Побег аристократа. Постоялец

1

— Закрой окно! — простонал Эли, до подбородка натягивая на себя одеяло. — С ума ты сошла, что ли?

— Все здесь провоняло больным! — отозвалась Сильви. Белизна ее нагого тела выделялась на сизом фоне окна, перед которым она стояла. — Это ж надо столько поту напустить, как ты за эту ночь!

Он шмыгнул носом, съежился под одеялом, стараясь, чтобы его тощее тело стало как можно меньше, а женщина скользнула в тепло ярко освещенной ванной комнаты, повернула кран, и горячая струя, бурля, хлынула на дно ванны. Говорить что-то еще стало бесполезно — шум льющейся воды на несколько минут заглушил все прочие звуки. Широко раскрытыми глазами Эли смотрел то на окно, то на дверь ванной. От окна несло холодом, за ним сквозила коварная белизна. Люди, вставшие рано утром, наверняка видели, как падал снег. Но сейчас, в одиннадцать, пушистые хлопья уже не срывались с желтоватого небосвода, нависающего над самыми крышами Брюсселя. Фонари, вереницей тянущиеся вдоль проспекта Жардэн-Ботаник, еще не были потушены, как и лампы в витринах магазинов.

Со своего места Эли прекрасно видел черный, влажно блестящий проспект и трамваи, идущие друг за другом наподобие каравана верблюдов. Ботанический сад в белых пятнах упорно не тающего снега тоже был виден отсюда, а еще пруд, наполовину замерзший, с тремя лебедями, недвижными на темной поверхности оставшейся им воды.

— Ты что, вставать не собираешься?

— Я болен!

Болен или нет, а все-таки в «С пылу, с жару!» они проторчали до трех ночи. Правда, Эли уже давно настаивал, что пора уходить: у него от непрерывного сморкания распух нос. Насморк был скверный, дело, чего доброго, пахло гриппом или бронхитом. Он весь взмок, влажная кожа раздражала. В такие моменты смертный чувствует себя беззащитным во враждебной вселенной.

— Закрой окно, Сильви.

Она аккуратно завернула краны, потом прошлась по комнате. Зеркало в ванной запотело от пара.

— А, небось, Ван дер Хмыр все еще дрыхнет! Это ж просто умора, что он тоже остановился в «Паласе», да еще под самым боком у нас! Ты не находишь?

Нет, в настоящий момент Эли Нажеар был не расположен находить уморительным что бы то ни было. Он проворчал:

— Я знаю, это из-за него ты меня вынудила проваландаться на ногах до трех ночи!

— Недоумок!

Тем не менее все так и было, но что толку спорить? В «С пылу, с жару!» уже и не было почти никого, кроме наемных танцовщиц, сидевших за столиками над пустыми бокалами. Оркестр и тот колебался, стоит ли усердствовать попусту. Сильви зевала. Но тут заявился этот голландец-толстосум в компании двух брюссельцев — сопровождающих лиц, — и все завертелось исключительно вокруг них.

Голландцу вздумалось поразвлечься. Он хохотал звонко, почти по-детски. Через несколько минут четыре женщины уже сидели за его столиком. Там пили шампанское, курили изысканные сигареты и гаванские сигары.

Сильви, стоя в баре рядом с Эли, глаз не сводила с этой шумной группы.

— Если ты разболелся, иди спать!

Ревнивцем он не был. И все же остался, может быть, просто чтобы ее позлить.

— Что, этот Ван дер Хмыр тебя впечатляет?

Прозвищем голландца наградила сама Сильви, так-то вот. Ее бесило, что другие бабы так смачно кутят с ним в то время, когда ей приходится тянуть джин-физ. Она находила, что они уродины.

— Хватит, пошли!

И вот, когда они пересекали вестибюль «Паласа», направляясь к себе в номер, они увидели, что Ван дер Хмыр тоже возвращается к себе. Женщины даже не сумели его удержать! Один спать пошел! Притом в лифте поглядывал на Сильви с лестным удивлением.

А ей приходится ложиться в постель с Эли Нажеаром, который потеет, разгуливает с распухшим носом и красными глазами, да и нет у него уже ни гроша!

— Уходишь? Что ты собираешься там делать в такой час?

— Сама не знаю, — обронила она, натягивая чулки. — Как бы то ни было, ты должен дать мне денег.

— У меня их нет!

По-настоящему освещенной до сих пор оставалась только ванная, а спальню словно бы заполнила туча серой пыли. Черными подвязками пристегнув чулки к поясу, Сильви повернула выключатель, и картина, что вырисовывалась в оконной раме, подернулась туманом, он едва мог различить ее контуры.

Зато апартаменты разом стали шикарными. На туалетном столике между двумя торшерами с розовыми шелковыми абажурами сверкали закупоренные флаконы туалетного набора. Голые груди Сильви исчезли под тонкой сорочкой.

— У тебя есть еще несколько сот франков.

— Тебе остается только продать свой золотой слиток, — пробубнил он, сморкаясь.

Прикосновение носового платка к воспаленной коже было так болезненно, что сморкаться приходилось с величайшими предосторожностями.

— Ты воображаешь, что я с ним расстанусь?

Да ничего он не воображал. У него больше не было никакого воображения. Пот так и лил с него. Его постель пропахла потом. Пижама липла к коже, от света болели глаза.

Сильви он повстречал две недели назад на борту «Теофиля Готье». Она возвращалась из Каира, где ей пришлось работать наемной танцовщицей в каких-то кабаре. А он плыл из Стамбула в Брюссель, где хотел попытаться провернуть дело с коврами: речь шла о распродаже миллиона ковров, арестованных таможней.

Ковры принадлежали не ему. Это дело тянулось месяцами. Им занимались два десятка посредников в стамбульском квартале Пера, в Афинах и даже в Париже, оно до того запуталось, что никто уже не знал в точности, кому принадлежит товар и какова доля каждого участника предприятия.

Эли Нажеар, имея связи в Брюсселе, ввязался в игру и был так убедителен, что получил аванс под будущие комиссионные.

Все было яснее ясного: если он продаст ковры, ему причитаются двести тысяч франков!

Сильви путешествовала вторым классом. С первого дня мужчины вились вокруг нее — четверо, если не пятеро ретивых поклонников. Вечерами она регулярно красовалась на палубе, задерживаясь там до двух-трех часов ночи.

Кто доплатил за ее каюту в первом классе? Во всяком случае не Нажеар, он в то время еще не сошелся с нею. Успеха он добился, когда прибыли в Неаполь, там она призналась ему, что у нее билет только до этого порта.

Он оплатил ей путь от Неаполя до Марселя. Повез ее в Париж, потом в Брюссель. Здесь они провели три дня, за это время стало очевидно, что затея с коврами безнадежна. Сверх того Эли расхворался, а в кошельке у него оставалось меньше тысячи франков. Прикрываясь одеялом, он исподтишка смотрел, как женщина размазывает по губам яркую помаду.

— Все-таки не пойму, что ты собираешься делать в городе в такое время дня?

— Тебя не касается.

— Небось, задумала поохотиться на Ван дер Хмыра!

— Почему бы и нет?

Он был не ревнив. На пароходе, правда, ревновал, но там он оказался одним из мужчин, осаждавших Сильви, все пассажиры были в курсе событий, а когда час за часом каждый твой шаг на виду…

Теперь он даже слишком хорошо изучил ее. Он видел ее в постели по утрам, когда веснушки у нее под глазами проступали особенно заметно, оттеняя все то плебейское, что таилось в ее плотском существе.

— Дай мне денег, — сказала она, одергивая узкое платье, не в меру плотно облегающее ягодицы.

Он не шелохнулся даже тогда, когда она вытащила кошелек из кармана его пиджака. Видел, как она отсчитывала четыре, пять, шесть стофранковых купюр и совала их к себе в сумочку. Трамваи с большими зажженными фарами без передышки сновали взад-вперед по проспекту Жардэн-Ботаник.

— Хочешь, я скажу, чтобы тебе принесли чего-нибудь поесть?

Обернулась к нему, подождала, протянула удивленно:

— Ну и пожалуйста! Не желаешь отвечать? Дурак!

Нет, отвечать он не собирался! Молча смотрел на нее одним глазом, и ей стало не по себе от того, что она не знает, о чем он думает.

— До вечера…

Он не двигался. Она набросила на плечи меховое манто.

— Ты не хочешь сказать мне «до свиданья»?

Она потушила в ванной свет, отыскала свои перчатки, бросила взгляд на унылую панораму Ботанического сада. Пожала плечами:

— Что ж, тем хуже!

Ведь и он уже не тот! На «Теофиле Готье» он выглядел молодым, элегантным. Это был парень тридцати пяти лет, очень тонкий, черноволосый, только нос был малость великоват.

— Ты турок?

— Португалец. По происхождению.

Он был остроумен или, вернее, отличался скептицизмом достаточно эффектного сорта. Когда Сильви сказала ему, что была танцовщицей, он поинтересовался, в каком из кабаре Каира она работала.

— В «Табарене»!

— Тысяча франков в месяц плюс процентная надбавка за шампанское, заказанное клиентом, — заявил он.

И ведь как точно! Да, он знал Каир. Он знал и Бухарест, где она два месяца проработала в «Максиме». Он болтал с нею о людях, с которыми она там кутила.

— Ты богатый?

— В Брюсселе меня ждут двести тысяч франков.

Как бы не так! Всему пришел конец! Он стал больным! Занудным! Уродливым!

— До вечера…

Свои вещи она оставила в номере. Проходя мимо двери Ван дер Хмыра, она мельком глянула на нее и приметила кипу голландских газет, торчавшую из переполненного почтового ящика.

Эли совсем не думал о ней. Смотрел на потолок, потом в окно, потом на потушенные лампы. Хотелось высморкаться, но он не решился, так это выходило больно. Он чувствовал, как капли пота медленно проступают сквозь кожу, стекают по телу.

— Мне бы машину, — сказала она портье.

— Такси?

— Нужно съездить в Шарлеруа.

— В таком случае я вам предложу большой наемный автомобиль.

Вестибюль тоже был ярко освещен. Сильви ждала, неторопливо прохаживаясь мимо витрин в медных рамах. Вскоре подкатило старомодное авто, за рулем которого восседал шофер в ливрее.

— Сначала в Бон-Марше.

В магазине низких цен горели матированные лампы. Ни день, ни ночь — этот Бон-Марше словно выпал из времени. Шарнирные двери, вращаясь, впускали холодный воздух. Продавщицы носили под платьем шерстяные трико.

Что именно она ищет, Сильви и сама не знала. Купила голубые кожаные домашние тапочки, свитер, пару трубок, чулки из искусственного шелка и сумочку. Корчила из себя важную даму, томно драпировалась в меховое манто.

— Это подарки, — объяснила она продавщице, которая последовала вслед за ней к автомобилю, неся пакеты.

Машина выехала из города и покатила к Шарлеруа через лес, где снег лежал и не таял. Стекла помутнели, Сильви протирала их ладонью, ей хотелось видеть пейзаж, особенно когда показались первые шахты угледобычи и шахтерские поселки.

Как только въехали в город, она раскрыла сумочку и подправила макияж. Потом скомандовала:

— Поверните налево. Еще раз налево. Теперь через мост. Дальше вдоль трамвайной линии…

На склонах огромных черных конусов каменноугольных шахт еще оставались снежные полосы, это смахивало на экзему. Машина ехала по нескончаемой улице, за окнами тянулись два ряда двухэтажных одинаковых домов из коричневого кирпича, от времени ставшего черным. Порой по протянутым над шоссе тросам проплывали вагонетки. Один раз, когда по пересекающей дорогу колее проходил маленький состав, она увидела работника, махавшего красным флажком.

Уже не город, но еще не сельская местность. Вот между двумя домами открылся просвет, что-то вроде пустыря, но то был не пустырь, а угольная шахта. Вокруг простирались нескончаемые индустриальные задворки. Слышалось пыхтение машинных моторов.

— Остановитесь напротив 53-го номера.

Дом ничем не отличался от всех прочих. На окне первого этажа очень белые занавески обрамляли медный вазон, из которого торчало зеленое растение. Шофер хотел позвонить в дверь.

— Нет! Возьмите пакеты…

Сильви потеребила почтовый ящик, используя его в качестве дверного молотка, и прильнула глазом к замочной скважине. Дверь открылась. Женщина лет сорока уставилась на посетительницу, а сама все вытирала мокрые руки своим голубым передником.

— Мама, ты меня не узнаешь?

Сильви обняла ее. Мать не воспротивилась, но казалась скорее очумевшей, чем растроганной. Глянула на шофера:

— А это еще что такое?

Застекленная дверь кухни дальше по коридору оставалась открытой. Там у кухонной плиты, грея подле нее ноги, сидел молодой человек с книгой на коленях.

— Это господин Моисей, — сказала мать.

И, словно бы запнувшись в колебании, представила:

— А это моя дочь, вот, из Египта вернулась… Ты ведь там жила в последнее время, в Египте, верно?

Но господин Моисей уже вскочил и рысцой устремился на второй этаж.

— А ты по-прежнему сдаешь меблированные комнаты?

— Как бы мы, по-твоему, жили, если бы не это?

На огне стояла громадная суповая кастрюля, рядом — кофейник, который всегда был полон. Сильви сбросила свое манто на стул матери, и та исподтишка пощупала мех.

— Несколько маленьких подарков. Дайте-ка их сюда, Жан. Поезжайте в город, позавтракайте, потом заедете за мной.

— Почему ты велела шоферу вернуться?

— Мне придется уехать.

— А… Ладно.

Мадам Барон налила дочери чашку кофе, машинально, как делала всегда, кто бы ни зашел. Она была в своей рабочей затрапезной одежде: старое темное платье, фартук из голубенькой ткани. Сильви стала распаковывать подарки, вытащила домашние туфли:

— Как они тебе? Нравятся?

Едва взглянув, мать буркнула:

— По-твоему, я должна теперь вырядиться, как на карнавал?

— А где Антуанетта?

— В комнатах убирается.

Как бы не так! Антуанетта уже спускалась по лестнице с ведром и тряпкой, она молча оглядела сестру, потом закричала:

— О-го-го!

— Что?

— Я сказала «о-го-го!» Ну ты и расфуфырилась!

Они сдержанно обнялись. Антуанетта покосилась на голубые домашние туфли:

— Это мне?

— Ну, если мама не хочет… Тебе я чулки привезла, комбинацию…

Свои пакеты Сильви развязывала без особого энтузиазма. Из одного выпала на пол пенковая трубка и дала трещину.

— А папа придет?

— Не раньше вечера. Его поезд сейчас идет сюда из Остенде. Надеюсь, ты его дождешься?

— Не сегодня. Я приеду еще.

Мать недоверчиво приглядывалась к ней. Сестра, присев на стул и задрав юбку так высоко, что обнажились тощие бедра, примеряла новые чулки. Пахло супом. Вода с монотонным бульканьем клокотала в кастрюле — огонь разгорелся на славу, тяга хорошая.

— Комнаты все заняты?

— Объявление висит, ты разве не прочла? Одна сдается, на первом этаже, она у нас, понятное дело, самая дорогая. Да только приезжие по нынешним временам совсем без гроша. Видела господина Моисея? Он приходит заниматься на кухню, чтобы сэкономить на отоплении! Антуанетта, накрывай на стол. Перекусим, пока постояльцы не вернулись…

— Ты их все еще берешь на полное довольствие?

— Двое из них к полудню придут сюда обедать. А если нет, просят у меня потом горячей воды для кофе или чтобы сварить яйца, едят у себя в комнате, только грязь разводят.

Мадам Барон была приземистой, на коротеньких ножках. Антуанетта — девушка с неправильными чертами лица и светлыми, вечно смеющимися глазами — ростом также уступала сестре, но и станом была тоньше.

— Ты теперь тоже наводишь макияж? — заметила Сильви.

— Почему тебе можно, а мне нет?

— Тебе это не к лицу. В твои годы…

— Можно подумать, ты не красилась в моем возрасте!

Мать отодвинула кастрюлю с супом на край плиты. Было жарко. В окне виднелся тесный дворик. На крыше дома таял снег, стекая с карниза большими прозрачными каплями.

В Брюсселе портье «Паласа» взял телефонную трубку, для вящей слышимости приставив к уху ладонь, и деликатным голосом оповестил:

— Алло! Мсье Ван дер Крэйзен, здесь внизу господин Бланки, он желает поговорить с вами. Пропустить? Вам угодно подняться, мсье? Пятый этаж, номер 413.

В конце концов Эли вылез из кровати с измочаленными влажным простынями, замотал шею шарфом, сунул ноги в шлепанцы, хотя не знал, что делать и куда себя девать. Из-за стены послышался голос, в соседнем номере кто-то говорил по телефону. Эли подошел к окну, постоял, глядя на серый грязный город, на пруд Ботанического сада и скучающих лебедей, послушал шум трамваев и машин, который отдавался в его опустевшей голове.

— Войдите!

Это там, за стеной. Между двумя номерами, когда-то составлявшими один, имелась дверь, запертая на ключ. Голос оттуда доносился так же ясно, как назойливое бренчанье трамваев.

— Как идут дела? Я задержался, пришлось зайти в банк…

Эли слышал, не слушая. Его бросало то в жар, то в холод. Хотел было принять ванну, но не рискнул.

— Вы не раздумали ехать сегодня ночью?

— Еду. Последним поездом на Париж. Что будете пить? Портвейн?

Голос отдал распоряжение: в номере имелся телефон прямой связи с сомелье.

Когда стало тихо, Эли в свой черед позвонил сомелье и заказал грог. Увидев себя в зеркале, сам удивился, как он уродлив. Ну, правда, он сегодня не побрился, к тому же сиреневый шарф вокруг шеи подчеркивал недостатки его наружности.

— Я взял французскими купюрами, как вы советовали…

Эли наклонился и заглянул в замочную скважину. Увидел маленького человечка, с виду похожего на бухгалтера. Тот выкладывал на стол гостиной банковые билеты — десять пачек.

— Пересчитайте.

Господин Ван дер Хмыр в черном шелковом халате и алых кожаных туфлях быстро вскрывал пачки одну за другой с ловкостью человека, привыкшего иметь дело с банкнотами. Затем открыл портфель из свиной кожи и затолкал деньги туда.

— Войдите!

Это явился сомелье, принес две бутылки — портвейна и рома. Ром был предназначен для Эли. Сообразив это, он отступил на три шага от двери и в свою очередь произнес:

— Войдите!

У мамаши Барон все приступили к завтраку, но сама хозяйка за стол не села: оставалась на ногах, словно что-то ее насторожило, и обслуживала своих дочек и двух только что подоспевших постояльцев. Новопришедшие, господа Домб и Валеско, с любопытством поглядывали на Сильви. Она же только посмеивалась над их удивлением и насупленной миной Антуанетты.

— Вы знаете Бухарест? — спросил Плутарх Валеско. Он был из Румынии.

— Не хуже вашего! Даже знакома почти со всеми тамошними министрами.

— Красивые там места, не правда ли?

— Может, и так, но люди там сплошь голодранцы…

Присев на ручку кресла, Эли пил из ложечки свой обжигающий грог и смотрел на проспект Жардэн-Ботаник, запруженный полуденной толпой. С желтого неба снова посыпался мелкий снежок.

— До свиданья. Добрый путь!

— Благодарю вас. До среды.

И в ванной комнате господина Ван дер Хмыра послышался шум льющейся воды.

Стемнело в тот день еще до половины четвертого. Темнота застала Эли лежащим на кровати. Он глядел в потолок, по которому метались отблески уличных огней.

В четыре портье видел, как он прошел мимо, и заметил, что постоялец небрит. Может быть, он даже чистой рубашки не надел, уж очень казался надломленным.

— Если придет мадам, что ей передать?

— Ничего. Я вернусь…

У него были воспаленные скулы, как у туберкулезника.

Автомобиль катил по дороге, его фары выхватывали из темноты уходящую вдаль полосу мокрого асфальта. Стекло между задним сиденьем и кабиной водителя было опущено.

— Я родился поблизости, в городке Марсинель, — объяснил шофер. — Ну, и воспользовался этим, чтобы брата повидать. Думал, вам не к спеху.

— Чем он занимается?

— Не бог весть что за работенка. Служащий в конторе газового завода.

Въехали в Брюссель. Миновали несколько освещенных кафе. Огибали «островки безопасности», где поблескивали впотьмах каски полицейских агентов.

— Мсье только что ушел, — сказал портье, когда Сильви направилась к лифту.

— Вот как? И ничего не сказал?

Когда он и к восьми не вернулся, она спустилась в гриль-бар и уселась за столик через два стола от Ван дер Хмыра. Заказала только салат из омара и, пока ела его, раз десять чувствовала на себе изучающий взгляд голландца. Но когда она вышла из бара и стала бродить по вестибюлю, переходя от одной витрины к другой, он за ней не последовал.

Она поднялась к себе. Чуть погодя услышала, как он запирал свои чемоданы и давал распоряжения коридорному:

— Нет, не спальный вагон. Там уже все занято. Спальное место в первом классе. Мне нужно одно по ходу поезда.

Она переоделась, тяжело вздыхая. Чувствовала себя усталой, чего доброго, и подавленной. Эли все не шел. Она пересчитала монеты, оставшиеся в сумочке: сто пятнадцать франков.

Сама не зная, куда собирается пойти, она направилась к лифту. Внизу приостановилась, передавая ключ портье.

— Жаль, что он должен уехать! — сказал ей портье так доверительно, будто они были старинными друзьями.

— Почему?

— Он спрашивал у меня, кто вы такая. Вы произвели на него большое впечатление. Но Эли ему не понравился.

Пожав плечами, она протянула ему сигарету — ждала, что он подаст ей огонька. В этот момент из лифта вышел Ван дер Хмыр. Поколебался секунду, приблизился к портье и сказал молодой женщине:

— Разрешите?

— Вы уже уезжаете? — спросил шофер в ливрее.

— Иначе никак нельзя.

Эти слова он произнес, глядя на Сильви. И одновременно протянул консьержу смятые в кулаке купюры:

— До свиданья. На той неделе вернусь.

Он прошел несколько шагов, опять помедлил в колебании, оглянулся, затем пожал плечами и направился к шарнирной двери.

— Это один из крупных амстердамских финансистов, — сказал портье Сильви. — Приезжает сюда каждую среду. Если на будущей неделе он вас еще застанет…

Похлопав ресницами, она вздохнула:

— Когда господин Эли вернется, скажите ему, что я в «С пылу, с жару!»… Нет, лучше ничего не говорите. Будет знать, как оставлять меня одну… Посыльный! Такси…

Снег валил с неба крупными хлопьями, они таяли, едва коснувшись асфальта. Раздавались гудки поездов: платформы Северного вокзала находились всего в сотне метров.

2

На углу улицы Нёв, перед витриной табачного магазина, среди толчеи вокруг парнишки, торгующего билетами вещевой лотереи, — вот где Эли, словно во внезапном озарении, постиг, какой путь он проделал с тех пор, как покинул Стамбул. Витрины чуть не лопались от избытка товаров, и среди прочих громоздящихся один на другой упаковочных коробов он приметил белые с надписью «Абдулла».

Так вот, в Стамбуле, на большой улице в квартале Пера находился модный ресторан с тем же названием. Накануне отъезда Эли ужинал там с друзьями. В «Абдулле» он знал всех завсегдатаев. Пожимал руки, переходя от стола к столу:

— Завтра я уезжаю!

— Счастливчик!

И надо же! Стоя здесь, на улице Нёв, засунув руки в карманы и пряча подбородок в воротник пальто, он не мог даже вспомнить по-настоящему ни Турцию, ни «Абдуллу».

Было легче легкого вспомнить это умом, теоретически. Но речь-то совсем о другом. Зачем, черт возьми, он уехал? Ведь знал же, что афера с коврами сорвется. А метался среди людей, всем трубил, словно о победе:

— Отплываю в Марсель!

Эту новую мысль он пережевывал, шагая по длинной улице, многолюдной в этот час, когда целые толпы неспешно прогуливаются здесь. Иной реальности не существовало — только этот снег, что грязной склизкой массой скапливался на тротуаре, стужа, лихорадка, боль в воспаленном носу и пронзительная усталость, засевшая где-то между лопатками.

— Дайте мне пачку турецких сигарет, — сказал он торговцу.

Голубой язычок газовой зажигалки заплясал перед его глазами. Торговец был жирный и багровый. За стеклом витрины мелькали темные силуэты прохожих.

— Сигареты не турецкие, — сказал он, взглянув на пачку.

— Это египетские. Они еще лучше.

— Египетского табака не существует.

— Так-таки не существует? Ну, знаете…

— В Египте нет своего табака, — втолковывал он сопящему от негодования толстяку. — Египтяне импортируют его из Турции и Болгарии.

Он и сам не понимал, чего ради заговорил об этом. Пошел дальше по улице Нёв, смешался с толпой, брел куда-то без цели, останавливался перед витринами, особенно теми, где были зеркала, — его снова и снова тянуло посмотреть на себя.

На нем были пальто из верблюжьей шерсти, шляпа из добротного сукна, ловко скроенный костюм.

Почему же он вдруг стал смахивать на какого-то отверженного? Из-за двухдневной щетины? Или потому, что лицо распухло от насморка?

Так или иначе, он сам себе казался жалким и неприглядным. Кто-то походя толкнул его. Он застонал, будто от удара.

Ему был нужен ювелирный магазин. Однако он миновал три таких, зашел только в четвертый. И выложил на стойку кусочек золота размером с лесной орех. Это и был слиток Сильви. Она два года таскала его с собой повсюду на случай, если окажется без гроша в чужом городе.

Ювелир дал за него тысячу триста бельгийских франков, и Эли снова оказался на улице. Ему предстоял долгий путь, не один час пешего хода.

О днях, прошедших на борту парохода, он не вспоминал. По крайней мере можно сказать, что они вспоминались ему как нечто, пережитое в ином измерении или, точнее, случившееся с кем-то другим.

Теперь же не было ничего, кроме Брюсселя, холода, насморка, этих узких тротуаров, с которых надо то и дело сходить, чтобы кого-нибудь не толкнуть, витрин, перегруженных съестными припасами — при одном их виде его мутило, — и этих кафе с мертвенно-белыми мраморными столиками.

Он не думал: «Сейчас я сделаю то-то! А затем то-то!»

Тем не менее он чувствовал, что предпримет одну вещь, и догадывался какую. Он был раздражен. Это озлобление уже проявилось в истории с сигаретами. А теперь дало о себе знать в связи с грогом.

Он вошел в закусочную на площади Брукер. Помещение напоминало вокзальный вестибюль. В центре возвышался пивной бокал высотой метров шесть-семь, над которым непрерывно вздымалась шапка молочно-белой пены, а вокруг за столиками сидели человек двести, если не триста посетителей. Играла музыка. Бокалы и кружки сталкивались, звеня. Рысцой пробегали официанты.

— Один грог! — скомандовал Эли.

— Грог у нас не с ромом, а с вином.

— И это вы называете грогом?

— К тому же спиртное запрещено продавать в розницу в количествах менее двух литров.

— Так продайте мне два литра.

— Это можно купить только в кафе.

— А, подите вы к черту!

В этом зале, освещенном резким слепящим светом, он не знал, куда приткнуться, как себя держать. Его кулак сжимался в кармане, будто рука вцеплялась во что-то. На бульваре Адольфа Макса он остановился перед витриной, где были выставлены инструменты, начищенные до блеска, будто украшения. Вошел в магазин и без колебаний заявил:

— Мне нужен разводной ключ.

Выбрал какой покрепче, взвесил на руке, будто собрался воспользоваться им как молотком. Это был разводной ключ американского производства ценой шестьдесят два франка.

В своем пальто он взмок от пота. И вместе с тем его трясло от холода! С голодом та же история: хотелось есть, но стоило приблизиться к колбасной лавке или ресторану, как к горлу подкатывало отвращение.

— Опубликован список победителей большой вещевой лотереи, состоявшейся…

Уличная толпа в своем безостановочном круговом движении казалась ему стадом, которое заблудилось и суетится без толку. Он зашел в вестибюль кинотеатра, поглазел на фотографии артистов. Одна из звезд приезжала в Стамбул, он тогда был в стайке молодых людей, сопровождавших ее в вечерней прогулке по городу. Но и это воспоминание уже утратило реальность.

Он знал, в котором часу отходит поезд. Тем не менее зашел на вокзал и проверил: отправление 0 часов 33 минуты.

К полуночи вокзал, опустевший, тускло освещенный, поступил в распоряжение уборщиков.

— Первый класс, Париж, — сказал он.

— Обратный?

Как он мог не подумать об этом заранее? Это его потрясло.

— Да-да, обратный!

Он остановился перед тележкой женщины, сдающей напрокат постельные принадлежности. Взял две подушки и одеяло. Пассажиров на платформе собралось не больше десятка. Вокзал погрузился в безмолвие. На железнодорожных путях среди мешанины зеленых, красных, желтых огней совсем близко маневрировал паровоз. По залу ожидания бродили сквозняки.

В вагоне он приметил посыльного из «Паласа», тот сторожил место. Он вошел в то же купе, занял место напротив.

Он был абсолютно спокоен.

Войдя, господин Ван дер Хмыр взглянул на Эли и, без сомнения, узнал молодого человека, которого видел в «С пылу, с жару!». Но не придал этому абсолютно никакого значения!

В купе имелось четыре лежачих места, два наверху, два внизу, но пассажиров было всего двое, верхние места остались незанятыми. То, что поезд шел на сей раз чуть ли не пустой, было чистой случайностью, но Эли этому не удивился. Как будто предвидел все заранее.

Господин Ван дер Хмыр начал с того, что подсунул портфель из свиной кожи под подушку. Затем раскрыл плоский чемодан, достал оттуда шерстяную пижамную куртку цвета морской волны, дорожные шлепанцы и бутылку минеральной воды из местной водолечебницы.

Это был мужчина рослый и довольно толстый, его красное лицо обрамляли светлые редеющие волосы.

— Ваши билеты, господа, если позволите.

Поезд тронулся. Ван дер Хмыр показал свой билет. Кондуктор заметил:

— Значит, в спальном мест не осталось?

Они были знакомы, служащий говорил с ним по-свойски, хоть и почтительно. А на Эли едва взглянул, пробивая дырку в его картонном билетике.

— Доброй ночи, господа…

И, прежде чем удалиться, задернул голубые занавески. Ван дер Хмыр в пижамной куртке и шлепанцах пошел в туалет, но портфель из свиной кожи прихватил с собой. Вернувшись, лег, спокойно отпил воды из бутылки, прополоскал ею рот, потом проглотил и поставил бутылку на столик на расстоянии вытянутой руки.

Затем, бросив последний взгляд на Эли, который лег не раздеваясь, он притушил лампу. Поезд мчался. Система парового отопления сверх меры прогревала купе, куда через невидимые щели уже проникали тоненькие струйки ледяного воздуха.

Правой рукой Эли сжимал в кармане разводной ключ, но при этом он по сути ни о чем не думал. Прикрыв глаза, смотрел на голубую лампу-ночник, в театральном сиянии которой все в купе обретало странные очертания.

Шум поезда стал равномерным, его ритмичная музыка была так полнозвучна, что напоминала даже не игру оркестра, а мессу на церковном органе.

