Побег

1. На грани провала

За окном было пасмурное утро, собирался дождь. Говорят, уезжать в дождь – хорошая примета! Я нервно походил туда-сюда по комнате, чувствуя себя спортсменом перед решающим забегом. Потом вспомнил: надо ж присесть перед дорожкой – и сел на диван.

Итак, на поезде – до станции Лоухи, оттуда пешком до Финской границы, а потом добраться до Швеции и позвонить Стефану… Дальнейшее зависит от того, как меня встретят шведские друзья – ведь с тех пор, как они уехали из Москвы, прошло уже три месяца! За это время они вполне могли забыть и про меня, и про свои обещания…

Мои размышления прервал стук в дверь.

– К телефону! – раздался знакомый громкий голос дежурной по этажу.

Звонил Вилли.

– Давай увидимся напоследок.

К чему эти бессмысленные «последние» прощания? Тем более что мы виделись пару дней назад. Но вдруг он хочет сказать что-то важное?

– Хорошо, давай встретимся через полчаса у метро «Красные ворота», но ненадолго!

О моем намерении бежать за границу знают только два моих близких друга: Заур и Вилли. С Зауром я попрощался вчера и договорился, что он сдаст мою комнату перед тем, как уедет в Тюмень. Ему же я передал письмо для родителей, которое он должен отправить через две недели. Лучше, если они узнают о побеге из моего письма, чем от КГБ.

Вилли поджидал меня на выходе из метро и, увидав, удивленно спросил:

– А где же рюкзак?

– Он там, где надо, Вилли.

– Уже отвез в камеру хранения?

– Предположим, что так.

От метро мы направились не к вокзалам, а пошли сначала по Садово-Спасской улице, потом по Орликову переулку. Было не жарко – только что прошел дождь и, кажется, собирался снова. Несколько минут шагали молча. Мне казалось, будто Вилли хочет что-то сказать, но не решается.

Наконец я не выдержал этой затянувшейся паузы.

– Послушай! Раз уж мы встретились, то я тебе в последний раз предлагаю идти со мной. Пусть тогда не вышло, но теперь-то всё должно сложиться удачно! Если потребуется, я потащу тебя на спине. Я уверен, что мы не подохнем и пройдем. Пусть для этого потребуется два или даже три месяца. У меня теперь есть ружье и леска с крючками, я добуду жратвы столько, сколько надо!

– Нет, сэр! – Так называл меня Вилли, когда хотел подчеркнуть нашу близкую дружбу. – Предыдущий наш поход показал, что такое не для меня! Второго я не выдержу. Мне кажется, один – ты на этот раз пройдешь. А если мы пойдем вместе, что-нибудь случится снова, – нервно сказал Вилли, глядя куда-то в сторону, и, криво улыбнувшись, попытался пошутить: – Когда окажешься за границей, найди мне там жену-иностранку; может, хоть таким образом удастся выбраться отсюда.

– Жалко оставлять тебя здесь, Вилли. Ведь если я пройду, КГБ тебя съест. Они же знают, что мы друзья и в последний год всегда были вместе. Затаскают по допросам, доведут до ручки!

– Я зажмусь и буду молчать. А если меня вышибут из института, поеду куда-нибудь в Сибирь, буду работать в экспедициях…

– Ладно! Только бы это прощание не было прощанием навсегда. Я так говорю не потому, что меня могут убить, хоть это очень даже вероятно. Я опасаюсь, что мы окажемся по разные стороны баррикад.

– Нет, сэр! Ты же знаешь, я не могу быть на другой стороне. Я обещаю, что буду продолжать слушать передачи «из-за бугра» по твоему классному приемнику, а может быть – услышу и о тебе!

– Ну ладно, Вилли! Как хочешь!

– Ты как пойдешь? Старым маршрутом? Ты ведь его уже знаешь почти наполовину.

– А вот этого тебе знать не надо! На всякий случай…

– Я понимаю…

Уже виднелась Комсомольская площадь, три вокзала. Я остановился.

– Вот здесь и попрощаемся. Прощай, мой друг!

– Прощай, сэр! Удачи тебе!

– Спасибо!

Мы не обнялись, а просто пожали друг другу руки, и я, не оглядываясь, зашагал к вокзалам. Хотелось поскорее уйти. Уж очень меня тяготило это непонятное прощание с Вилли. Непроизвольно подумалось, что оно явно не к добру.

С Володей Крысановым мы познакомились на вечеринке в доме у сына известного коллекционера русских авангардистов по фамилии Кастакис. Его привел с собой какой-то не вполне трезвый художник-диссидент и церемонно представил как своего друга и единомышленника, а также молодого и талантливого ученого.

Крепкий такой мужичок, небольшого роста, с рыжей бородой, в больших роговых очках – типичный геолог.

«Крруасанов», – сказал он, пожимая мне руку. Он как-то странно грассировал на американский манер, и мне даже пришло в голову, что, наверное, этот Володя, как и я, родился в Америке. Но когда я поинтересовался о его «корнях», выяснилось, что он родом из Сибири. Я даже расстроился.

Этот Крысанов недавно вернулся из длительного похода на подводной лодке, где занимался какими-то научными исследованиями; он был полон впечатлений, и вся подвыпившая публика с интересом слушала его морские байки.

Поскольку я жил неподалеку от его университетского общежития, возвращались мы с ним вместе. Было поздно; такси, как обычно, в поле зрения не появлялись, и нам пришлось долго идти по безлюдному проспекту Вернадского.

Я в тот вечер прилично выпил и, расчувствовавшись, стал рассказывать ему о себе, в том числе об Америке, где с раннего детства жил с родителями – сотрудниками нашего посольства. О том, как до десятого класса учился там в русской школе, где меня и стали называть «Вилли», а когда отца отозвали в Москву, заканчивал учебу уже здесь, после чего поступил на биофак МГУ, который окончил этой весной. И вот сейчас работаю в НИИ мозга, про который ходит шутка, что со дня его основания там занимаются исключительно изучением мозга Ленина.

Поскольку же художник-диссидент представил Крысанова как своего друга, я без всякой опаски стал ему жаловался, что никак не могу привыкнуть к здешним порядкам и мечтаю вернуться обратно в США. Но как? Отца за границу уже не пошлют – возраст не тот. Он сейчас преподает в какой-то военной академии и вроде собирается на пенсию. А даже если и пошлют, то без меня. Ведь я уже не ребенок. Так что шансов никаких!

Около моего дома мы остановились, и Крысанов, видимо тоже пребывая в состоянии среднего алкогольного опьянения, после завершения моего ностальгически-восторженного рассказа об Америке долго молча смотрел на меня, как бы проверяя, а потом заявил, что лично он уже давно решил бежать из этой страны победившего социализма на Запад, так как другого способа оказаться там у него нет. И предложил осуществить это вместе…

Я был совершенно не готов к такому предложению «молодого талантливого ученого» и вначале подумал, что он шутит. Но Володя продолжал в упор смотреть на меня сквозь свои большие роговые очки, ожидая ответа. И я, ощущая почти физическое давление его взгляда, зачем-то сказал, что эта мысль часто приходила мне в голову! После этого, став уже как бы единомышленниками, мы долго с пьяным жаром обсуждали возможные способы осуществления нашей затеи, предлагая самые фантастические варианты, и расстались почти друзьями, решив вместе работать над планом побега.

