Победитель крыс

Глава 4 В избушке старуха

Это был даже не домик, а скорее нечто между избушкой и. сказочным теремком. Высокие плакучие березы росли за бревенчатым забором, окружавшим, по видимости, избушку, и, крашенная охрой, она светилась в закатном солнце совершенно прянично. Борис побрел по мокрой траве в ее сторону, бормоча про себя: «Стань к лесу задом, ко мне передом». Так ему почему-то казалось необходимым говорить. Но избушка не шелохнулась даже. Бориса а общем-то не очень занимал вопрос, куда он попал. Просто что-то вело его к избушке, и привело.

Он без стука открыл дверь и вошел в сени. В сенях стояли у самого входа два ведра, грабли, лопата, топор, огромный противень, совок и нечто вроде ступки, в которой бабушка Настя толкла орехи, только много больше, так что в нее и человек мог поместиться, а пестика не было. Свет проходил сквозь маленькое узорчатое окошко, над которым висел подростковый двухколесный велосипед. В глубине под лестницей, ведущей, видимо, на второй этаж или на чердак, стояла детская коляска, набитая всяким старым хламом — кастрюлями, облезшими эмалированными кружками, деревянными ухватами, тряпьем. Запах сушеной травы так насыщал воздух, что кружилась голова и щекотало в носу. Борис пригляделся: стены сеней оказались огромным гербарием. Пучки сушеных трав и ягод, приколотые к бревнам стены, под каждым пучком бумажка с названием, написанным печатными буквами, — Борис то приседал на корточки, то поднимался на цыпочки, читая:

Кончив осмотр, Борис толкнул внутреннюю дверь и очутился на кухне. Спиной к нему стояла длинная тощая женщина в черном платье и черном платке. Наклонившись, она чистила столовый остроконечный нож, втыкая его в щель между досками, из чего Борис умозаключил, что фундамент у дома земляной и доски пола лежат прямо на земле. Вытащив нож из земли, женщина долго рассматривала его, то поднося к самому лицу, то отставляя на расстояние вытянутой руки. Потом снова склонилась и, резко дергая острыми, вылезающими из дырок платья локтями, еще несколько раз воткнула его в землю.

Кухня была совсем черной, закопченной, газовой плиты не было, но шумела печка, пыхала жаром, около нее лежали березовые чурки и мелко наломанные ветки и сучья. Почистив нож, женщина положила его на железной поддон у печки, открыла с трудом дверцу и сунула в докрасна раскаленное отверстие пару чурок и сучковатые обломки веток, снова прикрыла и заперла тяжелую чугунную печную дверцу, распрямилась, повернулась и увидела Бориса.

Борис тоже увидел ее сморщенное клыкастое лицо, выступающие челюсти, обтянутые сухой серой кожей, которая, казалось, если по ней провести рукой, должна шуршать, как высохшая бумага, белые лохмы, выбивавшиеся из-под черного платка, и сразу узнал в ней «старуху из магазина», как они называли ее с бабушкой Настей. Он вспомнил, как года два или три назад они — он и бабушка — зашли под вечер в полупустой уже магазин. Дальше воспоминание рисовало такую картину. Продавщица в белом халате кричит через весь зал кассирше:

— Клава! Последняя пачка халвы осталась! У кассы перед ними всего два человека.

— Возьмем, Борюшка, — говорит бабушка Настя, — халвы к чаю. И котлет десяток. Вот и ужин будет. Вы не за халвой стоите, товарищи? — обращается она к впереди стоящим. И, получив отрицательный ответ, тихо радуется.

В этот момент старуха в черном пальто и черном платке, из-под которого выбиваются белые лохмы, стоявшая доселе у входа, опираясь на посох, и слышавшая крик продавщицы и разговор бабушки Насти, спешит, припадая на одну ногу (а от удара этой ноги об пол раздается глухой стук, как от деревяшки) прямо к кассе, доставая на ходу из потертой сумки кожаный кошелечек, вскидывая на очередь бегающие, шныряющие, моргающие глазки. Секунда — и она уже у кассы; пока бабушка как всегда возится со своим кошельком, она сует руку с деньгами в окошечко и, хихикая, произносит:

— Мне добить только, три сорок, тут без сдачи, — и называет кассирше кондитерский отдел.

