Почему в новых домах водятся привидения

На днях за обеденным столом я познакомился с интересным человеком. Он сидел по правую руку от меня. В наружности его не было почти ничего примечательного. Он бегло говорил по-немецки и привлёк моё внимание тем, что отпускал весьма меткие замечания — свойство, присущее людям с густыми бровями и зоркими, как у него, глазами. В нём меня поразил именно дар физиономиста, способного с первого взгляда отличить лицо от маски, его скрывающей, и точно угадать характер человека. Верхняя губа у моего соседа была сильно оттопырена, так что когда он улыбался, рот приобретал форму треугольника, как и у Гейне, но при этом юмор, переходивший в сарказм, не был горьким.

— Сегодня, знаете ли, я встретил здесь знакомого, — обратился он вдруг ко мне, заложа руку за спинку стула. — Мы познакомились с ним нынешним летом в Энгейдене.

— И что же, вы были рады вновь увидеться с ним? — спросил я.

— Рад и даже очень, — ответил он, многозначительно кивнув головой. — Хоть я не обмолвился с ним за всё время и тремя словами, всё же, признаюсь, всегда безмерно рад его видеть. Соскучиться с ним невозможно!

— А вы что, часто скучаете? — поинтересовался я.

— Скучаю? Я? — переспросил он. — Ну, что вы! За мной такого греха, слава Богу, не водится. Я, сударь, горжусь тем, что не скучал в жизни ни часа. Вижу, как другие люди буквально изнывают от скуки, но, право слово, пока вокруг да и во мне самом столько глупости и безрассудства, над которыми можно вдоволь посмеяться, скука мне не грозит. Ну, а вздумай она ко мне подступить, я вспомню своего знакомца из Энгейдена — и скуку как рукой снимет. Опишу-ка я его вам. Если встретите, паче чаяния, узнаете его без труда, потому как другого такого оригинала в целом свете не сыщешь. Поверьте, природа одарила бы нас, смертных, непозволительной роскошью, создай она ему живую копию. Роста он, пожалуй, среднего, волосы седые, а голос похож на отдалённые раскаты грома. Я бы даже сказал, это голос, грохочущий под сводами винного погреба и тщетно ищущий себе выхода. Нос его, поверите ли, — сущая находка для живописца: сочная палитра цветов. Вообразите, этакий носище отливает всеми оттенками от пурпурно-красного до синего. Удивительное зрелище, доложу я вам! Летом наш джентльмен ходит на прогулки в сопровождении двух молоденьких служанок. Обе рослые, выносливые, как лошади. В красных шёлковых косынках. Девицы тащат трость хозяина и все принадлежности для рисования, а он, известное дело, художник и рисует прелестные картины в зелёных и синих тонах. Правда, сравнишь картину с моделью, и диву даёшься — ни малейшего сходства! Ну а когда он устанет, девушки развлекают его.

Тут на лице моего сотрапезника появилась треугольная улыбка.

— Развлечения у него, надо сказать, столь же оригинальные, как и он сам, — продолжил он, ухмыльнувшись. — Этакие игры на свежем воздухе. Швыряет палки и заставляет девушек, словно собак, приносить их, прыгать через валуны или через ветку, которую он им держит; иногда он и сам к ним присоединяется и принимается перескакивать через гостиничные столы и стулья, попадающиеся на пути, пока его не сморит усталость, и тогда девицы продолжают резвиться без него.

— Да он, должно быть, не в своём уме! — неприязненно воскликнул я.

— Ничуть не бывало. Он, видите ли, англичанин, — как нельзя более серьёзно ответил мой собеседник, но при этом в глазах его всё же мелькнул озорной огонёк. — А родился он, кажется, в Италии и владеет там рестораном в окрестностях какого-то большого города. Он, однако, сдаёт его внаём, а ренту, смею заверить, тратит на самые весёлые развлечения.

— И что, здесь он тоже прогуливается со служанками? — полюбопытствовал я.

— Нет, — ответил немец. — Он оставил их в Энгейдене. Скорее всего, на зиму он наймёт здесь других. Да их вам и не надобно — и без того его узнаете! Один нос чего стоит. Подлинный шедевр, поразительная палитра цветов!

