Победители недр

Глава 19 Горести и радости обратного пути

Как огромный стальной крот, прокладывает себе дорогу снаряд в массивной гранитной толще, приближаясь к поверхности под углом в сорок пять градусов. Трасса намечена в обход подземного водного потока, далеко под ним, чтобы избежать опасной встречи.

Неутомимо работают моторы, питающиеся теперь от подземной электростанции, равномерно выдвигаются три мощные колонны и с огромной силой вжимают снаряд в раздробляемую ножами и коронкой породу.

Снаряд продвигается вверх со скоростью восьми метров в час, хотя вес его уменьшился почти на треть: нет оборудования станции и шлангов с проводами, почти опустел бак с минерализатором, истрачена большая часть материалов, продовольствия, жидкого и брикетированного кислорода.

Внутренний вид помещений снаряда неузнаваем. Из-за перемены направления — подъём вместо спуска — нижняя буровая камера теперь стала верхней. Большая камера с колоннами давления превратилась в нижнюю. Пришлось настилать новые полы из специально заготовленных досок. Получились почти полукруглые площадки с пустотой под каждой из них. Моторы, аккумуляторы, диски вращения, бак с минерализатором, катушка с проводом висят теперь в моторной камере на наклонном потолке. Связки запасного провода, оставшиеся материалы, брикеты кислорода, ящики с продовольствием сложены в образовавшейся под настилом пустоте. Всё переменилось и в верхней — буровой — камере.

Моторы и штанговый аппарат висят почти над головами людей. Штанги убраны — они теперь, при подъёме вверх, излишни.

Лишь в шаровой каюте всё осталось по-старому. При перемене положения снаряда она повернулась в кардане под влиянием тяжести воды в нижнем сегменте. Но лестница, которая раньше вела в большую камеру с колоннами давления, теперь ведёт полого вверх, в буровую камеру. Другая лестница спускается через люк из каюты в нижнюю камеру и, пройдя между моторами и аккумуляторами, упирается в новый настил возле одной из колонн давления.

Уже больше двух месяцев снаряд находится в обратном пути к поверхности. Это были самые тихие, спокойные месяцы с момента отправления экспедиции. Регулярно, в установленные часы, сменялись вахты, производились анализы проходимых пород и наблюдение за ними через инфракрасные киноаппараты.

Брусков занялся проектированием новой, значительно большей, подземной элекстростанции для Урало-Кузбасского комбината, потребности которого в электроэнергии неизменно росли и опережали строительство надземных электростанций.

Мощность новой подземной электростанции намечена в полтора миллиона киловатт. Стоимость одного киловатт-часа, по расчётам Брускова, не должна превышать одной сотой копейки при постоянной ровной отдаче энергии.

Освобождались десятки тысяч вагонов и тысячи паровозов, занятых перевозкой топлива для электростанций, промышленных предприятий и жилищ. Прекращалось строительство новых надземных электростанций. Металлы, строительные материалы, деньги, предусмотренные планами для дальнейшей электрификации Урало-Кузнецкого бассейна, могли быть использованы для промышленного и жилищного строительства. Весь транспорт Кузнецкого бассейна мог перейти на электрическую тягу. Дух захватывало от этих грандиозных перспектив.

В научных, технических и хозяйственных кругах Советского Союза обсуждался план постепенного уменьшения добычи каменного угля. Сторонники этой идеи доказывали, что с появлением новых подземных электростанций каменный уголь сохранит значение лишь химического сырья для получения ценных продуктов — нефти, кокса, бензина, смазочных, дизельных, горючих масел, фенола, аммиака, водорода, сахарина. Но для этого не было надобности даже и в половине существующих угольных шахт.

Новый источник энергии, совершенно недоступный для вражеских налётов и покушений, приобретал колоссальное оборонное значение.

Малевская усиленно работала над усовершенствованием своих инфракрасных киноаппаратов. Авария в подземной пещере заставила её с особой серьёзностью подойти к проблеме дальновидения этих аппаратов. Она искала новых составов для эмульсии, новых комбинаций взаимного расположения линз и объективов. Используя радио и телевизор, она привлекла к этой работе институты, принимавшие участие в создании первых аппаратов инфракрасного кино по её проектам. Малевская уже добилась увеличения дальности действия аппаратов почти в полтора раза. Она ставила перед собой задачу увеличить дальность до трёхсот метров.

Мареев работал над проектом нового снаряда. Экран телевизора уничтожал расстояния, отделявшее его от Цейтлина. Они работали вместе над проектом, как будто живя в одной квартире. Не проходило дня, чтобы улыбающаяся физиономия Цейтлина не появлялась на экране. Его захлёбывающаяся скороговорка вносила в шаровую каюту оживление, радость, смех. Он входил в каюту, как будто с мороза в жарко натопленную комнату, наполняя её бодростью, неиссякаемой жизнерадостностью. Он был неутомим в выдумках, новых комбинациях, новых решениях. Широкие проблемы, поставленные Мареевым, подхватывались Цейтлиным на лету и немедленно начинали облекаться в плоть и кровь. Это было великолепное творческое содружество.

Они проектировали гораздо более мощный снаряд для закладки Урало-Кузбасской термоэлектростанции, над проектом которой работал Брусков.

Ежедневно в один и тот же час на экране телевизора шаровой каюты появлялась подземная электростанция, и тогда все напряжённо всматривались в изображение, возникавшее из далёких недр.

Маленькая пещера освещена мягким светом огромной лампы, свисающей со сводчатого потолка, из аметистовой друзы, превращённой в фантастическую люстру. Десятигранная, ажурная башня из термобатарей неслышно преобразует горячее дыхание планеты в живой и мощный поток электрической энергии. Как странные глаза, пристально смотрят циферблаты разнообразных приборов, следя за молчаливой жизнью недр.

Марееву и его товарищам порой не верится, что это они проникли в бездонные каменные глубины земли и создали там чудесный форпост свободного человеческого гения.

Захваченный волной увлекательнейшей работы, Володя совершенно растерялся. Ему хотелось всё знать, всем помогать. Он бросался от Брускова к Малевской, от Малевской к Марееву, потом обратно к Брускову. Кроме того, приходилось выполнять задания учебной программы и нужно было систематически производить анализы. От них Володя ни за что не отказался бы; в этой работе выражалось его полноправное участие в экспедиции.

Никто не подумал бы, что в этой атмосфере кипучей деятельности и радостных надежд за кем-то постоянно и неотступно следуют заботы, сомнения, тревоги. Часы сна уходят, не принося отдыха. Среди головокружительных расчётов и смелых конструкций внезапно встают мрачные опасения, и тогда блекнет радость, увядает вдохновение, и карандаш невольно, в сотый раз, переходит к другим подсчётам и выкладкам. Тогда холодный пот выступает на лбу, заостряются скулы, густые брови сходятся в одну прямую жёсткую линию…

Чем ближе к поверхности, чем возбужденнее звучат голоса в шаровой каюте, тем чаще сжимается сердце Мареева в ожидании неумолимо приближающегося удара…

Кислород!.. Каждый брикет бертолетовой соли, закладываемый в аппарат, отрывает часть сердца Мареева, каждый опустевший баллон — отнятый у него кусок жизни. Запасы кислорода тают с каждым днём. Хватит ли их на оставшийся участок пути? Впереди — семь километров до поверхности, самых ненадёжных, самых страшных!

Наблюдение за кислородом, учёт его расхода, регулирование аппаратов климатизации Мареев уже давно взял на себя. И теперь ему нужна железная выдержка, чтобы скрыть тревогу от товарищей. Помочь они не могут, а их силы и бодрость понадобятся в часы испытаний, которые будущее, может быть недалёкое, готовит им…

…Голоса Брускова и Володи наполняют уверенностью и спокойствием помещения снаряда. Через день-два кончится гранит, начнутся осадочные породы, с железорудной и нефтяной залежами, потом известняки, каменноугольные пласты и — поверхность! Остаётся всего семь километров. Ещё месяц, самое большое месяц, и жаркое июльское солнце встретит отвыкших от него людей.

Об этом всё чаще мечтают и разговаривают.

Сегодня Малевская высказала желание, вызвавшее небольшую дискуссию.

— Погуляла бы я сейчас в поле, — сказала она задумчиво, — и чтоб шёл дождь… тёплый, летний дождик… Хорошо! Промочит до нитки… Платье к телу прилипнет… Ох, как хорошо! А над полем тучи клубятся… дымка… а вдали голубеет небо среди клочьев разорванных облаков… И оттуда брызжет золотом солнце… И хорошо было бы радугу перекинуть…

Она вздохнула.

— На солнце хорошо арбуза поесть, — мечтательно произнёс Володя. — Красный, как огонь… сахарный, рассыпчатый и с чёрными семенами… Большой ломоть с сердцевиной… Ух, захлебнуться можно!..

— Ой, замолчи, Володька! — рассмеялась Малевская. — До чего арбуза захотелось! Подумать только: ещё месяц, и будут тебе арбузы, дыни, груши, сливы, виноград… А помидоры! Володька, помидоры, помидоры! Красные, мясистые, сочные…

— М-да-а-а… — задумчиво протянул Брусков. — Пожалуй, месяца не хватит — маловато!

— Как маловато? Почему не хватит?

— Не успею кончить расчёты новых термобатарей. А здесь так хорошо работается! Там, наверху, закрутишься.

Молчание воцарилось в каюте. Все невольно оглядели мирную, уютную каюту, в которой так хорошо работать под ровное гуденье моторов, под вечный шорох породы за стеной. Стало жалко расставаться с этим маленьким стальным мирком.

Мареев провёл рукой по лбу.

— Нет уж, давайте поскорей на поверхность… Как только мы выберемся из гранита, я пущу снаряд на максимальную скорость… А свои работы мы, конечно, закончим и быстрее и лучше, когда к нам присоединятся институты и лаборатории.

— Бедный Никита! — отозвалась Малевская. — Ты стосковался в этой маленькой, тесной каюте…

— Стосковался? — со слабой улыбкой повернулся к ней Мареев. — Нет, Нина… Во всяком случае, не настолько, чтобы так стремиться отсюда.

— Почему же ты хочешь ускорить возвращение снаряда на поверхность? — спросил Брусков. — Только для того, чтобы Володя мог скорее дорваться до арбузов, а Нина — до летнего дождика?

Мареев серьёзно посмотрел на него, потом на Малевскую, Володю и молча откинулся на спинку стула. В наступившей тишине слышалась лишь быстрая дробь, которую выбивали на столе его пальцы.

— Ты чем-то озабочен, Никита, — прервала молчание Малевская. — Что тебя беспокоит?

Мареев не сразу ответил. Наконец он решился:

— Да… Пожалуй, пришло время объясниться… Так вот, друзья мои. Большую часть обратного пути мы прошли. Осталось ещё около трети. Но эта треть не так спокойна и безопасна, как первые две. Габбро, диорит, гранит — всё это сплошные, однородные горные породы, где меньше всего неожиданностей. Трещины, жилы, рудные месторождения не вызывали во мне каких-либо опасений или тревог. Перед нами была как будто ровная, хотя, может быть, и однообразная дорога, но без ухабов, провалов и пропастей.

— Хорошо сказано, честное слово! — вставил Брусков.

— Замолчи, Михаил, не мешай! — оборвала его Малевская, не сводя глаз с Мареева.

— Совсем другое, — продолжал Мареев, — встретит нас по выходе из гранита. Осадочные породы — глины, песчаники, сланцы, известняки — не внушают мне доверия. Там нет этой монолитности, однородности, там гораздо меньше устойчивости и непоколебимой массивности. И, наконец, там вода в известняках… Вы хорошо знаете, какие сюрпризы она может преподнести… Сейчас мы заканчиваем третью сторону, гипотенузу прямоугольного треугольника, в котором катетами служат вертикальная линия нашего спуска и горизонтальная линия поверхности земли. Наша теперешняя трасса проходит глубоко под подземным водным потоком, наперерез ему. Это гарантирует нас от встречи с ним. Но мы вряд ли избегнем обширных, мощных пластов водоносных известняков. И здесь вода сулит нам мало приятного…

— А далеко простираются эти известняки, Никита? — спросил Брусков. — Нельзя ли пройти под известняками? Например, если пустить снаряд под углом в тридцать градусов, а не в сорок пять, как сейчас? Может быть, он тогда выйдет на поверхность в какой-нибудь другой горной породе…

— Под углом в тридцать градусов? Это удлинит наш путь не менее чем на месяц, — сказала Малевская.

Мареев покачал головой.

— Известняки простираются на сотни километров, и обойти их невозможно. Но на самое главное препятствие правильно указала Нина.

— Да что ты! — изумилась Малевская. — Разве нам уж так страшен лишний месяц пути?

Мареев взглянул на неё и медленно произнёс:

— Да, Нина… Нам надо торопиться. Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. У нас не хватит кислорода…

Глубокое молчание последовало за этими словами.

— Как же это так? — спросила наконец Малевская. — Разве мы неправильно рассчитали запас?

— Нет, — пожал плечами Мареев. — Но четыре аварийные задержки, утечка и… — он хотел что-то добавить, но, скользнув взглядом по лицу Володи, удержался и закончил: — и разные другие причины свели наш резерв почти к нулю… Если мы будем продолжать идти под тем же углом, то у нас хватит кислорода суток на десять лишних. При попытке же обойти известняки получится нехватка.

— Позволь, Никита, — взволнованно сказала Малевская, — я всё-таки не понимаю… Аварийные задержки и утечка — всё это я знаю, но какие другие причины?.. Ах, да!

Она в замешательстве остановилась, но быстро оправилась и продолжала:

— Ну, хорошо! Даже при всяких других причинах… Всё же у нас был солидный резерв…

— Этот резерв только казался солидным, Нина… Я всё время вёл учёт наших запасов кислорода. Ты теперь должна понять, почему я так настойчиво торопил ремонт снаряда и работы по сооружению станции. Я видел ваше недоумение, но не хотел тогда говорить об истинной причине моего нетерпения. Это подействовало бы слишком угнетающе.

— Мне не всё понятно, — сказал Брусков, — но факты таковы: мы идём почти совершенно без резерва.

— Маленький резерв есть, — заметила Малевская, — у меня осталось среди лабораторных материалов несколько килограммов бертолетовой соли и марганцовокислого калия. При самых кустарных способах добывания из них кислорода его нам хватит на трое-четверо суток. И наконец, в крайнем случае, мы сможем путём электролиза воды получить немало кислорода.

— Воды-то не так уж много осталось, — напомнил Мареев.

Володя внимательно и против своего обыкновения молча слушал весь этот разговор, переводя взгляд с одного на другого. Он смутно чувствовал какую-то недоговоренность и особую значительность в словах Мареева и Малевской об этих «других» причинах. Но что-то удерживало его от расспросов, с которыми он обычно не очень медлил. Он был смущён, сам не зная почему. И когда все встали из-за стола и разошлись: Малевская — спать после недавней вахты, Брусков — в буровую камеру, а Мареев — к своей работе над проектированием нового снаряда, Володя присоединился к нему без обычного оживления.

С этого дня все стали замечать в Володе какую-то перемену. Он с усердием продолжал занятия, помогал Марееву и Брускову, вычерчивал детали их проектов, производил вычисления. Но он стал молчаливым и почти не отзывался на шутки и поддразнивания Брускова. Что особенно поразило всех, — Володя вернулся к Шекспиру.

Малевская начала беспокоиться. Она поделилась своим беспокойством с Мареевым и Брусковым, но последний, смеясь, посоветовал ей:

— Не мешай ему! Наверное, он сейчас продумывает какую-нибудь гениальную идею, вроде путешествия через центр земли.

Малевскую это не успокоило, и она продолжала незаметно наблюдать за Володей.

Глава 20 Судороги земли

25 июня, в четырнадцать часов, снаряд вышел наконец из пятикилометровой толщи гранита и вступил в железорудную залежь.

В течение пяти суток, со скоростью девяти метров в час, снаряд проходил залежи железной руды. Прорезав затем двухсотметровый слой битуминозных сланцев, он вошёл в мощные девонские песчаники, насыщенные нефтью. В этой мягкой, податливой породе Мареев пустил моторы на высшую скорость. Он выжимал из снаряда всё, что способны были дать его великолепные механизмы. Снаряд проходил нефтеносные пласты, делая свыше десяти метров в час.

Малевская систематически производила анализы нефтеносной породы и самой нефти и всё больше убеждалась в исключительном богатстве этого месторождения. Даже теперь, когда снаряд прошёл почти три четверти мощности пласта, анализ показывал огромную насыщенность породы и сильнейшее давление газов, под которым находилась эта нефть.

В шаровой каюте было тихо. Одинокая лампа, прикрытая синим колпаком, наполняла её густыми сиреневыми сумерками.

Лишь над столиком Малевской сиял конус яркого света, в котором двигались её спокойно работавшие руки.

Володя сильно устал. Он работал с Брусковым над проектом новой станции, много читал, решал задачи по алгебре и геометрии, писал сочинение о греко-персидских войнах.

Все последние дни Володя был необычайно молчалив и вял. И сегодня, когда пришло время ложиться спать, он немедленно, как только ему напомнила об этом Малевская, без обычных пререканий, пошёл под душ, потом, простившись со всеми и переодевшись в пижаму, улёгся в гамак.

Володя долго лежал с открытыми глазами. Обрывки воспоминаний всплывали в памяти, проносились беспорядочной чередой и пропадали бесследно. Все эти последние дни ему было как-то не по себе, безотчётно тоскливо. Что-то томило его. Он сам не понимал, чего он хочет, чего ему недостаёт. Может быть, на него так подействовало плохое настроение Никиты Евсеевича, которое он подметил два раза в течение дня? Нина сегодня была какая-то грустная. А Никита Евсеевич теперь часто казался рассеянным. Нет, не рассеянным — каким-то другим, очень серьёзным, озабоченным. Потом выплыли в памяти отец и мать, почему-то с печальными лицами, потом пронеслись неясные обрывки мыслей о нефти, клочки из уроков геологии. Потом всё спуталось и пропало. Володя уснул.

