Почему властвует Запад… по крайней мере, пока еще. Закономерности истории, и что они сообщают нам о будущем

Альберт в Пекине

3 апреля 1848 года. Лондон. Королеву Викторию мучила головная боль. Она уже двадцать минут стояла на коленях, вжавшись лицом в деревянный причал. Королева была сердита, испугана и устала сдерживать слезы. Вдобавок еще пошел моросящий дождь. Ее платье уже промокло насквозь, и она лишь надеялась, что никто не примет ее дрожь за страх.

Ее муж был рядом с нею. Ей было достаточно лишь протянуть свою руку, чтобы дотронуться до его плеча, или погладить его по мокрым волосам, – сделать что-нибудь, чтобы придать ему сил для того, что ему предстояло. Если бы только можно было остановить время – или, наоборот, его ускорить, – то она и принц Альберт были бы сейчас где угодно, но только не здесь.

Итак, они ждали – сама Виктория, и поэтому губернатору Ци Ину пришлось торжественно войти в Лондон на меньшем по размерам бронированном пароходе, названном в его честь, но даже «Ци Ину», казалось, было тесно в английских доках возле Блэкуолла: для них судно было слишком большим. Чтобы справиться с возникшим затруднением, полдюжины буксиров помогли кораблю войти, и это затруднило движение всех остальных судов. У Ци Ина такая ситуация, разумеется, не вызвала положительных эмоций.

Уголком глаза Виктория могла видеть небольшую группу китайцев, собравшихся на причале. Их одежды из шелка и забавные шапочки еще час назад казались чудесными, но теперь под английским дождем они совершенно потеряли свой вид. Четыре раза оркестр начинал исполнять какую-то восточную какофонию, полагая, что паланкин с Ци Ином сейчас будет перенесен на берег, и четыре раза музыка обрывалась. Наконец на пятый раз данное произведение было исполнено до конца. Виктория ощутила тяжесть в желудке. Ци Ин появился на берегу. Это на самом деле случилось.

Затем прямо перед ожидавшими появился посланник Ци Ина, – настолько близко, что Виктория могла видеть вышивку на его туфлях. Там были вышиты маленькие драконы, изрыгающие дым и пламя. Это была куда более изящная работа, нежели то, что могли бы выполнить ее фрейлины.

Посланник монотонно бубнил, зачитывая официальное заявление Пекина. Виктории переводили его слова: Совершенный образец для подражания и Великий император Даогуан[1] признает желание королевы Великобритании выразить свою почтительность его императорскому сюзеренитету; он отмечает, что Виктория просит дать ей возможность выплачивать налоги и подати императору, тем самым демонстрируя к нему свое высочайшее почтение, и просит отдать на этот счет свои распоряжения. Далее говорилось, что император согласился считать ее государство одним из своих подчиненных владений, и поэтому разрешает британцам следовать китайским курсом.

Однако все в Британии знали, что произошло на самом деле. Поначалу китайцы встретили радушный прием. Они помогли финансировать войну против Наполеона, который закрыл для них континентальные порты. Но с 1815 года китайцы стали продавать свои товары в британских портах по все более низким ценам, пока не вывели из игры ланкаширские хлопкопрядильные фабрики. Когда британцы запротестовали и подняли тарифы, китайцы сожгли гордый Королевский флот Британии, убили адмирала Нельсона и захватили все города по южному побережью. В течение почти восьми веков Англия побеждала всех завоевателей. Однако теперь имя Виктории навсегда должно будет войти в анналы позора. Ее правление стало оргией убийства, насилия и похищения детей, поражения, бесчестия и смерти. А вот появился и сам Ци Ин, злой архитектор воли императора Даогуана, источавший вокруг себя волны ханжества и лицемерия.

В подобающий момент переводчик Виктории, стоявший на коленях как раз позади нее, вежливо и потихоньку кашлянул, так что лишь королева могла его слышать. Это был сигнал: посланник Ци Ина в своей речи дошел до того места, где речь шла об облачении ее как подчиненного правителя. Виктория подняла голову от причала и выпрямилась, чтобы принять варварские головной убор и одежду, символизировавшие бесчестие ее страны. И тут она впервые посмотрела на Ци Ина по-доброму. Она не ожидала увидеть столь интеллигентного и энергичного на вид мужчину средних лет. Мог ли он быть на самом деле тем монстром, которого она так страшилась? Ци Ин также бросил первый взгляд мельком на Викторию. Он видел ее портрет времен ее коронации, но сейчас она была даже более дородной и простоватой, нежели он ожидал. И она была молодой, очень-очень молодой. Она вся промокла, и на ее лице он увидел маленькие занозы и частички грязи от причала. Она даже не знала, как именно надлежит низко поклониться. Что за неучтивые люди?

Затем наступил момент самого черного, немыслимого ужаса в ее жизни. С глубокими поклонами из-за спины Ци Ина вышли два мандарина и помогли Альберту подняться на ноги. Виктория знала, что должна молчать и не двигаться. И действительно, она застыла на месте, и даже если бы хотела протестовать, это не имело смысла.

Мандарины повели Альберта прочь. Он двигался медленно, с большим достоинством, затем остановился и обернулся на Викторию. В его взгляде был целый мир.

С Викторией случился обморок. Один из китайцев успел подхватить ее, прежде чем она упала на причал. Нельзя было допустить, чтобы в такой момент причинила себе ущерб правительница, пускай даже если это правительница «заморских дьяволов». Альберт покидал эту ставшую ему родной страну[2], двигаясь как во сне и еле дыша. По трапу его провели в роскошную, запираемую снаружи каюту, а затем доставили в Китай, где он получил облачение вассала от самого императора в Запретном городе.

К тому времени, когда Виктория пришла в себя, Альберт уже ушел. Теперь, наконец, все ее тело сотрясалось от сильнейших рыданий. Альберту потребуется полгода, чтобы добраться до Пекина, и столько же, чтобы вернуться назад. К тому же ему, возможно, придется дожидаться месяцы, а то и годы среди этих варваров, покуда император удостоит его аудиенции. Что ей следует делать? Как она, в одиночку, сможет защищать своих подданных? Как она сможет предстать перед этим гадким Ци Ином после того, что он сделал с ними?

Альберт так и не вернулся назад. Он добрался до Пекина, где удивил двор своим беглым китайским языком и знанием классических работ Конфуция. Но вслед за его прибытием пришли известия, что безземельные сельскохозяйственные работники восстали и разбили молотилки по всей Южной Англии и что в половине столиц Европы свирепствовали кровавые уличные бои. Несколькими днями спустя император получил письмо от Ци Ина, в котором тот высказывал предложение, что столь одаренного принца, как Альберт, может быть, лучше всего будет держать в безопасности за пределами его страны. Все это насилие в общем-то было мучительным переходом к современности, примерно как и в Китайской империи. Однако с таким буйным и непокорным народом не стоило рассчитывать на иной вариант.

Итак, Альберт остался в Запретном городе. Он отказался от своих английских костюмов и отрастил маньчжурскую косу. С каждым годом его знания китайской классики все более углублялись. Он постарел в одиночестве среди пагод, и спустя тринадцать лет, проведенных в золотой клетке, его, наконец, постигла кончина.

На другом конце этого мира Виктория уединилась в плохо отапливаемых личных покоях Букингемского дворца и игнорировала своих колониальных господ. Ци Ин попросту управлял Британией без нее. Множество так называемых политиков, чтобы иметь дело с ним, должны были приползать к нему на животе. Когда Виктория умерла в 1901 году, государственных похорон не устраивали. Уход ее – последнего пережитка эпохи, предшествовавшей Китайской империи, – вызвал лишь пожимание плеч и недоуменные улыбки.

Лути в Балморале[3]

Разумеется, в реальной жизни события происходили совершенно иначе. Впрочем, иначе происходили только некоторые из них. На самом деле существовал и китайский корабль, который назывался «Ци Ин» и который действительно в апреле 1848 года пришвартовался в доках Ост-Индской компании (см. рис. В.1). Но это была отнюдь не бронированная канонерка, доставившая китайского губернатора в Лондон. Настоящий «Ци Ин» был всего лишь ярко раскрашенной деревянной рухлядью. Британские предприниматели в Гонконге, колонии короны, пару лет назад купили небольшое судно и решили, что будет весьма забавно отправить его на их старую родину.

Королева Виктория, принц Альберт и герцог Веллингтон действительно явились на берег реки. Однако, разумеется, никто из них не падал ниц перед новым господином. Скорее они явились как туристы – поглазеть на китайский корабль, какого в Британии никогда прежде не видывали.

Этот корабль был назвал в честь губернатора Гуаньчжоу (другое название – Кантон). И конечно, Ци Ин не принимал в 1842 году, после разгрома Королевского флота, британских изъявлений покорности. На самом деле в тот год Ци Ин вел переговоры о капитуляции Китая. Это происходило после того, как небольшая британская эскадра пустила на дно все китайские военные суда, какие только смогла обнаружить, подавила все их береговые батареи и перекрыла Великий канал, связывающий Пекин с богатой рисом долиной реки Янцзы, создав угрозу голода в столице.

Император Даогуан действительно правил Китаем в 1848 году. Однако он вовсе не разлучал Викторию и Альберта. В реальной жизни эта королевская чета продолжала счастливо жить вместе (за исключением тех периодов, когда Виктория была не в духе), вплоть до смерти Альберта в 1861 году. На самом же деле как раз Виктория и Альберт разгромили[4] Даогуана.

Рис. В.1. Настоящий «Ци Ин»: в 1848 году лондонцы, набившись в лодки, подплывают, чтобы посмотреть на этот корабль. По рисунку художника из Illustrated London News

История зачастую бывает более странной, нежели любой вымысел. Соотечественники Виктории нанесли поражение Даогуану и разгромили его империю, как если бы это была слабость большинства британцев – чашка чая (или, если быть более точным, как несколько миллиардов таких чашек). В 1790-х годах британская Ост-Индская компания, которая правила большей частью Южной Азии как своей вотчиной, каждый год доставляла в Лондон 23 миллиона фунтов китайского чайного листа. Прибыль была огромной. Однако тут была одна проблема: китайское правительство не было заинтересовано в ответном импорте британских промышленных товаров. Единственное, что оно хотело получить, – это серебро, из-за чего компания с трудом продолжала вести торговлю. Поэтому велика была радость торговцев, когда они поняли, что – независимо от того, чего могли бы желать китайские власти, – люди в Китае хотели получать нечто иное: опиум. А наилучший опиум выращивался в Индии, подконтрольной британской Ост-Индской компании. В Гуанчжоу (единственном китайском порту, где могли вести торговлю иностранцы) купцы продавали опиум за серебро, использовали серебро для закупки чая, а затем продавали чай с еще большей прибылью в Лондоне.

