Победа. Книга 2

Глава двенадцатая. «Я СКАЗАЛ ПРАВДУ!..»

Время притупляет остроту воспоминаний. Когда сын, тогда еще школьник, просил меня рассказать ему «самое-самое» страшное, что случилось мне испытать на войне, я старался вспомнить, что же в самом деле было таким «самым-самым».

Оборона командного пункта дивизии, когда к нему прорвались немцы? Я видел их в двух-трех десятках метров от себя. Они приближались короткими перебежками или ползком по глубокому снегу, а я палил сначала из своего бессильного в таком бою пистолета ТТ, а потом из автомата ППШ, подобранного возле убитого рядом со мной дивизионного парикмахера. Палил наугад. Когда сын с детской настойчивостью спрашивал, сколько я убил фашистов, отвечал: «Не знаю…»

Сын был разочарован. Я пытался растолковать ему, что если страх и охватывает тебя на войне, то чаще всего не в бою, а накануне, во время ожидания этого боя. И еще когда ты из солдата превращаешься в беспомощную мишень. А иногда и после боя, когда вспоминаешь, как все было…

Сын меня не понимал. Я рассказал ему, как укрывался однажды под танком, где уже прятались несколько бойцов. Ноги мои торчали наружу, а над танком – мне казалось, что прямо над ним, – проносились один за другим немецкие штурмовики. Звук пулеметных очередей сливался с гулкой дробью, которую вызванивали пули на танковой броне…

Потом я говорил маленькому Сергею, что самым страшным, пожалуй, было другое. Впервые перейдя в наступление и с боями ворвавшись в смоленскую деревеньку, название которой я уже давно забыл, наша дивизия наткнулась на сплошное кладбище. Всю деревню немцы превратили в кладбище, только развороченное. Всюду валялись изуродованные, оскверненные, исколотые штыками трупы деревенских жителей…

Может быть, это было самым страшным, что мне пришлось пережить на войне?

Но, пожалуй, никогда, не только во время войны, но и за всю мою жизнь, не испытывал я такого смятения чувств, как после устроенной Стюартом «пресс-конференции»…

Уже никто не стрелял, не рвались снаряды, ничто не угрожало моей жизни. А я испытывал леденящий страх. Нет, я боялся не за свою судьбу. Все самые ужасные для меня лично последствия, которые я считал неизбежными, не шли ни в какое сравнение с терзавшим мою душу сознанием, что в своей непростительной запальчивости я поддался на провокацию, позволил себе публичный выпад против главы союзного государства, почти открыто обвинил его в заговоре против нашей страны и в предательстве. И это в те дни, когда проходила Конференция, целью которой было продолжить и укрепить антифашистскую коалицию, сложившуюся в годы войны…

Мне казалось, что я нанес своей стране удар в спину. Протестуя против провокации, сам оказался в роли провокатора…

Ровно тридцать лет спустя в Хельсинки, вернувшись в свой номер из бара гостиницы «Мареки», я лежал без сна и вновь вспоминал события тех далеких лет.

Почему я вспомнил сейчас о Стюарте? Конечно, превращение английского журналиста сороковых годов в американского капиталиста семидесятых само по себе было весьма знаменательно. Но все-таки вспомнил я Стюарта главным образом из-за Брайта. Больше всего интересовал меня именно Брайт. Рассказав о книге, которую написал Чарли, Стюарт словно бросил камень в спокойные, уже устоявшиеся воды. От этого с силой брошенного камня сразу пошли круги. Ведь если бы не Брайт, я никогда не попал бы на эту злосчастную «коктейль-парти»…

Я почти не слышал того, что Брайт говорил мне по дороге. Помню только: он не ругал меня за то, что я предал гласности ту информацию, которую получил от него. Помню еще, что так и не поблагодарил Чарли за его ободряющий выкрик из зала, когда, отбиваясь от атак Стюарта, я перешел в контратаку.