Острое желание каким-то путем попасть на Запад появилось у меня вскоре после поступления в университет. Зная не понаслышке о скотском существовании наших людей вдали от Москвы, которого я с лихвой наглотался в детстве, проведенном в Сибири, и общаясь с иностранными студентами, я понял огромную разницу между жизнью «здесь» и «там» – в странах «загнивающего капитализма».

Главное, что меня поражало в их рассказах, – свобода! Свобода человека выбирать: где, в какой стране ему лучше жить, где он хочет учиться, а потом работать. Свобода перемещаться по миру и путешествовать куда угодно без всякого разрешения властей страны, где он в данный момент проживает. По всей вероятности, это требовало соблюдения каких-то формальностей, но они были явно несоизмеримы с ограничениями, принятыми у нас.

Ближе к окончанию университета у меня даже появилась конкретная, но совершенно несбыточная мечта о том, где бы я хотел жить и работать. В одном иностранном научном журнале я нашел иллюстрированную статью про астрономическую обсерваторию Мауна-Кеа, расположенную на Гавайских островах, на высоте более четырех тысяч метров. После этого мне иногда даже снились эти экзотические Гавайские острова посреди огромного синего океана и их столица со сказочным названием «Гонолулу»!

Как я хотел там оказаться и работать в этой обсерватории, тем более что моя специальность вполне для этого подходила! Ведь тема моей дипломной работы, которую я писал в Государственном астрономическом институте имени П. К. Штернберга, была связана с влиянием неоднородности гравитационного поля Земли на движение небесных тел.

А кроме того, проживая и работая там, можно было бы свободно посещать и другие страны, плавать по океану на парусной яхте. (Что у меня была бы своя яхта, я не сомневался!) Да мало ли что еще можно было бы!.. Мне казалось: весь мир мог быть открыт для меня!

Мое теоретическое желание оказаться на Западе трансформировалось в конкретную идею побега после того, как стало известно, что специальным постановлением правительства весь наш выпускной курс, вне зависимости от специальности каждого, направляется на нефтяные промыслы в Тюмень! А чтобы никто «не сорвался с крючка», свои дипломы мы сможем получить только через три года работы.

Как выяснилось, это неожиданное решение было вызвано тем, что недавно в Тюменской области дала первую нефть скважина какого-то ударника Семёна Урусова, что должно было положить начало разработке колоссального нефтяного месторождения. И руководство страны в приступе эйфории решило бросить для его освоения и скорейшего ввода в строй лучшие силы.

И вот, вместо интересной работы в Государственном астрономическом институте, куда меня уже распределили (и вместо Гавайев, которые, впрочем, оставались лишь в мечтах!), я должен ехать в тайгу, в глушь, и буквально убивать три года жизни, работая по совершенно другой специальности.

Надо любым способом валить отсюда! Так я убеждал себя. Ведь каждый контакт с нашими властями вызывает только чувства злобы и бессилия – чувства, свойственные рабу. Ведь в действительности все мы, даже те, кто высоко забрался по карьерной лестнице, – рабы этой системы. И пусть большинство мирится со своим рабством, а я – не желаю! У раба есть только два пути освобождения – восстать или сбежать. Восстать и изменить что-либо в нынешней обстановке совершенно нереально, поэтому есть только один путь к освобождению – побег! Конечно, если меня поймают, то объявят предателем, «изменником Родины». А кого я, собственно, предаю? Мать, отца, братьев и сестер, друзей? Нет! Может, Родину? А что такое Родина? Ведь не Родина же объявит меня предателем, а какие-то правящие нами люди, которым я никогда не клялся в верности. То, что я хочу покинуть эту страну, еще не означает, что я «предаю ее». Вспомним историю: люди всегда и всюду при желании покидали свои страны по тем или иным причинам. Только одни мы словно прикованы к своей стране цепями!

Среди моих «антисоветски» настроенных друзей ходило много рассказов о различных попытках побега из СССР. Я стал осторожно интересоваться такими случаями, чтобы определить для себя вариант с наибольшей вероятностью успеха, и вскоре, как говорится, «вошел в тему»!

Насколько я уяснил и с удивлением осознал, такое, чтобы отдельно взятую страну обнесли колючей проволокой и окружили вооруженной стражей не для того, чтобы препятствовать проникновению чуждых элементов извне, а чтобы свои не разбежались, произошло впервые в истории! То есть границу СССР стерегли исключительно для того, чтобы не перелезали «отсюда» – «туда»! Поэтому основной задачей советских пограничников стала охота на своих. Всё, что двигалось в зоне границы, рассматривалось как цель и добыча. При этом способы охраны границы непрерывно совершенствовались: прожектора и радиолокаторы; закрытые приграничные зоны; вспаханная контрольно-следовая полоса (с нашей стороны!); минные поля и сигнальные ракеты…

И вот тогда побежали с выдумкой, с народной смекалкой. Побежали творчески!

В пятидесятые годы в ОКБ Яковлева был создан легкомоторный маломестный самолет для нужд народного хозяйства «Як-12». Было заявлено о создании нового вида транспорта – воздушного такси. Летчик и три пассажира. Самолет надежен, прост и мог садиться на любой луг.

Но самолет иногда не хотел садиться на любой луг – хотел на заграничный! Три пассажира сообщали пилоту, что следующая остановка, например, Стокгольм. Этажерка, летящая довольно низко на бреющем полете, не бралась радарами. А троим сговориться просто: три товарища, или одна семья, – никаких подозрений!

Выпуск самолета прекратили. Службу воздушных такси расформировали. Виновным отвернули головы. И приняли решение, что советские люди должны летать не менее чем по десять человек на самолете «Ан-2». По проверенным маршрутам!

С застарелой ненавистью красного кавалериста к аэропланам маршал Ворошилов под это дело ликвидировал аэроклубы (он тогда курировал ДОСААФ), и молодым любителям неба оставалось только летать на планерах или прыгать строго сверху вниз с парашютом. Самопроизвольные передвижения на парашютах по горизонтали были запрещены после того, как пара юных асов нарушила священную границу.

Но если нельзя улететь, то можно попробовать уползти! Один молодой парнишка сумел проползти по дренажной трубе из советской Карелии в нейтральную Финляндию. Он разделся догола, обмазался солидолом для тепла и скользкости, выпил водки для бодрости и согрева, привязал резиновый мешок с одеждой к ноге и пополз, сняв с советской стороны трубы заранее спиленную решетку. В ледяной родниковой воде, текущей в трубе ручейком, он добрался до другого конца и стал пилить ножовкой уже финскую решетку…

Но круче всех был удачный случай побега по воде в процессе океанского круиза. Вдали от берегов Юго-Восточной Азии, среди необозримых просторов Тихого океана человек спрыгнул ночью за борт – и поплыл. Нет, конечно, он не с бухты-барахты спрыгнул. Он целый год изучал карты океанских течений. Разбирался в навигации по звездам и в розах ветров. Перерисовал на кальку и запомнил расположение самых мелких островков и атоллов, да чтоб рядом были морские пути. И вот теперь он надел ласты и поплыл. А плавал он хорошо! Он провел в воде почти двое суток, но добрался до берега и был найден, спасен, доставлен…

Все наши курортные морские побережья, с которых можно было проложить водный путь за бугор, вечером освещались прожекторами. Радостные погранцы по ночам регулярно выуживали из морской пены наивные обнаженные парочки, и лучи прожекторов бликовали на незагорелых местах.