Ван дер Хмыр лежал с открытым ртом, из которого вырывалось ровное сонное дыхание, его розовая, полная рука с квадратными ногтями свесилась, на ней были обручальное кольцо и перстень с печаткой.

Эли видел обручальное кольцо. Оно не произвело на него никакого впечатления. Он закрыл глаза, поддернул повыше ворот своего пальто из верблюжьей шерсти и принялся потеть.

Поезд уже тормозил. Люди забегали. Сквозь занавески брезжили огни. Среди громких голосов можно было расслышать слово «Монс».

Запыхавшаяся женщина ворвалась в соседнее купе, было слышно, как она с трудом заталкивала свои пожитки в багажную сетку.

Эли проснулся, когда дверь с шумом распахнулась и прозвучал голос:

— Граница! Паспорта, удостоверения личности…

Ван дер Хмыр, приподнявшись на локте, протянул удостоверение, оно было у него наготове.

— Большое спасибо.

Эли показал свой паспорт, служитель рассеянно пролистнул его.

— Спасибо…

Поезд покатил дальше, снова остановился, кто-то прокричал:

— Феньи! Пассажиры, следующие до…

— Французская таможня. С вами нет ничего, подлежащего декларации?

Румянец Ван дер Хмыра слегка поблек. В открытую дверь ворвался холодный сквозняк, мешаясь с перегретым воздухом купе. Сон еще не совсем рассеялся, глаза слипались.

Однако он все же протянул таможеннику кожаный футляр с полудюжиной дорогих голландских сигар.

— Хорошо. Больше ничего? А здесь, в чемодане?

— Предметы обихода.

Эли, у которого не было багажа, показал таможеннику свою пачку сигарет, и тот вышел, закрыв за собой дверь.

На перроне гомонила толпа. Бормотанье голосов, шаги, выкрики сливались воедино. Какая-то очумевшая женщина спрашивала:

— Поезд не отойдет прямо сейчас?

— Без двадцати пяти минут. Как в расписании.

Эли снова улегся, переключив лампу в режим ночника. Сон Ван дер Хмыра стал беспокойнее. Раза два или три он перевернулся с боку на бок. Но когда состав приблизился к Парижу, он снова подложил под подушку свой портфель и храп опять раздался из его глотки.

Глаза Эли оставались открытыми. Ладони у него так вспотели, что пальцы липли к металлу разводного ключа. Он неотрывно смотрел на голубую лампочку, ее нити накаливания просвечивали сквозь стекло.

На поворотах его тело всей тяжестью наваливалось на перегородку, в то время как его сосед, казалось, напротив, вот-вот свалится на пол.

Он распахнул ворот своего пальто, но холодный воздух, скользнув по разгоряченному затылку, вынудил его снова запахнуться.

— Сен-Кантен! Сен-Кантен! Пассажиры, следующие до Компьеня, Парижа…

Он тихонько выскользнул из купе. В коридоре его обдало ледяным холодом. Оконное стекло было опущено. Снаружи во мраке скоплением огней обозначился незримый город.

«Здесь снега нет», — отметил Эли.

Он прошел по коридору из конца в конец. Занавески во всех купе были задернуты. Он зашел в туалет, посмотрелся в зеркало. Пытался помочиться, но не смог, наверняка оттого, что слишком нервничал.

Когда он снова занял свое место, поезд уже тронулся, Ван дер Хмыр храпел, положив под голову портфель из свиной кожи, и тот временами чуть потрескивал под ее тяжестью.

Эли закурил сигарету. Вспышка большой «охотничьей» спички не заставила его соседа хотя бы поморщиться во сне.

Не скажешь, что он решился в какой-то определенный момент. Нет! Он сделал несколько затяжек, выпуская большие клубы. У сигаретного дыма был особый вкус, знакомый — когда куришь при насморке, дым всегда кажется таким. Эли бросил быстрый взгляд на занавески, отделяющие купе от коридора.

Разводной ключ нагрелся до температуры его тела. Поезд на всех парах несся по сельской местности. Привстав, но не полностью, а так, что его ягодицы еще касались края сиденья, Эли поднял свое орудие, подержал секунду в воздухе, чтобы получше примериться, и ударил в череп, в самую середку, так сильно, как только мог.

То, что за этим последовало, было так неожиданно, что он едва не разразился истерическим смехом. Веки Ван дер Хмыра медленно раскрылись. Он увидел глаза. Это был удивленный взгляд, пронизавший голубой полумрак купе, просто взгляд человека, не понимающего, зачем его разбудили. А в это время струя крови, протекая сквозь волосы, уже хлынула ему на лоб!

Он попытался двинуться, оглядеться, понять, что происходит. Эли ударил снова, два раза, три раза, десять раз, взбешенный этими дурацкими спокойными глазами, что продолжали смотреть на него.

Если он остановился, то лишь потому, что выбился из сил, просто не мог больше. Разводной ключ выскользнул из его мокрых пальцев. Он сел, пытаясь отдышаться, оглянулся на зеркало. И одновременно навострил уши, всем напряжением нервов пытаясь разрешить вопрос, слышно ли еще в купе чье-то дыхание, кроме его собственного. Он надеялся, что нет. Невмоготу было начинать заново. И запястье разболелось.

Не глядя на безжизненное тело, он опустил штору, потом оконное стекло. Заметил, что если в Сан-Кантене и не было снега, здесь, в полях, все белым-бело, насколько охватывал взгляд, а небо до того ясное, будто ледяное.

Пальто сковывало движения. Он сбросил его. Затем, избегая всматриваться, попытался поднять Ван дер Хмыра. Замысел состоял в том, чтобы выкинуть его из окна на щебень обочины. Он трижды брался, силился; если бы тело было прямым, он бы справился, но наперекор ожиданиям оно оказалось мягким, складывалось вдвое.

Когда Эли бросил свои попытки, торс сполз на пол, а ноги остались на сиденье.

Внезапно его затрясло, он снова надел пальто, раскрыл портфель из свиной кожи, вытряхнул пачки новеньких банкнот, рассовал по карманам.

Он не хотел больше ни минуты оставаться в купе. Не подумал даже о том, чтобы закрыть окно. Вышел, прошел по коридору, потом юркнул в междувагонную гармошку, где его прохватил холодный сквозняк, а на дверных петлях сверкали ледяные жемчужинки.

Так он прошагал насквозь весь состав, остановился только перед дверью багажного вагона. Тут-то до него дошло: «Я же забыл закрыть окно! В Компьене железнодорожники могут это заметить, проходя по платформе…»

Войти в одно из купе с задернутыми шторами он не осмелился. Заперся в туалете, где свет был очень яркий, — он тщетно пытался найти способ его как-нибудь пригасить. Там не было переключателя. Зато зеркало имелось, он волей-неволей все время смотрелся в него.

«Я забыл задернуть шторы… Я забыл задернуть шторы… Я забыл…»

Других мыслей не было. А эти стучали в голове в такт ритмичному перестуку колес.

«В Компьене кто-то может… В Компьене кто-то может…»

Он захлопнул откидную крышку унитаза, сел на нее, скрестив ноги, и откинулся назад, прислонившись спиной к перегородке.

Когда поезд остановился в Компьене, он вздрогнул — оказалось, задремал. Услышал топот бегущих ног. Раздавались крики. Но он твердо решил не трогаться с места. У него на это не было сил. Его клонило в сон. И лихорадило. Поезд тронулся снова.

«В Компьене кто-то может…»

Это больше не в счет. Компьень остался позади. Еще час — и Париж.

У него не было никакого плана. Он и не пытался ничего планировать. Ему нужно было только одно: лечь и уснуть.

«В Компьене кто-то может…»

Что за бред! Больше нет смысла думать об этом. У него все получится. Уже получилось. Поезд, наверное, достиг ближних пригородов.

Огромным усилием воли заставив себя выйти из туалета, он и вправду увидел, что поля кончаются, мимо поплыли четырех-, пятиэтажные дома, в некоторых окнах загорался свет: это рабочие, должно быть, вставали так рано.

Коридор был пуст. Проводник прошел мимо, не взглянув на него. Эли прислонился лбом к стеклу, но оно было таким холодным, что в голове словно что-то смерзалось, — пришлось отстраниться.

«В Компьене кто-то может…»

Дверь туалета толкнула Эли в спину — кто-то туда зашел. Послышался шум льющейся воды. Какая-то женщина подергала за ручку двери, хотя там было слово «занято».

Поезд проходил под мостами. За окном по мокрой мостовой ехал освещенный трамвай. Здесь тоже больше не было снега.

Состав замедлил ход. За спиной Эли пристроилась крестьянка, нагруженная чемоданами.

Шум усилился — вот и Гар-дю-Нор. Поезд подкатил к платформе. Эли открыл дверь еще на ходу, помедлил в колебании секунду-другую, а женщина у него за спиной пробормотала:

— Осторожнее…

Он спрыгнул. Не первым — какой-то пассажир с чемоданом уже бежал к выходу. Служитель взял у него билет, не сказав ни слова. Эли торопливо оглянулся. Рядом с его поездом стоял другой, в него уже входили люди. На щите он прочитал: «Намюр, Льеж, Кельн, Берлин».

На него никто не смотрел.

Он не размышлял. Просто бросился туда со всех ног. Поезд уже трогался с места, пока что короткими рывками. Он вскочил на подножку, вбежал в вагон третьего класса, там две женщины пили кофе из термоса.

Одно сиденье было свободно целиком. Он растянулся на нем, завернувшись в свое пальто из верблюжьей шерсти. А когда проснулся, уже совсем рассвело. Проводник тряс его за плечо:

— Ваш билет, пожалуйста.

Две женщины, обе в трауре, смотрели на него усмехаясь. Билет? Он растерялся, не сразу сообразил, что сказать. Потом вспомнил, как кассир в Брюсселе спросил у него: «Обратный?»

Он порылся в карманах. Рука наткнулась на пачки купюр. На самом дне он нащупал картонный прямоугольник. Контролер посмотрел на него, потом на пассажира:

— Это же в первый класс, — сказал он.

Ну разумеется. Эли ответил извиняющейся улыбкой. Две женщины поняли наконец, почему на этом типе такое дорогое пальто.

— Третий вагон от головы состава, — объяснил контролер. — Здесь вам придется выйти из вагона, чтобы пройти таможню, а первый класс таможенники посещают сами.

Ему хотелось пить. Шея одеревенела. Похоже, застудил. Он снова отправился в путь по вагонам. За окнами он видел заснеженные пустынные пространства, только то тут, то там мелькал низенький домик, из трубы поднимался дым.

С каждым вздохом он глотал новую порцию гуляющих по составу ледяных сквозняков. Вагон первого класса был абсолютно пуст. И, освещенный максимально приглушенным светом, выглядел довольно зловеще.

Который час? Далеко ли до границы?

«В Компьене кто-то может….»

Ему требовалось попить. Чего бы это ни стоило. Он устремился в туалет. На дне фаянсовой раковины чернели жирные разводы. Он повернул вправо маленький кран, хлынула струя кипятка. Крутанул краник влево — потекла теплая, мутноватая водица, он зачерпнул ее ладонью, жадно припал губами. Вода отдавала поездом и лихорадкой.

Состав остановился. Эли торопливо вышел из туалета, боясь, что его там застанут, и столкнулся с мужчиной в сером пальто.

— Вы из этого вагона?

— Да.

— Паспорт, удостоверение личности… Так. Отлично. Ничего подлежащего декларации? Есть ценные предметы, украшения, недавно купленные предметы?

— Ничего.

Он засыпал стоя. Чувствовал себя грязным. Его носовой платок превратился в маленький влажный комочек.

Мелькали за окнами станции. Жемон… Эркелин… Дома из красного кирпича… Окна с белыми занавесками и медными вазонами на подоконниках. Кабачок… «Кафе у вокзала»… Униформы цвета хаки вместо голубых…

Вот появилась и Мёза с вереницами кораблей, которые подтаскивали к шлюзам гудящие до изнеможения буксиры.

Открылась дверь. Молодой человек в темной униформе спросил:

— Завтрак? Обслуживание начнется сразу после Намюра.

— Благодарю.

На всякий случай Эли взял предложенный ему красный талончик в вагон-ресторан, но сошел с поезда уже в Намюре. Счет времени он потерял. Над вокзальной платформой огромные сине-зеленые фаянсовые часы показывали одиннадцать; их стрелки казались нарисованными китайской тушью.

— В котором часу поезд на Брюссель?

— В двенадцать минут первого.

У него не хватило смелости выйти за пределы вокзала. Он прошел в зал ожидания для пассажиров третьего класса, благо их там уже не было. Люди проходили здесь с мокрыми зонтиками, вода с них стекала на пол, оставив пятна сырости; лакированные скамейки запотели и тоже были влажны.

За стеклянной дверью пробегали официанты в белых передниках, разнося по столам подносы с блюдами.

Но сесть за стол Эли не решился. Подошел к буфету, указал на сандвичи.

— Пистолет? — спросила молоденькая полноватая девица.

— Почему вы их так называете? — раздраженно придрался он.

— Потому что это пистолеты.

— Это сандвичи! Дайте три штуки.

Но бродя по залу ожидания для третьего класса, он насилу смог сжевать меньше половины одного сандвича.

До Брюсселя он добрался, когда уже совсем стемнело. И не узнал вокзала — поезд прибыл на другой, незнакомый путь. На улице шел дождь или, вернее, в воздухе, делая его непрозрачным, стоял туман из мельчайших частиц талого снега.

— Такси! В «Палас», «Асторию», «Гранд-Отель»!

Он сделал крюк, чтобы не проходить мимо зазывалы из «Паласа». Потом, избегая широких улиц, свернул налево, еще раз налево и зашагал по узеньким улочкам мимо вереницы дешевых кафе и киосков, торгующих картофелем фри.

Какие-то люди, сидевшие на террасе перед кафешкой или пивной, коротали время в ожидании своего поезда.

— У вас есть телефон?

— Там, в глубине, справа… Жетон возьмете в кассе.

Как пользоваться жетоном, он не знал. В Турции нет жетонов. Хотя, по правде сказать, о Турции он теперь думал как о стране, которой в глаза не видел!

— Скажите, патрон…

— А, понимаю. Вы иностранец. Какой номер вам набрать?

— «Палас».

— Алло, «Палас»? Попросите к телефону мадемуазель Сильви. Что вы сказали? Ушла? Я скоро перезвоню… Нет, передавать ничего не надо…

Ему ужасно хотелось грога. Прямо навязчивая идея. Но делать было нечего: раз в бистро его не подают, он заказал стакан пива и сел с ним в уголок возле телефонной кабинки. Стенные часы оказались перед ним, только чуть наискосок, они висели над лакированной дубовой кассой. Подождав полчаса, он позвонил снова. Затем еще через полчаса.

В восемь вечера он сделал шестой звонок, и тут служащий отеля сказал ему:

— Кажется, я ее видел в гриль-баре. Не вешайте трубку…

Гриль-бар, такой мирный и комфортабельный, с маленькими розовыми лампами на столах, с букетами цветов в хрустальных фужерах, с сервантом, где поблескивает столовое серебро, с белоснежными скатертями и большущей серебристой тележкой, на которой метрдотель развозит блюда, когда проворным челноком снует между столами…

— Алло! Кто у телефона?

Он словно воочию видел ее в кабинке возле читального салона, где запрещается курить.

— Алло! — нетерпеливо повторила она.

Она все такая же! Наверное, на ней сейчас зеленое шелковое платье, такое узкое в бедрах, что он всегда помогал ей влезать в него.

— Алло…

Пора было наконец начать разговор.

— Это я… — прошептал он.

— Что? Эли? Ну, не скажешь, что ты ко мне торопился! Где тебя носит? Почему не приходишь?

— Тише! Я тебе все объясню… Встретимся у вокзала, в кафе… Постой…

Он со всех ног выскочил из кабинки:

— Как называется это кафе?

— «В добрый путь».

И он эхом прокричал в трубку:

— «В добрый путь»! Ты его легко найдешь… Сперва перекуси…

Она что-то проворчала. Потом досадливо буркнула:

— Ладно.

Теперь она проходит через вестибюль, недоумевая, что это ему в голову взбрело…

— Принесите мне чего-нибудь поесть, — сказал он хозяину.

— У нас только кровяная колбаса и ветчина…

Это было не важно. Он хотел есть. А выпил всего каких-нибудь полглотка, только скривившись от боли в шее, отозвавшейся на слишком резкое движение. Застудил…

И ни разу за весь день так и не вспомнил о Ван дер Хмыре!

3

В первый момент Сильви будто что-то толкнуло — захотелось повернуть обратно. Но она расплатилась с таксистом, глянув на вывеску кафе и убедившись, что это действительно «В добрый путь». Она как раз перешагивала через лужу на тротуаре, когда из темноты слева от освещенной двери выступила фигура и ее тихонько окликнули по имени.

Она узнала желтое пальто Эли. Узнала и его голос. Но, даже еще не видя его лица, почувствовала: что-то изменилось.

Необычным было уже то, что она последовала за ним без единого слова, хотя дождь не прекращался, а он увлекал ее все дальше по улице, ведущей под уклон вглубь пустынного квартала.

Пользуясь светом первого попавшегося им на пути газового рожка, она заглянула ему в лицо и заметила, что он отводит глаза.

— Ты что, не брился?

Освещенный круг остался позади. Надо было пройти в темноте метров пятьдесят, чтобы поравняться со следующим фонарем. Сколько хватало глаз, вся улица была освещена так же скудно, это монотонное чередование мрака и света только в одном месте нарушала витрина маленькой закусочной.

Сильви потуже завернулась в свое меховое манто. Высокие каблуки мешали идти быстрее, и брызги грязной воды шлепались ей на чулки, растекаясь, будто масляные.

— Еще далеко?

Он оглянулся. Улица у них за спиной была безлюдна. Рядом послышалась музыка — на втором этаже в комнате за розовыми шторами кто-то играл на пианино.

— Давай отойдем еще немножко, — сказал он.

Эли был взвинчен. Шагая рядом, положил было руку на локоть Сильви, но что-то не ладилось: может, потому, что они шли, не попадая в ногу? Или потому, что Сильви, слишком усердно кутаясь в манто, не давала ему возможности поудобнее взять ее под руку?

Женщина все еще приглядывалась к нему украдкой. Уже знала: дело серьезное. Пытаясь помочь ему заговорить, спросила:

— Где же тебя носило?

— Париж…

Он не мог понять почему, но дождь его стеснял, мешал разговору. Метрах в десяти от очередного фонаря он приметил арку ворот, довольно широкую, и увлек туда Сильви. Но не поцеловал. Не сжал в объятиях. Впрочем, ее манто так пропиталось водой, что дождевые капельки поблескивали на каждой ворсинке.

Оглядевшись по сторонам, он вытащил из кармана пачку денег и показал подруге, не спуская с нее тяжелого печального взгляда.

До нее не сразу дошло. Она потрогала пачку.

— У тебя их много?

— Сто тысяч…

Теперь она, избегая смотреть в лицо своего дружка, уставилась на его пальто. Шепнула:

— В поезде?

Они с трудом различали друг друга. Туман, клубясь вокруг газового рожка, создавал ореол, похожий на облако мошкары. Рядом по водосточному желобу с журчанием стекал ручеек.

— Да. Ван дер Хмыр…

Она медленно подняла голову. Удивилась. Но не слишком. В ее глазах все еще читался вопрос.

— Да, — повторил он, и его рука в кармане сжалась, будто стискивая разводной ключ.

Он первым отвел взгляд. Черная мостовая блестела, убегая куда-то в бесконечность.

— Пойдем, — предложила Сильви.

Когда в потемках пустой улицы уже гулко зазвучали их шаги, он пробормотал:

— Про это наверняка есть в газетах.

— Ты их не читал?

Он помотал головой, и она догадалась, что ему смелости не хватило их купить. В объяснениях не было необходимости. Она знала, что нужна ему, потому он и прибежал к ней. Теперь он ждал, и она понимала это.

— На границах, вероятно, охрана… — задумчиво протянула она. — Пойдем-ка быстрее. В конце улицы освещенная площадь, там должно быть кафе…

Он шел за ней, его руки бессильно повисли. Она размышляла. Не доходя до площади, окруженной сиянием фонарей, она приостановилась:

— Отдай мне часть!

Он передал ей все, что было в одном кармане, — примерно половину добычи. Она спрятала деньги в сумочку, как нельзя более обыденным тоном заметив:

— Французские.

Они подошли к тихому кафе, казавшемуся еще пустыннее из-за двух незанятых бильярдных столов. Хозяин сидел у окна вдвоем с мужчиной апоплексической наружности, хозяйка за кассой вязала крючком.

— Давай зайдем.

Там, внутри, царил такой покой, что им показалось, будто они нарушили гармонию безмятежного домашнего очага. Когда они уселись в глубине зала, по ту сторону бильярда, хозяин со вздохом встал и направился к ним.

— Два кофе, — распорядилась Сильви.

Потому что отныне командовала она. Так получилось само собой. Эли, подняв воротник пальто, смотрел в пол, посыпанный древесными опилками, которые образовали на нем разводы. Он видел, что молодая женщина встала, и даже не спросил себя зачем. А она подошла к столику, где были выставлены газеты, накрученные на деревянные лакированные стержни.

Хозяин обслуживал их в молчании. Кофе капля за каплей вытекал из серебряного фильтра. Апоплексический клиент сморкался, сидя в своем углу.

Сильви, вернувшись на свое место, читала газету. Хрустнула перевернутая страница.

— Положи мне два кусочка сахара…

Он сделал это. И выпил свой кофе. Для приличия.

— Заплати, — обронила она.

Хозяин разглядывал их издали, недоумевая, чего ради они заявились к нему в такой час. Сильви встала. Эли пошел за ней. Выйдя на улицу, она сначала сориентировалась, затем направилась к центру города.

— Ну?

— Контролер дал твое описание. Но он тебя плохо рассмотрел. В основном обратил внимание на желтое пальто…

Эли разом почувствовал себя неуютно в этом пальто, стал тревожно озираться, проверяя, не следит ли за ними кто.

— Он еще сказал, что у тебя иностранный акцент, но какой именно, не уточнил.

Не сбавляя шага, Эли переложил деньги, носовой платок и перочинный ножик в пиджачный карман. Когда проходили мимо ограды пустыря, он остановился, глянул на Сильви:

— Здесь?

— Если его найдут, станет ясно, что ты в Брюсселе. Надо дойти до канала, бросим его туда.

— А где это?

— В другом конце города.

Теперь они вышли на улицу, по которой время от времени проходил трамвай. Он отливал красным, внутри, словно в стеклянной шкатулке, сидели невозмутимые пассажиры.

— Возьмем такси, — заявила Сильви, которой становилось все труднее идти пешком.

— Думаешь, можно?

— Есть идея. Увидишь…

Она подозвала машину и, значительно посмотрев на шофера, произнесла:

— В лес Камбре. И езжайте потише…

Их примут за влюбленных, только и всего. Они сидели неподвижно. В машине было темно, на ходу ее металлический каркас постанывал во всех своих сочленениях. Эли стащил с себя пальто.

— Там есть водоем? — шепнул он.

— Большой пруд. Надо натолкать в карманы камней, чтобы не всплыло…

Должно быть, во всем обширном лесу, чьи высокие деревья медлительно роняли капли со своих ветвей, не было сейчас больше ни единого человеческого существа. Настал момент, когда Сильви постучала в стекло, и такси затормозило.

— Подождите нас несколько минут…

Шофер заколебался, наклонился, пробормотал что-то — слов Эли не расслышал. Когда они отошли подальше, он спросил молодую женщину:

— Что он тебе сказал?

— Предложил нам остаться в машине, а он, мол, пойдет прогуляться…

Улыбки это у них не вызвало. Они искали камни. Ради правдоподобия Сильви держала своего спутника за руку. Вот она нащупала ногой крупный булыжник:

— Подними.

Лес, полный запахов, дышал холодом, Эли трясся в своем сером пиджаке.

— Нужно еще несколько… Да обними же меня! Он наверняка смотрит…

Они шли мимо решетки, ограждающей пруд. Берег был крутой. Эли наклонился, стараясь забросить пальто подальше, Сильви придерживала его за руку. Всплеск вышел слабый, но они испуганно замерли, боясь, что сейчас подоспеет шофер, предположив самоубийство.

Затем они пустились в обратный путь. Эли шел впереди. Молодая женщина успокаивала:

— Не так быстро… Мы мало похожи на влюбленных!

В автомобиле она спросила:

— Замерз?

— Ничего…

Губы у него посинели. Плечи время от времени сотрясала дрожь. К тому же манто Сильви то и дело задевало его холодным промокшим мехом.

— Сейчас ты сделаешь вот что, — едва слышно заговорила женщина. — Сядешь на поезд до Шарлеруа…

Он замотал головой:

— Только не поезд!

Он был по горло сыт железной дорогой. От поездов его тошнило.

— Сядешь на что хочешь и отправишься в Шарлеруа. Улица Лавё, дом 53. Там сдают меблированные комнаты. Одна как раз свободна.

Он удивленно воззрился на нее. Но вопросов не задавал.

— Это мой дом, — просто сказала Сильви. — Скажешь моей матери, что ты от меня. Объяснишь ей, что у себя на родине ты занимался политикой и потому предпочитаешь не регистрироваться в полиции. Заплатишь за три месяца вперед. Тогда мамаша будет помалкивать.

Они уже въезжали в город, и шофер оглянулся, ожидая приказаний.

— В «С пылу, с жару!»! — бросила Сильви.

— Я не могу туда сунуться в таком виде!

— Ты — нет! Но мне-то надо туда вернуться. У меня свидание.

Он не протестовал. Послушный, как дитя, предоставил командовать ей.

Но все же спросил:

— Останешься в Брюсселе?

— Да. Приеду навестить тебя.

Она призадумалась, на лбу проступила складка:

— Послушай! Будет и того лучше, если ты не скажешь моей матери, что пришел от меня. Сделай вид, будто вообще со мной не знаком. С того момента, когда ты ей заплатишь, все прочее уже не…

— Но как я смогу узнавать, что у тебя творится?

— Я буду время от времени писать Антуанетте. Это моя сестра. Она станет рассказывать об этом за столом, а поскольку есть ты будешь с ними…

Такси остановилось. Портье «С пылу, с жару!» придерживал открытую дверь бара, потрясая красным зонтиком. Силуэт Эли, забившегося в дальний угол сиденья, был едва различим.

— До свиданья, — шепнула Сильви.

Она не поцеловала его. Только высунув голову из машины, откинулась назад, нащупала впотьмах его руку и быстро пожала.

— На вокзал, — сказал Эли шоферу, не имея в распоряжении иного адреса.

А Сильви на своих высоких каблуках и в манто, плотно облегающем бедра, уже пересекала тротуар. Портье семенил следом, держа зонтик у нее над головой. Из здания доносились звуки джаза, и было видно, как за шторами окон второго этажа скользят тени танцующих.

На мгновение она оглянулась. Улыбнулась, помахала рукой, и такси тронулось.

Эли снова остался один, без пальто, в выстуженном такси; у него возникло ощущение, будто он совсем голый.

— Вокзал закрыт, — сообщил шофер, указывая пассажиру на вестибюль, где лишь кое-где светились слабые огоньки.

— Да ладно, это неважно…

Он перепугался, сообразив, что у него не осталось мелких денег, одни тысячефранковые купюры. Впрочем, обшарив все карманы, он сумел набрать достаточно мелочи, чтобы заплатить шоферу.

Но теперь до самого утра он больше не сможет тратить деньги! Никуда не зайти, ничего нельзя ни съесть, ни выпить!

Было так холодно, что он перестал ощущать свой насморк. Он шагал куда-то без цели. Время от времени прислонялся к какой-нибудь двери, присаживался на чей-то порог, но едва заслышав шаги, шел дальше. В четырех разных кварталах он наметил себе ориентиры — башенные часы — и без конца прохаживался от одних к другим, высчитывая, сколько раз надо обойти их, пока не забрезжит рассвет. Его сопровождал только монотонный шум собственных шагов, но и это худо-бедно развлекало, так как на разных улицах шаги звучали не совсем одинаково. Это зависело от ширины шоссе, от высоты зданий, может быть, еще и от характера мостовой.

А Сильви танцевала. Он не был ревнив. Знал, что она в «С пылу, с жару!», мог бы ее подстеречь, посмотреть, с кем она выйдет, но это ему в голову не приходило.

Он с облегчением увидел, как мимо прошел первый трамвай, и, дождавшись семи часов, выбрал одно из такси, стоявших на площади Брукер:

— Отвезите меня в Шарлеруа.

Его бороде исполнилось трое суток. Пиджак обтрепался на плечах, брюки понизу разбухли от дождя. Шофер заколебался было, однако тотчас взбодрился, как человек, решивший, что ему повезло:

— Садитесь!

На полях больше не было снега. Земля почернела. Лес тоже. Вся вселенная, отсырев, исходила ледяной влагой. Когда проезжали через селения, на дороге никто не встретился.

— Остановите где-нибудь, где я смогу разменять тысячу франков, — сказал Эли, как только они въехали в Шарлеруа.

Было около девяти часов утра. Магазины уже открылись, но город, оцепенев от зимней стужи, как и сельская местность, оживал медленно. Дневной свет был синевато-зеленым, словно вода, и электрических ламп в большинстве магазинов не тушили.

— Пожалуй, высадите меня у парикмахерской.

Сдачи с тысячи франков у парикмахера не нашлось, и он сам побежал разменивать банкноту в Народный Дом, что находился напротив. Таксист получил плату и уехал. Парикмахер обернул накидку вокруг шеи Эли, и тот, глядя в зеркало, обнаружил, что глаза у него покраснели.

— Вы иностранец? Что за смысл в эту пору ехать сюда? Я вам и стрижку освежу, хотите?

Мимо проезжали грузовики. Пальцы парикмахера были желтыми от курева. Эли замутило от смешанного запаха мыла и табака.

— У нас здесь много иностранцев, особенно студентов, они приезжают, чтобы пройти стажировку на фабриках и угольных шахтах. Но сейчас все обеднели, что те, что эти. Одно слово — кризис! Кремом обработаем?

Вставая с кресла, Эли смотрел на себя с горечью. Усилия брадобрея, вместо того чтобы улучшить его внешность, выявили еще очевиднее бледность лица и неправильность черт. Может, еще и зеркало плохое? До сих пор он никогда не замечал, что нос у него кривой, а верхняя губа слишком тонка в сравнении с нижней.

— Отсюда далеко до улицы Лавё?

— Садитесь на трамвай номер три, остановка прямо здесь, только из двери выйти. Он вас довезет.

Дождь все еще шел, и по-прежнему это была мелкая морось. Трамвай был пустым, но Эли остался на площадке. Кондуктор предупредил, когда подъехали к его остановке, он вышел и побрел вдоль улицы, состоящей из домов, абсолютно ничем не отличавшихся друг от друга.

Какая-то женщина, повернувшись к улице спиной и наклонившись вперед, словно бюст тянул ее вниз, мыла крыльцо, невзирая на дождь, и тут Эли увидел на ее доме номер 53.

— Прошу прощения… Мадам Барон, не так ли?

— Верно, это я.

Держа в правой руке тряпку, она оглядела пришельца с головы до ног.

— Я насчет комнаты…

Он указал на пожелтевшее объявление, приклеенное к окну облатками для запечатывания писем.

— Входите, входите… Подождите на кухне.