Заинтригованный, я, разумеется, принялся искать пожилого джентльмена, но всё впустую. Мой немецкий знакомец уже уехал, рассказ его почти позабылся, как вдруг однажды вечером я вспомнил о нём, услышав в другом конце огромного обеденного стола, вокруг которого сидели постояльцы, Голос — я намеренно пишу слово это с заглавной буквы, ибо никогда не предполагал, что он может принадлежать человеку.

Его отзвук прокатился по salle a manger^[1] торжественно, точно самая низкая нота органа. Невозможно было подумать, что Голос этот принадлежит кому-либо из сидящих за столом: мнилось, он исходит из огромного подземелья, какой-то необъятной, таинственной пещеры, населённой привидениями и вурдалаками. И Голос этот произнёс:

— Нет, никогда не знаешь, чего ждать ото всех этих шипучих напитков. Например, от содовой!

Сказанные замогильным тоном слова эти показались до того нелепыми, что вызвали взрыв всеобщего смеха; он становился всё громче и громче, так как его поочерёдно подхватывал каждый сидящий за столом, сперва с усмешкой глядя, как хохочет сосед, а затем и сам, принимаясь хохотать без удержу. Взрывы хохота не прекращались; казалось, трясутся стены. Наконец, когда все понемногу успокоились, снова, будто из склепа, послышался Голос, размеренный и задумчивый:

— Или от имбирного пива!

Бессмысленное веселье тут же возобновилось. Я задумался над заразительной силой смеха, продолжая, однако, от души смеяться вместе с остальными. И пока я размышлял, мне на память пришёл вдруг рассказ немца о своём приятеле из Энгейдена. Я подался немного вперёд, чтобы рассмотреть виновника всеобщей потехи. Он задумчиво наливал «кьянти» из бутылки в свой бокал, и отсвет рубиновой жидкости падал на «сущую находку для живописца», на которой играли все оттенки красного, пурпурного и синего.

Повелитель Дев оторвался от своего занятия.

— Сэр, — проговорил он, и удивительный Голос вновь загремел в комнате, заглушая всё остальное, — всё это без толку! Вы совершаете большую ошибку. Хоть двадцать раз сносите дом, населённый привидениями, и собирайте его заново где угодно и сколько угодно, можете даже разделить кирпичи на двадцать отдельных домиков — привидения всё равно никуда не денутся. Уж поверьте мне, господин адвокат, я-то знаю это по собственному горькому опыту!

— Тогда расскажите нам, господин Брейс, — попросил его собеседник, выполнявший, по-видимому, роль председателя на своей половине стола.

— Вот как! Рассказать вам? Ох, сэр, а моя совесть?! Я ведь человек очень совестливый.

— Мы в этом не сомневаемся, — подтвердил адвокат.

— Да, но у меня тяжёлый грех на душе, и поэтому совесть моя никогда не дремлет и не даёт мне ни минуты покоя, — простонал Голос.

— Исповедь облегчает душу человека, сэр, — заметил какой-то американец.

— Да? — печально осведомился Голос. — А вы, быть может, будете моим отцом-исповедником? Сомневаюсь, сэр, сомневаюсь. Для исповедника вы ещё слишком молоды, да впридачу к тому, чертовски смазливы!

И опять начался безудержный хохот. Когда глупое веселье, наконец, улеглось, одна из женщин спросила:

— Так, значит, вы не хотите рассказать нам?

И снова послышался величавый Голос, похожий на завывание духов, отчего у меня по телу пробежали мурашки:

— Почему бы и не рассказать, мадам? — пробасил он. — Извольте. Когда дама просит, я при любых обстоятельствах повинуюсь. Если вам, сударыня, охота будет выслушать, я, разумеется, поведаю вам свою печальную историю.

Достигнув совершеннолетия, я унаследовал от отца два дома и рассчитывал, как и отец, на солидную ренту. Один из них, по счастью, действительно доходен и всё время растёт в цене, зато другой — и тут уж ничего не поделаешь — источник нескончаемых бед. Я говорю о нём в настоящем времени, хотя он, слава Богу, уже давно мне не принадлежит. Но новым хозяевам он досаждает теперь не меньше, чем досаждал когда-то мне.

