужно.

– Свет!

– А может, без света лучше? – хихикнул солдат.

– Свет давай! – раздраженно гаркнул Стропилкин.

Не прошло и минуты, и в нише, вырубленной в стене выше двери, замаячил фитилек светильника.

– Вера Яковлевна, – так же тихо начал Стропилкин-Вольф.

Вера его оборвала:

– Я уже говорила вам, что я не та, за которую вы меня принимаете.

– Нет, Вера, вы та. Я вас узнал. В вас все то, что было и раньше…

– Вы ошибаетесь, господин Вольф. Я совсем не Вера, и, пожалуйста, отстаньте от меня. Вас подослали, чтобы выпытать у меня признание. Так знайте же, что вы ничего от меня не добьетесь.

– Вера Яковлевна, дорогая, – Стропилкин подвинулся ближе, – послушайте меня…

– Господин Вольф! Отодвиньтесь, не то я ударю!

– Не смейте меня так называть, – прохрипел Стропилкин. – Для вас я тот же, прежний Иван Севостьянович.

– Вы, Стропилкин, – предатель и уже никак не можете быть прежним Иваном Севостьяновичем. Так что уходите, пока я вам вот этим, – Вера взмахнула кирпичом, – физиономию не расквасила.

– Вера Яковлевна, послушайте…

Но Вера так сильно толкнула его в грудь, что он грохнулся на пол.

– Если я уйду, – настойчиво шептал Стропилкин, – не убедившись, что вы Вера Железнова, вас отправят в абвер. А там страшными пытками вырвут признание, размотают всю вашу сеть и расстреляют. Вера, вы не знаете абвер. Это учреждение ужаса и смерти. Они пытками затравили Юру. Он, спасая вас, все наврал. Они приняли за правду и все же расстреляли его. В случае вашего непризнания, я доподлинно знаю, вас отправят в абвер.

– Никакой сети у меня нет, и ничего они не размотают. Но что же вы все-таки предлагаете? Назваться Верой Железновой и этим ускорить мне более легкую смерть?

– Нет. Спасти вас.

– Спасти? Как?

– Хотя вы поколебали во мне веру, что вы есть та самая, которую я до сего времени ношу в груди своей, все же еще раз прошу, признайтесь, что вы Вера Яковлевна, и я вас спасу.

– Для чего же вам надо мое признание?

– Чтобы я вам поверил, – душевно промолвил Иван Севостьянович. – Вера Железнова, какой я ее знал, – это олицетворение верности, бесстрашия и подвига. И если вы не Вера, то меня берет сомнение, есть ли в вас эти качества. А для вашего освобождения у меня должна быть полная уверенность во взаимном доверии.

– Для чего?

– Опять же для вашего спасения.

– А вы не допытывайтесь признания и спасайте меня, как бы вы спасаете Веру Железнову. За меня вам наши тоже зачтут.

– Меня волнует не это, а верность. – И Стропилкин вплотную пододвинулся к Вере, крепко сжал ее руки и зашептал ей в самое ухо:

– Представьте себе, я выведу вас на улицу, – а это без крови не обойдется, – что дальше? Гибель?..

– Так что же вы предлагаете? Смерть? Но не здесь в застенке, а на улице?

– Нет, освобождение. Я вас выведу. Там, на улице, нас ваши подхватят, прикроют и уведут. Пока погоня развернется, мы уже будем далеко в лесу. А для этого мне надо связаться с вашими людьми… Но чтобы они мне поверили, – Стропилкин протянул ей блокнот и карандаш, – напишите им несколько слов.

Представив себе, как этот блокнот попадет в руки оберст-лейтенанту, как начнут хватать ее товарищей, Вера отвела блокнот, хотя на случай своего внезапного исчезновения у нее была договоренность со Степаном.

– У меня никого нет.

– Неправда! Зачем же вы, москвичка, дочь комдива Железнова, вдруг, ни с того ни с сего, прогуливаетесь здесь, во фронтовом районе, да еще в таком рубище? Зачем?

– Я ничего писать не буду.

– Не верите? Я понимаю вас: «Стропилкин предатель. Раз он предал Родину, так может и нас предать». Да? Но вы, Вера Яковлевна, своим пребыванием здесь, своей стойкостью вывернули мою душу, сбросили с нее всю страшную дрянь. Спасая вас, я спасаю и себя… – Стропилкин склонился к ее коленям и заплакал.

Его слезы ее окончательно сокрушили, и она решила довериться ему:

– Писать я вам ничего не буду. А если вы действительно решили меня освободить, то я могу навести вас на таких людей, которые мне помогут. Но если, Иван Севостьянович, это провокация, то, поверьте, часом раньше или позже вы погибнете разом со мной.

– Что вы, Вера Яковлевна! – Стропилкин задрожал. – Как вы можете после всего этого обо мне так думать?

– Так вот, слушайте. Завтра рано утром идите той тропой, по какой вы гнались за мной. Там будут работать железнодорожники. Вы не бойтесь, подойдите к ним и попросите прикурить. Они, наверное, вас спросят обо мне.

– А если не спросят?

Вера задумалась. Ей никак не хотелось называть имя Степана.

– Тогда вы сами спросите: нет ли среди вас соседа Юлии Баскаковой? Кто-нибудь из них откликнется: «Я сосед, – скажет он. – В чем дело?» Или что-то в таком духе. Этому человеку вы поведайте свой план и договоритесь с ним, как будете действовать.

– Все понял. Так и сделаю.

– А как я буду знать?

– Я сделаю так, что завтра меня снова сюда пришлют. И тогда я вам скажу все.

– А если не пришлют?

– Жизнью пожертвую, но вас спасу. Только, если вызовут на допрос, не поддавайтесь ни на какие провокации. Верьте! – Стропилкин отошел к двери и, стуча в нее кулаками, вызвал караульного.

