Под чужими знаменами

Загадка Вулецких холмов

Утром 5 октября 1943 года из ворот Львовского гестапо выехал синий лимузин. В нем рядом с шофером сидел шеф тотенкомандо (команда смерти), или, как она называлась в официальных документах, зондеркомандо[14]1005, унтерштурмфюрер СС Шерляк. Коллеги сторонились Шерляка, так как его одежда всегда отдавала трупным запахом. Синий лимузин, изредка протяжно завывая на перекрестках, промчался Лычаковской улицей и, выехав за черту города, скрылся в чаще Кривчицкого леса.

В этом лесу на полянке протяжением около полутораста метров в бараке, обнесенном тремя высокими рядя ми колючей проволоки, жили свыше ста человек участников команды смерти, навербованных из наиболее выносливых заключенных Яновского лагеря. Все они под угрозой пытки и смерти принуждены были заниматься страшным трудом.

Труд этот и все, даже самые незначительные подробности деятельности тотенкомандо, были окутаны непроницаемой тайной. Достаточно сказать, что охраняло команду, не считая шестерых возглавлявших ее немцев-нацистов, более ста полицейских — «шупо». Таким образом, на каждого участника команды смерти приходился один охранник, следивший за каждым движением своего подопечного.

Зондеркомандо 1005 была организована во Львове по специальному приказу Гиммлера 6 июня 1943 года. К этому времени фашисты, предчувствуя свое поражение, начинают быстро уничтожать следы совершенных ими преступлений. Зондеркомандо 1005 должна была уничтожить все вещественные доказательства фашистских зверств на землях Западной Украины.

Личный состав команды был разделен на восемь групп, или колонн.

В первой группе, или так называемой зухколонне, состояли искатели трупов. Они определяли места захоронения, выкапывали трупы из могил, засыпали и заглаживали опустевшие ямы, а порой сажали на поверхности деревья и траву.

Вторая группа объединяла тягальщиков — шлеппетов. Шлеппеты вытягивали трупы из могил. Они орудовали длинными железными крючьями.

В третьей группе находились носильщики, или трегеры. Они на носилках переносили останки фашистских жертв от могилы к месту будущих костров или к машине.

Здесь трупы поджидала группа составителей. Они тщательно укладывали трупы в штабели формы точной трапеции. В каждой такой трапеции укладывалось от двух до трех тысяч трупов.

Пятая группа состояла из брандмейстера — поджигателя и его помощников. Когда по приказу Шерляка для брандмейстера был сшит особый костюм: длинный, черный халат и шапочка с рожками, его стали называть тейфелем (дьяволом).

Шестая группа, или ашколонне (пепельная колонна), выполняла две различные функции. Одни собирали пепел на месте сгоревших костров и относили его в сторону, где уже сидели с решетами в руках другие ашколонновцы. Они высеивали из человеческого пепла юл ото. Не сгоревшие кости, после того как золотые крупинки были выбраны, бросались в особую машину — костедробилку, и она перемалывала их в костяную крупу.

После этого седьмая группа, или штрайхколонна (сеятели), рассеивала костяную крупу и легкий серебристый пепел на соседних полях.

Восьмая группа значительную часть времени проводила в бараке. В нее входили люди, работавшие на кухне, и музыканты собственного оркестра команды смерти, которые по приказу Шерляка играли во время сожжения трупов. Среди музыкантов был один заключенный — Манасевич, который однажды узнал в штабеле трупов свою собственную жену, убитую фашистами в Яновском лагере.

Услышав издали в это утро знакомый гудок машины Шерляка, полицейские, вооруженные гранатами и автоматами, широко открыли переплетенные колючей проволокой ворота. Осмотрев все свое хозяйство, Шерляк распорядился уложенный штабель трупов не поджигать, повременить до следующего утра, а сегодня на вечер подобрать двадцать самых крепких «фигур» для почтой работы. «Фигурами» гитлеровцы называли заключенных, состоящих в тотенкомандо. К полудню Шерляк уехал. Но точно в восемь вечера в команду прибыли три грузовые и одна легковая машина — синий лимузин, в котором сидел Шерляк. Грузовые машины (среди них была большая закрытая машина с холодильной установкой) за ограду охрана не пустила. Ближе всех к ограде остановилась закрытая автомашина. В нее заключенные положили крючья, носилки, лопаты и грабли. Пересчитав все двадцать «фигур», полицейские наглухо закрыли их в этой же машине. Впереди, показывая дорогу, ехал синий лимузин. В нем, кроме Шерляка, сидел и его заместитель Раух и гестаповец Прайс. Машина-холодильник помчалась за лимузином, за ними — грузовик с охраной из сорока полицейских и в хвосте — машина с прожекторами.