Впрочем, как это часто бывает в бизнесе, решение одной проблемы привело к появлению другой. Индийцы опиум ели, а британцы растворяли и пили, потребляя в общем от десяти до двадцати тонн его каждый год (некоторые из них применяли его, чтобы успокоить детей). Результатом при обоих этих способах был умеренный наркотический эффект, достаточный, чтобы вдохновлять эксцентричных поэтов и побудить некоторых графов и герцогов к очередным кутежам. Однако при этом не было особенных оснований для тревоги. Китайцы же опиум курили. Разница была не большей, нежели между жеванием листьев коки и курением их в курительной трубке. На эту разницу ухитрились не обратить внимания британские наркодельцы. Но не Даогуан. В 1839 году он объявил войну наркотикам.

Это была странная война, которая быстро выродилась в личное противостояние уполномоченного Даогуаном «царя по вопросам наркотиков» Линь Цзэсюя и британского суперинтенданта (администратора) по делам торговли в Гуанчжоу, капитана Чарльза Эллиота. Когда Эллиот понял, что он проигрывает в этой борьбе, он убедил торговцев выдать Линю внушительное количество опиума – 1700 тонн, и добился согласия торговцев на это, дав им гарантию, что британское правительство возместит им убытки. Купцы не знали, что на самом деле у Эллиота не было полномочий давать такие обещания. Однако они ухватились за сделанное им предложение. Линь получил опиум, Эллиот сохранил лицо и поддержал процесс чайной торговли, а купцы получили лучшую цену (плюс проценты и плату за доставку) за свои наркотики. Словом, в выигрыше остались все.

Все, за исключением лорда Мельбурна, тогдашнего британского премьер-министра. Мельбурн, от которого ожидали, что он изыщет 2 миллиона фунтов стерлингов, чтобы компенсировать потери наркоторговцев, не выиграл. Казалось бы, для простого морского капитана было безумием поставить премьер-министра в подобное неприятное положение. Однако Эллиот знал, что он может рассчитывать на то, что торговое сообщество пролоббирует через парламент, чтобы эти деньги были возвращены. И вот сплетение личных, политических и финансовых интересов в итоге не оставило для Мельбурна иного выбора, кроме как заплатить, а затем провести военную операцию, дабы заставить китайское правительство возместить Британии ущерб, вызванный конфискацией опиума (рис. В.2).

Конечно, это был далеко не лучший момент в истории Британской империи. Современные аналогии никогда не бывают точными. Однако все это весьма напоминало то, как если бы в ответ на крупную облаву, устроенную Агентством США по контролю за применением законов о наркотиках, Тихуанский картель[5] заставил бы мексиканское правительство отправить войска в Сан-Диего и потребовать, чтобы Белый дом выплатил наркобаронам компенсацию за конфискованный при облаве кокаин по уличной стоимости (плюс проценты, плюс затраты за его доставку), а также оплатил бы затраты на военную экспедицию. Представьте также, что, пока все это происходило, по соседству мексиканский флот захватил бы остров Святой Каталины, как базу для будущих операций, и угрожал бы блокировать Вашингтон до тех пор, пока конгресс не предоставит тихуанским наркобаронам монопольные права в Лос-Анджелесе, Чикаго и Нью-Йорке.

Разница тут, разумеется, в том, что Мексика не имеет возможности бомбардировать Сан-Диего, а вот Британия в 1839 году могла делать все, что хотела. Британские корабли легко сокрушили китайскую оборону, после чего Ци Ин подписал унизительный договор, открывший Китай для торговли и миссионеров. Жены Даогуана не были отправлены в Лондон – как это было сделано с Альбертом, отвезенным в Пекин в той сцене, которую я живописал в начале этого введения. Однако данная «опиумная война» все равно стала поражением императора. Он подвел 300 миллионов своих подданных и предал две тысячи лет традиций. Для него справедливо было считать такой исход провалом. Китай был разгромлен. Наркомания стремительно распространялась, государство утратило контроль за развитием событий, а традиции и обычаи были порушены.

Рис. В.2. Не лучший момент в истории Британской империи: британские корабли, сметающие китайские военные суда на реке Янцзы в июле 1842 года. Справа вдали видна «Немезида», первое в мире цельнометаллическое военное судно, оправдавшее свое название

В этом смутном мире объявился неудачливый кандидат в государственные чиновники Хун Сюцюань, выросший неподалеку от Гуанчжоу. Четыре раза Хун приходил в город сдавать трудные экзамены, что требовалось для зачисления на государственную службу, и четыре раза терпел полный провал. В итоге в 1843 году он вновь потерпел неудачу и был вынужден вернуться в свою деревню. Когда у него была лихорадка, ему пригрезилось, как ангелы забрали его на небеса. Там он встретил человека, который (как он затем рассказал) был его старшим братом, и двоих стоявших плечом к плечу побежденных им демонов. И на них пристально смотрел их бородатый отец.

Никто в деревне не мог разъяснить смысла этого сна, и Хун, по-видимому, сам забыл о нем на несколько лет, покуда однажды не открыл небольшую книжку, которую ему дали в Гуанчжоу во время одной из его поездок на экзамены. В этой книжке кратко излагались христианские священные тексты, и Хун понял, что в ней содержится ключ к истолкованию его сна. Братом в его сне был, очевидно, Иисус, так что Хун мог считаться китайским сыном Бога. Он и Иисус преследовали демонов на небесах. Однако его сон, похоже, означал, что Бог хочет, чтобы Хун изгнал их также и с Земли. Соединив воедино элементы евангельского христианства и конфуцианства, Хун провозгласил создание «Небесного государства великого благоденствия». Недовольные крестьяне и бандиты стекались под его знамена. В 1850 году его разношерстные полчища разгромили дезорганизованные императорские армии, посланные против него, после чего Хун, следуя воле Бога, стал проводить радикальные социальные реформы. Он перераспределял землю, законодательно ввел равноправие для женщин и даже запретил бинтование ног.

В начале 1860-х годов, когда американцы убивали друг друга с помощью артиллерии и магазинных винтовок в первой «современной» войне в мире, китайцы делали то же самое, но только с помощью сабель и копий в последней «традиционной» войне в мире. В том, что касается ужасов, «традиционная» версия войны далеко превзошла «современную». Погибло двадцать миллионов[6], по большей части из-за голода и болезней. Западные дипломаты и полководцы воспользовались создавшимся хаосом в своих целях и постарались еще глубже проникнуть в Восточную Азию. В 1854 году, дабы получить угольные станции, расположенные между Калифорнией и Китаем, американский коммодор Перри вынудил Японию открыть свои порты. В 1858 году Британия, Франция и Соединенные Штаты добились от Китая новых концессий. Император Сяньфэн[7], который, что вполне понятно, ненавидел «иностранных дьяволов», нанесших поражение его отцу Даогуану, попытался уклониться от подписания нового договора[8], воспользовавшись тем, что он вел войну против Хуна. Однако едва только у него возникли затруднения, правительства Британии и Франции сделали ему предложение, от которого он не смог отказаться. Иностранцы пошли походом на Пекин, и Сяньфэну пришлось с позором отступить в располагавшееся неподалеку место для отдыха. Затем европейцы сожгли его прекрасный Летний дворец, тем самым дав императору знать, что они могут сделать то же самое и с Запретным городом, если захотят. И Сяньфэн сдался. Потерпев от своих врагов еще более тяжкое поражение, чем его отец, император отказался в дальнейшем покидать свое убежище или встречаться с чиновниками, и предавался наркотикам и сексу. Год спустя он умер.

Принц Альберт скончался через несколько месяцев после смерти Сяньфэна. Он, вероятно, умер от брюшного тифа, проникшего в Виндзорский замок через никуда не годную канализационную систему, – несмотря на то, что он годами пытался убедить британское правительство, что плохая система канализации способствует распространению болезней. Еще более печально, что Виктория, такая же активная поборница современной водопроводно-канализационной системы, как и Альберт, в момент его ухода из этого мира была в ванной комнате.

Потеряв любовь всей ее жизни, Виктория еще более погрузилась в меланхолию. Но она не была совсем уж одинока. Британские офицеры подарили ей одну из наилучших диковинок из тех, что они награбили в пекинском Летнем дворце, – пекинеса (китайского мопса). Она нарекла его Лути.

Предопределенность

Почему история пошла именно тем путем, который привел Лути в Балморалский замок, где он старел вместе с Викторией, а не тем, в соответствии с которым Альберт изучал бы Конфуция в Пекине? Почему в 1842 году прокладывали себе путь огнем британские суда по Янцзы, а не китайские по Темзе? Говоря попросту: почему властвует Запад?

Утверждение, что Запад «властвует», может показаться некоторым преувеличением: в конце концов, как бы мы ни определяли «Запад» (вопрос, к которому я вернусь через несколько страниц), люди Запада после 1840-х годов не в полной мере управляли миром и регулярно терпели неудачи на этом пути. Многие из нас достаточно долго прожили, чтобы помнить и то, как Америку с позором выдворили из Сайгона (теперь город Хошимин) в 1975 году, и то, как в 1980-х годах японские предприятия выдавливали западных конкурентов из бизнеса. Еще большее число из нас считает, что все, что мы покупаем, сделано в Китае. Тем не менее также очевидно и то, что за последнюю сотню (или около того) лет люди Запада перебрасывали войска в Азию, а не наоборот. Это правительства Восточной Азии боролись с западными капиталистическими и коммунистическими теориями, а не западные правительства пытались править, руководствуясь учениями конфуцианства или даосизма. Люди Востока для преодоления лингвистических барьеров при общении зачастую пользуются английским языком. Европейцы же редко пользуются с этой целью мандаринским[9] или японским языком. Как откровенно сказал один малайзийский юрист британскому журналисту Мартину Жаку: «Я одеваюсь в вашу одежду, я говорю на вашем языке, я смотрю ваши фильмы, а сегодняшняя встреча состоялась потому, что вы ее назначили»[10].

Этот перечень можно было бы продолжать и дальше. С тех пор как подданные Виктории похитили Лути, Запад сохраняет глобальное доминирование, не имеющее параллелей в истории.

Моя цель – дать этому объяснение.

На первый взгляд может показаться, что я задал себе не очень трудную задачу. Почти все согласны с тем, что Запад правит, поскольку промышленная революция случилась здесь, а не на Востоке. В XVIII столетии британские предприниматели научились использовать энергию пара и угля. Фабрики, железные дороги и канонерские лодки дали возможность европейцам и американцам XIX века распространить свою власть в глобальном масштабе. Самолеты, компьютеры и ядерное оружие позволили их преемникам в ХХ веке упрочить это доминирование.

