Почтовый перевод

Почтальон обливался потом, рубашка у него прилипла к телу, мокрое лицо лоснилось; он с трудом проталкивал в песке свой велосипед; нагнувшись вперед всем туловищем, крепко ухватившись за руль, он тихонько кряхтел и, взбираясь на песчаный пригорок, проклинал местных обывателей и городские власти. «Чего, спрашивается, ждут? Почему не асфальтируют улицу?» — думал он.

Возвращавшиеся с рынка женщины окликнули его, чтобы подразнить:

— Эй! Хозяин! Что, сел на мель?

Насмешницы обогнали почтальона, он остановился и слез. Прислонил велосипед к выпиравшему животу, вытер лицо большим клетчатым платком. Постоял, глядя вслед уходившим женщинам. Проворные, легкие, идут с немалой ношей на голове, а кажется, едва касаются земли.

И почтальон медленно двинулся дальше.

Почти все дома тут были одинаковы — построены из старых трухлявых досок, крыты железом, зачастую ржавым, или старой, гнилой соломой, или же черными листами толя.

Почтальон поставил велосипед у кривого столба возле входной двери. На его «салам алейкум» ответили две женщины, сидевшие на циновке, но ответили они не очень приветливо. Обе знали его, но уж по самой своей должности он вызывал у всех неприязнь.

— Женщины, ваш супруг Ибраима Дьенг дома?

Одна из женщин, постарше, первая жена, окинула инквизиторским взглядом его лицо, потом посмотрела, что у него в руках.

— Кого тебе, говоришь?

— Мети, — оборвал ее почтальон, — Мети, я живу в вашем квартале и знаю, что хозяин этого дома — Ибраима Дьенг. Я ведь не белый какой-нибудь.

— Ба (так звали почтальона), а что я такого сказала?

— Да ничего особенного, конечно, не сказала. За это в ад черти не потащат.

— Ты не хуже меня знаешь — в этот час Ибраимы дома не бывает. Хватит и того, что он безработный! А уж целый день торчать дома с бабами мужчине не годится. Зачем ты спрашиваешь, будто ты чужестранец?

— Я обязан свое дело исполнять. А все вы, женщины, как только меня увидите, глядите сердито, словно я полицейский.

— Ты хуже, чем полицейский. Ты принесешь бумагу, а через неделю, через две приходят сборщики налогов, все в доме опишут да продадут с молотка. В наш дом ты никогда не приносил добрых вестей.

— А вот нынче как раз наоборот.

— Вон как! — воскликнула Мети и живо вскочила на ноги.

— Развеселилась! Женщины, как почуют деньги, сразу засуетятся. Деньги вам прислали.

— Откуда?

— Из Парижа… Почтовым переводом.

— Из Парижа? Кого же Ибраима знает в Париже? А это верно, что ему прислали? Ба, не убивай нас ложной надеждой.

— И еще письмо я принес. Я свое дело знаю.

— Ты слыхала, Арам? — весело воскликнула Мети, повернувшись ко второй жене. Та подошла. Она была моложе, худенькая, с запавшими щеками, с острым подбородком.

— На сколько перевод? — спросила она.

— На двадцать пять тысяч франков — пятьсот французских франков.

Женщины разахались: какие огромные деньги!

— Видишь, Мети, пришел нам аллах на помощь! А ты все жаловалась.

Мети держала в руке уведомление о переводе и письмо, испытывая при этом сладостное ощущение могущества и богатства.

— Письмо и перевод! Кто же мог прислать?

— Белый! В Париже только белые живут! Как ты думаешь, Мети, наш супруг все говорит нам?

— А что, если попросить Ба прочесть письмо?

— Нет, женщины, нет! Читать и писать — не мое дело.

И сказав это, почтальон уехал.

Весь вечер обеих жен мучила одна и та же неотвязная мысль. Обе представляли себе, как они обходят одну за другой лавки своего квартала — они должны были деньги торговцам.

— Нельзя же дожидаться, когда вернется Ибраима. Ведь мы не знаем, что нам есть завтра! Я думаю, если показать Мбарке эту повестку и письмо, он даст нам кило риса и пол-литра масла. Да у нас еще осталось немного сушеной рыбы и вчерашнее ньебе.

— Да, так и надо сделать, — подумав, согласилась Арам.

Они вместе вышли из дому, и каждая вела за руку ребенка.

Он ничего не спросил, не осведомился, откуда взялся рис, так вкусно приправленный сушеной рыбой и ньебе. Он ел с наслаждением и наелся досыта. Потом дважды величественно рыгнул и сказал: «Аллах акбар»[1]. Вкушал он пищу, сидя, как всегда, на бараньей шкуре у подножия кровати.

— Не осталось ли у кого колы? — спросил он, не обращаясь, однако, ни к той, ни к другой жене.

— Пошарь в банке около кувшина с водой, — ответила со двора вторая жена.

Отяжелев от сытости, он лениво потянулся к банке. Там оказалось несколько орехов колы.

— Арам, разве это остатки? Тут четыре ореха один другого лучше. Неужто нынче с неба посыпались вам в руки туго набитые кошельки? А может, вы получили наследство? — шутливо бросил он женам, выбирая себе орех.

— Нет, Дьенг. Нет! Но аллах в бесконечном своем милосердии никогда не оставляет правоверных.

— Правильно, женщины, правильно! Аллах акбар! Аллах велик, и безмерна его доброта. И днем и ночью он бдит над нами.

— Подожди… подожди. Не раскалывай орех.

Вошла Мети и поставила перед ним на баранью шкуру мисочку, где плавали в сладком своем соку золотистые ломтики папайи.

— Папайя! До чего ж я ее люблю! Вымой-ка мне, Мети, колу.

Мети вышла.

Ибраима Дьенг вонзил зубы в нежную мякоть плода. Папайя так и таяла во рту, сок брызнул в уголках губ.

— Дайте-ка мне чем-нибудь утереться.

— Сейчас, Дьенг.

Арам принесла чистую тряпицу и присела на корточки подле мужа, приводя все в порядок. Дьенг вымыл руки и выбрал дольку ореха колы, который Мети подала ему на ладони.

Он с трудом встал и растянулся на постели, читая стихи из Корана.

— Право, не знаю, хватит ли у меня силы добраться до мечети, — пробормотал он.

— Тут ходит старик нищий, — сказала Арам.

Ибраима ответил не сразу, сначала улегся поудобнее, вытянул ноги. Он запрещал своим женам и детям подавать милостыню здоровым и молодым людям. «Это ведь тунеядцы, им бы только на даровщинку кормиться», — говорил он. Когда в мечети мужчины — главы семейств обсуждали этот вопрос, Дьенг проявлял себя в споре непобедимым оратором, загонял своих противников в угол, требовал доказательств, доводов, почерпнутых в толкованиях к Корану. Разве там написано, что надо подавать таким людям?

— А он действительно старый? — спросил Дьенг.

— Да, совсем старый.

— Тогда отдай ему остатки от трапезы. Пусть по милости аллаха уйдут из дому и объедки, и все наши беды.

Так он всегда говорил, когда подавал милостыню.

Время от времени прохладный ветерок приподнимал оконную занавеску — как в народе говорится, это обмахивались опахалами добродетельные супруги, вкушающие блаженство в раю. Дьенг глубоко вздохнул и, позевывая, попросил:

— Мети, извини меня, но уж ты потри мне ноги. Столько им довелось прошагать нынче!..

— Не жалуйся — аллах велик. Он нас никогда не покинет.

— Аллах!.. Аллах! Но и самому что-то делать надо!

Мети послушно принялась массировать ему ноги — одну, потом другую, до самого бедра. Ибраима вскоре заснул. Мети на цыпочках отошла от кровати.

— Ты уже сказала? — спросила Арам, когда Мети села на циновку рядом с ней.

— Нет еще. Дай человеку поспать. Когда муэдзин призовет к молитве, я разбужу Ибраиму и все расскажу ему, — ответила Мети, тоже отыскивая себе местечко, чтобы подремать.

В удушливую жару знойного полдня всех клонит ко сну.

Ибраима проспал время молитвы, а проснувшись, заворчал, срывая досаду на своих женах:

— Можно подумать, что я живу в доме безбожников, в доме неверных. А когда меня не бывает, случается ли вам, женщины, хоть раз помолиться? Я уж заранее трепещу, не вырастут ли неверующими мои дети!

Обе жены промолчали. Совершив омовения, Ибраима, как правоверный мусульманин и наставник своих жен, повел их за собою по божьему пути. Обе женщины, держась в нескольких шагах позади супруга, покорно преклоняли вслед за ним колени.

Кончив молитву, Ибраима собрался выйти из дому, но тут Мети, вкрадчивая, как старая кошка, вытягивающая лапы, сказала:

— Дорогой! Ба почтальон приходил. Тебе письмо.

— Письмо? От кого? Какого цвета бумага?

— Нет, это не такая бумага, как для налога.

— А ты откуда знаешь?

— Ба сказал нам, что письмо из Парижа. И денежный перевод тоже оттуда.

— Денежный перевод?

— Да.

— Кто же мне прислал деньги?

— Твой племянник Абду. Он ведь в Париже.

— Погоди, войдем лучше в дом. Нельзя посреди улицы говорить о деньгах.

В доме Мети продолжила свой доклад:

— Абду посылает двадцать пять тысяч франков. Две тысячи — тебе, три тысячи — его матери, остальные двадцать тысяч велит тебе сохранить для него. Шлет всем поклон. Просит уведомить его, что ты получил письмо и деньги.

— Надеюсь, не весь квартал уже знает о денежном переводе?

— Да вот какое дело!.. Мы с Арам пошли в лавку Мбарки. Там был Мбайе, и он прочитал нам письмо.

— Значит, Мбарке все известно…

И Дьенг гневно вздернул голову.

— Зачем ты, не спросясь у меня, дала чужому человеку прочесть письмо? Зачем взяла в долг провизию у Мбарки, у этого обдиралы?

— Да ведь у нас ничего не было на обед.

— И вчера не было, — вмешалась Арам. — А дети-то не могут жить не евши. Детей нельзя морить голодом.

— Хорошая жена ждет мужнина приказа (слово «приказ» было произнесено по-французски). Теперь весь квартал узнает, что я получил денежный перевод.

Жены молча выдержали огонь его гнева. Дьенг сердито отчитал их, потом положил в карман повестку, письмо и, высоко подняв голову, двинулся в путь величественной походкой.

У Дьенга была слабость к хорошей одежде. Ворот его длинного бубу был украшен замысловатой ручной вышивкой, в которой красиво переплетались белые, желтые и лиловые шелковые нити. Ему всегда хотелось хорошо одеваться, чтобы одним уж своим внешним видом внушать почтение ближним, чувствовать себя выше своих собеседников, ибо весьма важное качество человека, по мнению Ибраимы, состояло в представительности и в умении держать себя.

На углу улицы стоял магазин Мбарки — покосившаяся лачуга, жалкая снаружи и столь же убогая внутри. Шаткие полки, заваленные товарами, держались только благодаря петлям из железной проволоки или из кожаных ремешков. По вечерам мухи черными гроздьями устраивались тут на ночлег. Прилавок из трухлявого дерева покрыт был слоем пыли.

Лишь только Дьенг перешагнул через порог, оба они с хозяином излили друг на друга целую волну «салам алейкумов».

— Мети нынче заходила, взяла в лавке кое-что. Правильно я сделал, что отпустил ей товар? — спросил лавочник.

— Правильно сделал. Я как раз получил небольшой денежный перевод и смогу теперь очиститься от долга, — обиженно ответил Дьенг. — Можешь ты мне сказать, сколько я тебе должен?

— Да милостив будет аллах и ко мне и ко всем правоверным, нет у меня на уме таких мыслей, какие ты мне приписываешь. Но, может, я плохо понял… Мы же соседи с тобой, и, я полагаю, соседям лучше заранее сговориться, чтобы чужие уши ничего лишнего не слышали. Почему ты требуешь счет? Я вовсе не из-за денежного перевода просил тебя через Мети зайти ко мне в лавку. Я только хотел сказать тебе, что получил рис. Рис нового урожая, отборный.

Он таращил свои выпученные глаза с мохнатыми ресницами, смотрел направо, налево, наклонялся к Дьенгу, осторожно развертывая квадратный лоскут красной ткани, в котором лежали прекрасные крупные зерна риса. Нагнувшись над ними, торгаш тихим голосом, без всякого выражения продолжал:

— Рис-то из Индокитая. Не американский, не французский. Варить его куда выгоднее, чем всякий другой. У меня его немного — только для почтенных покупателей.

На лоб Мбарки набежали морщины, влажные бараньи глаза блестели. Стараясь сохранить свое достоинство, Дьенг неторопливо протянул руку и потрогал кончиками пальцев рисовые зерна. И сразу его охватила внутренняя дрожь, тело словно пронизал электрический ток.

Мбарка всматривался в лицо своего клиента.

— Этот самый рис ты ел нынче за обедом. Ну, что скажешь? Он полезен для желудка. А когда его варят, он не склеивается, как рис европейцев. Не выпускает из себя крахмал. А погляди, какие у него грани! Так уж его природа устроила. Ну что ты задумался? Я тебе отложу пятнадцать кило, больше не могу, — сказал он в заключение, снова свертывая свою тряпку.

— А почем кило?

— Да по той же цене! Аллах свидетель, что я кое-кого «подмазал», чтобы получить этот рис. Качество-то какое… А? Для вас стараюсь, друзья мои. Ты думаешь, я сколько-нибудь наживусь на тебе? Да если б я тебе сказал, сколько людей должны мне, ты бы понял, что мне от вас нет никакой прибыли. Я только хочу вернуть свои деньги. Я лучше согласен потерять на этих пятнадцати кило, чем лишиться твоего уважения.

Мбарка убедил Дьенга. Что касается счета, беспокоиться нечего — пусть Дьенг зайдет в лавку, возвращаясь с почты. Чтобы доказать свое дружеское расположение к нему, Мбарка отведал вместе с ним колы и сказал полушутя-полусерьезно:

— Забирай поскорее свой рис, а не то отдам другому, кто заплатит наличными.