Я не стану уточнять, где именно он был первоначально построен; в конце концов, это не имеет никакого отношения к сути дела. Он мог стоять в России, в Японии или где-нибудь в Мексике. Думаю, то, что случилось в одной стране, рано или поздно может произойти и в другой. Случаи могут быть разными, но объяснения схожи, коль скоро причины одинаковые. Ведь это логично, не правда ли, господин адвокат?

— Да, именно так, — надменно ответил адвокат. — Скажите, ваш отец был, кажется, поверенным, господин Брейс?

— Да, им самым, — прорычал Голос. — А можете вы сказать, сэр, какая, собственно, разница между адвокатом и поверенным?

— Нет, не могу, — выдавил из себя председательствующий.

— Такая же, как между аллигатором и крокодилом, — сердито прорычал Голос.^[2] И пока все хохотали над жертвой шутки, господин Брейс налил себе ещё один бокал «кьянти» и залпом осушил его.

— Итак, мадам, — уже спокойно продолжал он, — этот второй дом достался моему отцу по окончании одного дела. Надо сказать, что когда клиенты не могли заплатить гонорар наличными, он иной раз соглашался принять плату недвижимостью. «Дома приносят десять процентов годовых, поэтому, мой мальчик, вкладывать в них деньги — надёжно и выгодно», — бывало, говаривал он. Однако, тут он оказался не совсем прав, иначе я был бы намного богаче. Отец ничего не сказал мне о своей сделке, и я узнал о ней лишь после его смерти, когда прочёл завещание. С первого же взгляда на это сооружение я понял, что влип в историю.

Это было мрачное, квадратное здание, сплошь заросшее плющом, стоящее посреди запущенного парка в несколько акров. От остального мира дом был отделён высокими кирпичными стенами. Входишь за ворота — и до того одиноко, уныло делается душе в этом замкнутом пространстве, что кажется, будто ты первый или последний (это уж на ваш выбор) человек на земле. Заморские деревья вокруг, редкие кусты, унылые останки разрушенных непогодой и временем статуй, покрытые мхом фонтаны, заросшие травой аллеи — это печальное зрелище свидетельствовало о безвозвратно ушедшем великолепии. Внутри всё то же запустение: глухие коридоры, винтовые лестницы, лабиринты комнат и коридоров с росписью на потолках. Честное слово, когда я бродил по этому дому, у меня сразу же возникло какое-то странное чувство.

— Эге! — в конце концов воскликнул я, обращаясь к старухе, присматривавшей за домом. — Да здесь, наверное, водятся привидения?

— Водятся, сэр, — невозмутимо ответила она, — но я уже к ним привыкла. Они меня не трогают, нужно только с наступлением темноты держаться подальше от Красной! комнаты.

— Вот как! Красная комната? — сказал я, глядя на женщину (она походила на старое пугало). — Это ещё что такое?

Она привела меня в большую пустую комнату на первом этаже. Скопище пыли, кругом паутина, райская жизнь для пауков. Напротив камина стояло высокое зеркало. Свет проникал в комнату через застеклённые двери, выходившие на террасу, с одной стороны которой от самых ворот тянулась дорожка, покрытая гравием, а с другой была стена и железная дверь, ведущая в фруктовый сад. Разбитые каменные ступеньки вели с террасы на лужайку, где вокруг глубокого водоёма со стоячей водой буйно разрослась трава, а в дальнем конце стоял унылый ряд терракотовых ваз. Сама лужайка была окружена густыми кустами лавра, за которыми скрывались внешние стены, покрытые плющом. По лужайке было невозможно пройти, не примяв травы; железную же дверь нельзя было открыть, потому что ключ был у меня. Я решил закрыть и большие ворота под аркой, чтобы никто не проник через них, пока я буду ночевать в Красной комнате.

Когда я рассказал старухе о своей затее, она странно побледнела, но это лишь придало мне решимости. Как я могу сдавать дом, не доказав прежде, что привидения — это бредни? А как ещё, спрашивается, доказать это, если не собственным примером? Ну а для полной уверенности в том, что спокойно проведёшь ночь, нельзя дать плутам, которые пугают людей, времени на подготовку. Поэтому я приказал старухе помалкивать.