Конечно, это не означает, что все должно было случиться именно так, как случилось. Если бы капитан Эллиот не заставил лорда Мельбурна в 1839 году поступить вопреки своему желанию, то, возможно, британцы не напали бы на Китай в этом году. Если бы императорский уполномоченный Линь уделял больше внимания обороне побережья, то, может быть, британцы не добились бы успеха столь легко. Нет, вышесказанное означает, что – независимо от того, когда возникли те или иные обстоятельства, или кто именно сидел тогда на троне, или кто победил на выборах, или кто стоял во главе армии, – в XIX веке Запад всегда побеждал. Британский поэт и политик Хилэр Беллок удачно подытожил это обстоятельство в своих стихах в 1898 году:

Завершение сюжета

Однако, конечно, на этом данная история не заканчивается. Вышесказанное всего лишь побуждает задать следующий вопрос: почему Запад получил пулемет «максим», а остальной мир – нет? Это первый из тех вопросов, которые я здесь разбираю, поскольку ответ на него объяснит нам, почему Запад властвует и сегодня. Вооружившись этим ответом, мы затем сможем сформулировать и второй вопрос. Одна из причин интереса людей к вопросу, почему Запад властвует, – в том, что они хотят знать, как долго и каким образом это будет продолжаться. То есть они хотят знать, что произойдет дальше.

Этот вопрос становился все более насущным по мере того, как на протяжении ХХ века Япония превращалась в мощную державу, а в начале XXI века вопрос стал неизбежным. Китайская экономика удваивается в объеме каждые шесть лет и, вероятно, еще до 2030 года станет крупнейшей в мире. В начале 2010 года, во время написания этих строк, большинство экономистов надеялось, что именно в Китае, а не в США или в Европе произойдет «перезапуск» мирового экономического механизма. В Китае в 2008 году состоялись впечатляющие Олимпийские игры и два китайских «тайконавта»[12] совершили путешествие в космос. Как у Китая, так и у Северной Кореи имеется ядерное оружие, и западные стратеги озабочены тем, каким образом Соединенные Штаты станут приноравливаться к растущей мощи Китая. Так что вопрос – насколько долго еще Запад будет оставаться «во главе» – действительно является насущным.

Профессиональные историки славятся как плохие провидцы, – и, кстати, большинство из них вообще отказывается говорить о будущем. Чем больше я размышлял о том, почему Запад правит, тем больше я при этом понимал, что не профессиональный историк Уинстон Черчилль разбирался в происходящем куда лучше, нежели большинство профессионалов. Он настойчиво утверждал: «Чем дальше назад вы сможете взглянуть, тем дальше вперед вы, вероятно, сможете увидеть»[13]. Придерживаясь такого образа мыслей (даже если, возможно, Черчиллю не понравились бы мои ответы), я выскажу следующее предположение: знание того, почему Запад властвует, дает нам довольно хорошую возможность понять, как обернутся дела в XXI веке.

Я, разумеется, не первый, кто размышляет о том, почему Запад властвует. Этому вопросу уже добрых 250 лет. До XVIII века этот вопрос редко возникал, поскольку, откровенно говоря, в нем не было большого смысла. Когда европейские интеллектуалы впервые – в XVII веке – начали всерьез размышлять по поводу Китая, то большинство из них испытывало чувство смирения перед древностью и искушенностью Востока, – и вполне обоснованно. При этом лишь немногие люди Востока уделяли Западу хотя бы какое-нибудь внимание. Некоторые китайские официальные лица восхищались искусно сделанными часами, ужасным огнестрельным оружием и точными календарями людей Запада. Однако они считали, что состязаться с этими иностранцами, которые во всех прочих отношениях их не впечатляли, – дело не слишком стоящее. Если бы китайские императоры XVIII века знали, что французские философы – к примеру, Вольтер – восхваляли их в своих стихах, они, вполне вероятно, задумались бы над мыслями французских философов по их поводу.

Однако почти сразу же с того момента, когда дым фабрик стал заполнять небеса Англии, европейские интеллектуалы поняли, что у них имеется некая проблема. И среди прочих имевшихся проблем это была отнюдь не плохая проблема: у них возникло впечатление, что обретена власть над миром, однако они не знали, почему это произошло.

Европейские революционеры, реакционеры, романтики и реалисты со страстью принялись предаваться размышлениям на тему, почему Запад взял верх. В результате было создано ошеломляющее количество предположений и теорий. Возможно, наилучшим способом начать выяснение того, почему Запад властвует, будет выделение двух основных теоретических школ, которые я буду называть теориями «давней предопределенности» (long-term lock-in) и «краткосрочной случайности» (short-term accident). Излишне говорить, что не каждую из идей можно четко отнести к тому или иному лагерю. Тем не менее проведение такого разделения – полезный способ, позволяющий сконцентрировать внимание.

Объединяющая идея, лежащая в основе теорий «давней предопределенности», состоит в том, что с незапамятных времен некий важный фактор сделал Восток и Запад очень и постоянно разными. Он и определил то, что промышленная революция случилась на Западе. Разногласия же – и разногласия яростные – у сторонников теорий «давней предопределенности» существуют по поводу того, что это был за фактор и когда он начал действовать. Некоторые из них делают акцент на материальных силах – таких, как климат, топография и природные ресурсы. Другие обращают внимание на не столь осязаемые причины – такие, как культура, политика или религия. Те, кто подчеркивает роль материальных сил, обычно склонны рассматривать «давность» как то, что действительно существует очень долго. Некоторые из них заглядывают на пятнадцать тысяч лет назад, в конец ледникового периода[14], а кое-кто углубляется в прошлое еще дальше. Те же, кто делает акцент на культуре, обычно рассматривают «давность» как нечто более кратковременное, простирающееся в прошлое лишь на тысячу лет – до Средних веков либо на две с половиной тысячи лет – до эпохи греческого мыслителя Сократа и великого китайского мудреца Конфуция. Но вот в чем сторонники «давности» могут согласиться между собой, так это в том, что британцы, которые в 1840-х годах пробивали себе огнем дорогу в Шанхай, и американцы, которые десятилетием позже силой заставили открыть японские порты, были всего лишь бессознательными агентами последовательности событий, начавшейся тысячелетием раньше. Сторонники «давности» могли бы сказать, что было попросту глупо с моей стороны начать эту книгу с противопоставления сценариев «Альберт в Пекине» и «Лути в Балморале». Королева Виктория в любом случае победила бы: результат был неминуем. Он был заложен за поколения до того, как стал реальностью.

Где-то между 1750 и 1950 годами почти все объяснения того, почему Запад властвовал, были вариациями на тему «давней предопределенности». Наиболее популярной была версия, что европейцы попросту культурно превосходили всех остальных. Начиная со дней гибели Римской империи большинство европейцев определяли себя в первую очередь и главным образом как христиан, прослеживая свои корни до времен Нового Завета. Однако в попытках объяснить, почему Запад достиг господства, некоторые интеллектуалы XVIII века придумали для себя альтернативную генеалогическую линию. Они утверждали, что две с половиной тысячи лет назад древние греки создали уникальную культуру разума, изобретательности и свободы. Благодаря этому Европа двигалась по иной (и лучшей) траектории, нежели остальной мир. Эти интеллектуалы признавали, что Восток обладал собственной ученостью. Однако, по их мнению, его традиции были чересчур запутаны, чересчур консервативны и чересчур иерархичны для того, чтобы составить конкуренцию западной мысли. Многие европейцы приходили к выводу, что они побеждали всех остальных, поскольку культура заставила их делать это.

До 1900 года восточные интеллектуалы, пытаясь объяснить экономическое и военное превосходство Запада, зачастую «покупались» на эту теорию, хотя и с коррективами. На протяжении двадцати лет после того, как коммодор Перри явился в Токийский залив, движение «Цивилизация и просвещение» занималось переводом классических произведений французского Просвещения и британского либерализма на японский язык и выступало за то, чтобы догнать Запад посредством демократии, индустриализации и эмансипации женщин. Некоторые из его представителей даже хотели сделать английский государственным языком. Проблема, настаивали интеллектуалы 1870-х годов, такие как Фукудзава Юкити, имела давние корни. Источником большей части японской культуры был Китай, а Китай в отдаленном прошлом пошел по совершенно неверному пути. В результате Япония была лишь «полуцивилизованной» страной. Однако, утверждал Фукудзава, хотя эта проблема была давней, «предопределенность» не имела места. Путем «отказа от Китая» Япония смогла бы стать в полной мере цивилизованной страной.

Китайским же интеллектуалам, напротив, не нужно было отвергать никого, кроме самих себя. В 1860-х годах представители движения «Самоусиления» утверждали, что в основе своей китайские традиции остаются совершенно здоровыми. Китаю нужно лишь построить несколько пароходов и купить кое-что из иностранного огнестрельного оружия. Как оказалось, это мнение было ошибочным. В 1895 году модернизированная японская армия внезапно и бесстрашно явилась у одной из китайских крепостей, захватила сделанные за рубежом орудия и повернула их против китайских пароходов. Истоки данной проблемы явно лежали глубже и не сводились лишь к обладанию «правильным» оружием. К 1900 году китайские интеллектуалы последовали японскому примеру и стали переводить западные книги по эволюции и экономике. Подобно Фукудзаве, они пришли к выводу, что владычество Запада имело давние корни, но не является чем-то предопределенным. Путем отказа от собственного прошлого Китай также мог бы наверстать упущенное.

Однако некоторые западные сторонники теорий «давней предопределенности» полагали, что Восток попросту ничего не смог бы сделать. Они утверждали, что Запад сделала «лучшим из всех» культура. Однако культура не была основным объяснением западного владычества, поскольку она сама имеет материальные причины. Некоторые из них были уверены, что на Востоке излишне жарко или чересчур много болезней, чтобы люди могли развивать столь же инновационную культуру, что и на Западе. Некоторые также считали, что на Востоке попросту было слишком много людей. Поэтому все излишки потреблялись, жизненные стандарты поддерживались на низком уровне, и что-либо напоминающее либеральное, ориентированное на будущее западное общество не могло из-за этого появиться.

Появлявшиеся теории «давней предопределенности» имели всевозможную политическую окраску, однако наиболее важной и влиятельной была версия Карла Маркса. В те самые дни, когда британские войска «освобождали» Лути, Маркс (в то время он вел колонку о Китае в New York Daily Tribune) утверждал, что реальным фактором, закрепившим владычество Запада, была политика. На протяжении тысячелетий, заявлял Маркс, государства Востока были столь централизованными и столь мощными, что, в сущности, сумели остановить течение истории. Европа же прогрессировала от Античности через феодализм к капитализму, а пролетарские революции, как предполагалось, были провозвестниками коммунизма. А Восток был «замурован в янтаре деспотизма» и не смог следовать по той прогрессивной траектории, по которой следовал Запад. Когда же ход исторических событий оказался не совсем таким, как предсказывал Маркс, коммунисты (особенно Ленин и его последователи) в дальнейшем внесли коррективы в его теории, провозгласив, что революционный авангард может встряхнуть Восток и пробудить его от вековечного сна. Но ленинисты настаивали, что это может произойти лишь в том случае, если удастся сломать прежнее, окаменелое общество, – чего бы это ни стоило. Данная теория из категории теорий «давней предопределенности» не является единственной причиной того, почему Мао Цзэдун, Пол Пот и Кимы[15] в Северной Корее устроили такие ужасы своим народам. Однако она налагает тяжкое бремя ответственности.

