Под бурями судьбы жестокой…

Глава восьмая

До Ильинского Петр и Софрон добрались в базарный день. В селе было по-праздничному людно. Большую базарную площадь в центре села окружали кони, впряженные в телеги крестьян и купцов, приехавших из других деревень и городов.

На сколоченных из досок мостках с навесами на случай дождя чем только не торговали! Стояли мешки с кедровыми орехами, обычными и калеными, лежали пласты жмыха, туесы меда удивляли размерами и выдумкой исполнения. Рамы сотового меда привлекали пчел, которые слетались к ним тучами. Тут же торговали деревянными изделиями: ушатами, кадками, табуретками, стульями, а дальше — свежими, отлично сохранившимися овощами, поражавшими своей сочностью и живым цветом в весеннюю пору.

Приветливо были открыты двери всех лавок. «Торговый дом» купца Беклемишева так же, как и базар, был окружен телегами приезжих, в открытые двери магазина туда и обратно сновали люди.

И Петр, может быть, в первый раз с гордостью подумал о своем селе, где почти все были грамотны. Приказом графа Александра Сергеевича Строганова, горячего покровителя науки и искусства, Ильинское приходское училище открылось раньше других в Пермской губернии, еще в 1794 году.

В 1820 году это училище имело три класса, и к нему присоединялась певческая школа, в которой было пятьдесят учеников. Из них сорок находились на господском содержании и жили в особом «столовом» доме, которым заведовал смотритель — учитель.

Село Ильинское было знаменито и духовым оркестром и хором. Регенту хора надлежало добиваться, чтобы ильинский хор усвоил себе манеру церковного придворного пения, и потому он обязан был избегать «пиэс крикливых, театральных», выбирая такие «пиэсы», которые возбуждали бы в молящихся «не смех или смутные нечистые помыслы, а благолепие, умиление, чувство сознания своего ничтожества и греховности».

Ильинцы не очень почитали церковные обряды, не были они особо верующими. Вероятно, в этом сказалось и развитое сектантство в тех краях. Православные называли эти секты старообрядческими, староверческими, кержацкими, странников-бегунов-красноверов. В имениях Строгановых, помимо православных церквей, было 14 старообрядческих часовен.

В селе Ильинском была и больница. Еще в 1820 году Софья Строганова прислала в село лекаря Ламонша, а через три года вместо него доктора медицины Николая Романовича Лейхтвельда, который женился на дочери Федота Алексеевича Волегова и, как говорится, осел в Ильинском.

Петру больше всего хотелось видеть мать. Он знал, что во время торжков театр обязательно дает представление. Петр наскоро попрощался с Софроном, попросил отвезти вещи домой и пошел в открытую дверь театра, возле которой толпился народ. Дежурил у дверей рыжий Севка. Он узнал Петра, заулыбался, показывая крупные желтые зубы.

— Ступай, ступай, мать на сцене.

Петр осторожно протиснулся между теми, кому не досталось места на длинных скамьях, пробился в угол и сразу же увидел мать. В театре было душно. Но все же не так душно и дымно, как вечерами, когда зажигались сальные свечи. Мать играла барыню. На ней была широкополая шляпа с цветами, из-под которой на открытую шею опускались черные кудри; на длинное белое платье, все в оборках, накинута пестрая шаль. На руках до локтей — кружевные перчатки. Ее говор, внешность, движения — ничто не выдавало крепостную. Она была настоящей барыней, каких только что видел Петр. Все было так правдиво, так естественно, что Петра захватил талант актрисы. Он сжал веки, чтобы предательские слезы скорей вылились из глаз, а со щек смахнул их ладонями.

Артист, а это был сосед Кузнецовых Михайло Сибирцев, роль свою исполнял плохо. Играл старательно, но барина в нем не чувствовалось, и движения его были скованны, и зрители явно ждали выхода матери Петра. И вот она появилась в черном костюме наездницы, в шляпе, с хлыстом в руке, тонкая, как тростиночка. Появилась и напомнила Петру образ той наездницы на аллее парка Каменного острова… Как она теперь? Что приготовила ей судьба? Ведь он, Петр, больше никогда не увидит ее и не услышит о ней.

