Победа. Книга 1

Глава двенадцатая «ШУСТРЫЙ МАЛЬЧИК»

Прием, который советская делегация устраивала в честь участников Конференции, должен был состояться в зале, расположенном в одном из крыльев замка Цецилиенхоф.

Когда Трумэн объявил заседание закрытым, первым из-за стола поднялся Черчилль. Тяжело ступая, он направился к двери, которая вела в рабочий кабинет английской делегации.

Минутой позже, видя, что Сталин вежливо ожидает, пока другие участники заседания встанут со своих мест поднялся и Трумэн.

Дверь перед Черчиллем распахнул Томми Томпсон.

В качестве охранника из Скотланд-Ярда он был прикреплен к Черчиллю, когда тот еще был рядовым министром.

Постепенно Томми превратился в нечто среднее между помощником и главным телохранителем британского премьера.

На полшага позади Черчилля шел Антони Иден. «Первый денди Англии», как в свое время называли Идена газеты, человек, мягкий в обращении, на этот раз он готов был обрушиться с упреками на своего шефа.

До сих пор у него никогда не возникало такого желания. Свою нынешнюю государственную карьеру Иден делал как бы под сенью Черчилля. Все его настоящее и будущее было связано с этим властным, своенравным, честолюбивым и по-своему ярким человеком. Иден давно смирился с таким положением и никогда не помышлял о каком-либо бунте.

Но сейчас он чувствовал, что не в силах сдержаться.

Едва они очутились в рабочем кабинете британской делегации, Иден, обращаясь к Черчиллю, воскликнул:

– Я не нахожу слов! Я удивляюсь вам, сэр!

Черчилль даже не обернулся. Он медленно шел по темно-синему ковру, покрывавшему весь пол рабочего кабинета. Приблизившись к письменному столу, стоявшему на другом ковре – сером, с розовыми узорами, – он неожиданно сказал:

– Странный стол, Антони, не правда ли?

Стол и вправду был странный. Небольшой, из белого полированного дерева, со столешницей, опоясанной с трех сторон резными загородочками, он был бы уместнее в женском будуаре, нежели в деловом кабинете. Возле стола стояло кресло, обитое синим плюшем, но было просто невозможно представить себе, что грузный Черчилль может сесть в него и работать за этим декоративным столиком.

Слова Черчилля лишь усилили возмущение Идена.

«Как он может думать сейчас о такой ерунде!» – мысленно воскликнул Иден.

– Я удивляюсь вам, сэр! – повторил он. – Неужели вы забыли, что вопрос о германском флоте был одним из ваших серьезных козырей!

– Забыл?.. – переспросил Черчилль. – Что вы, Антони! – сказал он, усмехнувшись. – У меня всегда была отличная память. В свое время я получил первую премию в Херроу за то, что прочитал наизусть примерно тысячу двести строк из Маколея. Это была книга о древнем Риме…

А вы смогли бы это сделать?

– Я читал Маколея, полагаю, вы в этом не сомневаетесь, – не принимая иронии Черчилля и еще более раздражаясь, ответил Иден. – Но сейчас речь идет не о Маколее сэр! У нас не так много козырей в этой игре. Германский флот был одним из них. Мы могли пойти навстречу русским только в обмен на существенную уступку с их стороны. Я имею в виду репарации, Польшу, восточноевропейские правительства, – словом, все то, ради чего мы сюда приехали. Сталин грубо, бестактно поднял вопрос о флоте, а вы вместо того…

– «Бестактность – признак мужества», – прервал его Черчилль. – Это цитата, Антони, – снисходительно пояснил он. – Эти слова произнес кто-то из окружения Вильгельма Второго. Не помню, кто именно. Вы правы: меня стала подводить память.

«Он явно не хочет серьезного разговора, – подумал Иден. – Никто и никогда не мог заставить этого самовлюбленного человека признать свою ошибку».

Все же он сделал еще одну попытку…

– Сталин застал нас врасплох, – с упреком сказал Иден. – Он на это и рассчитывал. Грубый прием! Вам ничего не стоило ответить, что вопрос слишком серьезен и что нельзя решать его походя.

Черчилль молчал. Словно забыв об Идене, он медленно подошел к одному из стеллажей, установленных вдоль стен комнаты. Проведя рукой по корешкам книг с золотыми обрезами, Черчилль вытащил одну из них наугад.