Но и с курортов уплывали! Только не ночью, а днем – как бы нечаянно. Черноморский рецепт был таков: берутся два надувных матраса, и один привязывается под другой. Под ними прикрепляется непромокаемый мешок с канистрой пресной воды, едой и одеждой; рекомендуется взять также документы и русско-английский разговорник. А нож привязать бечевкой поближе, чтоб был под рукой. Это барахло, сложенное и завернутое в купальное полотенце, грузится в прогулочную лодочку, берущуюся напрокат на пляже. Отгребаешь подальше, надуваешь и спускаешь в воду матрасы и тихо дрейфуешь в сторону Турции. Тут главное – выбрать день с правильным ветром.

Расчет был прост, требовались лишь выносливость и мужество. Если катер погранцов тебя вылавливает уже черт-те где – ты обрезаешь и протыкаешь нижний матрас, топишь нож и благодарно плачешь на руках спасителей. Но чаще – пока хватятся, пока разберутся, пока заметят, пока организуют поиск… там, глядишь, и Турция уже недалеко!

Еще рассказывали похожую на легенду историю одного инженера-электронщика, который спокойно и без хлопот перешел финскую границу пешком.

Во время коллективного выезда их НИИ за грибами в Карелию он сидел в кустах и определял сектора возможного наблюдения. Потом пошел, прикидывая, где его не возьмет фотоэлемент и прочая сигнализация. Смотрел под ноги и над головой. Карабкался, прыгал и полз. И прошел! Пройдя, он выбросил корзинку с грибами (при поимке нашими он косил бы под заблудившегося) и… сдался финской полиции!

Там он рыдал от ужаса и просился домой: я за-за-заблудился! Его долго трясли, доставили в Петрозаводск, еще трясли. Где ты проходил?! Не-не-не помню!.. Поржали. Вставили фитиля пограничникам и отпустили дурака.

А через месяц дурак ушел проверенным маршрутом, с документами, с валютой – и с концами…

Эта история, конечно, выглядела совершенно неправдоподобной – пройти более сотни километров по лесу без еды, да еще с корзинкой грибов (!) – это сказки! Но сам факт побега, видимо, имел место – я о нем слышал не только от своих друзей, но и по радио «Свобода». Если через советско-финскую границу ушел какой-то электронщик, то чем я хуже? Тем более с моим опытом походов по сибирской тайге с раннего детства.

Нужно только достать подробные карты Карелии и Финляндии и разработать оптимальный маршрут. Хорошо бы еще выяснить схему охраны границы…

И тут я неожиданно понял, что уже думаю о побеге как о реальном предстоящем действии, которое так или иначе должен осуществить!

Когда Крысанов познакомил меня со своей университетской компанией, я наблюдал, как его харизма буквально притягивает к нему людей. Володя умел создать себе имидж эдакого бывалого, опытного человека, который знает гораздо больше, чем говорит. Да и внешне он выглядел соответственно: хороший костюм с галстуком «в тон», белая или голубая сорочка, всегда начищенные до блеска туфли и огромные роговые очки; отличная короткая стрижка, ровные крупные зубы (от курения – желтоватого цвета) и стальной взгляд, обращенный на всё и вся; я почувствовал его и на себе! При этом можно было заметить его абсолютную уверенность во всех своих действиях, мыслях и словах. Мне было совершенно непонятно, как деревенский паренек, проживший до семнадцати лет в сибирской глуши, смог так быстро адаптироваться к столичной жизни!

Всем своим университетским друзьям он уступал только в росте, но его небольшой рост легко компенсировался тем вниманием, которым он пользовался среди товарищей и девушек, держась настолько легко и непринужденно, что у случайного наблюдателя не возникало никаких сомнений насчет того, кто здесь главный…

Видимо, для Володи я представлял интерес как человек из того мира, в который он мечтал попасть. К тому же мой английский язык облегчал общение с иностранцами, что было для нас очень важно.

Однажды зимой, с трудом проникнув в модное кафе «Молодежное» на какой-то джазовый вечер, мы оказались за одним столиком с двумя шведскими студентами-математиками, приехавшими на годовую стажировку в МГУ. Ребятам было явно скучно и одиноко в Москве, поэтому они очень обрадовались знакомству с нами. Мы стали водить их по модным театрам и престижным московским ресторанам – ведь с иностранцами туда было легко попасть! Знакомили со своими друзьями и с девушками, которые были не прочь потом поехать к ним в гости – они жили в гостинице на Профсоюзной улице… В общем, как могли организовывали их досуг. При этом Крысанов относился к этому делу как-то уж слишком серьезно!

Когда ребята уезжали, они не знали, как нас благодарить: оставили свои телефоны, приглашали в гости, обещая устроить такой же прием у себя в Стокгольме. Они, наверное, даже не подозревали, что легально попасть в Стокгольм нам было не проще, чем долететь до Луны! Однако номера их телефонов Крысанов аккуратно записал.

Вчера вечером я отвез свой рюкзак на Ленинградский вокзал и сдал его в камеру хранения – лучше выйти из университета налегке, не демонстрируя, что куда-то уезжаю. На всякий случай – вдруг за мной следят? А интуиция подсказывала, что следить вполне могли. Хотя после того вызова в КГБ, когда я отказался сотрудничать с ними, меня больше не беспокоили и в работе над дипломом никаких обещанных препятствий не возникало, в последнее время я чувствовал себя как-то неуютно. А вдруг кто-то из арестованных ребят на допросе случайно назвал мою фамилию?

Всё началось с митинга у памятника Маяковскому, на котором я совершенно случайно оказался субботним вечером 14 апреля 1961 года, в день всенародного празднования полета Юрия Гагарина. Вокруг памятника стояла большая толпа народа, слушавшая поэтов, которые поочередно читали свои стихи. С момента открытия памятника Маяковскому в 1958 году такие чтения стали своеобразной московской традицией.

Когда я подошел к толпе, какой-то человек, забравшись на постамент, вместо ожидаемых стихов вдруг начал громко кричать, что Юра Гагарин ему нравится, а порядки в стране – нет! Толпа засвистела, зашумела… Потом его сменил неизвестный поэт, прочитавший сатирические стихи с явным антисоветским уклоном. Обстановка вокруг явно накалялась – какие-то люди из толпы слушателей стали пробираться к памятнику, чтобы стащить поэта и сдать «куда следует». Но группа молодых ребят как по команде цепью встала вокруг пьедестала, защищая выступавшего.