Коридор был только что вымыт, красная и желтая плитка пола блестела. На бамбуковой вешалке он приметил три мужских пальто и один плащ. Эли постучался в застекленную кухонную дверь. Мужской голос отозвался:

— Войдите!

Молодой человек, который сидел, протянув ноги к зеву печи, поглядел на незнакомца с любопытством. Другой студент, свежевыбритый, набриолиненный, в пижаме с голубыми полосками, расположился за столом и делал себе бутерброд с вареньем.

— Садитесь. Вам нужна здесь комната?

В коридоре мадам Барон снимала сабо и вытирала фартуком мокрые руки. На втором этаже раздавались голоса. Дом был полон жизни, пока еще непонятной Эли.

— Ну вот! Я к вашим услугам… Вы без пальто?

— Я вам объясню… Мой багаж…

— Вы живете в Шарлеруа?

— Нет. Я приехал из Брюсселя.

Она машинально налила ему чашку кофе. Потом распахнула дверь и крикнула:

— Антуанетта! Пойди посмотри, в порядке ли передняя комната!

Она и минуты не просидела на месте. Не переставая говорить, заложила в печь новую порцию угля, передвинула кастрюлю, насыпала сахара в сахарницу.

— А вас, мсье Валеско, я уже просила не спускаться сюда в пижаме… Отодвиньтесь-ка чуток, мсье Моисей… Как по-вашему, могу я готовить, когда вы оба путаетесь у меня под ногами?

Тут дверь открылась, вошла Антуанетта и посмотрела вновь прибывшему прямо в глаза. На ней было черное трикотажное платье, оно подчеркивало все то, что было в ее фигуре незавершенного. Остренькие выступающие плечи. Маленькие, очень широко расставленные груди. Неоформившиеся ягодицы.

Чулки сползали с ее тощих ног. Над худым, испещренным веснушками лицом развевалась сумасшедшая грива жгуче-рыжих волос.

— Ну, что? Ты уже и здороваться разучилась?

Она пожала плечами, принюхалась к голове Валеско и заявила:

— Не люблю мужчин, которые душатся, как шлюшки.

Что до Эли, к нему она приглядывалась украдкой, изредка постреливая в его сторону глазами.

— Если хотите, я вам покажу комнату, — сказала мадам Барон. — Триста франков в месяц плюс плата за уголь и электричество. И лучше сразу вас предупредить, что проходной двор мне здесь ни к чему. Женщин в моем доме я не потерплю…

Хозяйка вышла в коридор, он последовал за ней; она толкнула дверь ближней комнаты, и оттуда пахнуло мастикой для натирания полов. К стене, оклеенной обоями в розовых цветочках, была вплотную придвинута медная кровать, покрытая стеганым одеялом, при виде которой Эли вдруг побледнел, голова закружилась…

В семь часов вечера, когда обитатели дома собрались на кухне, он все еще спал. Его рот был открыт, волосы липли к потному лбу.

4

Увидев, что господин Домб преспокойно расположился со своей металлической коробкой перед прибором, который она установила с таким тщанием, мадам Барон досадливо запротестовала:

— Это место господина Эли!

Господин Домб, рослый белокурый поляк с сухими чертами лица, одевался неизменно строго и безукоризненно. Его манера держаться отличалась некоторой торжественностью даже в те моменты, когда он, как сейчас, со старой коробкой из-под бисквитов в руках раздраженно ждал, что ему объяснят, где отныне будет его место за столом.

— Так где же мне прикажете сесть?

Кухонька была тесновата, и большую ее часть занимала плита, выкрашенная белой и золотой эмалевой краской. В дальнем конце стола, возле шкафа с посудой располагалось место господина Барона, ему единственному здесь полагалось сплетенное из ивовых прутьев кресло.

Прочие пристраивались где придется, в зависимости от того, кто приходил раньше, кто позже. Ведь никто никого не ждал. Время трапезы господина Барона, что ни день, менялось в зависимости от часа прибытия поезда, которым он ведал. Обслуживая его, мадам Барон челноком сновала между плитой и столом, изредка присаживаясь на краешек стула, чтобы проглотить кусочек, между тем как Антуанетта, положив локти на стол, балагурила с постояльцами.

В полдень ритуал несколько менялся, так как в это время мадам Барон подавала на стол для всех.

По вечерам постояльцы ели за свой счет. У каждого была своя металлическая коробка, где хранились хлеб, масло в бумажке, кусок ветчины или сыра. У каждого имелся также собственный заварочный чайник или кофейник.

Господин Домб неприязненно созерцал прибор, установленный на месте, которое он так часто занимал. Тут чувствовалось что-то новенькое, не в обычае этого дома. На стол выставили тарелки с розовыми цветочками, которыми ранее никогда не пользовались. На небольших блюдах красовались самые настоящие закуски: круги колбасы, сардины, маленькие копченые рыбки.

Сам господин Барон, уплетая свои бутерброды, которые он макал в кофе, странно поглядывал на это зрелище, и мадам Барон, заметив это, дала ему три копченые рыбки.

— Господин Эли на полном пансионе, — не без гордости пояснила она.

— Он еврей! — проворчал господин Домб, ставя сковороду на огонь.

— А вы откуда знаете? Вам всюду евреи мерещатся. И что вам с того, если он еврей?

Домб со скучающим видом рылся в своей коробке.

— Чего вам еще не хватает?

— Масла.

— Я вам уделю немного. Но это в последний раз. Вам вечно чего-нибудь недостает, такой уж вы человек! Брали бы лучше пример с господина Моисея.

Он положил на сковороду кусочек масла, разбил туда же яйцо, а мадам Барон в это время закричала, выглянув в коридор:

— Господин Моисей! Пора!

А Домб, жаря свое яйцо, с презрением взирал на котлету, которая подрумянивалась рядом, кастрюлю с картошкой и еще одну — с брюссельской капустой, которая здесь появилась исключительно на потребу новенького.

— На какой факультет он поступил? — спросил Домб, садясь рядом с Антуанеттой.

— Он давно закончил учение.

Тут вошел Моисей, его волосы топорщились в буйном беспорядке, глаза, которые с самого утра не отрывались от черных букв на белой бумаге, воспалились. Он был польским евреем. Его мать, прислуга из Вильно, не могла присылать ему деньги на пропитание, и он учился на средства израильской миссии.

Моисей тоже посмотрел на неуместный прибор, спрашивая себя, куда бы ему приткнуться со своей коробкой, ведь сесть рядом с Домбом он не мог. Последний старался никогда не заговаривать с ним и даже демонстративно игнорировал его присутствие.

— Садитесь сюда, господин Моисей, — приветливо обратилась к нему мадам Барон, так как он был ее любимчиком. — Держу пари, что вы опять загасили огонь у себя в комнате.

Она знала: это из экономии. Моисей занимался в пальто, иногда еще и одеяло поверху набрасывал. Когда он спускался в кухню, руки у него всегда были как лед.

— Я вам кипятку подлила в чай.

Он себе яйца не готовил, ел только хлеб с маслом. Одной лишь мадам Барон — она ведь шарила во всех комнатах — было ведомо, что у него нет носков.

— Ума не приложу: неужто он до сих пор спит? — пробормотала мадам Барон, имея в виду Эли.

— Как бы там ни было, манеры у него странные, — буркнул Домб.

— Да хватит вам придираться к людям! Вы никого не пропустите, о каждом что-нибудь скажете дурное. А при этом по-вашему выходит, будто поляки на голову выше всех прочих смертных!

И крикнула, выглянув в коридор, да так громко, что ее зов эхом отозвался во всем доме:

— Мсье Эли! Ужинать!

Плутарх Валеско тоже еще не явился, но он обычно опаздывал, а порой и вообще не приходил. Все знали, что у него есть в городе любовница.

— Похоже, господин Эли тоже еврей, — вздохнула мадам Барон.

— Левантийский, — уточнил Моисей. — Это разные вещи.

— Почему?

— Трудно объяснить. Но все равно: левантийский еврей — это совсем другое.

— Правда, он очень смуглый, а вы скорее блондин…

В коридоре послышались шаги. В застекленную дверь постучали. Вошел Эли Нажеар. Его в первый момент ослепил яркий свет и поразила такая концентрация жизни на столь маленьком пятачке.

— Моих постояльцев вы уже видели, не так ли? Разрешите вам представить моего мужа, он государственный чиновник, служит в железнодорожном ведомстве.

Господин Барон встал, церемонно протянул руку и потеребил свои сивые пышные усы. Свой пристежной воротничок он снял, и стала видна медная пуговка рубашки, блестевшая на его шее.

— Садитесь, мсье Эли. Вы, наверное, проголодались. С самого утра ничего не ели…

И он уселся в конце стола, напротив господина Барона. В этом сквозило что-то значительное, будто он вступал во владение… Домб, устремив взор в пространство, дожевывал последний кусок хлеба. Антуанетта про себя отметила, какие у вновь прибывшего темные круги под глазами. Что до Моисея, он просто спросил:

— Полагаю, вы из Стамбула?

— Собственно, по происхождению я португалец. Но родился в Стамбуле. А вы поляк?

— Это я поляк! — встрял Домб, приосанившись с таким видом, будто заиграли его национальный гимн.

Тут в дверь, как ураган, ворвался Валеско, а с ним волна холодного воздуха и запаха духов.

— Я опоздал?

— Вы всегда опаздываете.

Он остановился, увидев, что новичок занял лучшее место и перед ним стоят подносики. Учуял аромат котлеты и овощей. Поверх голов послал Антуанетте вопрошающий взгляд.

— Хоть теперь не медлите, садитесь за стол!

Было очень жарко. Режущий яркий свет озарял кухню, стены которой были выкрашены масляной краской. Сотрапезники задевали друг друга локтями. Коробка Моисея теснилась вплотную к подносу Эли, и Домбу пришлось придвинуться поближе к мадам Барон, чтобы освободить место для Валеско.

Последний вытащил из кармана пальто пакет, набитый разного рода колбасными изделиями, потому что зарабатывал больше прочих и к тому же, когда деньги кончались, находил способ перехватить взаймы.

— Вы бывали в Румынии?

— Я прожил год в Бухаресте, — отвечал Эли.

— Какой город! А Констанца! Здесь изо дня в день, год за годом шлепаешь по грязи…

— Тогда зачем вы здесь? — язвительно перебила мадам Барон.

— Не сердитесь. Спросите господина… Нажеар, так?.. спросите у него, возможно ли тут хоть какое-нибудь сравнение с Румынией. И там все можно иметь почитай что даром! Курица стоит несколько сантимов…

Эли чувствовал, что у него горят щеки. Его оглушали голоса этих людей, звяканье вилок и тарелок. Он не мог двинуться хоть на сантиметр, чтобы не толкнуть Моисея, сидящего справа, или Валеско — соседа слева. Голова не работала совершенно.

Медленно пережевывая свои овощи и мясо, он пялился на стол, на жестяные коробки, на бутерброды и чашки с кофе.

— Что вы привыкли пить? — осведомилась мадам Барон.

— У нас пьют раку. Вы, наверное, не знаете такого напитка. Я бы выпил воды…

Он ел без всякого аппетита. Нос весь горел. В висках стучало, как бывает, когда влезешь в слишком горячую ванну. Господин Барон, покончив с трапезой, отодвинул свое плетеное кресло от стола и развернул газету.

В общем, всяк занимался своим делом. Пока отец раскуривал пенковую трубку, головка которой достигала его груди, Антуанетта, пристроившись в уголке у печи, принялась мыть посуду.

Эли совсем не думал о Ван дер Хмыре! Он даже о Сильви не думал, даром что она всю свою юность провела в этом доме.

Сказать по правде, мысли его посещали странноватые. О том, что он старше всех этих студентов, что у него, не в пример им, полный пансион, что отныне он будет окружен почтением. И это было приятно.

— Я еще не знаю ваших привычек. Вы любите сыр?

— Да, но сегодня мне не хочется есть.

Он дал ей тысячу франков, новенькую купюру из пачки, в то время как установленная плата за пансион составляла восемьсот.

— Перечислите остальное на следующий месяц, — сказал он.

Он мельком просмотрел газету. Это был местный листок, «Газета Шарлеруа», на шершавой бумаге, со слишком крупным шрифтом.

Мадам Барон, как всегда, перекусила на ходу, не переставая хлопотать по хозяйству. Эли она обслуживала сама.

— Вы не доели ваше мясо?

— Спасибо, больше не хочу. Я все еще нездоров…

— Грипп лютует, — подтвердил господин Барон. — Я читал, что в Лондоне настоящая эпидемия, за последнюю неделю смертность возросла на тридцать процентов…

Он был невозмутим. Только его толстые усы трепетали всякий раз, когда он выпускал клуб дыма.

— Убийцу поймали? — спросила Антуанетта.

Эли не дрогнул, хотя вполне сознавал, что речь о нем. Поднял голову, любопытствуя в той же мере, как и все прочие, не больше, но и не меньше.

— Еще нет. Объявляют, что напали на след, скоро он будет арестован. В банке Ван дер Крэйзена сообщили номера выданных ему купюр.

Господин Барон огляделся с важностью, разом став другим человеком — тем, кто на пассажирских поездах бельгийской железной дороги ходит из купе в купе, проверяя билеты.

— Находятся такие, кто воображает, будто наша профессия не опасна! — сказал он. — А разве убийца не мог и кондуктора прикончить?

Легкая улыбка, скользнувшая по губам Эли, насторожила его, но тотчас угасла.

— Еще как мог бы! И вот, несмотря на это, нам увеличили пенсионный возраст до шестидесяти, уравняли с теми, у кого самая обычная сидячая работа!

Усмешка Эли была непреднамеренной. Чисто нервная реакция. На самом деле, пока господин Барон говорил, он наблюдал за хозяйкой. Заметил, как на ее лице промелькнуло нечто, похожее на сомнение, подозрение или, может статься, всего лишь колебание, мимолетная мысль. Он догадался, что это связано с той купюрой. И подумал, что банковый билет, который он ей дал, еще здесь, в доме.

— Кофе?

Он потратил пока всего два банковых билета: тот, что парикмахер разменял в Народном Доме, и второй, который мадам Барон сложила восемь раз и сунула в свой кошель.

— Благодарю. Кофе вечером — никогда.

— А знаете, сколько следов ударов на трупе? Восемнадцать!

Он сделал вид, что удивлен этим так же, как прочие.

— Восемнадцать ударов разводным ключом! Предполагают, что это механик или, в любом случае, человек, привыкший орудовать инструментами. Полицейский, проверявший паспорта, не помнит, какой национальности был пассажир, сидевший напротив голландца, ведь в том поезде ехали пятнадцать человек иностранцев. Он считает, что это был грек или итальянец.

Мадам Барон вынула из печи суп-пюре, приготовленный для Эли. Прочие уже покончили с едой. Домб, особенно молчаливый, закрыл свою коробку, встал и вышел. Его прощальные слова прозвучали воинственно.

— Он в бешенстве! — заметил Валеско.

— Почему?

— Потому что появился новичок, и этот новичок важнее, чем он. Не говоря уж о том, что вы еврей, а евреев он ненавидит!

— Но я-то разве ненавижу кого-нибудь? — спросила мадам Барон, вытирая тарелки, которые ей передавала дочь. — Пока человек никому не делает зла, я с ним всегда в ладу! Перед войной у меня здесь снимали комнаты русский и поляк. Два года в одном доме прожили, даже не здороваясь друг с другом!.. Антуанетта, подай пепельницу господину Эли…

Господин Барон читал. Его трубка потрескивала. Эли курил сигарету, положив локти на стол, и блаженное жаркое довольство переполняло его, проистекая опять-таки от насморка и лихорадки. Он ощущал пульсацию крови в своих сосудах. В ноздрях продолжало щекотать, и воспаленное горло было слишком чувствительным, это придавало табаку какой-то странный вкус.

— Мы у себя в Стамбуле ужинаем гораздо позже.

— В котором часу?

— Около девяти или десяти вечера.

— И что же вы едите? — осведомилась мадам Барон.

— Все, что угодно… Много разных маленьких вкусностей, закуски, их там называют «мезе». Потом баранину, овощи, уйму разных овощей и фруктов…

— А готовят там хорошо?

— Замечательно.

Он снова увидел себя в «Абдулле» накануне отъезда, окруженного друзьями, перед буфетом, ломящимся под тяжестью блюд.

— Взять, к примеру, фаршированные виноградные листья… — пробормотал он.

— Мне бы такое не понравилось.

В «Абдулле» он всем пожимал руки. А когда он сообщал, что уезжает, все говорили: «Ну и везет же тебе!»

— А на каком языке у вас там говорят?

— На французском.

— И другого языка нет?

— Есть турецкий. Но в хорошем обществе все говорят по-французски.

— Любопытно!

Антуанетта исподтишка присматривалась к нему. Чувствовалось, что она еще не составила представления о нем и это ее стесняет.

— В квартале Пера принято гулять допоздна, — вздохнул Эли. — Воздух такой теплый… На прогулках встречаются с друзьями. Заходят в маленькие кафе послушать турецких музыкантов…

— Совсем как в Румынии, — подхватил Валеско. — В полночь на улицах столько народу, сколько здесь в шесть часов вечера.

— Выходит, на следующее утро никто на работу не идет?

Поскольку Эли в этот момент сморкался, мадам Барон произнесла:

— Платок у вас совсем мокрый. Я вам дам другой на время, пока не доставят ваш багаж. Антуанетта! Ступай, принеси один из папиных носовых платков. Тех, что в шкафу, в выдвижном ящике слева…

Эли думал о двух банковых билетах — о том, что сейчас находится в Народном Доме, и о втором, спрятанном у хозяйки. Он не испугался. Просто подумал, что когда господин Барон дочитает газету, он ее попросит у него и сожжет в печке у себя в комнате. А в Народном Доме вряд ли станут заниматься проверкой банковых билетов.

— Вы из самого Вильно? — спросил он Моисея.

— Я жил там до прошлого года.

— А я дважды там был проездом, оба раза зимой. Ужасно унылый город.

— Летом там чудесно!

— Что вы изучаете?

— Химию. Уже закончил. Теперь взял еще один дополнительный год, чтобы изучить стекольное производство…

Моисей говорил с ним почтительно, хотя с примесью досады, как еврей из польского гетто — с евреем, которому повезло вырасти в Стамбуле.

— В последних новостях утверждают, — произнес господин Барон, делая затяжку, — что убийца не мог обойтись без сообщника или сообщницы. Мадам Ван дер Крэйзен прибыла в Париж и лично занялась перевозкой тела.

— Он был женат?

На миг у Эли перехватило дыхание. Он никогда об этом не думал. А теперь делал над собой усилие, пытаясь вообразить жену голландца.

— Вот ее фотография.

Оттиск был дрянной, грязно-серый. Однако позволял различить очень высокую, исполненную достоинства женщину, которая пыталась ускользнуть от фотокорреспондентов.

— Она моложе его… — проговорил он.

Женщина выглядела лет на тридцать пять. Переодеться в глубокий траур она еще не успела.

— Вот носовой платок, — сказала Антуанетта.

Эли воспользовался этим, принялся долго сморкаться, а когда наконец спрятал платок в карман, лицо у него побагровело. Мадам Барон заметила это:

— Я вам приготовлю славный грог, а перед сном примите две таблетки аспирина.

— Вы слишком добры.

— Я привыкла. Молодых людей нельзя оставлять без присмотра, они не умеют позаботиться о себе сами…

Его принимали здесь за такого же юнца, как прочие, а ведь ему тридцать пять. Моисей встал, невнятно буркнул «доброй ночи» и отправился в свою комнату. Мадам Барон прислушалась к его удаляющимся шагам и тщательно закрыла дверь.

— Взять хотя бы его! — вздохнула она. — Я сейчас попробовала отдать ему котлету, от которой вы отказались. Но он слишком горд! А ведь за целый день только и съедает, что одно яйцо да кусок хлеба.

— На что ему вообще учиться? — брякнул Валеско.

— А вам?

— Это разные вещи. Мои родители — люди весьма зажиточные.

— Вам бы не мешало быть таким транжирой, как он!

Она это сказала с ходу, без злого умысла, все еще продолжая мыть посуду. Господин Барон перевернул страницу своей газеты. Антуанетта, расставляя чашки и тарелки по полкам стенного шкафа за спиной своего родителя, толкнула спинку его плетеного кресла.

— Мне надо подвинуться?

— Да ладно, я заканчиваю.

Мадам Барон выплеснула грязную воду в кухонную раковину, сполоснула тряпку. Ее движения были быстрыми и четкими. Валеско встал, зевнул, потянулся.

— Надеюсь, вы не собираетесь еще прогуляться?

— Увы!..

— Как бы то ни было, предупреждаю: если вы, возвращаясь, опять устроите шум или снова забудете свой ключ, я с вами расстанусь. Эти ваши шашни с грязными девицами…

Валеско подмигнул Эли. Последний раскурил новую сигарету. Так как вокруг стало потише, он порой различал «тик-так» будильника, стоявшего на камине, между двумя медными подсвечниками.

— Доброй ночи, Антуанетта. Дамы и господа, приятных снов!

И Валеско направился к себе — душиться, пудриться, подправить прическу перед новым выходом в свет.

— Они же совсем мальчишки, — доверительно обратилась к Эли мадам Барон. — Мне приходится бранить их, как маленьких, иначе жизнь станет невыносимой. Вы — другое дело, сразу видать, что вы не такой шалопай. И как вам только на ум взбрело в ваши годы ввязаться в политику!

Ведь он, когда просил ее не сообщать о нем в службу по делам иностранцев, объяснил это тем, что изгнан из родной страны за политические убеждения.

— Кто хоть там у вас правит? Король? Президент?

— Диктатор.

Он улыбался. Все тело ломило, но недомогание не мучило, а доставляло наслаждение, близкое к эротическому. На этой бедной кухне он расслабился и смаковал минуты довольства почти совершенного. Время от времени он ловил беглые взгляды Антуанетты, становясь от этого еще счастливее, ведь ясно же: девчонка под впечатлением.

Чувство, что он у нее вызывал, не было восторгом. Напротив. Она вглядывалась в него недоверчиво, как если бы уже поняла, да, она и только она догадывалась, что в этом доме ему делать нечего.

Но разве это, по существу, не доказывало, что она боится поддаться его власти?

Он все не уходил. Пепельница наполнялась окурками. Со стола убрали. Он снова был застелен белой клеенчатой скатертью в синюю клетку. Сидя у печки, мадам Барон чистила картошку на завтра. Антуанетта штопала носки для Домба и Валеско.

— Кого я не люблю, — заговорила мадам Барон, — так это людей, которые презирают других. И знаете что? Все поляки, которых мне доводилось встречать… Жермен, почему бы тебе не налить господину Эли бокал чего-нибудь?..

Тот стремительно встал, вынул из стенного шкафа бутыль наливки из терна.

— И не говорите мне, что это невкусно! Я привез ее из великого герцогства Люксембургского, где каждую неделю бываю со своим поездом.

Напиток был сладкий, с отдушкой. Запах трубочного табака смешивался в воздухе кухни с более тонким ароматом сигарет. Со второго этажа порой доносились шаги Моисея.

— Он занимается по тринадцать-четырнадцать часов в день. А письма, что он получает от матери, она даже не может написать сама — не умеет. Это сосед за нее пишет, он консьерж и…

Хорошо бы все так и продолжалось, потихоньку-полегоньку… Эли не хотелось выздоравливать от гриппа. Даже легкая боль в застуженной шее и та была сладкой.

Он вспомнил улицу Лавё, моросящий дождь, низкие дома, почерневшие от угольной пыли, лязг железа и небо, затянутое тяжелыми мерзкими тучами.

Здесь, на светлой и теплой кухне, об этом можно было больше не думать. Антуанетта то и дело откидывала голову назад, стряхивая прядь рыжих волос, падавшую ей на глаза.

— Ну-с, что скажете? — господин Барон, с удовольствием отхлебнув наливки, вытер усы. — У вас на родине небось такой нет, а?

— У нас есть очень хороший напиток, он называется рака.

— Вы все эти страны повидали?

— Я объездил почти всю Европу. Мой отец занимался экспортом табака.

— Как господин Визер! — пояснила мадам Барон, обращаясь к мужу.

Эти слова она произнесла почтительным тоном. Между тем часы уже показывали десять минут одиннадцатого. Господин Барон первый зевнул, сложил свою газету и положил на стол.

— Вы позволите?

— Пожалуйста, берите. Но вы там мало найдете для себя интересного. Все больше вести из Боринажа. Стеклодувы говорят, что объявят забастовку. Еще стаканчик?

А Эли с блестящими глазами, раскрасневшимся лицом, ноющим затылком и распухшим носом чувствовал, что все глубже погружается во что-то горячее, мягкое.

— Ты хотя бы перестелила его постель, Антуанетта? Чего ты дожидаешься?

Было слышно, как девушка переворачивает тюфяк, расправляет простыни, взбивает перину.

— Выспитесь хорошенько! Не стоит вам рано вставать, к чему? А когда ляжете, я принесу вам грог и аспирин.

Когда он раздевался в комнате, пока незнакомой, его только одно тяготило: портрет мадам Ван дер Крэйзен. Она была слишком статной, слишком гордой, но главное, слишком молодой. Как ни плоха была репродукция фотоснимка, он догадывался, что она красива.

В дверь постучали. Голос госпожи Барон спросил:

— Вы уже в кровати?

— Одну секунду! Вот… Можете войти.

Еще держа в руках поднос, она наклонилась, чтобы поднять с пола брюки, которые он там оставил, и повесить на спинку стула.

— Пейте, пока горячий…

5

Сильви сошла с трамвая на остановке, что напротив бакалейной лавки, за три дома до собственного. Переходя улицу, стараясь не вступать в лужи, она вдруг спросила себя, узнает ли ее бакалейщица мадам Орисс, вечно сидящая, как в засаде, по ту сторону своей витрины.

Ей не пришлось стучаться. Сильви толкнула дверь, и та открылась, а сделав еще два шага, она обнаружила свою мать в первой комнате над развороченной постелью.

— Это ты? Ты меня напугала!

Мадам Барон машинально подставила щеку для поцелуя. Сильви легонько коснулась ее губами. На ночном столике еще стояла бутылка рома, рядом пустой стакан.

— Ты надолго в Шарлеруа?

Мать всегда смотрела на Сильви с недоверием. От нее ничто не ускользнуло: ни новенькая сумочка, ни то, что костюм на дочери довольно простого покроя, ни усталый взгляд, ни озабоченность, которую она в ней угадывала.

— Я бы выпила чашечку кофе, — объявила Сильви.

Она предполагала, что Эли занял именно первую комнату, но выяснять, так ли это, не решилась и направилась в сторону кухни, до отказа заполненной паром. У печи сидел мужчина. Она чуть не натолкнулась на него, не разглядев за этой густой пеленой.

— И вы допускаете, чтобы суп так выкипал! — вскричала она, бросаясь к плите, чтобы сдвинуть кастрюлю, стоявшую на слишком сильном огне.

Покуда Сильви искала конфорку, она увидела в круглом отверстии печи груду докрасна раскаленных, пылающих углей. Когда она обернулась, перед ней стоял Моисей со своим размноженным на ротаторе курсом лекций в руках. Он отвесил поклон.

Эли, сидевший за столом над яичницей с салом, здороваясь с ней, лишь немного привстал.

— Приятного аппетита, — сказала она. — Продолжайте есть, прошу вас.

Пар оседал на стенах и оконных стеклах. Воздух был такой, что не продохнуть, и Сильви пришлось распахнуть дверь. Она исподтишка приглядывалась к Нажеару. Он только что встал с постели. Свои заботы о туалете он ограничил тем, что махнул разок-другой гребенкой. Совсем как господин Барон, когда тот, возвратившись с работы, отстегивает воротничок.

Теперь, когда он снова принялся за еду, а Моисей возвратился к своим занятиям, Сильви показалось, будто своим внезапным вторжением она нарушила их мирное семейное согласие. Настолько естественно эти двое вписались в домашнюю обстановку.

— У вас грипп? — спросила Сильви, усаживаясь в плетеное кресло.

— Да. И остеохондроз вдобавок. Я шею застудил.

Она пристально смотрела на него. Все трое молчали, в этой тишине было нечто такое, что студент поднял голову, испытующе поглядел на Сильви, перевел взгляд на Нажеара…

— Вам здесь нравится?

— Да, ко мне все относятся очень мило.

Сильви растянула губы в улыбке, на сей раз ошибиться было невозможно: она злилась. То ли на этого польского еврея, которому не хватает сообразительности убраться отсюда, то ли на самого Эли.

— В конечном счете, постояльцы так и живут на кухне!

Моисей Калер безропотно встал, отворил дверь и скрылся в коридоре. Не желая терять времени, Сильви наклонилась к Эли и шепнула:

— У них есть номера купюр!

— Знаю.

Молния гнева сверкнула в ее глазах:

— Ты говоришь об этом так спокойно? Кушая яйца?

А он и вправду оставался спокойным! Сам не отдавал себе в том отчета, но теперь, когда она заставила его это заметить, он дивился собственной безмятежности. За ночь он сильно пропотел и теперь уже почти не ощущал насморка. Только окоченение в области шеи все не проходило, так что головой приходилось двигать с особыми предосторожностями.

— Ты заплатил моей матери вперед?

— Разумеется.

Метнув на него острый взгляд, она встала и открыла супницу, стоявшую на буфете. Собственно, супницей этот предмет никогда не служил, туда прятали старые письма, налоговые квитанции, лежал там серебряный колокольчик на голубой ленточке. В кошельке Сильви нашла тысячефранковый билет французского банка.

— Как ты намерен поступить?

И тут, в этот момент, обоим стало ясно, что они перестали понимать друг друга. Порой казалось, что до Эли вообще не доходит, о чем она толкует!

— Ничего не поделаешь, — сказал он.

Сильви закрыла супницу.

— Ты должен найти способ подменить эту купюру другой, понятно?

Она говорила слишком громко. Забыла об осторожности. Он приложил палец к губам и для вида принялся мешать в печи кочергой, как делал на его глазах Моисей.

— Я привезла твои вещи. Они в «Кафе у вокзала».

Эли налил себе вторую чашку кофе и, стоя с кофейником в руке, посмотрел на подругу с таким видом, будто спрашивал: «А вам не угодно ли?»

В это мгновение она заметила у него на ногах коричневые войлочные туфли своего отца, господин Барон ходил в них дома.

— Тебе нельзя здесь оставаться. Железнодорожный служащий заявил, что видел тебя на обратном пути в Бельгию. В Брюсселе ведется розыск.

— Но ты же все еще в «Паласе»?

— Дурак!

Она подошла к двери, открыла ее и увидела в дальнем конце коридора свою мать, которая, не жалея воды, мыла выложенный плиткой пол.

— Выходит, уже суббота? — пробормотала она. И, закрыв дверь, продолжила: — Я живу в номере вдвоем с подругой из «С пылу, с жару!». Она в курсе всего.

Он стоял, так плотно прислонившись к печке, что спину жгло, и смотрел за окно, на двор, где царили холод и покой.

— Кто из нас двоих умней, не знаю. Просто хочу, чтобы ты убрался отсюда.

Он отвел глаза, будто сконфуженный школьник, и буркнул:

— У меня нет денег.

— А мне какое дело? Ну, так и быть, вот тебе триста франков. Этого хватит, чтобы перейти голландскую границу.