Кассирша протягивает ей чек, и она быстренько топ-топ к прилавку. Наконец и бабушка кладет на привинченную пластмассовую тарелочку деньги, говоря:

— Посчитайте за десяток котлет и в кондитерский пачку халвы.

Но уже продавщица снова кричит через весь зал:

— За халву больше не выбивай! Вся!..

Торжествующая старушонка с клюкой торопится мимо них к выходу с выхваченной из-под носа халвой, и бабушка Настя, забыв свою сдержанность, говорит ей громко, презрительно поджимая губы, что так не идет ее мягким расплывшимся чертам лица:

— Как же вам не стыдно так поступать!?

Старуха с клюкой, хромавшая к двери, поворачивает голову, глазки блестят, седые космы выбиваются из-под платка:

— Нисколечко не стыдно! Вот нисколечко! — и объясняет доверительно и по-детски: — Очень сладенького захотелось.

И дверь за ней захлопывается, а Борис с бабушкой чувствуют себя обиженными и сердитыми от бессилия что-либо изменить. И в случае каких-либо неприятностей бабушка с тех пор всегда поминала «старуху из магазина».

Это как раз и была она, с набрякшими глазами, подленькой улыбочкой на узеньких губах и обтянутыми бумажной кожей скулами. Она, видимо, тоже узнала его, потому что вдруг захихикала навстречу ему:

— Очень сладенького тогда захотелось. Очень.

Говоря, она так изгибала спину, что смотрела на Бориса как бы снизу вверх.

— Ну что ж ты стал, мой славненький? Проходи, голубок, я тебя чаем напою. Да и не бойся меня, миленький, — и она указала на дверь за спиной Бориса. — Дерни за ручечку-то — дверь и откроется, а откроется, входи смелее. А я самоварчик пока соображу, вареньица достану.

Очень она походила на Бабу Ягу из сказок, которые в детстве читала ему бабушка Настя (важно, как о чем-то и вправду происходившем в реальности, только весьма-весьма давно, в стародавние, можно сказать, времена): про Ивана-царевича и Серого волка, про Ивашечку, про гусей-лебедей, как Баба Яга встречала героя, доброго молодца, и тот должен был быть с ней порешительнее и погрубее, тогда она и помочь могла, а если слабость проявлял, то могла и напакостить, а то и вовсе погубить. Но говорить грубо и решительно с пожилыми людьми Борис не умел, да и была ли эта старуха и в самом деле Бабой Ягой, ведь ему могло и почудиться, если вообще Баба Яга существует на свете.

Поэтому он молча дернул за ручку и, смущаясь, робко, как всегда входил в незнакомые дома, вошел в комнату. Комната была просторная, хотя и очень низкая, огромная печь с лежанкой была и в комнате, по бревенчатым стенам, кое-где обитым досками, висели сушеные куриные лапки и головы, опять же разнообразные травы, березовые веники, а в том месте, где у бабушки Насти висела лампадка, жил паук величиной с человеческий кулак, такой большой, что Борис различил его блестящие злобные глаза, вылезающие на стебельках из глазниц и оглядывающие, как бы даже ощупывающие вошедшего. Паутина шла под самым потолком и нависала над кроватью, по видимости ужасно мягкой, перинной. В окно Борис углядел поляну, стог скошенного сена, сарай, покосившуюся баньку и деревянный колодец. За банькой и колодцем снова начинались деревья, то березка, то осина, переходившие постепенно в темнеющий невдалеке лес. И не видно было, ограждает ли забор старухин участок со стороны леса, или лес и участок взаимосвязаны?..

В комнату, стуча об пол деревянной ногой, проковыляла старуха, держа под мышкой клюку, а в руках кипящий самовар.