Книга называлась «Портрет сенбернара». На обложке ее был изображен огромный пес с белой шерстью и массивной головой. Чем-то он напоминал самого Черчилля…

Не раскрывая книгу, Черчилль поставил ее на место и взял с полки другую. Из-за его спины Иден прочел название: «Жизнь Марвица».

Марвиц был генералом, и Иден это знал. Однако сейчас его не интересовали ни Марвиц, ни сенбернар. Он хотел добиться, чтобы Черчилль признал свою ошибку.

– Все же он мне нравится, – тихо сказал Черчилль.

– Нравится? – с недоумением переспросил Иден. – Кто? Марвиц?

– Дядя Джо, – горько усмехнувшись, ответил Черчилль. – Вы знаете, Антони, если бы этот человек оказался в моей власти, я бы с ним… расправился. И все же… Мне нелегко было бы это сделать.

Теперь Иден глядел на Черчилля уже не с негодованием, а скорее с испугом.

«Неужели этот человек рухнул? Видимо, он в глубине души тяжело переживает свою ошибку и старается замаскировать ее сентиментально-элегическими рассуждениями?»

Идеи невольно вспомнил слова, которые Герберт Уэллс написал в одной из своих статей, посвященных Уинстону Черчиллю. Этот человек, утверждал Уэллс, наивно верит в свою принадлежность к особому классу, которому должны подчиняться все остальные люди. Воображение его одержимо мечтами о подвиге и карьере. Он напоминает итальянского профашистского писателя Д’Аннунцио. В Англии Д’Аннунцио был бы Черчиллем, а Черчилль в Италии стал бы Д’Аннунцио…

Прочитав в свое время эти строки Уэллса, Иден решил, что писатель, в сущности, прав. Разумеется, приходилось делать скидку на то, что Уэллс был либерал, фабианец.

Люди, подобные Черчиллю, вызывали в нем естественную неприязнь.

Но в чем-то Уэллс был, несомненно, прав. Недаром Черчилль столь тщательно изучал все, что касалось Наполеона.

Сейчас перед Иденом стоял отнюдь не Наполеон, а просто старый, усталый человек в мешковато сидевшей на нем военной форме.

Что-то угнетало этого человека. Нет, рассуждал Иден, только что допущенная им ошибка – фактическое согласие отдать часть флота русским – не могла так взволновать его. Он оказался в цейтноте, вот в чем дело! Скоро, очень скоро станут известны результаты выборов. Но неужели он допускает мысль о поражении?!

Работая бок о бок с Черчиллем, Иден видел то, чего не могли разглядеть люди, находившиеся на расстоянии и от парламента и от резиденции премьера на Даунинг-стрит, 10. Он знал о чудовищном самомнении Черчилля, о его презрении к массам, о его непоколебимой вере в то, что историю делают герои.

Хорошо представляя себе все эти крайности премьер-министра, Иден в то же время испытывал на себе его огромное влияние.

Черчилль был сильной личностью, Иден – не более чем образованным, хорошо воспитанным дипломатом. Он понимал, что Черчилль не будет править Великобританией вечно, но не мог поверить в то, что человек, который привел страну к победе, может быть теперь отвергнут народом.

Однако сейчас, видя, как Черчилль угнетен и подавлен, Иден невольно встревожился и сам. Закат Черчилля означал бы и его собственный закат. Иден был слишком связан с Черчиллем, чтобы начать самостоятельную борьбу за власть. Предположить, что ее заново начнет Черчилль, которому перевалило за семьдесят, было трудно. На мгновение Идену стало жалко Черчилля. Он уже ругал себя за резкость. Ему хотелось смягчить ее и подбодрить Черчилля. Он лихорадочно думал, как это сделать.

– Вы правы, Антони, – неожиданно сказал Черчилль. – Я допустил просчет. Но он ничто по сравнению…

Он не договорил и, казалось, задумался.

– По сравнению с чем, сэр? – мягко спросил Иден.

– По сравнению со всеми ошибками, которые нами допущены! – с горечью воскликнул Черчилль, – Вспомните хотя бы пятое июня! Это роковой день для всех нас, для западной цивилизации! Пятого июня мы смирились с требованием Советов и пошли на отвод своих войск. Вы знаете, куда мы их согласились отвести?

– К границам, предусмотренным Консультативной комиссией и утвержденным нашими правительствами.