Вдруг резкий голос Мареева раздался возле самого его уха и отчётливо, с потрясающей силой произнёс:

— Вы все наши расчёты опрокинули! Все наши запасы кислорода…

Володя заметался, как подстреленный, с криком вскочил и чуть не вывалился из гамака. Когда испуганная Малевская подбежала к нему, он неподвижно лежал на спине, бледный, с широко раскрытыми глазами.

— Что с тобой, Володюшка? Что случилось?

Он смотрел на неё, ничего не отечая, с трудом приходя в себя.

— Ну, говори же, Володя! Что тебя так испугало?

Тихо, прерывающимся голосом он сказал:

— Это я… это я виноват… что не хватает кислорода…

Малевская вздрогнула от неожиданности. Она мгновенно поняла, что мучило Володю все эти дни, почему он так переменился, почему потерял свою обычную жизнерадостность.

Ей стало страшно, когда она представила себе всё, что пережил мальчик за эти дни. С внезапно вспыхнувшей энергией она заявила:

— Ты говоришь глупости, Володя! Как это тебе пришло в голову?

— Я слышал… Никита Евсеевич сказал…

У Малевской больно сжалось сердце, но она постаралась сказать как можно спокойнее:

— Да ничего подобного, Володя! Никита Евсеевич сомневался, когда мы только выходили из гранита. А теперь мы прошли, и притом с увеличенной быстротой, по десять метров в час, почти половину пути от гранита до поверхности. Каждый час такой скорости увеличивает наш резерв кислорода. Как ты этого не понимаешь? Нашего запаса кислорода хватит не на десять лишних суток, как полагал тогда Никита Евсеевич, а гораздо дольше.

Она говорила спокойно, уверенно, гладя рукой стриженую голову Володи.

От её спокойствия, от тёплой ласки Володя оживал. Каждое её слово вливало в него бодрость, возвращало радость.

— Правда? — спросил он. — Как я рад! А я так боялся…

Потом вдруг с тревогой в голосе добавил:

— А если что-нибудь случится? Задержка или авария?

— Ну, какая может быть задержка! Даже самая серьёзная авария, какая у нас была, задержала нас всего на шесть суток. А у нас запас кислорода не меньше чем на пятнадцать-двадцать суток. Да ещё мои химические материалы. И всего-то нам осталось пути не больше чем на пятнадцать дней. Пустяки, мой дорогой! Успокойся, Володюшка! Спать нужно.

Когда Володя, совсем успокоенный, заснул, Малевская спустилась в нижнюю камеру и рассказала Марееву о происшедшем. Он был чрезвычайно огорчён.

— Я не думал, что он такой впечатлительный. Я должен признаться, в порядке самокритики, что сделал непростительную глупость, заговорив о кислороде в его присутствии. Можно было предвидеть, что он поймёт… Никогда не прощу себе этого!

— Да, Никита. Мне очень жаль, но я тоже ничего не могу придумать для твоего оправдания. Тем более, что для твоих опасений остается всё меньше оснований: впереди всего пятнадцать суток пути.

Внимательно проверяя лёгкость разворачивания нового, только что поставленного на козлы барабана с проводом, Мареев сказал:

— Я очень хотел бы оказаться лжепророком! И дело как будто идёт к этому. Каждый ушедший день вливает в меня новую дозу спокойствия.

— Постарайся передать это спокойствие и Володе, — посоветовала Малевская. Поднимаясь по лестнице в шаровую каюту, она продолжала: — Вообще ты должен с этого момента проявлять как можно больше оптимизма и уверенности.

Мареев поднял голову.

— С вашего разрешения, Нина Алексеевна, я буду оптимистом во всём.

На лестнице уже никого не было. Марееву послышалось тихое:

— Разрешаю…

С минуту он постоял неподвижно, с поднятым кверху лицом. Потом опустил глаза и покачал головой.

— Если бы только не известняки… — проговорил он вполголоса. — Если бы не известняки…

После нефтеносных песчаников снаряд вошёл в слой глинистых сланцев. За ним должны были начаться известняки. По расчётам Мареева, в сланцах снаряду предстояло пройти около шестисот пятидесяти метров. При сохранении скорости в десять метров в час это заняло бы около шестидесяти пяти часов.

В шаровой каюте царит веселье. Володя как будто старается вознаградить себя и других, разряжая всю накопившуюся в нём энергию и жизнерадостность. И вместе с ним всё как будто ожило в снаряде, словно в широко раскрытое окно пахнул свежий весенний ветер.

Через шестьдесят пять часов после выхода из нефтеносных песчаников снаряд проходил всё те же однородные массы глинистого сланца.

Известняков не было!

Мареев едва верил в это чудо, но время шло, а снаряд всё не выходил из сланцев.

— Что же это такое наконец, Никита? — приставал Брусков. — Где известняки? Подавай известняки, которыми ты нас всё время пугал!

— Не дам! Нет у меня известняков! — отшучивался Мареев.

— Но всё-таки куда же они девались? Может быть, в самом деле, мы их обходим стороной?

Мареев сразу стал серьёзным.

— К сожалению, этого не случится… Просто сланцы в этом месте поднимаются выше, чем на линии нашего спуска, образуя нечто вроде подземного холма. Я и это считаю большой удачей: меньше придётся идти в известняках, и, кроме того, насыщенность их водой будет меньше…

— Почему? — спросил Володя. — В этом месте с поверхности проникает меньше воды?

— Нет, Володя, не в этом дело. Просто поступающая с поверхности вода не может задержаться на сланцевой возвышенности и скатывается по её склону в ложбину. При спуске мы, очевидно, пересекли как раз такую ложбину и встретили большое скопление воды.

Предсказания Мареева оправдались полностью. С опозданием на двадцать часов снаряд вошёл наконец в мощные пласты известняков, которых все ждали с нетерпением, смешанным с тревогой.

С этого момента жизнь в снаряде стала по-боевому напряжённой. Каждый час производились анализы на влажность и плотность породы. По снимкам инфракрасного кино со всех дистанций непрерывно следили за её трещиноватостью.

Повышенная влажность породы, как и следовало ожидать, сопровождалась уменьшением плотности и большой трещиноватостью. Но эти явления не давали пока оснований для беспокойства. По мере подъёма условия должны были улучшаться. Благодаря повышению уровня сланцев нижние слои известняков, в которых можно было ожидать больших скоплений подземных вод, оказались значительно менее опасными, чем думал Мареев.

После первых трёхсот метров влажность известняков заметно уменьшилась, хотя густота и размеры трещин оставались значительными.

Все повеселели. Не оставалось места для тревог и опасений. Впереди была безопасная, спокойная дорога.

— Этот сланцевый горб, — говорил Мареев, — сослужил нам прекрасную службу. Он осушил дорогу снаряда и обезопасил её.

— Перед нами, стало быть, широкое, свободное шоссе, — подхватил Брусков. — Следовательно, мы можем дать полный газ… Как ты думаешь, Никита, нельзя ли надбавить ходу? По-моему, в моторах есть ещё кое-какие резервы мощности.

— Попробуй… Плотность породы небольшая.

Брусков начал осторожно увеличивать число оборотов бурового мотора. Через сорок минут он довёл скорость продвижения снаряда почти до одиннадцати метров. Мареев предложил на этом остановиться: нельзя было допускать слишком большой перегрузки механизмов. Чувствовалось, что моторы с трудом подымают огромную массу снаряда.

Малевская, прислушиваясь к их тяжёлому дыханию, сказала:

— Им приходится туго. И всё из-за нашего нетерпения! Может быть, не следовало бы их так напрягать, Никита?

— Не беспокойся, Нина! Это великолепные машины, в них и сейчас ещё таятся резервы на добрых полтора метра в час.

После напряжённого беспокойства первой части пути в известняках все с облегчением вернулись к прерванным работам.

Жизнь в снаряде, казалось, вошла в прежнюю колею, но в поведении обитателей снаряда, в сдержанной порывистости движений, в разговорах, даже в молчании сквозило нетерпеливое ожидание. Всё, что раньше казалось таким далёким, почти нереальным, с каждой сотней метров, оставляемой снарядом позади, облекалось в плоть и кровь, оживлялось тёплым дыханием жизни.

Глубомер Нефедьева стал самым интересным прибором. К нему всё чаще подходили, возле него останавливались, как будто мимоходом, и с пристальным вниманием отмечали каждое движение стрелки к той заветной черточке, возле которой стоял стройный, строгий и волнующий «0»…

Однажды, среди работы, Брусков бросил циркуль на лист с чертежом, нервно потянулся и воскликнул:

— Невозможно! Такое настроение, — хоть возьми да укладывай чемоданы!

Известняки тянулись бесконечной, однообразной массой, перемежаясь иногда с песчано-глинистыми отложениями. На снимках появлялись отпечатки растительности каменноугольной эпохи, листьев, веток, два раза попадались даже целые стволы — лепидодендронов и сигиллярий. Однажды Володя с восторгом наблюдал через окошечко киноаппарата отпечаток небольшой рыбы с плоской головой, как у змеи, и с двумя плавниками возле головы, вроде воробьиных крыльев. Малевская затруднялась сказать, что это за рыба. Она полагала, что это остатки самого раннего представителя акулоподобных рыб из рода Кладодус. С большим удовлетворением она отметила в журнале редкую находку, указав глубину её залегания — тысяча двести пятьдесят четыре метра по вертикали от поверхности — и окружающую породу — песчано-глинистая прослойка.

До поверхности оставалось всего тысяча восемьсот метров по трассе, и, когда Цейтлин появился на экране, Брускову захотелось протянуть ему руку.

Но Цейтлин был так возбуждён, что не понял движения Брускова.

— Ну, давай же руку! — кричал Брусков. — Что значит эта пустяковина — какие-нибудь тысяча восемьсот метров — для рукопожатия друзей!

— Ах, да, конечно! — рассмеялся Цейтлин, протягивая на экране обе руки и потрясая ими в воображаемом рукопожатии. — Но только мне страшно некогда, голубчики мои, — он говорил взволнованно, вытирая платком пот с лица и странно подмигивая из-за огромных очков. — Я к вам только на минуту забежал… Очень тороплюсь… Не задерживайте меня.

— Да в чём дело? — спросила заинтересованная Малевская. — Что за спешка?

— Ничего не могу сказать, — загадочно улыбнулся Цейтлин. — Секретное дело! Меня включили в состав нового комитета… вчера только организовался. Работы уйма, меня совсем затормошили, передохнуть не дают.

— Какой комитет? Какая работа? — набросился на него Брусков.

— Ну, что ты скрытничаешь, Илюша? — говорила Малевская. — Ведь мы скоро будем на поверхности и всё равно узнаем.

— Вот именно: появитесь на поверхности и как раз всё узнаете.

Малевская расхохоталась.

— Илюшенька, милый мой, какой ты прозрачный! Все твои секреты насквозь видны!

Вслед за Малевской рассмеялись Брусков, Мареев и Володя. Последний, собственно, не знал причины общего смеха, но, заражаясь охватившим всех весельем, хохотал громче всех. Цейтлин на экране растерянно моргал глазами. Наконец он не выдержал:

— Ну, чего вы хохочете? Взбесились вы, что ли? Я же ничего не сказал! Да замолчите же!

Цейтлин ушёл, расстроенный и крайне недовольный своими друзьями и собой. Первые были виноваты в слишком большой, по мнению Цейтлина, проницательности, а сам он… Положа руку на сердце он не мог бы сказать, в чём состоит его вина. Но это его не успокаивало: «строго секретное дело» об организации комитета для торжественной встречи «советских подземных Колумбов» раньше всех стало известно именно тем, кто должен был узнать об этом позже всех…

Ещё через сутки снаряд был всего лишь на глубине в тысячу метров по вертикали и на расстоянии в тысячу четыреста метров по трассе. Песчано-глинястые прослойки исчезли. Влажность окружающих известняков сильно понизилась, но трещины на киноснимках стали появляться всё в большем количестве, гуще и крупнее.

Цейтлин не появился на экране в свой обычный час. Это очень огорчило всех. Брусков пытался даже связаться по радио с его квартирой, но из этого ничего не вышло. Цейтлина с утра не было дома, и никто не знал, когда он вернётся.

После обеда Мареев, принявший вахту от Малевской, поднялся в верхнюю буровую камеру. Малевская ушла за полог, собираясь лечь спать. Брусков и Володя сели за шахматы.

Моторы наполняли все помещения снаряда трудолюбивым, напряжённым гудением.

Внезапный гул послышался вдали. Приближаясь и нарастая о чудовищной быстротой, потрясая громовыми раскатами всё тело земли, он обрушился на снаряд, прокатился над ним и замер где-то в далёких глубинах, в бесконечных каменных пространствах.

В то же мгновенье как будто гигантская рука приподняла снаряд, качнула его с боку на бок и с неимоверной силой швырнула обратно. Раздался отчаянный скрежет. Снаряд повернулся и с далеко выдвинутыми колоннами затих в мёртвой неподвижности.

Глава 21 Между отчаянием и надеждой

Чистое, ясное утро 21 июля обещало Москве великолепный солнечный день. Но с выходом первых газет всё померкло. Как будто густые, мрачные тучи опустились над городом. Казалось, свинцовые тени легли на его прекрасное, полное радости и величавого спокойствия лицо.

Все газеты на первой странице поместили набранную крупным шрифтом радиограмму ТАСС из Сталино, центра Донбасса.

Радиограмма сообщала следующее:

«Вчера, в 19 часов 25 минут, приборы сейсмографических станций в районе шахты „Гигант“ отметили землетрясение узкоместного значения, с незначительным смещением почвы. Одновременно прекратилась радиосвязь со снарядом подземной экспедиции, обратный путь которого на поверхность пролегает в районе, затронутом землетрясением. Все попытки радиостанции шахты „Гигант“ восстановить связь со снарядом до пяти часов утра оставались безуспешными. Подземная электростанция продолжает работать нормально на полную мощность. На поверхности никаких последствий землетрясения не обнаружено. К месту землетрясения из Москвы вылетели на специальном скоростном самолёте заместитель председателя Правительственного комитета по организации подземной экспедиции товарищ Чернов и член Комитета, главный строитель снаряда, инженер Цейтлин».

Развернув газету, ошеломлённые люди останавливались тут же, у киосков, впиваясь глазами в эти зловещие строки. Их напряжённые позы и растерянные лица заставляли других прохожих со смутным беспокойством бросаться к газетным продавцам, и в несколько минут у киосков вырастали длиннейшие очереди.

Через час огромный город был полон тревоги. Где бы ни встречались люди, всюду начинался разговор о землетрясении в Донбассе. Первые фразы были о судьбе подземной экспедиции, об участи Мареева и его товарищей. Что случилось со снарядом? Смог ли он противостоять натиску подземных масс? Что означает «узкоместный характер» землетрясения? Слабое оно или сильное? Почему оно произошло? Что оно могло повлечь за собой — поправимую аварию или катастрофу?

Множество таких же тревожных вопросов вставало в это раннее утро перед миллионами людей на необъятных пространствах Советской страны, в её бесчисленных городах, заводских поселках, совхозах и агрогородах. В редакции газет и журналов, в университеты, институты, кабинеты всех сколько-нибудь известных геологов ворвался ураган телефонных звонков, запросов, требований.

Специальные дневные выпуски газет сообщали, что радиосвязь со снарядом восстановить ещё не удалось, и старались разъяснить характер событий. В центральном правительственном органе появилась обстоятельная статья известного геолога Макетова.

В ней указывалось, что современная геология считает землетрясениями лишь такие колебания почвы, которые имеют своим первоисточником движения, возникающие в глубинах земли. Эти сотрясения являются результатом нарушения установившегося равновесия в толщах земной коры, которые постоянно находятся в состоянии огромного напряжения.

Сильные землетрясения принадлежат к самым разрушительным явлениям природы. Обычно думают, что землетрясения происходят очень редко. Но это верно лишь в отношении наиболее катастрофических явлений этого рода, которые влекут за собой огромное количество человеческих жертв и материальных потерь и надолго запоминаются людьми. Вообще же землетрясения относятся к самым обычным и распространённым явлениям в жизни земли. Без преувеличения можно сказать, что земля никогда не находится в состоянии сейсмического покоя. В пределах среднеазиатских советских республик, например, за один 1929 год было зарегистрировано около тысячи пятисот землетрясений, а на всей земле — до десяти тысяч. Считают, что за четыре тысячи лет на земле погибло от землетрясений не менее тринадцати миллионов человек.

В зависимости от причины, которая вызвала нарушение равновесия в глубинах земли, землетрясения делятся на три главных вида: тектонические, вулканические и денудационные, или обвальные.

Самыми сильными и разрушительными являются тектонические землетрясения. Они происходят в результате непрекращающихся в земной коре процессов горообразования и дислокации — смещения её различных участков. Землетрясения этого рода особенно часты на горном кольце вокруг Тихого океана и на широтном кольце, опоясывающем земной шар, примерно на линии Альпийских гор вдоль Средиземноморской впадины. Эта последняя широкая полоса так и называется «поясом разлома» земной коры, и здесь происходит больше половины всех землетрясений. Оба эти кольца богаты случаями разрушительных землетрясений, вроде лиссабонского в 1755 году, которое повлекло за собой разрушение города и семьдесят пять тысяч человеческих жертв; мессинского в 1908 году, при котором погибло до ста сорока тысяч человек; японского в 1923 году, которое стоило жизни двумстам тысячам человек и причинило разрушений на десять миллиардов рублей.

Второй тип землетрясений — вулканический — связан с наличием вулкана в той или иной местности. Газы, выделяемые очагами магмы, не имея выхода на поверхность, постепенно развивают такое огромное давление, что взрывают пробки и вновь открывают дорогу магме. Эти взрывы производят в окрестностях вулканов землетрясения, иногда довольно сильные и разрушительные, но никогда не достигающие силы, разрушительности и обширности действия тектонических землетрясений.

Третий вид землетрясений — денудационные, или обвальные, — наблюдается главным образом в местностях с таким составом почвы (гипс, известняк, каменная соль), который легко размывается подпочвенными водами, часто образующими большие пустоты и пещеры в земной коре. Иногда достаточно ничтожного повода, незначительного сотрясения, чтобы вывести налегающие сверху пласты из состояния равновесия и вызвать подземный, а иногда и надземный обвал.