Не заходя к Вольфам, я, как лунатик, перешел из «виллиса» в «эмку» и не сразу понял, что Гвоздков спрашивает меня, куда ехать. Наконец смысл его вопроса дошел до меня.

– На объект! – коротко сказал я Гвоздкову и с горечью подумал: недолго мне теперь оставаться на этом объекте!..

Я решил сразу ехать к Карпову. Необходимо было немедленно доложить обо всем случившемся. Разумеется, я мог бы сообщить об этом и офицерам из Бюро Тугаринова, но сейчас, поздним вечером, я вряд ли застал бы в Карлсхорсте кого-нибудь, кроме дежурных.

Впрочем, честно говоря, я обманывал себя. Я хотел прежде всего встретиться с Карповым по другой причине. В глубине моей души теплилась надежда, что если я и могу надеяться на какое-нибудь, пусть самое незначительное снисхождение, получить самый разумный и дельный совет, то мне следует прежде всего обратиться именно к Карпову. Он знал меня в трудные месяцы войны. Он поймет, что не просто легкомыслие было причиной моего недопустимого срыва. Сумеет поставить себя на мое место…

Однако Воронова ждало очередное разочарование: генерал так и не вернулся в Бабельсберг. Дежурный майор сказал, что Карпов заночует в Карлсхорсте и прибудет завтра в десять ноль-ноль.

Мчаться в Карлсхорст было бессмысленно. Где там искать Карпова? Он мог заночевать у кого-либо из своих друзей-генералов. Кроме всего прочего, врываться на ночь глядя в гражданской одежде в Ставку Главнокомандующего советскими оккупационными войсками в Германии было бы по меньшей мере глупо.

Воронов поехал к себе. Поднялся в свою комнату. Зажег свет. Записные книжки, начатая, но так и не оконченная статья… К чему все это теперь? «Не статью писать, а укладывать пожитки – вот что мне следует теперь делать!» – с горечью подумал Воронов.

Потом сказал себе: нет, я должен сейчас же сесть за стол и написать обо всем, что произошло. Ничего не утаивая и не преуменьшая своей непростительной вины. Вместе с тем дать представление о той обстановке, в которой он совершил свой проступок. Ведь там не было ни одного советского человека. Объективно изложить все случившееся может только он, Воронов.

Кому адресовать докладную? Это скажет Карпов, когда завтра прочтет ее. Сейчас нужно изложить все на бумаге. Все, начиная со встречи с Брайтом.

Воронов сел за стол, придвинул к себе лист чистой бумаги и написал первые строки: «Как коммунист и советский журналист, считаю своей обязанностью доложить, что…»

…Воронов заснул лишь под утро. Когда проснулся и посмотрел на часы, было уже девять. Вскочил и быстро оделся. О завтраке даже не подумал. Наскоро, по армейской привычке, побрился: что бы ни случилось, к начальству следует являться свежевыбритым. Собрал исписанные за ночь листки. Порвал черновики. Без четверти десять вышел из дома…

Карпов был на месте, но у него уже шло совещание. Пришлось ждать. Воронов вышел на улицу и стал прогуливаться взад-вперед, то и дело оглядываясь на подъезд. Но на улицу никто не выходил: совещание, видимо, продолжалось.

Оно окончилось, когда часы показывали уже без десяти одиннадцать. Перескакивая через ступени, Воронов быстро поднялся на второй этаж. Постучал, громко спросил: «Разрешите?» – и одновременно открыл дверь.

Карпов сидел за столом. В комнате было накурено.

– Что у тебя, Михайло? – как показалось Воронову, недовольно спросил генерал. – Я сейчас очень занят.

– Прошу принять меня по неотложному делу, – все еще стоя в дверях, произнес Воронов.

Очевидно, в голосе его прозвучало нечто такое, что заставило Карпова насторожиться.

– Входи, – нахмурившись, сказал он. – Что за дело?

Воронов шагнул вперед.

– Вчера я совершил проступок, о котором обязан доложить.

Подойдя к столу, он протянул Карпову свою докладную.