На протяжении всего ХХ столетия на Западе происходило дальнейшее усложнение теорий, поскольку историки выявляли факты, которые, по-видимому, не соответствовали версиям «давней предопределенности». Поэтому сторонники этих теорий вносили в них коррективы, чтобы устранить такие несоответствия. Например, в настоящее время никто не оспаривает того факта, что в то время, когда в Европе великая эпоха морских открытий лишь начиналась, китайское мореплавание достигло намного больших успехов. Китайские моряки уже знали побережья Индии, Аравии, Восточной Африки и, возможно, Австралии[16]. Когда адмирал-евнух Чжэн Хэ в 1405 году отправился в плавание из Нанкина в Шри-Ланку, под его командой было примерно 300 судов. Среди них были и танкеры, перевозившие питьевую воду, и громадные «корабли-сокровищницы». Корабли имели водонепроницаемые отсеки и были оснащены самыми современными для того времени рулями и хитроумными устройствами для сигнализации. Среди 27 тысяч его моряков было 180 врачей и аптекарей. По контрасту с этим, когда Христофор Колумб отправился в плавание из Кадиса в 1492 году, под его командой было всего 90 человек на трех кораблях. Водоизмещение самого большого из его кораблей составляло едва лишь тридцатую часть от водоизмещения самого большого корабля Чжэн Хэ, а его длина (85 футов [примерно 25,9 м]) была меньше, нежели высота самой высокой грот-мачты у Чжэн Хэ, и всего лишь вдвое больше, нежели длина руля у него же. У Колумба не было ни танкеров со свежей водой, ни настоящих врачей. У Чжэн Хэ имелись магнитные компасы, и он знал достаточно много об Индийском океане, чтобы составить мореходную карту длиной в 21 фут (примерно 6,4 м). Колумб же редко когда знал, где он находился, не говоря уже о том, куда он двигался.

Все это может привести в замешательство любого, кто предполагает, что западное доминирование предопределилось уже в далеком прошлом. Однако в ряде серьезных книг утверждается, что то, что делал Чжэн Хэ, в конце концов соответствует теориям «давней предопределенности». Нам просто нужны более современные версии этих теорий. К примеру, экономист Дэвид Лэндис в своей великолепной книге «Богатство и бедность народов: почему некоторые так богаты, а другие так бедны» вновь возвращается к той идее, что вследствие болезней и демографии Европа всегда получала решающее преимущество перед Китаем. Но при этом он добавляет к этому один новый нюанс, высказывая предположение, что высокая плотность населения способствовала централизованному правлению в Китае и ослабляла у правителей стремление воспользоваться результатами путешествий Чжэн Хэ. Большинство китайских императоров – поскольку у них не было соперников – волновало скорее то, что торговля могла обогатить «нежелательные» группы (например, купцов), нежели приобретение дополнительных богатств для себя. И, поскольку государство было столь мощным, они, похоже, смогли прекратить данную деятельность, вызывавшую у них тревогу. В 1430-х годах императоры запретили океанские путешествия, а в 1470-х годах, возможно, уничтожили записи, сделанные Чжэн Хэ, положив конец великой эпохе китайских исследований.

Подобные же доводы приводит биолог и географ Джаред Даймонд в своей классической книге «Ружья, микробы и сталь: судьбы человеческих обществ». Его основной целью в этой книге было объяснение того, почему первые цивилизации создали именно общества, располагавшиеся в пределах полосы, простирающейся в широтном направлении от Китая до Средиземного моря. Однако, помимо этого, он высказывает предположение, что в современном мире стала доминировать Европа, а не Китай, поскольку, благодаря полуостровам Европы, небольшим государствам было нетрудно устоять против потенциальных завоевателей, и это способствовало политической раздробленности. В то же самое время более ровная береговая линия Китая больше благоприятствовала правителям-централизаторам, нежели мелким властителям. Ставшее результатом этого политическое единство позволило китайским императорам XV века запретить путешествия, подобные путешествиям Чжэн Хэ.

По контрасту с этим, в разобщенной Европе монарх за монархом могли отвергать безумный план Колумба, но он всегда мог найти еще кого-нибудь, к кому обратиться. Мы можем предположить, что если бы у Чжэн Хэ было столько же вариантов выбора, что и у Колумба, то Эрнан Кортес мог встретить в Мексике в 1519 году китайского губернатора, а не обреченного Монтесуму. Однако согласно теориям «давней предопределенности», множество объективно действующих сил – таких, как болезни, демография и география, – исключали такую возможность.

Тем не менее в последнее время у некоторых людей начало складываться впечатление, что путешествия Чжэн Хэ и множество других фактов вообще попросту чересчур плохо вписываются в модели «давней предопределенности». Уже в 1905 году Япония показала, что восточные страны могут «доставить европейцам все удовольствия за их деньги» на поле боя, одержав победу над Российской империей. В 1942 году Япония почти полностью вытеснила вооруженные силы Запада с Тихого океана. Затем она, оправившись после сокрушительного поражения в 1945 году, сменила курс, чтобы стать экономическим гигантом. С 1978 года Китай, как мы все знаем, также двинулся по похожему пути. В 2006 году Китай стал крупнейшим в мире источником выбросов углерода, превзойдя в этом отношении Соединенные Штаты. И даже в самые мрачные дни финансового кризиса 2008–2009 годов китайская экономика продолжала расти темпами, которые могли бы и в самые лучшие годы вызвать зависть у западных правительств. Возможно, нам необходимо отказаться от прежнего вопроса и задать новый: не «почему Запад властвует», но «властвует ли Запад»? Если ответ на него будет отрицательным, то теории «давней предопределенности», стремящиеся по-стародавнему обосновать владычество Запада (которое на самом деле уже не существует), кажутся довольно бессмысленными.

Одним из результатов такой неопределенности стало то, что некоторые западные историки разработали целую новую парадигму, объясняющую, почему Запад стал властвовать и почему теперь это властвование прекратилось. Я называю такой подход моделью «краткосрочной случайности». Аргументация в пользу теорий «краткосрочной случайности» обычно является более сложной, нежели аргументация в пользу теорий «давней предопределенности». Кроме того, в этом лагере существуют острые разногласия. Однако все его представители согласны в одном: что почти все, о чем говорят сторонники теорий «давней предопределенности», – неверно. Глобальное доминирование Запада не было предопределено с давних времен. Лишь после 1800 года, накануне «опиумной войны», Запад действительно на время опередил Восток, но даже это в значительной мере было случайностью. Поэтому сценарий «Альберт в Пекине» – это все, что угодно, но только не глупость. Он запросто мог бы осуществиться.

Везение

Округ Ориндж в Калифорнии известен скорее консерватизмом политической жизни, ухоженными пальмами и давно уже живущим там Джоном Уэйном (местный аэропорт назван в его честь, невзирая на то что ему не нравятся самолеты, пролетающие над полем для гольфа), нежели радикализмом в области гуманитарных наук. Однако в 1990-х годах он стал эпицентром теорий «краткосрочной случайности» в области глобальной истории. Два историка, Бинь Вонг и Кеннет Померанц, и социолог Ван Фэн из Калифорнийского университета в Ирвине[17] написали достопримечательные книги, в которых доказывается, что во всем, на что бы мы ни обратили внимание, – будь то экология, семейные структуры, технология и промышленность, финансы и социальные институты, стандарты жизни и потребительские вкусы, – всюду элементы сходства между Западом и Востоком намного перевешивают различия, имевшие место вплоть до XIX века.

Если они правы, то неожиданно становится куда труднее объяснить, почему Лути прибыл в Лондон, а не Альберт отправился на Восток. Некоторые поборники теорий «краткосрочной случайности», – такие, как известный экономист Андре Гундер Франк (написавший более тридцати книг на самые разные темы – от предыстории до латиноамериканских финансов), – утверждают, что на самом деле Восток был более, нежели Запад, предрасположен к тому, чтобы там произошла промышленная революция, пока не вмешались случайности. Франк пришел к выводу, что Европа была попросту «отдаленным окраинным полуостровом» в «китаецентрическом мировом порядке». Отчаявшись получить доступ на рынки Азии, где находилось реальное богатство, европейцы попытались тысячу лет назад в ходе Крестовых походов пробить себе дорогу через Ближний и Средний Восток. Когда это не сработало, некоторые из них – в частности, Колумб – попытались отправиться морем на запад, чтобы достичь «Катая»[18].

Эта попытка также оказалась неудачной, поскольку на пути туда находилась Америка. Однако, по мнению Франка, грубая ошибка Колумба ознаменовала начало изменения положения Европы в мировой системе. В XVI веке китайская экономика процветала, но при этом постоянно сталкивалась с проблемой нехватки серебра. Америка же была богата серебром. Поэтому европейцы отреагировали на нужды Китая, заставив коренных американцев добыть в горах Перу и Мексики добрых 150 тысяч тонн драгоценного металла. Треть его в итоге оказалась в Китае. Серебро, жестокость и рабство обеспечили Западу «место в третьем классе в азиатском экономическом поезде»[19], как сформулировал это Франк. Однако еще очень многое должно было случиться, прежде чем Запад смог «занять место азиатов в локомотиве».

Франк считал, что подъем Запада в конечном счете объясняется не столько предприимчивостью европейцев, сколько «упадком Востока» после 1750 года. Этот упадок начался, по его мнению, когда начал уменьшаться приток серебра. В Азии это обстоятельство вызвало политические кризисы, однако в Европе оно послужило стимулом, заставившим напрячь свои силы. Здесь европейцы, когда у них иссякло серебро на экспорт, механизировали свои производственные отрасли, дабы у них были иные, помимо серебра, товары, конкурентоспособные на азиатских рынках. Рост населения после 1750 года, утверждал Франк, также привел к различным результатам на разных концах Евразии. В Китае этот рост привел к поляризации богатства, а также способствовал политическим кризисам и препятствовал инновациям. В Британии же он обеспечил более дешевой рабочей силой новые фабрики. Когда Восток терпел неудачи, на Западе произошла промышленная революция, которая, по всем основаниям, должна была случиться в Китае. Однако поскольку она случилась в Британии, Запад унаследовал сей мир.