Мать, указывая в зрительный зал, говорила партнеру о дороге, по которой они поскачут на конях. Она остановилась, будто что-то разглядывая в зале. И вдруг глаза ее встретились с глазами сына. По тому, как дрогнул ее голос, как ласково засветились глаза, Петр почувствовал, что она узнала его; какой-то момент молчала, собирая силы.

Петр понял, что допустил ошибку, внезапно явившись сюда, и медленно стал выбираться на улицу.

Родной дом встретил его так, точно уехал он только вчера. В сени выскочила Акулина, она прибежала, узнав о приезде брата. Она недавно вышла замуж, но была все такая же — пухлая и яркая, только светлые волосы повязаны платком. Появилась Евлампия — широколицая и краснощекая, как сестра, с глазами, удивленно и непонимающе глядящими на мир, с полуоткрытым в добродушной улыбке ярким ртом, и трудно было понять, узнала ли она Петра; может быть, и узнала, но вряд ли понимала, что это ее брат, человек ей близкий.

В объятия схватил Петра старший брат Иван, долговязый, узколицый. В семье его недолюбливали, за расчетливость прозвали Лавочником, и это прозвище перекочевало в деревню. Теперь он работал на большой должности — контролером.

Радостно заговорил на печи дед, свешивая седую кудлатую голову. Вот уж поистине был он и горем и радостью для семьи: всякую малость рассматривал как великое благо, умел радоваться и радовать других.

— Совсем мужиком стал, Петруха, — с гордостью заговорил дед. — Ну, рассказывай, рассказывай, как жил в Петербурге. Что видел?

И до ночи в доме Кузнецовых не прерывалась беседа. Вернулась из театра мать, со слезами обнимая сына, твердила: «Я узнала, узнала, что здесь ты». Пришел с работы всегда угрюмый, молчаливый отец. Теперь он был учеником доктора Лейхтвельда и работал в больнице. Петр с уважением расспрашивал отца о работе, но тот, как всегда мрачно, отвечал: «На побегушках, сынок, на побегушках».

Пришел и второй брат, Федор, с женой Катериной.

Федор был учителем, работал с удовольствием. С детства отличался особой рассудительностью, желанием всех поучать. К наукам имел большую склонность.

Лицо у Федора был доброе, улыбка мягкая и душевная. Дети его любили. Жену Федора Катерину Петр считал женщиной ничем не примечательной. А вот жена Ивана прежде Петру казалась непревзойденной красавицей. Теперь же, после того как он увидел подлинную женскую красоту, она показалась ему расписной куклой.

На столе шумел пузатый медный самовар. Стояла четверть браги, принесенная Михайлой, мужем Акулины, кудрявым, совсем еще мальчишкой, — он был сиротой и с детских лет отирался в доме Кузнецовых.

Все сели за стол. Только дед остался на печи да Евлампия равнодушно присела на порог.

Разлили по стаканам брагу.

— За сына Петруху, — покрякивая, с каким-то смущением сказал отец, одной рукой поднимая стакан, а другой подавая кружку деду на печь.

Все молча чокнулись, молча выпили. Захрустели солеными огурцами и капустой. И тут должно было пойти обычное русское веселье. Но веселья не было. И Петр вдруг вспомнил — вот такое же невеселое торжество там… Он стоит в коридоре. Слышит французскую речь. Русское «горько». Но не чувствует, чтобы кому-то было весело. Будто туча нависла над собравшимися людьми и вот-вот разразится громом и молниями. И сейчас Петр почувствовал эту нависшую тучу.

— Батя! Что случилось-то? — громко спросил Петр, отставляя стакан.

Точно ожидая этого вопроса, мгновенно заголосила мать, запричитали женщины, отвернули головы братья.