– Нет! – Черчилль резко взмахнул рукой, едва не задев Идена. – Мы отошли за железный занавес, которым Сталин отделил нас от всего, что находится на востоке! Пятое июня, когда отход был предрешен, и первое июля, когда он начался, – роковые дни послевоенной истории!

Опустив голову, Черчилль тихо сказал:

– Когда Трумэн согласился начать отвод своих войск, это решение отозвалось в моей душе похоронным звоном! Я понимал, что отныне Советская Россия обосновывается в центре Европы. Вот в чем трагическая ошибка, Антони, а не в том, что я согласился отдать русским часть германского флота. Частные ошибки вытекают из общей. Но тем не менее я буду драться. Драться до конца!..

Идеи хотел снова напомнить Черчиллю, что зоны оккупации были предопределены единогласным решением союзников. Заинтересованный в том, чтобы Советский Союз участвовал в войне с Японией, Трумэн не мог нарушить принятое раньше решение.

Но напомнить об этом сейчас значило бы только подлить масла в огонь, бушевавший в душе Черчилля.

– Я не могу понять Трумэна, – переводя разговор на другую тему, сказал Иден. – Когда Сталин задал свой вопрос, президент мог заявить ему, что заседание уже закрыто.

При упоминании имени Трумэна Черчилль оживился.

Достав из нагрудного кармана сигару, он надкусил ее кончик и сказал:

– Во время моей беседы с ним он произвел на меня впечатление энергичного и решительного человека, готового к бою. По всем основным вопросам у нас сложилось единое мнение. Но сегодня он вел себя странно.

– В отличие от вас я вижу Трумэна впервые, – сказал Иден, – Мне кажется, что по сравнению с покойным Рузвельтом…

– Не говорите мне о Рузвельте, Антони! – взмахнув сигарой, вскричал Черчилль. – Я всегда относился к нему с уважением. Но именно на его совести все то, что Сталину удалось выторговать в Ялте. В Крыму я не раз оказывался в меньшинстве. Что же касается Трумэна, то он полностью отдает себе отчет в красной опасности, нависшей над Европой. Такой вывод я сделал из переписки, которую мы с ним вели, когда он стал президентом, и, главное, из вчерашнего разговора с ним.

Черчилль подумал немного и сказал:

– Возможно, его связывает то, что американцы нуждаются в помощи русских на Дальнем Востоке. А может быть… Может быть, он просто боится Сталина. Ведь он видит его в первый раз.

Идену показалось, что он понял скрытый смысл этих слов. Премьер-министр, очевидно, хотел сказать, что понимает американского президента и сам побаивается Сталина, хотя видит его далеко не впервые…

Ни Черчиллю с его неистребимой верой в то, что историю делают герои, ни Трумэну с его уверенностью в том, что советский лидер просто «блефует», так и не суждено было понять, в чем состояла подлинная сила Сталина. Оба они считали Сталина личностью, сочетающей в себе азиатское коварство, сверхчеловеческую волю и непроницаемые тайны русской души (хотя оба, конечно, знали, что но национальности Сталин грузин).

Однако ни Черчилль, ни Трумэн не сознавали, что при всем своем уме, при всей проницательности, настойчивости, воле главную силу свою Сталин черпал в том, что представлял новый социальный строй, общество, сплоченное великой идеей, народ, не разделенный на враждующие классы, партию, вооруженную знанием объективных законов истории.

Сталин боролся за дело, конечную победу которого предопределила сама История.

Но этого не дано было понять ни Трумэну, ни Черчиллю…

В то время как Черчилль вел свой разговор с Иденом, остальные участники недавно закончившегося заседания находились уже в просторном зале, где на столах, покрытых белыми скатертями, стояли напитки, холодные закуски, хрустальные фужеры и рюмки.

Сталин в сопровождении Молотова, Вышинского и переводчика медленно прохаживался между столами. Время от времени он останавливался, чтобы сказать своим гостям несколько слов.

Не оборачиваясь к спутникам, но обращаясь именно к ним, Сталин спросил:

– Где Черчилль?

Но Черчилль, сопровождаемый Иденом, уже входил в зал. Сталин направился ему навстречу.

– Пошел утешать старика, – с усмешкой сказал Трумэну Бирнс. Они стояли на противоположной стороне зала за небольшим столом, – Из головы не идет сказка, которую вы мне вчера рассказали… Насчет пуговиц.