Назавтра в первой половине дня Веру вызвали на допрос. Проходя по коридору мимо зеркала, она не узнала себя: бледная, глаза провалились, щеки впали, как у старухи. «Не падай духом! Держись! Ты же коммунистка!» – мысленно прикрикнула на себя Вера, приосанилась и смело пошла к коменданту.

В его кабинете был переводчик, вчерашний капитан и Стропилкин-Вольф.

– Гут морген, фройлейн Вера Яковлевна! – приветствовал ее комендант и показал на стул, рыская глазами то на Стропилкина, то на Веру.

– Не понимаю вас, – пожала плечами Вера. – Не ферштейн.

– Господин оберст-лейтенант приветствует вас, Вера Яковлевна, и предлагает сесть, – подсказал переводчик.

– Что вы приписываете мне какую-то Веру? Когда я Юлия и по отцу Петровна.

Переводчик по-немецки пересказал коменданту возмущение Веры. Тот, поглядывая то на нее, то на Стропилкина, ответил, что лейтенант дословно перевел:

– Бросьте, Железнова, упираться. Иван Вольф все нам рассказал.

Это было для обоих великое испытание, чтобы ни один вздох, ни одно движение лица не выдали взрыв возмущения, у Веры – на Стропилкина, у Стропилкина – на коменданта.

– Ничего он вам сказать такого не мог, хотя уж очень добивался, чтобы я назвалась Железновой. А если и сказал, то, видимо, из-за трусости перед вами. Я еще раз повторяю – я Юлия Баскакова и никакой Веры Железновой не знаю.

– Тогда передадим вас абверу, и там вы поневоле признаетесь, – повторяя слова коменданта, сказал переводчик.

– А какой от этого толк? Все равно я чужое имя на себя не возьму. Лишь на вашей душе будет еще одна невинная жертва.

Ничего не добившись, комендант отправил Веру в камеру.

– Как вы думаете, – обратился комендант к Стропилкину, – есть смысл с ней вести разговор или плюнуть на это и передать ее абверу?

Стропилкин ответил не сразу.

– Как ваше мнение? – не терпелось коменданту.

Стропилкин принял стойку «смирно» и ответил:

– Надо, господин оберст-лейтенант, еще раз попробовать. Отправить ведь никогда не поздно.

– Хорошо. Тогда займитесь. – И комендант перевел взгляд на офицера. – Если он вам доложит, что ничего не получается, связывайтесь с абвером и отправляйте. При всех обстоятельствах мне кажется, что эта Юля важная птица.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

Как только камера потонула в полумраке, так же, как и вчера, вошел Стропилкин.

– Вера Яковлевна, не пугайтесь, это я, Иван Севостьянович, – прошептал он. – Света не просите. Садитесь.

– Вы с оружием?

– Так надо, – Стропилкин сел рядом, положил автомат на топчан. – Теперь слушайте. Как только выскочите из наших дверей, так сразу же бегите направо. У дома, что на углу, вас встретят ваши люди. Если не встретят, то заворачивайте направо, за угол, там, у разрушенного дома, будет стоять грузовик. Так вы прямо в его кабину. А там уже все – вы спасены!

– А вы?

– За меня не беспокойтесь. Я вас здесь у входа прикрою и – на смолокурню. А там болотом – к вашим. Так мы договорились. А теперь давайте немного передохнем да и за дело.

– А как же я выйду на улицу?

– Здесь я вас выведу, как бы на допрос к начальству. Об этом я караульного уже предупредил. А там, в здании, дверь со двора, как раз против выходной двери на улицу. Как только войдем, вы сразу шмыгнете под лестницу. Я пройду к часовому и скажу, что его просит дежурный, а сам встану вместо него. Вот в этот-то момент вы выбегайте на улицу. Выбежите и летите без оглядки, учтите, что для спасения считанные минуты. На счастье – минуточку молчания. – Но он молчать не мог: – Увидя вас, я второй раз родился. И как страстно хочется своей кровью смыть весь тяжелый груз преступления перед Родиной… И я это, Вера, сделаю… А теперь – нам пора. – И он постучал в железную дверь. Дверь распахнулась, и свежим воздухом надежды и бесстрашия обдало Веру. И она, подобно арестантке, заложив руки за спину, первой вышла из подвала и торопливо зашагала по уже серебрившейся заморозком стежке.

– Постойте, я посмотрю. – Стропилкин остановил Веру у черного входа в комендатуру, открыл дверь и, убедившись, что там никого нет, коснулся рукой ее локтя. Вера поняла, переступила порог и мгновенно юркнула под лестницу.

Тот первоначально как бы зашел в основное помещение, но тут же торопливо вышел к постовому у входа:

– Штанге, тебя дежурный вызывает. Иди, а я постою. – И встал вместо него, раскрыл входную дверь и вышел на улицу. Как только Штанге скрылся за дверью коридора, Стропилкин сделал знак: «Беги!» Вера сорвалась с места, вылетела на улицу, осмотрелась и тут же повернула направо и торопливо зашагала к углу. Ее подхватил под локоть Степан и повел к машине.

Выигрывая для Веры время, Стропилкин стоял в растворе открытых дверей с автоматом на изготовку.

– Что за шутки? – взревел выскочивший на площадку дежурный. Но увидев озверелый взгляд Вольфа, крикнул помощнику по охране:

– Арестовать! Курт, усилить охрану камер!

Стропилкин короткой очередью скосил бросившихся к нему солдат, чем поднял «в ружье» всю комендатуру. Выскочив на улицу, он бросился на другую сторону. Там перемахнул палисадник и скрылся в зарослях заброшенного сада. Вслед раздался выстрел, потом другой.