И тут только узнал Петр, что согласие графини Софьи Владимировны Строгановой на отъезд его, Петра, из Петербурга в Билимбаевский строгановский завод было с трудом выпрошено родителями.

По закону один из братьев, которым подходила пора рекрута, должен был идти на военную службу. Оба брата Петра были женаты, имели детей. Как же им оставлять семью на долгие годы? Значит, должен идти Петр. Но Петра брали на завод вместо нерадивого работника, того же отправляли в рекруты вместо Петра.

Плакала мать. Горевал отец. Неловко чувствовали себя братья. И Петру было не по себе: стыдно за родителей, братьев, еще за кого-то… Но он отчетливо понимал, что это самое верное решение. Иного пути нет. У каждого брата на руках по трое детей. И ему, Петру, идти в солдаты куда хуже, чем в Билимбай.

Петр поднял полупустой стакан, прищурившись посмотрел сквозь него, оглядел все застолье, задержал жалостливый взгляд на свернувшейся на пороге Евлампии, на старике, проводившем жизнь на печи, и, тряхнув головой сказал:

— Ну, с этим все! Других путей нет. Налей, Михайла, еще понемногу!

И туча поднялась, разошлась облаками в разные стороны. небо очистилось, и глянул в окно серебряный ковш месяца.

И пошли и пошли обычные, близкие сердцу с детства разговоры. Тут и о выгодной поденщине на расчистку Сретенского и Кривицкого болот. И о раздаче крестьянам заимообразно по весне и лету из запасных магазинов хлеба на посевы и пропитание, да и мало ли еще о чем.

Петр давеча, входя в избу, приметил в сенях новую литовку.

— Откуда литовка? — спросил он.

Ответил за всех дед:

— А как же, внучек, ты помнишь, еще в то лето на господских покосах ввели кошение травы литовками? И тогда много народу обучалось. А теперь вот четырнадцать литовок для домашнего употребления дали. И нам досталась.

— Ну, и в самом деле литовки лучше кос-горбуш?

— Куда там! — восторженно ответил Иван. — Косит чисто.

— Ну, а ты как в контролеры-то угодил? — поинтересовался Петр.

— Да повезло! — загорелся Иван. — Помнишь контролера Петра Власова, так его за слабое поведение отрешили. И меня вместо него назначили.

— А он что?

— А он? Он после отрешения остается праздным, на своем содержании.

— Так у него же ребята мал мала меньше!

Иван равнодушно пожал плечами.

— Трудно живут. Ох как трудно, — вступил отец. — Петр-то Власов не лентяй какой. Больной он. Вот и не мог с работой управиться. Я его много лет лечил. А теперь с хлеба на квас перебиваются: то пособие по бедности в обществе получат, то от налогов освободят. Соседи помогут. Трудно живут, ох как трудно! — повторил отец и с укором посмотрел на старшего сына.

— И что, батя, смотрите! Будто я из-под него для себя дело вытряхнул. Назначили меня, — размахивая длинными руками, радостно сказал Иван. — Назначили!

— Знамо, назначили, — подал с печи голос дед. — А жалости у тебя к нему нет.

— Ты отколь знаешь, дед, есть или нет жалость? — с неохотой возразил Иван. — В сердце мне глянуть сумел, что ли?

— Ни к кому у тебя жалости нет, — сказала Акулина и посмотрела при этом почему-то на жену Ивана. А та вздрогнула, закуталась покрепче в шаль и глаза опустила.

— Цыц! — прикрикнул на сестру Иван, но ее прорвало.

— Ты старших ребят хочешь на Добряжский металлургический завод отдать… Вместо того чтобы в школе учить.

— В токарной тысячи полторы, а то и больше парнишек работают, ничего им не делается, — оправдывался Иван. — И в столярной — без малого шесть сотен. Наши что, хуже?

— Да ты выучи их сначала, брат, — подал голос Федор. — Мальчишки способные, пусть в школу походят. Зачем неучами их оставлять?