– Вы тоже считаете, что Сталин… – начал Трумэн.

– Вот именно! – прервал его Бирнс. – Теперь я тоже уверен, что все россказни о нем – типичный блеф. Его солдаты дрались с Гитлером. Все, кто был так или иначе заинтересован в поражении Гитлера, помогали Сталину. Они просто не могли ему не помогать. Элементарная логика событий! Когда же Сталин стал побеждать, с нашей, между прочим, помощью, мы сами же принялись приписывать ему черты то ли бога, то ли дьявола.

– У меня создалось впечатление, что Черчилль ненавидит его и в то же время боится, – сказал Трумэн. – Посмотрите, Джимми, – неуверенно продолжал он, наблюдая за стоявшей в отдалении группой, центром которой были Сталин и Черчилль, – дядя Джо, кажется, закуривает сигару. Разве он курит сигары?

– Никогда об этом не слышал.

Сталин действительно держал во рту сигару и подносил к ней зажженную спичку…

– Наверное, старик его соблазнил, – предположил Трумэн.

Он был прав. Угощая Сталина одной из своих длинных толстых сигар, Черчилль хотел смутить его и был уверен, что встретит отказ. Но Сталин как ни в чем ни бывало взял в рот сигару, наверное первую и последнюю в своей жизни. В то время как Черчилль торопливо озирался в поисках фотокорреспондентов, Сталин зажег спичку и спокойно закурил. Однако запечатлеть Сталина с сигарой, предложенной Черчиллем, было некому: журналистов на прием не пригласили. Замысел Черчилля остался неосуществленным…

– Одна сигара за германский флот! – насмешливо сказал Трумэну Бирнс. – Не такая уж дорогая цена! Черчилль совершил очевидный промах, – продолжал он. – Расслабился и дал Сталину себя поймать. Слишком затянул игру и сам стал ее жертвой. Но все же, Гарри, – оставаясь с глазу на глаз с президентом, Бирнс позволял себе называть его по имени, – я уверен, что Сталин – обыкновенный смертный. Пожалуй, ему даже не хватает энергии и напора. Я внимательно следил за ним на заседании…

– Он был сговорчив, – вставил Трумэн.

– Более чем! – убежденно подтвердил Бирнс. – Я пытался подсчитывать, сколько раз он произнес слово «согласен». Раз пять, не меньше! Если не считать тех случаев, когда он соглашался, не говоря об этом прямо.

– Однако он все-таки поймал Черчилля и вырвал у него обещание…

– Черчилль просто растерялся и сам поднес русским часть германского флота.

– Теперь у Сталина может разыграться аппетит.

– Не забывайте, Гарри, что повестка каждого дня будет предопределяться мною и Иденом.

– И Молотовым.

– Но мы в большинстве. А сейчас не пора ли…

Бирнс взглянул на часы и вопросительно посмотрел на президента.

Было двадцать минут восьмого. На восемь Трумэн назначил обед в честь сопровождавших его высших военных начальников – Стимсона, Леги, Маршалла, Арнольда, Кинга.

Но в эту минуту и Трумэн и Бирнс увидели, что к ним направляется Сталин.

Он шел обычной медленной, словно тигриной походкой, мягко касаясь пола подошвами, в сопровождении своей свиты, которая, однако, следовала за ним в некотором отдалении, – и Молотов, и Вышинский, и другие. Только переводчик не отступал от него ни на шаг.

Подойдя к столу, за которым стояли Трумэн и Бирнс, Сталин остановился и, обращаясь к президенту, сказал:

– Хочу поблагодарить вас, господин президент, за ваше прекрасное вино. Я получил его. Вы очень щедры.

Бирнс, несколько задетый тем, что Сталин, не глядя на него, обращался только к Трумэну, сказал:

– Да, я распорядился послать вам ящик. Всегда приятно доставить неожиданное удовольствие союзнику!

Он произнес эти слова полудоброжелательно-полуиронически.

Как бы отвечая Бирнсу, однако по-прежнему глядя в глаза Трумэну, Сталин сказал:

– Вот именно. Неожиданное. – Он едва заметно усмехнулся. – Это всегда очень приятно. Спасибо.

Когда переводчик перевел эти слова, Сталина у стола уже не было. Он шел дальше, приветливо улыбаясь гостям, стоявшим за другими столами.