Впрочем, другие приверженцы теорий «краткосрочной случайности» с вышеизложенным не согласны. Социолог Джек Голдстоун (который несколько лет преподавал в Калифорнийском университете в Дэвисе и придумал термин «калифорнийская школа» для описания теорий «краткосрочной случайности») утверждал, что Восток и Запад были приблизительно в одинаково благополучном (или одинаково плохом) состоянии вплоть до 1600 года. И там и там властвовали большие аграрные империи, где опытное и умудренное духовенство стояло на страже старинных традиций. В XVII веке повсюду от Англии до Китая в результате эпидемий, войн и свержений династий общества оказались на грани краха. Однако в то время как большинство из этих империй затем вернулись в свое исходное состояние и заново установили у себя строго ортодоксальный образ мышления, протестанты Северо-Западной Европы отвергли католические традиции.

Голдстоун предполагает, что именно этот акт неповиновения направил Запад по пути в направлении промышленной революции. Европейские ученые, освободившиеся от оков архаических идеологий, настолько эффективно иследовали природные процессы, что британские предприниматели, также разделявшие эту прагматичную культуру «мочь сделать», сумели заставить работать уголь и пар. К 1800 году Запад, без сомнения, уже опередил всех остальных.

Голдстоун доказывает, что ничто из этого не было заранее предопределено и что, в сущности, немногие случайные события могли бы полностью изменить наш мир. Например, в битве на реке Бойн в 1690 году пуля из мушкета католика пробила одежду на плече Вильгельма Оранского, – протестантского претендента на английский трон. Считается, что Вильгельм при этом сказал: «Хорошо, что она не прошла ближе»[20]. Голдстоун говорит, что это было действительно хорошо. Он предполагает, что если бы тот выстрел угодил на несколько дюймов ниже, то Англия осталась бы католической, Франция доминировала бы в Европе, а промышленная революция, возможно, не произошла бы.

Кеннет Померанц из Ирвина идет еще дальше. С его точки зрения, тот факт, что в данном месте произошла промышленная революция, вообще был какой-то «гигантской флюктуацией». Как он утверждает, около 1750 года и Восток и Запад были на грани экологической катастрофы. Рост населения опережал рост технологий, и люди к тому времени уже сделали почти все возможное в отношении расширения и интенсификации сельского хозяйства, перевозок товаров и реорганизации своей собственной жизни. Они уже почти достигли пределов возможного для их технологий. Так что были все основания ожидать глобального спада и сокращения населения в XIX и XX веках.

Однако на самом деле за последние две сотни лет наблюдался больший экономический рост, нежели за всю предыдущую историю, вместе взятую. Причина этого, как Померанц объясняет в своей важной книге The Great Divergence («Великая дивергенция»), состояла в том, что Западной Европе, и прежде всего Британии, попросту повезло. Как и Франк, Померанц считает началом удачи Запада случайное открытие Америк, в результате чего возникла торговая система, обеспечившая стимулы для индустриализации производства. Однако, в отличие от Франка, Померанц предполагает, что не позднее 1800 года счастье Европы все же могло закончиться. Он указывает, что потребовались бы очень обширные территории, чтобы вырастить достаточное количество деревьев для питания дровами еще несовершенных ранних британских паровых машин, – фактически более обширные территории, нежели их имелось в густонаселенной Западной Европе. Но тут вмешалась вторая счастливая случайность: Британия – единственная во всем мире – имела удобно расположенные залежи угля, и к тому же ее производственные отрасли быстро механизировались. В 1840 году британцы использовали машины, работавшие на угле, во всех сферах жизни, включая металлические военные корабли, способные проложить себе путь огнем вверх по реке Янцзы. Британии пришлось бы сжигать ежегодно дополнительно 15 миллионов акров [6 млн га] леса – акров, которых не было, – чтобы получить то количество энергии, которое теперь получалось из угля. Началась революция ископаемого топлива. Экологическая катастрофа была предотвращена (или, по крайней мере, отодвинута в XXI век), и Запад внезапно – вопреки всем обстоятельствам – стал править земным шаром. В данном случае не было «давней предопределенности». Имело место всего лишь не столь давнее причудливое стечение обстоятельств.

Различия между объяснениями причин западной промышленной революции с позиции «краткосрочной случайности» – начиная с предотвратившей глобальную катастрофу флюктуации у Померанца до временных перемен в рамках растущей мировой экономики у Франка – столь же велики, как и, скажем, глубокие различия между Джаредом Даймондом и Карлом Марксом у сторонников «давней предопределенности». Однако, несмотря на разногласия внутри обеих школ, именно «линия фронта» между ними порождает наиболее резко противостоящие друг другу теории того, «как функционирует сей мир». Некоторые сторонники теорий «давней предопределенности» утверждают, что эти ревизионисты попросту торгуют вразнос претенциозной политкорректной псевдоученостью. В ответ некоторые приверженцы теорий «краткосрочной случайности» заявляют, что сторонники «давней предопределенности» – это апологеты Запада, или даже расисты.

Данный факт – что столько специалистов могут приходить к настолько различным выводам – наводит на мысль, что есть нечто ошибочное в том, каким образом мы подходим к данной проблеме. В этой книге я буду доказывать, что как сторонники «давней предопределенности», так и сторонники «краткосрочной случайности» одинаково неверно понимают картину истории и из-за этого получают лишь неполные и противоречивые результаты. И то, что нам требуется, по моему мнению, – это иной ракурс рассмотрения.

Картина истории

В данном случае я хочу сказать, что и сторонники «давней предопределенности», и сторонники «краткосрочной случайности» согласны в том, что последние двести лет Запад доминировал на земном шаре. Однако они расходятся во мнениях относительно того, на что был похож наш мир до того. При этом центральную роль играет различие в оценках ими истории, предшествовавшей Новому времени. Единственный возможный для нас способ разрешить данный спор – рассмотреть эти более ранние периоды, дабы определить общую картину истории. Лишь затем, когда будет определена ее базовая линия, мы сможем плодотворно обсуждать, почему обстоятельства сложились именно так, как они сложились.

Однако есть то, чего почти никто, похоже, не хочет делать. Большинство специалистов, пишущих на тему, почему Запад властвует, имеют подготовку в области экономики, социологии, политики или новой истории. В сущности, они – специалисты по текущим или недавним событиям. Они, как правило, сосредотачивают свое основное внимание на последних нескольких поколениях, заглядывая в прошлое самое большее на пятьсот лет назад. Более раннюю историю они рассматривают (если вообще рассматривают) очень сжато. И это притом, что главный предмет спора – в том, наличествовали ли те факторы, которые обеспечили доминирование Запада, уже в более ранние времена, или же они вдруг появились лишь в современную эпоху.

Некоторые мыслители подходят к данному вопросу совершенно иначе. Они уделяют основное внимание далекой предыстории, а затем сразу перескакивают к современной эпохе, очень мало говоря о тысячелетиях между ними. Географ и историк Альфред Кросби ясно показывает, что многие из указанных ученых принимают за данность то, что изобретение в доисторические времена сельского хозяйства имело решающее значение. Однако «между этой эрой и временем, когда развились общества, отправившие Колумба и других путешественников пересекать океаны, прошло приблизительно 4000 лет, на протяжении которых происходило мало важного по сравнению с тем, что произошло до того»[21].

Я полагаю это ошибочным. Мы не найдем ответов, если ограничим наши изыскания лишь предысторией либо современностью (и, спешу добавить, мы вряд ли найдем их, если ограничимся лишь четырьмя или пятью тысячелетиями в промежутке между ними). Данный вопрос требует, чтобы мы рассмотрели человеческую историю на всем ее протяжении как единый сюжет, выявляя ее общую картину, прежде чем обсуждать, почему эта картина была именно такой. Именно это я и пытаюсь сделать в этой книге, применяя довольно специфический набор навыков и умений.

Я получил образование археолога и историка Древнего мира и специализировался по античному Средиземноморью первого тысячелетия до Рождества Христова. Когда я начал учиться в Бирмингемском университете в Англии в 1978 году, большинство встречавшихся мне специалистов по Античности, по-видимому, вполне устраивала старая теория «давней предопределенности», согласно которой культура древних греков, созданная две с половиной тысячи лет назад, выковала специфический западный образ жизни. Некоторые из них (по большей части те, кто был постарше) даже, бывало, категорически утверждали, что эта греческая традиция как раз и сделала Запад лучше, нежели остальной мир.

Насколько я помню, ничто из этого я не воспринимал как проблему, пока не приступил в начале 1980-х годов в Кембриджском университете к своему дипломному исследованию на тему происхождения греческих городов-государств. Благодаря этому я оказался в среде специалистов по антропологической археологии[22], изучавших аналогичные процессы в других частях мира. Эти специалисты открыто смеялись над старомодной точкой зрения, согласно которой греческая культура была уникальной и положила начало специфической демократической и рациональной западной традиции. Как это часто бывает с людьми, на протяжении нескольких лет мне удавалось сочетать в своей голове две противоречащие друг другу точки зрения: что, с одной стороны, греческое общество развивалось теми же самыми путями, что и другие древние общества; и что, с другой стороны, оно положило начало особенной западной траектории развития.

Такого рода балансирование стало более трудным делом, когда я принял свою первую преподавательскую должность в Чикагском университете в 1987 году. Там я вел занятия в соответствии с известной чикагской программой Истории западной цивилизации, начиная с Древних Афин и вплоть до краха коммунизма. Чтобы оставаться хотя бы на день впереди моих студентов, мне приходилось изучать средневековую и новую европейскую историю намного более серьезно, нежели прежде. Благодаря этому я не мог не заметить, что на протяжении длительных периодов времени свобода, разум и изобретательность, которые Греция, предположительно, завещала Западу, куда охотнее нарушались, нежели соблюдались. Пытаясь в этом разобраться, я обнаружил, что рассматриваю все более и более широкие слои человеческого прошлого. Я был поражен, насколько выраженными были параллели между предположительно уникальным западным опытом и историей других частей мира – и прежде всего великих цивилизаций Китая, Индии и Ирана.

Профессора больше всего любят сетовать на лежащее на них административное бремя. Однако когда я перешел в 1995 году в Стэнфордский университет, то быстро усвоил, что работа в комитетах может быть отличным способом узнать то, что происходит за пределами моей собственной узкой области. С тех пор я возглавлял в университете Институт социальной истории и Центр археологии, исполнял обязанности председателя Департамента Античности, был первым заместителем декана Школы гуманитарных и естественных наук, а также проводил крупные археологические раскопки. Все это означало массу бумажной работы и головной боли. Однако это также давало мне возможность встречаться со специалистами из всевозможных областей – от генетики до литературной критики, – что могло оказаться важным для решения вопроса: почему Запад властвует.