– Взять его! – скомандовал дежурный группе солдат.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Шофер дядя Рыгор сразу повернул машину на южную окраину и там проскочил в лес на какую-то минуту раньше, чем сюда вышло оцепление. Минуты через три Рыгор миновал дорогу на Козлы. Здесь на опушке рощи остановил машину и высунулся из кабины.

– Василий Климович, пробеги, посмотри, где сворот на полевую дорогу.

Из кузова соскочили два партизана и побежали вперед. Вера тоже было подалась, но ее Рыгор удержал:

– Сидите, подстрелят. А нам приказано вас оберегать.

Вскоре вернулся один, встал на подножку и сказал:

– Езжайте до скирды, а за ней Антип стоит. Только не загуменьем, а подальше от Могилевки. Что-то там шумят.

– А там, вишь, плешь-то какая. Будем как на ладони. Да и она-то как на рождество светит, – кивнул Рыгор на луну. – И так и этак плохо. Так что жми на всех скоростях через поле. За горой сразу Хромейково, там нас должны встречать наши и прикрыть.

– Коли так, то держись! – и Рыгор дал полный газ. Машина неслась, разбрасывая на выбоинах по кузову людей. Но они терпели, так как с обеих сторон в полукилометрах чернела опасность: справа – Могилевка, слева – Вакары.

– Ну, слава богу, кажись, пронесло? – с шумом выдохнул Рыгор. – А вон и Хромейково.

В низине на фоне неба ясно выделялись журавли колодцев и коньки крыш деревни.

– Проскочим Хромейково, а там еще с полкилометра – и мы спасены! Вот так-то, товарищ Юля!

Вот проскочили Хромейково, а дальше получилось не так, как говорил Рыгор: справа со стороны Яновщины затрещала стрельба. Пули засвистели, зацокали по кузову. Там, за стенкой кабины, кто-то рухнул и застонал. Зазвенели стекла, и колючей болью обожгло руку и грудь Веры.

– Рыгор! Не останавливай! Езжай прямо. Мы здесь прикроем. – Только и слышала Вера и очнулась, когда ее взяли из машины и переложили на повозку.

– Где я? Кто вы? – спросила она окружавших ее вооруженных людей.

– У своих. Заслоновцы мы, – ответил пожилой мужчина в фуражке и стеганке. Придержав с помощью Степана Веру за плечи, посадил ее лицом к лунному свету и нацелился пороть ножом рваный рукав. Вера его остановила и показала на грудь. Распахнув одежду и увидев рану, прогудел он:

– Ого! Нюра, быстро сумку! И побольше чего-нибудь чистенького.

– Что это? – спросила Вера, смотря в сторону ясной Полярной звезды, откуда слышались одиночные выстрелы.

– Это то, что нам надо поскорее отсюда уходить, – и фельдшер быстро обнажил Веру до пояса, наложил на рану полотняные подушечки, забинтовал их такими же полотняными бинтами и также проворно Веру одел, оставив ее правую руку под одеждой.

– Ну, Юля Петровна, прощай. – Степан пожал ей руку. – Поправляйся. А мы тебя найдем.

– Как же ты, Степан Глебыч, пойдешь? Слышь, еще палят.

– Я же не на авто. Пойду болотами до озера. Тут ведь недалечко. А утром с рабочими на лодке переправлюсь в Рябцево.

– Постой. – Вера удержала его и обратилась к фельдшеру: – Товарищ доктор, будьте добры, во внутреннем кармане пальто пуговички.

– Пуговички? Сейчас, – и он заправил руку за пазуху Веры, вытащил две – маленькую и большую – красноармейские пуговицы и положил ей на ладонь.

Поблагодарив доктора, она поманила к себе Степана, наклонила его голову и зашептала на ухо:

– На и запрячь поднадежнее эти пуговицы. Передай их Алесю. Это пароль для свидания со связными. А всех связных хорошо знает Захар Петрович. – Вера взяла его руку. – Спасибо тебе, родной мой Степан Глебыч, и за спасение и за верность. Иди, дорогой!

– Выздоравливай, – помахал рукой Степан. Вскоре послышался его голос: – Рыгор, пошли?

– Эх-ма! – крякнул Рыгор. – Мне без машины возвращаться нельзя. А с ней еще хуже – она-то вся в дырьях, и все стекла – вдребезги. С такой машиной любой бобик схватит и отправит на тот свет. Так что, дружок, ступай один. А я закачу ее подальше в болото да и подамся вместе с заслоновцами бить фашистов и всякую их погань.

– Доктор! Вы готовы? – донеслось из темноты.

– Готовы.

– Тогда следуйте за нами.

– Нюра, садись, – скомандовал фельдшер, сам сел за возницу и повернул коня на дорогу вслед за уходившими партизанами в глубь леса.

– Куда это мы? – спросила Вера.

– На нашу базу.

К полночи Михаил Макарович, дед Гриша и такой же, как и дед Гриша, проводник Макар Филимоныч лесами добрались до последней речки. Переехав ее, Макар слез и пошел впереди подводы. Так они двигались глухоманью долго, пока не остановил вышедший из черной шапки кустов партизан. Макар подошел к нему вплотную.

– А это ты, Филимоныч? – послышался молодой голос. – А кто с тобой?

– Наши. Фронтовые товарищи.

– Фронтовые? – партизан подошел к телеге, поздоровался, спросил фамилии.

– Кудюмов, – ответил Михаил Макарович.

– Кудюмов? Правильно. Слазьте. – И партизан повел их к землянкам.

– Куда вы нас ведете?

– Как куда? К командиру. Он приказал, как прибудете, чтоб сразу же к нему.

У землянки их остановил караульный.

– Постойте. Я доложу. – И юркнул в тамбур, за ними Филимоныч. Оттуда дохнуло спертым воздухом.

– Товарищи, входите!

