Победитель турок

Роман о жизни-подвиге

Герой романа «Победитель турок» — не выдуманный персонаж. Янош Хуняди родился в Трансильвании около 1387 года. Поздняя легенда делает его то потомком византийских императоров Палеологов, то незаконным сыном германского императора Сигизмунда Люксембургского. На самом деле его отец Войк Бути был мелкопоместным валашским феодалом (одному из владений Бойка — замку Хуняд в Трансильвании — Янош как раз и обязан своим прозвищем). В молодости он служил императору Сигизмунду, в его войсках сражался против гуситов, но карьеру и славу Хуняди принесла не придворная служба, а долгая, самоотверженная, временами отчаянная борьба с турками.

Турки-османы создали свое государство в Малой Азии, на территории, отвоеванной у Византии. В середине XIV века они захватили первые крепости на европейском берегу проливов и вскоре после этого овладели значительной частью Балканского полуострова. Хуняди был еще мальчиком, когда перестало существовать Болгарское государство, завоеванное турками; частично признали вассальную зависимость от Османской империи и сербские земли. Лишь Константинополь, столица Византийской империи, словно заноза, торчал среди турецких владений, да богатый сербский город Дубровник оставался свободным, хотя и служил своим флотом турецкому султану. Правда, на западе Балканского полуострова, в гористой Албании, Скандербег пытался организовать сопротивление османам, ню тем не менее для венгерских и валашских земель турецкая опасность стала ощутимой реальностью.

Почему так случилось? Почему не выдержала турецкого натиска Византийская империя, страна с богатыми культурными традициями, тысячелетним военным опытом? Почему славянские воины не смогли остановить османов? Почему владыки Средиземного моря — торговые республики Венеция и Генуя — оставались инертными, когда турецкие войска перерезали жизненно важные для обоих государств торговые пути? Можно искать разгадку в соперничестве и своекорыстии отдельных больших и малых государств. Спору нет, было и соперничество, и своекорыстие, и предательство. Когда в 1444 году Хуняди повел воинство крестоносцев в Варне, не кто иной, как сербский деспот Бранкович предупредил об этом султана Мурада, а Скандербег уклонился от участия в походе, — но предательство и соперничество процветали и в султанском дворце: братья того же Мурада бежали в Константинополь, где и были приняты с распростертыми объятиями. Правда и то, что противники турок были слишком разобщены, но все же главная причина неодолимости Османской империи заключалась в ее невиданной по тем временам военной мощи.

Ее сила была не в богатствах казны — Венеция и Генуя были богаче — и не в техническом совершенстве турецкой армии: сохранились предания о том, что во время осады Константинополя именно венгр обучал турок правильно использовать артиллерию, или о том, как турки оказались бессильными против горстки генуэзских кораблей и были разбиты на глазах у султана. Сила была в другом, в том, что теперь, пять столетий спустя, мы могли бы назвать словом, рожденным XX веком, — тоталитаризм. Османская империя XV века была военным государством. Вся ее организация была подчинена военным целям. Вся ее идеология воспитывала ненависть и презрение к чужеземцам. Османская империя умела заставить служить себе даже тех, кто, казалось бы, сильнее всех должен был ее ненавидеть. Христианские дети, потерявшие отцов или насильственно вырванные из семей, воспитывались в казармах, и именно из них создавалась отборная гвардия беззаветно преданных султану янычар. Сокровища греческой культуры, собранные византийцами, остались для завоевателей пустым звуком — разве что церкви перестраивались для служения аллаху, но византийскую налоговую систему и централизованность византийского административного аппарата турки усвоили и использовали с удивительным мастерством. И если деспотизм византийского самодержавия в последние столетия существования империи был, строго говоря, лишь политической программой, то в Османской империи он стал политической реальностью. Ни протяженность дорог, ни труднодоступность горных стран, ни этническое многообразие не препятствовали тому, что страна управлялась и направлялась из Эдирне (Адрианополя) — византийского города, ставшего турецкой столицей.

Средневековая Европа пережила много войн и много завоеваний. Нормандцы из Франции завоевали Англию, потом англичане владели половиной Франции, бесконечные войны вели германские императоры, то завоевывая Италию, то утрачивая власть над нею. Но турецкое завоевание означало бы превращение всего или почти всего местного населения в райя — угнетенную бесправную массу, — кроме тех, кто готов был отказаться от родного языка, религии и семейных связей.