Эти землетрясения самые слабые, наименее разрушительные и не могут идти в сравнение с вулканическими и тем более тектоническими.

Необходимо, однако, отдать себе отчёт, с какими силами мы имеем дело в этих случаях. Эти силы настолько колоссальны, что трудно даже представить себе их размеры и мощность. Во время калифорнийского землетрясения, разрушившего в 1906 году город Сан-Франциско, по приблизительным подсчётам профессора Рида, подземный удар развил энергию в двести сорок тысяч миллиардов лошадиных сил. Чтобы выработать такое количество энергии, наш Днепрогэс, используя мощность в четыреста пятьдесят тысяч киловатт, должен был бы непрерывно работать в течение семидесяти лет. Самый обычный сейсмический удар, ежедневно происходящий где-нибудь на земном шаре, развивает энергию, достаточную для движения броненосца в течение сорока тысяч лет.

Землетрясение, происшедшее вечером 20 июля в районе шахты «Гигант», бесспорно, следует отнести к числу денудационных, обвальных. Судя по предыдущим сообщениям товарища Мареева, оно произошло в толщах известняка, сильно размытого подземными водами, с ярко выраженными карстовыми процессами (густая трещиноватость, большая насыщенность водой, обширные пустоты и пещеры).

Очень возможно, что, проходя недалеко от одной из таких пустот, снаряд подземной экспедиции вызвал сотрясение, достаточное для нарушения равновесия в ближайших пластах, что повлекло за собой обвал. Очевидно, снаряд в той или иной мере был затронут этим движением пластов и потерпел аварию. К сожалению, судить о размерах аварии пока невозможно, так как ещё не известны ни сила землетрясения, ни точные границы зоны, охваченной передвижкой пластов, ни расстояние, отделявшее снаряд в момент катастрофы от гипоцентра — подземного очага землетрясения. Судя, однако, по первым показаниям местных, очень чувствительных сейсмографических приборов, можно с большим основанием предположить, что путь снаряда к поверхности пролегает по периферии опасной зоны. Поэтому, если снаряд потерпел аварию, то размеры её не могли быть значительными и не должны вызывать беспокойства о самой судьбе экспедиции.

За этой статьей, разъяснявшей всё, кроме самого основного: что же именно случилось со снарядом, — были помещены многочисленные интервью различных учёных и инженеров. Все их высказывания, однако, оставались столь же туманными в отношении вопроса, взволновавшего всю страну, хотя всячески старались ослабить беспокойство и найти основания для надежды.

Больше всего достигала цели радиограмма собственного корреспондента газеты из шахты «Гигант» о его беседе с Цейтлиным. Ничего определённого и это интервью не сообщало, но присутствие Цейтлина на месте, описание кипучей деятельности, которую он развил немедленно по прибытии туда, действовали успокаивающе.

В продолжение всего пути из Москвы до шахты «Гигант» Цейтлин чувствовал себя, как во сне. Правая щека болезненно дёргалась. Мясистые пересохшие губы время от времени заметно шевелились. Его больное сердце то бешено колотилось, как будто в пустоте, то замирало, и тогда Цейтлину казалось, что всё стремительно проплывавшее внизу, под самолётом, вдруг растворяется, пропадает, затянутое чёрным туманом. Совершенно машинально он пил холодный оршад из графина, стоявшего рядом на столике у окна кабины.

Временами, когда он приходил в себя, мозг начинал работать с необычайной ясностью и остротой. Тогда Цейтлин вмешивался в тревожные разговоры спутников и лихорадочной скороговоркой выкладывал свои предположения, тревоги и надежды. Он на память приводил сложнейшие математические формулы сопротивления материала, из которого был сооружён снаряд. Он доказывал, что снаряд не мог пострадать от землетрясения, настолько незначительного, что его едва отметили самые чувствительные сейсмографы подземной электростанции, что произошла лишь порча радиоаппаратуры, если… если только в момент землетрясения колонны не были в максимальном выдвижении.

И опять пелена чёрного тумана охватывала сознание, и кабина уходила куда-то далеко назад, а впереди, опережая бесшумный сверхскоростной самолёт, неслось его больное сердце к смутно маячившему в тумане крохотному участку земли, под которым неподвижно лежал стальной снаряд с самыми дорогими ему людьми на свете. И опять он пил холодный оршад, но голова горела, щека вздрагивала, а пересохшие губы невнятно шептали:

— Колонны… Колонны…

Но всё это кончилось, как только самолёт, сложив, подобно гигантскому кузнечику, крылья и развернув роторный пропеллер, плавно опустился на маленькую аэроплощадку шахты «Гигант».

Кончилось мучительное бездействие. Начиналось яростное сражение за жизнь — стихия, в которой воскресал Цейтлин.

Как будто ураган энергии вырвался из раскрывшейся дверцы кабины самолета и всё завертел вокруг своего центра — необычайно толстого человека, изумлявшего всех, кто его впервые видел, своей необъятной фигурой, невероятной подвижностью, заражающей активностью и твёрдостью воли. Он сразу стал во главе работ по оказанию помощи экспедиции, потерпевшей аварию. К полудню комиссия, составленная из местных геологов, разбилась на отряды, чтобы различными, друг друга проверяющими методами георазведки точно установить местонахождение снаряда. Цейтлин сам указал район, в границах которого, по его расчётам, нужно производить поиски. Из Москвы, Ленинграда, Киева, Свердловска, по вызову Цейтлина, летели на самолётах виднейшие учёные-геологи и практики георазведки с лучшими, самыми чувствительными приборами и инструментами. Летели самые опытные радисты страны — мастера связи и пеленгации.

Тихий, утопающий в вишневых садах Красноград — место предполагавшегося финиша экспедиции — к концу дня наполнился людьми, автомашинами, электромобилями, лёгкими самолётами. По асфальтовой ленте шоссе, соединявшей агрогородок с шахтой «Гигант», с городами Донбасса, мчались грузовики со стальными балками и листами, с цементом, станками, кранами, сварочными аппаратами, моторами. Начатые несколько дней назад работы по устройству «причала» для снаряда Цейтлин приостановил, но все материалы, орудия и машины он хотел иметь под рукой, чтобы из-за их отсутствия не произошло задержки в необходимый момент.

Просторные помещения красноградского клуба были отданы штабу помощи подземной экспедиции. К концу дня в одной из его комнат уже работала сильная радиостанция, непрерывно пытавшаяся соединиться со снарядом. Но все попытки оставались безуспешными — снаряд не подавал признаков жизни.

К двенадцати часам следующего дня все георазведочные отряды — электрический, гравитационный, электрохимический, радиевый — почти одновременно представили результаты своих работ по установлению местонахождения снаряда. Их заключения с удивительной точностью совпадали: снаряд лежит неподвижно на глубине восьмисот шестидесяти четырёх метров по вертикали, под площадью Ленина, в пятидесяти двух метрах к востоку от клуба. В этой точке поставили веху. Геологический разрез почвы давал следующую картину: до двадцати пяти метров от поверхности — чернозём и слой песка, затем до глубины пятисот десяти метров — каменноугольные пласты с прослойками глинистых песчаников, ниже их — известняки, окружающие снаряд и уходящие дальше вниз.

До глубокой ночи Цейтлин сидел в радиоаппаратной, напрасно ожидая откликов из снаряда.

В четыре часа утра прилетел Андрей Иванович. Они молча обняли друг друга; плечи Цейтлина вздрагивали от едва сдерживаемого волнения. Андрей Иванович, немедленно включённый в состав штаба, выслушал всё, что мог ему сообщить Цейтлин о положении дел, и сейчас же отправил его отдыхать, а сам остался в аппаратной.

Утром Цейтлина ожидала огромная пачка радиограмм, полученных со всех концов страны, с запросами различных организаций, газет и отдельных лиц о судьбе снаряда. Газетам ответили, что положение не изменилось — со снарядом связи нет.

Скорбь опускалась на страну.

В маленький городок, ставший теперь центром дум, тревог и надежд, отовсюду неслись выражения горя, советы, предложения. Газеты ловили каждый слух, их корреспонденты осаждали Цейтлина и Андрея Ивановича, настойчиво, но тщетно добиваясь ответа на вопрос, волновавший миллионы: что думает предпринять штаб?

На четвёртые сутки общее напряжение достигло предела. Штаб заседал непрерывно, выслушивая экспертов, обсуждая способы оказания помощи снаряду. Но ни одного конкретного предложения не поступало — ничего нельзя было придумать.

Цейтлин молча ходил по обширной комнате, грузный, казалось, ещё более отяжелевший под бременем горя, от бессонных ночей, от невыносимого сознания беспомощности.

Наконец он остановился возле кресла председателя. Придерживая рукой щёку, задыхаясь, он хриплым голосом произнёс:

— Мы, очевидно, ничего не придумаем… Мы бессильны оказать быструю помощь. Но, быстрее или медленнее, мы должны во что бы то ни стало… во что бы то ни стало добраться до них… хотя бы мы нашли там трупы…

Последнее слово он произнёс шёпотом, неповинующимися губами.

— Хотя бы трупы… — повторил он.

— Что же вы предлагаете, Илья Борисович? — тихо спросил председатель среди общего подавленного молчания.

— Я предлагаю… — сказал Цейтлин и запнулся. Через мгновение с отчаянием в голосе он крикнул: — Это безумие! Это чистое безумие! Но ведь ничего другого нет! Ничего другого!.. И мы не можем сидеть сложа руки!

— Говорите, Илья Борисович, — мягко сказал председатель. — Что вы предлагаете?

— Я предлагаю… рыть шахту к снаряду… — И торопливо, точно оправдываясь, он продолжал: — Я понимаю… Восемьсот шестьдесят четыре метра!.. Через сколько времени мы доберёмся до них? В лучшем случае, при самом большом напряжении — через два месяца. Но мы не можем оставаться в бездействии. Мы должны что-нибудь делать. Нельзя терять ни одного дня! Может быть, именно этот потерянный день будет роковым для них. Кто знает? Может быть, они живы и ждут нас. Поймите: ждут нас!

Все молчали. Каждый из присутствовавших знал, что скрывается за предложением Цейтлина. Это было отчаяние безвыходности, похороны четырёх человек — гордости страны, воплощения её юности, дерзания, воли к победе. И в то же время шевелилась слабая, едва мерцающая надежда: а может быть… может быть, действительно, они живы и продержатся эти два месяца.

— Но, может быть, они в это время самостоятельно идут к поверхности? — неуверенно спросил один из членов штаба.

— И прекрасно! — горячо ответил Цейтлин. — Это будет лучше всего! Мы должны делать то, что нам подсказывает долг. Не о деньгах же, которые могут оказаться затраченными напрасно, должны мы теперь беспокоиться!

Предложение Цейтлина было принято, хотя никто не обольщал себя надеждами. Но с этим решением кончилась мучительная бездеятельность, энергия получила выход. Как всегда, работа создавала надежду: труд не может быть бесцельным.

Как будто свежий ветер пахнул в раскалённую пустыню. Всё всколыхнулось, затрепетало на оцепеневших улицах Краснограда, во всей громадной стране.

26 июля, на пятые сутки после катастрофы, работа была уже в полном разгаре. На площади Ленина, где раньше стояла веха, появилась высокая вышка, три огромных экскаватора с восьмитонными ковшами, ленточные транспортёры, паровозы и вагоны на проложенных рельсах. Площадь превратилась в огромный цех, раскинувшийся под открытым небом.

Шум моторов, грохот ударов, лязг и скрежет металла, крики людей наполнили улицы, дворы и дома тихого агрогородка, создавая атмосферу напряжённого, яростного труда. Ночью десятки прожекторов, сотни сильных ламп заливали светом всю площадь. Пролетавшие высоко вверху аэропланы почтовых и пассажирских линий за много десятков километров замечали пылающую звезду, которая вскоре разрасталась в гигантское сверкающее озеро света.

27 июля, в двенадцать часов дня, на заседании штаба Цейтлин докладывал, что благодаря героической работе инженеров и рабочих шахта пройдена уже на глубину в шестьдесят два метра. Вдруг его прервал крик, от которого на мгновение окаменели все находившиеся в зале заседания.

— Я слушаю!.. я слушаю!.. говорите!.. — кричал в соседней комнате радист. — Да!.. Да!..

Ещё через мгновение распахнулась дверь, вбежал второй радист. С сияющим лицом и трясущимися губами он произнес:

— Говорит снаряд… Брусков…

Глава 22 Борьба за жизнь

Внутри большого туннеля, диаметром в четыре метра, светло, как в яркий солнечный день. Две сильные электрические лампы заливают все своим мягким, приятным светом. Круглые стены туннеля серы и шероховаты. По всей шестиметровой длине туннеля, на разной высоте, протянулись три мощные стальные колонны. Две из них упираются своими расправленными зонтами в глухой конец туннеля, третья, нижняя, уходит дальше в известняки, в узкую, диаметром в один метр, трубу. В этой трубе часть колонны окружена толстой металлической муфтой, переходящей на обоих своих концах в тонкие шейки, плотно охватывающие ствол колонны. И муфта, и шейки в свою очередь окружены металлическими кольцами, наглухо стянутыми гайками. Сквозь одну из шеек в муфту проходят два толстых провода. На одном из них висит пирометр.

Возле муфты на корточках сидит Мареев, одетый в скафандр, и внимательно смотрит то на стрелку пирометра, то через стёклышко в рукаве скафандра на ручные часы и наконец произносит в микрофон:

— Хватит… Дай, Нина, клещи…

Малевская, одетая, как и Мареев, в скафандр, выбрала из множества лежавших у её ног инструментов клещи, влезла, согнувшись, в трубу и подала их Марееву. За клещами потянулся толстый чёрный провод. Мареев закрепил клещи на одной из гаек, стягивающих шейку муфты, и повернул выключатель на патроне. Плоские челюсти клещей медленно, с усилием, потом всё быстрее и быстрее начали вращаться, отвинчивая гайку.

— Хорошо, если бы вместе с нами кончил работу и Михаил, — сказал после долгого молчания Мареев, следя за работой электроклещей.

— Да, — ответила Малевская. — Я себе представляю, как там, наверху, беспокоятся. Мы уже шесть суток молчим!

— Воображаю, что переживает Илья… Жаль его от души, — говорил Мареев, протискиваясь вместе с клещами в глубину трубы, к другой шейке муфты. — У тебя готов пресс?

— Готов… Как ты думаешь, когда можно будет начать испытание колонны?

— Не раньше чем через сутки. В этом месте искривление колонны незначительное, и самые тяжёлые места уже пройдены. Но пока она остынет, пока очистим, выверим её, пришабруем…

— Как я испугалась, когда колонна отказалась работать! Я думала, что она совсем сломалась…

— Это было бы непоправимым несчастьем… Я не хотел бы ещё раз пережить такие минуты. Ну, готово! Сбрасываю муфту… Подтяни пресс.

Последняя гайка на шейке была отвинчена. Несколькими ударами молотка Мареев сбил ослабленное кольцо с муфты. Муфта распалась по длине на две половины, свалившиеся наземь. На их внутренних стенках видны были белые стержни электродов. Обнажился раскалённый добела ствол колонны.

Малевская подкатила под разогретую часть колонны массивный винтовой пресс на широких низких колёсах.

Мареев быстро натянул асбестовые перчатки и начал прилаживать обе половинки прессовой муфты. Они должны были охватить, зажать и выровнять искривлённую часть колонны. Малевская молча помогала ему. Надо было торопиться, чтобы раскалённый металл не застыл. Через несколько минут муфта вплотную охватила ствол колонны, и мотор пресса начал медленно вращать толстый винт давления.

— Через сутки мы обязательно должны двинуться в путь, — говорил Мареев, пристально следя за тоненькой розовой полоской между сходящимися половинками муфты. — У нас едва-едва хватит кислорода.

— Это при условии, если снаряд будет идти с прежней скоростью?! — полувопросительно сказала Малевская.

— Да, — коротко ответил Мареев.

— А вода?

— Мы будем теперь очень экономить её… Очень…

Наступило молчание. Глухо гудел прессовый мотор. Розовая полоска металла почти совсем скрылась. Мареев внимательно следил за ней. Ещё через две минуты он выключил мотор. Всё так же молча они раскрыли пресс и принялись за закалку колонны. Каждый думал об одном и том же, и оба знали его. Кислород на исходе… Что будет дальше? Успеет ли снаряд добраться до поверхности вовремя?

Точно отгоняя эти мрачные мысли, Малевская тряхнула головой и спросила:

— Нога у тебя перестала болеть?

— Да, почти совсем уже не чувствуется боли.

— Какой был ужасный удар! У меня мелькнула только одна мысль: конец! И всё-таки снаряд выдержал.

— Не выдержал. Далеко не выдержал.

— Ты говоришь о каюте?

— Да. Кардан-то ведь сломался, и каюта потеряла способность вращения. Не говоря о колонне.

— Ты не думаешь исправлять кардан?

— Нет. Не хватит времени, да и нет надобности. У нас уже не будет поворотов — путь прямой, в одним направлении.

Они продолжали усиленно работать.

— У Володи, вероятно, на всю жизнь останется шрам на щеке, — сказала Малевская.

— Да, вероятно… И всё-таки мы счастливо отделались!

Кончив работу по закалке, Мареев облегчённо вздохнул.

— Ну, пойдём, Нина… Ты, наверное, из сил выбилась.

Они выбрались из трубы в главный туннель и попытались выпрямиться. Это удалось сделать с большим трудом. Всё тело затекло, одеревенело. Проделав несколько гимнастических упражнений, Мареев и Малевская направились к закрытому входному люку. Они не успели приблизиться к нему, как его крышка стала отделяться от днища и поворачиваться на петле. Показалась голова Володи в шлеме. Он громко кричал в микрофон:

— Никита Евсеевич! Нина! Идите скорее! Михаил говорит с поверхностью!

Мареев и Малевская бросились по лестнице в открывшийся люк.

— Уже готов аппарат? Так быстро? — взволнованно спрашивал на ходу Мареев.

— Вот молодцы! — радовалась Малевская.