Я усвоил одну важную вещь: для ответа на данный вопрос нам нужен широкий подход, объединяющий особое внимание историка к контексту, знание археологом глубокого прошлого и сравнительные методы, применяемые учеными-обществоведами. Мы сможем обрести такую комбинацию, собрав команду специалистов по многим дисциплинам, объединяющую глубокие профессиональные знания по широкому кругу областей. И именно этим я фактически занимался, когда начал руководить археологическими раскопками на Сицилии. У меня не было сколько-нибудь достаточных познаний в области ботаники – чтобы анализировать найденные нами обугленные семена, в области зоологии – чтобы определять кости животных, в области химии – чтобы разбираться в остатках того, что хранилось в сосудах, в области геологии – чтобы реконструировать процессы формирования ландшафтов, а также во многих прочих важных областях. Поэтому я отыскивал специалистов, у которых такие познания были. Руководитель раскопок – это своего рода научный импресарио, сводящий вместе талантливых мастеров своего дела, которые «исполняют представление».

Это хороший способ для подготовки отчета о раскопках, где целью является собрать данные, чтобы ими могли воспользоваться другие. Однако книги, созданные коллективно, обычно бывают не столь хороши в отношении выработки унифицированных ответов на важные вопросы. Поэтому в книге, которую вы сейчас читаете, я избрал скорее междисциплинарный подход, нежели мультидисциплинарный. Вместо того чтобы «пришпоривать» группу специалистов, я сам взялся собирать вместе и интерпретировать данные, полученные специалистами из многих областей.

Это чревато всевозможными опасностями (поверхностность, предвзятость специалиста и просто ошибки общего характера). Я никогда не считал себя столь же тонким знатоком китайской культуры, что и человек, который провел свою жизнь за чтением средневековых манускриптов. Также я не считаю, что мои познания в области человеческой эволюции столь же на уровне современных требований, что и у генетика (мне сообщали, что журнал Science уточняет содержимое своего веб-сайта в среднем каждые тринадцать секунд. Пока я печатал это предложение, я, вероятно, опять отстал). Однако, с другой стороны, те, кто остаются в рамках своих собственных дисциплин, наверное, никогда не увидят общую картину. Междисциплинарная «модель одного автора», возможно, и самый плохой способ написания книги типа этой, – за исключением всех прочих способов. Для меня этот способ, безусловно, представляется наименее плохим образом действий. Однако у вас будет возможность судить по результатам, был ли я прав.

Так что это за результаты? Я доказываю в этой книге, что вопрос, почему Запад властвует, – это на самом деле вопрос о том, что я буду называть «социальным развитием». Данный термин я в основном понимаю как способность обществ добиваться решения каких-либо задач, – формировать свою физическую, экономическую, социальную и интеллектуальную среду в соответствии с их собственными целями. Ранее в XIX, а затем и в ХХ веке западные мыслители принимали за данность, что социальное развитие является бесспорным благом. Они неявно, а зачастую и явно высказывали мнение, что развитие – это прогресс (или эволюция, или история) и что прогресс – будь то по направлению к Богу, изобилию или людскому раю – является целью жизни. В наши дни это представляется не столь очевидным. Многие люди считают, что деградация окружающей среды, войны, неравенство и крушение иллюзий по поводу того, что социальное развитие приносит в результате, далеко перевешивают любые порождаемые им преимущества.

Однако независимо от того, какой моральный заряд мы придаем социальному развитию, его реальность неоспорима. Почти все общества сегодня более развиты (в том смысле, в котором я определил это слово в предыдущем абзаце), нежели сотню лет назад, и некоторые общества сегодня более развиты, нежели другие. В 1842 году суровая истина заключалась в том, что Британия была более развитой, чем Китай, – фактически настолько развитой, что масштабы ее влияния стали глобальными. В прошлом империй было множество, но их влияние всегда было региональным. Однако к 1842 году британские производители могли наводнить Китай своими продуктами, британские промышленники могли построить металлические суда, превосходящие по огневой мощи любые корабли в мире, а британские политики могли отправить экспедицию на другой конец земного шара.

Вопрос о том, почему Запад властвует, на самом деле означает постановку двух вопросов. Нам необходимо понять как то, почему Запад более развит – то есть в большей мере способен добиваться решения каких-то задач, нежели любой другой регион мира, – так и то, почему развитие Запада достигло таких высот за последние две сотни лет, таких, что первый раз в истории несколько стран смогли доминировать на целой планете.

Я полагаю, что единственный способ ответить на эти вопросы – это измерить социальное развитие, дабы получить график, который – буквально – показывает картину истории. Сделав это, мы увидим, что ни теории «давней предопределенности», ни теории «краткосрочной случайности» вообще не объясняют действительно хорошо картину истории. Ответ на первый вопрос (почему на Западе социальное развитие достигло бόльших высот, нежели в любой другой части мира) не обусловлен ни одной из недавних случайностей: Запад уже является самым развитым регионом мира на протяжении четырнадцати из последних пятнадцати тысячелетий. Однако, с другой стороны, лидерство Запада также и не было предопределено в отдаленном прошлом. В течение более чем тысячи лет – примерно с 550 года и вплоть до 1775 года – восточные регионы показывали более высокие результаты. Таким образом, владычество Запада не было предопределено тысячи лет назад, но и не являлось результатом недавних случайных событий.

Ни теории «давней предопределенности», ни теории «краткосрочной случайности» сами по себе не дают ответа и на второй вопрос: почему западное социальное развитие достигло таких высот по сравнению со всеми более ранними обществами. Как мы увидим далее, лишь около 1800 года показатели Запада начали расти поразительными темпами. Однако сам по себе этот рост был лишь позднейшим проявлением очень долговременной тенденции устойчиво ускоряющегося социального развития. Долговременность и краткосрочность действовали совместно.

Вот почему мы не можем объяснить владычество Запада, рассматривая лишь предысторию либо рассматривая лишь последние несколько сотен лет. Чтобы ответить на данный вопрос, нам необходимо разобраться в прошлом на всем его протяжении. Однако хотя графическое отображение взлетов и спадов социального развития и выявляет картину истории и показывает нам, что именно следует объяснить, в действительности оно не является таким объяснением. Для этого нам необходимо погрузиться в детали.

Лень, страх и жадность

«История, сущ. – описание, преимущественно лживое, деяний, преимущественно незначительных, совершенных правителями, преимущественно подлыми, и вояками, преимущественно тупыми»[23],[24]. Порой бывает трудно не согласиться с этим юмористическим определением, предложенным Амброзом Бирсом. Может показаться, что история была попросту «одной чертовой штукой за другой», хаотической мешаниной гениев и дураков, тиранов и романтиков, поэтов и воров, экстраординарных свершений и собранных отовсюду пороков.

Таких людей полно на последующих страницах, поскольку так и должно быть. В конце концов, не какие-то громадные безличные силы, а именно люди «из плоти и крови» делают в этом мире все, что касается жизни, смерти, созидания и борьбы. Однако я утверждаю, что – вопреки всему этому «шуму и ярости» (Yet behind all the sound and fury)[25], – прошлое тем не менее имеет свои строгие закономерности, и с помощью надлежащих инструментов историки могут увидеть, что они собой представляют, и даже объяснить их.

Я воспользуюсь тремя такими инструментами.

Первым из них является биология[26], которая сообщает нам, кем на самом деле являются люди – умными шимпанзе. Мы – часть царства животных, которое само по себе является частью более обширной империи жизни, простирающейся от крупных человекообразных обезьян и по нисходящей вплоть до амеб[27]. Из этой совершенно очевидной истины вытекает три важных следствия.

Во-первых, как и любые формы жизни, мы существуем за счет того, что извлекаем из окружающей нас среды энергию и преобразуем ее в нечто более подходящее для себя.

Во-вторых, подобно всем более умным животным, мы любознательные создания. Мы все время пытаемся что-то делать, постоянно интересуемся – не является ли что-то съедобным, не будет ли это что-то источником радости и развлечения для нас и нельзя ли это как-то улучшить. Мы лишь делаем это гораздо лучше, нежели другие животные, поскольку у нас, прежде всего, большие и быстродействующие мозги со множеством извилин, позволяющие обдумывать что-либо; далее, у нас бесконечно гибкие голосовые связки, чтобы разговаривать о чем-либо; и, наконец, у нас имеется большой палец на руке, который можно противопоставлять другим, чтобы работать с чем-либо.

Что и говорить, люди – подобно другим животным – явно не все одинаковы. Некоторые извлекают больше энергии из окружающей среды, нежели другие; некоторые производят больше потомства, нежели другие; и, наконец, некоторые более любопытны, креативны, умны либо практичны, нежели другие. Однако третье последствие нашей «животности» заключается в том, что большие группы людей, в отличие от отдельных индивидуумов, во многом подобны друг другу. Если вы случайным образом возьмете из толпы двух людей, они могут оказаться настолько разными, насколько вообще это можно себе представить. Но если вы сопоставите две толпы в целом, то они, скорее всего, будут близким подобием друг друга. А если вы сопоставите миллионные группы – как это делаю я в данной книге, – то в них, скорее всего, будут очень близкие пропорциональные соотношения числа энергичных, плодовитых, любопытных, креативных, умных, разговорчивых и практичных людей.

Эти три наблюдения – сделанные, скорее, на уровне здравого смысла – объясняют многое в ходе истории. На протяжении тысячелетий социальное развитие в основном шло по восходящей линии – благодаря нашей любознательности – и в целом ускорялось. Одни хорошие идеи порождали другие хорошие идеи. А раз заимев хорошие идеи, мы обычно их не забываем. Но, как мы увидим далее, одна только биология не объясняет всю историю социального развития. Временами социальное развитие на длительные периоды останавливается, без какого-либо роста вообще. Порой же оно даже идет на убыль. Просто знать, что мы являемся умными шимпанзе, оказывается недостаточно.

В таких случаях на сцену выходит второй инструмент – социология[28]. Она сообщает нам как о том, что вызывает социальные изменения, так и о том, какие последствия эти изменения порождают. Одно дело для умных шимпанзе – сидеть и что-то пытаться делать, и совсем другое дело – сделать свои идеи популярными и изменить общество. Для этого, по-видимому, требуется своего рода катализатор. Роберт Хайнлайн, великий научный фантаст, некогда сказал, что «прогресс двигают не те, кто рано встает, его двигают ленивые мужчины, старающиеся изыскать более легкие способы сделать что-либо»[29],[30]. Как мы увидим ниже в этой книге, данная «теорема Хайнлайна» верна лишь отчасти. Ибо ленивые женщины играют столь же важную роль, что и ленивые мужчины, и лень – не единственная матерь изобретательности. «Прогресс» зачастую – это, скорее, избитое слово для обозначения того, что произошло. Но если мы немного конкретизируем мысль Хайнлайна, то, полагаю, она может стать хорошим кратким изложением в виде единственной сентенции причин социальных изменений, которые мы, скорее всего, отыщем. Фактически по ходу этой книги я стану предлагать не столь лаконичную ее версию в качестве моей собственной «теоремы Морриса»: «Причиной перемен являются ленивые, жадные и испуганные люди, которые ищут более легкие, более прибыльные и более безопасные способы что-либо делать. И они редко знают, что они делают». История учит нас, что, когда возникают затруднительные обстоятельства, – начинаются перемены.