Дьенг не заставил упрашивать себя. Окликнув проходившего мимо лавки мальчугана, он сказал:

— Сбегай-ка домой за матерью, за Мети.

И не теряя сознания своего превосходства, он занял у Мбарки пятьдесят франков на проезд до почты.

Едва он вышел из лавки и пересек улицу, его окликнул «этот разбойник» Горги Маиса, сосед и невозможный попрошайка:

— Эй, Ибраима!.. Дьенг!

— Маиса… Откуда ты? Как поживаешь?

— Альхамду лилла!..[2] А как твои домочадцы?

— Слава аллаху, все хорошо.

Голова у Горги Маиса круглая, на нее надета была домотканая феска, надвинутая на выпуклый лоб; полы его кафтана развевались.

Прошли вместе несколько метров, и навстречу им показался почтальон Ба на велосипеде; рубашка его, надетая на голое тело, была расстегнута, огромный живот колыхался из стороны в сторону. Обменявшись обычными приветствиями, все трое остановились.

— Ты видел письмо и…

Почтальон умолк. Выразительный взгляд Ибраимы Дьенга напомнил ему, что «на улице о деньгах не говорят». Но несмотря на это, Дьенг ответил:

— Ага.

— От кого весточка?

— От племянника.

— Приятно все-таки, что молодые люди думают о нас, — заметил Маиса. — Пришел их черед позаботиться о стариках! А вот мои племянники знать меня не желают. Я ничего и ни от кого не получаю.

— Я уж тут ни при чем. Мне что дают, то я и приношу. По всей округе с почтой разъезжаю, — сказал Ба, чувствуя, что Маиса метит в него.

— Да я не о тебе говорю.

— Ну, мне пора! И то уж немного запоздал, — сказал Ба и оседлал свой велосипед.

Ибраима Дьенг тревожился, зачем возле него вьется Горги Маиса: «Знает он, что я иду на почтамт? А как ему не знать? Ведь в Мбаркиной лавке все равно что на площади. Ничего в тайне не удержится».

— Ты знаешь, что Мбарка получил очень хороший рис? Из Индокитая привезен.

— Нет, не знаю, — ответил Дьенг.

— Неужели?.. А я из-за этого риса и не подошел, не хотел вам мешать. Мбарка любит все по секрету делать, даже когда совсем и не надо секретничать.

— Я заглянул в лавку, чтобы проверить свой счет, — сказал Дьенг самым естественным тоном. «Пусть подумает, что у меня есть деньги. Но куда же он все-таки гнет?»

— Так я тебя научу. Мне Мбарка отказал — не хочет в долг отпускать. А ты на обратном пути зайди к нему. Он продает этот рис из-под прилавка. Мбарка сущий жулик! Ты ему, скажем, задолжаешь сто франков, отойди на два шага от порога — и, оказывается, ты уже должен вдвое. Дерет, мошенник, и с живого и с мертвого.

Завязался разговор. Оба собеседника признавали, что и сами они и их домашние живут только благодаря тому, что лавочник отпускает им провизию в долг; но цены он взвинчивает безбожно.

— Горька наша участь на этом свете, — заключил Горги Маиса.

Подошли к остановке автобуса «по требованию». Дьенг спросил:

— Тебе куда, Маиса?

— С тобой поеду, — ответил Маиса, первым взбираясь в автобус.

Раскаленный воздух пропитывали противные запахи выхлопных газов и нечистот — было трудно дышать. На перекрестке кишмя кишели оборванные жалкие существа, калеки, прокаженные, ребятишки в лохмотьях, затерявшиеся в людском океане. Скрипели немазаные колеса телег, раздавались оглушительные гудки автомобилей. Хитрый старик нищий протягивал руку, показывая седокам лимузинов, остановленных красным светом семафора, свои пальцы, изъеденные проказой; прямо на асфальте сидела слепая женщина с маленькой дочуркой и пронзительным тоненьким голоском взывала о милосердии.

Дьенг и Горги Маиса вместе вошли в здание почтамта; перед каждым окошечком стояла очередь. Горги Маиса навел справки и повел Дьенга к окошечку, над которым значилось: «Денежные переводы». Там тоже выстроилась очередь, и последней в ней была какая-то толстуха. Вероятно, она устала стоять и, потеряв терпение, села прямо на каменный пол, равнодушная ко всему окружающему. Неподвижная, грузная, с расплывшимися чертами, она походила на бесформенный пень. Прислонившись к барьеру, Горги Маиса алчным взглядом следил, как чиновник за окошечком почтовых переводов пересчитывал банковские билеты.

Время шло.

— Постереги мою очередь — я пойду попрошу, чтобы мне прочитали письмо.

Примостившись рядом с почтовым ящиком, сидел писец. Он сначала отказался читать распечатанное письмо, но Дьенг уверил грамотея, что письмо по ошибке вскрыла его жена, подумав, что оно адресовано ей. Писец надел на свой толстый нос очки в металлической оправе, сползавшие с переносицы, и по-стариковски поглядел на клиента поверх очков.

— Письмо из Парижа, от твоего племянника Абду.

И он прочел:

Читая письмо, написанное по-французски, писец с листа переводил его на язык волоф.

Мальчишка-поводырь подвел к ним слепого нищего с гноящимися глазами. Слепец монотонно и неустанно твердил: «Ради аллаха. Ради аллаха».

Писец вернул Дьенгу письмо и сказал:

— Пятьдесят франков.

Дьенг пошарил в карманах. Нашел только десять франков. Поездка в автобусе вместе с Горги Маисой уменьшила его наличность на сорок франков.

— Я сейчас получу по переводу и заплачу тебе.

— Как ты думаешь, чем я кормлюсь? — язвительно спросил писец, уставившись на него недоверчивым взглядом.

Дьенг показал ему уведомление.

— Хорошо, я подожду, — милостиво сказал писец.

Толстуха, стоявшая в очереди, направилась домой и, хотя получила деньги, сердито ворчала, что потеряла много времени. Дьенг подошел к окошечку, чиновник вытащил из пачки бланк перевода и сверил его с уведомлением.

— Ибраима Дьенг? Так… Дай удостоверение личности.

— А у меня нет удостоверения. Есть квитанция об уплате налога, есть карточка избирателя…

— А наклеена на нее фотография?

— Нет… Нет.

— Ну, дай какую-нибудь справку, чтобы на ней было твое фото. Например, водительские права, военный билет.

— Ничего этого нет у меня.

— Тогда поди выправи себе удостоверение личности.

— Где?

В окошечке Дьенгу видна была только черноволосая большая голова чиновника, не вязавшаяся с его узкими плечами. Чиновник поднял холодное, замкнутое лицо. Изогнутые линии его губ были жестоки. Все его черты были воплощением суровости. Он внушал Дьенгу почтительную боязнь.

— Вот у меня есть удостоверение личности, — вмешался Горги Маиса и, глядя в упор на чиновника, протянул руку, в которой было зажато удостоверение.

— А разве перевод на твое имя?

Горги Маиса не ответил и, помедлив секунду, убрал руку.

— Отойди от окошка, — заорал чиновник. — Ибраима Дьенг, ты мне дашь удостоверение или нет?

— Друг, нет у меня удостоверения, — ответил Дьенг дрогнувшим голосом.

— Ступай достань.

— Где?

Они пристально смотрели друг на друга. Дьенгу казалось, что у чиновника глаза насмешливо прищурились. Дьенг страдал. Его терзало чувство унижения. На лбу у него выступил холодный пот. Он молчал, и тут ему вспомнилась поговорка, ходившая среди мелкоты по всему Дакару: «Чиновников не серди, не то горя от них жди».

— Сходи в полицейский участок своего квартала, — в конце концов дал совет чиновник. И, возвращая Дьенгу уведомление, добавил: — Перевод будет лежать на почте две недели.

Горги Маиса и Дьенг еще некоторое время топтались у окошечка, потом двинулись к выходу.

— Вон как ты заплатил мне! — крикнул писец, схватив Дьенга за шиворот.

— За что?

— Как «за что»? За работу.

— А чего же ты кричишь и всю одежду на мне измял! — сказал Дьенг, вырываясь из его цепких рук.

— Приятель, мы еще не получили денег по переводу. У моего друга нет удостоверения личности, — добавил Горги Маиса, стараясь утихомирить писца.

— Это меня не касается.

— Да не кричи ты, — надменно оборвал его Дьенг. — Аллах знает, что нет у меня пятидесяти франков. Сейчас я пойду в полицию, а когда вернусь, заплачу тебе. Я чужим добром никогда не пользуюсь. Я правоверный мусульманин.

— Правоверный! Мошенник ты — вот ты кто! Шел бы лучше работы поискал, чем строить из себя марабута[3], — язвил писец, возвращаясь на свое место.

Что же такое делается? Дьенг не мог понять, но, спускаясь по ступенькам крыльца, чувствовал себя глубоко униженным. У почты, выстроившись в ряд, словно увядшие растения в горшках, стояли нищие, подставляя кто руку, кто деревянную чашку, и все жалобно клянчили подаяние. Дьенг, отряхиваясь, попросил своего спутника посмотреть, не измята ли, не запачкана ли у него сзади одежда.

— Если побыстрее двинуть в полицию, может, еще успеем до закрытия вернуться на почту?

Горги Маиса испытующе взглянул на небо, на тени платанов, на циферблат своих карманных часов и изрек:

— Может, и успеем.

— Идти-то придется пешком.

— Ну, это все меняет.

Хотя присутствие Маисы было для Дьенга моральной поддержкой, он думал об истраченных сорока франках. Одному-то ему хватило бы на поездку в автобусе в оба конца.

— Ты пойдешь со мной?

— Да, — ответил Маиса, удивляясь такому вопросу.

«Я прибавлю шагу, — думал Дьенг, — он рассчитывает на мой перевод. Вот прилипала!»

Горги Маиса трусил за ним рысцой.

Он услышал в лавке, что его приятель Дьенг получил денежный перевод, и теперь действительно прилип к нему, надеясь «нагреть» его по меньшей мере на пять тысяч франков. Уходя утром из дому, он сказал одной из своих жен:

— Подожди меня, я скоро вернусь и принесу денег на сегодняшние расходы.

Измученные, мокрые от пота, они вошли во двор полицейского участка, и Горги Маиса тотчас рухнул на широкую ступеньку крыльца, которое шло вокруг всего здания — старой виллы колониальной архитектуры, отданной в распоряжение полиции. На крыльце в разных местах кучками устроились люди и разговаривали между собой; у входной двери сидели, вытянув ноги, двое небрежно одетых полицейских.

Один сказал скучающим тоном:

— Удостоверение личности? Вон туда.

Дьенг пошел по коридору.

— Эй! Ты куда?

Ибраима вздрогнул от испуга. Голос, окликнувший его, звучал так странно, совсем был не похож на человеческий. Дьенг обернулся… Никого. Он осторожно сделал еще несколько шагов.

— Эй! Кому говорят? Куда лезешь?

Значит, этот замогильный, глухой голос обращался именно к нему? И вдруг кто-то грубо встряхнул его за плечо.

— Сюда входить запрещается. Разве не знаешь?

От негодования, от сдержанного гнева у Дьенга на мгновение перехватило дыхание; он остолбенел. В глотке все горело от жажды. Он с трудом проглотил слюну. Около себя он увидел повернувшееся к нему страшное лицо, как будто вырезанное из обуглившегося дерева, толстогубое темное лицо с топорными чертами.

— Дежурный сказал — сюда идти. Удостоверение личности, — испуганно ответил Дьенг.

— Вон отсюда!

В полном расстройстве чувств, покусывая нижнюю губу, одергивая одежду, поправляя на голове феску, Дьенг медленным шагом двинулся обратно.

— Дай-ка на колу! — встретил его появление Горги Маиса.

Дьенг окинул его презрительным взглядом и, дав ему монетку, занял место в очереди.

— Пора молитву совершить, — напомнил ему Горги Маиса.

Маиса умел творить молитву совсем как мулла. Он был мастер на все руки. Дьенг вернулся на свое место в очереди, захватив с собою дольку ореха колы.

Очередь совсем не двигалась. Люди роптали на медлительность служащих.

Вдруг все шумы и разговоры перекрыл пронзительный голос Горги Маисы. Он внезапно превратился в гриота[4] и принялся восхвалять старинный, высокий род какого-то молодого человека, одетого в европейское платье, воспевать красоту женщин этой знатной фамилии, безмерное великодушие, щедрость и храбрость мужчин, благородство их поведения, сказывавшееся и в поступках столь прекрасного юноши, чистейшего из самых чистокровных отпрысков родовитой семьи. Надтреснутым фальцетом он отпускал комплимент за комплиментом на языке волоф, был неистощим в своем славословии и наконец победил сопротивление молодого человека, по-видимому падкого на традиционные похвалы.

Окружающие внимательно слушали. Молодой человек, явно смущенный, неловкими жестами пытался остановить это нежданное песнопение.

— Я никогда не пою за деньги, — надрывался Маиса. — Но если встретишь в подобном месте своего благодетеля, полезное дело — рассказать о нем простым людям, таким же, как и я. За деньги я не пою, я хочу лишь, чтоб не забывался обычай наших предков.

Молодой человек, побежденный лестью, сунул ему в руку стофранковую кредитку. И голос Маиса пробежал целую гамму вслед уходившему юноше.

— Ты его знаешь? — спросил Дьенг, когда вновь воцарилось спокойствие.

— А на что мне знать? Вот простак! Я услышал отсюда его фамилию и вышил по канве пестрые узоры.

— По-моему, ты что-то путал, перемешал все их родство и свойство.

— А он не заметил, он был доволен, что о нем говорят. Ничего ты не понимаешь в нынешней жизни.

— Нет, не понимаю, — подтвердил Дьенг, пораженный отсутствием чувства собственного достоинства у Маиса, корчившего из себя гриота.

— И этот парень тоже ничего не понимает. Чего ж время зря терять? — рассеянно заметил Маиса.

Подошла очередь Дьенга.

За окошечком появился коротко остриженный молоденький чиновник в очках а-ля Лумумба, придававших его юношескому лицу что-то интеллигентное.

— Тебе что надо?

— Удостоверение личности.