Они закрыли за собой люк, пробрались через герметическую оболочку, наполовину заполненную породой, в нижнюю камеру и, сбрасывая на ходу шлемы, быстро поднялись по лестнице в шаровую каюту.

В каюте неистовствовал Цейтлин. Его голос гремел из репродуктора. Захлёбываясь, смеясь и всхлипывая, перебивая себя и Брускова, он забрасывал его вопросами, сообщал, как все на поверхности беспокоились о судьбе экспедиции, восхищался и даже благодарил Брускова за восстановление связи, как будто Брусков оказал этим личную услугу ему, Цейтлину.

Голос Мареева вызвал у Цейтлина ещё больший восторг. Но Мареев, коротко и задушевно поздоровавшись с ним, немедленно перешёл к делу:

— Принимай рапорт, Илья. У нас много работы сейчас, и нельзя терять времени.

— Хорошо, Никитушка, хорошо! — заторопился Цейтлин и обратился к радисту: — Присоедините диктофон… Говори, Никита.

— Довожу до сведения Правительственного комитета, — начал официальным тоном Мареев, — что двадцатого июля, в девятнадцать часов, на глубине восьмисот шестидесяти метров снаряд экспедиции потерпел аварию вследствие обвального землетрясения, происшедшего в районе нахождения снаряда и вызвавшего передвижку, а также, очевидно, небольшой местный сброс окружающих пластов. В результате огромного сотрясения и удара сломались стержни кардана шаровой каюты, вследствие чего последняя потеряла способность вращения. Через образовавшиеся в её оболочке трещины почти вся наша вода ушла в землю. Большая часть лабораторного оборудования приведена в негодность, главная радиостанция и телевизорная установка совершенно разбиты. Однако ток из подземной электростанции поступает непрерывно и без перебоев. Члены экспедиции здоровы. Лишь начальник экспедиции Мареев, сброшенный толчком с лестницы, получил незначительные ушибы и у члена экспедиции Владимира Колесникова при падении от толчка была глубоко рассечена щека; рана уже заживает. Немедленно весь состав экспедиции приступил к ликвидации хаоса, который внесло землетрясение во все помещения снаряда. В то же время производилась проверка состояния главных механизмов снаряда. Вследствие полного разрушения радиостанции установить связь с поверхностью не было возможности. Моторы оказались в исправности, аппараты климатизации не пострадали, носовой и один боковой киноаппараты смяты и приведены в негодность. Главнейшие приборы вождения остались в целости. Большинство приборов автоматического исследования породы испорчено. На следующий день, двадцать первого июля, в двенадцать часов, была сделана попытка сдвинуть снаряд с места. Оказалось, что колонна давления номер один не работает, хотя диск вращения этой колонны в исправности.

— Ох! — вздохнул Цейтлин. — Этого я больше всего боялся!

— При помощи инфракрасного киноаппарата, — продолжал Мареев, — было установлено, что колонна огромной силой движения подземных масс заметно изогнута на всём своём протяжении, так как землетрясение захватило снаряд в момент максимального выдвижения колонн. Немедленно экспедиция принялась за ремонт и выпрямление колонн. Необходимо было торопиться, так как запасы кислорода были уже на исходе…

— Как! — вскричал Цейтлин, потряёенный этим неожиданным сообщением. — Кислород на исходе? Почему?

— Предыдущие вынужденные остановки из-за аварий, затянувшаяся постройка подземной станции, огромная утечка кислорода из поврежденного баллона и наконец непредвиденное… м-м-м… непредвиденное увеличение состава экспедиции истощили резервные запасы кислорода. На настоящее время кислорода имеется лишь на пять-шесть суток, то есть как раз на столько, сколько нужно для остальной части пути до поверхности, если снаряд через сутки тронется с места и будет идти с прежней скоростью…

В радиоаппаратной все окаменели. У Цейтлина лицо вдруг пожелтело, как воск, щёки затряслись, и, схватившись рукой за сердце, он грузно опустился на стул. Посиневшие толстые губы то бесплодно пытались что-то сказать, то жадно ловили воздух.

— Учитывая это обстоятельство, — продолжал своим размеренным, суховатым голосом Мареев, — экспедиция с напряжением всех сил, маневрируя двумя уцелевшими колоннами, очистила место вокруг третьей, повреждённой. Затем Мареев и Малевская приступили к выпрямлению колонны, а Брусков и Колесников — к устройству новой радиостанции из обломков старой и запасных частей. Обе работы выполнены одновременно: радиосвязь восстановлена, и только что закончено выпрямление колонны. Остаётся её зачистить, пригнать и выверить. Думаем, что завтра можно будет пустить в ход все три колонны. От имени экспедиции шлю горячий коммунистический привет всей стране, партии, правительству. Мы заверяем, что приложим все усилия, чтобы благополучно довести снаряд до поверхности…

В тот же день штабом помощи экспедиции было опубликовано сообщение о восстановлении связи со снарядом. По всей стране разлилась радость.

«Они живы!.. Они живы!..» И во все концы огромной, распростершейся на двух материках страны неслись по эфиру незримые волны, огибая горные хребты, спускаясь в долины, заполняя бесчисленные города и посёлки. «Они живы! Они живы!» — звенели телеграфные провода, кричали флаги, которыми внезапно украсились улицы, дома, арки, колонны.

Страна ликовала. «Они живы!» — поздравляли друг друга незнакомые люди.

На глубине восьмисот шестидесяти пяти метров, в круглом сером туннеле, ослепительно светят электрические лампы. С лихорадочной торопливостью, в полном молчании, четыре человека в скафандрах работают над неподвижной стальной колонной. По временам, когда Малевская устало, для минутного отдыха, разгибает спину, ей кажется, что какие-то странные создания, как горные гномы старинных сказок, собрались здесь и усердно стараются возвратить к жизни бесконечно дорогое им существо. Среди молчания изредка слышатся короткие приказания Мареева, и тогда Брусков поспешно скрывается в чёрной пасти снаряда, и через минуту колонна начинает медленное осторожное движение. С каждым разом всё глубже уходит колонна внутрь снаряда, всё мягче и плавнее возвращается обратно. Словно раненый гигант, после долгой неподвижности, пробует двинуть онемевшей, парализованной ногой. И после каждой пробы всё радостнее дышат четыре человека в скафандрах.

Далеко наверху, над землёй, показалось солнце, когда из герметической оболочки перед люком была вынесена вся земля, выбранная раньше из узкой трубы. Ею теперь опять засыпали эту трубу, чтобы подготовить упор для ожившей третьей колонны. Люк наглухо закрыт. Снаряд готов двинуться в путь.

Все стоят на своих местах: Мареев и Володя — в нижней камере, у дисков вращения, Брусков и Малевская — в верхней камере, у моторов бурового аппарата.

— Алло! Алло! — послышался из шаровой каюты слегка охрипший голос Цейтлина. — Никита! Как дела?

— Ответь, что не могу подойти, — сказал Мареев Володе. — Скажи, что начинается последняя проба. Проси отложить разговор на час.

Володя взлетел по лестнице в каюту и передал Цейтлину слова Мареева.

— Хорошо, Володичка, хорошо, — торопливо согласился Цейтлин. — Я потом подойду.

Вернувшись, Володя застал Мареева у микрофона.

— Ты готов, Михаил? — спросил Мареев.

— Готов, Никита! — последовал ответ. — Можно включать?

— Включай на малый ход. При малейшей заминке — выключай все моторы. Если что-нибудь случится с колоннами, я их выключу сам.

Через минуту гуденье моторов наполнило все помещения снаряда трепетом радости и тревожного ожидания. Послышался скрежет коронки и ножей. Лёгкая, едва заметная, живая дрожь прошла по всему стальному телу снаряда. В одновременном усилии напряглись стальные мускулы трёх колонн давления.

Люди замирали в напряжённом молчании, не сводя глаз с механизмов и приборов.

Лёгкий шорох размельчённой породы послышался за стеной…

«Снаряд идёт!» — радостно подумал Мареев.

Радость длилась не более минуты и — потухла.

Шорох за стеной прекратился. В верхней и нижней камерах четыре сердца сжались и замерли.

Моторы гудели всё ниже и глуше, всё больше и больше увеличивалось их напряжение.

Под возраставшим напором колонн корпус снаряда дрожал всё сильнее и ощутимее.

Испарина покрыла лоб Мареева. С посеревшим лицом он бросился к микрофону.

— В чём дело, Михаил?

— Снаряд не движется с места!

— Как работает буровой аппарат?

— Впустую. Он не забирает твёрдой породы!

— Не слышно движения размельчённой породы?

— Ей нет выхода вниз, Никита!

— Архимедов винт не работает?

— Да, очевидно, так!

Давление колонн становилось угрожающим. Снаряд начало трясти. Всё в нём дрожало, звенело, скрипело.

— Выключи моторы, Михаил!

Воцарилось глухое молчание. Мареев медленно провёл рукой по лбу, потом повернулся к дискам вращения и ослабил их давление на колонны.

Сверху послышались шаги Брускова и Малевской.

Мареев стоял неподвижно, не сводя глаз с носка своей туфли.

— Что ты думаешь об этом новом сюрпризе, Никита? — встревоженно спросил Брусков, спускаясь по пологой лестнице.

Мареев не сразу поднял голову.

— Н-не знаю… — медленно ответил он. — Что-то случилось с архимедовым винтом.

— Что же с ним могло случиться? — спросила Малевская.

Она стояла рядом с Брусковым, обняв Володю за плечи и поправляя свободной рукой перевязку на его щеке.

— Н-не знаю… Надо немедленно обследовать винт киноаппаратами, — сказал Мареев. — Возьми на себя, Нина, верхнюю буровую камеру, я с Володей будем делать это в нижней, а Михаил — в шаровой каюте.

Труднее всего было в нижней камере, где приходилось поднимать настил, отставлять от стены и переносить на середину ящики, мешки, баллоны, связки. Нелегко было и Брускову в шаровой каюте, где через каждые полметра, следуя по виткам винта, нужно было менять дистанцию и регулировать фокусное расстояние киноаппарата.

Едва Мареев с Володей, освободив стены камеры и отрегулировав аппарат, приладили его к стене и начали осматривать сквозь неё тёмную линию винта, из репродуктора послышался тихий голос Малевской:

— Никита!

— Да… слушаю.

— Подымись сюда, ко мне.

— В чём дело?

Малевская помедлила с ответом.

— Тут у меня что-то не ладится.

Мареев поднял брови.

— Иду… Продолжай, Володя, работу. Я сейчас вернусь.

Придерживая плотно прижатый к стене киноаппарат, Малевская стояла на лестнице, почти под самым потолком. У неё побледнело лицо, и широко раскрытые глаза были наполнены смятением и тревогой. Она протянула Марееву жёлтую пластинку киноснимка.

— Посмотри!

Мареев поднял пластинку к свету. С минуту он внимательно рассматривал её. Густые брови сходились всё теснее, знакомо заострились скулы.

На снимке тёмная извилистая линия винта была разделена широкой, зияющей трещиной.

— Всё ясно… — глухо сказал наконец Мареев, опуская пластинку. — Винт сломан…

Малевская вздрогнула и покачнулась. Помолчав, она спросила запинающимся голосом:

— Продолжать… осмотр?

— Не стоит…

Мареев тяжело опустился на стул возле столика и задумался. Малевская с киноаппаратом в руках спускалась по лестнице.

— Что же теперь делать, Никита? — тихо спросила она, остановившись подле Мареева.

— Ждать помощи с поверхности.

— Исправить невозможно?

Мареев отрицательно покачал головой:

— Туда не доберёшься.

Молчание воцарилось в камере.

— Надо сообщить Цейтлину, — глухо сказал Мареев.

Он встал перед Малевской, подняв на неё глубоко запавшие глаза, положил ей руку на плечо.

— Нина… Нас ожидают тяжёлые испытания…

Малевская кивнула головой. У неё дрогнули губы.

Острой, щемящей болью сжалось сердце Мареева.

— Мы их вместе перенесём, Никита…

Мареев слегка пожал Малевской плечо и направился к люку.

В шаровой каюте Брусков стоял на стуле и внимательно глядел в аппарат.

— Можешь не продолжать, Мишук! — сказал Мареев. — Винт сломан на втором витке.

Брусков повернул голову и молча посмотрел на него. Потом, всё так же молча, сошёл со стула и поставил аппарат на стол.

— Та-а-ак! — протянул он. — Начинается последний акт?

Он нервно потёр руки, постоял и направился к люку в нижнюю камеру.

— Не торопись с заключениями, — сказал ему вслед Мареев, подходя к микрофону.

Голова Брускова скрылась в люке.

— Алло! — позвал Мареев, переключив радиоприёмник.

— Я здесь, Никита! — тотчас же ответил голос Цейтлина. — Как дела?

— Дела, Илюша, неважные. Колонны работают прекрасно, но обнаружилась новая неприятность: архимедов винт сломан на втором витке, нижняя часть отделилась совсем…

Из громкоговорителя послышались хриплые, нечленораздельные звуки.

— Что ты говоришь, Илья? — спросил Мареев. — Я не понял.

— Сейчас… Никита… — задыхаясь, говорил Цейтлин. — Сейчас… кашель… сейчас… Ну вот, прошло…

Он помолчал минуту и заговорил ясно, твёрдо и чётко:

— На сколько вы можете растянуть свой запас кислорода?

— Максимум на семь-восемь суток.

— Так вот, слушай, Никита. Уже пятые сутки мы роем к вам шахту.

— Шахту?!

— Да, шахту!

— Илюша, ведь это абсурд!

— В других случаях я тоже так подумал бы. Но здесь дело идёт о вас… о вашей жизни… Ты можешь предложить что-нибудь другое?

Ответа не последовало, и Цейтлин продолжал:

— Проходка идёт теперь по пятнадцати-шестнадцати метров в сутки. Уже пройдено девяносто шесть метров. Я обещаю тебе, что через двадцать пять — двадцать шесть суток мы доберёмся до вас. Хотя бы мне пришлось лопнуть!.. Я прошу тебя, Никитушка… умоляю… дотяни! Растяни! Думай, придумывай, изворачивайся… Может быть, там у вас какие-нибудь резервы: вода, химические материалы… Ниночка! Я особенно тебя прошу… Ты же химичка… Ты же умница…

И все в шаровой каюте, лишившейся телевизора, ярко представили себе, как Цейтлин стоит перед микрофоном и упрашивает их: увидели всю его несуразную фигуру и прикрытые стёклами огромных очков маленькие умные глаза, полные мольбы, любви и смертельной тревоги.

У Малевской начали краснеть веки. Ей хотелось и плакать и смеяться.

— Илюша!.. Голубчик!.. Надо ли об этом говорить?.. Мы, конечно, сделаем всё, что только возможно…

— Нет, нет, Ниночка! Не только то, что возможно, а больше, чем возможно… Ты понимаешь, мне важно, чтобы у вас руки не опустились, иначе… иначе вы и меня и всех тут просто подведёте!

— Об этом не беспокойся, Илья, — твёрдым голосом сказал Мареев. — Мы будем бороться до последнего вздоха.

— А я беру обязательство: сверх последнего вздоха сделать ещё три лишних и вызываю Никиту на соревнование, — не мог удержаться, чтобы не побалагурить, Брусков.

— Ну, вот и отлично! Вот и отлично! — радовался Цейтлин, придерживая рукой подрагивающую щёку. — Вы теперь идите и устраивайте своё кислородное хозяйство, а я побегу, дел масса. Ну, до свиданья… Вечерком ещё поговорим… И Андрей Иванович вернётся из Сталино к тому времени… Не теряйте бодрости. Будьте уверены: всё, что надо, сделаем… Обнимаю вас… Бегу…

Но он никуда не убежал. Он тяжело опустился на стул и, поддерживая одной рукой щёку, другой достал свой огромный платок и принялся вытирать покрытое потом лицо.

Он так и остался сидеть в неподвижности, с остановившимися глазами, со скомканным платком в руке.

В аппаратной было тихо. Два члена штаба, радисты, главный инженер шахты «Гигант», руководивший проходкой шахты к снаряду, — все сидели, застыв в глубоком молчании, не зная, что сказать. Через раскрытые окна в комнату врывался смешанный, напряженный гул — лязг железа, шум моторов, крики людей: работа по проходке шахты не прекращалась.

Наконец Цейтлин шумно вздохнул и повернул голову.

— Василий Егорыч, — сказал он одному из радистов, — вызовите из Сталино Андрея Ивановича, скажите, чтобы немедленно возвратился сюда. Через час созывается заседание штаба.

Он с трудом встал, держась за спинку стула.

— Я пойду к себе, в гостиницу.

Все молчали. Он вышел из комнаты, провожаемый взглядами, полными горя.

После сообщения Цейтлина о безуспешной попытке снаряда двинуться с места и о ничтожных запасах кислорода у экспедиции штаб принял решение добиваться всеми мерами ещё большего ускорения работ по проходке шахты. Решили усилить взрывные работы, применить новый способ подачи выработанной породы на поверхность, предложенный бригадиром Ефременко, и обратиться ко всем рабочим шахты с призывом подавать штабу рационализаторские предложения для ускорения проходки шахты.

Уже на третий день стали обнаруживаться результаты этих мер. Проходка шахты заметно ускорилась, и с каждым днём скорость продолжала нарастать. Цейтлин вместе с группой инженеров всё время занимался рассмотрением рабочих предложений, поступавших в огромном количестве.

На третий день после совещания, среди сообщений об ускорении работ по проходке шахты, штаб упомянул и о затруднениях экспедиции с кислородом. Страна насторожилась, но все верили, что удастся вовремя добраться к снаряду через шахту.

Цейтлин, Андрей Иванович и весь штаб жили теперь между страхом и надеждой: вести из снаряда о положении с кислородом получались неясные, уклончивые — «делаем всё возможное». Разговоры со снарядом происходили всё реже и короче. Бывали случаи, когда радиостанция экспедиции совсем не отвечала: радиоприёмник внизу выключали до твёрдо установленного официального часа переговоров — коротких, томительных, однообразных. Голоса звучали устало. Говорил почти всегда один Мареев, остальные не подходили к аппарату.