Его невозмутимость выводила ее из терпения:

— Ну? Тебе больше и сказать нечего?

— Тише! Твоя мать…

Верно: в дверь, вытирая руки, вошла мадам Барон. Посмотрела на дочь, и, может статься, легкое подозрение промелькнуло в глубине ее глаз.

— Ваша комната готова, мсье Эли. Антуанетта, когда вернется, затопит у вас печь. А мне сейчас нужно вымыть кухню и начистить медную утварь…

Она поменяла местами кастрюли, подбросила угля в топку, глянула на часы и снова вышла. Ярость Сильви за эти минуты только возросла:

— Признайся: ты попросту решил не уезжать!

— Я не могу уехать с тремя сотнями франков. А здесь я никому не причиняю вреда.

Он скривился от боли — слишком резко повернул голову. Сильви никогда еще не видела его таким: воротничок с пуговкой на кадыке, обвисший костюм, ноги в тапочках слишком большого размера. И сверх того похоже, что он щеголяет в этом наряде не без аффектации, будто роль играет.

— Ты хотя бы сжег все остальные купюры?

— Нет еще. А ты?

— Я свои сожгла.

«Врет!» — подумал он. А вслух сообщил:

— Антуанетта вернулась.

Он уже узнавал ее шаги загодя, когда она шла по тротуару. Вот постучала легонько почтовым ящиком, и мать отперла ей дверь. Чуть погодя она вошла на кухню и застыла как вкопанная при виде сестры:

— А, это ты…

Она ходила в мясную лавку и теперь, выложив купленное мясо на стол, подставила Сильви лоб для поцелуя совершенно так же, как делала мадам Барон, затем подошла к печи погреть замерзшие руки. Поскольку никто не произносил ни слова, она, подождав с минуту, проворковала:

— Я вам не мешаю?

И устремила на сестру откровенно изобличающий взгляд.

— Ты спятила? — огрызнулась та.

— Когда снова привезешь мне чулки, позаботься, чтобы они не были наполовину из хлопка! Обещаешь? А вам, мсье Эли, лучше бы пойти полежать.

Но Эли не ушел. Нарочно остался, назло. Это можно было угадать по его заострившемуся лицу и вызывающей манере держаться.

— Позавтракаешь с нами, Сильви?

— Это вряд ли.

— Тогда зачем было приезжать? Мсье Эли, если хотите остаться на кухне, хотя бы сядьте! У меня голова кругом идет, когда погляжу, как вы тут стоите и нос воротите!

— А ты все такая же невоспитанная, — вздохнула Сильви.

— Чего ты хочешь? Я же не ношу чулки из настоящего шелка, как некоторые!

И воцарилось молчание. Суп опять закипел, в воздухе распространялся пар.

— Послушай, мне надо знать, останешься ты или нет. Ведь если да, я сбегаю за бифштексом.

— Не беспокойся.

Взгляд Антуанетты вдруг будто зацепился за супницу, стоявшую на буфете. Девчонка шагнула к ней, стрельнув глазами на сестру. Она заметила, что из-под крышки выглядывает уголок синей бумаги. Приподняла крышку, пошарила среди бумаг, обнаружила тысячефранковую купюру на месте и, казалось, успокоилась.

— Что это тебе вздумалось?

— Ничего. Такой вопрос надо бы задать не мне, а тебе. По-моему, это довольно странно — приехать из Брюсселя, только чтобы провести несколько минут на кухне, пахнущей гороховой похлебкой.

Сильви встала, пожав плечами, и бросила Эли:

— Дайте мне сигарету.

Сестра не сводила с нее глаз:

— Надо оставить вас вдвоем, не так ли?

— Ты ей что-то выболтал? — прошипела Сильви, когда убедилась, что девушка отошла достаточно далеко.

— Я?! Да никогда в жизни!

— Все равно, повторяю: я хочу, чтобы ты уехал. Понятно?

И, поскольку кто-то вошел, стремительно отскочила от него. В дверях появился одетый с иголочки господин Домб. Он щелкнул каблуками, галантно приложился к протянутой руке:

— Если бы знал, что здесь красивая дама, никогда не позволил бы себе ввалиться так бесцеремонно!

Он любил длинные фразы, тем паче что на женщин они производили впечатление.

— Полагаю, вы провели великолепную и оздоровительную ночь? — обратился он к Нажеару.

Даже не заметив нахмуренных физиономий этих двоих, он, вернувшийся с занятий, протянул свои белые ухоженные руки над теплой печкой и стал удовлетворенно потирать их.

— Уже вторично мне выпадают радость и наслаждение видеть вас, мадемуазель, и я не далее как вчера говорил госпоже вашей матушке…

— Вот и мне необходимо поговорить с госпожой моей матушкой! — отрубила Сильви и вышла из кухни.

Господин Домб всполошился:

— Да что с ней такое? Что я плохого сказал?

Окутанный дымным облаком от своей сигареты, нежась в жарком уюте кухни, Эли даже не услышал его.

— Так и быть! Раз ты уже заскучала, поезжай, дочка, — раздался из коридора голос мадам Барон. — У нас ведь даже цыпленка нет, тебя и угостить нечем.

Каблуки Сильви звонко застучали по плиточному полу коридора. Она вошла на кухню, глазами поискала свою сумочку и резким движением схватила ее.

— Вы уезжаете? — удивился господин Домб, который уже примеривался снова поцеловать ей руку.

Не ответив ему, она вышла, бросив напоследок угрожающий взгляд на Эли. Еще минута, и дверь, ведущая на улицу, громко захлопнулась за ней.

— Это очень, очень хорошенькая девушка, — повторял поляк. — Не знаю, заметили ли вы…

Эли в свой черед вышел из кухни и направился к себе в комнату. Антуанетта стояла на коленях перед маленькой круглой печуркой и ждала, когда дрова достаточно разгорятся, чтобы можно было подбросить угля.

Широкое венецианское окно выходило на улицу. Тротуары, почти совсем обсохнув, приобрели холодный серый цвет, но проезжую часть улицы в любое время года покрывала угольно-черная грязь, от мороза она подернулась тоненькой пленкой льда.

На трамвайной остановке напротив бакалейного магазина Сильви не было. Вероятно, она, подгоняемая яростью, зашагала к городу пешком. Откуда-то слева слышался шум, потом крики, быстрый топот, и наконец он увидел стайку бегущих детей. Это закончились занятия в школе. Часы показывали половину двенадцатого.

— Кстати, — заговорил Нажеар, — у меня к вам просьба…

Он не договорил, ожидая ободряющего знака Антуанетты, все еще коленопреклоненной.

— Ну? — поторопила она раздраженно.

— Я еще недостаточно выздоровел, чтобы выходить из дому. Если бы вы были так добры сходить за моим багажом…

— Вот еще! У вас и вправду есть багаж?

У него почва ушла из-под ног, и он, снова уставившись за окно, пролепетал:

— Я не знал, найду ли комнату, вот и оставил свои вещи в «Кафе у вокзала»…

— А почему бы не попросить Сильви принести их вам, раз уж вы с ней спите? И нечего делать такое лицо! Маме вы можете морочить голову сколько угодно, она всему поверит, но меня вам не провести…

Она осеклась: кусок угля со стуком покатился с совка в печь. Кончив возиться с углем, она оглянулась на Нажеара, но он, прячась от ее глаз, упрямо отворачивался.

— Чего она добивалась, моя сестрица? Признайтесь, она взбесилась из-за банковых билетов!

Девушка выглянула за дверь, проверяя, нет ли кого поблизости. Комната была уже приведена в порядок, кровать застелена, и тепло волнами поднималось от печки. Пламя гудело, разгоревшись разом, чуть только его зажгли. Красноватый пепел хлопьями оседал в выдвинутом ящике шкафа.

— Если вы мне не доверяете, то зря. Я, когда на кухню зашла, сразу смекнула, почему вы пялились друг на друга злобно, как собаки. Сильви хотела, чтобы вы уехали, так?

Сам того не желая, он поднял на нее взгляд. На него смотрели два горячих глаза, таких же рыжих, как ее волосы, по-прежнему растрепанные.

— Я свою сестру знаю лучше, чем вы. Что до купюры, не бойтесь. Я постараюсь ее разменять до понедельника. А газету я сожгла еще утром.

Так вот почему он ее не нашел! Ненадолго оставшись на кухне поутру один, он тщетно разыскивал ее. Какая удача, что газета не стала вторично публиковать номера купюр!

— Они тяжелые, эти ваши пожитки?

— Там два чемодана и саквояж. Надо взять такси.

— А в мою сестру вы не на шутку втюрились?

Он старался не покраснеть, но тщетно.

— Ладно, так или сяк, а за вашими вещами я зайду. Это вам поможет привести себя в божеский вид.

Он слышал, как она переговаривалась на лестнице с матерью. Потом поднялась на третий этаж. Эли прикинул, сколько всего комнат в доме. Рядом с его комнатой располагалась столовая, куда он и носа не совал. Там стоял сильный запах линолеума. На втором этаже комнат было всего две — одна прямо над ним, где жил Валеско, и другая, выходившая окнами во двор, — там обосновался Домб.

Что до третьего этажа, в строгом смысле слова его не существовало. Моисей Калер ютился в мансарде с одним подъемным слуховым окном на карнизе. Соседняя мансарда также была собственностью семейства Барон, в ней обитали супруги, Антуанетта же спала на чердаке, куда свет проникал только через оконце, пробитое в крыше.

Именно там, наверху, она должна была переодеться. Спустившись оттуда, она прошла по коридору, не останавливаясь, Эли увидел ее уже на улице, в жалком пальтишке из зеленого сукна, слишком туго облегавшем бедра.

Не зная ее, легко было бы принять эту девушку за маленькую бродяжку, столько вызова чувствовалось в ее манере надвигать шляпу на глаза и вздергивать худые плечи. Каблуки ее башмаков были сбиты набок, чулки морщились на тощих ногах. На своем обсыпанном пудрой лице она довольно неумело намалевала слишком яркий, кроваво-красный рот.

В дверь постучали. Это была мадам Барон.

— Я зашла взглянуть, разгорелся ли огонь в очаге.

Она и пяти минут не могла усидеть на месте. Печь так раскалилась, что ей пришлось обернуть руку фартуком, чтобы открыть дверцу.

— Уверена, что в вашей стране такого уголька вы не сыщете. Я его прямиком из шахты беру, а потому взыскиваю с вас только полтора франка за ведро. Даже господину Домбу, уж на что мерзляк, одного такого ведра на двое суток хватает, и это посреди зимы!

Она огляделась вокруг, проверяя, все ли в порядке.

— Что вы скажете о моей дочери? Заметьте себе: она куда большего стоит, чем может показаться. Она всегда была без ума от танцев. Но, должна вам признаться, мне и то по душе, что она сюда приезжает не слишком часто. У вас есть сестры?

Эли запнулся, ответил не сразу. Он почти забыл, есть у него сестры или нет. Вопрос заставил его погрузиться в другой, утраченный мир. Наконец он пробормотал:

— Одна сестра есть.

— Красивая? Она живет в Турции?

Да, она жила в Пере. И, надо думать, она красива, раз за ней ухлестывали все его приятели. Однако ей двадцать семь, а она даже помолвлена ни разу не была. Впервые в жизни Эли задал себе вопрос, были ли у нее амурные интрижки.

Он с трудом восстановил в памяти модерновые апартаменты в большом новом доме, где Эстер жила вместе с матерью. А подробности воссоздать не удалось. До него вдруг дошло, что он никогда раньше не обращал на все это внимания, он даже не знал собственной сестры.

— Среди ваших вещей есть фотографии?

— Не думаю. Нет.

— Жалко. Все мои постояльцы развешивают по стенам портреты своих родных. Я в конце концов как бы знакомлюсь с их мамой, с братьями и сестрами. А некоторые приезжают сюда повидать своих мальчиков, потом письма мне пишут. Вот, к примеру, в прошлом году мать господина Домба приезжала. У господина Домба на голове почти не осталось волос, вы заметили? Так вот, его мать очень красивая женщина, очень молодая, когда они прогуливались вместе, их можно было принять за влюбленных. Она ночевала в этой самой комнате…

Болтовня не мешала мадам Барон вытирать пыль и расставлять все предметы по своим местам. Она дважды отступала назад, чтобы проверить, точно ли посредине подоконника стоит медное кованое кашпо на вышитой салфетке.

— Кстати, не надо бы говорить моему мужу, что я не заставила вас заполнить анкету. Понимаете, он чиновник! Он смотрит на вещи иначе, чем мы с вами.

Иногда за окном проезжал, позванивая, красно-желтый трамвай. Из расположенной поблизости угольной шахты выкатывались тяжелые двухколесные конные повозки с углем. Они прогрохотали мимо вереницей — не менее десятка, молотя мостовую своими широкими колесами, и перед каждой шествовал возчик, закинув за плечо кнут.

Сильви пришлось дожидаться поезда целый час. Сидя в зале ожидания, она видела, как ее сестра вошла в «Кафе у вокзала», а потом вышла оттуда с чемоданами.

В Брюсселе шел дождь, но город выглядел уже не так уныло — горели фонари, из больших кафе доносилась музыка.

К восьми вечера, одна, уже в вечернем платье, Сильви сидела за столом в закусочной на площади Брукер, поблизости от оркестра. Она ела холодное мясо, запивая пивом. Пианист, молоденький и тощий, все время ей улыбался, и она бессознательно улыбалась в ответ.

Это успокаивало, словно горячая ванна: просторный зал, над которым висел полог сигаретного дыма, запахи пива и кофе, звяканье тарелок и стаканов, а главное, широкие согревающие волны венской музыки.

Напротив за столиком сидел бледный нервический юнец, несмотря на холодное время года одетый в плащ и вместо галстука повязавший на шею платок с бантом. Сильви заметила на стуле рядом с ним широкополую фетровую шляпу и усмехнулась.

Этот малый наверняка был причастен к искусству — поэт или, может быть, художник. Ему было лет двадцать, не больше. Он старательно курил короткую трубку, в противоположность пианисту устремив на Сильви тяжелый трагический взор.

На третьей пьесе музыкант это заметил и заговорщически подмигнул молодой женщине.

Время шло. «С пылу, с жару!» открывался не раньше десяти вечера. Художественный директор, знакомый Сильви, принял ее на работу в качестве наемной танцовщицы и обещал, что на будущей неделе она выступит со своим номером.

Посетители входили и выходили. На мраморных столиках играли в карты, метали фишки. Дымный полог под потолком, украшенным золоченой лепниной, становился все гуще.

В десять без четверти Сильви вышла, обменявшись с музыкантом последней улыбкой. Подойдя к двери, она оглянулась и заметила, что молодой человек с бантом идет за ней.

Дождь стал потише. До «С пылу, с жару!» было метров пятьсот, не больше.

«Он что, собирается со мной заговорить?» — спросила она себя.

Сильви шла быстро, потом замедлила шаг, снова ускорила, наконец подошла к портье, стоявшему у входа в кабаре, но молодой человек так и не сказал ей ни слова.

— Жаклин уже здесь?

— Я ее не видел.

Она поднялась на второй этаж, сдала свое манто в гардероб и несколько минут прихорашивалась перед зеркалом. А когда подошла к стойке бара, молодой человек уже сидел на высоком табурете, куря свою трубку и беззаботно глядя на пустой зал. Появилась Жаклин. Это была высокая рыхловатая девица в зеленом атласном платье с огромным цветком из розового бархата на плече.

— Ну как?

Бармен не обращал на них внимания, расставляя по местам свои бутылки и бокалы.

— Я смоталась в Гент и Антверпен. Удалось разменять двадцать купюр. Все у меня в сумочке. А ты? Ты его видела? Как он?

— Похоже, он ни в чем не отдает себе отчета!

— Он вернется в Брюссель?

— Не думаю. Уплетает за обе щеки, будто ничего не случилось. Он там пригрелся. Он…

Молодой человек глазел на нее через плечо Жаклин. Она чуть было не скорчила ему гримасу, но потом, сама не зная почему, решила, что лучше улыбнуться.

— Бармен! Повторите…

Эту фразу он явно вычитал из какого-то романа. Легко было догадаться, что у него нет привычки к таким заведениям. И он, сам того не желая, все время косился на ценник.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю. Ведь мы ничего не можем предвидеть. Как бы то ни было, завтра в Льеже и Намюре ты разменяешь последние билеты.

— Тебе не кажется, что это неосторожно? Я сперва не боялась, а теперь меня страх берет…

Но Жаклин была существом податливым. Эта все сделает, чего ни попроси.

Звякнул колокольчик, возвещая, что клиенты прибыли, и обе девушки, посмотревшись в зеркало бара, взгромоздились на табуреты, сияя дежурными улыбками, между тем как молодой человек продолжал созерцать Сильви до театральности мрачным взглядом.

6

Это был третий вечер. Ужин подошел к концу, каждый занялся своим делом — кто в лес, кто по дрова. Домб раскурил сигарету, и тут Эли заметил:

— Держу пари, что вы воображаете, будто курите египетский табак.

— А вы хотите меня уверить, что он турецкий? — разом взъерепенился поляк (шовинизм других его бесил).

— Вот именно! И да будет вам известно, что в Египте выращивание табака строжайше запрещено. Мне ли не знать? Я ведь не только там жил. Мой отец был одним из крупнейших на Востоке экспортеров табака.

Домб замолчал, уткнувшись в свою тарелку. Третий ужин прошел в разговорах о Турции, и он предпочел не поощрять Эли к дальнейшим разглагольствованиям.

Но мадам Барон, сидевшая в дальнем конце стола, оказалась любопытнее. Она спросила:

— А вы не продолжаете его дело?

— В то время, когда я мог бы его продолжить, у меня и в мыслях этого не было. Я путешествовал. Лето проводил в горах Тироля или Кавказа, зимой отправлялся в Крым или на Лазурный берег.

— Вы единственный ребенок в семье, как я поняла?

— Нет, у меня есть сестра.

— Да, правда. Я забыла. Ваш отец умер?

— Он пустился в неудачные спекуляции, и когда его состояние погибло, он в свой черед исчез, оставив моей матери и сестре денег ровно столько, чтобы сводить концы с концами.

Моисей Калер сидел, уставившись на скатерть, и, казалось, не вникал в то, о чем говорили вокруг. Валеско время от времени обводил Нажеара быстрым внимательным взглядом. Кто впитывал его речи увлеченно, так это мадам Барон, между тем как Антуанетта заодно с Домбом притворялась, будто думает о чем-то другом.

Господин Барон уже отодвинул свое плетеное кресло от стола и развернул «Газету Шарлеруа». День выдался студеным, холоднее предыдущих. Небо стало очень бледным, вода в ручейках, что текли вдоль тротуаров, замерзла, дети катались на льду.

— Вам бы, мсье Эли, надо одеться потеплее да и выйти хоть малость размяться, — в который раз убеждала его мадам Барон. — Вы потому и болеете, что только и передвигаетесь от одного стула до другого.

Насморк одолевал его уже меньше. И остеохондроз давал о себе знать лишь временами, когда он, например, просиживал у огня часок-другой. Но выходить не хотелось. Ему было хорошо только здесь, в стенах дома, на пространстве между кухней и комнатой. И странное дело: хотя ему было нечем заняться, он не скучал. У него даже на то, чтобы одеться, едва хватало решимости. Подобно господину Барону, он слонялся без пристежного воротничка, с медной пуговкой на уровне кадыка, шаркая по плиточному полу домашними шлепанцами.

— У вас нет карточки вашей сестры?

— Увы, нет. Если бы захватил с собой семейные фотографии, я бы вам показал нашу виллу на Принкипо.

— Что это такое — Принкипо?

— Остров на Мраморном море в часе пути от Стамбула. С начала весны все у нас перебирались туда из города, потому что климат на Принкипо великолепный. Там у каждого есть свой каик.

— Каик?

— Это такая шлюпка с парусом, очень легкая. Вечерами по морю, спокойному, словно озеро, скользят десятки каиков — прелестное зрелище. Туда приглашают музыкантов. На берегах высятся минареты. А цветов там столько, что сам воздух опьяняет…

Он не лгал. Все так и было. Тамошние картины вставали перед ним так отчетливо, хоть пиши с натуры. И тем не менее он их не чувствовал. Ему с трудом верилось, что он провел там большую часть своей жизни.

Потому-то его и тянуло говорить об этом. А еще потому, что он видел, как мадам Барон ловит каждое его слово. Когда Антуанетта пошевелилась, мать нервно одернула ее:

— Да не вертись ты, когда господин Эли рассказывает!

Она упивалась его речами, словно припевом любимого романса.

— А как там люди одеваются?

— Как везде. Однако до прихода к власти Мустафы Кемаля большинство предпочитало одеваться на восточный манер.

— И вы тоже?

— Нет! Я не мусульманин. В высшем обществе Перы, самого европейского из пригородов Стамбула, все придерживались парижской моды, вестимо, кроме тех, кто нахлобучивал на голову феску.

Домб встал и, с раздраженным видом отвесив поясной поклон, ушел к себе. Мадам Барон, забывшись, все не приступала к мытью посуды, а господин Барон курил и временами мельком поглядывал на остальных, отрываясь от своей газеты.

— Сейчас из-за кризиса жизнь в Пере уже не та, что прежде, но несколько лет назад в ней было, может быть, даже больше блеска, чем в Париже. Там можно было услышать речь на всех языках. Люди жили очень богато.

Он не лгал, и тем не менее ему казалось, будто все эти слова — ложь! Он искал в памяти еще что-нибудь, о чем можно было бы поведать, что-нибудь умиротворяющее, баюкающее, как неаполитанская песенка про Азию:

Покончив с едой, он откинулся на спинку стула, копируя жест, замеченный у других постояльцев.

— А ваша мама и сестра знают, что вы в Бельгии?

— Нет, я им еще не написал.

Мадам Барон решилась наконец помыть посуду, а тряпку передала Антуанетте.

— А у нас, — сказал Валеско, — на Черном море, в Констанце, шикарная жизнь расцветает с каждым днем!

Но никто его не слушал. Румыния никого не интересовала, и он пробормотал уже почти машинально:

— Конечно, никакого сравнения с Босфором!

Моисей Калер, которому не о чем было рассказывать, кроме гетто в городе Вильно, бесшумно поднялся и вышел.

— Почему бы вам не провести вечер в театре, мсье Эли? Сегодня играет труппа из Брюсселя. На третьем трамвае вы доедете до самого театра.

— Меня туда не тянет.

— Вы не любите театр?

— Я столько раз туда ходил! Ведь у нас, знаете ли, не принято было ложиться раньше трех-четырех часов ночи…

Грязная вода плескалась в тазу, фаянсовая посуда, сталкиваясь, постукивала. Эли курил сигареты, уставившись в пространство, бесконечно умиротворенный, чувствуя, как простуда и благоденствие пропитывают всю его плоть. У него не было ни малейшего желания выздоравливать, он больше не чувствовал симптомов лихорадки, но пил обжигающий грог, от которого из всех пор выступал пот.

— Вы рассчитываете задержаться в Бельгии надолго? Я уверена, что вы скоро заскучаете. Привыкнув, подобно вам, к совсем другой жизни, мириться со всем этим…

Что особенно пленяло мадам Барон, так это содержимое его чемоданов, ведь там лежали шелковое белье с его инициалами, серебряный несессер, целый набор галстуков и отменно сшитая одежда.

— Вы это часто надеваете?

— Всякий раз, когда выхожу из дому по вечерам.

Но он и сам с некоторым удивлением смотрел на свою одежду. Ему трудно было заставить себя поверить, что всего две недели назад он еще плыл на «Теофиле Готье», где каждый из воздыхателей Сильви, что ни вечер, заказывал шампанское.

Здесь все слова приобретали совсем иной смысл. Когда он произносил: «шампанское», мадам Барон мерещились роскошные пиры. И то же касалось всего, о чем бы он ни заговорил, вплоть до малейших деталей, — той же одежды, шелкового белья, прислуги.

— Сколько у вас было слуг?

— Постойте, дайте сосчитать. Семеро, включая старую нянюшку, она была уже вроде члена семьи. Садовников с Принкипо я не считаю, учительницу сестры тоже…

Что самое потрясающее, все это тоже было правдой, хотя в конце концов он и в этом стал сомневаться!

Правдой являлось и то, что его отец, потеряв свое состояние, три года назад скончался. Так ли уж изменилась жизнь семьи? В Пере у мамы и сестры были свои апартаменты, старая няня и еще одна служанка. Дом в Принкипо не продан, покупателя не нашлось, и чуть солнышко пригреет, дамы, как и прежде, перебираются туда.

Что до самого Эли, разве он был несчастен? Жил себе, как другие ему подобные, как сотни турецких молодых людей, разоренных кризисом, которые целыми днями слоняются по центральной улице, декламируя стихи, попивая раку, закусывая маленькими копчеными рыбками и ввязываясь время от времени в какую-нибудь аферу.

Так однажды он заработал тысячу турецких ливров на посредничестве в продаже греческому правительству одного старого английского судна. И если бы затея с коврами оказалась удачной…

— Вы никуда не собираетесь, мсье Валеско?

— Возможности нет! Мне теперь придется дожидаться конца месяца. Лучше уж так, чем идти куда-то без гроша в кармане.

— Да знаю я! Будь вы при деньгах, не стали бы сидеть у меня на кухне. Вас тогда и к ужину насилу дождешься.

Посуда была домыта. Мадам Барон, как всегда, притащила корзину с овощами и ведро. Ее муж, вздыхая, встал, зевнул и направился к двери. Когда его шаги затихли на лестнице, хозяйка объяснила:

— Ему сегодня надо ехать ночным поездом. Завтра утром он будет уже в Эрбестале, а домой вернется не раньше завтрашней ночи. Ты приготовила для него одежду, Антуанетта?

— Да. И оторванную пуговицу пришила.

Валеско, заскучав, потоптался в нерешительности, потом спросил Эли:

— Не хотите сыграть партию на бильярде в угловом кафе?

— Спасибо, нет.

— В таком случае я иду спать. Доброй ночи.

Теперь слышались только ритмичное поскрипыванье ножа, очищающего с картошки кожуру, да временами стук очередной брошенной в ведро картофелины.

— Как приятно путешествовать, — вздохнула мадам Барон. — У меня-то никогда не было возможности…

Эли увидел, как Антуанетта вскинула голову, и заметил, что она вдруг побледнела. Она тоже смотрела на него. Пыталась дать ему понять что-то, подталкивая к нему развернутый газетный лист.

— Но если у тебя это не получилось, пока ты молод… — продолжала мадам Барон, ничего не замечая.

Из осторожности помедлив, Эли придвинул газету.

Крупные буквы заголовка чернели над тремя колонками текста — речь шла о том, что вследствие взрыва метана на угольных копях Серена двенадцать шахтеров оказались погребены заживо. А рядом он прочел слова, набранные шрифтом помельче: «Убийство голландца».

— Вы редко просматриваете газеты, — не поднимая головы, прокомментировала мадам Барон. — И то сказать, какой вам интерес в бельгийских газетах?

«Сегодня утром в пачке купюр, присланных в банк Брюсселя его филиалом в Генте, обнаружены три банковых билета, похищенных у господина Ван дер Крэйзена, как мы сообщали ранее, убитого в парижском экспрессе.

Сыскная полиция тотчас была оповещена, и, вероятно, уже оформлено судебное поручение продолжить расследование в Генте.

По поводу этого дела «Журналь де Пари» обращает внимание на любопытное несовпадение законов и обычаев двух стран.

Оказывается, если бы убийство было совершено до пересечения границы, то есть на бельгийской территории, преступнику грозили бы всего лишь пожизненные каторжные работы, поскольку смертная казнь в Бельгии отменена в принципе.

Но таможенники свидетельствуют, что они знали господина Ван дер Крэйзена, и со всей категоричностью утверждают, что он был в полном здравии, когда поезд пересекал границу в Кеви.

Таким образом, коль скоро убийца подлежит французскому суду, на карту поставлена его жизнь…»

Чувствуя устремленный на него пристальный взгляд Антуанетты, Эли мучительно, из последних сил старался сохранить хладнокровие. Это было невозможно. Он отодвинул газету на несколько сантиметров, его рука так взмокла от пота, что ее прикосновение оставило на бумаге влажный след.

К счастью, тут появился Барон, уже в униформе, и жена занялась исключительно им. У него была своя металлическая коробка, в которую она положила бутерброды, потом налила в термос кофе с молоком.

Но Антуанетта смотрела на него в упор, ее рыжие глаза застыли.

Он боялся грохнуться в обморок. Страх был безумным, безотчетным. Ему казалось, будто стул под ним качается. Он тщетно пытался оторвать глаза от бледного лица Антуанетты, взгляд которой становился все более жестким, презрительным.

— Доброго вам здоровья, мсье Эли.

Едва осознавая, что делает, он пожал протянутую руку кондуктора. Мадам Барон, провожая мужа, вышла с ним вместе на улицу, и холодный сквозняк проник в дверь кухни.

— А вы трус! — с живостью сообщила Антуанетта, пользуясь тем, что они остались вдвоем.

Он не понял. Он различал то, что ее окружало, — фаянсовую плитку, которой была выложена печь, чайник, поющий на огне, обнаженные картофелины в эмалированном ведерке. Но все это было таким несущественным, так быстро уплывало куда-то, что он обеими руками вцепился в край стола, стараясь удержаться.

Дверь, ведущая на улицу, хлопнула. Раздались шаги мадам Барон, они приближались, и Антуанетта шепнула:

— Тихо!

Ее мать, войдя, поочередно оглядела обоих, с особенным подозрением Антуанетту. Она уже дважды указывала ей:

— Ты не слишком любезна с мсье Эли.

Затем хозяйка снова взялась за нож для чистки, достала новую картофелину.

— На вашем месте, — произнесла она, — я бы все-таки прогулялась. Сейчас только половина десятого. Право же, вы слишком много спите.

Но он прирос, как приклеенный, к своему стулу, к этой кухне, к дому.

— Я бы не хотела иметь мужа, который вечно вертится у меня под ногами, — объявила Антуанетта.

— А тебя ни о чем не спрашивали! Я ежели что говорю, то для блага мсье Эли, просто по-матерински.

Он с усилием поднялся с места.

— В добрый час! Ключ я вам выдала, не так ли? И сделайте милость, не простудитесь!

Но вышел он еще не сразу. Сначала зашел к себе и долго сидел на кровати, но теперь его ужасал мирный вид комнаты, где он уже изучил каждый предмет и помнил его место. Ничего теплее, чем демисезонное пальто, у него не было. Он надел его, обмотал шею шерстяным шарфом.

Чего ради Антуанетта подсунула ему эту заметку? Как там написано: «…на карту поставлена его жизнь…»?

Никогда, даже мельком, подобная мысль не приходила ему на ум! Он забыл потушить свет. Проходя по коридору, повернулся и увидел сквозь стеклянную кухонную дверь Антуанетту и ее мать, они по-прежнему сидели там в такой мирной тишине, что он почти слышал, как будильник на камине твердит свое «тик-так».

На улице его сразу затрясло. Земля отвердела на холоде. Он впервые видел это место в потемках. И не узнавал его.

Свет шел только от витрины бакалейной лавки, расположенной напротив, чуть левее. Или уж надо было обратить взор куда-то вдаль: к центру города вела гирлянда газовых рожков.