Следующим читал свои стихи еще один поэт – видимо, из этой же группы. Прожектор подсвечивал его на пьедестале, когда он согнулся над толпой, как птица за миг до полета, и бросал в толпу слова: «Не нужно мне вашего хлеба, замешанного на слезах…»

В этот миг часть зрителей заревела в поддержку этих стихов, другие – протестуя против них, и начался какой-то хаос! Тут же появились дружинники с повязками, которые стали хватать и выступавших, и тех, кто их охранял. Рядом со мной оказался поэт, выступавший последним, – к нему уже приближались дружинники, горя охотничьим азартом.

«Надо спасать парня!» – подумал я. И, вспомнив свой испытанный прием для прохода на закрытые танцевальные вечера с иностранцами, властно протянул руку и уверенным голосом распорядился: «Этого забираю я!» Дружинники, приняв меня за кагэбэшника, передали мне поэта с рук на руки, после чего я быстро увел его с собой…

В главном здании университета регулярно устраивались танцевальные вечера для обучающихся здесь иностранцев. Разумеется, нас, советских студентов, на эти вечера не пускали. Проводились они в центральном фойе на втором этаже, и там играл не традиционный магнитофон, а профессиональный оркестр с солистами и солистками. Состав оркестра и солистов мог быть нашим, а мог быть и иностранным! Вот куда каждому из нас, «простых смертных», хотелось попасть! Но… на входе стояли внушительные ребята-охранники. Поэтому, чтобы туда пройти, надо было либо иметь специальное приглашение, либо быть иностранцем с удостоверяющим этот факт документом. И вот тут на поле выходил Владимир Крысанов! Он проверял, нормально ли я одет, и проводил меня на мероприятие!

Я помню два таких случая. В первый раз, когда мы подошли к «секьюрити», Крысанов просто и внушительно сказал, указывая на меня: «Этот гражданин со мной!» – и прошел дальше, а я проследовал за ним. Представьте лицо охранника, который впал в столбняк, наглухо загипнотизированный моим другом.

Надо сказать, что речь Крысанова, когда он этого хотел, звучала, как приговор последней инстанции. При этом он очень оригинально произносил звуки. Его «р» звучало чисто по-английски, а вместо «л» Крысанов употреблял всё то же «р». Поэтому фамилию Углов он произносил так: Угров!

Когда мы так же попытались пройти на «запретный» танцевальный вечер во второй раз, охранник выставил руку и, вознамерившись нас ни в коем случае не пустить, потребовал документы!

Невозмутимый Владимир, не разжимая зубов, заявил: «Я распоряжусь, чтобы этот пост сегодня же был снят к чертовой матери!!!» Думаю, что звучание букв «р» в первом и двух последних словах полностью парализовало волю молодого человека, ибо всякое сопротивление мгновенно было сломлено – и я получил возможность вдоволь насладиться любимым рок-н-роллом!

Умением Крысанова разговаривать с бюрократами, а также с той публикой, которая обожает упиваться любой – даже самой малой – полученной властью, мы часто с успехом пользовались. А Крысанов тем временем не переставал нас всех этим удивлять и восхищать.

Когда мы отошли от площади на безопасное расстояние, поэт, осознав, что никакой я не сотрудник КГБ, а дружинников мы обвели вокруг пальца, громко расхохотался и долго жал мне руку в знак благодарности.

Вскоре он познакомил меня со своими друзьями, которые, как я выяснил, создали некую подпольную политическую организацию. Они собирались на квартирах и в безлюдных парках, критиковали политику партии и правительства, обсуждали возможные способы организации борьбы против существующего общественного устройства и проект программы своей организации; предпринимались даже практические шаги по изготовлению листовок антисоветского содержания для распространения их среди населения…

Активным членом этой организации я не стал, решив, что мне важнее всё-таки окончить университет, – но многое, о чем говорили новые знакомые, совпадало с моими соображениями об обстановке в стране.

Вскоре руководителей организации арестовали и посадили – кого в тюрьму, кого в психушку; это второе было новым изобретением советской правоохранительной системы. Однако благодаря хорошей конспирации – все члены организации были разбиты на пятерки, которые знали только людей из своей группы, – многие участники сообщества на заметку КГБ не попали.

После этих арестов я продолжал поддерживать отношения с ребятами, оставшимися на свободе; они протестовали против репрессий в СССР, направляя письма в международные правозащитные организации.

Об этой стороне своей жизни я не рассказывал даже близким университетским друзьям. Поэтому мои внезапные исчезновения из их поля зрения и последующие неправдоподобные объяснения, вероятно, воспринимались ими как чудачества.

Тем не менее в категорию «политически неблагонадежных» я всё же попал после того, как подписал коллективное письмо в защиту диссидента Буковского, которого поместили в ленинградскую психушку. Меня тогда несколько раз вызывали на допросы в КГБ, пытаясь получить информацию об организаторах этого письма, и предупредили, что, если я не стану с ними сотрудничать, путь в науку для меня будет закрыт. Я, естественно, отказался, надеясь, что мой руководитель – профессор с мировым именем Павел Андреевич Строев – сможет разрешить ситуацию. Но оказалось, что против КГБ и он бессилен.

Гадить по мелочам они начали сразу. Вначале я был включен в состав участников экспедиции к Антарктиде на дизель-электроходе «Обь» и даже собрался взять для этого академический отпуск. Но в процессе оформления документов в отделе кадров ГАИШ, куда я был направлен на практику, экспедиция к Антарктиде в моем случае была заменена работой по проведению гравиметрических измерений на подводной лодке в Японском море. Я прекрасно понимал, в чем тут дело. Ведь корабль должен был заходить в иностранные порты. А вдруг кое-кто захочет там остаться и попросить политического убежища?

Хорошо еще, что они не узнали про мою прошлую связь с подпольной организацией. Тогда бы меня вообще отчислили из университета!

Москва блестела под утренним солнцем, окутываясь паром, поднимавшимся от просыхающего асфальта. Всё было как обычно. И солнце, выглядывающее из-за туч, и голубые окна на небе и сверкающие – на домах.

Вот и Комсомольская площадь, заполненная у парадных трех вокзалов множеством такси и разношерстной толпой приезжих – суетливых и растерянных, напуганных торопливостью и громадностью Москвы. Все они волочили чемоданы, мешки, рюкзаки. Обычная картина для этого места.

Казанский вокзал – особенно шумный. Но я уезжаю с более спокойного Ленинградского вокзала, где большинство пассажиров не были обременены тяжелым багажом – только портфелями или небольшими саквояжами. Отсюда в Ленинград ехали в основном командировочные – деловая публика.

После недолгих размышлений я решил не покупать прямой билет до Карелии в Москве. Если за мной следят, то, чтобы замести следы, лучше ехать на электричке до Клина или Калинина, потом до станции Бологое, а там уже, если мои опасения окажутся напрасными, сесть на какой-нибудь карельский поезд.

В камере хранения рюкзак выдали без каких-либо задержек. Сразу промелькнула мысль: «Это хороший знак!»

Рюкзак был довольно тяжелым, больше пятнадцати килограммов веса, хотя в нем находилось только самое необходимое. Конечно, это не так много – в экспедициях я, бывало, таскал и по тридцать, – но если предстоит пройти сотни километров, причем как можно быстрее, то настанет момент, когда эти пятнадцать будут давить на плечи, как все тридцать.