Эта небольшая автоколонна из четырех машин проехала пустынными окраинными улицами в южный район Львова и остановилась на холмистой, незастроенной площадке, расположенной между Кадетской и Вулецкой улицами. Дальше проехать было нельзя, и «фигуры», вышедшие из холодильника, вынуждены были довольно далеко тащить на руках прожекторы и инструмент.

Полицейские, держа наперевес взведенные автоматы, не спускали глаз с заключенных и несколько раз их пересчитывали, пока те устанавливали прожекторы по углам длинной, вспаханной полоски земли на склонах пустынных Вулецких холмов, сбегающих от Стрыйсхого парка к Вулецкой улице.

Шерляк подал команду шоферу; громче заурчал мотор, и четыре синеватых ослепительных глаза прожекторов осветили огород, по-видимому совсем недавно освобожденный от кочанов капусты.

Люди из зухколонны, выстроившись прямоугольником десять метров длины, два — ширины, сразу же стали делать шихтпробу (разведку). Но лопаты, углубляясь, выбрасывали только землю, и лишь в одном месте были обнаружены кирпичи, должно быть остатки какого-то давно снесенного строения. Расхаживая вдоль огорода пи узенькой тропинке, Шерляк нервничал. Он не любил, когда искатели копались слишком долго, задерживая всех остальных. Он покрикивал на согнувшихся людей, не выпуская изо рта сигаретки, и после каждого его жесткого, властного окрика люди припадали к заступам и наваливались всеми телами на их рукоятки так, будто сами хотели уйти под землю.

Видя, что поиски безрезультатны, Шерляк подозвал одного из шарфюреров и тихо сказал ему несколько слов. Шарфюрер, получив приказание, помчался к лимузину начальника, сел в него и через минут пятнадцать привез к огороду высокого, худощавого офицера СС из управления гестапо. На мундире офицера блестел значок за ранение. В лавровом венке на этом овальном значке был изображен шлем с мечами. Судя по значку и по тому, что офицер прихрамывал, можно было заключить, что он побывал на фронте, а сейчас, после ранения, служил в тылу, каким в ту осень являлся Львов. Офицер поздоровался с Шерляком и, смеясь, сказал:

— Напрасная работа! Здесь бы вы рылись до страшного суда. Пойдемте за мной!

Прихрамывая, гестаповец свернул на узенькую тропинку, ведущую с огорода к Вулецкой. За ним двинулись остальные.

Пройдя шагов тридцать, высокий гестаповец показал искателям небольшую лощинку. Со стороны Стрыйского парка ее полностью скрывали склоны холмов. Она была открыта для обозрения только со стороны противоположной возвышенности, по которой во Львове проходит улица Котляревского.

Жители квартир, расположенных в верхних этажах домов по юго-западной стороне улицы Котляревского, окна которых были обращены в сторону Вулыш, видели в тот пасмурный октябрьский вечер, как на Вулецких холмах б рано наступившей темноте вспыхнули четыре сильных прожектора. Из своих затемненных квартир люди наблюдали копошившихся при свете прожекторов в лощине искателей, шлеппетов, носильщиков и охранников, точно так же, как свыше двух лет назад, в одно июльское утро, разбуженные громкими залпами, следили за другим, еще более страшным событием.

Уже на глубине полуметра в глинистой почве лощины лопаты искателей наткнулись на первые трупы. Вскоре, когда верхний слой земли был снят, принялись за свое привычное дело шлеппеты.

Случайная прохожая, хотевшая было пройти по знакомой тропинке к себе домой на Гвардейскую улицу, была немедленно задержана полицейскими, и хотя ее положили лицом к земле на сухую траву за маленьким бугорком, она слышала глухие удары железных крючьев, которыми орудовали шлеппеты.