Никто не проходил мимо. Чуть ли не за пятьсот метров раздались было чьи-то шаги, потом затихли, зазвенел дверной колокольчик, открылась и снова захлопнулась дверь.

Эли не мог оставаться на месте. Он шел неуверенно, не разбирая дороги, надвинув шляпу на глаза и подняв воротник пальто. И в то же время его томило ощущение, будто это не настоящая улица, да и город не взаправдашний.

Дома здесь не образовывали кварталов, как обычно. Здесь не было поперечных улиц. Скажем, десять-двенадцать совершенно одинаковых домов стояли в ряд, потом открывался прогал, за ним пустыри, стройплощадки, рельсовые пути. Откуда ни возьмись возникали еще несколько домов, новый пустырь, и опять пересекали дорогу сверкающие рельсы.

А выше, во мраке — плюющиеся огнем трубы и небо над ними с красноватым медным отливом.

Эли шагал быстро, без цели. Ему этого не хотелось. Не было желания прийти куда-либо. Он прошел мимо тускло освещенного кабачка, разглядел сквозь стекло зеленое пятно бильярдного стола — наверняка это и был бильярд Валеско.

Навстречу ему попалось семейство: отец, мать и двое детей, они держались за руки. На лету Эли поймал обрывок фразы:

— Я всегда говорила твоей кузине, что она зря…

Дальнейшего он не расслышал. Идти дальше не хотелось. В двух сотнях метров впереди теперь горели фонари, светились витрины больших магазинов, виднелся кинотеатр, там как раз дали звонок перед сеансом, по тротуару сновали фигуры прохожих.

Он остановился, с минуту глядел на все это издали полными ужаса глазами, потом внезапно повернул назад. Спешил унести ноги. Едва сдерживался, чтобы не побежать. Животная паника душила его, он больше собой не владел.

Ключ он взять забыл. И теперь шел стремительно, будто за ним гнались и нельзя было терять ни секунды, ему даже слышались за спиной настигающие шаги.

Он узнал дом, дверь. Разве этот дом не был его жилищем всю жизнь? Сквозь замочную скважину он увидел, что на кухне горит свет. Не стал звонить, как чужой, а постучался, используя вместо колокольчика почтовый ящик.

По его вискам на щеки стекала влага. Дверь отворилась, чья-то фигура возникла на фоне освещенного коридора.

Это была Антуанетта. Она не произнесла ни слова. Пропустила его мимо себя, не двигаясь, не отпуская дверной ручки.

— Там холодно, — пробормотал он, входя.

— Вам бы лучше лечь.

Он поспешил к себе в комнату, сбросил пальто. Ему хотелось, чтобы Антуанетта последовала за ним. Напрямую дать ей это понять он не осмелился, только посмотрел настойчиво, с мольбой.

— У вас есть все, что вам нужно?

Он приободрился:

— Мне бы огня. Я продрог.

Она вышла, но дверь не закрыла, стало быть, вернется. Так и есть: он услышал звук, уже знакомый — звон ведра, которое она наполняла углем, выгребая его из ларя. На кухне послышались голоса, мать и дочь обменялись парой слов.

— Приготовлю-ка ему грог, — сказала мадам Барон.

Антуанетта возвратилась, исполненная пренебрежения, поставила свое ведро, развернула газету, открыла печную дверцу. Топка была полна остывшего пепла, и девушке пришлось опуститься на колени, выгребая его.

— Антуанетта! — еле слышно выдохнул Эли.

Она не шелохнулась. Сидя на краю кровати, бессильно свесив руки, он повторил:

— Антуанетта…

— Ну? Чего вам? — откликнулась она, не понижая голоса.

Испуганный, он не настаивал. Только пролепетал, даже не зная толком, слышит ли она:

— Вы злая…

Она сгребла пепел в кучку на совок, потом смяла газету, бросила на печную решетку:

— У вас спички есть?

Он сорвался с места, в восторге от того, что слышит ее голос, спеша ей помочь.

— Я просила у вас только спички.

Бумага вспыхнула, огонь быстро перекинулся на куски дерева. Антуанетта, которая все глядела на взметнувшееся пламя, внезапно обернулась:

— Купюры еще у вас?

Он не знал, что ответить. Ее голос звучал так властно, что он подошел к гардеробу, привстал на цыпочки и вытащил спрятанную там толстую пачку.

— Дайте!

Без церемоний, словно имела на это право, она швырнула деньги в огонь и, видя, что горят они недостаточно быстро, разворошила пачку кочергой.

Он не протестовал. Только прислушивался, проверяя, не вышла ли мадам Барон из кухни. Потом подошел к девушке, смиренно, с мольбой протянул к ней обе руки.

— Что вам угодно?

Она была спокойна, ее переполняло презрение, но гнева ни капли.

— Антуанетта… Если бы вы знали…

— Без шуток! — Она рассмеялась, схватила ведро с углем, высыпала половину в печь. Потом заперла дверцу, огляделась, проверяя, все ли в порядке, и обронила: — Ложитесь.

Ее шаги удалились по коридору, кухонная дверь хлопнула, приглушенные голоса двух женщин стали еще тише.

— Антуанетта… — машинально повторил он, все еще сидя с поникшей головой на краю постели.

Он видел ее так ясно, будто она все еще была здесь: жесткое прямое тело под черным платьем, угловатые плечи, едва оформившиеся, до странности широко расставленные груди, рыжие пятнышки веснушек на скулах.

— Ложитесь! — сказала она.

А между тем он знал, что весь день она думала только о нем, и когда он говорил о Стамбуле, никто не слушал внимательнее, чем она.

— Антуанетта…

Он посмотрел на свою одинокую постель, потом на выключатель — и снова вспотел от ужаса при мысли, что свет придется потушить и остаться в темноте рядом с печью, гудящей, словно мотор.

Слегка наклонившись, он увидел в зеркале над раковиной свое лицо, но сразу отвернулся, а когда снимал рубашку, старался не прикасаться к шее.

Он скорчил плаксивую гримасу, но не заплакал. А когда наконец лег, все повторял, сжимая кулаки в темноте, кусая подушку:

— Антуанетта…

Его одолевал страх. Он был в ярости. Навострив уши, ловил каждый звук, доносившийся из кухни, где все еще работали они обе, мать и дочь.

Валеско ходил у него над головой, топал, потом запер дверь на ключ и лег.

7

Часы остановились, но было, наверное, начало десятого, поскольку Эли, одеваясь, видел, как соседки суетились вокруг груженной овощами ручной тележки, которая только что остановилась перед домом. Было очень холодно, судя по тому, как они переминались с ноги на ногу, а у одной из них, тощей блондинки, покраснел нос. Они принялись рыться в корзинах, а торговец поднес к губам трубу, которая издала пронзительный звук. Тут и мадам Барон не замедлила выйти из дому и рысцой устремиться к тележке с кошельком в руке.

— Войдите, — сказал Эли, так как в дверь постучались.

Он думал, пришла Антуанетта, чтобы заново развести огонь. Но на пороге возник Валеско в пальто и шляпе, с пачкой книг под мышкой.

— У вас тут хорошо! — воскликнул он. — Как вы себя чувствуете?

Эли не сразу понял, в чем смысл его визита, обрадовался, но румын, поглядев в окно на мадам Барон, покупавшую цветную капусту, легким тоном продолжал:

— Вынужден просить вас о маленькой любезности. Наша хозяйка с некоторых пор склоняется к мысли, что мой денежный перевод слишком запаздывает. Не могу же я ей признаться, что он пришел десять дней назад и весь потрачен! Не одолжите ли мне триста франков до будущей недели? По дружбе, как студент студенту… Надо же! У вас точно такая же бритва, как у меня… Она милейшая женщина, но касательно денежных вопросов у нее свои понятия, хотя это совсем не значит, что она корыстнее прочих…

Ни слова не говоря, Эли порылся в чемодане, достал со дна бумажник. У него осталось что-то около девятисот франков сдачи с тысячного билета, который разменял парикмахер. Он протянул Валеско три сотенные бумажки, которые тот небрежным жестом засунул в карман.

— Я ваш должник!

Мгновение спустя голова его новоявленного должника уже промелькнула мимо окна на уровне подоконника, совсем близко, между тем как на заднем плане картины соседки продолжали щупать овощи.

Эли не мог в точности определить характер ощущения, которое у него вызвал этот эпизод. На грудь будто навалилась тяжесть, и он чувствовал, что это на весь день. Он все смотрел на раскрытый бумажник. Пересчитал стофранковые купюры — всего пять. Еще в карманах завалялось несколько монет.

Возможно, в целом наберется франков пятьсот сорок?

В целом, да! И это надо понимать буквально, так как больше у него ничего нет! Французские тысячные билеты отныне обесценены и сожжены! И тот, который он вручил хозяйке за пансион, тоже цены не имеет! Антуанетте это известно! А мадам Барон, может статься, вскоре убедится в этом!

А ведь месячный пансион стоит восемьсот франков!

Он еще не успел подумать об этом и теперь пришел в полную растерянность. Только представить, что будет, если ему вдруг придется убраться отсюда…

Нет! Он никуда не уйдет! В доме он в безопасности скорее, чем где бы то ни было еще! Никому не взбредет в голову искать его здесь.

Но как быть, когда мадам Барон потребует у него денег? Она заботилась о нем лучше, чем о других, думая, что он больше платит. У него был полный набор блюд, свой прибор на конце стола, по вечерам ему одному полагались мясо и овощи, и огонь, весь день горевший в комнате, тоже являлся привилегией его одного.

Она между тем вернулась с покупками. Тележка торговца овощами отъехала немного подальше и остановилась там. Мимо прошел пустой трамвай. При мысли, что у него могут отнять дом, Эли терял голову. Ему было жаль трех сотен, одолженных Валеско. Но мог ли он ему отказать? Разве он не должен поддерживать добрые отношения со всеми?

— Мсье Эли!

Мадам Барон звала его. Когда он вошел на кухню, она была занята варкой яиц.

— Мне нужно вас обслужить, а уж потом убираться в комнатах. Как вы себя чувствуете сегодня с утра?

В отсутствие господина Барона плетеное кресло поступало в распоряжение Эли. Когда в него садились, оно издавало совсем особенный скрип. Кухня пахла свиным салом и яйцами. Стол был пуст, не считая прибора, поставленного для Нажеара.

— Вам ничего больше не нужно? Тогда я побежала наверх, спешу, к вечеру хотелось бы разделаться с глажкой.

Несколько секунд спустя наверху послышался голос Моисея, Эли разбирал или угадывал обрывки фраз:

— Поработать на кухне… была одна идея… пальто… подхватишь хорошую пневмонию…

Моисей не замедлил спуститься, держа в руках пачку тетрадок. Он разложил их на противоположном конце стола и, проворчав «добрый день», начал писать карандашом. Пальцы у него были толстые, неловкие. Он слишком сильно нажимал карандашом на бумагу, от этого стол непрестанно подрагивал.

Эли, которому есть не хотелось, что-то бессознательно жевал и все не мог отделаться от мысли о трех сотнях франков. До того дошел, что позавидовал Моисею, который хоть и получал совсем мало, но у него всегда хватало денег, чтобы заплатить за свое место в доме.

А бедолага из Польши все строчил, головы не поднимая. Его большая рука бежала по бумаге, спина ссутулилась, щеки порозовели от печного жара и кухонного покоя… Он выглядел абсолютно счастливым!

Эли встал, взял кофейник, налил себе вторую чашку кофе. Потом закурил сигарету и постоял, глядя прямо перед собой и чувствуя, что достиг некоего равновесия, но оно неустойчиво.

— Вы давно обосновались в этом доме? — внезапно спросил он на идише.

Чем это не способ сблизиться, дать Моисею понять, что между ними существует особая связь?

— Год назад, — откликнулся Моисей по-французски, не переставая писать.

— Вы не говорите на идише?

— Я и на французском говорю, а здесь живу затем, чтобы в нем совершенствоваться.

Его взгляд, обращенный к Эли, выражал скуку, он словно бы досадовал, что его обеспокоили, попусту мешают работать. Нажеар встал, побрел к себе, долго смотрел в окно на черно-белый пейзаж: дома и вправду совсем почернели от угольной пыли, а мостовая побелела от инея.

На втором этаже кто-то ходил, должно быть Антуанетта, ведь мадам Барон ушла в мансарды.

Когда Эли вернулся на кухню и взял пылившийся на буфете старый номер «Занимательных историй», спина Моисея даже не дрогнула.

— Вы не курите?

— Никогда.

— Из соображений вкуса или экономии?

Вопрос остался без ответа, и Эли стал переворачивать страницы журнала, рассматривая иллюстрации. В этом доме, где на плите неизменно стоял огромный кофейник, он привык пить кофе во всякое время. Снова налил себе, спросил соседа:

— И вам чашечку?

— Спасибо, не надо.

— Ни табака не признаете, ни кофе? Держу пари, что спиртного и подавно?

Он был мил. Улыбался, хотел любой ценой создать между ними сердечную атмосферу. Но Моисей, опершись на руку своим замученным науками лбом, знай строчил, не переставая.

«У него, верно, и женщины никогда не было!» — подумал Нажеар.

Ни женщины, ни какой-либо иной радости — ничего, кроме работы, вот так он вечно сидит здесь или в своей нетопленой комнате, в пальто, с одеялом на плечах. Мадам Барон даже говорила, что поначалу он сам стирал свою единственную рубашку в раковине, а когда сушил, растягивал ее руками, чтобы не гладить. Потом она его заставила купить вторую рубашку на смену и каждую неделю стирала для него одну из них — даром.

Три больших листа бумаги были уже исписаны, и если не считать шороха торопливого карандаша да дрожи стола, ничего больше не было слышно, только «тик-так» будильника, который показывал четверть одиннадцатого.

— Как по-вашему, кто я такой? — внезапно спросил Эли: этот вопрос уже несколько минут просился ему на язык.

Он еще сам не понимал, к чему клонит, но испытывал потребность сближения, его тянуло к Моисею, хотя одновременно он испытывал перед ним что-то похожее на страх.

На сей раз польский еврей поднял голову. Его взгляд остановился на Нажеаре, это продолжалось несколько мгновений, но прочесть в его глазах хоть какое-нибудь чувство Эли не смог.

— Мне это безразлично, — произнес он наконец, возвращаясь к своей писанине.

Такое равнодушие само по себе взбесило Эли, и он снова, как делал на дню раз двадцать, удалился в свою комнату, где ему было нечем заняться и откуда он вскоре вернулся:

— Послушайте… Я испытываю к вам абсолютное доверие и хотел бы поручить вам одну комиссию на случай, если со мной что-нибудь случится…

Это был чистый блеф. Он никогда не планировал никаких комиссий подобного рода. Мысль пришла ему в голову только что и показалась удачным способом произвести на собеседника впечатление. И верно: Моисей снова поднял голову, на этот раз он даже карандаш на стол положил.

— Я предпочел бы, чтобы вы не продолжали, — произнес он и встал.

Эли не понимал, что он теперь собирается делать. Кровь прихлынула к щекам, он был готов пуститься в невесть какие откровенности:

— Мне казалось, что единоверец…

Моисей собрал свои бумаги и, уже стоя на ногах, готовый уйти, вымолвил не повышая голоса:

— Чего вы надеетесь добиться?

Понять, к чему относится последняя фраза — к этому разговору или к поведению Эли в целом, — было затруднительно.

— Ну, если вы все так воспринимаете…

— Я не воспринимаю ровным счетом ничего. Меня это не касается. Но мадам Барон очень добра ко мне. Хотелось бы, чтобы вы не навлекли на нее неприятности…

Он перешагнул порог кухни, неторопливо, в раздумье прошел через прихожую, поднялся по лестнице.

Оставшись один, Эли через силу усмехнулся. Чувствовал, что его обступает пустота, сбивающая с толку. Это было уже знакомое ощущение неустойчивого равновесия, что настигло его поутру при пересчете своей убогой наличности, только теперь оно еще усилилось.

Он был сам виноват, это его ошибка. Не потому ли он так назойливо приставал к Моисею, что подозревал: еврей что-то пронюхал?

Никто не мог увидеть его сейчас, но он тем не менее усмехался, пытаясь в собственных глазах затушевать понесенную обиду.

— Завистник! — фыркнул он вполголоса.

Пододвинул плетеное кресло ближе к печке и, прежде чем сесть, подбросил угля в топку. Мадам Барон со своими ведрами спускалась вниз по лестнице. Эли заметил, что вода в кастрюле, где варилась картошка, почти совсем выкипела, и подлил еще. Хозяйка, застав его за этой работой, растроганно просияла:

— Хорошее дело, мсье Эли! Вы не чета господину Моисею, вы совсем другой! Он может сидеть тут часами, уткнувшись носом в печку, и все равно позволит мясу подгореть. Ну, правда, он вечно в трудах…

Скроив мину образцового скромника, Эли уселся на свое место.

— Вы скучаете?

— Нет, уверяю вас.

— Ясно же, что здесь не так весело, как у вас на родине, и не так шикарно. Не понимаю, почему вы совсем не гуляете, хоть понемножку. Как погляжу на вас рядом с Антуанеттой, право, можно подумать, будто это вы девушка, а она парень.

Если бы она ему позволила, он был готов чистить картошку и даже драить медную утварь. Лишь бы остаться здесь, в тепле, среди стен, крашенных масляной краской, и запахов, успевших стать более привычными, чем запахи родного дома. Все прочее не в счет, остаться бы только.

— Антуанетта! — крикнула мадам Барон, обернувшись в сторону коридора. — Принеси мне ведра с углем!

Эли в этот день еще не видел Антуанетту, и когда она вошла, смотрел на нее более чем с интересом. Она же, притворяясь, будто не замечает его присутствия, молча поставила на пол два ведра, полные угля.

— В чем дело? Ты не скажешь мсье Эли «добрый день»?

— Добрый день.

— На оплеуху напрашиваешься?

Девушка инстинктивно вскинула руку, заслоняя лицо.

— Оставьте ее, — вмешался Нажеар.

— Не выношу таких грубостей. А к вам и подавно, вы же так любезны и с ней, и со всеми…

Антуанетта устремила на Эли свои рыжие глаза, будто говоря: «Я вам это еще припомню!»

И он, до того, как ему показалось, подавшийся чуть вперед в своем кресле, снова вжался в него и скукожился.

По воле декоратора «С пылу, с жару!» всю поверхность белых стен этого заведения заполняли голубые волны, символизирующие море. Между ними он представил розовых, зеленых и золотистых рыб, плавающих в той же стихии, что рыбачья лодка, трехмачтовый корабль и даже купальщиц, возлежащих на желтом фоне, под коим следовало понимать песок.

Все это вместе взятое смотрелось жизнерадостно. Зал был маленький, чтобы оживить его, хватало небольшого числа посетителей. Освещение ежеминутно меняло цвет, что усиливало эффект веселого ускользания от реальной жизни.

Людей в тот вечер собралось пока что немного. Джаз-оркестр разыгрывал всего лишь вторую музыкальную пьесу, танцовщицы подходили одна за другой, издали здоровались друг с другом, мимоходом пожимали руку бармену и садились за столик перед пустым бокалом для шампанского.

Сильви расположилась за колонной в обществе юнца с бантом вместо галстука, который приходил сюда три дня подряд.

— Вы чем-то озабочены, — говорил он ей. — Я это чувствую. Но вы не хотите довериться мне.

Она смотрела на него невидящим взглядом, отвечала машинально:

— Да нет же, малыш!

Они сидели рядом на банкетке. Он взял ее руку, нежно пожал и взволнованным голосом продолжил:

— Я бы так хотел, чтобы вы мне поведали как другу о своих печалях!

Она улыбнулась, потрепала его по волосам — он их, как принято у поэтов, отрастил длинными, — но по-прежнему смотрела на дверь, о чем-то другом думала. Увидев, что входит Жаклин в своем котиковом манто, она вскинулась было, но опомнившись, промурлыкала:

— Вы мне позволите отойти на минуточку? Я должна поговорить с приятельницей…

Служитель избавил Жаклин от ее мехов, и Сильви потащила подругу к стойке бара.

— Ну? Что?

— Ничего… Или, скорее, я не уверена… Когда входила, показалось, что какой-то тип ошивается в двух шагах от двери. Спрашивала Жозефа, он говорит, час назад там другой торчал…

Это был пустой день. Клиентов мало. Администратор, стоя у входа в смокинге, лениво оглядывал зал.

— А твой богемный мальчик все еще здесь! — заметила Жаклин. — Бедняжка.

— Вчера я попросила его не приходить больше, так он заплакал. Я из-за него уже на Хромоножку наорала, она ему сигареты всучила за двадцать два франка.

Но думали они обе совсем о другом. Жаклин пробормотала:

— Так что мы решим?

— Не знаю. Налей-ка мне, Боб, чего-нибудь позабористей…

Пойло, что подал ей бармен, Сильви прикончила одним глотком. Она напряженно думала. А молодого человека, сидевшего за ее столиком, не замечала, для нее он был тенью, почти такой же бесплотной, как разноцветные рыбы на стене.

— С того момента, как в Генте обнаружили купюры…

— Я, — заявила Жаклин, — считаю, что нам лучше быть попокладистей. Они только и думают, как бы нас накрыть, и одному богу известно, к чему это может привести…

Сильви навострила уши. Приглушенный звонок телефона донесся до ее слуха, и когда администратор скрылся из виду, у нее возникло предчувствие, что сейчас он позовет ее.

— Подожди меня!

Она едва успела приблизиться к лестничной площадке, как администратор вышел из кабинки:

— Надо же! Вот и вы! Вас-то и просят к телефону…

— Алло!

Она говорила тихо, зная, что ее могут подслушивать.

— Мадемуазель Сильви? У аппарата сама мадемуазель Сильви, лично?

— Ну да!

— Это портье из «Паласа»… — Голос упал до шепота. — Сюда только что приходили, меня расспрашивали… Вы понимаете? Им известно, что вы здесь были с господином Эли… Я вас хочу предупредить на случай…

Администратор проводил ее глазами, когда она шла к бару. Она послала издали улыбку своему юному поклоннику, терпеливо ждавшему, когда очередь дойдет до него.

— Так и есть! — бросила она Жаклин.

— Что?

— Они вышли на след «Паласа». Куда ты положила купюры?

— К себе в сумочку.

Жаклин держала сумочку в руке. Сильви взяла ее, повернулась лицом к барной стойке из красного дерева, сумела незаметно вытащить банковые билеты и сунула их за корсаж.

— Что ты будешь делать? А мне как быть? Что говорить?

— Ну, ты-то защищена. Я попросила тебя разменять купюры. И все. Ты ничего не знаешь.

— И это правда. Когда ездила в Гент, я еще не знала ничего…

Две парочки танцевали. Сильви беглым движением сжала пальцы подруги:

— Предоставь действовать мне.

И двинулась к банкетке, где сидел, сияя блаженной улыбкой, молодой человек.

— Она далеко не так красива, как вы, — решительно объявил он. — Что будете пить?

— Мы уже выпили…

— Да, но мне уже сделали замечание, что наши бокалы пусты.

Она сердито сверкнула глазами на официанта, но он ведь только исполнял свою работу, побуждая клиента потреблять.

— Один оранжад!

Этот парнишка был обременителен, и все же его присутствие оказалось кстати, при нем она чувствовала себя увереннее. Хотя Жаклин уже вернулась, Сильви продолжала коситься на дверь. И снова ею овладело предчувствие, когда на лестнице послышались шаги кого-то, кто шел один, потом раздался голос администратора, его дежурная фраза:

— Прошу сюда. Выступления вот-вот начнутся…

Но в зал никто не вошел. И тихо стало — ничего больше не слышно, только шарнирная дверь вращалась, то открываясь, то закрываясь. Ведь «С пылу, с жару!» с официальной точки зрения являлся частной территорией, это и позволяло торговать здесь спиртным на разлив. Для видимости по другую сторону лестничной площадки имелась маленькая комната, там стояли два кресла и стол, заваленный иллюстрированными журналами, — якобы гостиная.

— Неужели вам нравится такая искусственная жизнь? — спросил молодой человек, краснея от собственной дерзости.

Сама того не желая, она нервно отозвалась:

— Вы считаете эту жизнь искусственной?

— Я хотел сказать, что…

Но она уже овладела собой. Да что он может понимать, этот сосунок? Она напрягала слух, хотя прекрасно знала, что разговора, который ведется в гостиной, отсюда не услышать.

Жаклин в сиреневом шелковом платье сидела у самого оркестра и уже оттанцевала два танца.

— Прошу прощения, если мои слова вас задели…

— Да нет же, малыш!

Ей хотелось заставить его замолчать. Нервы были слишком напряжены. С минуты на минуту появится администратор, в дверном проеме возникнет его фигура в смокинге… Только ждать этого пришлось дольше, чем она предполагала.

— Вы разрешите?

Она кинулась к бару:

— Скорее! Еще спиртного…

Самое время. Вон он, администратор, и действительно делает ей знаки. Она еще взяла на себя труд поглядеться в зеркальную стенку бара, поймать свое отражение, маячащее среди бутылок, поправить волосы.

— Скажи Жаклин, чтобы не психовала…

Администратор не сводил с нее глаз, когда она шла к нему:

— Там один человек, который…

— Я знаю!

Она толкнула дверь «приватного салона», закрыла ее за собой и оказалась лицом к лицу с мужчиной лет сорока в черном пальто с бархатным воротником, который делал вид, будто просматривает журналы.

— Сильви Барон? Присядьте, прошу вас.

И протянул ей карточку инспектора бельгийской полиции.

— Вы догадываетесь, что меня к вам привело?

— Ну разумеется!

Она сразу поняла, что такой ответ сбил его с толку.

— А! Хорошо… очень хорошо… В таком случае, полагаю, мы понимаем друг друга… Нет нужды говорить, что я сей же час допрошу вашу подругу Жаклин, а также что мне известно гораздо больше, чем вы думаете…

— Я вас слушаю.

Комнатка была такой пустой, с такими голыми стенами, что смахивала скорее на приемную бедной школы или диспансера. Только звуки джаза, долетавшие сюда, создавали различие.

— Ну же! Что вы можете мне сказать?

— Я готова ответить на ваши вопросы.

Он, похоже, был славным малым и уже два раза поглядывал украдкой на декольте Сильви.

— Вы знакомы с неким Эли Нажеаром?

— Конечно, и вы это прекрасно знаете, ведь портье в «Паласе» показывал вам книги регистрации.

— Где вы встретились с ним?

— В море, на борту «Теофиля Готье» после остановки в Стамбуле, он там взошел на корабль.

— Там вы и стали его любовницей?

— Не стоит преувеличивать. Он направлялся в Брюссель. Я тоже. Мы были попутчиками.

— Стало быть, вы утверждаете, что он не был вашим любовником?

Она пожала плечами, вздохнула:

— Это разные вещи! Если вы не понимаете…

— Вы знали, что Нажеар нуждался в деньгах?

— Он никогда мне об этом не говорил.

— Вы знали, что он замышляет злодеяние?

Она посмотрела собеседнику прямо в глаза:

— Что, если мы перестанем ходить вокруг да около? Так будет проще, не правда ли? Я не вчера родилась, вижу, к чему вы клоните. Так вот, я понятия не имею, совершил Нажеар злодеяние или нет. Я рассталась с ним в среду около одиннадцати утра, у него был грипп, он лежал в постели. Мне захотелось подышать свежим воздухом. Вечером, когда вернулась, я его уже не застала.

— А его вещи?

Сильви запнулась, догадавшись, что персонал «Паласа» доложил о том, как на следующий день она забрала из номера багаж своего спутника.

— Остались в отеле.

— Я не принуждал вас это сказать. Итак, когда Нажеар вернулся?

Она встала, прошлась по комнате, чтобы собраться с мыслями. Полицейский не сводил с нее глаз.

— Он позвонил мне на следующий день с Южного вокзала, попросил привезти его чемоданы, потому что ему нужно было успеть на поезд.

— А затем?

Инспектор рывком сдернул резинку с записной книжки и принялся строчить.

— Я поехала туда. Он дал мне пятьдесят тысяч франков и сел в скорый поезд Берлин — Варшава.

Инспектор вскинул голову. Она держала удар.

— Прошу прощения. В котором часу это было?

Она усмехнулась, потому что помнила расписание всех международных поездов. Довольно ей пришлось покататься на них!

— Поезд уходил в девять тридцать шесть. Нажеар извинился, что покидает меня в такой спешке, и, как я уже сказала, дал мне пятьдесят тысяч франков.

Она достала из-за корсажа пачку бельгийских купюр и положила на стол.

— В бельгийской валюте? — удивился инспектор.

— Нет, во французской.

— Вы обменяли их в Брюсселе?

— Вы прекрасно знаете, что нет. Вам также известно, что нас — таких, как я, — вечно в чем-нибудь подозревают, особенно когда видят у нас крупную сумму. Я попросила подругу поменять эти деньги в Генте и Антверпене.

— И вы не обратили внимания на их номера? Ничего не заподозрили?

— Я не читаю газет.

— И теперь не читаете?

— Это Боб, бармен, мне вчера рассказал историю про Ван дер Крэйзена.

— Почему же вы сразу не сделали заявление?

— Это не моя работа, а ваша.

Она говорила с впечатляющей прямотой, в упор глядя инспектору в глаза.

— А если бы я не пришел?

— Я знала, что вы придете.

— Вы готовы подтвердить свои показания под присягой?

— Когда вам будет угодно. Но сейчас, если у вас больше нет вопросов, позвольте мне вернуться в дансинг. Вы знаете, где меня искать…

Она улыбнулась ему, и он тоже улыбнулся в ответ, надевая резинку на свою записную книжку. Взявшись за ручку двери, она сказала:

— До свиданья.

— До скорого… — отвечал он.

Администратор едва успел отступить на шаг, когда Сильви стремительно прошла мимо него, словно бы ничего не заметив. Жаклин распивала шампанское в компании двух мужчин в парадных костюмах, молодого и старого, возможно, это были отец и сын. Сильви похлопала ресницами, давая ей понять, что все идет хорошо.

Мальчик сидел в уголке совсем один и, наверное, ни на что уже не надеялся: при виде своей пассии он вздрогнул.

— Скучаете? — спросила она.

— Нет… я… я ждал вас!

При одном взгляде на нее он порозовел и, подавляя смущение, пробормотал:

— Что вам заказать?

— Зачем? Этот скот опять утащил наши бокалы? Вы совсем спятили, Анри? — крикнула она проходившему мимо официанту.

— Это не имеет значения… — буркнул юноша.

Она посмотрела ему в лицо, увидела, какими пурпурными стали его уши, и вдруг спросила:

— Вы живете с родителями?

— Нет. Мои родители в Льеже. У меня здесь маленькая комнатушка, вернее, мансарда ближе к Схарбеку. Вот когда я опубликую свою книгу…

Администратор побрел в дальний конец зала, чтобы наблюдать, ничего не упуская. Жаклин смеялась, грызя зеленый миндаль, заказанный собеседниками ей в угоду, но через их головы все еще посылала Сильви вопрошающие взгляды. Однако последняя обернулась к юноше:

— Вы здесь веселитесь?

— Я… Когда я нахожусь подле вас…

Боб тоже смотрел на нее, да и официанты пялились. Наверняка ее история уже обошла весь здешний персонал.

— Расплачивайтесь.

— Вы хотите, чтобы я ушел?

