Почему Гек - новый "человек-зверь"?

III

Какой монументальный роман обходился без исторических параллелей? От профетизма «Бесов» и «Процесса» Кафки до пронзительного оглашения тщетности истории в «Петербурге», «Уллисе», «Волшебной горе». От обличительного «Доктора Фаустуса» до, казалось бы, безразлично смеющегося степного волка.

В отличие от модернистов, вводивших исторические факты прошлого в описания вполне реальных событий настоящего, показывая, что «вчера» мало, чем отличается от «сегодня», автор «Кромешника» воспользовался чем-то похожим на аллегории, скрытые и явные намеки на нашу недавнюю историю. Особо не торопясь с выводами, он, тем не менее, выстраивал цепочки событий, определивших настоящее, не пренебрегая нарочитыми искажениями и фальсификациями, сохраняя, таким образом, высокую художественность повествования и давая читателю возможность во всем разобраться самому. Такой вполне свифтовский и булгаковский метод ничем, на мой взгляд, не уступает изобретениям Джойса или Элиота.

Изучая аспект историчности «Кромешника», опять, вольно или не вольно, а вспомнишь роман великого австрийца Роберта Музиля. Интриги Австро-венгерской аристократии, затеянные вокруг невнятной и почти мифической «параллельной акции» — смехотворного и жалкого собирания душевных осколков когда-то могучей Империи, и столь же гибкие и бессмысленные игры аппаратчиков Бабилонского государства, переживающего далеко не лучшие времена, — с какой навязчивостью две эти самостоятельные линии повествования вклиниваются в два столь различных, но будто движущихся в едином направлении романа.

«Человек без свойств» — Ульрих совершенен как физически, так и интеллектуально, его трудно чем-либо удивить или растрогать, но в каждом его поступке мы видим скорее его (Ульриха) отсутствие, полное или частичное отчуждение, как от конечной цели, так и от изначального «плана». Не стал ли именно Ульрих предтечей могущественного и поражающего своей животной жестокостью, Гека-Кромешника? Пытаясь найти ответ на этот вопрос, мы понимаем, насколько трудно было его поставить изначально. «Кем мы были вчера? Кем мы стали сегодня?»…

Окружая себя этими загадками, неизбежно возвращаемся мы к проблеме «сверхчеловека» поставленной еще Ницше и Достоевским. Отвергающий мораль и добродетель ради великой индивидуальной цели, мало, чем отличается от отвергающего мораль и добродетель во имя цели коллективной (хоть и не менее великой). Жалость и сострадание (основы любой добродетели) не являлись, говоря языком Ницше, ни мудростью, ни чем-либо результативным. А именно мудрость и результативность более всего заботили борца со «слишком человеческим». Сторонники же коллективистской идеи совершенствования общества во главе с Гегелем больше оперировали понятием «времени» как чем-то, в чем, так или иначе, происходят определенные исторические процессы, чем проблемами конкретного индивида. Подобная утопичность была явно унаследована гегелианцами от Христианского учения о времени.

«Я отрицаю мудрость»! «Я отрицаю время!»: говорит Кромешник, ставя под сомнение, как идею «сверхчеловека» так и идею человека утопического, так хорошо описанного в «Бесах». Отрицая «сверхчеловека», Кромешник держится вдали и от «человека массы», прокладывая пусть в темноте безлюдных катакомб и совсем не платоновских пещер Бабилонского государства, к лютым мутантам и одичавшим маниокам, скрывающимся от зоркого общественного ока. Там, вдали от глупых и никчемных обитателей теплых квартир, Кромешник провозглашает Зверя. Легко объяснить его ненависть к себе подобным, коими являются свирепые псы подземелий и не менее опасные крысы и аллигаторы, а, казалось бы, непонятную жалось к истязаемым известным маниоком детишкам вполне можно сравнить с жалостью к нежеланной добыче — лакомому кусочку для более слабого и менее искусного хищника. Единственные значимые для Гека понятия это «жизнь» и «смерть», но рожденный от смерти, он, казалось бы, отрицает и саму жизнь, оставляя право на нее лишь за горсткой избранных, неукоснительно следующих строгим законам преступного царства.

Образ «Крытой мамы» — тюрьмы, где царит и главенствует смерть, для Гека и есть образ матери, заживляющей и лечащей душевные раны. Как неизменная Фетида, опекает она своего Ахиллеса, и даже суровые наказания, исходящие от нее, Гек воспринимает, чуть ли не как проявления любви. В тюрьме и в подземелье Кромешник чувствует себя дома. И там и там он полноправный властитель и безжалостный государь.