Их встретил подтянутый капитан и отрекомендовался командиром бригады. Затем представил находящихся здесь комиссара и начальника штаба.

– А это, – повернулся к стоящему у дверей партизану в бушлате и фуражке, – товарищ по связи с Большой землей. Он как раз собирался идти на аэродром. В два часа прибывает самолет.

– В два часа? – Михаил Макарович посмотрел на свои часы. – Остается очень мало времени. А я бы хотел побеседовать с Юлей. Как она?

– Неважно. Большая температура, кашляет. Ей надо перелить кровь. А у нас это невозможно. Мы запросили наш штаб – он приказал отправить ее на Большую землю и сообщил, что Западный фронт высылает за ней самолет.

– Большое вам спасибо. – Михаил Макарович потряс комбригу руку. – У меня есть что вам сообщить. В нашей округе сосредотачиваются большие силы полевых войск и карателей, что, я думаю, для вас небезопасно. Но это более подробно я расскажу после отправки самолета, а сейчас прошу провести меня к Юле.

– Вы нас простите, – извинился комбриг. – Мы сейчас все выйдем принимать самолет. А вас Макар Филимонович проводит. Прощаться не будем – на площадке встретимся.

Войдя в землянку, все остановились у дверей. Доктор приложил палец к губам – и все замерли. Вера уже лежала на носилках и тихо стонала. По ее осунувшемуся лицу скользил свет от мерцающего огонька плошки. В уголках смеженных ресниц сверкали слезинки от жгучей боли. Почувствовав, что кто-то вошел, Вера чуть-чуть приоткрыла глаза, и ее губы вздрогнули:

– Милые вы мои, дорогие, как я рада, что я могу с вами попрощаться, – протянула она здоровую руку. Михаил Макарович подхватил ее и поцеловал.

– Здравствуй, голубушка ты моя. Мы тоже рады. Вот со мной и Григорий Иванович. Мы пришли тебя проводить и пожелать тебе полного выздоровления. – Михаил Макарович гладил ее руку. – К утру ты будешь дома, в нашем госпитале. Там врачи замечательные, и они быстро поставят тебя на ноги. И кто знает, может быть, снова будем работать вместе и так же ковать победу. Большое тебе, Юля, спасибо! За Алеся не беспокойся. Я его спарил с Захаром Петровичем, и у них дело пойдет…

Доктор приоткрыл дверь, и в землянку ворвался рокот самолета.

– Товарищи, нам пора двигаться.

– Минуточку, доктор. – Михаил Макарович вытянул из кармана конверт и сунул Вере за пазуху. – Это письмо моей семье. Там, у нас на аэродроме или в госпитале, передай, чтобы бросили в кружку. С Аней и Василием я не связался. Выздоровеешь, съезди к их родителям и, как умеешь, успокой их. Пройди к нашему командованию и поведай про наши дела и про наше житье-бытье. А теперь прощай.

– И он прикоснулся губами к ее разгоряченной щеке. Но тут Вера обхватила его обеими руками и поцеловала:

– Прощайте, дорогой мой соратник! Ведь вы были мне и другом, и боевым товарищем, и отцом. И таким я буду помнить вас всю свою жизнь. Поцелуйте за меня тетю Стешу, Аню, Василия, Лидушку и скажите им, что они навсегда в сердце моем. Дедушка Гриша, прощайте, – пересиливая боль, притянула и его к себе.

Михаил Макарович и дедушка Гриша понесли Веру, и только у посадочной площадки их сменили партизаны. У самолета Михаил Макарович и дед Гриша, словно расставаясь навсегда, еще раз распрощались по-родному и стояли до тех пор, пока не затих в ночном небе рокот.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

Командующий фронтом, несмотря на свой спокойный характер, на этот раз говорил с подъемом. Чувствовалось, что он хочет убедить командование армии, командиров корпусов и их замов по политчасти, что и с имеющимися силами и средствами можно сделать большее.

Как хотелось Железнову сейчас встать и сказать: «Товарищ командующий, посмотрели бы вы, какие кругом болота. Боеприпасы и харч красноармейцы на своем хребте на передовую тащат…»

Командующий, глядя на него, как бы угадал его мысли:

– О том, что войска устали и что в ваших стрелковых полках маловато активных штыков, не густо и с боеприпасами, да тут еще такая распутица и слякоть, Военный Совет знает. Но ответьте себе, как быть дальше? Войска вашего фронта решительными действиями в трудных условиях взломали за лето и осень не одну линию вражеской обороны, форсировали Угру, Десну, Днепр, освободили Рославль и важнейший стратегический узел обороны Смоленск, вломились в междуречье Западной Двины и Днепра, овладели «Смоленскими воротами», вернее, воротами в Белоруссию. Овладели и вдруг остановились в болотах предполья «Восточного вала», где красноармеец не только тащит на своей спине все необходимое на передовую, но и спит стоя, так как под ногами болото и вода. Конечно, так дальше нельзя. Мы должны, подобно войскам Белорусского фронта, которыми ныне командует генерал-полковник Рокоссовский, проломить «Восточный вал», занять выгодные позиции, чтобы, набравши сил, совместно с нашими соседями – Первым Прибалтийским и Белорусским фронтами – двинуться на освобождение многострадальной Белоруссии. Должен вам сообщить, что войска генерала Рокоссовского десять дней тому назад овладели пригородом Гомеля – Ново-Белицей. А три дня тому назад южнее Гомеля форсировали Сож и Днепр, там прорвали «Восточный вал», продвинулись на пять – десять километров и заняли плацдармы. А в районе Шатиловки одна из дивизий, не полнокровнее наших, форсировала Сож, с ходу овладела опорным пунктом Каменная Рудня и там вышла к Днепру… А ведь состояние войск Белорусского фронта не лучше нашего… – Командующий обвел всех взглядом, как бы спрашивая: «Так чем же мы хуже?» – В недалеком будущем, я уверен, Белорусский фронт овладеет Гомелем и двинет свои войска на Речицу и Жлобин. Как было бы хорошо нам к этому времени совместно с Прибалтийским фронтом окружить и разгромить шестой армейский корпус и овладеть важным стратегическим узлом «Восточного вала» – Витебском! А затем, смотрите, что хотелось бы? – И командующий указкой провел две невидимые стрелы от Витебска и Гомеля к Минску. – Где-то здесь, в районе Минска, с помощью белорусских партизан окружить основные силы фельдмаршала Клюге и разгромить их. Это пока мечта, мы должны вселить ее в душу каждого воина нашего фронта. А пока будем решать ближайшую задачу. – И он повернулся к командарму. – Какой у нас дальше план?