В рюкзаке сложенное ружье и патроны. Ружье – двуствольное: нижний ствол двадцать восьмого калибра, верхний – малокалиберный нарезной. Двадцать патронов дробовых, пять с жаканами и пятьдесят малокалиберных. Из «мелкашки» я обычно попадал без промаха в сидящую ворону на расстоянии пятидесяти метров. Конечно, не ахти какое ружье, зато легкое – всего два с половиной килограмма. Для добычи пропитания его вполне хватит.

Кроме ружья в рюкзаке была куртка с подкладкой, несколько пар толстых носков, два килограмма риса, сухари, пять банок мясных консервов, полкило сушеного гороха, сухие супы, соль и спички в водонепроницаемых упаковках, леска с крючками в круглой жестяной коробке и большой охотничий нож в ножнах.

На дне в пластиковом мешке лежали пять пачек американских сигарет «Честерфильд». Но их я буду курить, если перейду границу. А на первое время у меня было десять пачек нашей «Примы». Они лежали сверху.

В кармашке рюкзака, помимо разных документов, упакованных в пластиковый пакет, зубной щетки и пасты, находились пять однодолларовых купюр. В моем широком кожаном ремне у пряжки есть небольшой кармашек, куда я с трудом засунул две купюры по пять долларов – больше не помещалось. Поэтому однодолларовые купюры и пришлось положить в рюкзак.

«Блам-блам-блам» – со стуком перескакивают таблички с названиями конечных станций электричек. Очередной «блам» – Клин!

– Вот до Клина и поеду, а уж там посмотрим.

Некоторое время я колебался – покупать ли билет на электричку? Наверное, надо купить, а то пройдут контролеры и задержат. Но денег-то в обрез! Ровно на билет до нужной станции в Карелии. Если я потрачу на электричку, то вряд ли хватит. Допустим, до Калинина я истрачу полтора рубля. Останется десять с мелочью. Хотя билет из Калинина на север должен быть дешевле, чем из Москвы, – всё-таки я уже проеду сотню с лишним километров. Будь что будет! Лишь бы уехать из Москвы «чистым», без «хвоста».

Пока я брел с купленным билетом на электричку до Клина, меня начали одолевать сомнения: «Может, всё-таки надо было ехать до места прямо из Москвы. Вдруг теперь не хватит денег! А ехать без билета опасно. Надо было бы всё-таки взять у кого-нибудь еще хоть трешку».

Почти все свои премиальные от последней экспедиции мы с Зауром и с Борисом Угловым оставили в многочисленных буфетах Московского международного кинофестиваля, во время которого попеременно стояли в круглосуточных бесконечных очередях, чтобы снабдить кинофаната Заура абонементами или хотя бы отдельными билетами. При этом он всё время безумно влюблялся в какую-нибудь новую мировую кинозвезду – то в Марину Влади, то в Джину Лоллобриджиду, то в Брижит Бардо… Отдуваться за всё это приходилось обычно Борису.

Собравшись у подъезда гостиницы «Москва», где жили участники и гости кинофестиваля, мы просили его проникнуть внутрь этого суперохраняемого отеля и взять автографы у звезд мирового кинематографа.

– Но почему я? – каждый раз протестовал Борис.

– А потому, что ты из нас самый представительный. Надевай темные очки – и вперед!

И, что удивительно, ему это удавалось! Он свободно проходил через многочисленные кордоны и собирал для Заура массу автографов: Аркадия Райкина, Джины Лоллобриджиды, Михаила Ромма, Алексея Баталова и каких-то других неизвестных мне личностей. А потом мы шли это дело отмечать…

И вот теперь денег со всей очевидностью не хватало, а занять перед отъездом было не у кого. У Заура едва хватило на билет до Тюмени, а брать деньги у Вилли не хотелось. Видимо, после той неудачной попытки побега в наших отношениях возникла какая-то трещинка.

«А вот у КГБ в деньгах недостатка нет, – с тоской подумал я, – они могут следить за мной где угодно и сколько им угодно. Могут хоть вертолет послать вдогонку!»

И тут меня вдруг охватил страх, что за мной и в самом деле следят, – даже мурашки по спине побежали, но я сразу мысленно отругал себя за это.

«Это всё только эмоции! – убеждал я себя. – Их надо немедленно выбросить из головы!»

Кое-как успокоившись, я вошел в электричку, которая почти сразу же тронулась и начала быстро набирать скорость, проезжая мимо депо, запасных путей… Я нашел свободное место и сел, поставив рюкзак между ног.

«Теперь размышлять нечего, я уже в пути!»

За окном мелькали знакомые места. Мне стало как-то грустно! Все друзья остаются позади, в прежней жизни. Вот поезд проезжает нашу зимнюю спортбазу. Сколько раз я бегал там на лыжах по десятикилометровой трассе, а однажды даже выиграл первенство Москвы среди вузов.

Погода тогда была скверная: временами шел дождь, и лыжня превратилась в кашу. Я правильно угадал погоду, хотя с утра ничто не предвещало дождь, просто была оттепель. Скорый дождь я определил по запаху, как научился тому в Сибири. Но обычно это работало весной, а теперь – начиналась зима. Но всё-таки я угадал и смазал лыжи толстым слоем воска с барсучьим жиром. Эту мазь еще дома подарил мне местный охотник дядя Илья. Для сырого снега она оказалась лучше той, что выдавали в лыжной секции университета. Я пробежал дистанцию почти так же, как в обычную погоду, что не удавалось даже самым сильным мастерам. Разумеется, мне помогла и моя выносливость.

Вот и теперь мне придется полагаться на нее. Буду идти средним темпом, часов по восемнадцать в день. Я должен проходить километров по шестьдесят в сутки. Если по дороге, то можно было бы и по девяносто, но по карельскому лесу это невозможно!

Парень в синей рубахе, сидевший напротив, вдруг встал и вышел в тамбур. Следом за ним вышел мужчина лет сорока в сером пиджаке, черных брюках и коричневых ботинках. Я сразу обратил внимание на ботинки: они были коричневого цвета и явно заграничные. Да и пиджак был, похоже, не нашего производства.

Они перекинулись несколькими словами, и парень возвратился на место. Скосив глаза под своими очками в толстой оправе, я начал наблюдать за ним и вскоре понял, что парень украдкой меня рассматривает. Мужчина в тамбуре тоже смотрел в мою сторону. Это было подозрительно!

В Клину, когда я садился на калининскую электричку, мужчина в сером пиджаке спокойно прошествовал в следующий вагон. Электричка тронулась. Хотя парня в синей рубахе среди пассажиров я не заметил, на душе было тревожно. Оставшись в тамбуре покурить, я посматривал сквозь стекла в соседний вагон. Тот мужчина тоже стоял в тамбуре и курил.

«По одежде вроде не кагэбэшник, но черт его знает!»

Докурив, я прошел в вагон и сел так, чтобы все окружающие места были заняты.

Рядом со мной сидела молодая пара. Я посмотрел в окно и задумался, прощаясь с тучами, несущими дождь в Москву, с лесом, обступающим железную дорогу, и с мелькающими то и дело деревнями. И погода такая, будто уже скоро осень. Грустно как-то. А деревенским пацанам всё ничего – носятся себе по лужам на палках-конях.