— Представь метрику о рождении, три фотографии и гербовую марку в пятьдесят франков.

— Вот какое дело, сынок, — пояснял Дьенг, всовывая голову в окошечко так, что перекладина рамы вдавилась в донышко его фески, — мне по переводу деньги получить надо, а без удостоверения личности не дают…

К словам он добавил в качестве вещественного доказательства повестку. Чиновник взял ее в руки. Стекла очков устремились на нее, равнодушные глаза захлопали ресницами.

— Правильно. А только я ничего не могу поделать. Иди, старик, добывай метрику, фотографии и марку, — сказал он бесстрастным тоном.

— Да у меня есть бумаги, там сказано, кто я такой, вот погляди: последняя квитанция об уплате налога, а вот карточка избирателя.

— Старик, зря стараешься, — ответил чиновник, отталкивая руку Дьенга. — Без фотографий, без метрики и без марки не могу выдать удостоверения. Уступи место следующему.

Дьенг выпрямился. У него закружилась голова. Он поискал глазами Маису.

— Почтенный! Твой знакомый уже ушел. Сказал, что у него срочное дело.

— Что? Как?

— Он велел передать тебе, что уходит.

— Спасибо, женщина, — сказал Дьенг, спускаясь с крыльца.

«Сходить на почту — не бог весть какая даль, это ведь не на луну взобраться. Где же он шляется? Нет того, чтобы позаботиться о нас, о детях. Будет теперь показывать свою щедрость, деньги-то и потекут, как вода между пальцами. А может, какую-нибудь молоденькую присмотрел себе, озорницу бесстыжую. Она у него денежки-то и вытянет за милую душу».

Весь день Мети вела сама с собой такие речи. Соседи — и женщины и мужчины — уже не раз посылали свое потомство справиться, не вернулся ли Дьенг. «Бессовестные! Как услышат, что у человека деньги завелись, сразу набросятся, будто коршуны».

Дьенг вернулся поздно — он еще заходил в мечеть. Вечерняя трапеза оказалась не хуже дневной. Жены старались предупредить малейшее его желание. Угостив мужа орехом кола, Мети, расхрабрившись от присутствия второй жены, спросила:

— Ну как? Все благополучно прошло?

— Ничего я не получил, — ответил Дьенг. — Требуют удостоверение личности. А чтобы получить удостоверение личности, нужны метрика, марка в пятьдесят франков и три фотографии.

Женщины не поверили. Они молча переглядывались. Мети ждала благоприятной минуты, чтобы приступить к новым расспросам. Пока же она сообщила мужу, что к нему приходили люди, много людей. И она перечислила всех.

— Да, все теперь будут думать, что у меня есть деньги, а я не хочу помочь нуждающемуся. Пусть они спросят у Горги Маисы. Он ходил со мной…

— Только для того и ходил, чтобы выманить у тебя денег, жулик он, этот Маиса! — заметила Арам, прервав мужа.

Дьенг рассказал, как Маиса «сорвал» сто франков с доверчивого юноши.

— И сразу же улизнул, чтобы не делиться с тобой. Вот жадина! А ты-то! Истратил на него пятьдесят франков! Нашел время!

Явился посетитель, возвестивший о себе бесконечными приветствиями. Это пришел Мадиань Диань. Женщины удалились. Мужчины повели беседу. Толковали обо всем. Разговор прерывался долгими паузами.

— Я нынче уже приходил к тебе, Дьенг. Дело в том, что я попал в очень трудное, можно сказать, тяжелое положение. И вот решил попросить у тебя помощи.

Мадиань Диань сделал паузу: не так-то легко вскрыть нарыв. Нужно бросать фразу за фразой, бороться, мучиться и унижаться, описывая свою нужду, свои плачевные дела. Фразам должны соответствовать выражение лица, вкрадчивые интонации, мягкое произношение слов на языке волоф. Надо прерывать свою речь молчанием, чтобы дать собеседнику время проникнуться сочувствием и жалостью к бедняку. Надо клясться Кораном и самим аллахом, обещая заплатить долг завтра утром еще до восхода солнца, прекрасно, однако, зная, что этого «завтра» никогда не будет.

Дьенг все понимал с полуслова. Ведь все просители без исключения затягивали одну и ту же песню. Самое главное было пробудить в человеке чувство солидарности с бедняками, подстегнуть красивыми словами дух братства, который с каждым днем все больше ослабевал в людях. Дьенг молчал. Мадиань Диань десятый раз повторял свои доводы и обещания.

— Да будет аллах мне свидетелем — я ничего не получил по переводу. Может быть, завтра удастся.

— Не клянись, я тебе верю. Мне до зарезу нужны пять тысяч франков. А если не можешь, дай хоть сколько-нибудь. Ты моя последняя надежда.

— Пойди спроси у Горги Маисы. Он ходил со мной, — горестно твердил Дьенг.

— Ну, может, ты дашь мне рису? Три кило рису — я слыхал, что ты получил сто килограммов.

— Вон как люди болтают, как они преувеличивают! У меня ровным счетом пятнадцать кило!.. Мети!

— Что, Дьенг?

— Дай Мадианю три кило риса.

— Дорогой, у нас уже немного осталось!..

— Мети, перестань мне перечить! Что бы я ни сказал, ты обязательно наперекор идешь!

— Это для моей семьи, Мети, — хныкал Мадиань Диань. — Клянусь тебе, нынче целый день дети ничего не ели.

— Мадиань, ты знаешь, наш дом — твой дом. Я ничего от тебя не скрываю. Я пойду посмотрю, сколько у нас осталось. А денег нет, Дьенг ведь сказал тебе, он не получил по переводу.

Мужчины опять повели обычную свою беседу, одну из тех, в которых люди, привыкшие друг к другу, повторяют избитые истины по сто раз в день и находят их полезными, а на самом деле только стараются убить время за такими разговорами.

Мадиань Диань унес домой только полкило рису.

Мети не понимала своего мужа. Экая глупая щедрость! Сбегутся теперь люди со всего квартала и разграбят дом. Хозяйство — это женское дело. И женщины решили защищать его. Они столковались между собой. Это они, а не Ибраима должны говорить, кому следует помочь. (Из поколения в поколение женщинам прививали покорность и обращали их в послушных исполнительниц мужниной воли, но это не мешало им, при желании, добиваться от мужчин чего угодно.)

Явились и другие посетители, отцы семейств. Несмотря на все их мольбы, они ушли несолоно хлебавши.

Наутро, еще до восхода солнца, Дьенг, как обычно, отправился в мечеть на молитву фаджар[5]. К его возвращению жены уже управились с хозяйством. И когда он пил отвар кенкелиба, пришел Баиди. Живой скелет, лицо — кожа да кости, скулы торчат, щеки запали. Вчера он не мог прийти. А сегодня он явился по очень важному делу, говорил Баиди, разделяя с Дьенгом его ранний завтрак. Дьенг не дал ему договорить. Рассыпаясь в извинениях, он сказал смущенно, с глубокой печалью в сердце:

— Аллах мне свидетель — я ничего не получил!

Мети, присутствовавшая при их разговоре, добавила:

— Баиди, я сама хотела сейчас пойти к тебе в надежде занять у тебя.

Баиди ушел, понурившись, и даже по спине его было видно, какое горькое разочарование он испытывает. Мети, довольная, что удалась ее хитрость, бросила заговорщицкий взгляд на вторую жену.

От дома Дьенга до мэрии было по меньшей мере шесть километров. Длинный путь этот врезался в память Дьенга. Проделать его пешком по жаре? Ведь в кармане нет двадцати франков. Кто бы мог одолжить ему двадцать франков? Даже зная, что его ждут деньги, никто не придет ему на помощь, Дьенг вспомнил, что Горги Маиса раздобыл вчера сто франков. И в отчаянии он направился в дом Маисы, стоявший напротив его жилища. Услышав голос Дьенга, обменявшегося с его женами учтивыми приветствиями, Маиса вышел ему навстречу, отвел подальше от двери и стал клясться всеми богами-покровителями, что у него не осталось ни гроша. «Сам у тебя хотел попросить». А когда Дьенг сообщил, что собирается идти в мэрию, хитрец, извиняясь, сказал, что не может идти с ним — ужасная ломота в ногах!

Густая толпа безвестных людей спешила в том же направлении. Гудки автомобилей, громкий треск мотоциклов, дребезжащие звонки велосипедов и мотороллеров, шарканье старых башмаков, топот конских копыт сопровождали этот людской поток до границы «туземных кварталов», а оттуда он растекался в разных направлениях. Шум постепенно стихал, но в воздухе долго еще висела серая завеса пыли.

Перед главным входом в мэрию, как на ступенях мечети, кучками толпились люди и, встречая знакомых, обменивались рукопожатиями.

Удобно устроившись на стуле у дверей, пожилой важный вахтер оживленно разговаривал с посетителями.

— Метрику? Отдел актов гражданского состояния, — ответил он на вопрос Дьенга. — Вон туда, — и показал рукой направление.

«Опять очередь!..» — подумал Дьенг, измерив взглядом ее длину, и занял место в хвосте.

В воздухе стоял гул, слышались разнообразные диалекты, гортанные голоса. Дьенг завел разговор с соседом — стоявшим впереди него щуплым человечком, лицо которого украшало несколько шрамов. Оказалось, он пришел уже в третий раз и все по одному и тому же делу. Он каменщик; слава аллаху, нашел себе работу в отъезд, в Мавританию. А то ведь два года был безработным. Дьенг поинтересовался, сколько времени надо хлопотать, чтобы получить выписку из метрической книги.

— Смотря как, — сказал каменщик. — Есть у тебя знакомства, связи — это одно, а нет, так наберись терпения. Но если деньги найдутся, быстро дело пойдет.

Дьенг доверился ему (каменщик казался человеком опытным) и объяснил, почему ему срочно нужно получить удостоверение личности. Ведь нетрудно выдать выписку из метрической книги. Его имя значится тут, в одном из реестров.

— А все-таки в наше время лучше иметь знакомства, — повторил в заключение каменщик.

От доверительных сообщений перешли к критике, круг собеседников расширился. К ним присоединились двое последних в очереди. Один из них, плечистый, коренастый, явившийся за метрикой для сына, доказывал, что все чиновники — волокитчики, нет у них сознания гражданского своего долга. Однако, когда кто-нибудь приближался, все умолкали. Каменщик каждого угостил кусочком ореха колы.

Ему выдали нужную справку. Прощаясь, он пожал всем руки. Подошла очередь Дьенга.

— Погоди, приятель, я передохну немножко, — сказал, молодой чиновник, закуривая сигарету, и завел разговор с сослуживцем в уголке канцелярии.

«Передышка» затянулась. Позади Дьенга раздался возмущенный женский голос.

— Не ворчать! — приказал чиновник, с явной неохотой возвращаясь на свое место. — Тебе что? — спросил он сухим тоном, резанувшим слух Дьенга.

— Мне? — растерявшись, повторил Дьенг.

— Твоя очередь? Да или нет? Что тебе надо?

Вдруг, проскользнув, как угорь, между ожидающими, у окошечка появился нищий в высоком тюрбане, с длинными четками в руке и запричитал:

— Подай ради аллаха, сынок!

— Убирайся ты… к черту! — огрызнулся чиновник сначала по-французски, а потом на языке волоф. — С утра до вечера торчишь тут, все уши прожужжал.

Нищий удалился с удрученным видом.

— Ну, так что тебе надо?

— Мне? Выписку о рождении.

— Где родился? Какого числа и месяца?

— Вот мои бумаги.

— Некогда мне разглядывать твои бумаги. Говори, когда и где родился.

Растерявшись от его грубого тона, Дьенг испуганно поглядел вокруг, ища поддержки, и опять протянул свои бумаги.

— Я жду. Слышишь? — вновь заговорил чиновник, пуская колечки ароматного дыма.

— Да поторапливайся ты, — крикнула женщина за спиной Дьенга. — Помогите ему кто-нибудь.

Подошел парень в полотняной куртке.

— Иди на свое место! — властным тоном приказал ему по-французски чиновник.

— Потише, пожалуйста! — ответил парень.

— Что! Не изображай из себя защитника справедливости.

— Прошу заметить, я с тобой вежливо говорю, — возразил опять парень и, повернувшись к Дьенгу, прочел вслух его бумаги: — Ибраима Дьенг, родился в Дакаре около тысяча девятисотого года.

— Мне надо знать, в каком месяце.

— Я ж тебе сказал: около тысяча девятисотого года.

— И ты думаешь, я стану искать? Я не архивариус.

Перепалка велась на французском языке. Мало-помалу спорившие возвысили голос, и в конце концов поднялась горячая дискуссия между чиновником и публикой. Молодой человек в куртке говорил смело. Он резко упрекал грубияна чиновника за то, что у него нет гражданских чувств и сознания профессионального долга. Он призывал в свидетели Дьенга, но тот упорно молчал. Дьенг признавал справедливость обвинений, которые бросал его заступник, но считал их бесполезными. Дело пошло еще хуже, когда стоявшая в очереди женщина бесцеремонно стала ругать мерзкие нравы администрации, нисколько не улучшившиеся со времени Независимости; она кричала во весь голос: «Вот хожу сюда целую неделю, прихожу утром, прихожу вечером, но если кто-нибудь думает, что я готова подмазать чиновника или переспать с ним, тот глубоко ошибается». «Вот, право, бесстыжая!» — думал Дьенг. У него не хватало смелости заставить ее замолчать, и он спрашивал себя, кто же ее уймет.

Наконец явился старик вахтер, успокоил кричавшую женщину, да и все при нем притихли.

— Ну, говори дату рождения, — опять принялся за свое чиновник.

— Ибраима Дьенг. Родился в Дакаре около 1900 года, — отчеканил парень в куртке.

— А сколько в году месяцев? — спросил чиновник, насмешливо скривив губы.

— Двенадцать, — доложил заступник, пристально и сердито глядя на него.

— В каком же месяце он родился?

— Послушай меня, приятель, — снова вмешался вахтер, обращаясь к Дьенгу. — Послушай меня хорошенько. Наверняка найдется кто-нибудь, кто родился в один день с тобой.

— Здесь все написано, — заупрямился Дьенг. — Вот у меня карточка избирателя. Там обозначено, когда я родился.