– Сейчас они разойдутся по корпусным группам, и каждый корпус будет решать свою задачу. А что касается нас, то мы с начальником штаба поделили между собой группы и будем работать с ними, – доложил командарм.

– Хорошо, – согласился командующий. – Я тоже пойду по группам.

– Товарищ генерал! – окликнул дежурный связист Железнова, переходившего со своей группой в соседний дом. – Вас просит к телефону генерал Алексашин.

«Алексашин? – забеспокоился Яков Иванович. – Что бы это значило?» – и заторопился за связистом.

Генерал Алексашин сразу же сообщил:

– Товарищ генерал, еле вас нашел. Ваша дочь Вера в нашем госпитале в Смоленске.

– Ранена?

– Да, ранена…

– Очень серьезно?

– Очень. Но не волнуйтесь, врачи говорят, что будет жить. Я вчера у нее был. Ей перелили кровь, и она чувствует себя лучше.

– Будьте добры, каким-нибудь способом передайте ей, что я завтра у нее буду.

Первым прилетел в госпиталь Костя Урванцев, во всем блеске выходного летного обмундирования, с двумя орденами Красного Знамени.

– Вы к кому? – спросила сидевшая на ближайшей к нему койке девчина с рукой на перевязке.

– К раненой Вере Железновой.

– К новенькой, – прошумело по палате.

– Вон на той койке, что в середине, – показала девчина, а за ней и все, те кто был поблизости к нему.

– Вера, к тебе летчик, – коснулась ее руки соседка.

– Летчик? – Огоньком жизни вспыхнули глаза Веры. – Костя! – громко вскрикнула она, а затем тише: – Милый, здравствуй.

Костя все, что держал в охапке, положил на кровать у ног Веры. Дыхнул раза три в свои ладошки и ими нежно зажал горячую руку Веры.

– Здравствуй, Веруша. – И в этом звуке слилось воедино – и радость встречи, и страдание за боль любимой, душевная теплота, которая неудержимо рвалась наружу. И если бы сейчас в палате никого не было, то он расцеловал бы и эту руку, и пылающие жаром щеки, и эти милые карие глаза.

– Сядь поближе, – Вера чуть-чуть кивнула головой. Костя поцеловал торчащие из ладоней Верины пальцы, тихонечко опустил ее руку на постель и, подвинувшись еще ближе к изголовью, коснулся ладонью ее лба.

– Горишь?

– Немного. Сегодня уже лучше. Ждал?

– Очень.

– Спасибо.

– Каждое твое письмо раз за разом все крепче и крепче связывало меня с тобой, – склонившись к Вере, шептал Костя.

– Что вы шепчетесь? Не стесняйтесь, говорите полным голосом, – посоветовала соседка. – Вы так мило говорите, что и нам приятно послушать.

– Это, – Костя развернул сверток, – тебе, Вера. Здесь весь ассортимент сладостей нашего бедного военторга. Лакомься. Подруг угощай.

– Положи. – Вера покосила глазами на тумбочку. – Ульяша, покажи, пожалуйста. Я еще не знаю, какая моя полка.

– Я тебе верхнюю освободила.

В палату вошел сопровождаемый медсестрой седоватый военный, на плечах через белый халат вырисовывались грани погон.

Он был с охапкой пакетов.

– Железнова, товарищ генерал, вон на той коечке, что у тумбочки с пышным букетом. – Медсестра пропустила его впереди себя.

– Папа? – приподнялась Вера.

– Что вы делаете? – подскочила к ней сестра и, подложив ей руку под голову, опустила на подушку. – Смотрите, чтобы она не поднималась, – предупредила она Железнова.

Яков Иванович опустил все пакеты на стол, прошел к Вере и припал губами к ее лбу.

– Верушка, дорогая ты моя, здравствуй. Ну, как ты себя чувствуешь?..

И слово за словом полились их повествования обо всем-всем…

– Товарищ генерал, разрешите попрощаться с вашей дочерью.

– Ах, простите. – Яков Иванович вышел из узкого проема кроватей и пропустил Костю.

– Смотри выздоравливай. Как только выкрою время, прилечу. Сама летчица и знаешь, что если погода летная, то ждать меня нечего. Если такая, как сегодня, – жди. Мы отсюда недалеко. – И обернувшись к Железнову, Костя почтительно склонил голову: – Всего вам доброго, товарищ генерал.

– Как у вас, летчиков, желают всего хорошего? – с улыбкой Яков Иванович протянул ему руку. – Кажется, по-охотничьи, ну – ни пуха ни пера?

– Так точно, – ответил Костя.

– Вот этого вам, дорогой ас, и желаю.

Когда Костя ушел, Яков Иванович спросил:

– Кто этот юноша?

Лицо Веры зарделось румянцем.

– Летчик-штурмовик Костя Урванцев. Хороший парень, товарищ по бывшему моему полку.

Яков Иванович хотел было спросить: «А как он узнал, что ты здесь?» – но не решился и больше Кости не касался.