— Ф-фу, сколько человеческого духу в комнату напустил! За месяц не выветрится, — шамкала старуха, а нос ее при каждом слове почти доставал до подбородка, а левый глаз непроизвольно подмаргивал. Смотреть на нее было страшновато, невольно хотелось отвести глаза в сторону, как и от Алека. Но если Алека он стеснялся, стыдясь за его фальшивую интонацию, то старухи побаивался.

— Садись, садись за стол. Вот только мебель у меня полированная, так ты не повреди ее, смотри, — Борис и впрямь тут заметил, что стол и стулья сверкают и блестят будто только что из магазина, а старуха продолжала: — Сейчас чай пить будем, из расписных чашечек, кузнецовского, доложу я тебе, фарфора. Да ты не бойся меня, зла я тебе не причиню. До того ли мне теперь? За десять-то сот лет состарилась, изболелась вся, так, по мелочи только и пакостишь, — прибавила она в пояснение.

Придвинув к Борису красную сахарницу, она принялась разливать чай, раскладывая варенье в зеленые, а мед в желтые розетки, сухари высыпав в специальную сухарницу.

— Пей чаек, голубчик, пей, сухарик медком намазывай. Жаль, мясного у меня нет. И внучка по магазинам пошла, да куда-то запропастилась. Да мы и сами можем посмотреть, вдруг в духовке то осталось. Ты в духовку-то глянь, ты ведь поживчее, половчееменя, молодой еще. Не хочешь? Правильно. А то бы я тебя туда и втолкнула бы и в духовочке бы испекла, как когда-то Ивашечку хотела испечь. Не могу от пакостей удержаться. А ведь плохо это, а по отношению к тебе, голубок, особливо плохо. На тебе для меня заклятье лежит. Кого я раз обманула, так уж второй раз не трогать. Но ничего, я придумаю, как заклятье-то это обойти, уж я постараюсь, — речь ее лилась плавно и интонации были добродушные, словно и слова были добрые, а не страшные. И так непосредственно и наивно выговаривала она все, что думала, будто и не знала, что на свете есть и добро.

Перебарывая усыпляющую интонацию ее речи, Борис напрягся и приказал себе вслушиваться в смысл ее слов и подумал, что усыпить себя не даст, все время будет настороже. Но вся трудность была для него в том, что, несмотря на страх, старухе хотелось довериться, уже хотя бы потому, что она была и раньше, она и теперь связывает его с прежним миром, придает его бытию какую-то плотность. Он пил чай с медом, чувствуя как жар от горячего бежит по телу, да и мед разогревает его. Стало так жарко, что пот заструился у него по лицу.

— Давай в загадки играть, — предложила вдруг как бы между прочим после некоторого молчаливого сопения над чаем и сладостями старуха, блестя глазами и выкатывая их из орбит, как паук.

— А как это? — осторожно спросил Борис.

— Да ты что, вправду не знаешь? Ну, один загадывает, другой отгадывает. Если я загадаю, а ты хоть один раз не отгадаешь — моя взяла, а если все отгадаешь — твоя. Вот я тебе к примеру скажу одну и посмотрим, голубчик ты мой сахарный, на что ты способен. Вот ушко-то наставь ко мне, — и заговорила речитативом. — Выходила турица из-под каменной горницы, спрашивала: — Кукарей, кукарей, где твой косарей? — Мой косарей пошел в пещеру пещеровать, ваших детей воевать. — Ох, горе горевать, куда малых детей девать? Лучше в сыру землю закопать.

Старуха замолчала и, примаргивая левым глазом, выжидающе поглядела на Бориса. Он пожал плечами, но вслух ничего не сказал.

— Боишься? — хихикнула старуха. — Правильно. Потому что тебе ни в жисть не догадаться до всех моих хитростей. Потому что, по правде говоря, нечестную задачку я тебе задала.

— А разгадка-то у нее есть? — разлепил губы Борис.