— Мы уходим вместе. Поедем к вам.

— Но…

Он был потрясен. Не мог даже вообразить, как будет принимать эту красавицу в мансарде.

— Делайте то, что вам говорят, малыш. Не упускайте случая. Воскресенье бывает не каждый день!

Отсчитывая деньги, парень морщил лоб: до него дошло, что сегодня никакое не воскресенье, и теперь он ломал голову, что она хотела этим сказать.

Спустившись вниз, она бросила Жозефу:

— Нет, не надо такси.

И, подхватив своего спутника под руку, объявила:

— Едем на трамвае!

8

Время от времени Эли открывал глаза и смотрел, как за окном на уровне подоконника в бледном свете морозного утра проплывают головы прохожих. Он знал, что сегодня пятница, поскольку видел, что и мадам Барон, притом в шляпе, прошествовала мимо окна, направляясь на рынок. Домб тоже куда-то ушел, между тем как Валеско на втором этаже еще наряжался, сотрясая пол своими шагами.

Эли задремывал уже в четвертый или пятый раз, так как предпочитал вставать попозже, когда постояльцы разбредутся и дом заживет своей замедленной жизнью. Каждые пять минут очередной проходящий трамвай будил его своим назойливым звоном, а его остановка прямо напротив дома становилась продолжением пытки.

Мимо прошел почтальон. В почтовый ящик упало письмо. Эли едва не встал, хотел пойти посмотреть, но смелости не хватило, и он повернулся лицом к стене. Сколько еще времени прошло? В полусне ему чудилось, будто он слышал, как уходил Валеско. Потом случилось это — грянуло жестоко, как выстрел в толпе. Хлопнула дверь. Шаги приблизились к его кровати. Прежде чем Эли заставил себя повернуться, чья-то рука сорвала с него одеяло, которое он перед этим натянул до самого носа.

То ли по шелесту платья, то ли по запаху или какой-то иной причине он еще раньше, чем рискнул открыть глаза, догадался, что перед ним Антуанетта. Она была бледнее обычного, веснушки на ее лице от этого проступали особенно явственно. Взгляд ее был суров. Она протянула ему письмо:

— Читайте! Быстро!

— Который час?

— Не важно. Читайте…

Еще какое-то время он разыгрывал комедию, изображая внезапно разбуженного человека, а она неподвижно стояла над ним. Наконец он прочел:

«Антуанетта!

Постарайся быть умницей и хорошенько меня понять. Совершенно необходимо, чтобы тот тип немедленно убрался из дома. Добиться этого будет трудно, он вцепился, как клещ. Но скажи ему от меня, что полиция знает все и его имя с часу на час появится в газетах. У него еще есть время сбежать. Маме ничего не говори. Целую тебя.

Твоя сестра Сильви»

Эли, десять раз пробежав письмо глазами, сидел, не поднимая головы. Его взгляд не отрывался от этого листка бумаги. Антуанетта, все такая же неподвижная, резкая, в черном фартуке, который придавал ей сходство со школьницей, теряя терпение, произнесла:

— Итак?

Он сидел на краю кровати, босой, в расстегнутой пижаме, открывающей его тощую волосатую грудь. Его пальцы разжались, письмо упало на коврик, но руки продолжали шевелиться впустую, будто что-то разминая.

— Прекратите ломать комедию! — сказала Антуанетта. Руки замерли. Эли поднял голову. В этот момент его лицо еще не приобрело определенного выражения, и своей линии поведения он тоже пока не определил. Его брови были насуплены то ли страдальчески, то ли задумчиво, в глазах же, напротив, пряталось что-то плутовское и недоверчивое.

— Вы меня выгоните вон? — простонал он, всем своим видом изображая безутешную скорбь.

— Вам нельзя здесь оставаться.

В конечном счете письмо не слишком потрясло Нажеара. А вот слова Антуанетты полностью выбили его из колеи, с этой минуты он больше не ломался, его ужас вырвался наружу так неприкрыто, что девушке стало страшно. Он медленно встал, оказавшись при этом совсем близко к ней, лицом к лицу. Глаза его блуждали, губы тряслись, дыхание вырывалось из них горячими короткими толчками.

— И вы меня выдадите? Вы?..

Она хотела отвернуться, но не смогла. Зрелище, представшее перед ней, было таким же ошеломляющим, как если бы человек на ее глазах угодил под трамвай.

— Отвечайте!

Пот лил с него градом. Кожа посерела. Он был небрит, неумыт. Его пижама обтрепалась. Он умирал от страха. Это было невыносимо.

— Перестаньте! — взмолилась девушка.

— Антуанетта! Взгляните на меня!

Она чувствовала на своем лице его дыхание и едва сдерживалась, чтобы не закричать.

— Взгляните же на меня! Я хочу этого! У меня тоже есть сестра! Представьте, что у вас есть брат, что он здесь, сейчас…

И внезапно, когда она меньше всего ожидала этого, он рухнул на колени, схватил ее за обе руки своими трясущимися руками:

— Не говорите так! Не заставляйте меня уйти, нет! Стоит мне отсюда выйти, и они меня схватят, я чувствую! Вы слышите? Это будет на вашей совести… Антуанетта, я не хочу умирать!

— Встаньте.

— Не раньше, чем вы ответите мне!

Она отшатнулась на два шага, но он пополз следом на коленях:

— Антуанетта! Вы этого не сделаете! Вспомните, что было написано в той газете! Во Франции меня…

— Да заткнитесь вы! — завопила она.

И тут же застыла с остановившимися глазами, чувствуя, как по вискам струится холодный пот. Мимо окна только что проплывала очередная голова — и вдруг остановилась. Это была мадам Барон, она машинально заглянула в окно комнаты…

В замке повернулся ключ, дверь отворилась и захлопнулась, корзина с провизией со стуком опустилась на пол в коридоре.

— Вставайте! Быстро!

Но было поздно. В проеме двери выросла мадам Барон, вся в черном, более, чем когда-либо, исполненная сурового достоинства, отчасти благодаря шляпе. Она воззрилась на свою дочь, на мужчину в пижаме, неуклюже встающего с пола. Повисла пауза.

— Иди в свою комнату, — выговорила она наконец. — Живо! Пошевеливайся, ну!

Она была вне себя. Закрыв за Антуанеттой дверь, неумолимая, подступила к Эли:

— А вы что творите, негодяй вы этакий?

Она замахнулась, как для удара, и он попятился, закрывая руками лицо.

— Не стыдно вам приставать к девчонке? Сама не знаю, что меня удерживает от…

И тут она вдруг замолчала. Вглядевшись внимательнее, увидела слезы и пот, смешавшиеся на его бескровном лице. Внезапно, чего она уж совсем не ждала, с ним сделался припадок: все тело затряслось, дыхание с хрипом вырывалось из груди.

Все еще не веря, что это не притворство, она смотрела, как он, забившись в угол лицом к стене, колотит по ней сжатыми кулаками.

— Да что с вами такое?

Этот примитивный голос, его обыденная интонация были призывом вернуться к реальности, но успокоиться Эли не мог. Его зубы отбивали дробь. Ей показалось, будто она слышит бормотание:

— Мама… мама…

Он больше не был мужчиной. Его тело в пижаме казалось мальчишеским, и он продолжал молотить кулаками стену, как разбушевавшееся дитя.

— Вы что, с ума сошли?

С этими словами она подняла с пола упавшее письмо. Узнала почерк Сильви. Прочла, хотя ей уже было без надобности читать его. Она, не питавшая до сей минуты ни малейшего подозрения, разом поняла все. Эли повернулся и уперся ладонями в стену у себя за спиной, будто готовился к прыжку, но все еще всхлипывал и задыхался.

— Стало быть, вот как, — просто сказала мадам Барон, роняя письмо.

Ноги не держали ее, и она тяжело оперлась на стол.

— А я-то, дура лопоухая, ничего не подозревала! Надо сказать, вы меня ловко надули…

Она почувствовала, что он сейчас сложит руки, примется умолять, чего доброго, бухнется на колени, как только что перед Антуанеттой, и прорычала:

— Нет! Только не это! Вы сию минуту заберете свои пожитки и исчезнете! Вам ясно? Если через пятнадцать минут вы еще будете здесь, я позову полицейского!

Она направилась к двери, но ее остановил леденящий душу вопль, раздавшийся у нее за спиной. Это был вой смертельного ужаса, звук, какой можно услышать лишь в часы катастроф, когда людские голоса уподобляются завываниям охваченных паникой диких зверей.

Эли бросился ничком на постель, скорчился, судорожно вцепился в одеяло. Он без умолку вопил, он звал:

— Мама!

Мадам Барон отвернулась, оглядела улицу, боясь, как бы случайный прохожий этого не услышал.

А Эли все плакал, кричал, подвывал, кусал себе руки, обезумев от страха.

— Успокойтесь, — сказала она, не узнавая собственного голоса. — Так вы всех соседей взбаламутите.

Она сделала шаг к нему, нерешительно, будто колеблясь.

— Вы знаете сами, что здесь вам оставаться нельзя.

Проходя мимо стола, она положила на него шляпу, сбросив ее с головы усталым жестом.

— Будьте благоразумны. Вы еще можете ускользнуть…

Потом стремительно метнулась к двери, прислушалась к звукам дома, повернула ключ в замке, снова направилась к кровати:

— Вы меня слышите, мсье Эли?.. Я вам повторяю, что…

Будильник на кухне отсчитывал время, тикая сам для себя. Струя горячего пара вырывалась из носика чайника, крышка которого тряслась. Порой хлопья красного пепла выпадали сквозь колосники печи, мелким дождем сыпались в поддувало.

Оконные стекла запотели. Скатерть была постелена только на том краю стола, где с утра ожидали выложенные на тарелочку ломоть сала и два яйца, приготовленные для Эли, — их оставалось лишь разбить и бросить на сковородку.

В коридоре на плетеном коврике стояла корзина, полная овощей, из нее свисал пучок лука-порея.

Не раздается ни звука, только будильник твердит свое «тик-так». Никогда еще дом не был настолько пустым. Все двери закрыты, нигде не увидишь ни ведер с водой, ни тряпки, ни щетки, лежащей поперек дороги и мешающей пройти.

Чем-то все это напоминало минуты странного затишья, что наступает под кровом, где все живое ждет, затаив дыхание, когда роженица разрешится от бремени.

Будто подтверждая подобное сходство, первым звуком, нарушившим эту тишину, были шаги в комнате Эли. Дверь отворилась, скрипнув так, будто ее не открывали давным-давно. Мадам Барон со шляпой в руке прошла мимо корзины с продуктами, будто не видя ее, но тотчас вернулась и корзину забрала.

Когда она, толкнув дверь кухни, вошла, воздух там уже был настолько перенасыщен паром, что невозможно дышать, и она открыла окно, впустив в дом ледяной ветер со двора.

Ей предстояло совершить множество ритуальных движений, какие производятся повседневно, и мадам Барон совершала их. Глаза ее были сухи, разве что взгляд малость тяжеловат. Она убрала с печки почти совсем выкипевший чайник и заново наполнила его водой из-под крана, поставила на жарко разгоревшийся огонь кастрюлю с супом, повесила шляпу на крюк вешалки, разложила овощи на той части стола, где не было скатерти. Наконец бросила взгляд на будильник, который показывал двадцать минут одиннадцатого.

Тут она надела передник, вынула из выдвижного ящика нож, каким чистила овощи, распахнула дверь и громко позвала:

— Господин Моисей!

Лишь теперь в ней проявились признаки возбуждения. Она крикнула снова, голос звучал странно, как чужой. Когда она опять вошла на кухню, ей пришлось вытереть глаза и нос уголком своего передника.

Господин Моисей зашевелился наверху, отворил дверь, спустился по лестнице. Мадам Барон чистила лук для рагу, но плакала она не от лука, и господин Моисей мгновенно это заметил, нахмурил брови, спросил:

— Что случилось?

— Присядьте, господин Моисей. Надо мне с вами потолковать…

Она отворачивалась, но он все же видел, как слезы изменили ее, до чего несчастной она выглядит, какой растерянной, это побуждало его всматриваться еще и еще, изо всех сил.

— Я вам доверяю, господин Моисей… Есть вещи, которых я даже мужу сказать не могу… Вы его знаете, он поднимет крик, а это ни к чему не приведет…

Она высморкалась и заперла печную дверцу на засов.

— Не знаю, как вам объяснить… Главное, обещайте, что никому не расскажете.

Она резала лук на тоненькие ломтики, они падали в голубую эмалированную кастрюлю.

— Я нынче утром узнала, что новый постоялец…

Она подняла голову, их глаза встретились, одного этого взгляда было достаточно:

— Вы знали?.. А я-то и в мыслях ничего не имела! Обихаживала его, как других, нет, лучше, чем других… Я хотела выставить его за дверь, только сейчас… Подумайте, ведь мой муж государственный чиновник…

Она тщетно силилась прогнать мучительное воспоминание, и ее нож повис в воздухе без дела.

— Я вам даже рассказать не могу, как это все вышло… В жизни бы не подумала, что такое вообще возможно… Он кричал, звал свою маму… Всю губу себе раскровенил, кусал ее…

Она оглянулась, ее взгляд бессознательно тянулся туда, в коридор, к той двери, за которой она провела полчаса наедине с Эли.

— Вы знаете французские законы?

И поскольку он не проронил ни слова, она договорила сама, выпятив губы, сдерживая новый приступ рыдания:

— Убийцам отрубают голову…

Она бросила нож и луковицу на стол, обеими руками схватила свой фартук, закрыла им лицо и замерла, стоя у печки, а Моисей неуклюже забормотал:

— Мадам Барон… Мадам Барон… Прошу вас…

По-прежнему пряча лицо, она затрясла плечами, простонала:

— Ничего, все пройдет. У меня просто нервы расстроились… из-за этого…

Моисей положил ей руку на плечо. Жест был робким, на большее он не осмелился.

— Видели бы вы его… почти голый… тощий, будто совсем юнец…

— Успокойтесь, мадам Барон. Вы себя доведете, так и заболеть недолго.

Она собралась с силами, вытерла глаза, щеки, а выпуская из рук задранный передник, даже попыталась улыбнуться.

— Мне уже лучше…

Подошла к окну, которое успело раскрыться еще шире, до отказа, и снова захлопнула его.

— Может быть, я поступила неправильно… Он мне клялся, что, если я позволю ему побыть здесь еще несколько дней, он будет спасен… Показывал пятьсот франков, которые у него еще остались. Недалеко он с ними уйдет!

Пораженная какой-то внезапной мыслью, она лихорадочно пошарила в супнице, достала купюру в тысячу французских франков и бросила ее в печь.

— Ни с кем больше я это обсуждать не буду. Но скажите, господин Моисей, вы ведь тоже считаете, что его можно пока оставить, правда?.. Полиция думает, что он уже далеко отсюда… О нашем домишке никто и не вспомнит…

Она боялась, что не убедила его.

— Понимаете, когда он заговорил о своей матери… Я тогда и о вашей тоже подумала… Если бы ему угрожала только тюрьма, было бы другое дело, а так…

Она ободрала луковицу, ее веки увлажнились, но на сей раз от лука. Она успокоилась. Шмыгнула носом. Посмотрела на часы.

— Этот обед никогда не поспеет! А ведь есть еще господа Домб и Валеско… Если об этом сообщат в журнале, они узнают… В таком случае я хотела бы, чтобы вы с ними поговорили…

Но тут в голове у нее мелькнула другая мысль:

— Вы не видели Антуанетту?

— Я слышал, как она вошла к себе в комнату.

Хозяйка открыла дверь, позвала:

— Антуанетта!.. Антуанетта!..

Ответа не было. Дверь наверху не открылась. Мадам Барон с кухонным ножом в руке бросилась вверх по лестнице.

— Что ты здесь делаешь?

Антуанетта не делала ничего. Очага у нее на чердаке не было. В слуховое окошко, хоть оно и было закрыто, лился поток ледяного воздуха, будто стекло оказалось слишком тонким, чтобы его удержать.

Девушка лежала на кровати не шевелясь и глядела остановившимися глазами на косой чердачный потолок.

— Почему ты не отвечаешь, когда я тебя зову?

Мадам Барон никогда не видела у своей дочери такого взгляда, такой жесткости в чертах лица. Ей стало до того не по себе, что она почувствовала неодолимую потребность прикоснуться к ней.

— Ну? Чего тебе? — нетерпеливо проворчала девушка.

— Ты меня напугала. Спускайся. Здесь такая стужа… Что ты так на меня смотришь?

— Где он?

— В своей комнате…

Мать сама не знала, чем оправдать свое решение, как его объяснить.

— Тебе не понять… Он останется здесь… Но разговаривать с ним я тебе запрещаю… Ты меня слышишь?

Казалось, Антуанетта только сейчас окончательно проснулась. Она странно вертела шеей, будто старалась возвратить ей гибкость.

— Твоя сестра напрасно впутала тебя во все это… Пойдем!

Они спустились вместе, одна следом за другой. При виде Антуанетты Моисей нахмурился: ему показалось, что она как-то чересчур изменилась.

— С Домбом и Валеско я поговорю, — торопливо пообещал он.

— Спасибо… Антуанетта, ступай и достань масло из шкафа…

Она через силу улыбнулась Моисею:

— Благодарю вас, господин Моисей. Скажите, как по-вашему, я хорошо поступаю?

Он ответил только улыбкой, такой же слабой, как у нее, и двинулся к лестнице.

— Почему бы вам не прийти позаниматься у огня?

Но этого вопроса он, видимо, не расслышал.

Жизнь дома входила в повседневную колею. Лук уже начал потрескивать на слишком раскаленной сковороде, и мадам Барон, разделяя на порции рагу, сказала, не глядя на дочь:

— Главное, чтобы твой отец ничего не узнал. Просмотри газету прежде него. Если там что-то будет, вырви страницу…

Антуанетта не отвечала.

— Теперь ступай, уберись в комнате господина Домба. И не забудь, что сегодня день смены простынь.

Господин Барон вернулся домой первым, в половине двенадцатого, поскольку прибыл с ночным поездом. Повесил пальто на вешалку в прихожей, вошел на кухню, хлюпая носом, пробормотал:

— Есть будем?

— Потерпи всего несколько минут.

И жена поставила его домашние туфли перед плетеным креслом. Господин Барон снял ботинки, отстегнул воротничок.

— В Люксембурге такая холодина, что дальше некуда! На рассвете мы видели дикого кабана, он увязал в снегу…

— Там и снегу намело?

— В некоторых местах толщина снежного покрова достигает метра.

Она старалась не поворачиваться к нему лицом, но наступил момент, когда избежать этого ей не удалось.

— Что с тобой? — мгновенно насторожился он.

— Со мной?

— У тебя глаза красные.

— Это от лука.

Луковые шкурки еще лежали на столе.

— Давай-ка мне скорее поесть, и я спать пойду.

Она засуетилась, вытащила из печи картофельный пирог, который уже подрумянился, поставила на стол. Вошел Валеско, принес в складках своего пальто немного свежего воздуха с улицы.

— Подождите пятнадцать минут, мсье Валеско. Я сначала обслужу моего мужа, он после ночной смены…

— Мой друг не заходил, не спрашивал меня?

— Никто не заходил… Ах да! Загляните к господину Моисею, он хотел вам что-то сказать.

— Мне?

На душе у нее полегчало, только когда он стал подниматься по лестнице.

— Он заплатил? — осведомился господин Барон.

— Да, еще вчера! Даже торт принес, чтобы нас угостить. Я тебе оставила кусочек.

— Где Антуанетта?

— Заканчивает уборку в комнатах.

Он принялся есть в полном одиночестве, время от времени пальцем приподнимая над верхней губой свои сивые усы.

— От Сильви нет писем?

— Это у нее не в обычае — часто писать!

Мадам Барон хлопотала особенно усердно, стараясь именно так скрыть нервозность. Когда господин Домб, вернувшись и открывая дверь, слегка поклонился, господин Барон уже доел свой кусок торта и пил кофе.

— Теперь можно перекусить, мадам Барон?

— Одну секунду, мсье Домб.

При взгляде на него, как всегда, казалось, будто он только что из ванны, так свежо розовела его кожа. Отвесив еще один поклон, он собрался ретироваться.

— Куда же вы?

— К себе в комнату.

— Почему не подождать здесь? Вы нам не мешаете.

Чрезмерно церемонные манеры поляка чем-то помогли мадам Барон восстановить душевное равновесие.

— Садитесь. Ваши товарищи явятся с минуты на минуту.

Господин Барон встал, потянулся:

— Разбудишь меня часика в четыре?

И, проходя, мимоходом поцеловал жену в волосы, в то время как она кричала куда-то в пространство:

— Господин Валеско! Господин Моисей! Антуанетта! К столу!

Она силилась улыбаться чаще обычного, чтобы не заметили ее заплаканных глаз. В голове было пусто, и только когда на лестнице послышались шаги ее маленького стада, до нее дошло, что она кое-кого забыла.

— Мсье Эли! Идите есть…

Прошло несколько секунд. За это время остальные успели занять свои места. Наконец мадам Барон, напрягая слух, различила легкий звук — ключ повернулся в замочной скважине, дверь скрипнула.

Чтобы не смотреть на входящего, она стала подбрасывать уголь в топку, энергично шуровать кочергой в раскаленном пепле.

Дверь открылась, потом закрылась. Раздались голоса — дежурный обмен приветствиями.

Когда она обернулась, Эли уже сидел на своем месте. Он был, может быть, немного бледнее обычного, глаза чуть больше блестели, но волосы гладко зачесаны, щеки выбриты. Он взял поднос, который к нему подвинули, положил порцию еды на свою тарелку и проворковал, обращаясь к Антуанетте:

— Будьте любезны, передайте мне, пожалуйста, хлеб.

Потому ли, что он прицепил воротничок и надел галстук, Антуанетта не могла оторвать глаз от его шеи? Внезапно она вскочила с места, и прежде чем ей успели что-либо сказать, вышла, хлопнув дверью.

Мадам Барон едва не бросилась за ней следом, но взяла себя в руки. Пояснила:

— Она сегодня нервная.

Только Моисей не разделял общей трапезы, стоившей пять франков. Как всегда, достал из своей металлической коробки кусок хлеба с маслом.

И, словно оркестр заиграл вступление, стало слышно, как зарождается и крепнет легкий лязг вилок, тарелок и стаканов. Когда же в этом шуме послышался человеческий голос, это был голос Эли, который произнес:

— На улице, должно быть, холодно…

Голос прозвучал естественно, лишь самую малость приглушенно, оттого что во рту говорящего была еда. Никто ему не ответил.

9

Случилось так, что в комнате, точнее, в мансарде Моисея лопнул фаянсовый кувшин. Уже далеко не первый день в углу двора можно было увидеть округлый кусок льда, хранящий его форму.

То и дело слышалось:

— Закройте дверь!

Температура на улице упала до тринадцати-четырнадцати градусов ниже нуля, но небо было ясным, воздух прозрачным, так что даже солнце светило четыре дня подряд.

— Я вас прошу, закрывайте дверь! — твердила мадам Барон.

Потому что кухня стала всеобщим убежищем. Здесь сосредоточилась вся жизнь дома. Постояльцы один за другим приходили сюда поутру за горячей водой, топтались в пижамах, ожидая своей очереди, так как согреть разом столько воды было невозможно. Первой заботой после пробуждения было посыпать морской солью порог и тротуар перед домом, где возникали скользкие наледи.

Мадам Барон возвращалась оттуда с замерзшими пальцами, с покрасневшим носом; все теснились у печки, протягивая руки к огню. И тем не менее холод скорее взбадривал, чем угнетал. Даже детям, что бежали в школу, пряча лица под шерстяными вязаными шлемами, хотелось, чтобы это продолжалось, чтобы столбик термометра опустился еще ниже. Соседка, у которой от стужи лопнул водопроводный кран, поминутно забегала с двумя кувшинами.

— Кажется, у берегов Голландии Зейдер-Зе начинает затягиваться льдом.

В этом было нечто возбуждающее, и Эли Нажеар каждое утро первым выбегал посмотреть на градусник, висевший во дворе. На кухню он возвращался, торжествуя. Возглашал:

— Минус четырнадцать! А знаете ли вы, что у нас в Анатолии зимой постоянно от минус тридцати до минус тридцати пяти градусов?

Сообщая это, он оглядывал лица сидящих за столом. Домб никогда ему не отвечал, но Эли со своей стороны делал вид, что этого не замечает. Валеско время от времени изображал вежливую улыбку, показывая, что он слышит сказанное. Что до Моисея, он не имел привычки участвовать в разговорах.

— Однажды я на своем автомобиле отправился из Трапезунда в Персию, у моего отца там были дела. А этот путь, да будет вам известно, в основном одолевают с верблюжьими караванами…

— Разве там нет железной дороги? — дивился господин Барон.

— Собираются построить одну, но работы еще не начались. Подумайте, ведь речь не о таких коротких дистанциях, как здесь! У нас счет идет на тысячи километров…

В общем, господин Барон оказался почти единственным собеседником, готовым подавать реплики Эли. Возможно, его и удивляло неприязненное настроение прочих, но поскольку оно не выражалось достаточно отчетливо, он об этом не заговаривал.

Что до Эли, он никогда прежде не был таким болтливым и вертлявым. Он думать забыл о своем насморке и остеохондрозе, ел с аппетитом, а вечером по-прежнему уписывал в одиночку полный ужин.

В первый вечер сотрапезники с интересом смотрели, как он уплетает мясо и овощи, когда другие ограничиваются бутербродами. Но он ничего не замечал. А поскольку сыр стоял перед господином Бароном, он проворковал:

— Вы не будете столь любезны передать мне сыр?

Зато Антуанетта совсем перестала есть, отца это беспокоило:

— У тебя такое тощее маленькое личико, кожа да кости. Наверное, это возрастное. Тем паче имеет смысл есть побольше!

Нажеар не преминул вмешаться:

— Моя сестра в ее годы чуть не умерла, нам пришлось отправить ее в Грецию. Вы знаете Грецию?

— Он просто не понимает, что говорит, — объясняла Моисею мадам Барон. — Не отдает себе отчета!

В то утро он как нельзя более непринужденно сообщил:

— Знаете, мадам Барон, вам будет заплачено за все. Я написал своей сестре. Недели не пройдет, как я получу деньги.

Она сочла за благо промолчать. Погрузилась в свои домашние заботы. Вдруг заметила, что он взял полную сетку мидий, выдвинул ящик стенного шкафа, пошарил там, ища нож.

— Что вы делаете?

— Я вам помогу скоблить мидий.

— Сделайте милость, оставьте это, мсье Эли!

— Меня это позабавит.

Он проводил свою жизнь на кухне. Если и удавалось выгнать его оттуда, он очень скоро находил новый предлог, чтобы вернуться.

— Послушайте. Мне тут надо все вымыть. Ступайте к себе в комнату…

Нашел он и другой трюк: оставлял свою дверь открытой, чтобы все, кому надо было войти или выйти, волей-неволей проходили мимо него.

— Зайдите на минутку погреться, мсье Валеско! Мадам Барон не желает никого видеть на кухне. Сигарету не хотите? А что я вам говорил? В газетах-то ни словечка, а?

Теперь он читал их первым. Выхватывал прямо из рук мадам Барон:

— Вы разрешите?

А убедившись, что о нем ничего не пишут, игриво подмигивал всем вокруг, бормоча:

— Порядок!..

Мадам Барон вздрагивала, слыша это, косилась на мужа, но ему было хоть бы что. Остальные обитатели дома, как один, направляясь на кухню или просто проходя по коридору, пытались, кто как мог, избегать назойливости Эли, который так и норовил вцепиться в каждого.

— Умоляю вас, посидите в своей комнате! — часто просила она его.

— А если мне приятнее быть подле вас?

У нее не хватало духу ответить ему: «А для меня мучительно ваше присутствие».

Но это была правда. Эли тяготил всех обитателей дома, за исключением господина Барона, ведь тот ничего не знал. Чтобы перекинуться парой слов, приходилось забираться на лестничную площадку второго этажа или в мансарду третьего, да и то Эли, наделенный чутким слухом, тут же вылезал с вопросом:

— Вы говорите обо мне?

— Да нет же! Вы думаете, людям и поговорить больше не о чем?

— Я же знаю, вы обо мне говорите. Но не бойтесь. Через несколько дней об этой истории и думать забудут, тогда я сразу уеду. А как только окажусь у себя на родине, обязательно пришлю вам сувенир.

Он больше не вспоминал о своем припадке, о рыданиях и воплях! Можно было подумать, что он никогда не ползал в ногах у Антуанетты, не хныкал, взывая к маме и умоляя мадам Барон простить его, да с таким искаженным лицом, что она перепугалась, уж не умирает ли постоялец прямо у нее на глазах. Не он ли трижды подряд, раз за разом бился головой об стену, не он ли корчился на полу в судорогах, словно эпилептик?

Для него все это уже осталось в прошлом, было забыто. Он снова занял в доме свое прежнее место. Правда, за его пансион не заплачено, ведь банковый билет сожгли, но что с того, он же обещал прислать дары из Турции.

— Вы увидите! Перед отъездом я вас научу варить кофе по-турецки, а как только доберусь домой, вышлю вам прелестный сервиз из чеканной меди.

Бывали моменты, когда мадам Барон чувствовала, что еще немного, и она сама бросится перед ним на колени, умоляя его замолчать. Она не могла ни на минуту остаться наедине с дочерью, которая день ото дня становилась все мрачнее. Думаешь, он у себя в комнате? Как бы не так: уже стоит за кухонной дверью! Кухня стала его территорией. За день он раз пятьдесят пробегал по коридору от своей комнаты до стеклянной двери. Это он подливал кипяток в кофе. Это он, когда мадам Барон убиралась в комнатах, тыкал вилкой в картошку, проверяя, сварилась ли она.

— Я ведь сказал вам: это меня развлекает!

Он стал реже обращаться к Моисею и никогда — к Домбу, который уходил к себе, как только Эли садился за стол.

— Мог бы, кажется, попросить у меня такую же коробку, как у других, и есть на ужин хлеб с маслом! — жаловалась мадам Барон. — Вы не находите, господин Моисей? Он вынуждает меня готовить по вечерам для него одного!

— Зачем же вы это делаете?

— Мне как-то неловко все вдруг поменять… Да и муж удивится, это тоже надо учитывать…

В довершение всего, когда становилось зябко, Эли с утра до вечера щеголял в фиолетовой домашней куртке с бранденбурами[3]. Он был доволен, любовался собой! И не преминул подробнейшим образом объяснить, что свою одежду он заказал в Будапеште у поставщика самого адмирала Хорти.

Ужаснейшим из дней стал вторник. Господин Барон работал на дневном поезде и домой возвращался к семи. Уже накануне вечером Эли почуял в обиходе дома нечто необычное, а поутру, увидев, что мадам Барон возвращается с рынка с цветами, стал хмурить брови и устроил в своей комнате, так сказать, засаду: оставил дверь открытой, когда Валеско неизбежно должен был пройти мимо.

— Эй! — крикнул ему Нажеар. — Зайдите-ка сюда, старина.

— Видите ли, я спешу…

— Я вас задержу всего на минутку. Что это затевается здесь, в доме?

Валеско охотно промолчал бы, но он должен был Эли триста франков и не знал, когда сможет их вернуть.

— У господина Барона именины.