Карпов пробежал глазами первые строки, полистал страницы – их было много – и ворчливо сказал:

– Нет у меня времени читать твою писанину. Да и почерк у тебя… Словом, садись и рассказывай. Коротко, без беллетристики. Что там у тебя случилось?

Воронов начал свой рассказ, чувствуя, что говорит деревянным, чужим голосом. Старался ничего не упустить. Он был рад, что Карпов не прерывает его. Генерал слушал внимательно, хотя и по-прежнему нахмурившись.

Воронов еще не успел рассказать самое главное, как зазвонил телефон.

«Сейчас его вызовут куда-нибудь, – с отчаянием подумал Воронов, – и он уйдет, так и не выслушав меня…»

Карпов взял трубку, и буквально через секунду лицо его изменилось. Выражение досады и недовольства сменилось напряженной сосредоточенностью.

– Так точно. Здесь, – сказал Карпов.

Последовала пауза.

– Есть! – сказал Карпов. – Понял. Сейчас скажу.

Он осторожно повесил трубку и посмотрел на Воронова странным взглядом, в котором смешались тревога и сочувствие.

– Тебе надо идти, Воронов, – сказал он.

– Товарищ генерал! – умоляюще воскликнул Воронов. – Василий Степанович! Разрешите мне договорить… Я еще не успел рассказать о самом главном.

– Иди, Михайло, – прервал его Карпов. – За тобой сейчас приедут.

– Куда идти? – растерянно спросил Воронов.

– К подъезду.

– Кто приедет? Зачем?

– Иди! – повторил Карпов. – Если надо, подожди у подъезда. Иди. Не трать времени.

Он встал. Вслед за ним поднялся со своего места и потерявший дар речи Воронов.

– Всего тебе… – необычным для него тоном проговорил Карпов. – Иди! – Он вышел из-за стола и дотронулся рукой до плеча Воронова, то ли ободряя его, то ли подталкивая к двери.

У подъезда не было никого, кроме дежурившего здесь автоматчика в пограничной форме. «Кого же я должен здесь ждать? – с нарастающей тревогой подумал еще не пришедший в себя Воронов. – И сколько времени?»

Ждать пришлось недолго. Не прошло и трех-четырех минут, как он увидел быстро приближавшуюся машину. Это был черный «ЗИС-101». Он мчался по улице и резко затормозил у подъезда. Почти одновременно его передняя дверца открылась и на тротуар выскочил полковник в погонах с малиновой окантовкой.

Поначалу Воронову и в голову не пришло, что такая машина могла приехать за ним.

– Товарищ Воронов? – подходя к нему, вполголоса спросил полковник.

– Так точно, – автоматически ответил Воронов.

– Садитесь, – сказал полковник. И, что было уже совсем невероятно, распахнул заднюю дверцу машины.

Воронов сел. Полковник занял свое прежнее место рядом с водителем. Воронов успел заметить, что за рулем сидел лейтенант.

Машина рванулась с места.

«Куда мы едем? К кому?!» – хотелось спросить Воронову. Его охватило недоброе предчувствие. То, что происходило с ним сейчас, конечно, было связано со случившимся вчера – в этом Воронов не сомневался. Но кто и как мог узнать о случившемся? Ведь у Стюарта не было никого из советских людей. А Карпов не успел не только прочесть докладную, но даже выслушать Воронова…

Ему снова захотелось обратиться к полковнику. Но тот сидел впереди не оборачиваясь, и Воронов чувствовал его отчужденность. Вероятно, следовало осмотреться, чтобы выяснить, куда они едут, но Воронову сейчас было не до того.

Почувствовав легкий толчок, он понял, что машина остановилась. Полковник вышел первым и снова открыл заднюю дверцу.

Выйдя из машины, Воронов оказался в двух шагах от хорошо знакомого дома за решетчатой оградой. Охранявшие этот дом автоматчики вытянулись при виде полковника. Следуя за ним, Воронов одеревеневшими, негнущимися ногами переступил ступени и вошел в дом. Большая комната была полна людей в военной форме. «За мной, пожалуйста!» – вежливо, но не оборачиваясь, по-прежнему отчужденно сказал полковник и направился к лестнице, которая вела на второй этаж. По ней навстречу им спускались какие-то люди.