Вот какой силе — и какой опасности — должен был противостоять Хуняди, сперва наместник одной из южных провинций Венгерского королевства, воевода Трансильвании, потом регент малолетнего короля Ласло V. Рассчитывать всерьез на помощь с запада Хуняди не мог. Запад уже не поддержал осажденный турками в 1453 году Константинополь, — как это ни парадоксально, генуэзцы даже показали дорогу османам, задумавшим обходное движение против византийской столицы. Конечно, здесь сказались и вероисповедные розни: люди Запада были католиками, византийцы — православными, схизматиками, то есть раскольниками, они носили бороды и скульптурному распятию предпочитали икону. Правда, Янош Хуняди, воспитанный при дворе германского императора, был католиком, — и все же Италия и Германия, ближайшие соседи Венгерского королевства, держались в стороне, когда он отстаивал венгерские границы и когда сам вторгался в турецкие владения.

Между тем современная Хуняди Европа переживала экономический и культурный подъем. Городская промышленность начинала ломать узкие рамки городского ремесла, создавая первые образцы раннекапиталистического производства. Еще при жизни Хуняди было изобретено книгопечатание. Итальянские гуманисты открыли для себя и для мира очарование античности и пытались построить новую систему ценностей и утвердить новые эстетические принципы.

О сущности гуманизма спорят много. Здесь не место для характеристики этого противоречивого явления, но вряд ли мы ошибемся, если скажем, что гуманисты в основу своего миросозерцания поставили вместо бога, некоего единого и всеобщего принципа единства вселенной, — человека. Человеческое достоинство, человеческая свобода, человеческий успех — все то, что для официального христианства средних веков оборачивалось презренной «мудростью мира сего», — гуманизм прославил и возвысил. Идеалом средневековья был человек, без раздумий и оговорок подчинивший себя божеству, и «служение» представлялось средневековому мыслителю более ценным, чем «свобода». Гуманизм же воспевал человека свободного и жизнерадостного, ищущего земного богатства, жаждущего земных почестей.

Освобождение казалось прекрасным, оно распахнуло перед человеком мир и расковало творческие возможности, заключенные в человеке. Вместе с тем это освобождение ставило перед человеком проклятый вопрос: для чего он живет? Если не ради высших принципов, то ради чего же? Не ради ли наслаждения?

Особенную остроту приобретал этот вопрос, будучи обращенным к «князю», к политическому деятелю. Политическая мысль эпохи Возрождения выработала идеал государственного деятеля, соизмерявшего свою тактику не с принципами феодальной чести или с богословскими доктринами, но исключительно с государственными интересами. Римские консулы и трибуны служили теперь теоретическим образцом. Но понятие государственных интересов на практике оказывалось не столь однозначным и ясным, как это казалось сперва ренессансным публицистам. Оно приходило в противоречие не только со стремлениями недальновидных индивидов, но и с волей общественных групп и классов. Между «князем», опиравшимся на купленную силу кондотьеров, и ремесленным подмастерьем простиралась пропасть, и государственные интересы представлялись им по-разному.

Хуняди вырос в Венгрии, на краю католической Европы, в стороне от основных центров Возрождения. В Италии он был один раз, сопровождал Сигизмунда на коронацию в Рим, — правда, он прожил там достаточно долго, чтобы завести друзей и на всю жизнь сохранить тесные связи с миланским двором и Неаполем. С известным гуманистом Поджио Браччолини он обменивался письмами. Правитель Флоренции, покровитель итальянских гуманистов Козимо Медичи и Альфонс Арагонский, король Неаполя, являлись в глазах Хуняди образцом просвещенного и мудрого правителя. Сам он живо ощущал искусство, интересовался литературой и второму своему сыну (впоследствии венгерскому королю Матяшу Корвину) пожелал дать гуманистическое образование. Ближайшим советником и другом Хуняди был Янош Витез, воспитанник Падуанского университета, один из первых венгерских гуманистов.

Пожалуй, было бы слишком смело видеть в Хуняди государственного деятеля гуманистического образца, и все-таки в чем-то он приближается к политическим идеалам Возрождения. Он вышел не из родовитой знати, его достоинства коренятся не в происхождении, не в аристократических предках. Он человек, который сделал сам себя. Отвага и находчивость, упорство в достиг жении цели, сознание долга перед своим государством — вот достоинства, которые сделали Хуняди тем, кем он остался в истории.