Жадные, ленивые и испуганные люди стремятся добиться более предпочтительного для себя баланса в плане комфортности, чтобы работать как можно меньше и при этом быть в безопасности. Однако этим дело не исчерпывается, поскольку успехи людей в собственном воспроизводстве и в присвоении энергии неизбежно вызывают усиленную эксплуатацию ресурсов (интеллектуальных и социальных, равно как и материальных), доступных для них. Рост уровня социального развития порождает те самые силы, которые в дальнейшем его подрывают. Я называю это парадоксом развития. Успех порождает новые проблемы. Их решение порождает опять-таки дальнейшие проблемы. Жизнь, как говорится, – это долина слез.

Парадокс развития все время проявляет себя и заставляет людей постоянно делать трудный выбор. Зачастую люди оказываются не в состоянии справиться со своими проблемами, и тогда социальное развитие останавливается или даже идет на убыль. В других же случаях, однако, лень, страх и жадность объединяются, побуждая некоторых людей рисковать, идя на инновации, чтобы изменить правила игры. Если по крайней мере некоторые из них добиваются успеха и если большинство людей в дальнейшем перенимает успешные инновации, то общество может преодолеть «бутылочное горлышко», обусловленное ресурсами, и уровень социального развития будет продолжать возрастать.

Люди каждый день сталкиваются с такими проблемами и решают их. Вот почему уровень социального развития с конца последней ледниковой эпохи в целом продолжает расти. Но, как мы увидим, в некоторые моменты парадокс развития создает труднопреодолимые «потолки», которые можно осилить лишь в результате подлинно трансформативных перемен. Социальное развитие застопоривается в этих «потолках», что вызывает отчаянную борьбу. Раз за разом мы увидим, что когда обществам не удается решить проблемы, стоящие перед ними, то их начинает терзать ужасный набор бед: голод, эпидемии, неконтролируемая миграция и крах государства. В результате стагнация переходит в упадок. А если голод, эпидемии, миграции и крах государства соединяются с другими силами разрушения – наподобие изменений климата (в совокупности я их называю «пятью всадниками Апокалипсиса»), – то спад может превратиться в гибельный крах на сотни лет и «темные века».

Следует отметить, что биология и социология объясняют большую часть картины истории, а именно: почему уровень социального развития в целом растет, почему временами его рост происходит быстрее, а временами – медленнее и почему он порой снижается. Однако эти биологические и социологические законы являются константами, применяемыми повсеместно, – для всякого времени и всякого места. Они – по определению – говорят нам о человечестве в целом, а не о том, почему люди в одном месте живут жизнью, настолько отличающейся от жизни людей в другом месте. Чтобы объяснить это, на протяжении книги я буду все время заявлять, что нам необходим и третий инструмент – география[31].

Три условия: место, место и место

«Искусство биографии отличается от географии», – заметил юморист Эдмунд Бентли в 1905 году. – В биографии речь идет о людях, а в географии о картах»[32],[33]. Долгие годы люди (в британском понимании – мужчины из высших классов) доминировали в повествованиях историков – до такой степени, что история была еле отличима от биографии. Такое положение изменилось в ХХ веке, когда историки сделали заслуживающими внимания людьми также и женщин, мужчин из низших классов и детей, добавив их голоса в общую мешанину. Но в этой книге я хочу пойти дальше. Раз уж мы согласились, что люди (в больших группах и в более новом и более широком смысле этого слова) во многом подобны друг другу, я буду утверждать, что все, чего еще недостает, – это карты.

Многие историки реагируют на это утверждение, как бык на красную тряпку. Одно дело, говорили мне некоторые из них, – отказаться от старой идеи, согласно которой разный ход истории на Востоке и Западе определили немногие великие люди. И совсем другое дело – говорить, что культура, ценности и убеждения не имели существенного значения, и искать причину владычества Запада всецело в действии грубых материальных сил. Но это – более или менее – именно то, что я намерен делать.

Я буду стараться показать, что Восток и Запад за последние пятнадцать тысяч лет прошли через одни и те же этапы социального развития, причем в одном и том же порядке, поскольку они были населены одними и теми же разновидностями человеческих существ, которые порождали одни и те же «разновидности» истории. Однако я также буду стараться показать, что они делали это не одновременно и не с одинаковой скоростью. Я сделаю вывод, что биология и социология объясняют глобальные схожие моменты, в то время как география объясняет региональные различия. И в этом смысле именно география объясняет, почему властвует Запад.

В таком грубом изложении это, наверное, выглядит как теория «давней предопределенности», причем настолько отъявленная, насколько это вообще можно себе вообразить. И безусловно, были историки, которые воспринимали географию именно таким образом. Данная идея восходит как минимум к Геродоту, греку V века до н. э., который часто считается «отцом истории». «В благодатных странах люди обычно бывают изнеженными…»[Геродот. «История» 9.122][34], – настаивал он и, подобно ряду детерминистов после него, пришел к выводу, что география предопределила величие его собственной родной страны. Возможно, самый примечательный пример являет собой Элсуорт Хантингтон, географ из Йельского университета, который в 1910-х годах обработал массу статистических данных, чтобы продемонстрировать, что его родной город Нью-Хейвен в штате Коннектикут имеет почти идеальный климат в отношении стимулирования появления великих людей (лишь Англия была лучше). И напротив, сделал вывод он, «слишком единообразно стимулирующий» климат Калифорнии – где я живу – порождает лишь повышенный уровень психических заболеваний. Жителей Калифорнии, уверял Хантингтон читателей, можно, вероятно, уподобить лошадям, которых загоняли до предела, так что некоторые из них переутомились и потеряли здоровье[35].

Над подобным легко насмехаться. Однако когда я говорил, что география объясняет, почему Запад властвует, я имел в виду совсем другое. Географические отличия оказывают долгосрочные влияния, но они никогда не приводят к «предопределенности». То, что расценивается как географическое преимущество на одном этапе социального развития, может не иметь значения либо может быть явно неблагоприятным фактором на другом этапе. Можно сказать, что хотя география и является движущей силой социального развития, однако социальное развитие, в свою очередь, определяет значение географии. Это «улица с двухсторонним движением».

Чтобы лучше объяснить это – и дать схематичную «дорожную карту», чтобы пользоваться ей далее по ходу этой книги, – я бы предпочел оглянуться на двадцать тысяч лет назад, в самый холодный момент последней ледниковой эпохи. Тогда география значила очень много: значительную часть Северного полушария покрывали ледники толщиной в милю [1609 м], их обрамляли сухие и почти необитаемые тундры[36] и только ближе к экватору небольшие группки людей могли жить собирательством и охотой. Юг (где люди могли жить) и север (где они жить не могли) различались до крайности. Однако в пределах южной зоны отличия между Востоком и Западом были относительно незначительными.

Окончание ледникового периода изменило значение географии. Разумеется, полюса оставались холодными, а экватор – жарким. Однако в полудюжине мест между этими крайностями (в главе 2 я буду называть эти места первичными центрами) более теплые погодные условия в сочетании с местной географией благоприятствовали эволюции тех растений и/или животных, которых люди могли доместицировать (одомашнить) – то есть генетически изменить их, дабы сделать более полезными, и в конце концов достичь такой стадии, при которой генетически измененные организмы смогли бы выживать только в симбиозе с людьми. Одомашненные растения и животные – это означало больше еды, а значит – больше людей, а это, в свою очередь, означало больше инноваций. Однако доместикация одновременно означала и более интенсивную эксплуатацию тех самых ресурсов, которые были движущей силой данного процесса. Парадокс развития сработал явным образом.

Все эти центральные регионы на протяжении ледниковой эпохи были, как правило, относительно теплыми и обитаемыми. Однако теперь они становились все более отличающимися – как от всего остального мира, так и друг от друга. География благоприятствовала каждому из них, однако некоторым в большей мере, нежели другим. В одном из этих регионов – на так называемых Холмистых склонах[37] в Западной Евразии – была уникально плотная концентрация пригодных для доместикации растений и животных. А поскольку группы людей во многом подобны друг другу, то именно здесь, где ресурсы были наиболее богатыми, и начался раньше всего процесс, который привел к доместикации. Это случилось примерно за 9500 лет до н. э.

Руководствуясь тем, что (как я надеюсь) является здравым смыслом, на протяжении всей этой книги я использую выражение «Запад» для описания всех обществ, ведущих свое происхождение из самого западного (и самого раннего) из евроазиатских первичных центров. Запад давно распространился из этого исходного центра в Юго-Западной Азии[38], охватив Средиземноморский бассейн и Европу, а в последние несколько веков также и обе Америки и Австралазию[39]. Я надеюсь на понимание того, что определять «Запад» таким образом (вместо того чтобы сначала выискивать некие (предположительно) исключительно «западные» ценности, – такие как свобода, рациональность или толерантность, – а затем спорить о том, откуда явились эти ценности и какие части мира сего обладают ими) крайне важно для понимания сущности мира, в котором мы живем. Моя цель – объяснить, почему на земном шаре теперь доминирует определенный набор обществ, ведущих свое происхождение из первичного западного центра – прежде всего, общества Северной Америки, – а не общества из другой части Запада, или общества, ведущие свое происхождение из какого-нибудь другого первичного центра, или, коли на то пошло, не какие-нибудь иные общества вообще.

Следуя той же самой логике, я использую термин «Восток» в отношении всех тех обществ, которые ведут свое происхождение из самого восточного (и второго по возрасту) из евразийских первичных центров. Восток также давно распространялся из своего первичного центра между китайскими реками Хуанхэ (Желтая) и Янцзы, где около 7500 года до н. э. началось одомашнивание растений, и сегодня простирается от Японии на севере до стран Индокитая на юге.

У каждого из обществ, ведущих свое происхождение из других первичных центров (юго-восточного в нынешней Новой Гвинее, южноазиатского в современном Пакистане и Северной Индии, африканского в Восточной Сахаре и двух первичных центров в Новом Свете – в Мексике и Перу), есть своя увлекательная история. В дальнейшем я буду периодически вкратце касаться и их. Однако основное внимание (настолько неуклонно, насколько смогу) я буду уделять сопоставлениям Востока и Запада. Я исхожу из того, что с конца ледникового периода наиболее развитыми обществами мира почти всегда были те, что вели свое происхождение либо из первичного западного, либо из первичного восточного центра. Если «Альберт в Пекине» – это правдоподобная альтернатива «Лути в Балморале», то «Альберт в Куско, Дели или Новой Гвинее» – никак нет. Наиболее действенный способ для объяснения того, почему Запад властвует, состоит, следовательно, в сопоставлениях Востока и Запада. И именно этим я и занимался.

