Побег из Рая

66 БОЛЬНИЧНЫЕ БУДНИ

Закончилась прогулка. От нечего делать валяюсь в постели. Стас играет в шашки с очень больным человеком. Стас долго-долго думает и делает ход. Сумасшедший не думая, гигикая, передвигает шашку. Они уже сыграли партий десять. Очень умный Стас проигрывает «всухую» со счётом 10:00. Надо отдать ему должное, что при таком скоплении зевак, наблюдавших за игрой, он спокойно относится к своему проигрышу.

Два молодых и толстых парня затеяли борьбу. И вдруг — резкий крик, стон и один из них, по имени Сенька, отпрыгнул, а другой, по имени Сашка с перекошенным от боли лицом из-за вывихнутого в руке сустава слез с кровати и пошел к двери.

— Добаловались, боровы! Теперь готовьте свои зады под шило! — кричит им довольный Стас.

Перепуганный не на шутку Сенька стал умалять приятеля, чтобы он его не выдал. Подошел санитар и вывел Сашку в коридор. Через несколько минут оттуда раздался душераздирающий крик, он прекратился на пару минут, а потом всё повторялось сначала. Примерно через час бедолага вернулся в палату с измученным от боли лицом, а рука по-прежнему свисала.

— Что, вправили тебе руку? — спросили его любопытные больные.

— Нет, дежурного врача вызывать пошли, — чуть не плача ответил Сашка.

Дежурный врач пришёл. Те же санитары опять вправляли руку, только теперь в присутствии и медсестры и врача. Для обитателей палаты это было как весёлое развлекательное представление и чем сильней Сашка орал за дверями, тем сильнее ёжился Сенька, и в его адрес отпускались колкие насмешки.

— Вставай! Пошли в процедурку, — вызвал перепуганного Сеньку санитар.

— Вломил, значит, вломил… — забормотал толстяк.

— Готовь зад под серу! — неслось вдогонку под всеобщий смех. Крики в коридоре усилились и стали более продолжительными. Перед ужином дверь в палату распахнулась и оба героя появились вместе. У одного рука, как была так и висела, он больше даже не стонал и молча поплелся к своей кровати, а другой, толстяк, был румяный, как после тяжёлой работы.

— Сколько кубов вмазали? — спросили его.

— Нисколько! Вызывали держать его, помогать руку ему вставлять, — радостно ответил Сенька.

— Это ты, боров, ему сначала руку вывернул, а теперь костоправом заделался, — издевался Стас, прохаживаясь в проходе, явно играя на публику.

— Что я, нарочно, что ли? Ох, если пронесёт, никогда больше не буду бороться, — оправдывался Сенька.

После ужина мученика Сашку оставили в покое. Он сидел так на своей кровати до понедельника, тягая свою руку на оправки и еду. В понедельник утром его вызвали в процедурный кабинет, там за закрытыми дверями ему снова вправляли руку. Может, ему дали обезболивающее лекарство и поэтому на этот раз было тихо. В палату он вернулся перед самым обедом с обезумевшим от боли лицом.

— Ну, что, вправили? — подлетел к нему приятель Сенька.

— Н-е-т, — простонал Сашка, — из хирургического отделения хирурга пригласили. Крутил, крутил… Никак вставить не может. Сказал, что после обеда ещё будет стараться…. И надо тебе было бороться!

— Прости, я же не знал, что так всё выйдет, — просил его приятель. — Не знал… А мне опять сейчас в процедурку идти.

К вечеру Сашка, он теперь и на толстяка не походил, вернулся в палату и молча добрел до своей кровати. Рука у него по-прежнему свисала, и народ в камере больше не шутил. На следующий день его снова вызвали в процедурный кабинет, где собравшиеся врачи со всех отделений больницы каждый со своим методом пытались вправить руку. Врачи промучились долго и безуспешно, после чего решили вызвать костоправа из городской больницы. После обеда прибыла «Скорая помощь» с костоправом.