Земля в лощинке была глинистой и сухой. Поэтому трупы еще не подверглись полному разложению. Особенно хорошо сохранилась их одежда, по которой можно было определить, что убитые некогда принадлежали к интеллигенции. Большинство из них было в темных костюмах, которые обычно носят пожилые люди.

Всякие догадки и предположения по поводу того, кем были убитые, при каких условиях они были уничтожены, любой обмен мнений между заключенными на темы, не имеющие прямого отношения к их «производственной» работе, как фашисты называли их тягостное ремесло, были строго-настрого запрещены Шерляком, и уже не раз «фигуры», нарушавшие этот приказ, сами превращались в тех, кого они откапывали, или, пользуясь терминологией тотенкомандо, «шли на штабель».

Один из убитых был одет в странное одеяние. На нем был не то фрак, не то халат. Сперва шлеппеты приняли его за священнослужителя, но ошиблись. Ниже лежал как будто ксендз в длинной черной сутане, совершенно не похожей на непонятное одеяние мертвеца — довольно крупного и лысого мужчины. Только спустя несколько лет удалось установить, что странное одеяние было обычной, хотя и несколько старомодной визитной крылаткой. Эту крылатку впопыхах надел разбуженный ночью гестаповцами сеньор (старейшина) львовских, медиков профессор Адам Соловий, предполагая, что его повезут к какому-либо высокопоставленному лицу из германского командования.

Из кармана пиджака одного убитого вывалились золотые часы. Один из шлеппетов вытер часы о траву и передал стоящему поблизости шарфюреру. Тот достал из кармана старую газету и завернул в нее находку, чтобы позже, как это предписывали правила, сдать ее Шерляку для отправки вместе с другими драгоценностями, найденными при убитых, в кладовые имперского банка.

В лощине близ Вулецкой было отрыто в ту ночь тридцать шесть трупов, среди них трое женщин. После того как все трупы были вынуты из ямы и погружены на машины, несколько искателей спрыгнули в яму и долго руками обшаривали ее дно — не остался ли там еще кусок тела либо одежды.

Когда яма была засыпана, а на разровненной граблями ее поверхности посеяны семена травы, сам Шерляк, спустившись с холмика на место работы, осмотрел пристально всю землю вокруг, не осталось ли там какого-нибудь предмета.

Около часу ночи все «фигуры» вместе с охраной возвратились в Кривчицкий лес. Нагруженная трупами машина въехала за ограду и простояла со своей поклажей до рассвета.

После побудки в восемь утра трегеры стали освобождать кузов машины от трупов и подтаскивать их к огромному штабелю.

И вот только здесь, в первые часы нового наступающего дня, были названы шепотом фамилии трех известных всему Львову людей, судьба которых, окутанная загадочностью, вот уже свыше двух лет рождала множество самых противоречивых слухов.

При выгрузке трупов с машины выпали из карманов убитых документы на имя профессора математики Владимира Стожека и профессора-хирурга Тадеуша Островского. Заключенные украдкой прочитали эти фамилии и шепотом передавали их друг другу. Время для этого было. Как только брандмейстер поджег облитый маслом и бензином штабель, для всех остальных участников зондеркомандо 1005 наступила, как они ее называли, английская суббота — уикенд.

Они отдыхали, если можно только назвать отдыхом ничегонеделание в виду страшного зрелища.

Чем сильнее полыхало пламя, чем выше поднимались ею косматые языки, тем все чаще и чаще из ровно уложенных рядов трупов выскакивали то руки, то ноги.

Вечером, когда штабель пылал вовсю, в барак к заключенным вошел полицейский СД из тех, что вчера охраняли раскопки, и дал одному заключенному, в прошлом часовщику, поправить две подобранные им возле ямы автоматические ручки. Обе они были известной фирмы «Ваттерман». На одной из ручек тянулась надпись: «Витольд Новицкий». Другая ручка была с золотым ободком около полусантиметра ширины, насаженным около обычного зажима. И на этой ручке была надпись: «Д-р Тадеуш Островский».