Организация отпора посягательствам Османской империи стала жизненным делом Хуняди. Не раз терпел он поражения, не раз оказывался победителем. Перед самой своей смертью Хуняди нанес сокрушительное поражение турецкому флоту и заставил турецкого султана Мехмеда II уйти из-под стен Белграда и отойти к Константинополю.

Но во всей этой ожесточенной и самоотверженной борьбе чувствуется что-то трагическое. Может быть, потому, что мы смотрим на Хуняди с расстояния пяти столетий, зная, что произошло уже после его смерти, зная, что навсегда спасти Венгрию от турецкого ига ему не удалось — он лишь на семьдесят лет отсрочил ее захват турками. Но знаем мы и другое — что в 1683 году турки были все-таки остановлены. У самых стен Вены. Случайно ли, что произошло это тогда, когда Европа стала совсем другой и на смену раздробленности феодальных княжеств и раннекапиталистических городов пришли абсолютистские государства, одним из которых была Австрия Габсбургов? В истории не всегда легко решить, имеем ли мы дело с закономерностью социально-экономического и политического развития или просто с совпадением на одном хронологическом отрезке. Или, может быть, абсолютная монархия и в самом деле заключала в себе больше возможностей для того, чтобы противостоять натиску тоталитарной Османской империи…

Йожеф Дарваш писал свой роман в 1938 году. Он не был историком, и не стремление уяснить историческую закономерность перехода от эпохи Возрождения к эпохе абсолютистских монархий руководило им. Антифашист по политическим взглядам, он удивительным внутренним чутьем, которое присуще настоящему писателю, уловил, как перекликается проблематика эпохи Хуняди с вопросами, стоявшими перед современниками самого Дарваша. Венгрия снова оказалась перед угрозой поглощения тоталитарным государством, только на этот раз опасность шла не с юго-запада, а с северо-запада. Вот почему именно черты борца за национальную независимость привлекли в Хуняди писателя.

Прогрессивная венгерская литература тридцатых годов чрезвычайно остро реагировала на роковое ухудшение политической ситуации в мире, вызванное становлением и распространением фашизма. Маленькая Венгрия, управляемая реакционной хортистской кликой, сотрудничавшей с германским фашизмом, действительно имела все основания чувствовать себя в опасности, и прокатывавшиеся по Европе волны нацистской агрессии болезненно будоражили все сферы ее политической и духовной жизни.

Наиболее непосредственно и прямо антифашистские настроения выразились в творчестве таких выдающихся венгерских поэтов, как Аттила Йожеф («На острове», «Дряхлая крыса разносит заразу» и др.), Миклош Радноти (сборник «А ты ходи, приговоренный к смерти» и др.), поэтов и писателей коммунистов, которые после падения Венгерской советской республики 1919 года — государства диктатуры пролетариата в Венгрии, жили и творили в эмиграции, — Белы Иллеша, Антала Гидаша, Белы Балажа, Андора Габора и многих-многих других.

Однако антифашизм в условиях хортистского режима не часто и не долго мог выражать себя открыто. Поэтому он искал и находил новые формы, иной раз иносказательные, опосредствованные. Одной из них стал, естественно, жанр исторического романа, позволявший на материале других эпох, истории других народов утверждать самые крамольные с официальной точки зрения политические и нравственные идеалы. К таким произведениям относится роман Ференца Моры «Золотой саркофаг»[1] внешне целиком углубленный в проблематику эпохи раннего христианства, а по существу провозглашающий незыблемость высоких принципов гуманизма, славящий нравственную стойкость человека перед насилием, воинствующим варварством, жестокостью. Сюда же следует отнести романы Жигмонда Морица о Шандоре Руже[2], повествующие о легендарном разбойнике-бетяре, участнике революции 1848–1849 годов, оставшемся в памяти поколений символом народного мстителя, борца за социальную справедливость.

В середине тридцатых годов обратился к исторической тематике и Йожеф Дарваш. Выдающийся венгерский писатель (р. 1912) к этому времени завоевал уже прочное признание своими первыми произведениями из жизни венгерского крестьянства (романы «Черный хлеб», 1934, «От крещенья до Сильвестрова дня», 1934, социографический очерк «История одной семьи», 1937). Сын батрака, Дарваш знал и чувствовал весь уклад крестьянской жизни. Став писателем, он примкнул к так называемой группе «народных писателей», видевших возможность прогресса для Венгрии именно в крестьянстве, в его культурном и социальном подъеме, в приобщении к политической жизни. Вскоре, однако, Дарваш знакомится с марксизмом, который оказывает огромной влияние на его мировоззрение. Уже в первом своем историческом романе («Колокольный колодец», 1937) Дарваш описывает брожение среди крестьян, противящихся инженерным работам на Тисе, которые проводились во второй половине прошлого века. Но если здесь это социальное брожение подается и воспринимается писателем как нечто смутное, почти бессознательное, как следствие крестьянской темноты прежде всего, — то уже в «Победителе турок» (1938) стихия народного протеста против отечественных угнетателей и чужеземных поработителей рассматривается глубоко и всесторонне. Перед нами произведение писателя, анализирующего самую сущность социальных движений.