На пятый день после совещания и на одиннадцатый после катастрофы Цейтлин отошёл от микрофона совершенно разбитый, в состоянии полного смятения и растерянности. Шатаясь, с посиневшими губами и трясущейся щекой, он вместе с Андреем Ивановичем вышел из аппаратной.

— Андрей Иванович… голубчик… — как в забытье шептал Цейтлин, когда они остались одни. — Там плохо… Там очень плохо… Они не выдержат… я чувствую это… они не дотянут.

Хриплое клокотанье вырвалось из его горла. Он сотрясался всем своим огромным телом, как в приступе жестокой лихорадки.

— Шахта уже пройдена на двести двадцать метров… Проходка идёт по метру в час, и с каждым днём быстрота нарастает. И всё ещё нужно двадцать суток… Двадцать суток, не меньше! Что делать?.. Андрей Иванович, голубчик, что делать?..

Сжав потными ладонями голову, Цейтлин опустился на стул.

Они молча сидели некоторое время: Цейтлин — сжимая голову и тихо покачиваясь на стуле, Андрей Иванович — глядя пустыми глазами в тёмный угол огромного зала.

Послышался стук в дверь. Радист осторожно приоткрыл её и просунул голову в щель.

— Можно, Илья Борисович?.. Радиограмма из Грозного… Лично вам в руки…

— Потом, Василий Егорыч, — прервал его Андрей Иванович, — потом…

— Нет, нет! — устало вмешался Цейтлин. — Давайте.

Вяло развернув серую бумажку, он медленно читал ряды квадратных букв. Потом застыл на мгновение с раскрытым ртом и вдруг вскочил, как подброшенный гигантской пружиной.

— Идиот! — крикнул он, хлопая себя по лбу. — Боже мой, какой идиот! Как я сам об этом не подумал?

Он уже не мог стоять на месте. Он носился по комнате, и даже паркет под ним не успевал скрипеть.

— Нет, нет! — продолжал он, захлебываясь от возбуждения. — Мы с вами гениальные люди… Мы настаивали, чтобы сказать через газеты всю правду!

— Да в чём дело? — вскричал наконец совершенно сбитый с толку Андрей Иванович.

— Читайте!.. читайте!.. — сунул ему радиограмму Цейтлин. — Ой, не могу больше! Не выдержу!

Он остановился перед Андреем Ивановичем, радостный, сияющий, и вдруг пустился в пляс, в дикий, слоновый пляс, размахивая руками, задыхаясь и крича:

— Ура!.. Они спасены!.. Они спасены!..

Андрей Иванович, дрожа от нетерпения, с покрасневшими щёками, читал строчки радиограммы.

«Понял из газеты, что экспедиции угрожает недостаток кислорода. Полагаю, что шахта не поспеет. Предлагаю бурить скважину к снаряду. Ручаюсь через трое суток добраться, пустить кислород. Радируйте Грозный, Новый Восточный промысел. Бурильщик-орденоносец Георгий Малинин».

Через пятнадцать минут по эфиру неслась радиограмма:

«Грозный, Новый Восточный промысел. Бурильщику-орденоносцу Георгию Малинину. Немедленно, не теряя минуты, вылетайте с новейшим бурильным станком, бригадой помощников по вашему выбору и комплектом инструментов. Одновременно радируем директору промысла. Спешите! Штаб помощи подземной экспедиции: Чернов, Цейтлин».

Ещё через пять часов огромный самолёт «АНТ-88», распахнув широко крылья, поднялся над грозненским аэродромом, нагруженный станками, инструментами и имея на борту лучшую бригаду бурильщиков Грознефти во главе с знаменитым Георгием Малининым. Бесшумно сделав круг над аэродромом, самолёт лёг на курс и, серебрясь в лучах заходящего солнца, стремительно понёсся на северо-запад.

Все попытки Цейтлина даже в установленный для разговора час сообщить Марееву радостную новость оставались безуспешными: радиостанция снаряда не принимала позывных, и к микрофону никто не подходил…

Глава 23 Вспышка эгоизма

Володя не может заснуть. Он неподвижно лежит в гамаке, устремив глаза в одну точку. Он боится этих часов, отведённых для сна, боится мыслей, овладевающих им, как только потухают все лампы и синий колпачок опускается на одну из них, дежурную.

В каюте тихо.

Мареев сидит сейчас в нижней камере за столиком и всё пишет, пишет. Кажется, у него какая-то очень важная, спешная работа. Он теперь почти не отрывается от неё.

Малевская в своей лаборатории, в верхней камере. Она добывает там кислород из остатков бертолетовой соли и производит опыты с другими химическими материалами, имеющимися в её распоряжении. Брусков спит и, тяжело дыша, что-то бормочет во сне.

Воздух в каюте чистый, но дышится с трудом. Грудь судорожно расширяется, стараясь вобрать как можно больше воздуха, но кислорода не хватает, и всё время остается мучительное ощущение удушья. После первого разговора с Цейтлиным Мареев уменьшил подачу кислорода, чтобы использовать его как можно экономнее.

Если бы не это, Володе скорее удалось бы заснуть и убежать от мыслей, которые теперь мучают его с особенной силой. В тысячный раз встаёт перед ним неотступный вопрос: зачем он это сделал? Как он не понимал, что влечёт за собой его поступок? Прав был Никита Евсеевич, когда так сурово встретил его появление в снаряде! Это он, Володя, пионер, звеньевой отряда, будет причиной гибели экспедиции! Из-за него погибнут три великих человека, герои Советской страны!..

Володя застонал, как от боли, и заворочался в гамаке…

И ничего нельзя сделать! Ничего! Шахта не успеет на помощь. Все отлично видят и знают это. Они только не говорят ничего в его, Володи, присутствии, не хотят его расстраивать. Он слышал вчера из верхней камеры, как Михаил, задыхаясь, после того как поднялся из нижней камеры в каюту, сказал, что лучше кончить эту волынку, чем так мучиться. Нина шикнула на него и потом долго и горячо что-то говорила приглушенным голосом.

Как тихо все эти дни в каюте! Не слышно обычных шуток и смеха. Все двигаются медленно, с трудом, при малейшем усилии задыхаются — не хватает кислорода. Что хотел сказать Михаил, когда говорил, что надо кончить волынку? Пустить кислород? Но этого нельзя делать! Тогда гибель, смерть! Но ведь всё равно не хватит… Неужели смерть?.. И это он виноват! Он один!

Дрожа от ужаса, Володя сел в гамаке и широко раскрытыми глазами посмотрел в голубую прозрачную темноту.

Гамак тихо качнулся под ним несколько раз и остановился. Тяжело дышал Брусков. Тишина стояла немая, мёртвая, тяжёлая, как те миллионы тонн, которые придавили снаряд глубоко в подземных недрах.

Брусков забормотал что-то сквозь сон; потом ясно послышалось: «Довольно… Не хочу…», и опять неразборчивое бормотанье. Володя вздрогнул, испуганно оглянулся, опять лёг и плотно закрыл глаза.

Он слышал, как медленно и тяжело поднимался Мареев по лестнице, как он прошёл через каюту и поднялся в верхнюю камеру, к Малевской. Оттуда смутно доносились тихие голоса, они уходили всё дальше и дальше и наконец совсем растворились в нарастающем шуме улицы. Широкая, просторная улица с рядами высоких деревьев по обеим её сторонам… Весёлые голоса звучат всё громче и громче… Это — школа, высокая, светлая, с широким подъездом, охваченным полукругом колонн. Знакомая, родная школа, и в то же время какая-то холодная, чуждая… Володя должен войти в подъезд, его тянет туда. Но ноги приросли к асфальту, их невозможно оторвать… Голоса и смех за стеной звенят и зовут к себе. Володя рвётся туда, но нет сил идти… Вдруг кто-то огромный и мощный поднимает Володю и швыряет в подъезд… От страха обрывается сердце, и Володя просыпается.

Тревожно проходят «ночи», как все в снаряде называют часы, предназначенные для общего сна. Часы эти совпадают с ночными часами на поверхности, чтобы поддерживать с ней связь в дневное время. Но за последние двое суток настроение из-за недостатка кислорода, скупо отпускаемого Мареевым, так упало, что постепенно у всех пропала охота вести разговоры с поверхностью.

Да и разговоры-то все одни и те же. Говорили о кислороде, запасы которого тают на глазах, между тем как материалов для его получения почти уже нет. Сказать об этом откровенно Цейтлину, терзаемому беспокойством и страхом, сказать всем, работающим для спасения экспедиции, — значило бы лишить их последней надежды и энергии. И потому отвечали уклончиво, общими фразами, и это было мучительно. Говорили о воде, которую теперь выдавали по маленькому стакану на целый день. А Цейтлин, кроме того, постоянно и настойчиво спрашивает о самочувствии. Но какое может быть самочувствие, когда каждое движение, каждое усилие вызывает неимоверную усталость, головокружение? И опять, чтобы не огорчать своими жалобами Цейтлина и всех других на поверхности, приходится лгать или отвечать бессодержательным «ничего».

Вчера, когда Мареев отошёл от микрофона, Брусков встал с гамака и выключил радиоприёмник.

— Зачем ты это сделал, Михаил? — спросил Мареев, наблюдая за Брусковым.

— Надоело! — задыхаясь, ответил тот, медленно возвращаясь на место. — Всё равно крышка… Зачем обманывать других… и терзать себя? Я бы с удовольствием совсем разбил радиостанцию…

В каюте, кроме них, никого не было. Малевская и Володя находились в буровой камере. Мареев бросил наверх беспокойный взгляд.

— Не говори так громко, Михаил! Они могут услышать…

Он глубоко вздохнул и помолчал. Было тяжело говорить.

— Почему ты думаешь, что обязательно — крышка?.. Мы не должны приходить в отчаяние до последней минуты.

— Самообман!

— Нет, надежда!

— Кому как нравится…

— К нам придут на помощь, я уверен…

— Не дотянем до этого.

— Только не раскисать!

— Не хочу изображать дурака… Повторяю: лучше кончить волынку сразу, без мучений. Дал бы ты лучше кислороду вволю напоследок…

— Мишук, дружище, не говори так! Это недостойно коммуниста!

— Знаю, знаю, Никита… — Брусков заглушил голос до шёпота, не сводя горящих глаз с Мареева. — Но нет сил. И… страшно, Никита, страшно… Не боюсь смерти, если разом. Но вижу её медленное, неотвратимое, мучительное приближение. Все жилы вытянет, прежде чем прихлопнет!

Мареев ударил кулаком по столу и вскочил со стула.

— Неправда! — крикнул он придушенным голосом. — Неправда! Будет помощь! Найдём выход! Родина всё сделает! Всё! Илья, Андрей Иванович, все наши друзья придумают!.. Придумают!.. Молчи. Идут!

— Молчу.

Задыхаясь, в полном изнеможении Мареев опустился на стул.

Малевская медленно спускалась по лестнице. Она бросила взгляд на возбужденное лицо Мареева, на горящие уши Брускова, глубоко, прерывисто вздохнула, прошла к своему гамаку и легла.

— О чём вы спорили?

— О шахте, — торопливо ответил Мареев.

— А-а-а… — вяло протянула Малевская и закрыла глаза.

Она была очень бледна. Черты лица обострились, щёки впали, тёмные круги, словно колодцы, втянули глаза. Яркий свет электрической лампы падал прямо на её неподвижное, почти безжизненное тело, на застывшее матово-бледное лицо. Только грудь часто и высоко поднималась, с усилием ловя глотки воздуха.

«Как в агонии», — промелькнуло в мозгу Мареева, и он чуть не застонал. Он привстал со стула, не сводя расширенных глаз с лица Малевской. «Ей худо, надо пустить кислород».

— Что с тобой, Нина? — тихо спросил он.

— Ничего особенного… — Малевская раскрыла глаза и, встретив взгляд Мареева, полный тревоги, слабо улыбнулась и сказала; — Не беспокойся, Никита. Я просто… очень устала, работать тяжело… Там остался Володя доканчивать…

— Ну, полежи… Закрой глаза, отдохни… Я позову и Володю…

— Пусть кончит… Там ещё немного…

— Хорошо, хорошо… Но больше сегодня не работайте… Много получится кислорода?

Малевская закрыла глаза и отрицательно покачала головой.

— Пустяки… Чуть больше литра…

Мареев опустил голову на ладони, оперся локтями о колени и задумался. Тишина, как чёрное безмолвное озеро, надолго заполнила каюту. Мареев не слышал, как Володя спустился из верхней камеры, как встала Малевская, как приготовлен был ужин на столе возле него.

Ужин прошёл в молчании. Мареев ел машинально; голова была тяжёлая, как чугунное ядро. Когда все улеглись спать, он спустился в нижнюю камеру и принялся за отчётный доклад о результатах экспедиции: с того дня, как снаряд потерпел последнюю аварию, Мареев необычайно торопился с этой работой…

Он поздно лёг и быстро уснул.

Володя только что забылся тяжёлым сном после страшной встречи со школой. Он увидел себя на лугу, залитом солнечными лучами, покрытом зелёным травяным ковром с цветами невиданной красоты. Володя за кем-то гнался, полный тревоги и страха. Он догонял, догонял и вдруг понял, что это Нина в своём голубом комбинезоне бежит от него. Он кричал, просил, плакал и всё бежал, но Нина не оборачивалась. Он уже почти догнал её, как вдруг перед ними раскрылась страшная чёрная пропасть, Нина сорвалась и, взмахнув руками, безмолвно исчезла в мрачной, бездонной глубине…

Володя заметался и, громко вскрикнув, проснулся. Он оглядел каюту расширившимися от ужаса глазами. Всё было спокойно. В тишине он расслышал дыхание Малевской. Володя с облегчением вздохнул. Слева висит гамак Никиты Евсеевича, а там, дальше, за ним, — Михаила.

Какое странное, свистящее дыхание доносится оттуда! Володя высунулся насколько можно из гамака и вгляделся в глубокий сумрак каюты. Почему так странно свисает чуть не до полу обнажённая белая рука? И сам Михаил лежит поперёк гамака, как-то неестественно запрокинув голову… Что это за тёмное пятно на полу под его рукой?

Что-то ударило в мозг и в сердце, и отчаянный крик пронёсся по всему снаряду:

— Кровь!.. Кровь!.. Нина! Кровь!..

В следующее мгновение яркий свет залил каюту.

— Михаил! Михаил! — кричал Мареев, бросаясь к Брускову.

Брусков лежал, чуть заметно дыша, запрокинув голову и свесив руку. Рукав пижамы был засучен, и по обнажённой руке извилистой полоской медленно стекала густая тёмная кровь. На полу, под белыми, как мрамор, пальцами, собралась уже небольшая лужица, и свет играл на ней весёлыми и злыми искорками. Поодаль невинно и тускло поблескивала маленькая бритвенная пластинка.

— Ничего, ничего… — шептала Малевская побелевшими губами, туго стягивая бинтом руку Брускова повыше маленькой ранки, похожей на безобидную царапину.

Поднятая кверху рука качалась из стороны в сторону; Володя не в силах был удержать её и сам с затуманенным сознанием качался вместе с ней. Он смертельно боялся лишь одного: только бы не вступить ногой в ужасную лужицу…

— Ничего, ничего… — продолжала невнятно Малевская, дрожащими руками завязывая узел. — Крови вытекло немного…

— Миша… Мишук мой… — говорил Мареев, укладывая Брускова в гамаке. — Зачем ты это сделал?.. Что это? Нина, смотри!.. Записка!..

Он выхватил из другой руки Брускова зажатую в ней узкую полоску бумаги с несколькими неровными карандашными строками и, запинаясь, прочёл:

«Дорогие мои, ухожу от вас. Нет ни смысла, ни сил. Зато у вас останется больше шансов. Простите меня».

Малевская молча хлопотала над неподвижно лежащим Брусковым.

Мареев замер с запиской в руках. Потом он сорвался с места, бросился в нижнюю камеру, к баллону с кислородом, и повернул вентиль на полную подачу газа.

Жизнь вливалась в каюту полной и мощной струей.

— Ну что, Нина? — со страхом спросил Мареев, выходя из люка и плотно закрывая за собой крышку. — Мы не опоздали?

— Нет, нет, Никита, — ответила Малевская, стоя над неподвижным Брусковым. — Он не успел потерять много крови… Посмотри, у него появилась уже краска на лице… дыхание глубже и ровнее. Ты хорошо сделал, что пустил кислород.

Когда Брусков наконец очнулся, он долго смотрел на склонившихся над ним Малевскую, Мареева и Володю, на их измученные, счастливые лица и ничего не отвечал на все заботливые, полные беспокойства вопросы. Потом он повернул голову, глубоко и прерывисто вздохнул и закрыл глаза. Малевская всё же заставила его проглотить немного вина и снотворного лекарства и тихо увела от гамака Мареева и Володю. Они долго сидели молча и неподвижно вокруг столика, в зыбком сумраке, опять заполнившем каюту, прислушиваясь к ровному дыханию Брускова. Потом Малевская отправила Мареева и Володю спать, заявив, что останется дежурить возле больного. Они покорно исполнили её распоряжение: в эту ночь её права были неоспоримы… Впрочем, просидев в одиночестве несколько часов и убедившись в спокойном, крепком сне Брускова, Малевская тоже легла и скоро заснула.

…Именно в эту ночь Цейтлин несколько раз тщетно пытался добиться разговора со снарядом, чтобы сообщить о прибытии бригады бурильщиков из Грозного. Он успокаивал себя и других:

— Наверное, что-то там испортилось в их радиостанции… Ну, Брусков быстро исправит её… О, вы не знаете Брускова! Он на этот счёт молодец!.. Подождём до завтра.

Глава 24 Законы кораблекрушения

На поверхности был уже полдень, когда Брусков открыл глаза и увидел над собой лицо Мареева. Ладонь Мареева с неловкой нежностью прошлась по давно не бритой голове Брускова, и счастливая улыбка сгладила резкие борозды морщин на его лице.

— Ну, что, Мишук? — тихо спросил он, чтобы не разбудить Малевскую и Володю. — Тебе лучше?