— Ясно! Послушайте, коль скоро я не хочу выходить, закажите-ка мне у лучшего флориста этого городка роскошный букет. Франков примерно на сто… Затем нужен подарок… Погодите… У него уже есть авторучка? Купите ему самую красивую… Вот вам триста франков на все!

В то утро оконные стекла были покрыты ледяными узорами, но уже через минуту Эли увидел сквозь них румына, с перекошенной физиономией выскочившего на улицу.

Он уютно завернулся в свою мягкую, подбитую ватой куртку с бранденбурами и отправился на кухню. Загадочная и довольная улыбка играла на его губах. Мадам Барон готовила двух цыплят и крем. Сладкие коржи ей доставит булочник.

— Идите в свою комнату, мсье Эли. Очень вас прошу, просто умоляю… Или вы непременно хотите, чтобы я рассердилась?

В кои-то веки он подчинился. К полудню господин Барон еще отсутствовал, и все перекусили на скорую руку. Мадам Барон и Антуанетте надо было уйти. Обе были уже одеты.

Уж не показалось ли Эли, что ему не уделяют достаточного внимания, что это семейное торжество слишком отвлекает их от его персоны? Так или иначе, он заговорил, глядя на Валеско, сидевшего рядом:

— Мне тут пришла в голову одна мысль… Шла речь о разнице между бельгийскими и французскими законами. А если представить, что некто, преследуемый полицией Франции на территории Бельгии, совершит преступление в Брюсселе или еще где-либо…

В ответ ни слова, слышалось только звяканье вилок, но настал странный момент, когда нечто зловещее почудилось в этом будничном звуке.

— Вы не поняли? Человек, которому во Франции угрожает смертная казнь, совершает преступление в Бельгии. Логично, чтобы сначала его подвергли суду в Бельгии, где он был арестован. И так же логично, что при этом условии он избежит казни.

Он побледнел. И губы как-то противоестественно растянул, хотя это с грехом пополам еще могло сойти за улыбку. Антуанетта лишний раз усмехнулась, и он, казалось, был этим доволен!

— Я попросил бы вас говорить о чем-нибудь другом, — спокойно произнес Моисей, глядя ему в глаза.

Настаивать Эли не посмел, взгляд отвел, но странный огонек, что загорелся в его зрачках, не погас.

Со стола убрали быстрее, чем обычно. Домб испарился первым, потом Валеско поднялся к себе в комнату. Мадам Барон направилась к лестнице в момент, когда Моисей уже нахлобучил свою студенческую каскетку, собираясь податься вон из дому.

— Господин Моисей! — позвала она.

— Да-да, сейчас иду…

Там, наверху, они стали шептаться, и Эли, оставшийся на кухне один, тщетно старался расслышать о чем. Однако чуть позже он догадался. Он все понял. Мадам Барон с дочерью ушли куда-то вместе. Так вот: Моисей, вместо того чтобы тоже уйти, прошел со своими тетрадками и лекциями на кухню.

Он, ни слова не проронив, сел в кресло, которое Эли привык оставлять за собой, и принялся выводить свои формулы.

Сначала Нажеар подбросил угля в огонь, с шумом поворошил в топке кочергой, потом уселся перед печкой и сказал:

— Вам поручили присмотреть за мной. Боятся, значит, как бы я чего не украл?

Моисей притворился, будто не слышит.

— Я понимаю больше, чем может показаться. Но я недолго буду вам надоедать. Как только полиция переключится на что-нибудь новенькое, я предоставлю вам обделывать ваши любовные делишки без помех…

Польский еврей медленно, без гнева поднял голову. Выражение его выпуклых глаз осталось неизменным, и от этого фраза, которую он произнес, прозвучала особенно впечатляюще:

— Предупреждаю: если вы не замолчите, я набью вам морду.

Ростом он был пониже Эли, но зато мускулистее. Карандаш в его пальцах снова побежал по бумаге, стол опять затрясся.

Прошло несколько минут, и Моисей при всем своем хладнокровии поднял голову, настороженный наступившим молчанием. Его собеседник не шевелился, словно нарочно избегал любого движения. Он уставился на маленький красный глазок в печной дверце, его нижняя губа обмякла и отвисла.

Моисей вернулся к работе, и вскоре Нажеар бесшумно, даже воздуха почти не потревожив, встал, направился к двери, затем к себе в комнату и заперся там без света, с потухшей печкой.

Около четырех, когда фонарщик уже прошел по улице, мимо окна проскользнули две фигуры. Эли узнал мадам Барон и Антуанетту. Ключ повернулся в замочной скважине. Отворилась дверь. В коридоре раздались шаги. Но женщины едва успели дойти до кухни, когда мальчик, забегавший сюда каждый день, бросил в почтовый ящик газету.

Нажеар, спеша завладеть ею, устремился на кухню, где Моисей собирал свои бумаги. Стол загромождала груда мелких пакетов. Мадам Барон сказала:

— Антуанетта, ступай переоденься.

Еще не успев даже снять свою черную шляпу, она подбросила угля в топку, налила в чайник воды, поставила его на огонь. На морозе ее лицо порозовело. На шерстинках ее мехового шарфа сверкали бриллиантовые искорки инея.

— Без нас никто не заходил, господин Моисей?

— Никто, мадам.

Не взглянув на Нажеара, она в свой черед пошла переодеваться, Моисей последовал за ней. Плетеное кресло скрипнуло, когда Эли плюхнулся в него. Зашуршали газетные страницы. На первой ничего не было, на второй тоже. Однако на третьей он увидел заголовок «Дело ночного поезда».

Всего несколько строк. Эта история уже перестала быть злободневной.

«Брюссельская полиция продолжает расследование преступления, совершенного в ночном поезде Брюссель — Париж. Четыре дня тому назад она допросила некую Сильви Б., танцовщицу кабаре, ныне находящуюся в Брюсселе. С ее помощью была установлена личность убийцы. Это не кто иной, как некий Эли Нажеар, подданный Турции, любовник этой девицы. Его поиски остались безрезультатными. Предполагают, что Нажеар успел пересечь немецкую границу еще до того, как преступление было обнаружено. Девица Б. временно оставлена на свободе».

Эли осторожно оторвал эту часть страницы, газету же оставил на столе. Его глаза блестели. Он раскурил сигарету, сделал несколько глубоких затяжек.

Напряженно вслушался в звуки внутри дома. Его томило нетерпение. Пока мадам Барон спускалась вниз, он вскочил и уже ждал с открытым ртом, собираясь заговорить. Она отворила дверь и стала завязывать свой фартук.

— Что я вам говорил? — Его голос дрожал от радости, от гордости. Он протянул ей бумажный клочок, он настаивал: — Прочтите!

Потребность похвастаться была сильнее его, и он прибавил:

— Теперь они меня ищут в Германии!

Мадам Барон машинально вернула ему обрывок. Она прочла. Взяла кочергу, стала помешивать в топке, хотя надобности в этом не было, огонь горел исправно.

— Еще несколько дней и, как я и предвидел, мой отъезд станет…

— Помолчите! — оборвала она сухо.

Перед ее глазами неотступно стояли слова «… любовник этой девицы».

— Это же прекрасная новость. С того момента, когда меня стали разыскивать в другом месте…

— Да уймитесь вы! Оставьте меня! Идите в свою комнату!

— Если вы так воспринимаете…

«Любовник этой девицы…»

Она готовила ужин и плакала. Плакала беззвучно, как умеют плакать только женщины, чья молодость давно позади. Вошла Антуанетта. Спросила:

— Что случилось, мама?

— Ничего. Передай мне муку.

— Он опять что-нибудь брякнул?

— Нет… Оставь меня… Нервы совсем расшатались…

— Он будет ужинать с нами сегодня?

— А что поделаешь? Так надо!

Девушка стала развязывать пакеты. Там были две пары носков, черный шелковый галстук с маленькими белыми цветочками и еще один пакет поменьше, в нем оказалась узкая картонная коробочка.

— Авторучка ему понравится, — сказала Антуанетта. — На свои именины я тоже хочу такую.

Она стоила шестьдесят франков: имитация американской авторучки с золотым пером, но золота было только четырнадцать карат.

— Передай мне масло…

Эли еще раз перечитал сообщение «Газеты Шарлеруа», несколько раз сложил и без того маленький бумажный клочок и сунул его в карман своей фиолетовой куртки.

Вернулся Домб и прямиком пошел к себе. Моисей выбежал на улицу едва ли не со всех ног, на ходу вскочил в трамвай, но уже через полчаса снова был дома.

Из кухни доносились всевозможные звуки, в воздухе витали разнообразные запахи. Но никто против обыкновения из своих комнат не выходил. Эли, хотя сам закрыл шторы, легонько их отодвинул, чтобы наблюдать за тем, что происходит на улице.

Он первый услышал бубенчик разносчика, который остановился перед домом, и бросился к двери, зажав в кулаке заранее приготовленные деньги.

Это прибыл букет. Нажеар проскользнул обратно в свою комнату, не замеченный из кухни, и развернул посеребренную бумагу, чтобы освежить стебли водой из раковины. Валеско появился всего за несколько минут до семи. Эли был начеку, тотчас открыл свою дверь и взял протянутый ему студентом продолговатый пакетик.

— Сто шестьдесят франков… Это настоящая… Можно будет поменять, если перо не подойдет…

На кухне мадам Барон вытирала глаза, они все еще были на мокром месте. Она не плакала в прямом смысле этого слова, но ничего не могла с собой поделать: глаза снова и снова влажнели.

— Он скоро придет, — сказала она.

Подождав, пока стечет вода с цветов, до этой минуты мокнувших в раковине, она распределила их по двум вазам, стоявшим на столе, который приобрел особенно праздничный вид оттого, что был покрыт скатертью в красно-белую клетку. Пакеты, обвязанные веревочками, уже лежали рядом с прибором господина Барона.

— Ты бы попудрилась, мама.

— Заметно, что я плакала? — И добавила через силу: — От Сильви писем нет.

Она видела, как подошел трамвай с непрозрачными стеклами. Какая-то машина мешала ей разглядеть, кто выходит из трамвая, но когда он зазвенел и тронулся, она заметила фигуру, в которой узнала господина Барона. Он пересекал улицу.

За этим последовали скрежет ключа в замке, шаги в коридоре. Открыв дверь, Эли расслышал восклицание Антуанетты:

— С именинами, папа!

Начались объятия, поцелуи. Бормотание голосов стало неразличимым. А те, наверху, тоже прислушивались к звукам дома, затаившись в потемках на лестничных площадках.

Первым, кто заявился на кухню, был Эли со своим гигантским стофранковым букетом в одной руке и продолговатым сверточком в другой.

— Господин Барон, имею удовольствие пожелать вам счастливых именин…

Букет был слишком велик, слишком роскошен для кухни. Господин Барон неуклюже мял его в руках и рассматривал восхищенно.

— Это уж чересчур! Чересчур! — бормотал он.

И не зная, что делать, что сказать, косился на маленький пакет. Потом смущенно подошел к Эли и расцеловал его в обе щеки, вернее, пощекотал своими шершавыми усами.

— Не ожидал…

Мадам Барон крикнула в коридор:

— Господин Моисей! Господин Домб! Господин Валеско! К столу!

Были развернуты уже и носки, и галстук. Теперь господин Барон обнаружил авторучку Эли и пришел в экстаз:

— Да это же настоящий «паркер»!

Нажеар улыбался. Антуанетта, расстроенная, попыталась убрать другую, еще не распакованную авторучку, но отец заметил ее маневр:

— Ты что там прячешь?

Он-то был счастлив, еще как! Развернул второй пакет, посмотрел на авторучку за шестьдесят франков и, слегка застеснявшись, пробормотал:

— Ну вот, теперь у меня сразу две!

Мадам Барон передвигала кастрюли. Домб, щелкнув каблуками в знак приветствия, преподнес булавку для галстука в форме подковы:

— Желаю веселого праздника и пользуюсь случаем, чтобы выразить вам свою признательность, которая угаснет лишь с моим последним вздохом!

Валеско, явившись в свой черед, подарил хозяину вересковую трубку.

Господин Барон, сам не зная почему, не стал их обнимать. Может быть, они просто стояли слишком далеко?

Моисей пришел последним и уже с порога, закрывая за собой дверь, сказал:

— С именинами, господин Барон!

И не извинился, что ничего не принес. У него не было денег. Он зашел, чтобы взять свою коробку.

— Только не сегодня! — вознегодовала мадам Барон. — Вы с ума сошли!

Он покраснел, смущенный ее напором, и смиренно сел на свое обычное место. А господин Барон, расположившись в плетеном кресле, оглядывал их всех повеселевшими глазами.

— Я очень тронут… — начал он.

Все умолкли. Только Нажеар, перебив именинника, возвысил голос:

— У нас в расчет принимают только дату рождения. В этот день даже слуги приносят подарки…

Суп в тот вечер был исключен из меню как слишком будничная еда. Мадам Барон выставила на стол пару жареных цыплят, и ее муж уже привстал, собираясь их разделать.

— Позвольте мне!

Это опять встрял Нажеар. Антуанетта стала бледнее полотна. И толкнула ногой под столом Моисея, который не отрывал глаз от своей тарелки. Что до мадам Барон, она и присесть не успевала, надо же было готовить угощения.

— Вы должны знать обычаи, я к вам обращаюсь, Моисей! У евреев всегда такие сложные церемонии, во всем ритуал… Скажите, мадам Барон, у вас есть свечи?

Она резко обернулась:

— Зачем это?

— Потребуется… Сколько вам исполнилось, господин Барон?

— Пятьдесят два года.

— Потребуются пятьдесят две свечи. У нас есть обычай… Наступает момент, когда в комнате гасят свет, и тогда…

Моисей посмотрел ему в глаза. Эли заколебался, усмехнулся, умолк. Но прошло пять минут, и он уже распинался снова:

— Если бы удалось найти все, что нужно, я бы вам приготовил бисквит по-турецки. Моя сестра его делает просто волшебно, но и у меня недурно выходит.

— Он с кремом? — полюбопытствовал господин Барон.

— С цветами… Это гораздо изысканней.

— Не понимаю, как можно есть цветы.

— Цветочная эссенция…

— У тебя нет аппетита, Антуанетта?

Девушка положила в рот кусочек курицы. Для приличия. Домб уперся взглядом в стену. Лоб Моисея прорезала глубокая складка. Один лишь Валеско еще силился улыбаться.

— Я бы хотел, чтобы вы однажды посетили Стамбул, ведь тогда вы будете моим гостем. Я покажу вам Турцию…

— Знаете, пока не похоже, что у меня появится возможность путешествовать, — вздохнул господин Барон.

— Почему же? Если самолетом, весь путь займет не больше суток!

Мадам Барон в свой черед попыталась заставить его замолчать, уставилась в упор, сердито размешивая соус. Но он, казалось, не понимал.

— Турки самый гостеприимный народ в мире. С той минуты, как вы переступите порог дома, вы становитесь в нем хозяином, каждый старается предупреждать все ваши желания…

— Даже если вас никто не приглашал? — простодушно осведомился господин Барон.

Он сказал это без малейшей задней мысли. И был удивлен, когда Антуанетта внезапно прямо-таки поперхнулась от хохота. Ей пришлось встать, отвернуться от стола и сплюнуть в салфетку. Но и снова усевшись на свое место, она продолжала смеяться, на глазах выступили слезы, губы смешливо морщились.

— Я могу привести вам ряд примеров, — продолжал Эли, нисколько не смущенный. — Скажем, перед войной у моего отца гостил один большой русский барин. Он после революции бежал в Константинополь, как до сей поры некоторые называют нашу столицу. И что же? Он прожил у нас пять лет…

Антуанетта не могла больше сдерживаться: было не понять даже, смеется она или плачет. Ее родитель напустил на себя строгий вид и прикрикнул:

— Да что такое? Веди себя прилично! Когда господин Эли говорит… Я вас слушаю, господин Эли.

— Это такие вещи, каких не понимают на Западе. Моя мать и сестра потеряли почти все свое состояние, но если бы кто-то пришел к ним от меня, сказал бы, что он мой друг…

— Антуанетта! — снова возвысил голос господин Барон. — Не будь сегодня мой день рождения, я бы выставил тебя из-за стола и отправил спать.

— Вопрос, допущу ли я это! — резко отозвалась его жена.

Ее выпад был таким неожиданным, что супруг покраснел и, не понимая, что происходит, от растерянности снова принялся за еду.

Господин Домб, как обычно, удалился первым.

— Да уж, поляки совсем не то, что турки, — изрек господин Барон. — Вечно кажется, будто они делают вам одолжение, снисходя к вашей компании. Еще мне не по душе, как они пренебрежительно третируют евреев, в том числе своих же соотечественников. В конце концов, ведь господин Моисей такой же поляк, как он!

Он посмотрел на Моисея, но тот зубов не разжал.

— Где твоя мать? — вдруг забеспокоился господин Барон.

Антуанетта отправилась на поиски. Мадам Барон плакала на лестничной клетке.

— Оставь меня! Скажи им, что я сию минуту вернусь…

Но тут взорвалась сама Антуанетта:

— Надо, чтобы он ушел, мама! Иначе уйду я. Ты прочла статью?

— Он и тебе ее показал?

— Специально позвал меня для этого…

«Любовник этой девицы…»

Когда они вернулись на кухню, Моисей уже ушел, а Валеско искал предлог, чтобы тоже улизнуть. Господин Барон достал из стенного шкафа бутылку ликера, привезенную из Люксембурга. Нажеар пересел со своего прежнего места, теперь они сидели рядом.

— За ваше здоровье! За здоровье Турции!

— За Бельгию!

— Папа выпил… — прошептала Антуанетта.

Женщины вдвоем стали убирать со стола. Что до мужчин, они продолжали пить, тоже оба. Щеки Эли разгорелись. Что до господина Барона, он пришел в возбужденное состояние, хорошо знакомое его жене.

— Кто вам подсказал, что я мечтал о «паркере»?

— Я сам догадался.

Они захохотали. Тарелки и блюда, горой наваленные вокруг них на столе, задребезжали в ответ. Мадам Барон в последний раз поворошила в топке кочергой. Сказала Антуанетте:

— Иди спать. Посуду вымоем завтра.

И осталась совсем одна присматривать за ними, стоя у печки.

— Еще рюмочку? Не каждый день бывают именины…

— Вы не представляете, до чего вы мне симпатичны. И ваша жена тоже, впрочем, это другое. Женщины… С ними никогда не бывает такого полного согласия…

Он ощутил на себе жесткий взгляд мадам Барон, сделал усилие, пытаясь развеять туман опьянения, но тщетно.

— Когда вы приедете в Турцию… — выговорил он непослушным языком.

И господин Барон, к концу вечера сам поверивший в это, отозвался:

— Хе-хе! Я ж не против, может статься, и впрямь в один прекрасный день…

10

Валеско имел привычку, бреясь, подвешивать к оконной задвижке круглое зеркальце. Он выработал свои способы определять, который час: знал, когда учитель собирает детей перед школой, запомнил старика, который всякий раз садился в трамвай ровно в пять минут девятого. Прохожие появлялись редко, и каждому пешеходу предшествовал клуб пара от его дыхания.

В то утро, водя бритвой то по правой, то по левой щеке, Валеско вдруг приметил трех мужчин: они только что сошли с трамвая и теперь приглядывались к номерам домов. Один из них был толстым, в расстегнутом пальто, что позволяло заметить золотую цепочку от часов. Он сдвинул шляпу на затылок и курил трубку с изогнутым чубуком.

Толстяк был у них главным, это чувствовалось. Он заметил номер 53 и кивком головы указал на него другим, его изучающий взор, обозревая фасад, задержался на Валеско, которого он мог различить только как смутный силуэт, маячащий за занавеской.

Затем он сказал несколько слов самому низкорослому из своих спутников, субъекту средних лет в тесноватом пальто, с уныло повисшими усами. Тот зябко засунул руки в карманы и, пританцовывая от холода, остался один перед бакалейной лавкой, между тем как два других удалились.

Была минута, когда Валеско ждал, что сейчас раздастся звонок в дверь, так как двое незнакомцев уже перешли улицу, но оказалось, они сделали это, чтобы обойти квартал — проверить, нет ли другого выхода с противоположной стороны дома.

Когда они вновь появились перед зданием, их обувь была осыпана инеем, следовательно, они бродили по заиндевелой траве пустыря.

Все трое опять начали переговариваться. На коротышку было жалко смотреть, до того он окоченел. Толстяк, поколебавшись, зашел в бакалейную лавку, где провел не меньше пяти минут, и с того момента, как он оттуда вышел, за витриной появилась встревоженная физиономия торговки, да так больше и не исчезала.

— Мадам Барон! — позвал Валеско, выглянув на лестничную площадку.

— Вы, наверное, насчет горячей воды?

— Нет! Поднимитесь сюда на минутку.

К несчастью, когда он снова подошел к окну, а хозяйка за ним, толстяк уже обменялся рукопожатием с коротышкой и с довольным видом проследовал к центру города, между тем как третий перешел через улицу.

— Зачем вы меня звали?

— Посмотрите на них.

— Я смотрю, но не понимаю, чего ради.

— Готов поклясться, это полицейские. Они расспрашивали бакалейщицу. Тот, маленький, с дома глаз не спускает, а другой, я уверен, занял наблюдательный пост на пустыре. Что до пузатого, он ушел — это, вероятно, комиссар.

Мадам Барон несколько минут простояла, прячась за занавесками. Два трамвая один за другим подъезжали, останавливались, но коротышка не двинулся с места.

— Он встал? — спросил Валеско, указывая на пол.

— Спит. Они с мужем пили до трех часов ночи.

На площадке послышались шаги Домба, он уходил.

— Может быть, его стоит предупредить? — всполошилась мадам Барон.

— Нет смысла. Он ненавидит Эли.

Внизу отворилась дверь. Поляк вышел на улицу, его шаги звонко отдавались в морозном воздухе. Коротышка торопливо вытащил из кармана блокнот, заглянул в него, что-то проверяя, и зашагал по другой стороне улицы, явно стараясь получше рассмотреть студента.

— Что я вам говорил?

Неизвестный же, не пройдя и сотни метров, явно уверился, что здесь слежка ни к чему, повернул обратно и занял свое прежнее место у чугунного столба возле трамвайной остановки.

— Позвольте мне закончить одеваться, — обронил Валеско.

На кухне мадам Барон обнаружила Антуанетту и сначала решила ничего ей не говорить. Девушка завтракала и тоже ни о чем не спросила, только очень пристально посмотрела на мать испытующим взглядом глаз, казалось, ставших заметно больше за последние несколько дней.

— Думаю, теперь все, — вздохнула наконец мадам Барон, доставая из шкафа свою овощную корзину. — Твой отец еще спит?

Антуанетта молча кивнула.

— Я бы хотела, чтобы, когда он проснется, все уже было позади. Перед домом дежурит полицейский, на задах другой.

Ноздри девушки сузились, недожеванный кусок хлеба застрял у нее во рту.

— Все думаю, не предупредить ли его… Я только что заходила к нему в комнату, проверяла, не потух ли очаг. Он никогда не спал так крепко… Чувствуется, что выпил. Уснул на животе, храпит…

Тут мадам Барон посетила идея. Она побежала на третий этаж, тихонько поскреблась в дверь Моисея. Он открыл. Нечесаные волосы дыбом, воротник пальто поднят — он уже успел засесть за работу.

— Тсс! — Она показала на стену, отделявшую его комнату от той, где спал ее муж.

Потом открыла слуховое окно, однако из-за карниза было невозможно наблюдать за тем, что делалось на тротуаре перед домом.

— Спуститесь на минутку вниз, хорошо?

Вслед за хозяйкой Моисей дошел до площадки второго этажа и остановился перед дверью Валеско, который завершил свой туалет и снова занял наблюдательный пост у окна за шторой.

— Он все еще там?

Все трое инстинктивно говорили шепотом, как в доме умирающего. Мадам Барон указала на маленького человека в черном пальто, который все время приплясывал на месте, не спуская глаз с дома.

— Это полицейский агент. Другой дежурит за домом.

Избегая произносить имя Эли, Моисей просто спросил:

— Он знает?

— Он спит. Этой ночью он так напился, что, ложась спать, не имел сил даже снять носки.

Вошла Антуанетта и стала из другого окна разглядывать полицейского, чьи плечи, казалось, съеживались по мере того, как он все глубже засовывал руки в карманы.

— Не надо здесь оставаться, — решила мадам Барон. — Пойдем, Антуанетта.

Моисей пошел с ними.

— Вы последите за ним, господин Валеско?

Студент кивнул. На кухне мадам Барон налила чашку кофе и протянула ее польскому еврею:

— Выпейте, пока он горячий. А потом скажите, что бы вы сделали на моем месте.

Наперекор ожиданиям никто не нервничал. Напротив! Все были спокойны, но что-то зловещее чувствовалось в этом спокойствии. Мадам Барон это напомнило тот день, когда в Шарлеруа вошли немцы. Два десятка соседей тогда попрятались в подвалы. Не знали, что делать. Ждали чего-то. Что будет дальше, никто не ведал. Время от времени кто-нибудь вставал перед подвальным оконцем и следил глазами за курьерами-уланами, галопом скакавшими мимо.

— Кто меня особенно беспокоит, так это мой муж. Невозможно предсказать, на что он окажется способным, если вдруг узнает…

— В котором часу он сегодня должен идти на службу? — спросила Антуанетта.

— В три. Хорошо бы он не просыпался как можно дольше. Господин Моисей, вы не считаете, что мы должны предупредить этого молодого человека? У меня не хватит храбрости. Как подумаю, что это наверняка последний раз, когда он спит спокойно…

— Но тот человек точно из полиции? Вы уверены?

— Так говорит господин Валеско.

Моисей пошарил в карманах и смущенно попросил:

— Дайте мне один франк.

Через минуту он вышел, оставив дверь «прикрытой», как это называли в доме, то есть не запертой на задвижку. Валеско со второго этажа видел, как он бегом пересек улицу, и заметил, что тот тип задергался и схватился за свой блокнот.

Моисей вошел в бакалейную лавку. Его фигура смутно угадывалась за сероватым стеклом витрины. Он пробыл там довольно долго, между тем как соглядатай перечитал несколько строк в своем блокноте.

Наконец он возвратился, по-прежнему бегом. Валеско спустился ему навстречу, спеша узнать, что нового.

Положив на стол кусок сыра в белой бумажной обертке, Моисей утвердительно кивнул:

— Да, это полиция. — Помолчал и продолжил: — Толстяк, который ушел, спрашивал, не появился ли у вас за последние две недели новый жилец. Бакалейщица сказала, что не знает, но это возможно, так как она видела свет в комнате на первом этаже.

— Выпейте чашку горячего кофе, мсье Валеско. Антуанетта, ступай и принеси бутылку рома. Это всем кстати придется…

А солнце в тот день сияло вовсю. На белой стене дома отпечатался огромный солнечный треугольник. Кусок льда, что разорвал кувшин Моисея, почти сохранив былую форму, все еще валялся в углу двора.

— Пойду взгляну, не проснулся ли…

Мадам Барон подкралась на цыпочках к кровати, где все еще спал, сбросив с себя одеяло, Эли. Он ничего не слышал, оглушенный спиртным, тяжелый дух которого висел в воздухе комнаты, смешиваясь с запахами линолеума и печной золы.

— Ну что? — спросила Антуанетта, когда ее мать вошла на кухню.

— Он все еще спит… Я не в силах… Вы не могли бы взять это на себя, господин Моисей?

Ответом стало лишь молчание. Валеско улизнул, возможно, затем, чтобы эту неприятную миссию не взвалили на него, и снова устроился в засаде под сенью оконной шторы.

Улица была почти совсем пуста. Иногда проходил трамвай, казавшийся еще светлее в лучах солнца, но изморозь со стекол еще не сошла. Слева послышался звук рожка торговца фруктами. Коротышка раскурил трубку, и табачный дым смешался с клубами пара от его дыхания.

Всюду царил покой. Воздух был прозрачен. Малейший звук разносился далеко, сопровождаемый чуть заметным эхом, как на берегах большого озера.

Продолжительный скрип возвестил, что по тросу над улицей пошла череда подвесных вагонеток. Еще появился маленький паровозик, он маневрировал у выезда с территории фабрики, каждое новое движение сопровождая свистком.

Полицейский ждал кого-то или чего-то: он часто поглядывал в направлении городского центра. Мадам Барон чистила овощи. Антуанетта, забыв, что пора бы убраться в комнатах, стояла, прислонившись спиной к печке и комкая на груди шаль.

Внезапно она пробормотала:

— Кто-то стережет на пустыре — это точно?

— Валеско видел полицейского, который направлялся туда.

— Если бы не это, он мог бы спрыгнуть со стены… Ведь достаточно добежать до железной дороги, а уж там…

Тот человек уже больше часа назад занял свой наблюдательный пост, а Эли все спал. Кухня пропахла ромом. Даже Антуанетта немного выпила.

— Ступай отнеси стаканчик господину Валеско. У него в комнате не топлено…

И произнеся это, мадам Барон уже не на шутку принялась за Моисея:

— Дайте мне совет! Скажите что-нибудь! Если бы вы знали, в каком я состоянии… Я держу себя в руках только из-за Антуанетты…

Ее лицо сморщилось, но удержать слезы она все-таки сумела.

— Слышите?

Она резко вскочила с места и замерла, не смея шелохнуться. Автомобиль подъехал и затормозил у самых дверей. Решительные шаги протопали по тротуару, и раздался стук — почтовым ящиком, игравшим роль дверного молотка.

— Пойдите вы, откройте, я вас прошу!

Дверь отворилась лишь на секунду — время, которого хватило, чтобы увидеть такси у края озаренного солнцем тротуара. А по коридору уже звонко барабанили высокие каблуки.

На кухню влетела Сильви, окутанная шалью холодного воздуха. И не подумала обняться с матерью, сразу спросила:

— Он уехал?

Моисей из скромности остался за порогом. Мадам Барон позвала его, может быть, потому, что боялась остаться наедине с дочерью. Сильви распахнула манто, налила себе рома, не посчитав нужным найти чистый стакан.

— Он все еще здесь? Антуанетта не получила моего письма?

— Тише… Отец наверху…

Сильви поняла, что ее родитель ничего не знает, но ей некогда было разбираться в этом вопросе.

— Они-то по крайней мере не приходили?

— Сегодня с утра один полицейский дежурит на улице, а другой за домом.

— Из Брюсселя?

— Не знаю. Они ничего не предпринимают. Господин Валеско следит за ними из окна второго этажа.

Сильви кинулась туда, без стука вбежала в комнату, подошла к румыну, который проворно отвесил поклон.

— Это тот коротышка?

— Да. Он только что записал номер вашего такси.

Ведь Сильви не отослала его, и шофер теперь прохаживался перед домом.

— Вы из Брюсселя приехали?

Не отвечая, она вышла из комнаты. Все ее движения были одинаково четкими и стремительными. На лестнице она столкнулась с сестрой, но не сказала ни слова.

Мадам Барон, как завороженная, следила за ней из кухни. Вздохнула:

— Не понимаю, что она собирается делать…

— Ей виднее, чем нам, — проронил Моисей.

Все — кто на втором этаже, кто на кухне — вздрогнули, услышав, как скрипнула дверь передней комнаты. Но Сильви захлопнула ее за собой, и наступила тишина.