— Конечно, а ты как думал. Крыса, петух и кот. Только это не загадка, а Предупредительное Заклинанье против Котов, вот в чем дело. Не имею я права тебе их загадывать. Лучше уж ты мне чего загадай. Я все равно все отгадаю. Против моей хитрости и ума разве только внучка и устоит. Давай, давай. Если я хоть одну не отгадаю, я любое, сладенький ты мой, твое желание исполню. А уж коли все отгадаю, то не прогневайся, тогда ты меня удоволивать будешь, — и она снова захихикала, причмокнув губами.

— А ты не боишься, что я потребую от тебя чего-нибудь невыполнимого? — сказал, стараясь казаться суровее, Борис.

— Не-а. Где тебе! У тебя и хитрости такой нет. Я тебя, голубочек, беспременно обштопаю. А и проиграю — не беда. Какие такие у тебя могут быть желания — либо домой попасть, либо путь в Деревяшку узнать. ан ты и сам не знаешь, чего больше хочешь.

— А ты откуда про Деревяшку знаешь? — схватился Борис.

— Кто ж не знает, где Коты собираются! Только зря надеешься! Не Настоящие они. Ничем тебе, сладенький, не помогут. И ни к какому такому Мудрецу тебя не проведут.

Стараясь не подать виду, что старуха и вправду угадывает слишком много, Борис спросил, держась экзальтированно-нейтрального тона:

— Да, ведь говорят, что котов у вас всех выловили… Непонятно только почему. Это действительно странно.

— Ишь, вкусненький мой, чего узнать захотел! А потому их ловят, что у нас не то, что у вас. Там у вас, я знаю, крысы тоже хотели бы с человеком договориться, устроить мир и лад, да где там! Горды вы больно! Все сами да сами, цари природы, мол. Мне жаловался один крыс, что не исчислить всех выдумок хитрых, какими крысиное племя люди избыть замышляют. Вот в каких словах он мне жаловался, послушай, прислушайся, миленький, к слезам и стонам, ты же добренький. Вот, например, человек, это мне крыс говорил, домик затеял построить, два входа, широкий и узкий. Узкий заделан решеткой, широкий с подъемной дверью. Домик он этот поставил у самого входа в подполье. Нам же сдуру, крыс говорил, — медоточиво плела свой рассказ старуха, подперевши голову правой рукой и помаргивая левым глазом, и при каждом слове нос ее то отъезжал от подбородка, то почти впивался в него, — сдуру на мысли взбрело, что, поладить с нами желая, для нас учредил он гостиницу. Жирный кус ветчины там висел и манил нас; вот целый десяток Смелых Охотников вызвались в домик забраться, без платы в нем отобедать и верные вести принесть нам. Входят они, но только что начали дружно висячий кус ветчины тормошить, как подъемная дверь с превеликим стуком упала и всех их захлопнула. Тут поразило, крыс говорил, страшное зрелище нас: увидели мы, как злодеи наших героев таскали за хвост и в воду бросали. Все они пали жертвой его бес примерной злобищи.

Борис мгновенно и очень отчетливо вспомнил, как дед Антон выносил из подпола крысу, держа ее за хвост и удовлетворенно урча себе под нос. И невольно усмехнулся.

— Напрасно смеешься, — снова заговорила пристально следившая за ним старуха, обволакивая его своей сладкой напевной речью, как паутиной. — Двуногий губитель, крыс говорил, наготовил множество вкусных для нас пирожков и расклал их, словно как добрый, по всем закоулкам. Народ наш очень доверчив, мы лакомки; бросилась жадно вся молодежь на добычу. Но что же случилось? Об этом, крыс говорил, вспомнить — мороз подирает по коже! Открылся в подполье мор: отравой злодей угостил нас. Как будто шальные с пиру пришли удальцы: глаза навыкат, разинув рты, умирая от жажды, взад и вперед по подполью бегали с писком они, родных, друзей и знакомых, плача крыс говорил, боле не зная в лицо; наконец, утомясь, обессилев, все попадали мертвые лапками вверх; запустела целая область от этой беды. От ужасного смрада трупов ушли мы в другое подполье, и край наш родимый, крыс горевал, надолго был обескрысен.