Разговор этот, видимо, заводили часто. Плакала жена Ивана, возмущалось все семейство Кузнецовых. А Иван стоял на своем. Лишняя копейка в дом!

Мать решила перевести разговор на другую тему.

— Вот опять к ответу потянут нас за выжиг угля близ селения. Кабы плетей не схватить, — сказала она.

— Да чего вы, мамаша, — успокоила ее Катерина, — вон Иван говорит, почти вся деревня в этом виновата. Как быть-то? Где время возьмешь на выжиг? За версты уходить? Куда ребят девать? Обойдется!

А серебряный ковш месяца уже заглядывал в кухонное оконце: время перевалило за полночь.

Назавтра Петр посетил управляющего. Ему очень был по душе этот знающий человек, разумный и спокойный. И не раз Петр думал: какое это счастье для строгановских крестьян, что во главе поместья стоит Василий Александрович Волегов. Был бы другой — задохнулись бы в слезах, в горе, а то и в крови крепостные мудрой и доброжелательной Софьи Строгановой, никогда не заглядывавшей в свои поместья. Иногда казалось Петру: потому и возложил на себя это бремя Волегов, что хотел облегчить долю своих земляков. Но, возможно, Петр и преувеличивал.

— Ну, здравствуй, здравствуй, Петр, — весело приветствовал его управляющий. — На родной земле, значит. Как послу жилось у графа?

Петр почтительно поклонился управляющему, так же низко, как кланялся барам, но только в этот поклон вложил он истинное уважение.

— Служба есть служба. Всякое бывало.

— Граф доволен тобой, просил Софью Владимировну оставить тебя, да вот тут такая история с Билимбаем разыгралась. Ну, да ты не расстраивайся. Годика два отработаешь, а там, коли по душе, можно снова в Петербург к графу Григорию Александровичу.

— К графу Строганову я не хочу. Не по душе мне он, не по душе мне дела его, — неожиданно для себя сказал Петр.

— Ну, осуждать барина не советую, Петр. До добра это не доведет. Найдутся выслуги — передадут ему. Тяжко будет тогда.

— А я только вам сказал, Василий Александрович… Я молчу, как полагается молчать дворовым людям. — И губы Петра дрогнули.

Управляющий внимательно поглядел на молодого человека.

— Тяготит крепостная доля? Что делать — и деды и прадеды твои были крепостными. И у тебя судьба такая. И дети будут…

— Не надо детей, коли такую же долю им бог сулит!

— Ну-ну, Петр, — как-то горько сказал управляющий и склонил голову над бумагой. — Говорят, ты успешно лечишь от падучей сына князя N?

Петр вздрогнул:

— Вам это известно? Откуда?

— Ну, откуда, не стану говорить. А известно. «Ибо ничего нет тайного, что не открывалось бы, и сокровенного, чего не было бы узнано», — сказано в святом писании. Так и получается. Так вот, Петр, послушай меня: я знаю, что народные лекари не берут плату за лечение. С давних пор бытует убеждение, что лишь то лечение, которое без мзды, поможет человеку. Ты, верно, не преступил этого закона?

— Я отказался от денег, — подтвердил Петр.

— Но потом, если даст бог и мальчик станет здоров, князь, надо полагать, всю жизнь будет безгранично благодарен тебе. Не упусти случай. Проси денег на выкуп. Другого случая в жизни у тебя не будет. Неужели ты сам не подумал об этом?

— Я о другом думал, когда князь предлагал деньги. Почему, почему он не догадался отблагодарить меня волей? Ведь он-то мог сделать это и без денег. Графиня рада была бы что угодно сделать для князя. Неужели так черство его сердце? Неужели не представляет он жизни крепостного дворового человека?

— Ты слишком большого благородства захотел, Петр, от его сиятельства, — взволнованно и, видимо, также неожиданно для себя сказал управляющий. И в этом срыве его, в этом волнении почувствовалось, что он тоже когда-то был крепостным. — Однако не забудь моих слов на будущее. Такого случая больше в жизни у тебя не будет. А что может быть дороже воли?