И без него было о чем поговорить – о матери, Юре, бабушке.

– Маму-то орденом «Знак Почета» наградили. Она там цехом командует. Пишет, что на доске Почета ее фотография выставлена. Я предложил перебраться в Москву, а то и ближе. Так куда там, ни в какую. «Мы, – говорит, – завод на голом месте строили, и на нем я буду работать до Победы. А потом все равно за тобой не угонишься. Вы ж, наверное, до Берлина пойдете?» Так что, когда выздоровеешь, поедешь навестить мать, бабушку, Юру. Боже мой, как они обрадуются. Мать и бабушка, небось, сутки от радости плакать будут. – И так он просидел до тех пор, пока не пришла сестра с градусником.

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

К выписке Веры в палате почти весь состав больных обновился. На месте Ульяши лежала, держа ногу на подвеске, разведчица Варюша. К окну, одна за другой, с перевязанными головами, – две подружки – зенитчицы Светлана и Лена. По другую сторону палаты, уже выздоравливающие, все с одной дивизии – разведчица Нюра, радистка Маша, снайпер Ася и пулеметчица Даша.

– Эх, – вздохнула Вера, выкладывая на стол все, что было в тумбочке, – жаль, ничего такого нет выпить на прощанье.

– Да, жаль, – поддержала ее Даша. – Но не горюйте, девчонки. Я сейчас. – И скрылась за дверью.

– Что она надумала? – Вера обвела всех взглядом.

Даша вошла с подругой по полку, неся графин с водой и банку с чем-то темно-малиновым.

– Раз нет фронтовой, то потчуются муровой. Черника на меду. Это и для таких, как ты, – подмигнула она Варюше и ударила ладонью по банке. Потом налила в кружки воду, опустила в каждую по две полных ложки варенья и разнесла лежащим.

– Так пожелаем же Вере ни пуха ни пера! И в мужья пригожего хлопца!

Чокнулись, выпили и захрустели пряниками. И в этот торжественный момент в палату влетел Костя с картонным ящиком в руках. Увидев Веру в новенькой военной форме и в сапожках, пропел:

– Ух ты! Ни дать ни взять, ты прежнею Верушкой стала. Здравствуйте, дорогие товарищи фронтовички! – поставил он ящик на стол и без всякого стеснения поцеловал Веру. – Готова?

Вера опешила, так как она ждала машину отца, которая должна была первоначально завезти ее в полевое управление фронта: так просил генерал Алексашин.

– Ты чего удивилась? В отношении отца? Так я приехал на его машине. Мою он отправил восвояси. А вызвал свою, вручил мне большущий тулуп, попросил закутать тебя потеплее и привезти к нему. А это, дорогие и милые девчата, – Костя хлопнул по ящику, – для вас от славных летчиков-штурмовиков. Ну, прощайся с подружками, – подтолкнул он Веру к Варюше, – и двинем. Всего вам хорошего! – Костя попрощался с каждой за руку.

Выйдя из палаты, Вера остановилась в коридоре.

– Ты чего?

– Мне надо ж обязательно в отдел кадров фронта к самому генералу Алексашину.

– Ну так что ж? Раз надо, значит, будем. А теперь куда?

– С врачами попрощаться.

Вера и Костя сидели, закутавшись в просторный тулуп, тесно прижавшись друг к другу, и им мороз был нипочем. Для них не было большего блаженства, как сейчас. Не обращая внимания на Польщикова, который всю дорогу то и дело оттирал стекло от замерзания, Костя не выпускал Вериных рук из своих могучих ладоней.

– Если бы ты знала, как я жажду остаться с тобой где-нибудь наедине, как тогда в сорок первом в глухомани.

– А потом? – тихонько в ухо прошептала Вера.

– А потом взял бы на руки и закружил бы тебя…

– А что ж дальше?

– Что было бы дальше – не знаю… Но знаю, что всем своим существом, действиями и страстью выразил бы то, что слито в двух словах – «люблю тебя». – И Костя прильнул губами к ее щеке.

Вера погрозила пальчиком и выразительно показала глазами на водителя.

– Ему не до нас, – Костя все же принял достойную позу. Шушукаясь, они не заметили, как у Гусино машина свернула влево, и Польщиков спросил:

– Куда вам, в первый или во второй эшелон штаба?

– Раз в штаб, значит, в первый, – ответил Костя.

За Гусиным, на большаке, у шлагбаума, часовой их остановил и вызвал из домика дежурного.

– Вы к кому?

– К генералу Алексашину, – ответила Вера и доложила, кто она.

– Минуточку, – козырнул дежурный и убежал в домик. Минут через пять вновь появился и сказал: – Вы, товарищ Железнова, проходите, а вы, товарищ летчик, поезжайте вон туда, – показал он на ряд машин, – поставьте свой «газик» и сами можете там в бараке отогреться.

Веру на пороге встретил майор Токарь и предложил ей раздеться, а потом провел через сени к начальнику. Вера вошла и у дверей остановилась.

Генерал разговаривал по телефону с полковником для важных поручений командующего:

– …Когда Железнова направлялась первый раз в тыл, ее инструктировал Маршал Жуков и генерал Соколовский. Было бы хорошо, чтобы награды ей вручил сам Василий Данилович.

– Здравствуйте, Вера Яковлевна, садитесь. – Алексашин предложил стул. – Не виделись мы вечность. Надо о многом с вами поговорить…

Раздался звонок. Звонили от командующего. Кладя трубку, генерал сообщил:

– Через полчаса нас примет командующий. Поздравляю вас, от всей души поздравляю, – Алексашин тряс ее руку. – Вы, Вера Яковлевна, награждены орденами – Красной Звезды и Красного Знамени.