– Он хотел сказать… – начал было Трумэн, но умолк и задумался. Что означала усмешка Сталина? Почему он как бы подчеркнул слово «неожиданное»? Уж не бомбу ли он имел в виду? Казалось, Сталин не вкладывал в это слово никакого особого смысла. Нет, не может быть!.. И все же…

Желая отделаться от этой тревожной мысли и отвлечься, Трумэн посмотрел на стол, за которым стояли Стимсон и начальники американских штабов. Но Стимсона там теперь не было. Однако пять, самое большее десять минут назад военный министр стоял между Гарриманом и Дэвисом. Трумэн отчетливо помнил это.

Теперь Стимсона нигде не было видно.

«Очевидно, уехал раньше, чтобы отдохнуть перед обедом, – подумал Трумэн, – в конце концов, старику под восемьдесят».

Он снова пришел в хорошее настроение, президент Соединенных Штатов Америки Гарри Трумэн, – сама мысль, что Сталин мог проникнуть в тайну бомбы казалась ему теперь абсурдной.

После вчерашней встречи со Сталиным ему не хотелось вспоминать, как он боялся этой первой встречи, которая, слава богу, была уже позади.

Конечно, ни одной серьезной схватки на Конференции еще не произошло, если не считать заключительного эпизода. Но Черчилль действительно растерялся – Бирнс был прав. Что же касается других вопросов, например польской проблемы, то они были лишь упомянуты, да и то вскользь. Трумэну казалось, что тактика Сталина ему полностью ясна: советский лидер держался вежливо, даже мягко. Судя по всему, он делал все от него зависящее, чтобы не обострять ход обсуждения. Сознавая, что он всегда останется в меньшинстве, Сталин, видимо, избегал прямой конфронтации и был готов идти на любые компромиссы.

Тем не менее – Трумэн отлично понимал это – приходилось быть настороже. Сталин в любую минуту мог проявить твердость и настойчивость. Возможно, что сейчас он просто пытается усыпить бдительность своих «союзников-противников»…

Но ведь Сталин и сам еще не испытал, сколь твердыми могут быть и Черчилль и Трумэн.

«Что ж, – сказал себе президент, – за этим дело не станет. В особенности если…»

Но об этом «если» он теперь старался не думать. Стимсон охладил его пыл, обратив внимание на осторожные формулировки Гаррисона. После этого Трумэн дал себе слово во всей своей тактике пока не принимать в расчет событие которому, быть может, предстояло изменить ход мировой истории. Он боялся преждевременно оттолкнуть Сталина и потерять будущего союзника в войне с Японией, хотя страстно хотел перестать в нем нуждаться.

Об этом «если» Трумэн не желал думать сейчас. Он предвкушал удовольствие от спокойного обеда в своем кругу. Для его участников Трумэн подготовил сюрприз.

В гостиной своего бабельсбергского особняка он обнаружил отличный «Блютнер» и тут же пожалел, что не взял с собой из Вашингтона хорошего пианиста, – музыка, как и в юности, оставалась любимым развлечением президента.

В тот же день Трумэн узнал, что где-то поблизости находился молодой талантливый нью-йоркский пианист по прозвищу «прыгающий младенец». В форме сержанта он объезжал на своем «джипе» Европу, выступая перед американскими войсками.

По странному совпадению этот сержант был однофамильцем великого композитора и пианиста. Его звали Юджин Лист.

Трумэн распорядился немедленно найти этого Листа и доставить в Бабельсберг. Это и был сюрприз, который он собирался преподнести участникам обеда…

– Нам пора, – еще раз взглянув на часы, сказал Трумэн – Надо еще успеть принять душ и переодеться. Стимсон правильно сделал, что уехал раньше…

Но военный министр Соединенных Штатов Америки раньше всех покинул Цецилиенхоф вовсе не потому, что хотел отдохнуть перед обедом у президента.

Уезжая на Конференцию, Стимсон приказал начальнику узла связи: если будут какие-либо кодированные сообщения от Гаррисона или Гровса, тотчас же прислать офицера в Цецилиенхоф. Сотрудник американской охраны, имеющий доступ в зал заседаний, в свою очередь, должен был немедленно доложить об этом Стимсону.

Во время заседания Стимсон то и дело поглядывал на двери. Все, что говорилось, он слушал рассеянно, за исключением тех случаев, когда слово брал Сталин.