Со странной неподвижностью в лице и взгляде Брусков ответил:

— Да… Ты пустил кислород?

— Конечно, Мишук! Без этого нельзя было.

— Пойди закрой его, Никита!

— Я подожду с этим, пока ты совсем оправишься.

— Нет, закрой! И так уж потеряно из-за меня всё, что сэкономили.

— Пустяки! Об этом не стоит говорить… Ты лучше не волнуйся и помолчи.

У Брускова покраснели уши, сверкнули глаза.

— Закрой, Никита! Я сейчас же сорву повязку, если ты этого не сделаешь!

От неожиданности Мареев на мгновение растерялся. Он молча посмотрел на Брускова, потом, словно приняв какое-то решение, спокойно повернулся и направился к люку, ведущему в нижнюю камеру.

— Возвращайся поскорей, Никита! — голос Брускова сразу упал. — Мне нужно с тобой поговорить…

— Хорошо, хорошо… Сейчас…

Он скоро вернулся и сел на стул возле гамака Брускова.

— Может быть, отложим, Мишук? Тебе нужен покой…

— Нет, нет… Мне совсем хорошо… Слушай, Никита… Я поступил очень дурно… Прости меня… как начальник и как товарищ…

— Не надо говорить об этом, Мишук, — мягко сказал Мареев. — Успеем…

— Нет, надо, Никита… Я много думал… Я уже давно не сплю… Я понял: это было похоже на бегство… Оставить вас — значит внести деморализацию, повлиять на вашу стойкость, на ваше мужество… Это было проявлением высшей степени эгоизма, почти предательством. Как я мог так упасть?!

— Ну, не волнуйся, Мишук, дорогой мой… Это уже всё в прошлом, далёком прошлом… Забудем…

— Если бы можно было забыть, Никита!.. А расход кислорода, вызванный моим поступком!

Он глухо застонал, закрыв глаза, точно испытывая непереносимую физическую боль.

— Да будет тебе, Мишук! Ну, о чём говорить! Я запрещаю тебе касаться этих вопросов. Они сданы в архив, вычеркнуты из памяти…

— Хорошо, Никита… Перейдём к другому. Я хочу тебе кое-что предложить… Нам нужно продержаться как можно дольше. Удастся ли — неизвестно, но зачем рисковать всем, если один из нас может спастись наверняка и тем самым сохранить для остальных некоторое количество кислорода?

Лицо Мареева делалось всё более серьёзным. Он кивнул головой и сказал:

— Понимаю… Торпеда?!.. Я думал об этом… Но ты продолжай, продолжай…

— Ты думал о торпеде? — удивился Брусков. — Почему же ты не хочешь использовать её?

— Видишь ли, Мишук… во-первых, я хотел воспользоваться ею лишь в самом крайнем случае, когда мы дошли бы до предела. Ты ведь понимаешь, восемьсот шестьдесят четыре метра! Это не шутка! На такой риск можно идти, когда выбора уже нет… когда здесь ждёт… верный конец… Во-вторых, кто должен быть первым? Кого нужно первым спасти? Конечно, ребёнка, Володю! Не правда ли?

Брусков молча кивнул головой.

— Ну, вот, — продолжал Мареев, — его-то и страшнее всего отправлять одного.

— Зачем же одного? — оживлённо спросил Брусков, приподнимаясь на локте.

— Для двух человек на трое-четверо суток торпеда не сможет взять кислорода… Торпедный резервуар…

— Пустяки, Никита… дорогой мой! — с возрастающим оживлением прервал Мареева Брусков. — Четыре часа работы — и мы из большого пустого баллона сделаем маленький дополнительный резервуар, и вот тебе двойной запас кислорода.

— Но ты забываешь ничтожный объём торпеды. Где поместить даже маленький баллон? А двойной запас продовольствия, воды?..

— К чёрту продовольствие! — размахивал здоровой рукой Брусков. — Можно и поголодать! Эка важность! Минимальный, голодный запас пищи и воды, а впереди — жизнь!

Мареев задумался.

— Имей к тому же в виду, — продолжал доказывать Брусков, — насколько увеличатся шансы для остающихся! С остатками кислорода два человека смогут протянуть вдвое больше времени!

Становилось заметно труднее дышать. Опять знакомое удушье, недостаток воздуха, который приходится ловить судорожными глотками.

— Надо подумать, Михаил, — медленно покачал головой Мареев. — Во многом ты, кажется, прав…

— Решай скорее, Никита, — с побледневшими щеками проговорил Брусков, опуская голову на подушку. — Чем скорее, тем лучше…

Основное заключалось в том, что после неожиданного расхода, вызванного последними событиями, запасы кислорода достигли именно того предела, о котором говорил Мареев. Брусков был прав. Чем больше думал Мареев, тем сильнее склонялся к его предложению. Откладывать дальше — значило ухудшать положение и отправляющихся в торпеде и остающихся в снаряде. Особенно последних: отправлять торпеду нужно с полным запасом кислорода, иначе теряется смысл всей операции — спасти хотя бы часть экспедиции. Тогда остающиеся обречены. Нужно спешить, пока есть чем делиться. По крайней мере Володя и Михаил будут спасены…

Лицо Мареева потемнело, скулы заострились. Да, да!.. Конечно, Михаил! Это ясно… Он имеет больше права на спасение, чем кто-либо другой из взрослых. Даже больше, чем женщина. Он ведь болен, слаб… Мареев сжал зубы, желваки заиграли под скулами. «Дети и женщины — первыми в шлюпку!» А больной? Он ведь не выдержит. Он не перенесёт мучительного ожидания помощи с поверхности. А Нина? Она сильна, здорова, — подумал Мареев. Он провёл рукой по лбу. Да… Володя и Михаил!.. Конечно, Володя и Михаил! И никто другой… Не Володя и Нина, а Володя и Михаил… Тут уж ничего не поделаешь!

Мареев задыхался. Он несколько раз пытался пройтись по каюте, но должен был возвращаться к стулу и садиться. Давно уже проснулись Малевская и Володя и разговаривали с значительно окрепшим Брусковым. Они вяло закончили свой несложный туалет и приготовились к позднему завтраку. Завтракали медленно и апатично. Брусков хотел было пойти к столу, но его не пустили, и он остался в гамаке.

Всё тяжелее становилось на душе Мареева. Он не мог заставить себя объявить о своём решении.

Перед обедом Малевская переменила повязку на руке Брускова. Его шутливое, бодрое настроение оживило Малевскую, но заставило ещё больше сомкнуться линию бровей Мареева.

— Какой ты молодец, Михаил! — говорила Малевская, заканчивая перевязку. — До ужина полежи, а потом и встать можно.

— Я много потерял крови? — спросил Брусков.

— Пустяки! Не больше стакана.

Малевская собиралась лечь и отдохнуть после этой, ставшей чрезвычайно утомительной, работы, когда Мареев позвал её и Володю к столу. В кратких словах он объяснил им положение и сообщил о выводах, к которым пришли они с Брусковым во время утренней беседы.

— Двое должны и могут отправиться в торпеде на поверхность, — глухо говорил он, выводя карандашом замысловатые завитушки на клочке бумаги. — Это очень опасно, но облегчит положение остающихся: можно будет дольше продержаться в ожидании помощи с поверхности.

Малевская, ещё больше побледнев, растерянно смотрела то на Мареева, то на Брускова.

— Как же так? — проговорила она с усилием. — Я думала, мы все вместе…

— Это было бы неразумно, Нина, — ответил Мареев.

— Кто же? — упавшим голосом спросила Малевская. — Кто должен отправиться?

— Володя и Михаил.

Два возгласа — радости и возмущения — одновременно прозвучали из разных углов каюты.

— Правда? — с просиявшим лицом вскрикнула Малевская.

— Как? — закричал Брусков, резко поднявшись в гамаке и чуть не вывалившись из него. — Я?!

Красные пятна покрыли его лицо, большие уши вспыхнули.

Поражённый Мареев поднял глаза.

— Ты сказал — я? — дрожа и задыхаясь, говорил Брусков. — Я пойду на поверхность?! Никогда! Нина пойдёт! Пойдут женщина и ребёнок!

— Ты болен, Михаил, — с трудом приходя в себя, ответил Мареев. — Ты ослабел, тебе нельзя здесь оставаться…

— Я здоров! Я так же здоров, как вы все!.. Спроси Нину… Она только что сказала, что после ужина я могу встать… Правда, Нина?

— Да… — растерянно ответила Малевская, — но выдержать здесь…

— Пустяки! В торпеде будет труднее. Я не пойду, Никита! Не пойду… Не пой-ду…

Он бессвязно хрипел, трясущимися руками то расстёгивая, то застёгивая пижаму на одну и ту же пуговицу. Внезапно он замолчал, бледность разлилась по его лицу, и с какой-то страшной догадкой он остановил расширившиеся глаза на Марееве.

— Никита… — бормотал он. — Никита… Это, может быть… наказание?.. Ты… изгоняешь меня?..

— Михаил! Как ты мог это подумать?

Мареев вскочил и бросился к Брускову. Он обнял его за плечи, на мгновение прижал к себе и принялся укладывать на подушку.

— Как ты мог это подумать? Лежи… успокойся… не говори ни слова… Я прекращаю совещание…

— Отмени решение… — продолжал твердить Брусков.

— Подожди… Дай мне прийти в себя. Прости меня… я не ожидал, что это на тебя так повлияет… Полежи спокойно. Нина, дай ему чего-нибудь. Пусть заснёт. А мы с Володей примемся за баллон…

Слишком ли велика была усталость после всего пережитого в этот день Брусковым, или взволнованная Малевская отмерила ему слишком большую дозу лекарства, но он проспал и обед и ужин. За это время Мареев с помощью Володи успел разрезать пустой баллон из-под кислорода и приварить к его верхней части новое дно. Закончив эту работу, он вспомнил, что давно не разговаривал с поверхностью. За последние сутки было столько волнений и забот, что действительно можно было забыть многое, даже более важное. Но Мареева удивляло молчание Цейтлина. С некоторым беспокойством он подошёл к микрофону и сейчас же заметил, что радиоприёмник снаряда выключен. Он вспомнил вчерашний поступок Брускова и подосадовал на свою забывчивость.

Цейтлин так обрадовался установлению связи, что даже не расспрашивал, почему она была нарушена. Он спешил сообщить Марееву счастливую весть о прибытии бригады бурильщиков, которая через трое-четверо суток подаст в снаряд воздух, кислород и, по выражению Цейтлина, «всё, что угодно».

Это была очень важная новость, но Мареев сейчас же понял, что она имеет значение лишь при условии отправления торпеды и только для тех, кто останется в снаряде. Если же все останутся ждать, то скважина подойдёт слишком поздно: оставшегося кислорода даже при самом скромном расходовании хватит для четырёх человек только на трое суток. Таким образом, торпеда оставалась единственным шансом на спасение.

— Очень хорошо, Илья, — сказал Мареев, быстро придя к этим выводам. — Бурильщики увеличат наши шансы. Но всё-таки нам не обойтись без помощи торпеды…

— Торпеды? Что ты этим хочешь сказать?

Мареев подробно ознакомил Цейтлина с действительным положением вещей и со своим решением отправить в торпеде на поверхность Володю и одного из взрослых членов экспедиции. Цейтлин был чрезвычайно поражён.

— Как же так, Никита? — спросил он. — Ведь раньше ты сообщал совсем другое о запасах кислорода. У вас должна была получиться какая-то экономия?

— Она и получилась. Но сегодня её пришлось всю целиком израсходовать и сверх того много истратить из основного запаса…

И Мареев осторожно рассказал Цейтлину о внезапной болезни Брускова, которая вызвала необходимость в усиленной трате кислорода как для него, так и для остальных членов экспедиции, много работавших в эти тяжёлые часы. Что касается воды, то её так мало и так приходится уже страдать от жажды, что надеяться на электролиз нечего.

В конце концов Цейтлин, донельзя огорчённый, всё же согласился, что без отправления торпеды не обойтись. Решили, что Цейтлин немедленно начнёт готовить площадку для приёма торпеды, всячески ускоряя в то же время работу бурильщиков.

Отправление торпеды назначили на восемь часов утра следующего дня. Необходимо было проверить её механизмы, радиостанцию, зарядить аккумуляторы, обеспечить людей продовольствием и водой. Дел оставалось много, и они требовали добавочного расхода кислорода для увеличения работоспособности людей.

Окончив разговор с Цейтлиным, Мареев позвал Володю и спустился с ним в нижнюю камеру. Надо было начать снаряжение торпеды в долгий, опасный путь.

После перемены положения всего снаряда торпеда лежала почти горизонтально, днищем на трёхногом домкрате, а корпусом на трёх слегка изогнутых полозьях, протянутых до выходного люка.

— Никита Евсеевич, — сказал Володя, разворачивая длинный провод для зарядки аккумуляторов, — Никита Евсеевич, с какой скоростью сможет идти торпеда в этих породах?

— Если в габбро она могла делать по восемь метров в час, то здесь не менее десяти, — ответил Мареев, тщательно осматривая выходной люк торпеды.

— Значит, в пути придётся быть около восьмидесяти шести часов, или трое с половиной суток, — подсчитал Володя, думая о чём-то своём.

— Да, немного больше этого, — согласился Мареев. — Я тебе потом подробно объясню, как нужно будет вести торпеду, — добавил он.

Володя помолчал, сохраняя всё то же выражение сосредоточенности. Задумчивость не покидала его с тех пор, как было твёрдо решено, что он отправится в торпеде. Через некоторое время он опять обратился к Марееву:

— Никита Евсеевич, а какой запас кислорода будет в торпеде?

Мареев повернул голову и бегло посмотрел на него.

— На четверо суток, — ответил он.

— Для полного… то есть нормального дыхания? — продолжал допрашивать всё с тем же сосредоточенным видом Володя.

— Да, конечно…

После короткого молчания Володя опять спросил:

— А в снаряде сколько останется кислорода? На сколько времени?

— Чего это ты допытываешься, Володя? — спросил в свою очередь Мареев и, не дождавшись ответа, сказал: — После вашего отъезда в снаряде останется некоторая часть кислорода из того, что приходилось бы на вашу долю. Благодаря этому остающиеся смогут, экономно расходуя его, ждать около пяти суток.

— Пять суток… пять суток… — задумчиво повторял Володя. — И не больше, Никита Евсеевич?

— Может быть, немного больше.

— Но ведь и в торпеде можно экономно дышать, — быстро сказал Володя. — Зачем же давать нам полный запас? Оставьте ещё немного для себя…

Мареев усмехнулся и покачал головой.

— Спасибо, Володя… Но этого нельзя делать… Мало ли что случится с торпедой в пути! Скорость, может быть, будет не та… Какая-нибудь неожиданная задержка… Ну, иди, присоедини аккумуляторы…

Когда Володя уже скрылся в торпеде, Мареев сказал ему вслед:

— Через пять минут после того, как начнётся зарядка, пусти на малый ход буровой аппарат…

— Хорошо, Никита Евсеевич, — донёсся голос Володи.

Скоро послышалось приглушенное гудение мотора в торпеде, и её тупая вершина, покрытая чешуёй из острых пластинок, начала медленно вращаться. Мареев внимательно осматривал каждую пластинку и с помощью приборов проверял её прочность. Но мысль возвращалась к вопросам, неотступно следовавшим за Мареевым.

Сможет ли торпеда благополучно добраться до поверхности? Трое с половиной суток! А подпочвенные воды? Что, если торпеда встретит пласты, сильно насыщенные водой? Геологи с поверхности говорят, что почва насыщена умеренно. Но это общее заключение о всём геологическом разрезе местности, а точных, детальных сведений у них нет… И ещё вопрос — кого оставить в снаряде? Кто отправится с Володей в торпеде?

Отправить Нину? Это было бы правильно, и от этого радость и грусть одновременно сжимают сердце… Нина будет спасена!.. И это значит, что больше он никогда не увидит её… Никогда!.. Они разойдутся: она — в жизнь, светлую, радостную, а он… Успеют ли бурильщики?.. Сомнительно, сомнительно… Но можно ли оставлять Михаила? После всего пережитого им сможет ли он перенести новые страдания? Кроме того, оставить Нину — значит морально убить Михаила… И ещё — радиостанция… Михаил необходим здесь на случай её аварии…

Мареев не знал, на что решиться. Глаза следили за приборами, руки привычно, почти бессознательно, но твёрдо, уверенно работали…

В шаровой каюте Малевская собирала один из киноаппаратов торпеды. Она уже давно работала над увеличением дальности его действия хотя бы ещё на несколько метров. Теперь она добилась этого, доведя максимальную дистанцию до тридцати двух метров. Надо было ускорить сборку аппарата и поставить его на место. Но работа валилась из рук. Малевская поминутно вскакивала, делала несколько шагов по каюте, но сейчас же, усталая, с трудом дыша, возвращалась на место и принималась опять за аппарат. Она часто бросала нетерпеливые взгляды на гамак у противоположной стены, где за занавеской спал Брусков.

Он недолго испытывал её терпение. Вскоре после ухода Мареева и Володи в нижнюю камеру он проснулся, окрепший и голодный.

— Ниночка, есть хочу! — были первые его слова.

Он быстро оделся и сел за стол, на котором Малевская приготовила ему ужин.

Брусков ел жадно, с волчьим аппетитом, пытаясь одновременно вести разговор. Однако Малевская отвечала скупо, нехотя, занятая какими-то своими мыслями.

— Что ты такая скучная, Нина? — нерешительно спросил её Брусков, складывая салфетку и собирая посуду со стола.

Малевская, склонившись над киноаппаратом за своим рабочим столиком, с минуту помедлила ответом. Потом энергично тряхнула головой и резко повернулась к Брускову.

— Как ты себя чувствуешь, Михаил?

— Спасибо, хорошо, — с некоторым удивлением ответил Брусков. — К чему это ты?

— Мне нужно серьёзно поговорить с тобой… Ты решительно настаиваешь на том, чтобы именно я отправилась в торпеде?

Брусков посмотрел на Малевскую и сейчас же отвёл глаза.

— Да, — проговорил он, насупившись.

— Почему? Потому что я — женщина?

— Да.