Неуловимым быстрым движением полковник не то чтобы оттолкнул Воронова, но встал перед ним, потом шагнул назад, тем самым заставляя Воронова отступить, и застыл на месте. Из-за его плеча Воронов увидел, что по лестнице медленно спускаются Молотов, Громыко и Гусев.

Не глядя ни на вытянувшегося и поднесшего ладонь к козырьку фуражки полковника, ни на одеревенело стоявшего за его спиной Воронова, все трое прошли мимо, о чем-то вполголоса переговариваясь.

Полковник выждал еще несколько секунд.

– Наверх, пожалуйста! – сказал он и стал подниматься по лестнице.

В небольшой комнате, где они оказались, за столом, сидел незнакомый Воронову генерал с наголо бритой головой. Полковник молча посмотрел на него. Генерал молча кивнул и, указав на плотно прикрытую дверь, сказал Воронову:

– Войдите.

Одернув пиджак, словно это был военный китель, Воронов открыл дверь и застыл на пороге.

В глубине комнаты, у окна с полуопущенной складчатой шторой, вполоборота к двери стоял Сталин.

– Что же вы остановились? – раздался его негромкий голос. – Входите.

Огромным усилием воли овладев собой, Воронов четко отрапортовал:

– Майор Воронов прибыл, товарищ генералиссимус!

– Прибыл, – с недоброй усмешкой повторил Сталин, не глядя на Воронова и не двигаясь с места. – Скажите… Что вы здесь делаете?

Сталин говорил с кавказским акцентом, но Воронов вспомнил об этом гораздо позже, когда пытался восстановить и закрепить в памяти все, что с ним произошло. Сейчас он думал только о том, что ему следует ответить.

«Где „здесь“?! – спрашивал себя Воронов. – В Берлине? Или в этом кабинете?»

– Почему молчите? – снова заговорил Сталин. – Я спрашиваю: что вы делаете в Потсдаме? Как сюда попали?

Он говорил не повышая голоса, но в каждом его слове слышалась суровая недоброжелательность.

– Я корреспондент Совинформбюро, – растерянно ответил Воронов.

– Так. Значит, корреспондент, – повторил Сталин.

Он медленно подошел к стоявшему у стены письменному столу, взял какую-то бумагу и поднес к глазам. Потом небрежным движением бросил ее на стол.

– Западное радио сегодня утром сообщило, – не глядя на Воронова, сказал Сталин, – что советский журналист Воронов, выступая на пресс-конференции, позволил себе грубые выпады против главы союзного государства. Это вы, Воронов?

Сталин впервые посмотрел на него.

Воронов не знал, что Сталин неприязненно относится к людям, которые боятся смотреть ему в глаза. Но необъяснимое подсознательное чувство заставило его не опускать головы и посмотреть прямо на Сталина. Их взгляды встретились.

– Я, товарищ генералиссимус.

– Кто же дал вам такое право? – слегка сощурившись, произнес Сталин. – Дело корреспондента – писать, а не ораторствовать.

Воронов молчал, по-прежнему глядя Сталину прямо в глаза.

– Я спрашиваю: кто дал вам право неуважительно говорить о премьер-министре Великобритании? – снова спросил Сталин, на этот раз повышая голос.

Воронов внезапно почувствовал, что его оцепенение прошло. Так уже бывало в прошлом, когда он подвергался смертельной опасности. Предчувствуя эту опасность, он впадал в такое оцепенение. Но когда наступало время действовать, им овладевало единственное стремление: выполнить свой долг! Не думая ни о чем, выполнить его до конца.

– Я сказал правду, товарищ Сталин! – громко и отчетливо произнес Воронов.

– «Правду»? – повторил Сталин с усмешкой, все еще недоброй. – Значит, товарищ Воронов у нас правдолюбец…

– Да, когда дело идет о чести и достоинстве моей Родины!