— Об этом доме и его прошлом мне ровным счётом ничего не известно, — сказал я. — Так что воображение моё вряд ли разыграется. Ну а в крайнем случае, всё это выльется в весьма любопытное приключение.

Я велел постелить мне у камина, откуда не было видно отражения в зеркале, вымести всех пауков, принести из других комнат стулья, хорошенько разжечь огонь, дабы в комнате стало уютнее, а сам тем временем съездил в город за провизией, свечами и прочая, не забыв прихватить также пару пистолетов и собаку.

Замба была датским догом пегого окраса, нрава свирепого. Причём свирепа она была до необычайности со всеми, кроме меня. Бедняжка любила меня ревниво, точно женщина, только со своими соперницами ей справиться было бы гораздо легче. Мы приехали в дом перед заходом солнца и пребывали в самом бодром расположении духа. Я разделался с багажом, закрыл все ворота и с помощью Замбы внимательно осмотрел дом изнутри и снаружи. От её любопытного, чуткого носа ничто не могло укрыться. Замба выказала редкостное усердие: обнюхала каждую ямку в земле, вдоль и поперёк обошла лужайку возле пруда — но ничего не обнаружила. Осмотрели чердаки и подвалы — всё тихо, спокойно, одна только пыль кругом. В этом проклятом доме не было даже ни одной крысы, не считая смотрительницы, разумеется.

Я забыл сказать, что погода стояла отменная и что для этого времени года было довольно светло. По счастью, наступило полнолуние, и я надеялся, что луна будет освещать террасу большую часть ночи. Казалось, сама природа благоволила ко мне.

Закончив обход, мы с Замбой отправились в Красную комнату. Здесь ей, однако, не понравилось. С подозрением принюхавшись, она вопросительно посмотрела мне в глаза, затем медленно подошла к застеклённой двери, посмотрела во двор и вернулась, нерешительно помахивая хвостом и как бы спрашивая, всё ли в порядке. Но когда я успокоил её, потрепал по голове, её сомнения сразу же рассеялись, и она вытянулась на полу перед камином.

Смеркалось, и старуха, которую я позвал распаковать вещи, попросила разрешения уйти. Я приказал ей прежде зажечь обе лампы и поставить их в два самых тёмных угла комнаты. Она одобрительно усмехнулась в ответ на мою предосторожность и сделала, как было велено. Затем, уже собираясь удалиться в более безопасное место, остановилась на пороге и, взявшись за ручку двери, скороговоркой прошептала:

— Никакие лампы и свечи, сэр, — она бросила взгляд на четыре свечи, оставленные мною на столе, — не помогут вам, если не будет достаточно спичек. Вот ещё один коробок, сэр. Да смотрите, не кладите его на стол!

Дверь за ней захлопнулась, но через секунду открылась вновь, и старуха добавила:

— Но и спички вам не помогут, сэр, потому что ещё ни один человек не остался в живых после проведённой здесь ночи. И никогда не останется!

Прокаркав это, она, наконец, ушла. Я поднял старухины спички с пола и мысленно поблагодарил её за предусмотрительность, потому что свои, признаться, забыл дома. Только я сунул спички в карман, Замба вдруг заскулила.

— Что случилось, девочка? — спросил я. — Нам с тобой предстоит развесёленькая ночка, ты это хочешь сказать?

Но собака лишь глубоко вздохнула и положила голову на передние лапы.

За едой, кормлением Замбы, чтением и курением время пролетело незаметно. Пробило десять часов. Я увидел, что через высокие застеклённые двери ярко светит полная луна, и решил пройтись по террасе. Позвал Замбу, зажёг новую сигару и вышел на воздух.

Тишина, ни один листок не шелохнётся. Лунный свет падает на капельки росы, повисшие на длинных, нежных травинках, и каждая капля своим чистым и нежным сияньем напоминает жемчужину. Тихо, безмолвно. Не слышно ни стрекота кузнечиков, ни кваканья лягушек. Ещё ни разу в жизни я не ощущал такой тишины; но она не была гнетущей, скорее это походило на какой-то блаженный сон, сладкое и неизбывное ощущение покоя. Даже Замба прониклась очарованием этого безмолвия и неспешно шла рядом со мной, то и дело тыкаясь носом в мою руку или полизывая мне пальцы, — просила, чтобы её погладили.