Возможно, никто в мире и до сегодняшнего дня так ничего и не узнал об этих находках, если бы 19 ноября 1943 года группа заключенных после тайного оговора не напала бы внезапно на охрану тотенкомандо. Двое полицейских были убиты наповал, несколько ранено. Четыре человека из нападавших, оставшиеся в живых, прорвались в соседний лес, где впоследствии соединились с партизанами. Один из этих счастливцев, самый молодой шлеппет (осенью 1943 года ему было всего 17 лет), рассказал нам о могиле на Вульке и о том, кто был зарыт гитлеровцами в ней. Он привел нас на место раскопок и показал расположение могилы, след которой весной 1945 года узнавался отлично на не успевшей еще порасти травой почве, недавно освободившейся из-под снега.

Спустя несколько дней мы пришли на это место вторично. На этот раз нас сопровождал молодой врач Томаш Цешикский, сын профессора Антония Цешикского, зарытого в этой могиле. Пока юноша, потрясенный воспоминаниями, молча смотрел на очертания могилы, в которую падал и его отец, один из нас присел на бугорок и, нащупывая пальцами колючую прошлогоднюю траву, ощутил под ладонью твердый предмет правильных размеров. То была маленькая стреляная немецкая гильза с медным, позеленевшим капсюльком и отверстием, затянутым паутиной. Это был несомненный след произведенного здесь когда-то выстрела.

Пользуясь тем, что наш спутник, подавленный воспоминаниями, нахлынувшими на него с новой силой, погрузился в глубокое раздумье, мы стали обшаривать склон бугорка, спускавшийся к могиле. За каких-нибудь полчаса на площади в четыре квадратных метра мы нашли еще семь таких же гильз. Позже эксперт, осмотрев все эти восемь гильз, по ударам бойков, разбивших их капсюли, определил, что они были выстрелены из трех разных автоматов. Креме того, по следам земли, по позеленению металла эксперт определил, что гильзы эти пролежали на земле около четырех лет.

Трудно предположить, чтобы на такой маленькой площади, как четыре квадратных метра, могли расположиться три стрелка. Тем более, что они были бы незащищенными от противника. Таким образом, и по расположению гильз и по всем уже сказанным выше доводам можно было с полным основанием предположить, что патроны были расстреляны людьми, стоявшими в сомкнутом строю, почти локоть к локтю, и ведшими огонь по одной цели.

Такой целью могла быть группа смертников, стоявшая чуть-чуть пониже, на краю могилы. Стрелявшие вели огонь сверху, почти в упор, стоя спинами к возвышенности, по которой тянется улица Котляревского.

Находка на склоне бугорка — восемь маленьких гильз — подтверждала рассказ участника тотенкомандо. В тот же день, собирая во Львовском медицинском институте материал об убитых оккупантами профессорах-медиках, мы разыскали пожилую лаборантку, много лет работавшую под руководством доктора медицины Витольда Новицкого.

Лаборантка рассказала, что профессор В. Новицкий был увезен гитлеровцами на смерть вместе со своим сыном, бывшим майором польской армии.

На вопрос, обращенный к лаборантке, не помнит ли она, какая была автоматическая ручка у ее профессора, лаборантка ответила:

— Как же не помню, — ведь я сама ее покупала ко дню рождения профессора. Мы, сотрудники клиники, сложились, чтобы приобрести для нашего профессора какой-нибудь подарок. Решили — автоматическую ручку, но самой лучшей фирмы. Я купила ручку фирмы «Ваттерман», а потом гравер выгравировал на ней фамилию и имя профессора.

Таким образом, еще одно подтверждение рассказа участника команды смерти совпадало с доказательствами, полученными от других лиц.

30 июня 1941 года фашисты полностью захватили Львов. Пока передовые части захватчиков прорывались дальше, в городе расположились их армейские тылы, в том числе и чины Гегайме фельдполицай и приданных частей СД.[15] Как это следует из гитлеровских документов, в задачу таких карательных органов, следующих вместе с передовыми частями, входило следующее: «Вблизи фронта действуют отделы СД, связанные не с местом постоянного расположения, а с какой-нибудь действующей армией. Они продвигаются непосредственно за фронтом, приезжают в города через 2–3 дня после их захвата… Их действия не нуждаются в протоколах следствия, о деле остается лишь один коротенький отчет, и в зависимости от обстоятельств применяется практически лишь одна мера — смерть либо освобождение. Критерием при этом служит: может ли данный человек быть опасным для немцев или нет. Приговор выносит командир такой группы СД».