— Был бы я на воле, — мечтательно сказал Петр, — стал бы учиться медицине… Очень влечет меня эта премудрость, и силу к ней в себе чувствую отменную… А так что же — дедовская мудрость да какие-то собственные догадки… Вот еще одна барыня в Петербурге, — голос его зазвучал мягко, и управляющий с удивлением поглядел на юношу, — за то, что я ее няньку от экземы вылечил, учебник медицины мне послала… Хорошая барыня, красоты неописуемой и очень несчастная. И как помнила она о том, что у меня интерес именно к таким книгам имеется?

— Ну, ты же лечил ее няньку, нетрудно догадаться, что интересуешься этим.

— Нет, я не о том. В тяжелом состоянии она тогда находилась. Муж ее на дуэли был смертельно ранен. Может, слышали, поэт Александр Сергеевич Пушкин?

— Слышал, конечно, — с волнением сказал управляющий, — слышал и о том, что жена его красоты необычайной, она-то и была во всем виновата.

— Это неправда! — горячо воскликнул Петр. — Оплели ее такими небылицами, что доказать ничего невозможно. Ни в чем она не виновна!

— Так вот, значит, с какими людьми ты в Петербурге встречался! Пушкин — это наша гордость!

— Нет, Пушкина я не видел. Я знал его жену Наталью Николаевну, — взволнованно сказал Петр, и Волегов опять внимательно и понимающе взглянул на молодого человека. — Знал ее старших сестер. Они племянницы графа Григория Александровича. А граф, я считаю, причастен к смерти Пушкина. Он настаивал на дуэли. Если 6 не он, может, Пушкин был бы жив. Вот ведь как иногда один человек влечет за собой столько зла и несчастий. Нет, я не люблю графа. Я не желаю ему добра. Пусть бог накажет меня за это. Я устал благословлять злые помыслы тех, кои считаются моими благодетелями!

Управляющий с изумлением глядел на Петра. Впервые он услышал свои собственные мысли от крепостного. Но сам-то он никогда никому не высказывал их. А этот не боится открыть душу перед человеком, который далеко ему не ровня; теперь к нему обращаются: «Господин!»

— Хватит, Петр, излил душу — и хватит. Стены тоже имеют уши. А тебе еще жить и жить. Перейдем к делу. — И он заговорил о работе на Билимбаевском заводе.

Несчастье, разразившееся в семье Кузнецовых, на несколько дней задержало отъезд Петра на Билимбаевский завод.

Утром в доме не обнаружили полудурка Евлампии. Обычно она поднималась раньше всех, выходила на крыльцо ловить солнечные зайчики… Это было любимое ее занятие, о чем-то с ними толковала, посмеивалась…

Отсутствие Евлампии поначалу не вызвало особого беспокойства. Бывало, уходила она из дома, бродила по деревне, а то и по лесу, и только в полдень голод загонял ее домой.

Но ни в полдень, ни к ночи Евлампия не пришла. Заявили местным властям, оповестили население. На второй день Евлампию обнаружили дети на гумне, удушенную обрывком веревки.

Долго судили и рядили в Ильинском, кому перешла дорогу убогая, пока доктор не установил, что через несколько месяцев она должна была родить младенца. Следовательно, кто-то попытался грех свой скрыть. Кто же? У кого совести хватило посягнуть на слабоумную?..

Суд словесный, избранный из трех человек из своей же среды, познакомился с «делом Евлампии Кузнецовой», пришел к выводу — апелляцию не подавать на решение третейского суда, а постановить: «Предать воле божьей».

Евлампию похоронили на местном кладбище. Выросла еще одна могила, крытая дерном. И словно не жил человек. Забыли скоро. Только мать дольше всех терзалась злой долей, выпавшей на ее дите. На коленях стояла она перед свежей могилкой и шептала, утешая себя: «О господи, за что наказана? Нет, неисповедимы пути господни!»