— Позволь-ка, — сказал вахтер, отстраняя парня в куртке. Тот поднял на него свой открытый взгляд и увидел в глазах вахтера огонек безумия, характерный для упрямых людей. Старик обратился к Дьенгу, поразившему его своей одеждой. — Надувают вас с этими карточками избирателя, — сказал он. — Чтобы заставить человека голосовать, напишут что попало. Разве будут они искать, лишний труд на себя брать. Погляди, сколько здесь реестров, а в подвале еще больше. Надо пересмотреть их все, один за другим.

— Папаша, — заговорил парень в куртке, — а разве нельзя сделать так: пусть он оставит свое имя и фамилию на бумажке, их поищут в реестрах.

— Ты что, хочешь учить нас нашему делу? Если сделать так, как ты говоришь, ему придется ждать больше двух месяцев.

— Ну, уж это чересчур!

— Сделай так, как он тебе советует. Поищи кого-нибудь, кто засвидетельствует, что его и твоя дата рождения совпадают, — добавила женщина.

Дьенг подавил горячее желание сказать, что все вышло по ее вине.

— А не найдешь такого, поищи влиятельного человека, — шепнул Дьенгу на ухо старик вахтер.

«К кому же пойти? К мулле в их мечети? Нет!.. Никого-то он не знает. Что делать… А в этой стране, если у тебя нет знакомств, нет поддержки, ничего не добьешься. Вот доказательство: уже сколько времени я безработный, все обещают взять меня обратно, да не берут. А других, кто со мной работал, взяли», — рассуждал Дьенг сам с собой.

С площади Независимости он направился к рынку Сандага. На перекрестке поискал глазами какого-нибудь знакомого, чтобы попросить у него двадцать франков. Все лица тут были замкнутые и чужие; все эти глаза, эти рты, эти уши казались ему безжалостными. К кому обратиться? Вон к тому подвижному, хорошо одетому человеку? Нет, Дьенг не мог льстить и фиглярничать, как Горги Маиса. Какой-то молодой человек встретился с ним взглядом, внешность его напомнила Дьенгу дальнего его родственника, четвероюродного племянника, живущего в этих краях. Возникло настойчивое желание пойти навестить этого четвероюродного племянника. «Да ведь я буду выглядеть лизоблюдом», — говорил он себе. А еще смущало его то, что этот родственник, приехавший из Франции, вывез оттуда белую жену. Но пойти к нему просто необходимо. Попросить у него только двадцать франков на автобус. Не откажет же ему племянник.

Он подошел к воротам из кованого железа и боязливо оглядел дворик, прежде чем решился нажать указательным пальцем на кнопку электрического звонка. Холодный пот побежал у него по спине. Калитку отворил бой в белом фартуке.

— Господин только что пришел, — сказал он, провожая Дьенга в гостиную.

Гостиная произвела на Дьенга глубокое впечатление. Так неприятно было чувствовать себя тут незваным гостем. Он переводил взгляд с одной вещи на другую, все тут требовало тишины и молчания. Он не осмеливался присесть, и ему так хотелось, чтобы племянник вышел к нему без своей Мадам.

В гостиной появился человек лет тридцати без пиджака, в рубашке с короткими рукавами. Как только он увидел дядюшку, тотчас постарался ободрить его, стал расспрашивать, как поживают домашние и родственники. Позвал Мадам и двух своих ребятишек, представил их Дьенгу.

Мадам совсем не помнила этого дядюшку. Разве можно запомнить имена и лица всей родни, которую она видела только раз, три года тому назад, — ведь эти люди исчезли с ее горизонта. Разве муж не сказал ей однажды в откровенной беседе, вполне естественной для супругов в смешанном браке: «Все эти родственнички навещают нас лишь тогда, когда они в нужде. Так зачем же нам терпеть их африканскую общительность».

Дьенг отклонил приглашение пообедать. Нет, нет, он только зашел узнать, как здоровье, какие новости.

Когда он собрался идти домой, четвероюродный племянник вышел проводить его. Они объяснились по-родственному. Племянник вернулся в комнаты и вынес стофранковую кредитку и банковский чек на тысячу франков. Он не держал в доме наличных денег. Дьенг поблагодарил и обещал завтра утром зайти к нему в контору.

Вернувшись в гостиную, племянник заметил, что жена дуется.

— Во всем у них только корысть. Этот дядюшка тоже за деньгами приходил?

Он посмотрел на жену понимающим и сочувственным взглядом. Чувства товарищества, объединяющего людей, того чувства, которое побуждает помогать людям в иные трудные часы, оказывать поддержку членам одной с тобой общины, не существовало в их среде.

Мадам ушла к себе.

Оставшись один, ее муж погрузился в раздумье: как внушить родственникам, чтобы они приходили навещать его только в контору.

На конечной станции автобусов Дьенг разменял деньги. Незачем выставлять напоказ стофранковую кредитку и возбуждать зависть. Чего доброго, придется заплатить за билет случайно встреченного родственника. Автобус был битком набит. Рядом с Дьенгом на двухместной скамейке сидел старик с морщинистым, изношенным лицом и разговаривал с сидевшим напротив него прилично одетым молодым человеком.

— Я не видел того хвата, о котором ты говоришь, — сказал старик, произнося слова с кайорским выговором.

— Но ты дал? Дал это самое? Это самое! — дважды повторил молодой человек.

— Как бы не так. Очень много запросил.

— Всякой вещи своя цена. Главное — получить то, что хочешь.

— Куда же это страна идет! Всякий раз, как думаешь что-нибудь получить, плати, плати.

— Говори потише, — сказал молодой, окидывая пассажиров беспокойным взглядом.

Дьенг внимательно прислушивался. Он был уверен, что старик «подмазал» кого-то, чтобы добиться услуги. Но как это делается? Если бы знать! Он исподтишка наблюдал за соседями. Молодой внушал ему доверие, потому что был хорошо одет, а по лицу было видно, что он правоверный.

Подручный водителя собирал деньги за проезд. Дьенг вручил ему две монетки по десять франков.

На остановке «Гумало» старик и его спутник сошли. Дьенг последовал за ними и некоторое время шагал около них.

— Простите, братья. Я в автобусе слышал вас.

Молодой, помрачнев от страха, забормотал:

— А мы ничего не говорили, ни отец, ни я. Может быть, ты ошибся.

— Ну да, друг, слух твой обманул тебя. Ты слышал в автобусе кого-нибудь другого, — добавил отец.

— Не бойтесь. Я не тот, за кого вы меня принимаете.

— Аллах нам свидетель — мы ничего не говорили. Мы все мусульмане. Отец мой из внутренних районов. Приехал полечиться. Только и всего. Мы получили налоговый листок. На-ка, возьми. Купи себе колы.

Дьенг остолбенел. Да как же объяснить, чтобы его поняли? Молодой сунул ему в руку стофранковую бумажку. И не успел Дьенг опомниться, произнести хоть слово, отец и сын уже были на углу улицы. Он стоял ошеломленный, с кредиткой в руке.

Был уже третий час дня, когда он вышел на центральную улицу и направился в банк. По тротуару непрерывным потоком двигались прохожие, сновали лоточники, навязывая всякий дешевый товар: очки, запонки, отрезы тканей, гребешки, раскроенные брюки, статуэтки, деревянные маски, земляные орехи; зазывая клиентов, кричали малолетние чистильщики сапог, нараспев просили милостыню слепые — живые тумбы, пристроившиеся прямо на асфальте через каждую сотню шагов. Люди-обрубки шныряли на своих тележках под ногами прохожих.

Возле книжного магазина «Африка» к Дьенгу подошла скромно одетая женщина. Оказалось, ей не хватало десяти франков, чтобы вернуться домой в Иофф, — ее обокрали. Ни в ее тоне, ни в манерах ничто не обличало типичную проститутку. Дьенгу стало жалко бедняжку, и он дал ей двадцать пять франков, повторяя про себя ритуальную фразу: «Пусть уйдут мои несчастья вслед за этими деньгами». «Какой же я беспамятный! Ведь я, может быть, знаком с ее родителями. Мне неизвестно ее имя, но я уверен, что где-то видел ее», — думал он, продолжая свой путь. Женщина же рассыпалась в благодарностях и наилучших пожеланиях.

Банк еще не был открыт; чиновники толпились перед служебным входом. Окидывая взглядом кучки ожидающих, Дьенг искал знакомое лицо. Около колонны он заметил дородного человека в хорошо сшитом костюме, с большим портфелем в руке. Дьенг внимательно рассматривал его. Тот сразу почувствовал, что за ним наблюдают. И тогда Дьенг подошел к нему.

— Если у твоего племянника есть деньги на счету, все в порядке, банк выдаст, — ответил он на вопрос Дьенга.

Подошел какой-то парень, худой, в пиджаке из твида с широкими спадающими плечами. Он о чем-то заговорил с чиновником по-французски. (Дьенг не понял разговора.)

— Почему же человек, который дал тебе чек, не пометил: «На предъявителя»?

— А что такое «на предъявителя»?

Разъяснения Дьенг не получил. Он договорился с парнем в пиджаке из твида подойти к нему, когда начнется работа в банке. Сейчас ему полагалось войти в помещение с другой стороны здания, через двери для публики. Когда эта дверь открылась, публика хлынула в нее и заполнила холл. Дьенг с бьющимся сердцем вошел, сел на скамейку. Время от времени монотонный дребезжащий голос выкликал номер, мужчина или женщина подходили к окошечку.

Дородный тубаб сел напротив него. От страха у Дьенга заныло под ложечкой. В третий раз глаза их встретились. Он видел, что взгляд тубаба задержался на его лице, на его дрожавших руках. Странное, непостижимое чувство охватило его, похожее на чувство виновности. Стало страшно, как будто он совершает что-то преступное. Он инстинктивно вспоминал ограждающие от опасности стихи Корана.

По залу гулко разнесся голос, назвавший номер. Тубаб встал со стула; Дьенг поймал его взгляд, и грудь его поднялась в долгом вздохе облегчения. Вдруг он вздрогнул, чья-то рука тронула его за плечо.

— Брат, тебя там зовут.

В углу парень в пиджаке из твида сказал ему вполголоса:

— Запомни свой номер. Слушай хорошенько: сорок один. В кассе попроси, чтобы дали стофранковыми бумажками.

Дьенг вернулся на свое место и все повторял про себя: «Сорок один, сорок один». Скоро подошла его очередь. Кассирша спросила, какими купюрами дать ему тысячу франков. «По сто франков», — ответил он. Когда он подошел к выходу, парень в твидовом пиджаке остановил его.

— Альхамду лилах! — сказал Дьенг. — Все хорошо прошло. Спасибо.

— Дядюшка (между ними не было никакого родства), прошу тебя вспомнить о моем приятеле. Ведь только благодаря ему ты получил деньги.

— Сколько? — спросил Дьенг.

— Ты отец семейства. Вместо четырехсот дай ему триста.

Дьенг нашел, что взятка слишком велика.

— Ты подумай, как он рисковал! Из-за твоей тысячи он рисковал всем своим будущим и благополучием своей семьи.

Слушая перечисления опасностей, которым чиновник подвергался из-за него, Дьенг отсчитал ему триста франков. Он думал сердито: «Эти ловкачи взимают поборы за каждую услугу», — но признавал также, что без ловкачей людям, подобным ему, Дьенгу, было бы трудно жить на свете. На обратном пути, с деньгами в кармане, он рассматривал витрины магазинов, в которых теснились покупатели. Внимание его привлекла толпа любопытных, собравшаяся около здания Земельного управления. Там нараспев что-то рассказывал старик нищий. У него были провалившиеся пустые глазницы, на изможденном лице выступали острые скулы. Сильный голос его проникал в душу. Дьенг пошарил по карманам.

— Папаша! Папаша! — услышал он рядом с собой женский голос. — Прости меня, папаша. Я чужая в Ндакару[6]. Приехала сюда полечить мужа, но аллах призвал его к себе. Теперь мне надо вернуться в свою деревню. Я взываю к твоему великодушию! Ради аллаха, ради пророка его Мухаммеда, помоги!

Женщина произнесла все это высоким ровным голосом; она ничем не старалась вызвать сострадание, болезненную жалость, только слезы блестели у нее в уголках глаз и дрожали на ресницах.

Дьенг посторонился, пропуская двух прохожих.

— Ой! Ой!.. — закричал он. — Да я же тебя только что видел и даже дал тебе двадцать пять франков. Вон там это было, вон там!

Дьенг был убежден, что женщина та же самая, те же глаза, то же вытянувшееся лицо. Только одежда другая.

— Меня видал? Меня? — воскликнула она, приложив руку к груди. — Ты, верно, ошибаешься, за другую меня принимаешь.

— Нет!.. Нет!.. Аллах мне свидетель.

Люди оборачивались, враждебно смотрели на них.

— Ступай своей дорогой, старик! Я не такая, как ты думаешь. Я честная женщина.

— Да ведь только что, вот сейчас… На панели.

— Старик, — вновь прервала его женщина. — Ступай своей дорогой. Ты похож на марабута. И я никогда бы не подумала, что такой почтенный человек может так вести себя.

Дьенг забормотал:

— Да я же ничего не говорю… Помолчи, пожалуйста.

— У меня дома отец остался в твоих годах. А ты-то… Смотрите, как разоделся, да еще вздумал приставать к женщинам и делать им бесстыдные предложения, — сказала она и пошла дальше.

Дьенг, вконец расстроенный, посмотрел вокруг. Люди отпускали нелестные замечания на его счет. Он не знал, куда деваться от стыда. Человек его возраста в белой униформе (как видно, шофер) деликатно взял его под руку и вывел из толпы.

— Если порядочные люди принялись милостыню просить, до чего же мы дойдем?

Шофер не ответил. Пройдя несколько шагов, он оставил Дьенга и пошел своей дорогой. Сесть в автобус? Нет, об этом не могло быть и речи. На оставшиеся деньги надо сняться в фотографии и купить марку.

На проспекте Блеза Дианя он стал рассматривать витрины фотографов. В одном ателье сирийка с белым покрывалом на голове устало спросила его на языке волоф:

— Тебе что, любезный? Сфотографироваться?