Оторвавшись от окна и оглядевшись, я снова увидел серый пиджак в конце вагона. Он разговаривал с кем-то, стоя ко мне спиной. Собеседник серого пиджака был высок и сутул, а когда он посмотрел в мою сторону, лицо его показалось знакомым. Я огляделся по сторонам. На спинку скамейки напротив отвалился парень. Глаза его были закрыты. Видимо, он дремал, надвинув на глаза клетчатую кепку. Меня охватило волнение. Скоро уже Калинин. Если за мной следят, то лучше там не садиться на карельский поезд. А может быть, слежку я просто вообразил?

«Нет, не вообразил!» Теперь я уже почти не сомневался, что серый пиджак и сутулый присматривают за мной. Более того, теперь я точно вспомнил, что уже видел этого сутулого в университете. Видел эти серые волосы и нос картошкой, но тогда на нем был толстый свитер.

– Где мы уже? – парень в кепке проснулся и в упор смотрел на меня. – Долго еще до Калинина?

– Минут десять, – ответила молодая пара в один голос.

День, начавшийся игрой солнца в дождевых каплях, стал хмурым. По всему небу шли тучи. То тут, то там на горизонте виднелись полосы дождя. Но всё-таки дождь не обложной. «А впрочем, какое мне дело до того, что за погода будет здесь завтра, послезавтра?»

Электричка подъезжала к Калинину. Пора было решать, что делать дальше – брать билет на карельский поезд или нет? А может быть, имело смысл незаметно выйти на шоссе, поймать попутную машину и заночевать где-нибудь в лесу? В любом случае в первую очередь нужно как-то избавляться от слежки!

Часы на здании Калининского вокзала показывали половину пятого, когда я вышел из вагона на перрон, не теряя из виду серый пиджак и сутулого. Они сразу разделились, и серый пиджак занял позицию у дверей кассового зала. Я спокойно и медленно прошел мимо него, направляясь к выходу в город, потом остановился и закурил сигарету. Сутулый обогнал меня, не глядя по сторонам, но вскоре остановился и оглянулся. Я вернулся обратно и подошел к расписанию поездов. Едва я начал его изучать, как рядом остановился какой-то военный и, внимательно осмотрев меня с ног до головы, тоже уставился на табло.

Нужный мне поезд на Мурманск должен был подойти через два с половиной часа, а я всё не мог решить, что же мне делать. Не возвращаться же в Москву! Ничего умного мне в голову не приходило. Может, купить билет до Кеми? Это не очень далеко от намеченного начала маршрута, и если я сумею как-то избавиться от слежки (хотя надежды на это мало!), то потеряю не так уж много времени, а если меня задержат, объясню, что захотел съездить на Соловки, прежде чем уехать на долгие годы в Сибирь. Я подошел к кассам. Народу там было немного.

За билет до Кеми пришлось заплатить почти десять рублей. Значит, оттуда надо будет добираться на попутных. «Ну что ж, как-нибудь разберусь!» – решил я.

Военный бродил по зданию вокзала. Определить его принадлежность к тем или иным войскам было затруднительно, потому что поверх формы на нем был легкий плащ без погон.

Я сидел в зале ожидания и размышлял: следит он за мной или всё это мои фантазии?

«Нет, вряд ли он следит, – решил я. – Просто ждет поезда».

Серый пиджак и сутулый куда-то подевались.

Вдруг военный зашел в кабинет начальника вокзала и долго не выходил оттуда. Потом вышел и сел на скамейку напротив.

Женщина с повязкой «Дежурная» на рукаве прошла из кабинета начальника вокзала к кассам. Возвращаясь, она подошла к военному и что-то ему сказала. Он кивнул и продолжал сидеть.

Зал ожидания был наполовину пуст, как на всякой небольшой станции. Пассажиры, ожидающие мурманский поезд, сидели у своего багажа, дремали, скучающе разглядывали входящих и выходящих.

Я взял рюкзак, вышел из здания вокзала и направился в дальний конец платформы покурить. Накрапывал дождь. Спустя некоторое время на платформе появился военный. Он скучно осмотрелся, остановился на мне взглядом и возвратился в зал ожидания. Теперь я понял, что и он тоже за мной следит. Не слишком ли много народу привлечено к моей персоне? Странно!

К платформе подошла электричка, из нее вывалил народ, и я, смешавшись с этой толпой, вдруг увидел парня в клетчатой кепке, который дремал в электричке по дороге в Калинин. Парень стоял у выхода с платформы. Он, видимо, потерял меня в толпе людей, вышедших из электрички, и поэтому непрерывно крутил головой, разглядывая выходящих. Сомнений не осталось никаких – обложили, и серьезно!

В этот момент голова заработала на удивление спокойно:

«Надо отрываться здесь! Но ясно, что не поездом. А как же быть с билетом? Жалко денег – где я найду денег еще на один билет? Надо его сдать!»

Я пошел к кассе, в которой купил билет, и попросил кассиршу принять его обратно.

– Нельзя! Не положено!

– Понимаете, вот забыл дома трудовую книжку, а без нее не смогу устроиться на работу, – начал я канючить. – А если поеду за ней домой, то не успею на поезд. Я студент, и денег на другой билет у меня нет.

– Ну ладно, зайди к начальнику. Если он разрешит, то мне не жалко. У меня сын тоже студент.

Показав начальнику вокзала студенческий билет, я нарисовал перед ним наполненную драматизмом картину: бедный студент, едет на заработки, но оставил дома трудовую книжку. При этом я разложил перед ним все свои документы: зачетку, охотничий билет, комсомольский билет, пропуск в МГУ и даже старую медицинскую справку.

Глаза начальника наполнились сочувствием, и он, предварительно сходив куда-то, написал на билете: «Подлежит возврату».

Через несколько минут всё было улажено. Я получил деньги и быстро пошел на выход.

Поднявшись на переходный мост, я остановился и осмотрел платформу. Военный быстро шел по ней в направлении моста. Я сбежал вниз, в город, где уже во втором доме была арка, ведущая во двор. Оказавшись во дворе, я увидел два выхода, один из которых вывел меня на улицу с большим магазином, у которого толпился народ. Я быстро подбежал туда и смешался с толпой. Оглядевшись, я увидел узкий переулок, по которому к магазину шли люди. Юркнув в этот переулок, я вскоре очутился на улице с автобусной остановкой. На остановке стояла очередь, но я решил здесь не задерживаться.

Поплутав еще какое-то время по улицам Калинина и используя методы наблюдения, почерпнутые из детективных романов, я пришел к выводу, что «хвоста» за мной нет! Но что теперь делать?

Где-нибудь заночевать или ехать в Москву, взять там у ребят немного денег и завтра начать всё сначала? А может, переночевать за городом, выйти на шоссе и ловить попутную машину на Ленинград? Завтра к вечеру я буду там или поблизости. И деньги будут целы…

Но тут вдруг мне почему-то необъяснимо захотелось ехать поездом до нужной станции прямо из Москвы. Это было какое-то странное, совершенно иррациональное, но очень сильное желание! Значит, нужно ехать обратно в Москву, добывать деньги. Кроме того, КГБ наверняка не будет ждать меня в Москве. Они будут теперь ловить меня где-то дальше по железной дороге. К тому же, если я сяду в карельский поезд прямо в Москве, путь мой пролетит скорее, а это сейчас самое главное. Ведь потом мне еще предстоит пройти пешком сотни километров.