Каждый раз, когда одна из дверей открывалась и в зал входил человек в американской военной форме, старое изношенное сердце Стимсона начинало биться учащенно.

Но каждый раз оказывалось, что этот человек появлялся для того, чтобы передать бумаги кому-нибудь из членов американской делегации или унести с собой папку с тисненым гербом президента Соединенных Штатов Америки.

После заседания Стимсон вместе с другими американцами стоял возле стола с едой и напитками, помня о предстоящем обеде у президента и ни к чему не притрагиваясь.

До его слуха донеслись слова, произнесенные шепотом:

– Передача, сэр.

Обернувшись, Стимсон увидел спину поспешно удалявшегося американского офицера.

Сделав шаг назад, Стимсон незаметно отошел от стола и быстро пошел к выходу.

Через несколько минут машина, сопровождаемая двумя офицерами-мотоциклистами, рванулась вперед. Военный министр Соединенных Штатов Америки спешил в Бабельсберг.

Когда Стимсон вошел в особняк Трумэна на Кайзерштрассе, 2, президент и его гости уже сидели за обеденным столом. Дверь в соседнюю гостиную была открыта настежь. Оттуда доносились звуки рояля.

– Вы опаздываете, Генри! – весело крикнул ему Трумэн и тут же осекся. Он увидел, что Стимсон держит в руке папку. Конечно, в ней могло находиться что угодно: военная сводка с Дальнего Востока, донесение от Эйзенхауэра… Но чутье подсказало Трумэну, что на частный обед к президенту военный министр мог явиться с деловой папкой только в особом случае.

– Я вам нужен, Стимсон? – быстро спросил Трумэн.

– Да, сэр.

– Джентльмены нас извинят, – сказал Трумэн, вставая из-за стола. Он уже не видел никого и ничего, кроме черной кожаной панки, которую держал военный министр.

Они быстро прошли через гостиную, где тонкий, с непомерно длинными руками молодой человек в форме американского сержанта тихо играл на рояле. Увидев президента он сделал движение, чтобы встать. Но Трумэн, сказав на ходу: «Нет, нет, продолжайте, пожалуйста», быстро прошел мимо него в кабинет.

Следом вошел Стимсон, раскрыл папку и положил перед Трумэном листок папиросной бумага.

Трумэн схватил листок.

Трумэн несколько раз перечитал телеграмму Гаррисона. Он понимал, что она свидетельствует об удаче, но все-таки спросил:

– Что это значит, Генри?

– Все очень просто, сэр. «Старший брат» – это бомба, взорванная на воздушной базе в Аламогордо. «Мальчик» – бомба номер два, уже пригодная для использования «Хайхольд» – моя ферма. Она расположена на Лонг-Айленде, довольно далеко от Вашингтона…

– Но тут упоминается еще одна ферма, – нетерпеливо прервал его Трумэн.

– Речь идет о ферме Гаррисона в Аппервилле, милях в сорока от Вашингтона.

– Следовательно… – неуверенно произнес Трумэн, глядя на Стимсона с тревогой и затаенной радостью.

– Успех сэр! – негромко ответил Стимсон. – Мы имеем ее!

Трумэну показалось, что Стимсон боялся произнести вслух имя грозного божества, чтобы не вызвать его гнева.

Наступило короткое молчание.

Наконец Трумэн спросил:

– Что же мы все-таки имеем, Стимсон?

– Бомбу, сэр! Бомбу!

– Но какую?! – воскликнул уже оправившийся от шока Трумэн. – Какова ее мощь? Каким образом ее можно использовать? Что она собой представляет? Как выглядит?

– Все это мы узнаем очень скоро.

– Когда?!

– Когда придет подробный доклад Гровса. Его следует ожидать со дня на день. Но ясно, что бомбу мы уже имеем. – Стимсон улыбнулся. – Шифровальщики, которые работали над телеграммой, поздравили меня. Они решили, что в семьдесят восемь лет я стал отцом…

Но Трумэн уже не слушал его.

«Что же все-таки представляет собой новое грозное оружие? – спрашивал себя президент. – Как выглядит эта бомба?»

Обычные авиационные бомбы он, конечно, видел не раз. Во время первой мировой войны, когда авиация применялась в сравнительно малых масштабах, они были невелики. Силу современных бомб Трумэн мог себе представить по огромным воронкам, которые он наблюдал недавно по пути в Германию, а также в разрушенном Берлине.