— Только справиться хочу! Фото для удостоверения личности сколько стоит?

Не вставая с табурета, сирийка назвала цену. Дьенг нашел, что это слишком дорого. У пяти-шести других фотографов цена оказалась такая же. Он хотел было сняться у самого известного из фотографов, но цена испугала его. В конце концов он отправился к Амбруазу. Этот маленький смешной человечек подхватил его на пороге своей мастерской, устроенной в бывшем гараже. Не дав ему времени передохнуть, Амбруаз усадил его. Подручный, понимавший каждое движение хозяина, навел на клиента две лампы, и лучи их впились в глаза Дьенга.

— Не закрывай глаза, приятель. Это для удостоверения? Прекрасно. Я сразу понял, как увидел тебя. Подними подбородок… Так… Не шевелись!.. Готово.

Дьенг вынырнул из-за занавески. Амбруаз взял у него двести франков и сказал:

— Завтра.

Дьенг не спал до поздней ночи и, полный радостной уверенности в обеспеченном будущем, сразу позабыл о всех своих злоключениях. Он гордился великой силой своего терпения. Ворочаясь в постели с боку на бок, он обдумывал, какой ответ племяннику продиктует завтра писцу, и вдруг вспомнил, что не заплатил ему пятьдесят франков.

«Я получил твое письмо и денежный перевод. Уж сколько месяцев мы горевали и волновались, что ты пропал. Все тревожились. Как-то раз один из твоих товарищей сказал нам: „Абду уехал во Францию“. Нехорошо ты поступил — уехал, никого не предупредив, главное, меня. Ты же меня знаешь, уж мне-то мог бы ты сказать. Пожалуй, я сначала и воспротивился бы, но только потому, что боялся бы за тебя. Но, зная, что ты хороший сын, я все же дал бы тебе благословение, потому что ты ехал работать. Я рад, очень рад был узнать, что ты работаешь. Вот ты теперь в чужом краю. Ты один, некому дать тебе совета. Некому сказать тебе, что надо делать, а чего делать нельзя. Ты теперь сам себе и отец и мать. Избегай дурных знакомств. А также помни о том, что ты должен вернуться на родину. У матери только ты один из восьми ее детей работаешь. Думай прежде о ее нуждах, а потом уже о своих. Ведь здесь людям живется все труднее и труднее.

Получив деньги по переводу, я поступил так, как ты указал. Три тысячи франков послал твоей матери. Полагаю, что через несколько дней получу от нее весточку. Может быть, даже она сама приедет».

Дьенг задался вопросом — надо ли говорить о четвероюродном племяннике. Лучше не все говорить. И он опять принялся обдумывать письмо.

«Как ты просил, я храню для тебя двадцать тысяч франков. По-моему, тебе следует посылать мне все свои деньги. И тогда я до твоего возвращения куплю тебе дом. Молодость не вечно длится».

Он уже устал мысленно диктовать и вскоре уснул возле Арам.

На следующее утро от отправился в контору четвероюродного племянника. Тот на своей машине отвез его в мэрию. Там велел подождать около старика вахтера, который сразу узнал Дьенга. Они побеседовали. Племянник вышел с каким-то служащим. «Наверно, сеф, — подумал Дьенг, — по всему видно». Четвероюродный племянник поманил дядю. Записал на бумаге дату и место рождения Ибраимы Дьенга.

— Приходи послезавтра, дядюшка. На второй этаж, — сказал осанистый приятель четвероюродного племянника.

Итак, все устроено. Племяннику некогда было довезти его до дома, он высадил его у перекрестка Сандага. На прощанье Дьенг взял его руки и, повернув их ладонями вверх, забормотал стихи из Корана. Племянник не противился. Украдкой он поглядывал на полицейского, который направлялся к ним, ощупывая свой нагрудный карман. Поравнявшись с Дьенгом и племянником, он искоса поглядел на их руки, на лицо племянника, потом на марабута (он счел Дьенга марабутом) и тоже протянул руки. Дьенг взял его за большой палец и, обратив лицо к небу, зашептал молитву. Двое прохожих остановились и протянули руки. Закончив долгое бормотанье, он щедро поплевал вокруг. Каждый сказал: «Аминь! Аминь!» — потер ладонями лицо, и сборище рассеялось.

Дьенг вернулся домой в прекрасном настроении. Ведь послезавтра он получит выписку из метрической книги, а нынче вечером — фотографию. О марке он опять позабыл.

До вечера ему нечего было делать. А завтра предстояло навестить два дома: один по случаю рождения ребенка в семье, другой по случаю похорон. Уклониться было невозможно. После посещения кафедральной мечети следовали визиты родных и друзей. В субботу по каким-то таинственным причинам он не пошел в мэрию, отложив это на понедельник.

Во второй половине дня он направился к фотографу Амбруазу. Мастерская оказалась закрытой.

Дьенг вернулся домой и застал там свою старшую сестру, мать Абду. Это была крепкая широкобедрая женщина с обветренным лицом и покрасневшими глазами. После положенных приветствий она сразу перешла к житейским делам и без всякой патетики, произнося слова с жестким кайорским выговором, объяснила, зачем пожаловала. Завтра же ей надо в обратный путь. Она получила письмо от своего сына Абду и вот приехала за тремя тысячами франков, которые он ей прислал. Дьенг рассказал о всех своих хлопотах. Перспективы теперь уже благоприятны. Вопрос нескольких дней, самое большее два-три дня. Он даже ходил к своему четвероюродному племяннику, и тот принял его весьма учтиво.

— Это он-то? Да он нынче и знать нас не желает, а ведь я в детстве его и обмывала и подтирала!

— Надо понимать…

— Что понимать? Что он от нас отрекся? А мы-то его в детстве приютили, поили, кормили. Нынче, видите ли, он стал тубабом!.. Не говори ты мне о нем! Он знает, в какой нищете мы живем. Я еще не потеряла чувства своего достоинства. Я уеду отсюда, не заглянув к нему.

— А где твой муж?

— В лесу. Я одна с детьми, и у нас ничего нет. Ровнехонько ничего! Чтобы сюда приехать, я направо и налево позанимала денег. Даже те одежды, что на мне, и то не мои — кое-что взяла у второй жены.

В каждом ее слове сквозил гнев.

Мети принесла им поесть.

За ужином сестра потребовала, чтобы Дьенг раздобыл ей сегодня же хотя бы две тысячи франков, чтобы она завтра могла отправиться домой.

— У меня ни гроша нет на обратный путь, — сказала она в заключение.

— Послушай, рис, который ты ешь, мне отпустили в долг, за грабительскую цену. У меня в кармане всего-навсего двести франков.

— Я тоже вошла в долги, когда получила письмо Абду. И я обещала заплатить, как только вернусь. Так мне, что же, прикажешь с пустыми руками вернуться?… И не думай даже! Поди-ка сходи к знакомым…

— Должен тебе сказать, тяжелые времена настали. Жизнь не такая, как раньше. На соседей нельзя рассчитывать. Теперь каждый думает только о себе.

Дьенг всячески старался смягчить бурное негодование сестры. Она пустилась в язвительные обличения. Что делается в деревне? Три месяца мучаешься на полевых работах, потом один месяц живешь по-человечески — ешь почти что досыта, а потом опять голод. Селения обезлюдели. Несколько раз Дьенгу хотелось сказать сестре: «Замолчи! Такие речи можно вести только в запертой комнате, с надежными людьми». А она никого не щадила. Она возвышала голос, сожалея о том, что перевелись отважные люди.

Арам ловко пришла на помощь мужу, предложив невестке отдохнуть с дороги.

— А я пойду посмотрю. Может, сколько-нибудь достану, — сказал Дьенг.

— С пустыми руками не приходи, — повторила сестра.

Когда он уже собрался идти, Арам отвела его в сторону:

— Попробуй продать это.

И дала ему золотые сережки, которые Дьенг в свое время подарил ей.

— Не надо, оставь себе. Я и без них как-нибудь устроюсь.

— Уже ночь на дворе. Если ты ничего не достанешь, зайди к Мбарке, он от золота не откажется.

Выйдя из дому, Дьенг задумался. У кого же можно занять две тысячи? Ничье лицо, ничье имя не приходило на ум. Он уже заранее знал, что его ждет неудача. Никто не придет ему на помощь. Да и вообще, что за дерзкая мысль занять денег в такие времена. Он решил походить по улицам и вернуться домой. Завтра посмотрим. Но он знал крутой нрав своей старшей сестры — она сразу же завопит, изливая свое желчное негодование.

В темноте возникла, как привидение, согбенная фигура, закутанная в белую хламиду. Это брела Ногой Бинету. Старуху провожал один из ее внуков, мальчуган девяти лет.

Она узнала Дьенга. Оказалось, она шла к нему, к Ибраиме (вопреки новым обычаям она называла людей по фамилии только в торжественных случаях). Она предложила Ибраиме присесть рядом с ней на сложенных кирпичах.

— К тебе я шла… Хочу попросить в долг — то ли рису дай, то ли денег. Мне надо пятьдесят кило рису.

Увидев ее, Дьенг сразу догадался, куда она идет. Медлительный голос старухи как будто обвивал его мысли.

Через улицу перешел бродячий торговец, напевая свою песню:

— Я сейчас иду к Мбарке, а потом зайду к тебе, — пробормотал Дьенг, а про себя подумал: «Какой смысл ей говорить, что у меня ничего нет».

И они расстались.

Из дверей лавки тянулись по песку две широкие полосы света. У правой двери, вокруг мальгашской жаровни, на которой настаивался мятный чай, восседали трое мужчин: местные лавочники. Они оживленно беседовали между собой. Дьенг поздоровался с ними и вошел в лавку, где Мбарка занимался с покупателем.

— К тебе, кажется, сестра приехала? Добралась благополучно? — спросил Мбарка вместо приветствия.

— Да слава богу! — притворно улыбаясь, ответил Дьенг.

— Ты проведать меня зашел? — продолжал Мбарка, не желая при постороннем говорить с Дьенгом о делах. — Возьми в банке орех. А я уже несколько дней тебя жду.

Дьенг выбрал крепкий орех, разделил его, подал на ладони лавочнику, потом покупателю. В воздухе разливался запах мяты.

— Надеюсь, ты пришел расплатиться? — начал Мбарка, как только покупатель вышел. — Ты же знаешь, я не привык бегать за своими должниками.

Дьенг стал извиняться, клясться аллахом, что скоро расплатится. Но сейчас к нему сестра приехала. В конце концов он показал лавочнику серьги. Тот бросил на них пренебрежительный взгляд и вернул Дьенгу.

— Мбарка! Мбарка! — позвали снаружи.

— Иду, — ответил лавочник.

— Я прошу за них только пять тысяч франков. В понедельник я обязательно получу по переводу и сразу же приду к тебе. Помоги мне, ради бога.

— О аллах! Ты что, думаешь, я по пяти тысяч франков в день выручаю?

И Мбарка с решительным видом раскрыл книгу в засаленной обложке, всю исписанную по-арабски. Палец его быстро скользил по странице.

— Вот! Знаешь, сколько ты мне должен?

Монотонной скороговоркой он перечислил все, что Дьенг забрал в кредит.

— Двадцать тысяч семьсот пятьдесят три франка, — подытожил он. — И это за семь месяцев.

— Эй, Мбарка! — снова позвали снаружи.

— Иду, — ответил лавочник, пристально глядя на Дьенга.

При свете, падавшем с потолка, лоб у Мбарки блестел, глазницы казались огромными впадинами, нижняя челюсть выдавалась вперед — лицо его походило на звериную морду.

— Видит бог, не могу тебе ничем помочь. Ступай к кому-нибудь другому. Да поскорее расплатись со мной, а то я закрою твой счет.

— Послушай! — умолял Дьенг.

Но Мбарка уже направился к своим гостям, оставив его одного в лавке.

Гости расположились вокруг жаровни; один из лавочников священнодействовал: высоко подняв чайник, он разливал настоявшийся чай; ароматная струя с глухим плеском падала в стаканы.

Дьенг остановился у порога и смотрел, как они отхлебывают маленькими глотками горячий чай. В просвете двери четко выделялся его силуэт.

Разносчик остановился на минутку перед лавкой.

— Эй, приятель, что тебе нужно? — обратился к Дьенгу один из лавочников. Он возлежал, опершись на локоть, а другой рукой поддерживал согнутую ногу. Мбарка объяснил ему на своем диалекте, в чем дело.

— А ну, покажи.

Дьенг нагнулся к нему.

— Золотые?

— Из чистого золота, с пробой. Отдаю в заклад за пять тысяч франков. Сам заплатил одиннадцать тысяч.

— Посмотрим.

Он поднялся, ушел в лавку, вернулся и, сев на место, о чем-то пошептался с Мбаркой, потом сказал Дьенгу:

— Ну вот, вообще-то у меня денег нет, но у тебя, видно, крайняя нужда… Беру твои серьги в залог на три дня…

— Хорошо.

— Погоди. Дам тебе за них две тысячи франков. А ты мне вернешь на пятьсот франков больше.

— Две тысячи! — горестно воскликнул Дьенг, присаживаясь на корточки рядом с пройдохой. — Мне нужно не меньше пяти, дай уж хоть три. Вот Мбарка знает, я должен получить деньги по переводу из Парижа.

— Не хочешь, как хочешь, забирай свои серьги! Мне выгоднее пустить эти деньги в оборот.

Лавочники равнодушно отвернулись от него и возобновили прерванную беседу, передавая друг другу стаканы с чаем. Тщетно Дьенг взывал к их совести, напоминал о долге каждого мусульманина и доброго соседа помогать ближнему. Все было напрасно. В конце концов он согласился оставить серьги в заклад за две тысячи.

— Так вот, приятель!.. Даю тебе три дня: понедельник, вторник, среду. Если через три дня не выкупишь серьги, простись с ними: я их продам.

— Ладно.

— Подумай хорошенько.

— Да говорят тебе, я должен получить по переводу.

Лавочник повернулся к Мбарке. Они опять заговорили на своем диалекте. Дьенг ничего не понимал. Мбарка взял серьги, унес их в лавку, а вернувшись, подал ему четыре бумажки по пятьсот франков. В это время у дверей появился Горги Маиса; поздоровавшись со всеми, он дождался Дьенга и направился вместе с ним.