– Служу Советскому Союзу! – волнуясь, проглатывая слова, ответила Вера. – А как же Михаил Макарович и вообще вся наша группа?

Генерал Алексашин раскрыл папку и положил перед ней два приказа.

Одним награждалась вся группа за дела сорок второго года, а другим – за Смоленскую операцию.

– А Михаил Макарович? Наш старший?

– А, ваш старший? Он награжден первым приказом орденом Красного Знамени, а второй раз – Указом правительства – орденом Ленина.

– А где же он? – Вера бегала взором по строчкам приказов.

– Да вот он, – Алексашин взял первый приказ, показал раздел, где было напечатано: «Наградить орденом Красного Знамени», и прочитал: – Капитана Орлова Георгия Сергеевича. Тогда он был еще капитаном. А Указа у меня нет.

Вера многозначительно смотрела на генерала:

– Вот кончилась бы война, так пожалуй и не нашли бы друг друга. Все эти два года я крепко уверовала, что он Михаил Макарович, и строго оберегала это его имя.

Зеленый домик командующего ничем не отличался от остальных домиков этого леса. В приемной, кроме его порученца, никого не было.

– У командующего полковники Алексашин и Ильницкий. Они по вашему делу, так что чуточку подождите, – жестом порученец показал на стул у окна и скрылся за дверью, обшитой коричневым дерматином, и тут же вышел.

– Прошу вас, – он распахнул дверь.

– Здравствуйте, Вера Яковлевна, – генерал Соколовский протянул ей руку. – Как здоровье?

– Практически здорова. Раны затянулись. Готова к выполнению нового задания.

– С заданием следует повременить. Вам надо после ранений как следует подлечиться, набраться сил, здоровья, укрепить нервы, а уж потом будем говорить и о задании, – и он перевел взгляд на Ильницкого: – Дайте ей отпуск и отправьте ее в такое место, где бы можно было и полечиться и отдохнуть.

– Большое спасибо, товарищ командующий. Но я прошу Вас перво-наперво разрешить мне съездить в Сибирь к маме. Ведь я ее, да и вообще всех своих, не видела с первого дня войны.

– Я не против. Но рекомендую посоветоваться с врачами. А теперь слово за генералом Алексашиным.

Алексашин поочередно зачитал оба приказа, и командующий вручил ей оба ордена. На что Вера ответила более чеканно, чем полковнику Ильницкому:

– Служу Советскому Союзу!

– А это от меня лично, – Соколовский протянул коробку конфет. – Большое Вам спасибо и от Военного Совета и от штаба за все то, что вы и ваша группа сделали для фронта.

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

В просторной землянке при керосиновой лампе генерал Железнов, водя циркулем по карте, обстоятельно рассказывал командованию дивизии цель предстоящего наступления.

– Корпус прорывает фронт на участке Забелинки – Аргуны. Наносит удар на Заходники и выходит на Лучесу с целью лишить витебскую группировку противника основной рокады Витебск – Орша. Затем следующим ударом на Замосточье, на рубеже озеро Городно – река Черниченка – и железнодорожную рокаду на Оршу. Учтите, что Прибалтийский фронт последним наступлением, ударом на юг, овладел Старым Селом, перехватил там километров пятнадцать железной дороги и шоссе Витебск – Полоцк и вышел на северную излучину Западной Двины. Представляете, что получится, когда и мы здесь захватим железную дорогу? – Яков Иванович стучал циркулем по карте. – А получится то, что витебская группировка останется без железных и шоссейных дорог, с единственным разбитым Лепельским большаком, который находится под надежным контролем партизан. Так что, товарищ Добров, собирай мощнее кулак, бей на Грибуны. Там седлай Оршанское шоссе, выходи на Лучесу, а затем развивай успех на Русаки, занимай рубеж озеро Городно – Заболино и крепко держи Витебско-Оршанскую железную дорогу. Времени для подготовки тебе вполне достаточно. Так что действуй!

Добров со скорбным видом проговорил:

– Не знаю, как все пойдет. Видели сами, завируха-то какая, да и мороз здоровый.

– Здоровый? – переспросил Железнов, посматривая на часы. – Это хорошо! Что нашему солдату здорово, то фрицу – смерть! Фрицы, небось, по землянкам и убежищам от мороза и завирухи попрятались. Так мы их в эту завируху и накроем. – Хлопнул он ладонью о ладонь. – Одно советую, в одиночной подготовке бойца обратите особое внимание на лыжную подготовку и на стрельбу на ходу.

– Ты что, торопишься? – Добров заметил, что Железнов все время посматривает на часы, – а я хотел пригласить тебя на чашку чаю.

– Да, тороплюсь. Верушка из госпиталя возвращается. Так что я тебя приглашаю. Выкрой время и часикам к четырем приезжай. Смотри, дома не обедай. Там Ирина Сергеевна такую вкуснятину готовит, что пальчики оближешь.

Обратно ехали медленно: метель замела дорогу.

Сметя в сенях перчаткой снег с бекеши, Железнов поспешил в дом, откуда несло манящими запахами жареной свинины с луком, пирожками с капустой и еще чем-то сладким. Желая скорее увидеть Веру, он, не снимая бекеши, заглянул во вторую половину дома. Но там ее не было, лишь у стола Ирина Сергеевна колечками лука наводила красоту на селедке и винегрете.

– Где бы она могла быть? – глядя на Валентинову, недоуменно пожал плечами Яков Иванович. – Ведь этот удалец, Костя-то, с утра уехал за ней… Неужели что-нибудь случилось?

– Юность, Яков Иванович, юность! Смотрите, как бы летчик не увез ее к себе в землянку, – усмехнулась Ирина Сергеевна.

– Типун тебе на язык.

– Чего типун? Чай на фронте все по-фронтовому. Здесь свои законы.

– Брось шутить, Ириша. Ты же сама на этом обожглась, так как же можешь желать такого моей дочери?