Не знаю, как долго мы так прогуливались, но вдруг Замба навострила уши.

— В чём дело? — шёпотом спросил я её. Она посмотрела на меня, помахивая хвостом, затем прижала уши и заскулила. Я в тревоге прислушался.

И тут в тишине моего слуха коснулся красивый, звучный женский голос. Казалось, он доносится с посыпанной гравием дорожки, неподалёку от ворот. В этом не было ничего необычного. Я решил, что это поёт какая-нибудь бродячая артистка в надежде получить пару пенсов, хотя голос был гораздо благозвучнее, чем обычно у такого рода людей. По правде сказать, лучшего голоса мне не доводилось слышать ни на одной оперной сцене. Он то приближался, то отдалялся, словно бы певица расхаживала взад-вперёд перед домом, стараясь разглядеть в окнах свет. Слов песни разобрать было нельзя. Переливы, трели необычайной красоты и отдельные печальные ноты следовали одна за другой довольно мелодично, но как-то беспорядочно; очень странная это была композиция, мне, по крайней мере, ни разу не пришлось слышать мелодию, построенную по такому принципу. Песня увлекла меня. Я слушал завороженно, сигара уже потухла, а я всё внимал чарующей мелодии, которая то усиливалась, то затихала. Наверное, думал я, женщина то приближается к террасе, то отдаляется от неё. Внезапно песня оборвалась.

— Бедняжка! — сказал я громко, словно очнувшись. — Надо бы дать ей поесть; может, ей нужна помощь. Пойдём, Замба!

Замба поплелась вслед за мной. Только на следующий день мне вспомнилось, с какой неохотой она повиновалась. Вошед в Красную комнату, я огляделся в поисках хлеба и куска курицы, оставшихся после ужина. Пока я собирал остатки трапезы, вновь полилась песня, но теперь голос звучал прямо у меня за спиной, словно певица поднялась на террасу и стояла на пороге комнаты.

Я обернулся не сразу: никак не мог уложить куриное мясо на булку. Когда же, наконец, я повернулся в сторону двери, песня оборвалась и, к моему большому удивлению, на пороге никого не оказалось.

— Вот так раз! — пробормотал я, — здесь что-то не то!

Выйдя на порог комнаты, я увидел, что на террасе также никого нет. Тут только мне впервые и пришло в голову, что большие-то ворота заперты, что ключ у меня, а стало быть, ни одна живая душа не могла пробраться сюда без моего ведома! Позвав Замбу, я выбежал во двор, собираясь обыскать сад и кусты за окном. Нехотя собака последовала за мной; я приказал ей идти быстрее, но она посмотрела мне в глаза и жалобно заскулила. Когда же я снова позвал её, она встала на задние лапы и положила передние мне на грудь. Бедное животное! Мы вернулись в Красную комнату, так ничего и не узнав. Входя, я посмотрел на часы. Было двадцать минут первого.

Я подбросил дров в камин и сел в кресло. Замба вновь улеглась на ковре, положив голову на лапы и подозрительно глядя на застеклённые двери. Минут через десять погасла одна из ламп, и Замба медленно поднялась с сердитым ворчанием. Минутой позже потухла и вторая лампа, и собака с яростным лаем бросилась на незваного гостя, входящего с террасы. Я увидел, как она прыгнула, будто пытаясь схватить его за горло. Однако, странное дело, кроме нас с Замбой, в комнате не было никого! Лунный свет падал на траву, пруд и террасу, и если бы кто-то вошёл, тень его неизбежно легла бы на пол. Но тени не было! И всё же Замба явно напала на Что-То или на Кого-То: я увидел, как она мгновенно была отброшена назад и упала к моим ногам. Собака была мертва — какая-то чудовищная, неведомая сила свернула ей шею.