— Я к тебе уже который раз захожу, а Мети и Арам все отвечают: «Нет дома, нет дома». Видел сейчас твою сестру. Похудела, бедняжка.

— Я все эти дни в бегах.

— Но теперь-то все в порядке?

Дьенг не ответил; он прикидывал в уме: пятьсот франков старухе Ногой, остальное — сестре. Он хотел было ничего не давать Ногой, но чувствовал, что не может не дать. «Наверно, у нее есть какой-нибудь талисман, вот я и не могу отказать ей», — пробормотал он.

— Слушай, ты не дашь мне взаймы две тысячи франков? — взмолился Горги Маиса. — Я верну в конце будущей недели. Мне к тому времени отдадут долг.

— Что? Нет, не могу, — проворчал Дьенг, очнувшись от терзавших его мыслей.

— А все-таки? Может, хоть тысячу? Я и от тысячи не откажусь.

— Да не могу я, Маиса, поверь.

— Нужно помогать ближнему, Ибраима. Нельзя все себе да себе. Сам подумай, сегодня мне плохо, завтра — тебе. Кто тогда поможет? Человек человеку должен помогать.

— Да нет, Маиса, деньги, которые ты видел, мне дали под залог. И взял я их для сестры. А на что будем жить завтра, и сам не знаю.

— Как же ты пообещал денег старухе Ногой?

— А?

— Я заходил к ней. Она сказала, что ждет тебя с деньгами.

— Аллах свидетель, я еще ничего не получил по переводу. Да и деньги-то посланы не мне.

— Знаю, — ответил Горги Маиса, удерживая его за руку. — Ибраима, мы с тобой знакомы много лет. Вспомни о прежних днях! Тогда мы друг от друга ничего не скрывали. Как только мне вернут деньги, я отдам тебе долг сполна, до единого грошика, даже прибавлю. Помоги, ты ведь знаешь, мне не на баловство, мне семью кормить надо…

— Да не мои это деньги, Маиса. Как вы не поймете! Ведь перевод, на который вы все рассчитываете, не мне предназначен.

— Знаю. Но прежде, чем твой племянник вернется из Европы, я наверняка отдам долг.

— Нет у меня денег, — сухо ответил Дьенг, входя в дом старухи Ногой. «Вот что значит говорить людям правду в наше время», — подумал он.

На другой день обе супруги Ибраимы Дьенга, желая показать себя радушными хозяйками, не захотели отпустить домой мать Абду с пустыми руками. Каждая достала из своего сундучка и подарила ей красивый наряд. Брат, провожая сестру до автобусной станции, обещал приехать к ней не позже чем через неделю. А пока они шли, она всю дорогу пилила его:

— Ты, видно, так и не сумеешь выбиться в люди, достигнуть почета и уважения. Так и будешь всю жизнь прозябать в нищете. Это тебе больше нравится.

В понедельник утром, выйдя из мэрии с метрикой в кармане, Дьенг решил зайти к фотографу Амбруазу; дважды подходил он к гаражу, и оба раза дверь оказалась запертой на замок. Спросить было не у кого. Может, фотограф заболел?

И только к вечеру, подходя в третий раз, он издали увидел, что дверь гаража широко распахнута. Словно тяжелый камень свалился с его души. Подручный фотографа сказал ему, что хозяина нет и когда придет — неизвестно. Ну еще бы, конечно, он узнал клиента! Ведь с него-то и начались все их несчастья! Вот уже два дня аппарат не работает.

— Тогда верните мне деньги.

— Дождись хозяина, папаша. Я знаю лишь одно: карточки испорчены.

Подручный сел на край стола и, поставив ноги на стул, углубился в номер «Ви паризьен» с фотографиями обнаженных красоток. Чем дольше Дьенг ждал, тем больше раздражался и терял терпение.

— Если машина неисправна, честные люди возвращают деньги. Разве я торговался о цене? Нет! Раз твой хозяин не может мне дать фотокарточек, пусть вернет деньги.

— Я тут, папаша, ни при чем. Жди и не скули. Мы-то ведь из-за тебя потеряли клиентов, — сказал подручный, не отрывая глаз от журнала.

— Как ты со мной разговариваешь! Да у меня младший сын старше тебя.

Подручный, не обращая на него внимания, закурил сигарету.

— Мне ведь назначили зайти еще в пятницу… Эх ты, курильщик! Правду говорят про нынешнюю молодежь: едва родился, а уже курит.

— Не на твои деньги, папаша.

И подручный выпустил дым в его сторону. Дьенг не переносил запаха табака. Он втянул дым, задохнулся и закашлялся, схватившись за грудь. Феска его упала. Вне себя от ярости, он едва не набросился на парня.

— Спокойно, папаша! Я ведь могу и ударить, — пригрозил подручный. — Осторожней, — сказал он и, потянув к себе стол, опрокинул его. — Видишь, что наделал, старый дурак?..

— Ах, это я?.. Ну погоди же, я тебе покажу.

Но парень с быстротой молнии три раза ткнул его кулаком в нос. Хлынула кровь, заливая одежду Дьенга. У дверей уже толпились зеваки, сбежавшиеся на шум. Кто-то схватил подручного за руки.

— Да вот папаша не застал хозяина и собирается все здесь перебить, — бессовестно врал подручный.

— Ты не имеешь права ломать инструмент. Раз хозяина нет, дождись его, — сказал Дьенгу мужчина, разнимавший их.

Вытирая окровавленное лицо, Дьенг с трудом объяснил, как все произошло.

— Все равно, ты неправ, — строго повторил примиритель. — Нельзя затевать драку в чужой мастерской. Беда с этими марабутами, у них все не как у людей.

Сквозь толпу любопытных пробивалась молодая женщина в головном платке, завязанном сбоку.

— Кэбе, что случилось? — спросила она, и по выговору видно было, что эта женщина из племени ндар-ндар.

Кэбе — парень, который отчитывал Дьенга, — обернулся.

— Да ничего, Бугума. Малик тут поколотил одного святошу.

— О аллах! — воскликнула женщина, всплеснув руками. — Он весь в крови. Как избили-то его! Видно, у людей Амбруаза теперь в моду вошло драться.

— Пойдем со мной, я дам тебе умыться, я рядом живу, сказала Дьенгу женщина постарше, глядя на него с жалостью.

Дьенг последовал за ней, по дороге рассказывая, как все было. Умывшись, он сел на лавочку у дома женщины и стал не отрываясь смотреть на дверь фотографа.

Через час он завидел вдали Амбруаза. Маленький человечек шел бодрым шагом, здороваясь со всеми, кто попадался ему навстречу. Он, видимо, чувствовал себя здесь как дома.

— A-а, пришел, старый колдун, — сказал он Дьенгу по-французски.

Однако увидев, в каком состоянии его ателье, человечек перестал улыбаться, лицо его сразу вытянулось. Гнев его был подобен извержению вулкана. Подручный никак не мог привыкнуть к этим внезапным вспышкам ярости. Из уст фотографа полился поток чудовищных ругательств, оскорблявших благочестивого Дьенга.

— Хозяин, это все он, клянусь тебе, он! — твердил Малик.

Дьенгу случалось видеть людей в гневе, но фотограф представлял собой редкий экземпляр. Его лицо и шея вздулись; иссиня-черная кожа стала серой; налитые кровью, прыгающие глаза вылезали из орбит; отвисшая нижняя губа дергалась, открывая испорченные зубы.

— Хозяин, я говорил ему «подожди», а он и слушать не хотел. Вот что он наделал, — приговаривал Малик, подливая масла в огонь.

Амбруаз продолжал изливать проклятия на голову всех Дьенгов, живущих на земле. Его зычный голос и воинственный тон привлекали внимание прохожих.

— Убирайся! Убирайся, или я не знаю, что с тобой сделаю! Думаешь, твоих несчастных двухсот франков хватит, чтобы возместить мои убытки? Дурак!.. Невежда!..

Амбруаз выкрикивал всякие ругательства на разных языках. Недаром он увлекался чтением детективных романов и был завсегдатаем кинотеатров, где показывают низкопробные французские, американские, английские, индийские, арабские фильмы, — это сильно обогащало его язык.

Дьенг стоял в оцепенении. Он попытался ответить, но где ж ему было отбить атаку фотографа! Тогда он замолчал и вместе с зеваками стал слушать, как ругается его противник.

— Уходи, друг, — посоветовал кто-то в толпе.

— Но он же мне должен, — ответил Дьенг, ища глазами поддержки у пожилого человека в ярко-желтой одежде и в светло-коричневой шапочке. И он снова стал объяснять: — На днях я заказал ему фотокарточки для удостоверения. А он и его подручный отказываются выдать их мне. Тогда пусть деньги вернут.

— Этот Амбруаз известный жулик и скандалист! А полиция почему-то никогда не трогает его, — сказал кто-то в толпе.

Амбруаз подскочил и завизжал, как свинья, которую режут:

— Кто это сказал? Какая мразь это сказала? Пусть покажется. Из-за этого старого болвана я потерял больше тридцати тысяч! Посмотрите, какой разгром! Я еще в суд на него подам.

Дьенг поднял на фотографа глаза, потом на человека в коричневой шапочке и сказал:

— В нашей стране нет закона. Послушай, хозяин, ведь ты мне должен, и ты же не даешь мне слова вымолвить.

— Уходи-ка отсюда, приятель, подобру-поздорову, — сказал человек в коричневой шапочке. И, глядя в глаза Дьенгу, повторил ровным голосом: — Советую тебе уйти.

По тому, как сжалось и заколотилось сердце, как кровь горячей волной побежала по телу, Дьенг понял, что ему грозит опасность. Уж не сказал ли он чего-нибудь лишнего?

— Это шпик, — испуганно сказал кто-то, и толпа сразу же поредела.

— Но ведь он должен мне, — начал было Дьенг, умоляюще глядя на человека в шапочке.

— Тебе в какую сторону? — спросил тот властным тоном.

Дьенг стоял как во сне. Ноги у него будто свинцом налились. Язык не слушался. Наконец он опомнился, стряхнул с себя оцепенение. Оставаться — значило подвергать себя новым унижениям. Эта мысль, нестерпимая для мужского самолюбия, подстегнула его, он выбрался из окружавшей его толпы и, совсем как ребенок, ответил человеку в шапочке:

— Туда.

Тот кивком головы приказал ему идти. Отойдя шагов на двести, Дьенг обернулся: человек в шапочке, не двигаясь с места, наблюдал за ним.

Нужно понять Ибраиму Дьенга. Долгие годы ему приходилось повиноваться, не рассуждая; он привык уклоняться от всего, что могло причинить ему неприятности. Ударили кулаком по лицу — такова воля аллаха. Лишился денег — тоже воля аллаха. Значит, было предначертано, что они попадут в чужой карман. А если оказывается, что нечестные люди берут верх над честными, то в этом повинно время, в которое мы живем, а не аллах. Просто люди теперь перестали жить по древним заветам. И чтобы позабыть о своем унижении, Дьенг тоже взывал к всемогуществу аллаха: аллах был для него прибежищем во всех горестях. В каком бы отчаянии он ни был, непоколебимая вера всегда поддерживала его — в пустыне струился ручеек надежды, пробиваясь сквозь сомнения, охватывавшие Дьенга. Завтра жить будет лучше, чем сегодня, в этом он не сомневался. Но увы!.. Ибраима Дьенг не знал, кто же будет творцом этого лучшего завтра, в которое он верил.

И одежда и обувь в крови. Разве можно показаться соседям в таком виде! Ведь Дьенг понимал, какое почтение должны чувствовать к нему люди с тех пор, как пришел перевод. Вот уже неделю он все время был один, один он должен переносить и трудности. Опустив тяжелую голову, он пробирался по своей улице от дома к дому. Ему повезло: никто его не заметил.

Он проскользнул в свою дверь.

Навстречу ему бросилась Арам; быстрым взглядом блестящих испуганных глаз она окинула мужа с головы до ног. Она засыпала его градом вопросов. Дьенг отвечал на них молчанием. Сердце женщины сжалось от тревоги.

Дьенг подошел к постели и лег; потом стал стонать, все громче и громче. Из носа опять пошла кровь. Обхватив руками голову, Арам закричала жалобно и протяжно.

— Да не плачь! Ничего страшного не случилось, — сказал Дьенг, вытирая кровь краем одежды.

— Но что с тобой?

— Да ничего! Перестань вопить. Всполошишь соседей.

— О аллах, он умирает! — закричала Арам, увидев кровь, и бросилась из дома.

Во дворе она запричитала еще громче; сбежались соседи, спрашивали, что случилось.

— Он в доме, он умирает, из него течет кровь, как вода из колонки, — отвечала Арам.

В комнату ворвалась Ногой, сухонькая, но все еще подвижная старушка, за ней вбежала Мети. Соседи угрюмо ждали во дворе. В последние дни о семье Дьенга было много пересудов, и каждый, не признаваясь себе в этом, в глубине души желал ей зла.

— Он умирает! — хныкала Арам.

— Его хотели убить! Только он получил перевод, как трое мужчин набросились на него, — громко объясняла Мети. Увидев, что ее слова произвели впечатление, она жалобно продолжала со слезами в голосе: — Если бы это были хоть наши деньги, аллах свидетель, мы бы меньше горевали. А это деньги племянника, он работает в Париже. Мать его уже приезжала за своей долей. Пришлось нам заложить у Мбарки серьги Арам, чтобы отдать невестке ее часть. А теперь мы все потеряли, даже уважение нашего квартала, и все из-за этого перевода.

Соседи ответили ей вздохом сострадания.

— Не плачь, Арам, и ты, Мети, не плачь, — уговаривала одна из соседок.

— На нашей улице все воображают, будто мы только о себе думаем. Будто нам плевать на соседей.

— Не говори так, Мети! Ты нас обижаешь. О переводе, правда, говорилось всякое. Что делать! Если у тебя семья голодает, поверишь любым россказням. Сама знаешь, осудить всегда легче, чем понять.