Эти слова вырвались у Воронова невольно. Уже сказав их, он почувствовал, что они прозвучали торжественно-неуместно.

Сталин еще более сощурился и, покачав головой, сказал:

– Значит, получается так. Мы приехали сюда, чтобы укрепить отношения с союзниками. С Черчиллем в том числе. А товарищ Воронов считает нужным действовать наоборот. И при этом полагает, что заботится о чести и достоинстве нашей Родины. А мы о ней, выходит, не думаем…

Сталин произнес эти слова саркастическим тоном.

– Вы, кажется, военный человек, – продолжал он. – Или я ошибаюсь?

– Так точно, товарищ Сталин. Майор Красной Армии.

Сталин медленно подошел к Воронову и остановился напротив него.

– По законам военного времени вас следовало бы разжаловать и направить в штрафной батальон, – жестко произнес Сталин. – Но… – он сделал округлый жест рукой, – таких батальонов у нас больше нет. Война кончилась, и… насколько я понимаю, не без вашего участия?.. Так?

Он указал на орденские колодки, прикрепленные к пиджаку Воронова, и на лице появилось нечто вроде добродушной улыбки. Но это лицо тотчас приняло прежнее сурово-сосредоточенное выражение. Сталин пристально посмотрел на Воронова, словно желая проникнуть в самые потаенные глубины его души. Воронов заставил себя выдержать и этот взгляд.

Потом Сталин указал ему на один из стульев, стоявших перед письменным столом.

– Садитесь. Расскажите, как все было. Всю правду. Но покороче…

Некоторое время Воронов молчал. Он понимал, что обязан доложить обо всем очень коротко, в нескольких фразах. Прежде всего о том, почему он позволил себе публично обвинить Черчилля. Но он же не мог не рассказать и о том, что предшествовало этому обвинению! Умолчав об этом, он лишь усугубил бы в глазах Сталина свою вину.

Сталин тем временем медленно ходил по комнате. Только один раз он остановился у письменного стола, чтобы взять свою трубку с изогнутым мундштуком.

– Почему вы молчите? – спросил Сталин. – Следует ли это понимать так, что вам нечего сказать?

– Нет, товарищ Сталин! Мне есть что сказать! – воскликнул Воронов с решимостью, близкой к отчаянию.

– Тогда говорите.

Может быть, именно то, что Сталин продолжал, не оборачиваясь, ходить по комнате, помогло Воронову собраться с мыслями. Это вряд ли удалось бы ему, если бы он чувствовал на себе жесткий, пронизывающий взгляд.

Воронов говорил сбивчиво, горячо, быстро, стараясь ничего не упустить, обо всем рассказать, все объяснить.

Сталин ходил взад и вперед, изредка останавливаясь у стола, чтобы взять спички и зажечь погасшую трубку.

Воронов старался понять выражение его лица. Но ничего не мог прочесть на нем. Оно выглядело холодным и бесстрастным. Воронов не был даже уверен, что Сталин вообще слушал его, а не думал о чем-то своем.

Наконец Сталин остановился у окна и, по-прежнему не глядя на Воронова, сказал:

– О том, что происходит в английской зоне, мы хорошо знаем. Но вы утверждаете, что этот английский газетчик…

– Стюарт!

– Вот именно, Стюарт. Что он лично связан с Черчиллем?

– Так говорят, товарищ Сталин. Брайт убеждал меня…

– А этот Брайт, по-вашему, заслуживает доверия?

– Он… – начал Воронов, но осекся. Брайт, несомненно, говорил правду. Но заслуживал ли он доверия вообще? Как можно со всей определенностью сказать Сталину «да» или «нет», когда речь идет о таком человеке, как Брайт?..

– Мне трудно ответить на ваш вопрос, товарищ Сталин, – сказал Воронов. – Я слишком мало знаю этого американца. Иногда мне кажется, что он честен и правдив. Но я никогда бы не смог поручиться…

Сталин по-своему истолковал его замешательство.