Размышляя на ходу таким образом, я оказался на улице с указателем «На Москву». Здесь же находилась остановка автобуса в сторону Москвы, у которой стояло несколько человек. Как только я подошел к остановке, около нее остановился «Москвич».

– Кому на Москву? – спросил водитель.

Я сразу же бросился к машине.

– Мне!

– Трояк!

– У меня есть только два рубля с копейками.

– Ладно, садись!

В машине сидели еще двое – женщина (видимо, жена водителя) и матрос.

«Вряд ли это подстава! – подумал я. – Не может быть, чтобы КГБ так оперативно работал!»

Я сел в машину и поздоровался. Потом, покопавшись в кармане, достал два рубля и немного мелочи. Шофер мелочь брать отказался.

– Студент? – спросил он.

– Студент.

– Оставь себе мелочь на сигареты.

В кармане осталось восемь рублей с мелочью. Значит, нужно добыть еще рублей восемь. Придется продать Витьке Трахтенбергу четыре доллара. Это будет минимум десятка.

Несмотря на то, что машина поскрипывала и покряхтывала на неровностях, ехать было довольно комфортно, и, может быть, поэтому возвращение в Москву не воспринималось как неудача. Наоборот, я внутренне торжествовал и даже гордился собой, что сумел оторваться от такой серьезной слежки. Дождь продолжался, хотя и несильный. Я решил доехать до города и позвонить Вите из какой-нибудь станции метро. Но тут шофер спросил:

– Вам куда надо в Москве?

– До какой-нибудь станции метро, а дальше я доберусь.

– Я еду на Университетский проспект.

– Ну а я в университет.

– Так вы из МГУ? Какой факультет?

– Геологический. Я – геофизик.

– То-то мне ваш голос знаком. Вы не из группы Павла Андреевича Строева?

«Конечно, мой картавый голос узнает кто угодно!» – подумал я.

– Да, я с ним работал.

Приглядевшись к водителю, я тоже узнал его, хотя видел всего пару раз, когда обрабатывал в ГАИШ материал для дипломной работы. Но фамилию вспомнить не мог.

– А я у вас на Красной Пресне работал с материалом по Антарктиде.

– Да-да, помню.

– Сейчас нас перевели в главное здание ГАИШ. У меня сегодня дежурство. Вас не к нам распределили?

– Нет, меня послали в Тюмень на три года. Скоро уеду.

– Вам к зоне «Б»?

– Да.

Мне было неудобно спрашивать его фамилию, но я сообразил, что, если у него есть машина, а работает он в ГАИШ, значит, собеседник мой был в одной из антарктических экспедиций.

В этот момент дождь полил как из ведра, машину начало водить из стороны в сторону, и шоферу стало не до разговоров. Сделалось уже совсем темно. По дороге остановились у Киевского вокзала и высадили там матроса. Дождь хоть и ослаб, но потоки воды лились по улицам, и шофер весь ушел в вождение.

– Ну, вот и МГУ, – сказал он, остановив машину у входа в зону «Б», и протянул мне деньги. – Я с коллеги не возьму, а тебе в Тюмени пригодятся.

– Возьмите хоть на бензин!

– Нет уж! Удачи в Тюмени!

– Спасибо вам большое! Передайте, пожалуйста, всем в лаборатории привет от Владимира. Я, наверное, не успею зайти попрощаться до отъезда. Но я им скоро напишу.

Мы пожали друг другу руки, и я от избытка чувств даже поблагодарил сидевшую с ним рядом женщину, которая за всё время пути не произнесла ни слова, и побежал под дождем в проходную, где дежурила знакомая вахтерша. Та махнула мне рукой в знак приветствия, даже не подумав спросить пропуск.

Перебежав двор, я вошел в зону «Б» и вдруг увидел, как двое, по виду оперотрядчики, куда-то ведут Заура. Я вначале остолбенел, а потом быстро отскочил в сторону, чтобы меня не увидели. В голове лихорадочно проносились мысли:

«За что его взяли? Что же мне делать? А я-то хотел провести вместе с ним последний вечер. Если Заура взяли из-за меня, то обстановка становится опаснее с каждым часом!»

Мы с моей подругой Ленкой Масловой с мехмата договорились оформить фиктивный брак. Мне очень не хотелось после окончания университета расставаться с полюбившейся за годы учебы столицей, а потому было важно получить московскую прописку. Ленка же обещала прописать меня у своей бабушки в дачном поселке Раменского района, рядом с Москвой. Такая подмосковная прописка давала возможность спокойно жить и работать в Москве.

После посещения ЗАГСа я сдал свой паспорт на прописку в Раменское отделение милиции и спокойно ждал появления в нем соответствующего штампа.

В этот же период у меня возникла очередная любовь. Предметом любви была француженка по имени Лора, которая приехала в МГУ на короткое время для укрепления своих знаний в русском языке.

Как-то вечером мы с Лорой оказались в комнате общежития МГУ у одной из ее подруг – тоже француженки. Там собралась небольшая компания из француженок и наших ребят. Всё было прекрасно до тех пор, пока не раздался настойчивый стук в дверь. Было это уже после «часа пик» – двадцати трех часов. Девчонки предложили нас спрятать. Но мы поняли, что это наверняка оперотряд[1] – и они нас, конечно, выследили.

Хозяйка открыла дверь, и оперотрядчики предложили «советским гражданам мужского пола» покинуть помещение и выйти в коридор. Нас привели в комнату оперотряда, где потребовали предъявить документы. После проверки паспортов и стандартной разъяснительной работы отпустили всех… кроме меня, у которого по названным выше причинам паспорта с собой не оказалось. Из ближайшего отделения милиции вызвали машину, на которой меня туда и доставили. Начальника милиции на месте не оказалось – он должен был прийти только утром. Никакие объяснения успеха не имели, и я как был в своем цивильном костюме, так в нем и провел ночь на деревянной скамье «обезьянника».

В момент препровождения меня в милицейскую машину я заметил своего друга Володю Крысанова с рюкзаком за плечами, который почему-то быстро спрятался за колонну.

Увидев бледного Заура в окружении оперотрядчиков, я очень занервничал, но тем не менее решил подняться на десятый этаж, который всегда называл «нашим этажом» (хотя моя комната была на девятом), чтобы выяснить обстановку. Но, оказавшись на месте, я не увидел никого из знакомых. Все разъехались. Кругом были только абитуриенты.

Тут я почувствовал, что очень голоден, ведь у меня с утра не было во рту ни крошки! Я поднялся в буфет, который, к счастью, еще работал, купил колбасы, кефира и хлеба, после чего, спустившись по лестнице на девятый этаж, прошел в свою комнату.

Комната не была заперта, как я ее и оставил. В гардеробе висели мои рубашки и костюм с двумя галстуками, там же стояли туфли. Всё как до моего неудавшегося исчезновения! И ключ оказался на месте – под подушкой дивана, как мы и договаривались с Зауром.