Вечером, вернувшись со стройки я увидел довольного Сашку, до сих пор не верившего, что его рука вправлена. Его дружок Сенька сидел рядом, и они, смеясь, что-то обсуждали. Этот Сашка на пару со своим братом повесил своего отца. Стас мне рассказал, что отец у них был сотрудником КГБ. Брату суд дал восемь лет, а Сашку привезли в спецбольницу.

Как в любом отделении больницы, так и в нашем восьмом, были свои знаменитости из самых тяжелобольных безумцев. Таким был признан Сашка-говноед, прописанный навсегда в надзорной палате. Он любил выпивать мочу из «уток» лежачих больных, веря, что это хорошее пиво. Беда заключалась в том, что у него был конкурент, такой же идиот, любитель мочи. С ним Сашка из-за этого часто дрался и ругался. Санитары их уже не били жестоко, потому, что они не реагировали на боль, и врачи их не кололи, давно и безнадежно махнув на них рукой. Самое большое представление начиналось, когда их, дерущихся, прибегал разнимать один санитар, которого Сашка-говноед не мог терпеть. Его ненависть к этому санитару началась с того злополучного дня, когда тот решил во что бы то ни стало выкупать сумасшедшего в бане. В бане не было горячей воды, а под холодный душ сумасшедший ни под каким предлогом лезть не желал. Санитар попался настырный и решил выкупать дурака. Он схватил Сашку и поволок его под душ, но дурак оказался не подарок. Он был худющий и до ужаса горластый. Он брыкался изо всех сил и орал, как будто его режут. Не знаю удалось ли выкупать санитару Сашку, но сам санитар выкупался во всей одежде очень хорошо. В какой-то момент дурак вырвался и выскочил нагишом из бани, крича на весь двор. В мокрой фуфайке следом за ним, матерясь, бежал разъярённый санитар. С тех пор только стоит завидеть Сашке этого санитара, он начинал верещать как резаный поросёнок, и рвать на себе в клочья кольсоны, в которые он уже успел наложить. Оставшись голым, он начинал есть своё говно и размазывать его по телу. Санитары брезговали трогать его.

— Ты его мыл раньше, так и сейчас мой, — говорили они санитару, которого так ненавидел Сашка-говноед. Вот теперь начиналось настоящее представление. Визжащего и брыкающегося психа санитар, теперь уже и сам весь в говне, тащил в туалет мыть его и себя холодной водой.

— Смотри, я тебе что-то покажу, — предложил мне Стас после ужина, пока ещё несколько больных сидели за столом и ели. Взяв маленькую табуретку, он подошел к больному по имени Глашка. Глашка был упитанным парнем лет тридцати. На огромной голове была большая лысина, какие бывают только от избытка ума, может, она, лысина, и появилась, когда он учился в Киевском институте, но потом он заболел и совершил преступление. Стас проказливо оглянулся по сторонам и наотмашь ударил Глашку табуреткой по блестящей лысине. Соприкосновение толстых досок табуретки с Глашкиной головой разнеслось эхом по коридору отделения.

— Что там случилось? — выскочила медсестра из процедурного кабинета и, убедившись что всё нормально, зашла обратно.

Я стоял в шоке от увиденного. Глашка даже глазом не моргнул, а лишь довольно и блаженно заулыбался. Стас отдал ему одну сигарету, выполняя договор, и теперь просил Глашку треснуть его по башке тапочком, увеличив ставку до целой пачки сигарет. Глашка категорически мотал головой.

— Нет, тапочком не дам, — быстро и по-деловому торговался он.

— Ну, Глашка, две пачки…

— Нет! — не соглашался Глашка, мотая огромной головой. — Давай лавкой и за одну сигарету, — требовал он.

— Хорошо, держи сигарету, — сказал Стас и побежал за маленькой скамейкой.

— Брось ты, Стас, — вмешался я, — не видишь что ли, он дурак и ничего не понимает.