Эли ворочался во сне, прикрывал ладонью глаза — его беспокоило проникавшее в окно солнце.

— Вставай! Живо! — Сильви дергала его за руку.

Он глубоко, со вкусом вздохнул, еще поерзал, разлепил веки и наконец увидел перед собой молодую женщину.

— С какой стати?..

Он нахмурил брови: голова болела, и усилия припомнить, что произошло накануне, оставались напрасными. Язык с трудом ворочался во рту. Ему показалось, что остеохондроз снова дает о себе знать.

— Что я тебе говорила? И через Антуанетту передавала…

Она выражалась резко, и в ее взгляде не осталось ни капли нежности. Но он успел заметить, как солнце играло в ее волосах, мягко сбегающих на меховое манто.

— Ты еще не понял? Вставай! За тобой придут с минуты на минуту.

Он вскочил на ноги одним прыжком, как обезьяна. Подозрительно сощурил глаза:

— Да что ты говоришь?

— Хватит придуриваться. Сказано тебе: все кончено, они сейчас явятся…

Ненависть исказила лицо Нажеара, теперь в нем была угроза:

— Это ты меня выдала, не так ли?

— Не корчи из себя идиота. Сколько можно повторять? Тебе лучше бы одеться…

— Ты врешь! — закричал он, осененный новой идеей. — Я понял! Ты хочешь заставить меня уйти отсюда, потому и выдумываешь…

Но тут он осекся, метнулся к окну, заметив такси у края тротуара.

— Видишь вон там, впереди, дядьку у трамвайной остановки? Он из полиции…

Эли все еще не мог осмыслить положение. Налил себе стакан воды, прополоскал рот, сплюнул в раковину. Она заметила, как он бледен и худ, до чего неправильны его черты. Никогда еще его лицо не казалось таким некрасивым.

— Я все понял!

— Тем лучше! В таком случае одевайся…

— Ясное дело: ты меня выдала, чтобы получить награду!

— Кретин!

— Мне сразу надо было догадаться, когда ты меня заманивала в этот дом…

Она чуть не влепила ему пощечину, ее удержало только то, что он выглядел слишком ничтожным в этой потрепанной пижаме.

— Да оденься же!

— Я буду делать то, что вздумается. Одному Богу известно, что мне теперь вздумается!

И посмотрел на нее снизу, проверяя, какое впечатление произведет эта угроза. Но Сильви, по-прежнему в меховом манто, оперлась на подоконник, увлеченная тем, что происходило снаружи.

Накануне вечером ее вызвали в полицейское ведомство Брюсселя, где она предстала перед тремя мужчинами, один из них курил трубку. Инспектор, который уже допрашивал ее в «С пылу, с жару!», сидел на углу стола рядом с бельгийским комиссаром. И наконец, третий, тот, что без конца расхаживал взад-вперед, был инспектором из Парижа.

— Сядьте и объясните, почему вы нам солгали.

Она лишь мельком глянула на документы, разложенные на столе, но этой секунды ей хватило, чтобы заметить среди них фирменный бланк: Шарлеруа, «Кафе у вокзала».

Она сумела улыбнуться — без иронии, без вызова, просто по-дружески:

— На моем месте вы поступили бы так же…

Трое мужчин переглянулись. Им пришлось в свой черед ответить ей улыбкой.

К этой сцене Сильви готовилась последние три дня. Портье из «Паласа» видел, что она забрала чемоданы Нажеара. И не только портье, но и носильщик, который погрузил багаж в такси. На стоянку перед большими отелями обычно возвращаются одни и те же машины. Стало быть, им оставалось лишь взять след. Он вел в Шарлеруа, в «Кафе у вокзала», потом к дому 53 по улице Лавё.

— Он по-прежнему скрывается у ваших родственников?

— Этого я не знаю. Даю вам слово.

— Вы понимаете, что можете быть арестованы как сообщница?

Она похлопала ресницами, еще раз улыбнулась:

— Я поступала, как всякий бы поступил на моем месте. Мне остается только поклясться, что мои родители ровным счетом ничего не знали.

Вот и все. Трое мужчин снова обменялись взглядами. У них не было больше вопросов к ней. Они только не решили еще, оставят ее на свободе или нет. Француз пожал плечами, давая понять, что это не существенно.

— Идите! Но будьте готовы явиться по первому требованию.

— Мне можно съездить в Шарлеруа?

— Если вам так хочется, поезжайте.

Было одиннадцать вечера. Сильви понимала, что как только она уйдет, они позвонят в Шарлеруа. Если уже не позвонили. Она отправилась в «С пылу, с жару!», где едва успела вполголоса обменяться парой слов с Жаклин. Она танцевала. Пила шампанское с судовладельцем из Антверпена. И только когда забрезжил рассвет, сбросила вечернее платье, переоделась в будничное…

Эли злобно, ожесточенно сверлил ее глазами. Он видел ее профиль, волосы по-прежнему сияли на солнце, шелковые чулки плотно облегали стройные ноги.

— Оденься! — устало повторила она.

И поднялась, направилась к двери, плотно затворила ее за собой, прошла на кухню. Мать встретила ее вопросительным взглядом.

— Он одевается, — ответила она.

— Что он говорит?

Антуанетта тоже была здесь, ее глаза лихорадочно сверкали, сжатые губы стали тоньше:

— Что, по-твоему, он может говорить?

Девушка была явно на взводе. Валеско, спустившись к ним, налил себе рома. Это снова напомнило начало войны, когда мелкие повседневные условности обихода разом утратили значение.

— По-прежнему стоит как вкопанный! — доложил румын. — Только нос уже не такой красный, как-никак солнце пригревает…

Он посмотрел на часы: половина десятого. Но кастрюля все еще не стояла на огне. Мадам Барон больше не помышляла о чистке овощей.

— Лишь бы твой отец не проснулся! Антуанетта, ты не сходила бы посмотреть на него, а?

Антуанетта послушно вышла, ступая на цыпочках.

— Вы считаете, ничего больше сделать невозможно? — пролепетала мадам Барон, отводя глаза.

— Главное, ничего и не надо делать! — отрубила Сильви.

— Если бы не тот полицейский за домом… — пробормотал Валеско. — Но они приняли все меры…

Порой кто-нибудь вздрагивал — ему слышался шум из комнаты Эли.

— Я-то знаю, что сделал бы на его месте, — добавил Валеско, помолчав.

Мадам Барон заглянула ему в глаза:

— Что, что бы вы сделали?

Жестом он показал, что пустил бы себе пулю в лоб. Мадам Барон застонала и плеснула себе рому. Присутствующие не отдавали себе отчета, что все время выпивают, однако бутылка уже опустела наполовину. Вошла Антуанетта:

— Папа спросил у меня, который час. Я ему сказала, что всего восемь, и он снова задремал.

Обе женщины старались не смотреть на Сильви, которая одна из всех оставалась спокойной. Моисей, напротив, то и дело исподтишка поглядывал на нее и тотчас снова отводил глаза.

— Тише! Вот он…

Дверь комнаты заскрипела. Солнце, проникая сквозь застекленный верх входной двери, заполнило коридор золотым светом. Фигура Эли прорисовалась на фоне этого сияющего облака. Он приостановился на миг, потом направился в сторону кухни. Антуанетта открыла перед ним дверь.

Тишина воцарилась такая, будто все перестали дышать. Послышалось только короткое рыдание мадам Барон, она закрывала лицо руками.

Казалось, вошедший был совсем не тот человек, которого все привыкли видеть здесь в последние дни. Может быть, дело в том, что этот был сдержан, в нем чувствовалось пугающее спокойствие. Его мрачные, обведенные темными кругами глаза поочередно неторопливо переходили с одного лица на другое, рот агрессивно кривился.

— Вы довольны? — Усмехаясь, он потянулся к бутылке.

Никогда еще кухня не выглядела такой тесной. Все они сгрудились в ней, и каждого тяготили взгляды других. Солнце, заливая лучами двор, дотянулось до куска льда, и Антуанетта, стоявшая у окна, увидела, как на нем заиграла маленькая радуга.

— Замолчи! — сухо приказала Сильви.

Над верхней губой Эли выступали капельки пота, на подбородке алел свежий порез от бритвы. Потому что он побрился. И надел серый костюм, тот, в котором он щеголял на борту «Теофиля Готье».

Все взгляды были устремлены на двор, и он тоже туда смотрел. Задрал голову, чтобы разглядеть верх белой стены, над которым бледно голубело небо. Из груди мадам Барон снова вырвалось рыдание, она закричала:

— Вы все уверены, что ничего невозможно сделать?

Она не смела взглянуть на Эли. Моисей тоже отвел глаза. Валеско выскочил из кухни и устремился в свою комнату.

— Ничего, — твердо констатировала Сильви. — Было бы можно, я бы сделала.

Почему Эли внезапно шагнул к Антуанетте? Отшатнуться она не захотела. Но взгляд, устремленный ей в глаза, был так странен, что когда его рука потянулась к ее плечу, она вскрикнула и бросилась в объятия матери.

Валеско чуть не кубарем скатился с лестницы, вбежал, задыхаясь:

— Идут!

Перед дверью взревел мотор. Раздались шаги, голоса. Эли развернулся так резко, что всех напугал, и когда зазвенел звонок, ринулся вверх по лестнице.

— Твой отец! — простонала мадам Барон, прижимая к себе Антуанетту.

Валеско открывать не пошел. Это сделала Сильви. Дверь распахнулась, и в ее освещенном прямоугольнике появились три фигуры.

— Она уже здесь! — шутливо воскликнул один из них. — Надеюсь, вы хотя бы новых глупостей не натворили?

Инспектор, что допрашивал ее в «С пылу, с жару!», властно распахнул первую дверь, увидел чемоданы с инициалами «Э. Н.», наклонился, заглянул под кровать.

— Где он?

Француз остался на пороге, закурил сигарету с таким видом, будто происходящее его не интересовало.

— Наверху! — отвечала Сильви.

В мешанине света и тени, наполнявшей кухню, полицейские сразу рассмотрели мадам Барон с дочерью, и тем со своей стороны было ясно видно, как комиссар вынул из кармана револьвер и зарядил его.

— Поднимайтесь впереди нас, — приказал он Сильви.

Та без колебания зашагала вверх по ступеням. На первой площадке остановилась, открыла дверь комнаты Домба, потом Валеско, но обе были пусты.

Коротышка, что дежурил на улице, подошел поближе, его рука в кармане пальто тоже сжимала револьвер.

— Смелее… — машинально пробормотал Валеско.

Мадам Барон пыталась улыбнуться, гладила рыжие волосы Антуанетты, а у той нервы были так напряжены, что ни один звук от нее не ускользал.

— Слышите? — шепнула она.

Двое полицейских и Сильви были теперь на самом верху. Внезапно раздался крик, стук падающих предметов, грохот опрокидываемой мебели, звон битого стекла.

А потом шаги. Почти спокойные. Спускался один человек. Это была Сильви. Она вошла на кухню, совсем белая, сначала прижалась лбом к оконному стеклу, на котором от ее дыхания тотчас образовался запотевший квадратик.

— Что они там делают?

— Он выбрался на карниз…

А шум все не прекращался, перемежаемый резкими выкриками.

— Он как безумный… — прибавила Сильви, она задыхалась, все не могла восстановить дыхание. — Сначала они покатились по полу, все трое…

Повернув кран, она намочила носовой платок, провела им по лицу, пытаясь освежиться.

— Антуанетта! — закричала мать.

Моисей бросился к девушке. Вовремя — она уже валилась на пол без чувств.

— Положите ее на стол…

Валеско опрокинул бутылку с остатками рома, уронил стакан, который разлетелся вдребезги. Никто не знал, за что раньше хвататься.

— Может, уксус…

Но в это время на лестнице раздался шум. Мадам Барон завертела головой, то глядя на свою дочь, то проверяя, что делается в коридоре. Когда там появился Эли, она увидела его со спины и не сразу поняла, что это наручники так изменили знакомую фигуру.

— Она приходит в себя… — сообщил Моисей, все еще склоненный над Антуанеттой.

Но мадам Барон бросилась в коридор, Сильви за ней с криком:

— Мама!

Трое мужчин остановились посреди коридора, мадам Барон тоже замерла, не дойдя двух метров до Эли, не в силах вымолвить хоть слово, подойти ближе…

Лицо Нажеара было окровавлено, волосы на лбу слиплись, из носа капала кровь, а глаза стали неимоверно подвижными. Он озирался, словно высматривал что-то, уже не как человек, а по-звериному, настолько, что могло показаться, будто он никого не узнает.

— Подождите! — простонала мадам Барон. — Он не может уйти так!

Она бросилась в комнату, не обращая внимания на мужа, хотя тот уже спускался с лестницы.

Комиссар зажимал носовым платком рану у себя на руке.

— Забери его вещи, — сказал он выступившему вперед полицейскому-коротышке.

Мадам Барон вернулась с мокрой салфеткой. Все это заняло лишь несколько секунд, и тем не менее на улице уже собрались любопытные. Какой-то мальчишка, вскарабкавшись по выступам каменной кладки, заглядывал в кухонное окно.

Эли послушно позволил мадам Барон обтереть его лицо влажной салфеткой, но кровь продолжала течь.

— Оставьте, — вмешался комиссар, мягко отстраняя ее локтем. — Распорядитесь, чтобы люди не скапливались.

Послышались возгласы:

— Отходите, ну же! Не мешайте! Нечего тут глазеть!

Господин Барон время от времени делал шаг, спускаясь еще на одну ступеньку, как автомат. Он ничего не понимал. На нем были только рубашка, брюки, надетые второпях на голое тело, да шлепанцы на босу ногу.

— Расступитесь, вам говорят!

Нажеар шел самостоятельно. Ему пришлось пропустить вперед инспектора, несшего его чемоданы. Такси Сильви и полицейская машина по-прежнему ждали у края тротуара.

— Поехали!

Вопль эхом отдался в стенах кухни. Валеско, который шел по коридору, застыл на месте. Мадам Барон, вконец обалдевшая, комкала в руках окровавленную салфетку.

Прочее закончилось очень быстро. Группа мужчин пересекла озаренный солнцем участок двора и скрылась в автомобиле. Француз сел рядом с шофером, дверца захлопнулась, зеваки бежали к машине, но она уже тронулась.

Сильви, на которую никто не обращал внимания, сдержанно поцеловала мать и села в такси.

Все было кончено. Люди толпились у порога. Мадам Барон закрыла дверь. Она была так разбита, так подавлена, что казалась больной. Ее муж, заинтригованный, беглым взглядом оглядел опустевшую комнату, заметил, что вода в раковине покраснела…

— Да что же, в конце концов, случилось?

Один Моисей додумался закрыть ставни, так как мальчишки продолжали виснуть на окне. Валеско старался не вспоминать о тех трех сотнях франков.

Накануне вечером цветы, чтобы не завяли, поставили в ведро с водой, а его задвинули в чуланчик за кухней. Так вот, букет пришлось выбросить: вода в ведре замерзла.

11

До Ларошели оставалось несколько километров. Большой открытый автомобиль с кинооператорами возглавлял колонну. Их было пятьдесят три — пятьдесят три машины для перевозки заключенных длинной вереницей следовали по дороге от центрального здания тюрьмы Фонтэвро.

Сельская местность утопала в потоках солнечных лучей. Деревни были светлы. Люди выходили на пороги своих домов и смотрели, как едут мимо большие фургоны без окон с вооруженной охраной на переднем сиденье.

Когда проезжали через Ларошель, операторы, встав на ноги в своей машине, снимали колонну. Потом подъехали к порту Ла-Палис, колонна остановилась на Северном пирсе справа от внутренней гавани, где сновали рыбацкие лодки.

Толпа теснилась поодаль, сдерживаемая жандармами. Чтобы пройти сквозь оцепление, требовался пропуск: только журналисты и фотографы имели право приближаться к буксирам, предназначенным для доставки приговоренных на остров Ре.

— Где наши звезды? — осведомился капитан жандармов.

— Дельпьер должен быть во второй машине.

Это был рабочий, слесарь, зарубивший топором жену и пятерых детей.

— А Нажеар?

— В пятой или шестой. Вы видели его сестру?

Женская фигура как раз появилась в первом ряду толпы. Некий фотограф тотчас устремился к высокой девушке в сером, которая смотрела прямо перед собой, но успела вскинуть вверх руку в перчатке, заслонив лицо прежде, чем раздался щелчок.

Ее соседи, поначалу не обращавшие на нее внимания, теперь заметили, что она пришла с биноклем. Зашептались:

— Родственница!

Между тем первый тюремный фургон открыли. Он был разделен на клетушки, из каждой выходил человек, одетый по-городскому. Но двигались они все неуклюже: мешали наручники, да и кандалы сковывали движения ног.

Эли медленно прошел среди толпы журналистов с сумкой на плече и буханкой черного хлеба под мышкой, ступил на сходни, и жандармы провели его на корму. Там он сел, ослепленный искрящимся сиянием моря.

Большинство заключенных были в лохмотьях и шли боязливо, словно боялись, что их станут бить. Однако встречались то тут, то там и вызывающие взгляды, и вздернутые подбородки.

— Смотрите! Вот он, вот!

Нажеар появился в сером костюме, элегантном плаще и шляпе из тонкого сукна. Не глядя на толпу, он сосредоточил все внимание на своих оковах, смотрел, куда ступает, волочил ноги и насилу удерживал свой хлеб под мышкой.

Поднявшись на борт, он уселся, зажатый между другими заключенными, поднял голову и увидел нацеленные на него объективы. Между тем высокая девушка в сером, стоявшая в пяти сотнях метров от него, лихорадочно крутила маховичок наводки своего бинокля.

— Он улыбается! — заметила одна журналистка.

Была ли это и впрямь улыбка? Кто знает? А Нажеар тем временем заговорил со своим соседом, стариком, заросшим седой щетиной. Тот ему охотно отвечал.

— Это точно, что она его сестра?

— Она срочно прибыла из Константинополя.

Это был первый случай, когда прибытие каторжников пришлось на такой солнечный день. Осень запаздывала, море было гладким, как зеркало, и сияло невинной голубизной.

А восемь дней спустя в честь их массового отправления белые дома острова Ре были облиты потоками света, издали напоминая простыни, что сушатся на лугу.

Занавес поднялся, наступил второй акт. На рейде, окруженное рыбачьими лодками, каторжников ждало судно «Ла Мартиньер». Все гостиницы острова были забиты до отказа, ни одного свободного номера. Журналисты поминутно встречались друг с другом в кафе, на бильярдных столах валялись фотоаппараты.

— А родственники прибыли? — интересовались они.

— Цыгане…

Это было целое семейство, пешком добравшееся сюда с юга, чтобы присутствовать при отплытии отца. Семья раскинула лагерь у самого подножия бастиона, и там весь день шастали дикарского обличья женщины и дети, не вступавшие в разговоры ни с кем.

— Еще есть сестра Нажеара…

Эта остановилась в лучшем отеле, в праздные дневные часы ее видели также бродящей вокруг порта. Она по-прежнему была в сером костюме. И неизменно в перчатках. Ела в одиночестве, пристраиваясь подальше от других трапезничающих постояльцев; раза три-четыре видели, как она заговаривала с тюремщиками.

— Наверное, пытается деньги ему передать…

Так оно и было. И, натыкаясь на все новые отказы, не отступала. Даже к одному журналисту обратилась:

— Вы будете в первом ряду при отправлении, не так ли? Значит, вы могли бы тихонько сунуть ему что-нибудь в руку…

Она не желала понимать, почему ее отталкивают, и смотрела на собеседников с презрением. Видели даже, как она посреди улицы приставала к директору Сен-Мартенской каторги, причем он, приветствуя ее, снял шляпу. Однако едва беседа началась, как директор, снова поклонившись даме, поспешил удалиться.

Но она не отчаивалась. Расспрашивала каждого встречного и поперечного, словно люди и находились-то здесь лишь затем, чтобы снабжать ее сведениями:

— По какой дороге их поведут? Где сможет находиться публика?

Ей объяснили, что окна домов по пути следования каторжников будут сдавать внаем, и она сняла одно. Но когда узнала, что решетчатые ставни при этом должны оставаться закрытыми, потребовала деньги обратно. Поблизости оказались двое хорошо одетых мужчин, которые вели себя скромно и оставили за собой окно, от которого она отказалась. Один из них был домовладельцем из Марселя, другой — братом одного из приговоренных.

Все уже знали друг друга в лицо. По десять раз на дню встречались в порту. Но только в последнее утро было замечено, что с корабля в Ларошели сошла женщина в черном, которая озиралась вокруг, словно потерянная.

— Каторжники в самом деле отправятся отсюда? — спросила она у первого встречного. — Надеюсь, их еще не погрузили на борт?

При ней был только маленький чемоданчик, она так и бродила с ним до полудня, потом уселась на пирсе и достала оттуда свои съестные припасы.

Сестра Нажеара несколько раз проходила мимо нее, поглядывая с любопытством. Тем временем наступил час, когда каторжников построили на тюремном дворе для последней переклички.

В соседнем дворе солдаты и жандармы, тоже выстроившись по ранжиру, получали напутственные инструкции.

Здания были нежного серого цвета, как все, что выстроено во Франции из старого камня, а небо над головами синело уверенно и надежно.

На улицах, там, где пройти можно было, только предъявив пропуск, выставили жандармские кордоны. Такая группа мужчин в униформе преградила дорогу Эстер, даме в дорогом сером костюме.

— Говорю же вам, мне необходимо пройти! — кричала она им.

И, показав на тенистую дорогу между двумя рядами тамарисков, спросила:

— Ведь их там поведут, верно?

— Да.

Она приметила низкую садовую ограду из камня и двинулась в обход квартала.

Именно в это время в дальнем конце улицы ворота каторжной тюрьмы распахнулись. Появились черные фигурки офицеров.

Вслед за ними потянулся кортеж, между тем жандармы на набережной сдерживали напор толпы.

Дивизионный комиссар сказал префекту:

— Сейчас наверняка сюда заявятся цыгане. Похоже, все племя скинулось на это дело…

Вслед за офицерами медленно — в сабо быстрее невозможно — брели семьсот заключенных. По сторонам колонны шагали сенегальские стрелки. Ни на ком из преступников больше не было гражданской одежды, все шагали в грубошерстных коричневых одеяниях, с каторжными робами, перекинутыми через плечо, с мешками за спиной и в странных черных колпаках.

Когда колонна приблизилась к низкой каменной ограде, из-за нее высунулась голова Эстер. Бинокль шарил по лицам идущих в первых рядах.

— Жандарм! Уберите эту женщину! — распорядился дивизионный комиссар, не замедляя шага.

Последнее не составило труда: едва жандарм повернулся в ту сторону, голова исчезла. Комиссар же пояснил, обращаясь к префекту:

— Это сестра нашего милашки Нажеара. Пытается подбросить ему деньжат.

— Нажеар? — протянул его собеседник, роясь в памяти.

— Тот, что в брюссельском скором голландца разводным ключом измолотил.

— А, ну да…

Объективы нацелились на кортеж. Толпу оттеснили, а цыгане, разглядев издали того, кого хотели увидеть, вдруг разом завопили так громко, так душераздирающе, что вся прочая жизнь на несколько мгновений словно замерла.

Равномерный топот возобновился. Люди цепочкой потянулись на борт трех катеров, которым предстояло доставить их на «Ла Мартиньер». Их пытались разглядеть, узнать. Кинооператор распознал Нажеара, который шел, как все, так же закрыв лицо, устало, равномерно передвигая ноги.

Позади толпы металась женщина в черном, тщетно приподнимаясь на цыпочки, дергая проходящих за рукав:

— Мсье, это они? Скажите, вы их видите? Ну пожалуйста, дайте мне пройти!

Но отбежав чуть подальше, она натыкалась на новую живую стену.

— Умоляю вас, мсье! Скажите хотя бы, что они там делают… Они отплывают?..

Люди торопливо проходили мимо нее. Это были кинооператоры, взявшие напрокат катер с мотором, чтобы получить возможность сопровождать партию заключенных вплоть до посадки на тюремное судно. Они пробивались вперед. Мотор уже был заведен.

— Постойте! — закричала им женщина в черном.

Они заколебались, не понимая, кто это, чего она от них хочет.

— Подождите меня! Я еду с вами!

— Это невозможно, мадам! Мы же…

Но она поставила свой чемоданчик на каменную пристань, присела, протягивая руки, ведь прыгнуть надо было вниз метра на полтора.

— Говорю вам, это невозможно…

Катер отвалил от пристани, и она все-таки прыгнула, упав в объятия журналиста, который понятия не имел, что ему теперь делать.

— Идем! Время не ждет!

— Мой чемодан… — пробормотала она.

Но заниматься ее багажом было некому, чемодан так и остался стоять один-одинешенек на краю причала. Три парохода с каторжниками вот-вот тронутся. Надо было проскочить впереди них.

Женщина в черном села, от вибрации работающего мотора ее залихорадило еще сильнее.

— Вы их знаете? — спросила она соседа, заряжавшего свою камеру.

— Некоторых!

— Вы там не встречали одного довольно молодого, с темными волосами…

— Если бы вы сказали мне его имя…

Но она замолчала. Их суденышко проходило мимо трех судов, и сотни каторжников глядели оттуда на катер, теперь отвернувший к молу.

— У них забрали одежду?

— Да. Теперь каждый из них — всего лишь номер такой-то.

Хозяин катера шепнул журналисту:

— Это наверняка родственница. Смотрите, как бы глупостей не натворила. Видали мы всякое. Бывает, и с собой кончают…

Предупреждение вполголоса передавали друг другу, и каждый в свой черед присматривался к женщине, она же держалась вполне невозмутимо.

— Вы здесь ради приговоренного?

Она неопределенно качнула головой, не говоря ни да, ни нет.

— Возможно, мы могли бы вам кое-что прояснить. Мы же пресса…

— Им там совсем плохо, да? Можно хотя бы посылать им что-нибудь вкусное?

Три парохода уже вышли в открытое море, и катер плыл вслед за ними. Вода сверкала, переливалась. Рыбачьи лодки тоже поспешали за ними, в одной закусывали, передавая из рук в руки бутылку с красным вином…

— А поближе подойти нельзя? — спросила женщина в черном.

— Буксиры быстроходнее нас. Но вы сможете увидеть каторжников на сходнях «Ла Мартиньер».

— Они туда поднимаются по лесенке?

Она не плакала. Была спокойна, именно этим пугала всех. Хозяин вспоминал:

— Я видел одну такую. Когда корабль поднял якорь, она бросилась в море…

Из предусмотрительности он поручил одному из своих матросов приглядывать за пассажиркой.

— Почему их так одевают? — спросила она своим мягким, печальным голосом.

— Вы бельгийка? — Один из операторов угадал, что у нее за акцент. — Однако в этой партии бельгийцев нет…

Она снова не ответила на вопрос. На ней были шерстяные чулки ручной вязки и серые нитяные перчатки, на башмаках — новые подметки.

— Что теперь будет с вашим чемоданом?

— Не знаю. Мне придется уехать сегодня же вечером.

Ее все это пока не волновало. Она без устали вглядывалась в три парохода, с борта которых из-под сотен одинаковых колпаков смотрели люди, сотни тесно придвинутых друг к другу лиц.

— Мне бы бинокль… — вздохнула она.

Кто-то протянул ей свой, но женщина тщетно вертела колесико наводки. Воспользоваться биноклем она так и не сумела.

Тюремное судно «Ла Мартиньер», приближаясь, разрасталось на глазах. Мимо проплыла яхта, на ней молодые женщины, грациозные, все в белом.

— Погрузка начинается! — объявил кто-то.

Один из пароходов причалил к «Ла Мартиньер», по сходням потянулась цепочка людей. Но когда катер попробовал приблизиться, повелительный вой сирены дал понять, что ему надлежит держаться мористее. Матрос придвинулся поближе к женщине в черном, чтобы не упустить момента, если надо будет вмешаться.

На маленьком рыбачьем баркасе проплыли цыгане, они туда набились вплотную и стояли, заслоняя глаза ладонями от солнца.

Операторы взялись за работу.

— Сделаем еще круг… Пройдем как можно ближе…

Матрос спросил:

— Вы видите того, кого ищете?

Женщина молчала. Ничего она не видела, эти люди издали все казались одинаковыми. Но вокруг столько солнца… Море было прекрасно. И судно, выкрашенное белой краской, имело вид чуть ли не праздничный.

— Курс на Ларошель, — скомандовал оператор. — Еще не хватало пропустить поезд.

Люди еще целый час карабкались один за другим по трапу «Ла Мартиньер». Но для киносъемки такое зрелище слишком однообразно. Нескольких метров пленки более чем достаточно.

Женщина в черном больше никого не занимала. Она по-прежнему сидела на том же месте, возле люка, и смутно улыбалась, глядя на море. А вспомнили о ней лишь тогда, когда причалили в Ларошели. Раскрыв большой потрепанный бумажник, она спросила хозяина катера:

— Сколько я вам должна?

— Нисколько. Меня наняли эти господа, за все заплачено.

Она поблагодарила их, смущенно улыбаясь, и спросила:

— Где здесь вокзал?

— Идите вдоль набережной. Вы его увидите прямо перед собой.

— Спасибо… Большое спасибо.

И говоря это, мадам Барон улыбалась, сама того не желая; тут, может быть, все дело было в солнце. Ее уверили, что плавание пройдет наилучшим образом. Она представила Эли на борту «Ла Мартиньер». И подумала: «Там у каждого теплая накидка».

Ближайший поезд отправлялся в девять вечера. Было только шесть. Достаточно времени, чтобы погулять по городу или хоть побродить вокруг вокзала.

Но она предпочла посидеть в зале ожидания третьего класса, немного сбитая с толку оттого, что руки ничем не заняты. Ее чемодан остался на острове Ре. Она купила в привокзальном буфете сандвич, предварительно осведомившись о цене.

А Эстер, пришедшую около восьми и ужинавшую в вокзальном ресторане, она и не заметила.

Один и тот же состав увозил их обеих, одну во втором классе, другую в третьем. Мадам Барон там разговорилась с железнодорожником, рассказала ему, что ее муж работает кондуктором в Бельгии, и тот, когда проехали Ниор, устроил ее в пустующем купе первого класса.

Жорж Сименон — один из самых известных в мире детективных авторов. Его произведения переведены на большинство языков мира и экранизированы. Кроме цикла о комиссаре Мегрэ Сименон написал еще множество детективов, с восторгом принятых критикой и читателями. Он нашел свой собственный путь в детективном жанре. Его романы и новеллы не леденят душу жестокими и бессмысленными убийствами, его персонажи — не маньяки, проливающие реки крови. Они — обычные люди, живущие среди нас…

Что заставило богатого коммерсанта променять жену на танцовщицу и стать завсегдатаем порочных заведений Марселя и Ниццы? Окрыленный новыми чувствами мужчина возвращается домой, и отныне все в его жизни будет иначе… («Побег аристократа»)

Приятный молодой человек, очаровавший Сильви на борту теплохода, на фоне голландского финансиста оказался никчемным типом. Он сам так не считает и скоро докажет это, не останавливаясь ни перед чем! («Постоялец»)

Ревность и месть, алчность и корысть, раздражительность и жестокость, непримиримость и равнодушие — вот первопричины преступлений и жизненных тупиков, куда попадают герои детективно-психологических драм Сименона.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.