Борис чувствовал, что эта плачевная речь, эти гекзаметры заволакивают, запутывают его. Надо было встряхнуться и прорваться сквозь липкую вязь слов.

— Не понимаю, при чем здесь коты, — сказал он нарочито грубо и громко, прерывая старуху. Чтобы себя разбудить.

— При чем, при чем!.. — недовольно повторила старуха. — А при том. Страшнее кошки зверя нет. Кошачий род издавна враждует с крысиным. Сколько раз, объединившись с мышами, крысы ходили кота хоронить! И чем все кончалось? Гибли безвременно все храбрецы от коварных когтей, — старуха помолчала и вдруг уже не напевно, а прямо, уставившись Борису в глаза и примаргивая левым веком, спросила: — И тебе их не жалко? Я говорю о крысах.

Но Борису почему-то не было жалко крыс, и он отрицательно покачал головой. Его щеки коснулась липкая нить паутины. Борис стряхнул ее, глянул вверх и увидел, что паук доткал новую нить до середины потолка и сидел как раз у него над головой. Внезапно за окном стемнело. Борис ощутил усталость во всем теле: все-таки он порядочно побегал за этот день. Да и горячий чай с медом тоже расслаблял. Старуха поднялась, поставила на стол подсвечник с тремя свечами, зажгла их. Тени и отсветы огня заплясали по стенам и по потолку.

— Ну давай в загадки играть, — облизнув губы, сказала старуха. — Ты говори, а я отгадывать буду.

Она опять уселась прямо напротив Бориса. Борис напрягся.

— не нашелся он ничего лучшего сказать.

— Ох!.. Ох!.. Ты что же, старуху за дурочку считаешь? Огурец это. Если лучше не припомнишь, тогда сразу сдавайся.

Паук, сопровождаемый своей огромной тенью, бегал под потолком. Борис глядел на розетку с желтым медом, потом закрыл глаза, вспоминая. Припомнилась только детская книжка с картинкой радуги на обложке, которую ему когда-то давно читала бабушка Настя. Но понадеялся, что детских книжек старуха не знает, и, с трудом восстанавливая в памяти слова, произнес:

— Ах ты мой сладенький! — заворковала старуха, перегибаясь к нему через стол и буравя своими глазками (и даже паук на паутинке спустился пониже). — Как мне, старушке, приятно-то было стихи Василь Андреича послушать. Но знай, мой вкусненький, что я его стихов поболе твоего знаю. Про радугу он тут написал, про радугу. Ну давай теперь третью, только подумай хорошенько, а я пойду пока противень приготовлю — вдруг пригодится!

И, ухватив под мышку клюку, она застучала деревянной ногой к выходу из комнаты и вышла, хлопнув дверью. Борис подошел и толкнул дверь — дверь не поддавалась, очевидно, была заперта с той стороны. Старуха взялась за дело всерьез. От бессильного страха он весь обмяк. Едва дотащился до своего стула и сел. «Что она со мной сделает?» Мысль о сопротивлении почему-то даже не пришла ему в голову, словно он был очарован злыми чарами. Он тщетно пытался припомнить еще хоть одну загадку — ничего не получалось. А старуха в любой момент могла вернуться. «Два кольца, два конца, а посередине гвоздик… Наверняка знает. Без окон, без дверей… Уже было. Еду, еду, следу нету… Догадается. Если уж про радугу догадалась… Но как же она посмеет что-нибудь сделать со мной, с человеком, с Борисом! С Борисом! Она же наверняка не знает, что я Борис, она же меня ни разу по имени не назвала! Если б знала, не посмела бы!» Дверь отворилась, и вошла старуха.

— Ну что, сахарный мой, вспомнил которую-нибудь?

— А ты знаешь, кто я? — ответил он вопросом на вопрос, замирая от страха и неуверенности, но суровым тоном.