Немецкие офицеры в форме СС с изображением черепов на черных околышах заняли под свои отделы несколько зданий в южной, нагорной части Львова между Кадетской и Вулецкой улицами. Одно из этих зданий, высокий светло-желтый дом с колоннами, стоящий в палисаднике за решетчатой оградой, назывался Бурсой Абрагамовичей по имени богатого жертвователя, выстроившего бурсу.

Разместившись в здании Бурсы Абрагамовичей, чины СД принялись распаковывать дела, в том числе и папки с агентурными данными, поступившими от преступнейшей банды выродков из ОУН.

Фашисты быстро подготовились к серьезной плановой операции, которая была заранее разработана в деталях. Этой операцией было приведение в действие черного списка, составленного ОУН незадолго до начала второй мировой войны на выдающихся представителей львовской интеллигенции. Украинские националисты, подготовляя этот список, следовали бесчеловечным инструкциям своего руководства.

Черный список был передан летом 1940 года Мельником и Бандерой руководителям фельдгестапо в Кракове. Он состоял из фамилий, персональных данных и адресов выдающихся львовских ученых.

3 июля 194) года черный список ОУН после соответствующей разработки был роздан в Бурсе Абрагамовичей офицерам и младшим чинам фельдгестапо, которым надлежало провести ночную операцию.

С наступлением темноты шоферы стали готовить машины. Группе солдат было приказано подыскать подходящее место для совершения операции и подготовить его надлежащим образом. Солдаты отправились на розыски и вскоре нашли такое, вполне подходящее, место с их точки зрения. Это была укромная лощинка в каких-нибудь 300 метрах от Бурсы Абрагамовичей, запрятанная в изгибах холмов. Преимуществ у этой лощинки было много. Находясь неподалеку от Бурсы Абрагамовичей, она в то же время была совершенно закрыта грядой Вулецких холмов и от этого здания и от соседних с ним домов. Гряда холмов была тем естественным прикрытием, которое могло бы перехватывать все пули.

Ближе к полуночи одна за другой машины со стрелками-молниями на бортах — знаками СС — выехали из ворот Бурсы Абрагамовичей. По странному совпадению обстоятельств, ученые и научные работники Львова, внесенные в первый черный список, реализация которого началась ночью 3 июля, в основном жили в трех районах города: на улице Котляревского жили профессора расположенного поблизости Политехнического института, на улице Богуславского — профессора Антоний Цешинский и Станислав Пилят и по улице Романовича — медики. Проживание лиц, внесенных в черный список ОУН, по соседству друг с другом облегчало гестапо молниеносность «операции».

Оперативные группы гестаповцев стали врываться в квартиры ученых.

Одна из машин со стрелками СС остановилась возле украшенного узором из разноцветных кирпичей особняка на улице Богуславского. Гестаповцы поднялись на второй этаж, к нужной им квартире 4. После того как ее обитатели были разбужены ударами в дверь и надрывным звуком звонка, все остальное происходило так:

— Вы профессор Цешинский?

— Да.

— Где ваш кабинет?

Когда ночные пришельцы зашли в кабинет профессора, его сын, студент медицинского института, забежал туда из спальни. Два фашиста в форме гестапо навели на него пистолеты.

— Говоришь по-немецки? — крикнул один из офицеров молодому Цешинскому.

Тот ответил утвердительно.

— Садись вот в это кресло, напротив меня, и не двигайся. Двинешься — застрелю отца. Понятно? — С этими словами он прижал дуло револьвера к груди старика Цешинского и приказал ему: — Одеваться!

— Вы меня арестовываете? — спросил профессор.

— Узнаете на месте. Быстрее Ну!

— У вас есть письменное распоряжение об аресте или вашим единственным документом является оружие? — спросила жена профессора.

— Вполне достаточно и моего мундира! — с бахвальством ответил гестаповец. — Взять документы!

— Я должен захватить с собою и научные дипломы?

— Обязательно.

— С какой целью вы забираете моего мужа?