Я схватил пистолет и выстрелил в пустоту. Одна свеча — на столе их было четыре — погасла. Помня предупреждение старухи, я положил револьвер на стол и попытался зажечь погасшую свечу от другой. И тут в зеркале напротив я впервые заметил ночного пришельца. Это была Рука, бледная и цепкая. Она схватила револьвер со стола и исчезла. Погасла ещё одна свеча.

— Это уже не шутки! — сказал я себе и сунул второй пистолет в карман, чтобы попытаться зажечь одновременно обе свечи. Зажёг, но две другие погасли. Я снова засветил их. И вновь две свечи потухли. Второй револьвер непонятным образом был вытащен у меня из кармана. Погасла третья свеча. Я схватил спички и зажёг её, но тут же потухла другая. Я опять зажёг её — и так игра продолжалась: как только гасла очередная свеча, я чиркал спичкой, немедленно зажигал её, но она гасла — и всё начиналось da сaрo^[3]. Я заметил также ещё одну Руку, потом ещё, и, наконец, много-много Рук. Они кружились в воздухе, то исчезая, то вновь появляясь, отражались в зеркале, и мнилось, им несть числа! Я был слишком возбуждён, и у меня не было времени их рассматривать, тем более что они пока что не подлетали ко мне слишком близко. Но тут мне пришло в голову: «Как я буду удерживать их на расстоянии, когда кончатся спички?». Я чуть не споткнулся о тело несчастной Замбы, и по спине у меня пробежал холодок. В ту же секунду, как я его ощутил, Руки приблизились. Призрачные их пальцы хищно сжимались и разжимались, словно норовя схватить меня за горло. Это мне не очень понравилось. По правде сказать, такое соседство не доставляло мне большого удовольствия. Коробок уже почти опустел.

— Ну, что же! Летайте себе, коль вам охота! — громко и твёрдо заявил я. — Всё равно я останусь здесь на ночь и утром выйду отсюда живым! Будут ли спички и свечи — не будут. С вами или без вас — не уйду, и всё тут! Я сел и зажёг ещё одну свечу. Внезапно дрова в камине рассыпались. Я с трудом собрал их, ведь всё моё внимание было поглощено спичками. Несмотря на грозившую мне опасность, я всё же почувствовал комичность своего положения. В самом деле, трудно придумать более дурацкое занятие, чем зажигать ночью свечи, для того чтоб их тут же задували привидения! Если бы тело бедной Замбы со свёрнутой шеей не говорило о страшной реальности, творящейся у меня на глазах, я бы, ей-богу, рассмеялся во весь голос, но тут я заметил, что в коробке осталось всего три спички!

— Всё равно до утра я никуда не уйду отсюда, — упрямо повторил я. — Меня не смутят ни темнота, ни ваше присутствие!

Полку противников моих между тем всё прибывало: от пола до потолка были Руки. Бледные, хищные, призрачные; правда, меня они пока не трогали. Я удивился: что, собственно, помешало им задушить меня сразу же, как они задушили мою собаку? Но вот я потратил последнюю спичку, последняя свеча погасла. Я было снова попытался разжечь дрова в камине — сноп искр взлетел в воздух, погас и я оказался в кромешной темноте, в окружении отвратительных, хищных созданий. Это была страшная минута, но кровь во мне кипела.

— Нет, я останусь здесь! — в ярости вскричал я. — Плевал я на ваши проделки! Настанет утро — и выйду из этой хоромины цел и невредим!

Тут бесовские создания замерли. Но лишь на секунду — и снова всё закружилось да завертелось; они выныривали из темноты, камнем падали на меня, словно хищные птицы, норовя разорвать на куски, и тотчас исчезали. Но им не удалось запугать меня. Заметив, что враги приближаются только в те мгновения, когда храбрость меня оставляет, и отступают, едва она возвращается, я рассудил, что меня защитит сила воли, ну а если я дрогну, — меня тут же постигнет участь Замбы. Поэтому я подавлял в себе малейшее поползновение страха. Сидя на стуле, я ждал рассвета, и мне казалось, что он никогда не наступит. Иногда от изнеможения и нервного напряжения на лбу у меня выступал каплями пот: всюду виделись хищные, но бесплотные Руки, нацеленные на меня со всех сторон, и их длинные бледные пальцы, готовые сжаться на моём горле. В такие мгновения, как я мог видеть, существ этих становилось значительно больше и они подлетали совсем близко, чуть не касаясь меня. И тогда я опять напрягал всю свою волю. Да, в эти несколько часов уместилась половина моей жизни.