— Это нечестная загадка! — воскликнула вдруг старуха, уронив клюку; лицо ее вытянулось так, что впали щеки. — Откуда я могу догадаться, кто ты. Ты и сам не знаешь, небось, — затараторила она. — Сегодня ты умный, а завтра дурак, может, ты будешь героем, а может, подлецом. Откуда мне знать? Ты сам сначала в себе разберись, а потом такие загадки загадывай!

Удивленный сначала ее досадой, Борис не сразу сообразил, что она приняла его вопрос за загадку, но, сообразив, ответил важно и рассудительно, с удовольствием видя, что паук собирает свою паутину и отползает в свой угол:

— Во-первых, в условиях не входило, чтобы я сам знал разгадку, но, во-вторых, можешь успокоиться, я знаю ответ.

— Ну и кто? — спросила старуха, присев, наконец, на стул.

— Кто? Я?

— Конечно, ты. Не я же! Про себя я все знаю и сказать могу. А вот ты-то что мне скажешь?

— Борис.

— Что Борис?

— Я — Борис.

— Ишь ты! Борис! Имечко-то твое я и без тебя знала! — злобилась старуха оттого, что не отгадала, что так быстро сдалась, переспросив у Бориса отгадку. — А может, ты — Ненастоящий Борис. Коты вот у нас тоже встречаются, да только никто их не ловит уже. Потому что они Ненастоящие! Не настоящие, хотя самые что ни на есть заслуженные. В кота и леший, и домовой, и любая молоденькая ведьмочка обратиться может. В черных, пушистых, красивых, без единого белого пятнышка. Не то что эти Настоящие, вечно то на лапе, то на морде, то на груди, а белизна ан и проступит, скверные они, сладу с ними не было. Борис! Чем удивил! Да настоящий ли! Что же крысы-то тебя, голубчика, не тронули? А? — старуха закрыла рот, посмотрела на оторопелое лицо Бориса и вдруг рассмеялась. — Ладно. Борис так Борис. Это я просто злюсь, что не удалось тебя обштопать, как мне хотелось. Сластолюбка я и эгоистка. Да только с крысами не сравнюсь. В их тени и мои злодейства никто не заметит. Вот только не везет мне последнее время. Да и затирают, забывают меня, старую. Коттеджик вон, избушку выделили, вроде как дачу. Сиди, старуха, на заслуженном отдыхе. Будто я уже не нужна, будто и не могу ничего, будто это не я кошкой оборачивалась и все кошачьи тайны выведывала, а теперь как приживалка живу. А я еще кошкой могу быть почище любого настоящего, — она неожиданно привстала, уперлась руками в стол, голову повернула вбок, в угол, глядя на паука, и забормотала словно молитву: — Четыре четырки, две растопырки, один вертун да два яхонта. Кто это? Угадал не угадал, а это кошка!

Ударил огонь вокруг старухи яркой вспышкой, дымок окутал ее, и вдруг на стуле сквозь дым проступили черты черного огромного котины с блестящими глазами, лапы со стальными когтями постукивали по столу, и размером была эта кошка почти с Бориса.

— Ну что? — послышался старушичий голос. — Ловко?

Борис оглушенно смотрел на нее, не в состоянии понять, сон это? явь? сказка? бред? быль? реальность? Как захотелось вдруг увидеть понимающую усмешку отца, который обнял бы его за плечи и сразу бы все разъяснил: и старуху, и Алека, и бег по лестницам — и как себя вести, что делать, тоже подсказал бы. Но отец прекратил с ним всякое дружеское общение. А раз так, то и ладно. Сам до всего дойду и все сделаю. И ему докажу, что я не хуже его. Только бы понять, куда он попал и что тут происходит!..