Стремление автора «Победителя турок» показать истории ческую роль народных масс, и в первую очередь крестьянства, закономерно вытекало из его идейно-политической позиции. Дарваш понимал, что избежать фашистской угрозы можно было, лишь став на путь всенародного сопротивления агрессору. Именно политической действительностью тридцатых годов нашего столетия порождены волнующие героев романа вопросы о справедливости крестьянского бунта и допустимости его в условиях нависшей над страной внешней опасности.

Борьбе крестьян Венгерского королевства против феодалов и католической церкви, распространению гусизма, как идеологического знамени бунтующих крестьянских масс, Дарваш отводит в своем романе важное место. В самом деле, начало и вся первая половина XV века были временем непрерывной, то проявлявшейся открыто в виде вооруженных выступлений, то скрытой крестьянской борьбы. Борьба эта была вызвана стремлением крепостного крестьянства воспротивиться резкому ухудшению своего положения. На протяжении нескольких десятилетий крестьяне лишились права менять место жительства, пользоваться угодьями, некогда принадлежавшими крестьянским общинам, обычным явлением стала купля-продажа крестьян, передача их по наследству. Не удивительно поэтому гусизм (особенно его радикальное направление — учение таборитов с его требованием социального и имущественного равенства, с отрицанием пышного католического культа) и был воспринят крестьянством Венгерского королев-» ства. Под влиянием гуситских походов в Венгрию, проповедей многочисленных местных священников-гуситов, из которых многие были питомцами Пражского университета, происходили ча-стые крестьянские восстания, особенно крупные в районах Северной Венгрии, Южном крае, Трансильвании, областях, населенных словаками. Инквизиторы, направленные в Венгрию папой и Бавельским собором, были бессильны остановить распространение гуситской ереси.

Задавленное нищетой, невежественное крестьянство, исполненное ненависти к своим угнетателям, все же оказалось способным встать на защиту общенациональных интересов и подняться походом против турок. Именно народное, преимущественно крестьянское, ополчение решило в конечном счете судьбу блестящих побед Хуняди в 1443 и 1456 годах, когда венгерские магнаты отказали ему в военной поддержке.

Пожалуй, наиболее сильная сторона романа «Победитель турок» — многочисленные и каждый раз неповторимо своеобразные массовые сцены. Толпа у Дарваша не безлика — она многолика, ибо состоит из колоритных, хотя и скупо очерченных индивидуумов; отдельные судьбы захватывают читателя сами по себе, но в то же время являются емким обобщением, из которого вырисовывается живой портрет целого социального слоя.

Таковы же и исторические персонажи, густо населяющие роман. Страницы давно минувшей истории Венгрии и Европы XV века оживают под пером Дарваша; известные по сухим свидетельствам хроник деяния, поступки и проступки тогдашних вершителей народных судеб приобретают яркую и достоверную психологическую окраску, находят четкое социально-историческое обоснование.

Со времени опубликования романа «Победитель турок» (выдержавшего на родине писателя уже пять изданий) Дарваш прошел большой и сложный путь — вместе со своею страной. Им написано много: среди произведений последнего двадцатипятилетия, минувшего со дня освобождения Венгрии от фашизма, — романы, новеллы, пьесы, сценарии, статьи, очерки; некоторые из них хорошо известны советскому читателю, например пьеса «Небо в копоти» (1959), роман «Пьяный дождь» (1963) и другие. Дарваш, в течение многих лет неизменно избираемый на пост председателя Союза венгерских писателей, по праву может быть назван одним из самых популярных писателей в стране. Однако как ни разносторонне и выразительно его творчество последних лет, — не ушли в прошлое, не стали лишь документом истории литературы произведения, вышедшие из-под его пера и три-четыре десятилетия назад. Роман «Победитель турок» — достаточно убедительный пример этому.

А. Ястребицкая