Наконец, когда силы и надежда уже начали оставлять меня, небо стало светлеть; слабый, тихий ветерок заколыхал кроны деревьев. Прокричал петух. И тут бледные Руки яростно кинулись на меня — я решил уже, что погиб, но они бесследно исчезли.

Голос умолк. Мы ждали в безмолвии, затаив дыхание.

— Я понял, что спасён, но здесь, мадам, силы оставили меня. Должно быть, я потерял сознание, а когда очнулся, солнце уже ярко светило. Я лежал на полу, рядом с телом несчастной Замбы, а старуха смотрела на меня через раскрытое окно.

Она взвизгнула, старая гусыня, увидав, что я встаю, но надо отдать ей должное, обрадовалась, что я жив. Она принесла мне чаю — лучше бы коньяку, чёрт побери, — я бы скорей успокоился. Но Замбе помочь было уже ничем нельзя. Бедная моя Замба!

Господин Брейс взял бутылку кьянти и продолжал, наливая себе последний бокал:

— А теперь, мадам, объясню, почему меня мучит совесть. Расспросив смотрительницу, я узнал, что в каждой комнате этого распроклятого дома водятся привидения; правда, ведут они себя по-разному. Привидения обитают и на каждой аллее парка. Голос, пение которого я тогда слушал, был самым приятным и безобидным из всей их компании. Такого балагана я, понятное дело, стерпеть не мог. Одно привидение — это ещё куда ни шло, но если они на каждом шагу — нет уж, увольте! Я продал подрядчику унаследованное мною имение, поставив условие, чтобы он снёс этот вертеп с привидениями. Подрядчик, в свою очередь, перепродал кирпичи и камни строителю, а тот понастроил из них целую улицу аккуратненьких двухэтажных особнячков поблизости от одного фабричного городка. Поначалу домики эти шли нарасхват, но на второй год охотников жить в них стало меньше, на третий — ещё меньше, а на четвёртый не удалось сдать ни одного! Потому что во всех них, мадам, водятся привидения. Бледные Руки и прочие духи, жившие в моём большом привиденческом зверинце, теперь резвятся по ночам в тех самых особнячках, что сложены из кирпичей, составлявших их прежнее обиталище. Так и живут там, все, кроме певицы: она обитает теперь на дороге по соседству с моими бывшими владениями.

— Да, но при чём здесь ваша совесть? — спросила дама.

— Она у меня очень ранима, — простонал мистер Брейс, — и не может вынести мысли, что я, пусть и невольно, оказался виновником стольких неприятностей для многих людей, выпустив на свободу весь этот сонм духов. С тех пор я не знаю покоя!

— Так вы полагаете, мистер Брейс, что призраки переехали вместе с кирпичами? — поинтересовался адвокат.

— Несомненно, сэр, — грустно подтвердил Голос. Каждый дом, построенный из старых материалов, может быть населён привидениями, ведь подрядчику нет дела, где он взял кирпичи — были бы только дёшевы! Вот откуда разговоры о привидениях, вдруг объявляющихся в совершенно новых домах, и вот почему многие из них опасны. Духи, знаете ли, тоже не любят, когда их тревожат.

— Весьма любопытно, — протянул в задумчивости адвокат.

— Кажется, я уже раньше слышал что-то об этих Руках, — заметил американец. — Скажите, вы бывали когда-нибудь в России, господин Брейс?

— Сэр, — сердито рыкнул Голос, — вы необычайно проницательный молодой человек, как и вся ваша нация. Но сначала ответьте мне, почему вы не ослиный хвост?

— Почему я не ослиный хвост? — недоумённо переспросил американец. — Затрудняюсь сказать. Может, потому, что осёл мне не родственник?

— Потому что вы ослиная задница, сэр! — рявкнул Голос. И с этими словами пожилой джентльмен отодвинул стул и покинул salle a manger.

1895 г.

[4]