Он очнулся от обидчивых раздумий, а перед ним вместо кошки уже снова сидела старуха и разглагольствовала:

— Только по лапам и по грудке и можно их отличить. У Настоящих, у скверных то есть, они белые. А всяких там серых, рыжих и прочую дымчатую пакость давно уже повыловили. Эти, Настоящие-то, прячутся, красятся, перчатки надевают… Одна я знаю, как их опознать! Но я крысам этого никогда не скажу, пока случай к тому не представится. Они и не догадываются, что я еще им весьма пригожусь! А всего-то, голубок, делов сказать присловье: под полом, под полом ходит барыня с колом. И все лешие и лешачихи в себя обратно обратятся, а коты кота ми и останутся. Тут-то их, сладенький мой, и разгадают. Уж тогда-то я себе награду побольше потребую.

— Скажите, пожалуйста, — не очень вслушиваясь в ее слова, сказал Борис, стараясь быть вежливым, — я что-то ничего не понимаю. Это все мне снится или взаправду? Если взаправду, то куда я тогда попал?

— Куда-куда! За Кудыкину гору. Вот куда! Тоже мне… Снится!.. Это все другое сон. А тут она самая всамделишная, настоящая правда и есть. И другой нет. Никуда ты, может, и не попадал вовсе! Может, ты болел раньше и в этой, в летаргии был. А теперь как раз проснулся. И все, голубок. Понял? Это наша-то жизнь — сон! Скажет тоже!

— Но ведь я же вас видел, тогда, в магазине, помните? Вы и сами вначале признались в этом!..

— Видел! видел! Призналась! призналась! Что ты видел? Ну соврала я сейчас малость. Но ты помни одно: пока ты здесь, то так и думай, что живешь здесь. А то замечтаешься, завоображаешь, и не в жисть не выживешь. От расстройства нервной системы мигом загнешься.

Старуха нахмурилась. Злобность изобразилась на ее лице.

— Мало, где я ни бывала! Ты и местов таких не знаешь, о каких вопрошаешь. Не всякую сказку сказывают, не всякую правду говорят… Подумаешь, сладенького его лишили!.. Захочу — всех объем! Где я лисой пробегу, там куры три года не несутся. Знаешь такую присказку? Так это про меня. А то видел, де, как сладенького старушка купила!.. Ну ладно, чего там рассусоливать!.. Выиграл, так говори свое желание.

Борис молчал, потому что и не знал, что сказать, да и вообще ничего не знал, не понимал, и голова у него кружилась. Он перестал пить чай, сидел, тоскливо глядя на старуху, и ничего не говорил, а куриные головы на стенах в чадном свете свечей казались ему дикарскими трофеями: так каннибалы, он сам читал об этом, развешивают в своих жилищах высушенные головы врагов. А старуха смотрела на него презрительно, чай из блюдечка прихлебывала громко и громко грызла кусковой рафинадный сахар, пригорошнями таская его из сахарницы, насыпая горкой около своей чашки и время от времени макая кусок в горячий чай. Она чавкала, хлюпала и поблескивала глазами на Бориса. И все явственнее он видел, как на ее лице насмешливость начинает преобладать над злобностью. И паук из своего угла тоже выкатил на него свои сверкающие глазки на ниточках и, казалось, тоже ждал его ответа. А Борис никак не мог ни на что решиться. Если бы кто ему подсказал, что делать!.. Конечно, хотелось домой, к бабушке Насте, но при этом он вроде бы и Саше обещал прийти в Деревяшку.

— Ну? — повторила свой вопрос старуха. — Говори, голубок.

— Куда же мне идти? — спросил несчастный Борис. — Я сам не знаю, чего я хочу.

— Ха-ха! — хихикнула старуха. — Хе-хе. Хочу того — не знаю, чего. Хочу туда — не знаю, куда. Впрочем, решай. Хочешь ли ты здесь остаться и до Деревяшки добраться? Или боишься здесь пропасть и хочешь домой попасть?

Она прищурилась на Бориса. А он почувствовал вдруг непреодолимую зевоту и такую усталость в голове, что ни одно волевое усилие сделать не мог и решить ничего не мог тоже. «Поспать бы. Утром на свежую голову разберусь, что делать».