Такой способ написания этой книги потребовал своих издержек. Более глобальное рассмотрение, при котором уделялось бы внимание каждому из регионов мира, дало бы более богатую картину, с большим количеством нюансов. Можно было бы в полной мере воздать должное культурам Южной Азии, обеих Америк и других регионов за весь их вклад в цивилизацию. Но такая глобальная версия также имела бы свои недостатки, в особенности – отсутствие сконцентрированности. К тому же страниц в этой книге, вероятно, было бы еще больше, нежели в той, что я написал. Сэмюэл Джонсон, острейший ум Англии XVIII века, однажды заметил, что «Потерянный рай» – это книга, которую, однажды закрыв, уже очень трудно открыть»[40]. Это касается Мильтона. И я подозреваю, что это даже в еще большей степени касается всего, что я мог бы произвести на свет.

Если бы география действительно предоставляла объяснение истории в стиле Геродота, как «давнюю предопределенность», я мог бы завершить эту книгу вскоре после того, как отметил, что доместикация началась в западном первичном центре около середины десятого тысячелетия до н. э., а в восточном первичном центре – около середины восьмого тысячелетия до н. э. Ибо в таком случае социальное развитие Запада попросту опережало социальное развитие Востока на две тысячи лет, и Запад мог пройти через промышленную революцию в то время, когда Восток еще постигал письменность. Однако очевидно, что этого не произошло. Как мы увидим в последующих главах, география не предопределяла историю, поскольку географические преимущества всегда в конечном счете начинали работать против самих себя. Они являются движущей силой социального развития, однако в ходе этого процесса социальное развитие изменяет значение географии.

Когда социальное развитие идет по нарастающей, первичные центры расширяются. Порой это происходит в результате миграции, а порой через копирование или независимое создание новинок соседями. Техники и методы, хорошо работавшие в более старом центре, – будь этими техниками и методами сельское хозяйство или деревенская жизнь, города и государства, великие империи или тяжелая промышленность, – распространяются в новые общества и в новые среды. Порой эти техники и методы в новых условиях переживают расцвет, порой они попросту применяются без толку, а порой требуется их серьезная модификация, чтобы они вообще могли работать.

Каким бы странным это ни могло показаться, однако самые крупные успехи в социальном развитии зачастую достигаются в местах, где методы, импортированные или скопированные из более развитого центра, срабатывают не очень хорошо. Порой это бывает потому, что стремление адаптировать старые методы к новой среде заставляет людей совершать какие-то очень важные открытия; порой же это бывает, поскольку географические факторы, которые не имели большого значения на одном этапе социального развития, на другом этапе значат намного больше.

Например, пять тысяч лет назад тот факт, что Португалия, Испания, Франция и Британия были частями Европы, выдвинутыми в Атлантику, являлся огромным географическим недостатком. Это означало, что эти регионы были весьма удалены от реальных событий, происходивших в Месопотамии[41] и Египте. Однако пятьсот лет тому назад социальное развитие достигло таких успехов, что география изменила свое значение. Там имелись новые типы кораблей, которые могли пересекать океаны, всегда прежде являвшиеся непроходимыми. Благодаря этим кораблям выдвинутость в Атлантику внезапно стала громадным преимуществом. И вот португальские, испанские, французские и английские, а не египетские или иракские корабли начали совершать плавания в обе Америки, Китай и Японию. Именно западные европейцы начали связывать мир воедино путем морской торговли, а западноевропейское социальное развитие стремительно пошло по восходящей линии, обогнав более старый центр в Восточном Средиземноморье.

Я называю эту закономерность «преимуществами отсталости»[42]. Она столь же стара, как и само социальное развитие. Например, когда сельскохозяйственные деревни начали преобразовываться в города (вскоре после 4000 года до н. э. на Западе и около 2000 года до н. э. на Востоке), доступ к некоторым почвам и климату, благоприятным для первоначального появления сельского хозяйства, начал значить меньше, нежели доступ к великим рекам, которые можно было бы использовать для орошения полей либо как торговые пути. Затем, по мере роста государств, доступ к великим рекам начал значить меньше, нежели доступ к металлам, либо к более длинным торговым путям, либо к источникам рабочей силы. При изменении социального развития изменяется также и набор ресурсов, которые требуются для него. И вот регионы, некогда считавшиеся незначительными, могут обнаружить преимущества в своей отсталости.

Всегда трудно сказать заранее, каким образом преимущества отсталости себя проявят. Ведь не всякие отставания одинаковы. Например, четыреста лет тому назад многим европейцам казалось, что у бурно растущих плантаций Карибского бассейна более блестящее будущее, нежели у ферм Северной Америки. Оглядываясь назад, мы можем понять, почему Гаити превратилось в самое бедное место Западного полушария, а Соединенные Штаты – в самое богатое. Но предсказать такой исход куда труднее.

Тем не менее есть одно очень наглядное следствие преимуществ отставания, состоящее в том, что самый развитый регион в рамках каждого центра со временем меняет свое месторасположение. На Западе он по мере появления государств переместился с Холмистых склонов (в эпоху раннего сельского хозяйства) на юг, в речные долины Месопотамии и Египта. Затем, когда более важными стали торговля и империи, он переместился на запад – в бассейн Средиземного моря. На Востоке такое перемещение шло на север из района между реками Желтой и Янцзы в собственно бассейн Желтой реки, а затем на запад, к реке Вэй и региону Цинь.

Вторым следствием было то, что лидерство Запада в области социального развития не было стабильным. Отчасти так было из-за того, что жизненно важные ресурсы – дикие растения и животные, реки, торговые пути, рабочая сила – в каждом из центров были распределены по-разному. Отчасти же так было потому, что в обоих центрах процессы экспансии и инкорпорации новых ресурсов шли бурно и нестабильно, из-за чего в полной мере проявлял себя парадокс развития. Например, вследствие роста западных государств во втором тысячелетии до н. э. Средиземное море стало не только магистральным путем для общения и контактов, но также и главным местом проявления сил разрушения. Где-то около 1200-х годов до н. э. западные государства утратили свою руководящую роль, а миграции, крушения государств, голодовки и эпидемии вызвали крах в масштабах всего центра. Восток, не имевший такого внутреннего моря, не пережил сопоставимого краха, и к началу первого тысячелетия до н. э. превосходство Запада в социальном развитии резко снизилось.

За три последующих тысячелетия та же самая закономерность проявлялась вновь и вновь, причем с постоянно изменяющимися последствиями. География определяла, где в мире социальное развитие будет происходить быстрее всего. Однако социальное развитие по нарастающей изменяло значение географии. На разных стадиях развития критически важными были великие степи, связывающие восточную и западную части Евразии, богатые рисом земли Южного Китая, Индийский океан и Атлантический океан. Когда в XVII веке н. э. возросло значение Атлантики, те люди, которые наилучшим образом были предрасположены этим воспользоваться, – поначалу главным образом британцы, а затем их бывшие колонисты в Америке, – создали новые разновидности империй и экономик, а также обнаружили и высвободили энергию, содержавшуюся в ископаемом топливе. И я буду доказывать, что вот потому-то Запад и властвует.

План

Я разделил последующие главы на три части. В части 1 (главы 1–3) рассматриваются самые основополагающие вопросы: «Что такое Запад?»; «Откуда мы начали нашу историю?»; «Что мы понимаем под «владычеством»?»; «Каким образом мы можем выяснить, кто играет ведущую роль, или кто властвует?». В главе 1 я задаю биологическую основу для изложения эволюции и распространения людей современного типа по планете. В главе 2 я прослеживаю формирование и рост первичных восточного и западного центров после ледникового периода. В главе 3 я прерываю это повествование, дабы дать определение социальному развитию и объяснить, как я буду им пользоваться для измерения различий между Востоком и Западом[43].

В части 2 (главы 4—10) я прослеживаю историю Запада и Востока в деталях, постоянно задаваясь вопросом, чем объясняются имеющиеся у них черты сходства и различия. В главе 4 я рассматриваю появление и рост первых государств и великие неурядицы, которые в столетия, предшествовавшие 1200 году до н. э., привели к крушению западного первичного центра. В главе 5 я разбираю первые великие восточные и западные империи и то, как их социальное развитие дошло до пределов возможностей сельскохозяйственных экономик. Затем в главе 6 я анализирую великий коллапс, который «вымел» Евразию после примерно 150 года н. э. В главе 7 мы добираемся до поворотного пункта, когда для восточного центра открываются новые горизонты и он принимает на себя роль лидера в социальном развитии. Приблизительно к 1100 году н. э. развитие Востока опять уперлось в пределы, возможные для сельскохозяйственного мира. В главе 8 мы увидим, как это вызвало второй великий коллапс. В главе 9 я описываю новые горизонты, которые восточные и западные империи создали в степях и за океанами, когда они восстановили свою мощь, а также рассматриваю, как Запад преодолел отставание в развитии с Востоком. И наконец, в главе 10 мы увидим, как промышленная революция обратила лидерство Запада во владычество – и к каким громадным последствиям это привело.

В части 3 (главы 11 и 12) я обращаюсь к самому важному для любого историка вопросу: ну и что из того? Прежде всего, в главе 11 я собираю воедино мои аргументы, которые лежат в основе всех подробностей того, что случилось за последние пятнадцать тысяч лет, в виде трех наборов законов. Два из них – из области биологии и из области социологии – определяли картину истории в глобальных масштабах, в то время как третий набор законов – из области географии – определял различия между развитием Востока и Запада. Именно текущее взаимодействие этих законов – а не «давние предопределенности» или «краткосрочные случайности» – привело Лути в Балморал, а не принца Альберта в Пекин.

Обычно историки не так говорят о прошлом. Большинство ученых ищут объяснения скорее в культуре, убеждениях, ценностях, учреждениях и установлениях либо в слепом случае, нежели в грубых наружных сторонах материальной действительности. Некоторые попадаются в ловушку бесплодных разговоров по поводу законов. Но после рассмотрения некоторых из этих версий (и отказа от них) я захотел сделать на шаг больше. В главе 12 я высказываю предположение, что законы истории дают нам довольно хорошее представление о том, что, скорее всего, произойдет дальше. История не подошла к концу с владычеством Запада. Парадокс развития и преимущества отставания действует по-прежнему. Состязание между инновациями, способствующими социальному развитию по восходящей линии, и неурядицами, действующими противоположным образом, все еще продолжается. Фактически я выскажу предположение, что это состязание ныне является более ожесточенным, нежели когда-либо. Новые виды развития и новые виды неурядиц обещают – или угрожают – трансформировать не только географию, но также и биологию с социологией. Великий вопрос нашего времени – не в том, будет ли Запад продолжать властвовать. Этот вопрос – в том, совершит ли человечество в целом прорыв к совершенно новой форме бытия, прежде чем катастрофа сразит нас – насовсем.