— А все потому, что нам есть нечего, — сказала, утирая слезы, женщина в старой, совсем изношенной кофте.

Языки развязались, в толпе заговорили о том, о чем принято помалкивать: о взяточничестве, о кумовстве, о безработице, о бездействии властей. Голоса раздавались все громче; отчаянно жестикулируя, люди прикидывали, сколько грабители отняли у Дьенга.

— Потерять сто тысяч франков за один день!

— Я слышал, ему прислали пособие по безработице за целый год. Он ведь больше года без работы.

— Теперь племянник, наверное, самолетом прилетит из Парижа.

— Будем надеяться, что он добрый мусульманин и простит своего дядю.

И снова заговорили о беспорядках: о продажности чиновников, о распутстве, о доносах.

Из дома вышла старуха Ногой.

— Заснул. В его возрасте потерять столько крови! О аллах, в какой стране мы живем! Давно я живу на свете и никогда не выезжала из Дакара, а прямо скажу: мне сейчас кажется, будто я в чужие края попала.

Через час, а то и позже, когда уж совсем стемнело, соседки разошлись. В доме все замерло; только на кухне в очаге печально тлели остывающие угли.

Два дня Дьенг пролежал дома и все два дня не переставая думал о том, как ему быть теперь с переводом. Но чем больше он думал, тем меньше представлял себе, что делать. Все перепуталось у него в голове. Это был какой-то замкнутый круг. Да, люди, оказывается, хуже, чем он считал до сих пор, гораздо, гораздо хуже; они смотрят на чужое добро, как на свое. Недаром говорится: «Плут живет за счет разини».

Соседи, его сверстники, возвращаясь с молитвы, заходили к нему поболтать. Все, казалось, поверили рассказам Мети. Но, оставаясь один, Дьенг досадовал на свою первую жену за ее выдумку. Как теперь быть? Ведь ему нужно опять приниматься за хлопоты, нужно найти где-то хотя бы триста франков на фотокарточку и пятьдесят на марку. Теперь, когда уже столько потрачено, нельзя же допустить, чтобы перевод отослали обратно. До срока остается еще четыре или пять дней.

На второй день, к полудню, он уже все окончательно обдумал. Дети, как обычно, играли на улице. Он стал сурово выговаривать Мети за ее вранье, но она возразила:

— Теперь, по крайней мере, тебя оставили в покое. Тебе не нужно без конца повторять: «Аллах видит, у меня нет денег!» Напрасно ты клялся, призывал в свидетели аллаха и его пророка Мухаммеда — все равно тебе никто не верил. Одни говорили, что ты получил пособие по безработице. Другие — что племянник перевел тебе двести тысяч франков на постройку дома. С нами, твоими женами, люди перестали разговаривать. У колонки соседи то и дело просили: «Дай в долг кило риса», «Одолжи сто франков» — или еще что-нибудь. Просто надоело отвечать всем одно и то же. Говоришь им правду, а они не верят. Известно, правдой теперь ничего не добьешься!

— И все-таки нужно всегда говорить правду. Как она ни горька, а нужно. Вот теперь что я буду говорить людям? Ты же знаешь, перевод-то еще на почте.

— Теперь ты можешь спокойно хлопотать, и никто не будет за тобой шпионить. Ведь некоторые нарочно приходят взглянуть, что варится у нас в горшке, чтобы потом говорить: «Ну вот, они получили деньги…» Зачем ты обвиняешь меня во лжи? Разве я солгала из корысти? Я хотела, чтобы люди не желали нам зла. А потом, не забудь, Арам пожертвовала серьгами ради твоей сестры. Срок-то заклада уже истек.

— Знаю, знаю. Нечего напоминать и упрекать меня, будто я сестру люблю больше, чем жен.

— Ибраима, прости меня, — вмешалась Арам, — о серьгах никто не напоминает. Бог даст, получишь деньги и купишь мне другие. От смерти никакие драгоценности не спасут, а от бесчестья — могут спасти. А наше добро — твое добро. Но Мети права — прости, что я тебе возражаю. У нас с ней просто уж сил не было отказывать всем просящим. Все кругом говорили, что мы живем только для себя. Будто мы виноваты в том, что они голодают.

— Жить среди людей и чувствовать, что они тебя ненавидят, невыносимо, — добавила Мети. — Да разве мы одни скрываем правду? Все кругом друг друга обманывают. А почему? Людям не на что кормить семью. И не то чтобы все стали хуже — нет, жизнь теперь иная, чем во времена нашей молодости. Сколько людей дожидаются ночи, чтобы украдкой внести в дом купленный мешок риса. А все почему? Не хотят ни с кем делиться.

— А что я скажу, когда узнают, что перевод все еще на почте?

Мети подняла голову; концы ее криво повязанного головного платка вздрагивали; видно было, как тряслись ее губы. В глазах ее мелькнул злой огонек: «Что он, в самом деле глуп или нас дурами считает?»

— Когда настанет этот день, скажи, что Мети соврала.

— И я, — проговорила Арам.

Под их дружным натиском Дьенг сдался. «Придется лгать до конца», — решил он.

Еще слабый, с ввалившимися щеками, он медленно брел по улице. Дойдя до конца ее, он огляделся по сторонам и повернул за угол, к лавке Мбарки.

— А-а, Ибраима… Дьенг, — вдруг возник перед ним Горги Маиса. — Как здоровье?

— Слава богу.

Маиса, наморщив лоб, недоверчиво поглядывал на Дьенга. Тот привычным движением отвел руки назад, ловко поправляя складки широкого ярко-синего одеяния.

— Как же тебе не повезло!.. Где это случилось? Прямо трудно поверить.

— Я и сам с трудом верю. Да… У нас сейчас легче вору живется, чем честному человеку.

Горги Маиса слушал его, раскрыв рот, показывая потемневшие от колы зубы, и кивал головой. Солнце зажигало серебристые точки вокруг его зрачков; в уголках глаз и вдоль щек загрубевшую кожу бороздили морщины. Выслушав Дьенга, он пожал плечами.

— Может, в твоем случае ты и прав, но зачем же всех на один аршин мерить? Разве можно ко всем с одной меркой подходить?

— Раз все никуда не годятся, с какой меркой ни подходи, все будут плохи, — мрачно ответил Дьенг. С этими словами Дьенг распрощался с Маисой и вошел в лавку Мбарки; тот отпускал продукты двум женщинам; ответив с подчеркнутой вежливостью на учтивое приветствие Дьенга, он сказал:

— Хотя этот проклятый срок заклада истек, я сам хотел зайти повидать тебя. Тебе Арам не передавала от меня привет?

— Передала… сегодня утром.

— Это что-то невероятное! До чего мы дойдем, если так будет продолжаться! Отнять бумажник среди бела дня! Полиция должна найти грабителей. Это ее дело. Ты подал жалобу?..

Одна из женщин, Даба, по прозванию Чернушка, пересчитывавшая банки купленного ею сгущенного молока, обратила к Дьенгу широкое лицо с резкими чертами.

— Да, ты прав, я уже об этом думал сегодня утром.

— Тебе надо было сразу же заявить. А то найдутся люди которые не поверят, — добавил Мбарка и повернулся к покупательнице. — Даба, можно подумать, что это не деньги, а простые бумажки — так ты их мнешь и комкаешь.

— Не хочешь брать, оставь мне. Уж я-то не побрезгаю.

— Ох и колючка же ты, Даба! Ты ли тронешь, до тебя ли дотронься — все равно до крови.

— А чем тебе плохи мои бумажки? Мало того что обираешь людей, тебе еще подавай деньги на серебряном блюде.

— Так что же мы с тобой будем делать, Ибраима? — спросил Мбарка, чтобы переменить разговор.

— Подожди еще немножко.

— Видишь ли, приятель… Ты ведь знаешь, все эти товары не из нашей страны. У меня есть поставщики. А они — не то что я. Они знают только одно — срок платежа. Я-то с тобой еще канителюсь, а другие… Ведь вот пропал твой заклад.

— Что делать, уговор дороже денег, — проговорил Дьенг, опершись о прилавок. Он не знал, что же сказать теперь Арам о серьгах.

— Кстати, Дьенг, меня просили с тобой поговорить, узнать у тебя одну вещь…

Мбарка наклонился и шепнул ему что-то на ухо. Лицо Дьенга налилось кровью, он помрачнел.

— Никогда! — воскликнул он. — Никогда! Продать дом, чтобы расплатиться с тобой? Вот что ты предлагаешь? Скажи тому, кто просил тебя со мной поговорить, что Ибраима Дьенг никогда не продаст свой дом. Никогда! Быть бедняком — это еще можно терпеть, но быть бездомным бедняком — это смерть!..

— Не кричи.

— И ты имеешь наглость?..

— Ты мне должен деньги или нет? Мне плевать на твой дом, но раз должен — плати. И все!.. А то ведь орать и я могу. Вырядился и позволяет себе… Раньше, когда ты стучался ко мне за горсточкой риса, ты вел себя потише.

— Ты отпускал мне в долг, потому что я всегда потом платил. Но все знают, что ты вздуваешь цены.

На крик сбегались люди, в лавке становилось все теснее.

— Можешь подыхать с голоду, и ты и твоя семья. Никому больше в долг не стану давать. Клянусь предками, ты мне за все заплатишь. Я в полицию пойду.

— Ну идем в полицию! Идем! — кричал Дьенг, хватая его за руку.

— Пусти меня!.. Говорю тебе, пусти.

— Идем!

— Ты заплатишь мне, клянусь! И раз так, никому больше ни за что не отпущу в долг.

— Мбарка, при чем же тут мы? — вмещался Ибу. — А тебе, Дьенг, следует быть посговорчивее, раз за тобой долг.

— Мне надоело, Ибу, быть сговорчивым. И не вмешивайся, ведь я не тюфяк, сам за себя постою. А ты бы продал свой дом? Ну, говори?..

— Да меня только просили узнать! Вот и все. Ты должен мне, а кричишь больше, чем я. Говоришь, на тебя напали? Врешь. Просто задумал потихоньку истратить деньги, которые получил по переводу. Но от меня ты не увернешься, ты мне заплатишь.

При этих словах Дьенг, которому уже казалось, что окружавшая его в последние дни стена враждебности исчезает, обвел глазами толпу, ища сочувствия, но встретил недоверчивые и осуждающие взгляды.

— Да я же был с ним, Мбарка, когда его ограбили. Зачем настраивать людей против него? — сказал Горги Маиса, проталкиваясь к прилавку и кивая в сторону Дьенга, который стоял, опустив голову.

— А я все равно не верю. И ты мне заплатишь, мне даже не придется для этого выходить из лавки.

— Не говори так, Мбарка!

— Оставь его, все же знают, что Мбарка водится с темными людьми.

— Не ваше дело! Никому больше не дам в долг.

— Но ведь наши-то мужья платят. Мой, например, вчера заплатил, — возразила какая-то женщина.

— Конечно, если задолжал, нужно платить. И нельзя должнику язык распускать, повежливее надо разговаривать с кредитором, — сказала Даба.

— А ты, Даба, всегда заодно с этим вором Мбаркой, — вмешалась Мети, за которой кто-то уже сбегал к водоразборной колонке.

— Я не с тобой разговариваю, Мети.

— Зато я с тобой разговариваю, — отвечала Мети, становясь прямо перед Дабой. Несмотря на возраст, Мети была известна своим умением вести перепалку. Оставив в покое Дабу, она повернулась к лавочнику: — Сколько мы тебе задолжали, мы помним. Долг свой заплатим!.. Но не можем же мы только ради твоего удовольствия разрезать себя на куски.

— Мети, помолчи, это не женского ума дело. Я говорю с твоим мужем. Он мне должен, его имя тут у меня, в списке…

— Как раз это мое дело, ведь он мне муж, и за продуктами ходила я, а не он. Ты все подсчитал, я — тоже. А что касается перевода, я вижу, у тебя уже слюнки потекли. Так утрись — деньги украли.

Мети совсем разошлась; вытянув руку, она старалась ткнуть указательным пальцем прямо в лицо Мбарке.

В толпе чувствовалось все больше сплоченности.

— А все деньги! С ума можно сойти, сколько скандалов из-за них с тех пор, как у нас Независимость, — сказал какой-то мужчина, проталкиваясь к прилавку, чтобы лучше видеть, что происходит.

— Да будет проклят тот, кто их выдумал! — поддержала женщина, стоявшая рядом.

— И верно, с некоторых пор у нас все меряют на деньги, — сказал кто-то сзади.

— А ведь нужны-то они только на то, чтобы жить, кормить семью.

И вдруг толпу всколыхнул взрыв смеха: это Мети трижды выругалась по-французски. «Дерьмо!» — кричала она.

В это время всеобщее внимание привлек тощий старик Баиди. Длинный и худой, он тоже протиснулся в лавку и с высоты своего роста оглядывал толпу. Несколько дней назад, вернувшись от Дьенга с пустыми руками, он сказал женам:

— Скорей умру с голоду, чем еще раз обращусь к Дьенгу.

И сейчас он заявил нравоучительным тоном:

— Что правда, то правда: если брал в долг, расплатись.

— Погонщик ослов всегда заступается за того, кто даст ему сена. Невелика заслуга уплатить долг, если есть чем, — напустилась на него Мети, все еще не желая успокоиться, несмотря на уговоры мужа и соседей.

— Когда мужчина теряет власть над женой, он в бабу превращается, — ответил Баиди, глядя в упор на Дьенга.

— Мужчина превращается в бабу, если он только болтает языком. Мужчины бывают разные, — отрезала Мети.

Старик счел за лучшее промолчать.

Но женщины дружно поддерживали Мети. Столпившись вокруг нее, они ругали лавочника на чем свет стоит.

У двери остановилась черная машина. Мягкой, крадущейся походкой в лавку вошел Мбайе. Благодаря своей репутации делового человека и европейской одежде он имел известное влияние в квартале.

Спокойный и уравновешенный, он за четверть часа сумел всех умиротворить. Люди разошлись. Выходя вместе с Дьенгом, Мбайе сказал:

— Дядюшка Дьенг, а я тебя ждал сегодня утром.

— Я хотел было к тебе зайти, да вот попал сюда…

— С этим кончено, — прервал его Мбайе, — зайди ко мне сегодня в два часа.