Сейчас Трумэн был не в состоянии что-либо рассчитывать или исчислять. Какова мощь бомбы в тринитротолуоловом эквиваленте, какой вариант будет избран для ее практического применения – ответ на эти вопросы придет позже.

Подобно бизнесмену средней руки, ожидавшему исхода финансовой операции, которая в случае успеха сулила ему неслыханное богатство, теперь, когда это богатство пришло, Трумэн еще не мог думать о том, куда выгоднее всего вложить свой фантастический капитал. Сознание, что он владеет тем, чему раньше не было даже названия, некоей магической силой, пьянило и в то же время пугало его. На мгновение Трумэну представился пылающий мир.

Все было охвачено огнем, кроме гигантского острова, остававшегося в полной безопасности. Кроме Соединенных Штатов Америки. Это было Второе Пришествие. Видение, перед которым бледнели картины Апокалипсиса.

Мысль об этом сейчас пугала Трумэна. Но пройдет совсем немного времени, и президент Соединенных Штатов заявит, что огненная смерть, на которую он обрек Хиросиму и Нагасаки, была необходима для спасения сотен тысяч американских солдат…

Это будет всего через несколько недель. Но сейчас Трумэн испытывал только счастье обладания такой властью, которой доселе не имел ни один из смертных. Как бы в трансе он повторял про себя слова шифрограммы: «шустрый мальчик… шустрый… шустрый!..»

Из гостиной донеслись тихие звуки музыки. Юджин Лист продолжал играть. Теперь это был Шопен – любимый композитор президента.

Закрыв глаза, Трумэн несколько секунд с упоением слушал первый этюд Шопена.

Все это время Стимсон молчал, понимая состояние президента.

Наконец Трумэн открыл глаза.

– Как вы думаете, Генри, – спросил он, возвращаясь в реальный мир, – должны ли мы сообщить Черчиллю о том что испытание прошло успешно? Полагаю, что должны – добавил он, не дожидаясь ответа. – Рано или поздно это станет известно. Мы можем оказаться в неловком положении.

– Может быть, подождать доклада Грoвса? – неуверенно произнес Стимсон.

– Нет – решительно сказал Трумэн. – Черчилль поймет что мы открыли ему секрет не сразу. Могут возникнуть осложнения. Старик и так взвинчен до крайности.

Покажите ему телеграмму, расшифруйте ее смысл и скажите что мы сами знаем не больше того, что в ней говорится. Если у него возникнут вопросы, ответьте, что мы ждем дальнейших сведений из Вашингтона. Только получив их, можно будет обсудить практические шаги, которые предстоит предпринять.

Стимсону хотелось спросить: не намерен ли президент информировать также и русских?

Еще месяц еще неделю назад такой вопрос прозвучал бы нелепо. Работа над новым оружием была строжайшей государственной тайной. Если уж англичане ничего толком не знали, то о русских нечего было и говорить.

Но теперь Трумэн решил информировать Черчилля о взрыве. Поэтому вопрос насчет русских был вполне уместен – ведь до начала совместных с ними военных действий против Японии оставалось меньше месяца…

Однако мысль о том, что Сталин может узнать атомную тайну, все-таки казалась Стимсону крамольной, и он промолчал.

Трумэн истолковал его молчание как согласие выполнить только что полученные указания.

– Вернемся к нашим гостям, Генри, – сказал Трумэн. – В конце концов, столь высокопоставленные американцы должны знать, о чем мы с вами тут секретничаем…

Он первым вошел в гостиную и остановился у рояля.

– Отлично, мистер Лист, – поощрительно улыбаясь, сказал Трумэн. – У меня к вам просьба: сыграйте, пожалуйста, вальс Шопена. Тот самый, опус сорок два.

– Боюсь, сэр, что я не очень хорошо помню его наизусть, – ответил Лист, вставая. – А нот у меня с собой нет.

– Я распоряжусь, чтобы их доставили как можно скорее. Вы сыграете этот вальс, когда у меня в гостях будет Сталин. Составьте, пожалуйста, программу, которая понравилась бы русским. Как вы полагаете, Генри, – с усмешкой спросил Трумэн Стимсона, стоявшего у него за спиной, – дядя Джо любит музыку?

– Не знаю, мистер президент, – сухо ответил Стимсон.

– Шопена не любить нельзя. – Трумэн любезно кивнул Листу и направился в столовую.