— Почему же именно теперь ты вспомнил об этом? — Малевская уже не скрывала своего волнения. — Кажется, за время нашей экспедиции я не давала повода делать различие между нами. Я работала наравне с вами, я подвергалась тем же опасностям, я физически здорова, сильна и закалена не менее, если не более, чем ты… Почему же ты теперь вытащил из сундуков прошлого это пыльное рыцарское знамя и размахиваешь им, даже не спрашивая моего мнения? Кто дал тебе право говорить за меня и диктовать Никите правила рыцарского поведения?

Брусков не отвечал. С красными пятнами на лице он молчал, складывая и разворачивая салфетку.

— Почему ты молчишь, Михаил? — говорила Малевская, не сводя с него глаз. В них появилось что-то новое, необычное для Малевской. Сурово сжались тонкие брови, всегда весёлые, ласковые глаза жгли горячим голубым пламенем. Она глубоко и с трудом дышала.

— Почему ты молчишь, Михаил? — настойчиво и нетерпеливо повторила она и, опять не получив ответа, продолжала: — После того, что ты… что ты… пережил за эти сутки, разве не… жестоко было бы подвергать тебя тем же… или, может быть, ещё худшим испытаниям?..

— Нина… — не поднимая глаз, глухим голосом прервал её Брусков. — Нина… Прошу тебя… Не говори об этом…

— Я имею столько же права остаться в снаряде, как ты… как Никита! — страстно продолжала Малевская. — И никто этого права отнять у меня не может!.. Никита останется… Это его право и… его… обязанность… Он останется один на один с другим человеком… в самый тяжёлый… в самый опасный момент… когда придётся собрать всё мужество своё… всю силу…

Её голос задрожал, и, тяжело дыша, она на мгновение остановилась. Потом, почти шёпотом, продолжала:

— Сможет ли другой человек поддержать в нём это мужество? В тот час, который, может быть, будет последним… Так… только так стоит вопрос, Михаил!.. После того, что произошло…

— Нина!.. Нина!.. Замолчи!..

Брусков вскочил со стула. Он смотрел на Малевскую глазами, полными мольбы и растерянности.

— Ты думаешь… — с усилием проговорил он, — ты думаешь только о Никите…

— Потому что он остаётся безусловно… И он имеет право на товарища…

— Подожди, Нина… — протянул к ней руки Брусков. — Дай сказать… Разве я для тебя и для него уже не товарищ?

Малевская протестующе тряхнула головой.

— Глупость!

— Подумай же и обо мне, Нина!.. Подумай, как я покажусь на поверхности вместо тебя! Что я скажу там, Нина!.. Ты права, я не должен был мотивировать своё требование тем, что ты — женщина. Но факт остаётся… Там, на поверхности, ещё существует, ещё действует неписаный закон, что женщина должна в первую очередь… Пойми, Нина, ты гонишь меня на позор… Он останется со мной на всю жизнь!..

С упрямой складкой на лбу Малевская смотрела на носок своей туфли.

— Все знают на поверхности, что ты заболел… Это достаточное основание…

— Но моя совесть, Нина! Ты сомневаешься во мне?.. После всего, что я пережил и передумал, я знаю, что до конца буду с Никитой…

Почти задыхаясь от волнения, он опустился на стул.

— Я верю тебе, Михаил, — тихо, но твёрдо сказала Малевская, — и всё же я буду настаивать перед Никитой, чтобы он оставил именно меня. Путь он сам решает. А теперь прекратим этот разговор… Мне нужно закончить работу. Да и тебе следует им помочь. Полежи, отдохни и пойди к ним.

Она повернулась к своему столику и принялась за киноаппарат. Но руки дрожали, перед глазами стоял туман, а сердце билось с такой силой, что казалось — разорвётся грудь…

Опустив лицо на руки, Брусков застыл на стуле в неподвижности.

В каюте наступило долгое молчание. Изредка сквозь опущенную крышку люка глухо доносились голоса Мареева и Володи из нижней камеры.

Мареев показался в люке неожиданно, почти испугав Брускова и Малевскую.

— Ты уже встал, Михаил? Ну, как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, Никита… Очень хорошо… Я собирался спуститься к тебе…

— Мы с Володей уже порядочно успели… Зарядили аккумуляторы, проверили моторы, буровой аппарат… Ну, что же, пойдём, Михаил! Работы ещё много… А как у тебя, Нина?

— Сейчас кончу.

— Прекрасно!.. Потом возьми на себя продовольственный вопрос.

— Хорошо. Через десять минут займусь этим.

— Ну, идём, Мишук!

Он пристально посмотрел на Брускова.

— Ты что-то неважно выглядишь… Может быть, ты лучше полежишь, отдохнёшь?

— Да нет же, Никита! — торопливо возразил Брусков. — Я прекрасно себя чувствую… Пойдём, пойдём…

Но у самого люка он вдруг остановился.

— Одну минуту, Никита! Ты решил уже? Я останусь с тобой?

Мареев в нерешительности развёл руками.

— Право, не знаю… совершенно ли ты здоров? Нина! Ты ведь вроде врача экспедиции… Как ты думаешь, он совершенно оправился?

От этого неожиданного вопроса Малевская на мгновение растерялась, но потом твёрдо и решительно сказала:

— Да! Он совершенно здоров! Но имей в виду, Никита, я возражаю против моего отъезда в торпеде… Я не менее здорова, чем Михаил, и у меня не меньше права остаться здесь. Я прошу тебя не отправлять меня. Я дождусь с тобой помощи с поверхности…

Мареев пристально смотрел на Малевскую, потом перевёл глаза на Брускова.

— Я говорил уже тебе, Никита, — невнятно сказал Брусков. — Я не могу… не могу появиться на поверхности… оставить тебя…

Он замолчал.

В мучительном раздумье стоял Мареев. Потом покачал головой.

— Вы мне задали тяжёлую задачу, друзья мои… Но если Михаил настаивает, если он здоров, то отправиться должна будешь ты, Нина!

— Никита! — бросилась к нему Малевская. — Почему? Почему именно я? Почему такая несправедливость?

— Нина… — Мареев взял её руки. — Нина, я знаю всё, что ты скажешь… Да, это несправедливость! И всё-таки я не могу нарушить правила: «Женщины и дети — первыми в шлюпку!» Это долг. Это обязанность каждого командира в момент крушения судна.

— До каких же пор! — в отчаянии и бессильной ярости закричала Малевская. — До каких пор вы будете проводить эту унизительную грань между мужчиной и женщиной? До каких пор вы будете считать женщину второразрядным человеком?

Мареев криво усмехнулся и сказал тихо:

— До тех пор, дорогая, пока женщина является носительницей нашего будущего, наших будущих поколений, счастливых, радостных людей страны социализма… Можешь ли ты считать это второразрядным?.. В этом, я думаю, новый смысл старого правила о шлюпке. Может быть, я ошибаюсь, но я верю…

Малевская закрыла лицо руками и опустилась на стул. Плечи её вздрагивали.

— Успокойся, Нина, — продолжал Мареев всё так же тихо. — Подумай, и ты поймёшь, что иначе нельзя… Кроме того, Михаил здесь нужен как радист.

Он с усилием повернулся к Брускову.

— Пойдём, Михаил!

К часу ночи большая часть работы была закончена. Мареев отправил товарищей спать. Малевская и Володя нуждались в отдыхе перед отправлением в дорогу, особенно перед долгим и тяжёлым маневрированием, связанным с выходом торпеды из снаряда и переходом её на вертикаль. Брускова тоже нельзя было переутомлять.

Мареев остался один в нижней камере. Надо было наполнить кислородом резервуар и баллон, проверить аппарат климатизации, доделать некоторые мелочи. Он продолжал работать со всевозрастающей энергией.

Наконец сделано последнее, и он остался одиноким в безмолвии недр, в мёртвой тишине слепых глубин. Идти спать? Сна не будет — это Мареев твердо знал. Он провёл рукой по лбу, постоял минуту, потом погасил все лампы, оставив лишь одну, самую слабую, и опустился на мягкие, зашитые в мешки связки неиспользованных проводов.

Как будто сам собой открылся в душе какой-то клапан, и мысли, чувства, образы ринулись на свободу и заполнили камеру. И сразу из этого хаоса выплыл и властно всё закрыл собой один образ — бесконечно милый и родной… И с ним надолго остался Мареев в тишине этой ночи, прощаясь с жизнью, со всеми незавершёнными и захватывающими планами, с мечтой об ослепительном, неизведанном ещё счастье, так неожиданно найденном здесь, в мёртвых глубинах, и здесь же потерянном… Время остановилось, как будто прислушиваясь к тому, что происходит в душе Мареева. Иногда он выпрямлялся, привычно проводил рукой по лбу и вновь опускал голову на руку.

Лёгкий скрип приподымающейся люковой крышки наполнил камеру грохотом поезда в туннеле. Мареев вскочил и, стремительно подавшись вперёд, замер на месте.

Малевская тихо спускалась по лестнице, придерживая одной рукой опускающуюся над ней крышку люка. Так она простояла несколько мгновений, пока в слабом свете лампочки разглядела горящие глаза и окаменевшее движение Мареева.

Она приблизилась к нему.

— Никита… — Её голос был чуть слышен и дрожал. — Никита… Я не могла заснуть… Я хотела ещё раз поговорить с тобой…

Мареев молчал.

— Никита… Ты должен изменить решение…

Неповинующимися губами Мареев с трудом произнёс:

— Это невозможно…

— Никита… пойми… Я не могу уйти отсюда…

— Я понимаю, Нина… — медленно сказал Мареев. — Через несколько часов мы расстанемся… Ты унесёшь с собой… мою любовь… Я могу это сказать тебе теперь… Да, я люблю тебя…

Малевская вздрогнула. Мареев порывисто обнял её и прижал к себе.

— Я люблю тебя, Нина… — шептал он, склонившись над ней. — Я жил до сих пор полной, насыщенной жизнью. Мне казалось, что я беру от неё всё, что она может дать. Но ты открыла мне новую, такую яркую, такую ослепительную страницу её. Почему же ты молчишь?..

Малевская как-то по-детски рассмеялась. Её тихий смех, казалось, приподнял непроницаемые толщи над ними, наполнив весь мир радостью.

Они долго взволнованно говорили, в неутолимом желании всё сказать, о радости зарождавшейся любви, о новых планах, о будущем счастье…

Чёрная, непроницаемая тьма лежала вокруг снаряда.

— Никита, — нерешительно прошептала Малевская, — надо идти.

— Да, Ниночка, — с усилием ответил Мареев.

— Никита… Я теперь останусь? Правда?

Мареев покачал головой.

— Нет, Нина, — сказал он тихо и твёрдо, — ты отправишься с Володей. Иди, не беспокойся обо мне. Я твёрдо убеждён, что всё кончится благополучно. Бурильщики вовремя доберутся до снаряда… подадут нам кислород… Мы дождёмся окончания шахты и выберемся отсюда… Это будет, Нина! Иди и жди меня!..

Глава 25 Володя платит по старым долгам

Понадобилось больше четырёх часов, чтобы вывести торпеду из снаряда и направить её вверх точно по вертикали.

Лишь теперь, после окончания взволнованных сборов, последних тяжёлых минут прощания, напряжённой работы в торпеде, Малевская и Володя смогли подумать об отдыхе. Впрочем, вопрос об отдыхе, по-видимому, меньше всего интересовал Володю. Он был взбудоражен, его голос звенел, щеки пылали, радостно сверкали глаза.

— Ну, Нина, ты теперь садись на скамеечку и отдыхай, а я на этих пакетах устроюсь. Хорошо?.. Я сейчас достану тебе чего-нибудь поесть… Бульону хочешь? Или какао?

Он чувствовал себя в торпеде по-хозяйски, свободно, заботливо ухаживал за Малевской, стараясь помочь ей в необычной для неё обстановке. Всё было ему здесь знакомо и близко. После памятного путешествия в торпеде с Брусковым нынешний рейс казался ему совсем не сложным.

Тепло, по-родному гудели моторы, тихо скрежетали буровые ножи и коронка, за стенкой уютно шуршала размельчённая порода, спускаясь по виткам архимедова винта вниз, под могучие колонны давления…

Они уселись в самых необычайных позах: Малевская — на краешек узкой откидной скамеечки, а Володя — на груде пакетов с продовольствием, сложенных вокруг стены центральной камеры. Стоять же можно было, лишь вплотную прижавшись друг к другу, на тех крошечных пространствах пола, которые оставались свободными.

Володя возился, поудобнее усаживаясь, поглядывая на приборы и аппараты, всё в том же необычайном возбуждении. Оно переполняло его, и он непрерывно болтал.

— Как я рад, что мы наконец отправились!

— Да… — нехотя отозвалась Малевская, — я вижу… — и, помолчав, добавила: — И Никита Евсеевич и Михаил тоже видели это. Ты рад, что вырвался из снаряда?

— Ну да! — ответил Володя, думая о чём-то своём. — Жалко, что раньше не вспомнили про торпеду.

Малевская замолчала. У неё чуть дрогнули губы. Володя тоже молчал и, прищурив глаза, о чём-то думал.

— Никита Евсеевич смеялся и даже сказал Михаилу: «Володьке-то, верно, до смерти надоело с нами… Смотри, как он счастлив!» — тихо сказала Малевская.

Всё с тем же сосредоточенным видом Володя поправил:

— Не с вами надоело, а в снаряде.

— Почему ты, Володя, всё кричал напоследок: «Не прощайте, а до свидания! Держитесь подольше!» Ты думаешь, их спасут? Скажи, почему ты так кричал?

Малевская открыла глаза и с жадным, почти болезненным нетерпением смотрела на Володю. Утихшее было возбуждение опять овладело Володей. Он посмотрел на Малевскую, потом стремительно перегнулся к ней и звенящим голосом сказал:

— Уверен, что спасут! Уверен, уверен! Не скучай так, Ниночка! Их обязательно спасут!

Ошеломлённая этим порывом, Малевская не знала, что сказать. Не дожидаясь ответа, Володя неожиданно и деловито спросил:

— Скажи, пожалуйста, Нина, кто теперь наш начальник?

Малевская опять закрыла глаза.

— Не знаю, Володя… Я не думала… Зачем тебе понадобилось знать это?

— Нужно, — упрямо кивнул головой Володя, нахмурив брови. — Наверное, уже не Никита Евсеевич? Правда? Ведь мы идём на поверхность, а там начальник Цейтлин… Правда?

— Вот нашёл себе заботу! — слабо усмехнулась Малевская. — Тебе не всё равно?.. Пожалуй, ты прав, что Цейтлин…

— Ну, вот, — расцвёл Володя, — это очень важно.

Он помолчал, точно борясь с собой, не решаясь и порываясь что-то сказать. Наконец он почувствовал, что не в силах совладать с тем, что переполняло его.

— Это очень важно, Нина… Никита Евсеевич запретил бы. Я знаю, обязательно запретил бы. А Цейтлин разрешит…

— Говори толком, Володя! Что разрешит? Что важно? — нетерпеливо сказала Малевская.

— Чтобы торпеда вернулась обратно к снаряду! — выпалил Володя. Размахивая от возбуждения руками, он продолжал: — Я хочу, чтобы торпеда вернулась и вывезла всех из снаряда! Ты понимаешь? Сначала одного, например Михаила, потом Никиту Евсеевича… Правда, хорошо будет? Ну, скажи! Что же ты молчишь?

— Ты всё выдумываешь, Володька! — произнесла ошеломлённая Малевская. — Как она пойдёт обратно? Кто её поведёт?

— Да я же и поведу! — вскочил с места Володя, поражённый её непонятливостью. — Ну, конечно, я! Ну, как ты не понимаешь? Я тебя отвезу, а потом поеду за Михаилом, привезу его, и опять спущусь за Никитой Евсеевичем! Как на такси!

Он залился неудержимым счастливым смехом.

— Подземное такси! Нина! Я буду шофёром подземного такси! Ха-ха-ха!.. Вот здорово!

Он был в восторге от этого смешного сравнения.

— Ту-ту-ту! Такси подкатывает… Где тут пассажиры? Пожалуйте! Вам куда? На улицу Горького? Ту-ту-ту…

— Перестань глупости городить, Володька! — рассердилась Малевская. — Ты с ума сошёл! Кто тебя пустит? Замолчи сейчас же, глупый мальчишка!

Но руки у неё дрожали, лицо покраснело, глаза растерянно смотрели на взбудораженного Володю.

— И совсем я не глупый… Только напрасно я тебе это рассказал… Спросим у Цейтлина! Вот, спросим у Цейтлина! Увидишь, что он разрешит! Ты просто не понимаешь…

У Малевской глаза сделались тёплыми, влажными. Взволнованная, она притянула к себе Володю, обняла, прижала к себе.

— Не дуйся, Володюшка, милый! Ты хороший, славный мальчик… — Из стиснутого горла с трудом пробивались слова. — Только это невозможно… Нет… нет… Это слишком опасно… Не думай об этом…

Её голос дрогнул. Она замолчала.

— Ну, что тут опасного? Честное пионерское! Это же просто, как педальный автомобиль! Ведь торпеда пойдёт по старой, уже проложенной дороге. Она никуда с неё сбиться не сможет. Ну, как ты не понимаешь? И пеленгатор работает, и всё в порядке. И я уже раз привёл торпеду, когда всё было хуже. И теперь я вывел торпеду на вертикаль. Ты только два раза мне помогла, но я же не просил тебя, я сам сделал бы всё… Ведь правда?

Малевская молчала, грустно глядя мимо Володи. У Володи защемило сердце, и он торопливо, горячо продолжал:

— Ну, знаешь что? Я буду теперь один вести торпеду, а ты только смотри… Вот увидишь! Почему ты мне не веришь? Что, я хуже тебя знаю торпеду?

У радиоаппарата, одновременно с тихим гудком, зажглась зелёная лампочка: вызывал снаряд. Малевская поднялась, чтобы включить репродуктор. С неожиданным испугом Володя схватил Малевскую за руку и, густо покраснев, быстро и взволнованно зашептал:

— Нина, послушай… Только ты ничего не говори Никите Евсеевичу! Обещай мне! Он вдруг захочет быть нашим начальником и запретит. Я тебе доверил… Пожалуйста!