Я запер дверь изнутри, сел на диван и приступил к ужину, размышляя: «А надо ли мне вообще бежать? Здесь у меня друзья, скоро будет какая-никакая работа. И, возможно, по окончании ссылки в Тюмень я вернусь в институт Штернберга. На Западе же у меня никого нет. Языка я не знаю. Правда, говорю немного по-английски, но очень коряво! И что я там буду делать?» Видимо, давала о себе знать усталость от долгого и напряженного дня. Но вскоре мои мысли опять потекли в привычном направлении: «Нет, здесь оставаться нельзя. Лучше уж подохнуть на границе!»

К тому времени наступила полночь. Я всё же решил пойти и разыскать кого-нибудь из знакомых девушек. Может, у них найдутся какие-то деньги? Ведь Таня Богоявленская еще позавчера была здесь.

Знакомая вахтерша, сидевшая у входа в зону «В», узнав, что я завтра уезжаю и иду попрощаться, пропустила меня, несмотря на поздний час. Но Танина дверь была заперта, и на мой стук никто не ответил. В комнате наших «филологических» подруг толпились абитуриентки.

«Видимо, все разъехались, – решил я. – Сейчас нужно пойти к себе и выспаться, а завтра утром увидеться с Зауром, если его, конечно, выпустят, и выяснить, за что его забирали. Или даже лучше позвонить, прежде чем встречаться».

Мысль о том, что находиться в общежитии МГУ для меня сейчас крайне опасно, мне даже в голову не пришла – в такой я находился эйфории после того, как оторвался от «хвоста» в Калинине.

Открыв ключом дверь своей комнаты, я вошел и сразу увидел, что здесь кто-то побывал. Рюкзак лежал не там, где я его оставил – между диваном и гардеробом, а у двери гардероба. Комнату мог открыть только дежурный зоны. У него есть ключ, который подходит ко всем дверям общежития, но приказать открыть ему могли только кагэбэшники. Кто-то, видно, успел им настучать, что я вернулся! Какой же я дурак! Они ведь наверняка меня здесь ждали. Куда же я еще мог деваться! «Это элементарно, Ватсон!» – вспомнил я известную фразу Шерлока Холмса…

Осмотрев рюкзак, я увидел, что его открывали: узел шнура был завязан иначе. Мелькнула мысль: «Надо скорей уходить!..» Но в этот момент дверь открылась, и в комнату вошли три человека. Один из них был оперотрядчик – я узнал его: пятикурсник с географического факультета. Других я никогда не видел, но они были явно не студенты. Высокий блондин крепкого телосложения в сером твидовом пиджаке с обшитыми серой кожей локтями – явно не советского производства, – видимо, был за старшего. Я сразу всё понял и с тоской подумал: «Ну вот и отбегался!»

– Ты куда собрался? – спросил оперотрядчик.

– В Тюмень на работу. А тебе что за дело?

– Давай рюкзак! Что у тебя там?

– Если нужно, я и сам открою. У меня в нем всё по порядку сложено, и уложить надо по порядку.

Я начал развязывать рюкзак. Показался ствол ружья.

– Давайте начнем с документов! – сказал блондин.

Делать было нечего! Я выложил из большого кармана рюкзака документы, завернутые в пластиковый пакет, зубную щетку, пасту и коробку с леской.

Оперотрядчик последовательно передавал всё это блондину.

«Всё равно они уже знают о долларах», – подумал я и, вынув пакетик с купюрами последним, показал, что карман пустой.

– На ружье разрешение есть? – спросил второй незнакомец.

– Есть. Оно в охотничьем билете зарегистрировано.

Блондин внимательно проверил все документы, включая копию справки о получении подъемных, и дошел до пакетика с долларами.

– Это что?

– Американские доллары.

– Это и так видно, что доллары. Откуда они у вас? – Он, в отличие от оперотрядчика, обращался ко мне на «вы».

– Получил от шведских студентов за помощь в освоении русского языка.

– Пойдемте к нам, оформим всё письменно, – сказал блондин. – Возьмите с собой рюкзак.

Я завязал рюкзак и надел его. Документы и доллары остались у блондина. Он разложил их по карманам пиджака. Все вышли из комнаты, и я запер дверь.

– Дай ключ! – протянул руку оперотрядчик.

– С чего бы это? Там мои вещи. И мне нужно сдать ключ, иначе я не получу справку о сдаче комнаты.

Оперотрядчик махнул рукой, и я положил ключ в карман. Блондин не проявил к ключу никакого интереса.

Мы спустились вниз в зону «В» и съехали на лифте в подвальный этаж, где были расположены комнаты КГБ. Никаких табличек, кроме номеров, на дверях не было; коридор и комнаты выглядели так же, как в общежитии, но все студенты знали, что именно располагалось на этом этаже.

Блондин выбрал ключ из связки и отпер одну из дверей. Это оказался блок с двумя комнатами. Когда мы вошли в левую комнату, блондин приказал второму незнакомцу проверить мои карманы. В карманах штанов ничего не оказалось, кроме мелочи, сигарет и простенькой зажигалки, которую мне подарили шведы. В кармане клетчатой рубахи была записная книжка. Ее изъяли. На ремень внимания, слава богу, не обратили.

После этого блондин приказал мне сесть на диван, попросил оперотрядчика удалиться и начал задавать вопросы. Он подробно расспрашивал обо мне, о моей семье, об экспедициях, о моих связях с иностранцами. О том, как именно и сколько долларов я получил от шведов. Я ответил, что получил пять долларов за двухчасовой разговорный урок и экскурсию в музей геологического факультета. Оказалось, что он знает о нашей последней вечеринке со шведскими студентами.

Пользуясь найденной записной книжкой, блондин прошелся по всем моим знакомым. Я старался отвечать как можно спокойнее и объяснил, что все мои друзья разъехались и здесь никого нет, кроме Заура Квижинадзе да Виктора Трахтенберга, с которыми я в последние дни не виделся. Я всё ждал вопросов про Вилли, но блондин почему-то не упомянул его.

Второй незнакомец всё время что-то записывал. Несколько раз он на короткое время отводил меня в другую комнату блока. Видимо, блондин при этом куда-то звонил.

Так прошло часа три. Составили протокол об изъятии долларов и паспорта. Я уже был готов к тому, что меня сейчас арестуют и куда-то повезут. Но, к моему удивлению, блондин, сложив в одну папку протоколы, мой паспорт и доллары, зевнул, поднялся и сказал:

– Утром разговор с вами продолжится. А сейчас идите спать. Паспорт и доллары останутся у меня.

– А рюкзак? У меня там еда.

– Возьмите с собой.

Он передал мне все остальные документы.

– А записная книжка?

– Она нам еще пригодится.

– А когда завтра-то? – спросил я нарочито мрачно, стараясь скрыть охватившую меня радость.

– Приходите часов в десять.

– Мне завтра нужно сдавать комнату.

– Завтра мы с этим разберемся.

На этом разговор закончился. Было пять часов утра. Я вышел из блока и не спеша поплелся в сторону лестницы. Так же медленно я поднялся на нулевой этаж, после чего тотчас же со всех ног бросился во двор зоны «В» – к выходу из университета.