— Вижу, вижу, — снова хихикнула старуха, — решить не можешь. Думаешь, утро вечера мудренее. Твое дело, голубчик. Ты поел, попил. Сейчас баньку истоплю, помоешься, и спать тебя уложу на пуховую перину. Вот сюда, под одеяльце, — она указала на мягкую постель. — А утром, может, чего и придумаешь.

— Нет, нет, — с тревогой сказал Борис. — Я не хочу вас стеснять. Лучше где-нибудь еще постелите…

— Боишься меня, — улыбнулась самодовольно старуха, так что уголки рта достали до ушей, а нос уперся в подбородок. — Может, ты и прав, сладенький. Пакостей у меня в запасе еще много. Тогда в горницу к внучке-красотке. Знаешь, она у меня какая красотулечка? Ух! Ни в сказке сказать, ни пером описать. Вся в меня. Чего смотришь? Не веришь? Я в молодости многих с ума молодцов-то вроде тебя посводила. Огневая была, горячая. А про внучку мою даже стихи один сложил, давно, правда, лет двести назад, но все правильно описал. Вот послушай.

Старуха закатила глаза к потолку и, подвывая, прочла:

Старуха закончила чтение стихов и выжидала реакции на них. Но Борис, принужденно улыбаясь, поглядел на уродливо-страшное лицо старухи и, сглотнув слюну, неопределенно покачал головой.

— Чего ее-то боишься? — грубовато сказала старуха. — Согреет она тебя, приласкает, полюбит. Она добрая на это.

Нельзя сказать, чтоб Борис не хотел влюбиться, не хотел любви, напротив, его душа уже давно ждала кого-нибудь. Но грубая простота старухи не привлекала, а отпугивала. Она напоминала Борису простоту хулиганов, тоже запросто говоривших о таких вещах. И казалось — хотят в грязь какую-то затянуть, из которой не выплывешь потом. А он мечтал о том, что он называл подлинной любовью, о любви-вдохновительнице, чтоб подвигла она его на великие дела и сама разделила его жизненную борьбу.

— Да я лучше где на сеновале посплю, чтоб никого не беспокоить, — сказал он робко.

— Твое дело, — отрезала старуха и неожиданно резким движением руки хапнула муху, присевшую на край стола недалеко от розетки с медом. Зажав ее в кулаке и слегка придавив, старуха затем приоткрыла кулак, вытащила муху, оборвала ей крылышки, поднялась и заковыляла в угол к пауку, бросила ему муху в паутину и, совершив это жертвоприношение, вернулась к столу. — Твое дело, — повторила она. — Тогда и баньку тебе топить не буду. На сеновале, в трухе, и так поспишь. Выйдешь отсюда, от крыльца повернешь налево, да так по тропке и иди, как раз в сарай упрешься. Да смотри не сворачивай, а то не дойдешь, и утром мне и поговорить не с кем будет. Да вот свет возьми, а то темно там, да не свечку, спалишь там мне все свечкой-то. Фонарик электрический тебе жертвую, импортный, на трех батарейках. Но их ты тоже попусту не жги. Увидел, что надо, разделся, улегся, тут огонь сразу и погаси. А к утру, может, и я, старушка, придумаю, что с тобой делать.

И Борис пошел. На сеновале тем не менее была расстелена постель: подстилка, на ней белая простыня, серого цвета наволочка, набитая сеном, и зеленое шерстяное солдатское одеяло, тонкое, выносившееся, и не в пододеяльнике, а с простыней. Все было рассчитано на полный уютный отдых. Было тепло и пахло сеном. Борис разделся и с наслаждением лег на прохладную простыню, чувствуя под собой упругую плотность сена. Сквозь наволочку слегка кололись травинки. Над головой толстые деревянные балки сарая. Он выключил фонарик, и в темноте послышались шорохи, шепоты, но невнятные и нестрашные.

«Проснуться бы и чтоб ничего как будто не было и я снова дома», — подумал, засыпая, Борис.