– Яков Иванович, дорогой мой, никак вы обиделись? Простите меня, я пошутила.

– Да уже отошло. Ты, Ириша, знаешь, что я одобряю только ту фронтовую любовь, которая происходит на основе истинных чувств и взаимной честности. Все остальное распутство… Ты что-то хотела у меня спросить?

– Да это можно и в другой раз.

– Зачем откладывать? Говори сейчас, пока никого нет.

– Я хотела бы, как только Вера оправится, вместе с ней повезти ребят в Княжино. У нас с Фомой Сергеевичем другого выхода нет.

– Сейчас это вполне возможно. Только после наступления. Лады?

Ирина Сергеевна успела только произнести – «лады», как в тамбуре затопали ноги.

– Это, наверное, Вера? – Яков Иванович распахнул дверь и от удивления отступил шаг назад: перед ним неожиданно предстал, вытянувшись во фронт, уже в годах, щупленький с бородкой красноармеец.

– Здравия желаю, товарищ генерал! – отдавая честь, не переступая порог, отчеканил пришелец: – Я, товарищ генерал, Иван Фотич Гребенюк, прибыл прямо из госпиталя, навестить вашего сынка, Юру. Как он тут воюет?..

– Так что ж вы, дорогой мой, стоите в тамбуре? Заходите – гостем будете. – И Яков Иванович, готовый расцеловать Гребенюка, взял его под руку и ввел в землянку: – Ирина Сергеевна, знакомься. Это Иван Фотич. Тот самый дедушка, который сберег Юру и твоих ребят, а в страшную минуту своим телом прикрыл их от неминуемой гибели. Спасибо тебе, дорогой Иван Фотич. – Яков Иванович обеими руками крепко сжал его руку. Теперь-то мы вас не отпустим.

– Да, да, не отпустим, – ринулась к Гребенюку Ирина Сергеевна и, схватив его руку с большим чувством материнской благодарности, поцеловала его. – Раздевайтесь, и никаких отговорок.

– Да я зашел только Юрочку да и ваших деток повидать. Родными они стали мне. Где же Юра, ваши детки. Если недалече, то засветло я к ним подамся?

– Далеко, Фотич, в Сибири. Так что раздевайся. – Яков Иванович ухватился за борт шинели и стал его расстегивать. – У меня сегодня торжество. Дочь вернулась оттуда же, откуда и вы.

– Дочь? Верочка? Жива? – взволнованно промолвил Иван Фотич. – Если бы вы только знали, как мы с Юрой там, в тылу врага, за нее переживали. Аж вспомнить страшно.

С улицы послышалось тарахтение машины, в сенях затопало много ног. С клубами морозного облака раскрылась дверь, и первой влетела Вера. Она здесь же у двери мгновенно сбросила на лавку шинель и шапку и кинулась в объятия отца, поцеловала и склонила голову на его плечо.

– Ну, ну, ты чего? Эх ты, летчица! – гладил ее волосы отец и прижимал к себе. Вера смахнула набежавшие слезинки, встряхнула прической и поздоровалась со всеми.

– Знакомьтесь. Это летчик Константин Урванцев. Мой хороший товарищ по первому авиаполку, – представила она Костю.

Костя тут же отприветствовал общим поклоном и направился к двери встречать новых гостей.

Приехали Добров и Бойко. Добров подошел к Вере:

– По праву самого старого друга разреши тебя приветствовать по-нашенски, – и он, пройдясь щепотью по своим буденновским усам, облапил ее. – Дай бог тебе остаться такой же красавицей, какой ты есть, и приобрести мужа любящего, трудолюбивого, умного, мужественного и отважного!

– Спасибо, Иван Кузьмич. Постараюсь выбрать такого, – улыбнулась Вера и стрельнула глазами на Костю. Тот ответил тем же.

– Друзья, прошу к столу, – пригласил Яков Иванович и сам сел за его торец. – Первую чарку поднимаю за Верушку, за ее выздоровление и за все то, что пожелал ей Иван Кузьмич, и еще за то, что она сегодня удостоена двух наград – орденов Красной Звезды и Красного Знамени.

– Ура! – взревел Добров.

– А чего же не на груди? – Ирина Сергеевна подалась к Вере. – Давай их сюда. Я сейчас тебе их привинчу.

– Идемте, – и Вера увела ее в первую половину. Оттуда она вышла сияющая и с двумя орденами на груди. Отец поднялся из-за стола и поцеловал ее.

– Папа, – Вера повела отца в первую половину. – Костя хочет сейчас попросить твоего согласия… Ну как это – попросить моей руки…

– Твоей руки? А ты знаешь, что он за парень?

– Прекрасный. Он всю войну меня ждал.

– А ты любишь его?

– Пуще жизни своей.

– Ну что ж, коль по любви и в добром согласии, пусть просит.

Вера, окрыленная радостью, подсела к Косте и шепнула:

– Он согласен.

Костя встал, покраснел.

– Дорогой Яков Иванович, хочу сообщить вам, что мы – я и Вера – давно любим друг друга. – Он взял под локоть Веру и с ней подошел к Железнову. – И я, дорогой Яков Иванович, прошу вашего согласия на наш брак.

Яков Иванович встал, долго по-отцовски смотрел в глаза Кости, как бы высматривая в них всю будущую жизнь и судьбу Веры, а потом спросил:

– А ты любишь ее по-настоящему?

– Люблю, – опустив ресницы, кивнул головой Костя.

– Тогда желаю вам счастья, дорогие вы мои, – и Яков Иванович обнял их обоих. Затем проводил молодых за стол, наполнил стаканы. – Друзья, – поднял он чарку, – выпьем за их любовь, за любовь вечную и верную и еще за то, чтобы война не разбила их любовь!