— Не бойся за Глашку, — успокоил меня больной по фамилии Лысый, — я вместе с ним на медэкспертизе в Киеве был. Сам один раз видел, как Глашка стоял посреди комнаты и долго смотрел на лампочку, потом как фыркнет и как прыгнет, ударив головой массивную дверь! Мы все в камере дыхание затаили, а Глашка уставился на неё, промычал что-то и ка-а-а-к треснет по ней головой, что вынес её с дверной коробкой. Понял? Я сам это видел, так что там для него эта скамейка!

Я сел от греха подальше и начал наблюдать. Из-за своего маленького роста Стас сейчас походил на шустрого таракана и, озираясь по сторонам, на полную размашку ударил скамейкой Глашкину лысину.

— Улима! Это ты там вытворяешь? — снова вышла на шум медсестра, обращаясь к Стасу.

— Что вы! Я ужинаю. Чуть что — Улима, — смеялся Стас, размахивая в недоумении руками.

Врачи испытали на Сашке-говноеде, Глашке и ещё нескольких подобных больных все средства карающей медицины, имевшиеся в их арсенале, и вынуждены были отступить и терпеть все выходки дураков. «Нет, для них ещё лекарств не изобрели!» — часто говорили они, делая обход и выслушивая жалобы на этих больных.

Находился в надзорной палате еще один сумасшедший — полная противоположность активному Сашке-говноеду, тихий Коля. Санитары приучили его делать стойку, награждая за это сигаретой. Коля должен был стать в вычурную артистическую позу, подняв, как балерина одну руку над головой, а другой рукой изящно поддерживать свой необыкновенно огромный мужской орган, скорчив, при этом, дурацкую мину и делая это для любого желающего, кто только ни попросит.

Однажды санитару, сидевшему в дверях надзорной палаты, понадобилось отлучиться по нужде. Он накинул свою белую куртку и колпак на Колю и приказал ему сидеть в дверях на тубаретке. В это время прибыла очень важная комиссия, и Каткова, показывая всю больницу, привела высокопоставленных гостей к надзорной палате нашего отделения. Возмущенная, что санитар не встал перед начальством, она закричала:

— Санитар! Я приказываю вам встать!

Испуганный Коля вскочил и сделал свою стойку в лучшем её виде. Реакция комиссии была вполне понятной, только не знаю, в какой стойке потом стоял санитар перед Катковой.

В этой же палате лежал старичок, бывший журналист, обладавший прекрасным чувством юмора. В городе, где он жил и работал, у него возник конфликт с городским прокурором, и он решил досадить ему, заказав гроб с доставкой на дом, предварительно оплатив все услуги. Прокурор был на работе, а его жена не успела прийти в себя, как гроб стоял уже в квартире, а гробовщиков и след простыл. Вот за эту шутку сидел журналист уже третий год. Недавно его вызывали на очередную комиссию, где его врач решала с профессором Шестаковым вопрос о его выписке. Профессора, совсем дряхлого старика, врачи обычно под руки заводили в кабинет, садили на стул и ставили перед ним стакан сладкого чая, заранее зная с какой жадностью и неохотой он выписывал больных.

— За что сидишь? А, за убийство! Ну жди… как покойник оживёт, так и выпишу, — обычно со старческой ухмылкой отвечал он.

— Мы хотели бы вас просить, — начала завотделения, обращаясь к профессору, — он, всё-таки журналист, с высшим образованием, как и вы, мы ходотайствуем о его выписке.

— Ну, хорошо. Подавайте его сюда, — согласился профессор.

В кабинет ввели журналиста, но вместо обычного «Здравствуйте!» к всеобщему изумлению и стыду врачей, он произнёс:

— Здравствуй, старый педераст!

Журналиста выписали в срочном порядке, правда, из общей палаты в… надзорную. Ему пришлось бы долго ещё «лечиться» здесь, если бы не умер старый профессор. На первой же комиссии, которую теперь возглавляла профессор Блохина его выписали.