— Хорошо, хорошо, обещаю.

Голос Мареева звучал бодро, хотя слышно было, что дышит он прерывисто, с трудом. Он сообщил, что у них всё благополучно, по-старому. Они с Брусковым решили держаться на минимуме кислорода и для этого будут побольше спать, меньше двигаться, жить мирно и не спорить: для споров тоже нужен кислород… Как поживают Нина и Володя? Как идёт торпеда?

Беседовали минут десять и разъединились.

— Ниночка, — сказал вскоре после этого Володя, — я всё-таки поговорю с Цейтлиным. Ведь можно? Правда? Пусть он скажет… Ладно?

Пожав плечами, Малевская согласилась.

Торпеда шла со скоростью одиннадцать метров в час. Через киноаппарат виден был влажный известняк, который легко брался буровой коронкой и ножами. За обедом Володя заявил, что можно ещё повысить скорость, но Малевская возражала:

— Не надо перенапрягать моторы, Володя. Мы и при этой скорости выигрываем часов восемь!

— Ну, что ты беспокоишься, Нина! Я ведь отлично знаю. Когда я вёл торпеду в габбро, она делала по восемь метров в час и моторы работали на полную мощность, а теперь, смотри, — Володя указал на стрелку прибора, — ещё десять процентов мощности не использовано… Я знаю… Ты не думай… Уверяю тебя, что скорость совершенно свободно можно довести до двенадцати метров. Мы сэкономим массу времени, и я смогу скорей отправиться обратно к снаряду.

— Ты вбил себе в голову эту мысль и не можешь, видно, забыть её. Подожди, что ещё Цейтлин скажет.

— Цейтлин разрешит. Он молодец! Он понимает.

— Не то, что другие… которые не понимают? — улыбнулась Малевская и тут же, с загоревшимися глазами заметила: — Можно будет отправить заодно Никите Евсеевичу немного кислороду. Правда, Володька? Торпеда ведь пойдёт туда наполовину пустая! Он тогда сможет легко дождаться прихода торпеды за ним или бурильщиков.

— Ну да! Ну, конечно! — с восторгом согласился Володя, но Малевская, неожиданно рассердившись, оборвала его:

— Ну, довольно… Я и сама начинаю глупости говорить! Всё равно Цейтлин тебе не разрешит и будет, конечно, прав… Наверное, бурильщики работают теперь вовсю.

Цейтлин действительно страшно рассердился, когда Володя, запинаясь, стал ему рассказывать о своём проекте. Он на него даже накричал. При этом он так тяжело дышал, сопел, отдувался, что казалось — у репродуктора работает паровая машина. Малевская, огорченная не меньше, чем Володя, машинально поддакивала и грустно злорадствовала:

— Ну, конечно! Я же говорила…

Под конец, накричавшись, Цейтлин сказал Володе:

— Ты и думать, Володька, не смей об этом… Вот… — Он опять засопел, помолчал, очевидно, вытирая пот на лице и шее, и добавил: — Да… Ты об этом молчи… И никому не говори… Ишь ты, какой храбрый! Вот тут отец тебя встретит. Он тебе всыплет. Да… Ты лучше скажи: когда вы будете здесь, на поверхности?

Чуть не плача от досады и обиды, Володя ответил:

— Мы теперь идём по двенадцать метров… Я хотел… Я хотел поскорее, чтобы скорее вернуться…

— М-да, понимаю… Головёнка у тебя не глупая… Выходит, что торпеда будет здесь без малого через трое суток. Да обратно столько же.

— Обратно скорее, Илья Борисович, — с безнадёжностью в голосе заметил Володя. — Потому что торпеда пойдёт вниз и… и дорога будет мягкая…

— Верно. Что верно, то верно… Положим, двое суток. Значит, пять — пять с половиной суток… Постой, постой…

Из репродуктора послышались странное хрипение, кашель, всхлипывания: нельзя было понять, задыхается Цейтлин в припадке удушья или смеётся. Среди этой каши диких звуков до Володи донеслось:

— Володичка… можно скорей… Честное слово… Ведь можно направить торпеду в шахту! Вот здорово! Шахта-то ведь прошла уже на двести семьдесят метров в глубину! Это сбережёт торпеде в два конца сорок пять часов!

— Пра-а-вильно! — неистовым голосом закричал было Володя, вне себя от восхищения, но его перебил голос Цейтлина:

— Да не ори ты, сумасшедший! Ты, пожалуйста, не думай… Я бегу… Я ещё подумаю… Я сейчас созову комиссию… Володичка… Володичка… Ты умница, честное слово… Целую твою головку, пионерчик мой дорогой… Я бегу… Через час будем опять говорить, тогда дам ответ… Я, кажется, сам начинаю с ума сходить. Ниночка, до свидания…

Казалось, сама торпеда сделалась живой, одухотворённой, полной нетерпеливого стремления вперёд и вверх!.. Она жадно грызла, перемалывала и глотала породу, её колонны дрожали от напряжения, выпирая торпеду кверху, туда, где её ждали, считая часы и минуты. Лампочки пеленгатора вновь затеяли свою молчаливую разноцветную игру, направляя торпеду на новую, короткую дорогу — в шахту, прямо в шахту!

Нетерпение, радость, уверенность в победе, переполнявшие теперь камеру торпеды, перекинулись вскоре в шаровую каюту снаряда, в шахту, на поверхность и разлились по необъятной стране. Всё расцвело и помолодело, новые силы влились туда, где, казалось, они были уже до отказа напряжены отчаянием.

В шахте шла непрерывная, радостная работа. В одну ночь были убраны оттуда все роющие, долбящие, сверлящие машины. На её выровненном дне с лихорадочной быстротой вырастала площадка для приёма и отправления торпеды. Подвозили баллоны с кислородом, устанавливали приспособления для новой зарядки аккумуляторов, монтировали краны для подъёма и поворота торпеды.

Гирлянды зелёных ветвей, ярких цветов, разноцветных лампочек обвивали сверху донизу круглые железобетонные стены шахты. Цейтлин не выходил из неё, горя от нетерпения, забывая об отдыхе, пище и питье.

Торпеда бешено рвалась наверх. Как в масло, врезались её коронки и ножи в рыхлый песчаный пласт, давно сменивший известняк. Несколько десятков метров лежали над ней последней податливой преградой.

Со всех сторон Советского Союза по железным дорогам, на самолётах, автомобилях, электромобилях прибывали в Красноград жаждущие видеть героев подземного мира, присутствовать при их возвращении на поверхность после стольких испытаний.

Фабрики, заводы, дворцы культуры, научные и профсоюзные организации отправляли многочисленные делегации и экскурсии со своими знаменами, оркестрами, хорами. Все помещения агрогородка — его единственная гостиница, его клубы, школы, театр — переполнены до отказа. В обширных садах и скверах, на лугу у небольшой речки раскинуты палатки, строятся шалаши, живописные группы располагаются на траве, под деревьями. На несколько километров в окружности всё запружено народом. Ночью вокруг города пылают огромные костры, в воздухе стоит мощное гудение неисчислимых толп, звенят восторженные речи, вспыхивают песни и пляски, гремят оркестры.

Всюду слышны имена Мареева, Малевской, Брускова, никто не может без восхищения вспомнить о Володе — всеобщем любимце. Пионеры с чувством особого достоинства ежеминутно поправляют свои красные галстуки. То тут, то там они собираются группами, и тогда несутся в праздничную, пылающую огнями ночь звенящие, ликующие песни счастливого детства и смелых дерзновений.

Ночь незаметно таяла и переходила в утро.

С первыми лучами восходящего солнца многочисленные громкоговорители сообщили, что торпеда приближается к шахте.

Бесконечные спирали разноцветных огоньков, перемежаясь с изумрудными полосами зелени и красными приветственными плакатами и транспарантами, уходили далеко в глубину земли по круглым стенам шахты. Там, на её дне, всё было залито ярким светом мощных электрических ламп. Сверху казалось, что шахта раскрыла раскалённые добела недра земли и потоки расплавленной лавы готовы подняться и хлынуть на поверхность.

Массивная стальная площадка с металлическим барьером под ней возвышалась на шести стальных колоннах. Многочисленные кабинки непрерывного лифта спускались по одной стороне шахты и подымались по другой, проходя у края площадки.

На дне шахты находились члены штаба, отец и мать Володи, сестра Малевской, прилетевшая из Ташкента, несколько рабочих и инженеров, готовившихся к приёму торпеды.

С площадки, на которой стоял небольшой, но мощный подъёмный кран, свисали стальные тросы, крючья, челюсти огромного грейфера.

Рядом с краном поместился ящик с походной радиостанцией, пеленгатором, микрофоном и репродуктором. Цейтлин, в широкой русской рубашке, с открытой головой, и радист Василий Егорович стояли возле ящика у микрофона.

Цейтлин был озабочен. Только что он получил сообщение, что у бурильщиков случилось несчастье: на глубине четырёхсот двадцати метров буровой инструмент сломался; теперь придётся его вылавливать, вытаскивать на поверхность и заменять. Хорошо, если всё это удастся сделать быстро. А если затянется — придётся начать бурение в новом месте. Тогда вся надежда — на торпеду, на Володю.

Тревога, вызванная этой аварией, перемежалась теперь у Цейтлина с радостной надеждой.

В шахте было жарко, несмотря на потоки свежего воздуха, которые мощный вентилятор гнал по трубам с поверхности.

Все были бледны от волнения и напряжённого ожидания.

Внезапно громкий голос Володи прозвучал из репродуктора:

— Я вижу… вижу, Илья Борисович!.. Положите что-нибудь небольшое, металлическое в центре шахты!

— Сейчас, Володя!.. Сейчас… Готово!

— Хорошо видно!.. Торпеда идёт прямо к центру.

У Цейтлина дрожала правая щека, но он даже не замечал этого. То носовым платком, то рукавом своей рубашки он непрерывно вытирал пот с лица.

Стояла напряжённая тишина. Изредка шёпотом переговаривались друг с другом люди, боясь проронить малейший звук из репродуктора.

— Я слышу торпеду! — закричал вдруг Цейтлин, застыв на месте с поднятым в руке платком. — Я слышу её приближение! Площадка дрожит!

Его крик ударился о стены шахты, наполнил её гулким колодезным эхом и, подхваченный микрофоном, разнёсся через десятки репродукторов над стотысячными массами, замершими вокруг шахты. Слабым отзвуком донесся сверху шквал восторженных криков, и вновь наступила тишина.

Все почувствовали чуть заметное дрожание почвы под ногами. Из недр послышался глухой, ровный гул. Гул нарастал, становился всё громче и громче, он заполнял шахту, вливаясь мощным, радостным потоком в уши и сердца людей.

— Осталось полтора метра, Илья! — прозвучал взволнованный голос Малевской. — Освободи центр шахты!

— Есть! — хрипло ответил Цейтлин. — Убрать металл с центра шахты!

На глазах у присутствующих дно шахты вспучивалось, поднималось под огромным напором колонн давления торпеды. Гул становился всё громче и сильнее. Дрожала почва под ногами. Нервы людей напряглись до последней степени.

— Володя! Володя! — вскрикнула его мать, не выдержав этого напряжения, и затихла, судорожно сжав руку мужа.

Подземный гул превратился в мощный, торжествующий рёв.

Внезапно целая сеть тонких трещин раскинулась по дну шахты. И сразу же за этим, внезапно и неожиданно, блеснула светлая, металлическая, быстро вращающаяся точка.

— Торпеда показалась!.. — неистовым голосом закричал Цейтлин. — Ура! Ура!..

Ответная буря донеслась сверху, и сейчас же её покрыла громкая команда Цейтлина:

— Приготовиться к приёму! Подтянуть тросы! Раскрыть грейфер!

Из земли показалась, поднимаясь всё выше и выше, конусовидная вершина торпеды, как будто одетая в блестящую, сверкающую кирасу из серебряных пластинок. Она вращалась, разбрасывая далеко вокруг себя комья земли и песка, с каждой минутой вырастая, как гигантский металлический жёлудь. Вершина продолжала вращаться, когда показалось отшлифованное цилиндрическое тело торпеды.

— Подводи грейфер! — гремела восторженная команда Цейтлина. — Майна помалу! Ещё помалу!.. Стоп! Стоп! Смыкай под вершиной! На шейке! На шейке! Вира помалу!.. Помалу!.. Помалу!

Ещё через десять минут торпеда повисла в паутине стальных тросов под площадкой, как необычайная серебряная акула, выловленная из таинственных подземных глубин.

Откинулась внизу люковая крышка, мелькнули в выходном отверстии одна за другой две гибкие голубые фигуры, и восторженные крики «ура», наполнившие шахту, прорезал звонкий, ликующий голос Володи:

— Мама!.. Мамочка!..

…Среди сверкающих разноцветных огней они стремительно неслись в кабинах лифта всё выше и выше, к поверхности, к солнцу, к свежему воздуху родины, к пьянящим просторам её голубого неба…

Солнце брызнуло дождём горячих золотых лучей и ослепило Малевскую и Володю, когда они рступили на высокую трибуну возле шахты. Тысячи флагов и плакатов с приветствиями, зелень садов и белые стены домов, бесчисленные лица с глазами, полными радости, восхищения и любви, — всё смешалось и завертелось, подхваченное ураганом восторженных криков стотысячной толпы. Крики сливались в потрясающий гром, перекатывались из одного конца площади в другой, проносились над крышами и деревьями.

Сияющая счастьем Малевская пыталась произнести слова приветствия, но безуспешно. Вдруг Володя голубой птицей высоко взлетел в воздух и, подхваченный руками Цейтлина, уселся на его могучих плечах, смеясь и протягивая руки вперёд. От новой бури восторженных криков, казалось, задрожали стены домов, закачались деревья, сотрясались небо и земля.

У подножия трибуны собрались представители партийных, советских и общественных организаций, чтобы приветствовать первых счастливо вернувшихся членов экспедиции.

Внезапно с лица Володи исчезла улыбка, беспокойство и тревога сменили её. Он что-то громко кричал Цейтлину, стараясь соскользнуть вниз с цейтлиновских плеч.

— Торпеда!.. Торпеда!.. — едва доносился среди бушующего шторма голос Володи до Цейтлина. — Мне нужно назад… Скорее!..

Он стоял уже на площадке, красный, взволнованный, и изо всех сил тянул Цейтлина за руку.

— Через два часа!.. — надрываясь, кричал ему Цейтлин. — Торпеду переворачивают… Зарядка аккумуляторов!.. Дадут кислород!.. Успеешь!..

Володя постоял минуту в нерешительности, потом кивнул головой и повернул просветлевшее лицо к затихающей буре.

Начался митинг… митинг спасения, победы и торжества…

Володя сидел неподвижно, задумавшись. Вдруг он поднял голову и залился звонким, счастливым смехом. Он вскочил на ноги и затанцевал на месте, продолжая неудержимо смеяться.

Из репродуктора неслись подмывающие звуки весёлого, бодрого авиамарша, и Володя орал во всё горло на мотив марша: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»

Он вспомнил, как сутки назад они с Брусковым по старой, уже знакомой дороге подъезжали в торпеде к шахте, как опять встретили их неисчислимые массы народа громом приветственных криков, как объединённый оркестр, наверное, в тысячу человек, грянул «Интернационал», как их обоих потом понесли на плечах по разным улицам, как его долго носил на себе высокий бородатый человек и никому не хотел передавать…

Теперь Володя спускается в торпеде второй и последний раз, за Мареевым. Только что Володя говорил с ним по радио. Никита Евсеевич бодр, весел, смеётся, ждёт «подземное такси». Кислороду у него много. Бурильщики добрались-таки до снаряда. С огромным трудом, затратив часа три, они просверлили его стальные оболочки и пустили в шаровую каюту воздух с поверхности…

Как же не танцевать, как не петь во всё горло назло всем этим глухим и слепым каменным толщам! Защемили, зажали в своих каменных тисках и думали — не выпустят… Не тут-то было!..

Как не петь, когда всё внутри поёт от гордости, от переполняющей все существо радости!

Володя платит по старым счетам!..

Ещё четыре часа — и торпеда изогнётся и по проторенной дороге войдёт, как рыба, в своё диковинное гнездо! Ещё четыре часа — и Никита Евсеевич обнимет Володю, прижмёт его к себе, и белые зубы сверкнут в тёплой, чудесной улыбке, от которой все светлеет кругом!..

Володя полностью расплатится по старым долгам!..

Глава 26 Встреча с родиной

Четыре человека в голубых комбинезонах и беретах затуманенными глазами смотрели на Москву.

Она раскрывалась перед ними — огромная, залитая солнцем и зеленью, сверкающая красками радости и восторга.

Стоя в открытом электромобиле, перевитом гирляндами цветов, осыпанные ими, они медленно плыли среди волн гремевшего вокруг них человеческого моря.

В электромобиле сидели, окружая людей в голубом, руководители партии, правительства и комсомола. Далее следовала машина с родными и близкими друзьями героев и бесконечная вереница автомобилей и электромобилей с многочисленными делегациями.

Проплывали мимо чёткие, стройные ряды частей Красной Армии: герои обороны приветствовали героев науки. За ними густые белоснежные ряды комсомола тысячами молодых голосов повторяли: «Да здравствуют герои подземных глубин! Ура-а-а!»

Дальше плескался, звенел, трепетал красными флажками весенний разлив пионеров. «Володя! Володя! Ура, Володя!» был их радостный боевой клич в этот день.

Непрерывно возникали впереди огромные, великолепные здания; их колонны были перевиты зеленью и гирляндами цветов, балконы и окна украшены яркими коврами и флагами и переполнены смеющимися, радостными людьми. Проплывали залитые народом широкие тротуары бесконечных улиц. Звенел воздух от приветственных криков, нёсшихся отовсюду: сверху, снизу, со всех сторон. Нескончаемый ливень цветов с тротуаров, балконов, окон и крыш затоплял электромобиль и блестящую мостовую перед ним…

Показались старинные стрельчатые башни Кремля со сверкающими золотом и драгоценными камнями пятиконечными звёздами…

1937