Он сел в машину, завел мотор, и когда отъехал, к Дьенгу подошел Горги Маиса.

— Этот Мбайе — важная особа, — сказал он.

— Спасибо тебе за поддержку…

— Да пустяки, не стоит благодарности. Нужно же помогать друг другу в беде. А то, знаешь, злой язык хуже острого копья.

Машина Мбайе свернула в ближнюю улицу.

Мбайе принадлежал к тому поколению, которое в определенных кругах называют «Новой Африкой» и у которого логический ум европейской выучки странным образом сочетается с некоторыми чертами арабского национального характера и с негро-африканским темпераментом. Это был делец — маклер по разным делам; за каждую услугу он брал определенную сумму, смотря по важности сделки. О нем говорили, что нет узла, который бы он не взялся развязать. У Мбайе был особнячок на южной окраине города, две жены, одна — христианка, другая — мусульманка, была собственная машина. Иными словами, он занимал в обществе довольно высокое положение…

Вилла Мбайе высилась среди лачуг и старых бараков. В гостиной, заставленной креслами, стульями, вазами с искусственными цветами, преобладали голубые тона. Дверь ему открыла Тереза, жена-христианка, и провела его в эту нарядную гостиную. Тереза собиралась идти на работу; она была в цветастом платье и причесана под Брижжит Бардо.

— Мбайе отдыхает, — прощебетала она по-французски.

Видя, что Дьенг весь в поту, Тереза включила вентилятор.

Дьенг с завистью оглядывал обстановку и думал: «Вот как живут люди! Абду, наверно, тоже так устроится, когда вернется из Парижа».

Прошло больше десяти минут. Наконец Мбайе вошел в гостиную, на ходу завязывая галстук.

— Ты уже здесь!.. Тереза, что же ты меня не разбудила? Сказала бы, что ко мне пришли, — упрекнул он жену, которая с нетерпением поглядывала на дверь.

— Ты ведь, дружок, меня не предупредил, — ответила она опять по-французски.

Мбайе, с почтительностью младшего по отношению к старшему, стал извиняться.

— Да ничего, я ведь пришел немного раньше, чем мы условились. И потом я знаю, ты же устаешь.

Мбайе, стараясь, однако, не слишком перебарщивать, стал сетовать на бешеные темпы современной жизни.

— Право, совсем некогда отдохнуть. А врачи посылают меня во Францию полечиться.

Вошла служанка, принесла на подносе кофе.

— Принеси еще чашку для дядюшки.

— Спасибо, я не пью.

За окном трижды раздался автомобильный гудок, и Тереза вскочила с места:

— Не забудь выключить вентилятор. До вечера!

— Послушай, позвони тому типу. Скажи, что я еду в Рюфиск.

— Ладно. Пока!

— Ну и ну! — удивился Дьенг.

— Что ж, это результат прогресса в нашей стране. У женщин теперь равные права с мужчинами.

Сказав это, Мбайе принялся потягивать кофе, а Дьенг поведал ему обо всех своих злоключениях, рассказал даже о выдумке Мети.

— Женщины иногда бывают просто гениальны! Мы сейчас отправимся с тобой в полицию. И сначала оформим доверенность на мое имя для получения перевода. Ведь выправить тебе удостоверение личности мы уже не успеем. А заверить доверенность в полиции совсем не сложно. Не позже чем послезавтра ты получишь свои деньги.

— Иншалла![7] Я целиком полагаюсь на тебя. Спасибо!

— Ну, моя заслуга невелика, — скромно ответил Мбайе, — будем надеяться, что перевод не отошлют обратно твоему племяннику.

Допив кофе, он остановил вентилятор. Вошла первая жена, одетая по-африкански. Поздоровавшись с Дьенгом, она отозвала мужа в сторону и стала что-то ему говорить.

Дьенг чувствовал себя на седьмом небе от радости. Он не знал, сколько потребует Мбайе за услугу. И не представлял себе, сколько надо ему дать. Тысячу франков? Мало для такого человека, как Мбайе. Пять тысяч? Это уж чересчур. Две, три, четыре? A-а, ладно, там посмотрим!

Выправив на почте доверенность, Мбайе повез его в полицию. Всю дорогу он, не умолкая, давал ему различные советы в отношении Абду, а Дьенг, сидя рядом, кивал головой. Как и говорил Мбайе, в полиции все уладилось быстро. Доверенность была написана и заверена.

— Теперь, дядюшка, все в порядке. Сейчас я спешу, у меня деловое свидание в Рюфиске. Вечером вернусь. Завтра утром я сам отправлюсь на почту.

— Да поможет нам бог! — сказал Дьенг.

— Да поможет нам бог! — повторил Мбайе. — Завтра в полдень приходи ко мне.

— Приду. Не знаю, что бы я делал без тебя.

— Так и должно быть, дядюшка. Нужно помогать друг другу. Послушай, возьми такси, а то я не могу сейчас тебя подвезти. — И Мбайе протянул ему кредитку в пятьсот франков.

— Да нет, нет! — запротестовал Дьенг. — Я и пешком могу дойти..

— Все равно возьми.

Дьенг не чуял под собой ног от радости. Завтра он наконец получит деньги. Положив пятьсот франков в карман, он решил заглянуть к писцу.

Доехал он автобусом «экспресс». На почте народу было немного. Перед писцом сидел только один клиент. Старик писец не узнал Дьенга. Тогда тот напомнил ему о пятидесяти франках и вернул долг. Писец поправил очки и стал под его диктовку писать шариковой ручкой:

Писец перестал строчить. Брови его удивленно поднялись над металлической оправой очков. Ему показалось, что голос клиента прерывается от волнения. Дьенг поднял голову; в глазах его блестели слезы; он и в самом деле плакал.

— Извини, друг, я племяннику пишу, в Париж. А он такой…

— Чего тут… Мне всякое приходится видеть и слышать.

— Еще сегодня утром я думал, что у нас сейчас легче вору живется, чем честному человеку…

— Так, я слушаю, — сказал писец, заметив, что его ждет еще один клиент. — Ты остановился вот на чем: «Не могу выразить, чего только я не передумал за эти дни».

— Адрес какой? — спросил писец после того, как перечитал письмо Дьенгу и заклеил конверт.

Дьенг стал рыться в карманах.

— Наверно, оставил дома.

— Ну ничего, держи. Попросишь кого-нибудь написать адрес.

На улицу Дьенг вышел в прекрасном настроении и, проявив щедрость, подал десять франков старику прокаженному.

Дома он великодушно простил Мети оскорбительные выражения, которыми она осыпала такого старого человека, как Баиди.

— Я ведь понимаю, тут была затронута честь нашей семьи, и к тому же на людях…

Потом он отправился в мечеть. И там, при свидетелях, извинился перед Баиди, хотя тот уверял, что совсем не сердится.

— Я хочу все-таки быть спокойным, что ты меня простил! Что и семью мою простил, — повторял Дьенг, умиляясь собственным великодушием.

— Говорю же тебе, не сержусь.

— Альхамду лилла! Да простит нас аллах, а я тебе тоже прощаю.

— Аминь! Аминь!.. — говорили присутствующие. Истинные мусульмане всегда должны так поступать: не давать себе возгордиться, прощать ближнему. Да поддержит нас аллах на этом пути. Однако Горги Маису многоречивость приятеля казалась подозрительной, и, стоя в стороне, он недоверчиво поглядывал на Дьенга.

С молитвы они возвращались вместе, но на все вопросы Дьенг отвечал уклончиво. Поэтому поздно вечером Маиса прокрался к его дому: кто знает, может, он все-таки получил деньги и ночью будет таскать к себе мешки с рисом. Он просидел напрасно у дома Дьенга несколько долгих томительных часов.

На другой день, не находя себе места от радостного ожидания, Дьенг обошел все дома на своей улице как человек, который ищет поддержки у ближнего. В каждом доме с ним сочувственно поговорили о его несчастье и постарались подбодрить. А он всем повторял:

— Было бы только чем прокормить семью. Когда все будут сыты, в сердцах воцарится мир.

Сунув руку в карман, он каждый раз нащупывал там письмо к Абду. Конверт уже смялся, и он думал: «Ничего, Мбайе даст мне другой».

Вернувшись домой, он позвал Мети:

— Не видела письма Абду?

— Я — нет… Спроси у Арам.

— Я тоже не видела. Поищи в своих бумагах.

— В этом доме ничего нельзя найти. Я же помню, что положил его здесь… — ворчал Дьенг на своих домочадцев, но быстро нашел письмо в одном из карманов.

После молитвы он отправился к Мбайе.

— Здравствуйте, дядюшка, — встретила его Тереза. — А вашего приятеля нет дома.

— Он ничего не просил мне передать?

— Просил, — ответила она, поправляя прядь волос, выбившуюся из ее сложной прически. — Я как раз жду машину, чтобы отвезти вам мешок рису. Мбайе оставил его для вас. Нам сегодня утром привезли.

Дьенг ничего не понимал.

— Тут какая-то ошибка, — наконец проговорил он.

— Нет-нет, дядюшка, я не ошиблась. Мбайе оставил мне записку. Проклятый шофер, никогда не приезжает вовремя! Идемте пока в дом.

— А когда он вернется? — спросил Дьенг, садясь на свое вчерашнее место.

— Мбайе ничего не сказал, дядюшка. Он уехал в Каолак.

— Может, вечером вернется?

— Не знаю, дядюшка. Погодите-ка, спрошу у первой жены.

Через минуту она вернулась:

— Она тоже ничего не знает.

— Я зайду попозже, — сказал Дьенг, вставая. Он чувствовал себя так, как будто на плечи ему взвалили тяжелую ношу.

— Рис не возьмете, дядюшка?

— Нет, подожду, пока Мбайе вернется.

До поздней ночи он ходил до дома Мбайе и обратно, но все впустую. И с каждым разом в нем все больше закипала злость. Дома жены не осмеливались заговорить с ним. Он весь дрожал от сдерживаемой ярости.

На следующее утро, с рассветом, он уже был у дома Мбайе и перебирал четки, читая утреннюю молитву. Около восьми часов служанка провела его в гостиную. Первая жена Мбайе со следами песка на лбу (она, видимо, только что окончила утреннюю молитву) велела ему подождать. Меньше чем через полчаса Мбайе вышел, уже одетый, с портфелем в руках.

— Мне говорили, что ты вчера приходил. Извини меня, я ездил в Каолак.

— Я знаю, что ты занят, — ответил Дьенг.

Увидев Мбайе, он приободрился, в душе вновь вспыхнула надежда. Вся его досада, все тревоги прошлой ночи рассеялись как дым.

— Что ж ты не взял мешок рису? — начал Мбайе.

Но в это время служанка принесла завтрак.

— Пошевеливайся, — сказал он ей, — да подай то масло, которое завернуто в бумагу; то, что в масленке, прогоркло. Хочешь кофе, дядюшка?

— Нет, спасибо.

— С молоком, — настаивал Мбайе.

— Спасибо. Я по старинке пью отвар кенкелиба.

— А я поклонник кофе. Так вот… Не знаю, как сказать тебе. Ты ведь мне дядя!.. Да, сначала о рисе. Это я проезжал мимо лавки одного знакомого сирийца, а он только что получил рис. Вот я и взял для тебя, вспомнил, как Мбарка тебе угрожал.

— А я никак не мог понять, в чем дело.

— Ну да, естественно. Но женщинам я ведь не мог всего объяснить. Ты же знаешь, какие они.

Потом Мбайе начал не торопясь, старательно втолковывая:

— Деньги по переводу я действительно получил еще вчера. Но мне потом понадобилось съездить в Каолак, по одному неотложному делу. Приезжаю туда, ставлю машину напротив рынка, ты ведь знаешь Каолак? Город мошенников! Так вот, вылезаю из машины, прохожу по рынку, хочу купить, уж не помню что, лезу в карман за бумажником… Пусто! А там было не только твоих двадцать пять тысяч франков, но и моих шестьдесят.

— Но… как же?.. — начал было Дьенг, не в силах больше вымолвить ни слова.

Мбайе обмакнул хлеб в кофе. Дьенг, не отрываясь, смотрел, как двигаются его челюсти.

— Да вот так.

Взгляды их скрестились.

— Ты как будто не веришь мне, дядюшка? Но все, что я сказал, — правда, чистая правда. Клянусь аллахом! В конце месяца я верну тебе эти деньги. Вот, не делай добра, не наживешь врага.

— Нет, нет, сынок… Но ты пойми. У меня семья. Вот уже год, как я без работы. Да и деньги эти не мои.

— Думаешь, я тебя надул? Да я просто хотел помочь тебе, ведь Мети — мне родня.

Дьенг сидел как оглушенный, с трудом понимая, что случилось, и не находил в себе, как бывало раньше, никакого нравственного утешения. Он только машинально разводил руками, не в силах сказать хоть что-нибудь.

— Послушай, дядюшка, вот мой бумажник, у меня здесь пять тысяч франков, возьми их себе. На, бери… Я знаю, что деньги были не твои. Я сейчас отвезу к тебе мешок рису… Слушай, если бы я не знал тебя, я подумал бы, что ты в бога не веришь. Я верну остальные не позже чем в конце месяца… Но если тебе и раньше что-нибудь понадобится, не стесняйся, приходи.

Мбайе позвал служанку и сказал ей:

— Отнеси в машину мешок риса из той комнаты. Идем, дядюшка…

Что произошло с Дьенгом? Может быть, от потрясения он лишился воли? А может быть, разум его не выдержал такого резкого перехода от надежды к отчаянию? Как бы то ни было, но он пошел за Мбайе, смотрел, как грузят мешок, заметил:

— В этом мешке не сто кило, тут только пятьдесят.

— Да-да, — перебил Мбайе, похлопывая его по плечу, — но больше мне не удалось достать.

Машина довезла Дьенга до дому; с помощью Мбайе он выгрузил мешок. Перед тем как отъехать, Мбайе еще раз заверил, что вернет ему все.

Мешок лежал у двери; соседки, проходя мимо, поглядывали на него с вожделением. Одна, расхрабрившись, спросила у Дьенга:

— Это рис, Ибраима?