– С американцами это случается, – сказал он. – Сегодня – «да», а завтра… «применительно к обстоятельствам»… Но будем считать, что ваш американец не врет. Тогда надо сделать вывод…

Сталин посмотрел на Воронова, словно ожидая, что тот сам сделает этот вывод. Но Воронов молчал.

– Надо сделать вывод, – продолжал Сталин, – что Черчилль хотел бы использовать против нас немецкие войска и… собственную прессу…

– Я убежден в этом, товарищ Сталин! – воскликнул Воронов. Он понял, что Сталин слушал его.

– Это, конечно, очень важно, что вы убеждены, – произнес Сталин.

Воронов растерянно смотрел на него, не зная, как понимать эти слова: одобряет ли его Сталин или иронизирует.

Неожиданно Сталин спросил:

– За что вы получили орден Красного Знамени?

Резким движением поднявшись со стула, Воронов вытянулся и громко сказал, вернее, доложил:

– За участие в боях против немецко-фашистских захватчиков… – И тут же смолк, поняв, что отвечает привычной фразой, не раскрывающей существа дела.

– …и проявленный при этом героизм? – с усмешкой произнес Сталин. – Скажите конкретнее.

Воронов растерянно молчал.

– Или вы сами толком не знаете, за что вас наградили?

Кровь прихлынула Воронову к лицу. Иронии по поводу своего ордена он не мог простить никому. Даже Сталину.

– Я получил орден за бои под Москвой, – твердо и даже с вызовом сказал Воронов. – За оборону КП дивизии, к которому прорвались немцы.

– Что за дивизия? Кто ею командовал? – спросил Сталин.

– Полковник Карпов! – отчеканил Воронов. Он хотел добавить, что встретил Карпова, теперь уже генерала, здесь, в Бабельсберге, что именно ему докладывал о случившемся у Стюарта, однако не успел окончить доклад, потому что…

Но Сталин быстро спросил:

– Карпов? Который сейчас у Жукова?.. Но это значит, что комиссаром у вас был…

– Полковой комиссар Баканидзе! Он и вручил мне орден.

В лице Сталина внезапно произошла странная перемена. По нему пробежала мгновенная судорога. Боли? Страдания?..

– Он не дожил до нашей победы, – с горечью сказал Сталин. – Не дожил!..

Воронов не мог знать, что, напомнив Сталину о Баканидзе, он напомнил ему и о том, чем закончился три с половиной года назад разговор между ними.

Тогда Сталин сказал Ревазу Баканидзе: «Мы делали все, что могли, Резо. Почти все. Однако у нас были ошибки. Да, были ошибки. Допущен просчет. Но прежде чем сказать это народу, надо разбить врага».

Сталин отчетливо помнил, что сказал ему на прощание Баканидзе: «Это тот ответ, который хотел от тебя услышать. Остальное после победы».

Сталин дал этот ответ. Не только одному Баканидзе. Всему народу. В своей речи по случаю Победы он выполнил обещание, которое дал старому другу и соратнику.

Молчание длилось всего несколько мгновений. Потом снова раздался голос Сталина:

– Как долго вы находитесь в Германии? – Видя, что Воронов продолжает стоять, Сталин сказал: – Садитесь.

– С того времени, как наши войска в нее вступили, – ответил Воронов.

– Скажите, как наши войска ведут себя по отношению к немецкому мирному населению? – Сталин положил на стол трубку и остановился напротив снова занявшего свое место Воронова.

Это был еще один неожиданный переход. Казалось, Сталин окончательно забыл, с какой целью он вызвал сюда Воронова.

– Затрудняюсь сказать… Не знаю, товарищ Сталин, – ответил Воронов. – После всего того, что фашисты творили на советской земле… Я думаю, наши ведут себя сдержанно. Хотя отдельные эксцессы…

– Отдельные эксцессы… – повторил Сталин. – Да. Русский человек отходчив. Ну, а немцы?

– Немцы? – переспросил Воронов. – Наверное, есть разные немцы. Одни хотели бы забыть гитлеровский кошмар и мирно трудиться. Но, конечно, есть и другие…

– Значит, две души у Германии?

Воронов не сразу понял, что имеет в виду Сталин.

– Существовало мнение, что Германию надо расчленить. Мы всегда были против. Германии следует оставаться единой. Но кое-кто уже сейчас делает ставку по крайней мере на две Германии. Мы – на ту, которая, по вашим словам, хочет мирно трудиться. На эту ее душу. Другие – на другую…

Сталин разговаривал как будто не с Вороновым, а то ли с самим собой, то ли с кем-то, кто находился за пределами этой комнаты.

– Я бываю в одной немецкой семье, товарищ Сталин, – сказал Воронов. Его недавний разговор с Вольфом имел прямое отношение к тому, что интересовало Сталина. – Глава ее – рабочий. Его завод разрушен, но он каждый день ходит к развалинам. Не может жить без работы. Недавно он спросил меня: «Что будет с Германией?»

– Что же вы ему ответили? – с интересом и в то же время строго спросил Сталин.

– Я ответил… – неуверенно сказал Воронов, – что будущая Германия должна принадлежать таким, как он. Рассказал о ялтинских решениях…

Он с тревогой ждал, как отнесется Сталин к его словам.

– Правильно сказали. Хотя и несколько упрощенно… – Сталин усмехнулся. – Если другим, – он сделал движение рукой в сторону окна, – когда-нибудь удастся расчленить Германию, товарищу Воронову придется отвечать перед этим немецким рабочим. Впрочем, вы тогда будете вправе переадресовать его к вашему другу Черчиллю.

Сталин задумался и возобновил свое хождение по комнате – от окна к двери и обратно.

Воронов с радостью подумал, что его вина, очевидно, забыта и он прощен.

– Так что же с вами делать? – остановившись перед ним, негромко спросил Сталин. – Как вы сами расцениваете свой поступок?

Воронов вскочил.

– Виноват, товарищ Сталин, – упавшим голосом сказал он, понимая, что в эту минуту решается все его будущее, может быть даже сама жизнь…

– Вам никогда не приходилось читать… – начал Сталин и вдруг замолчал, словно что-то припоминая.

– Что именно, товарищ Сталин? – спросил окончательно сбитый с толку Воронов.

– В каком-то старом романе, – видимо, так и не вспомнив, в каком, продолжал Сталин, – моряк ведет себя как герой. А потом совершает тяжелый проступок. Капитан приказывает за геройство наградить. А за проступок – расстрелять.

Воронов почувствовал, что его охватывает дрожь.

– Наказывать вас мы… не будем, – продолжал Сталин. – Однако и награждать вас не за что: смелость и резкость должны проявляться… уместно.

Он помолчал, потом медленно подошел к Воронову и, глядя на него в упор, сказал:

– Вам следует понять: мы приехали сюда, чтобы установить мирные и добрососедские отношения с союзниками. Это главная задача. Одна из главных. Поняли?

– Понял, товарищ Сталин.

– Сколько вам лет?

– Двадцать восемь, товарищ Сталин.

– Хороший возраст. У вас преимущество молодости. Но такое преимущество без чувства ответственности может нанести большой вред. В сочетании они обеспечивают победу. Я вижу, вы это понимаете. Теперь, по крайней мере.

Воронов молчал.

– Вижу, что поняли. Хорошо… – Сталин немного помолчал и спросил: – Как вы здесь устроены? Есть какие-нибудь просьбы?

– Только одна, товарищ Сталин! – вскочив со своего места, горячо воскликнул Воронов. – Если бы мне разрешили хоть один раз побывать на Конференции! Все, к кому я обращался, говорят, что это совершенно исключено…

– Правильно говорят, – усмехнулся Сталин. – До свидания, товарищ Воронов. Желаю вам успехов. И не забывайте больше о том, зачем все мы сюда приехали.

Конец второй книги