— Узнаете на месте, — ответил фашист и, обращаясь к профессору, спросил с интонацией уже менее официальной: — Почему вы так хорошо говорите по-немецки? Вы — немец?

— Нет, поляк. Я изучал медицину в Мюнхене, там защитил докторскую степень, поэтому говорю по-немецки.

Офицер обратил внимание на библиотечный шкаф. Он подошел к нему и, указывая на одну из полок, заставленную книгами, спросил:

— Что это за книги?

— Мои труды.

Гитлеровец выдернул наугад одну из книг и спросил:

— А что это за книга?

— Мой учебник рентгенологии на немецком языке. По нему обучаются все стоматологи в Германии и в других странах.

Ответ этот не произвел особого впечатления на офицера. Он подошел к столу и стал перебрасывать фотографии и страницы последнего труда профессора Антония Цешинского.

— Я могу пойти в ванную комнату? — спросил профессор.

— Нельзя.

Профессор надел пиджак. Жена протянула ему носовой платок и пару запасных носков. Фашист отвел в сторону ее руку, сказав:

— Это ему не понадобится!

Розалия Цешинская протянула мужу флакончик с лекарством.

— Что это? — спросил офицер.

— Лекарство дигиталис. Мой муж сердечный больной и всегда употребляет это лекарство.

Фашист взял флакончик, повертел его в руках, понюхал и, отложив на стол, сказал:

— Это ему не понадобится. Поторапливайтесь, возьмите все документы и вашу медаль!

В своем лечебном кабинете профессор достал документы и диплом вместе с медалью Миллера, о которой напомнил немец. (Следует заметить, что в этой большой медали было около 250 граммов чистого золота.) Медаль Миллера была присуждена профессору Цешинскому в 1936 году за выдающиеся заслуги в области стоматологии от имени 52 государств и в их числе от имени СССР. Гестаповец взвесил медаль на ладони и, спрятав ее в футляр, сунул в карман.

— Радио есть? — как бы маскируя это свое движение, спросил он быстро.

— По приказу ваших властей я сдал его немедленно, — объяснил профессор.

— Не обманываете?

— Могу вам дать честное слово.

— Вы не немец, чтобы могли давать честное слово.

Профессор Цешинский вздрогнул и хотел ответить на это, как и следовало, но жена удержала его. Он молча надел макинтош, взял шляпу, попрощался с семьей.

— Идите! — прикрикнул на профессора гестаповец, не сводя с него револьвера.

Спустя два-три часа, когда уже стало светать, жена профессора Розалия Цешинокая и его сын Томаш Цешинский в серых сумерках наступившего утра услышали несколько громких автоматных очередей, прозвучавших метрах в пятистах, на Вулецких холмах. Семья профессора Цешинского в то утро еще не знала, что означают эти залпы…

В ту же самую ночь группа гитлеровцев со взведенными пистолетами в руках ворвалась в квартиру профессора-педиатра Францишека Гроера, который жил в доме № 8 на улице Романовича. Очутившись в передней, гитлеровцы, угрожая Гроеру револьверами, скомандовали «руки вверх!» и только после этого выяснили его личность.

Дальше мы воспроизводим документальный рассказ члена-корреспондента Академии наук возрожденной Польши, профессора Гроера, работающего сейчас в Медицинском институте города Вроцлава, написанный им собственноручно по нашей просьбе о виденном и пережитом в ту страшную ночь.

«Офицер приказал тогда меня обыскать. Его приказание выполнили два унтер-офицера. Ничего, кроме бумажника с деньгами, они не нашли. Тогда мне приказали опустить руки. Вместе со мной весь патруль вошел в единственную освещенную комнату — в столовую. Офицер сел за стол и стал просматривать написанные мною письма. Завязался разговор — сначала грубый и громкий со стороны фашистов. На вопрос, что я делал во время советской власти, я ответил: «Спасал детей» (в 1939–1941 годах я работал во Львове в органах советского здравоохранения как профессор-педиатр). После беглых вопросов начался обыск. На моем письменном столе были найдены документы, между прочим, мой докторский диплом Бреславского университета. Гестаповцы увидели тогда, что я кончил университет в Германии, а затем был ассистентом и доцентом в Вене до 1919 года. Это объяснило офицеру, почему я в совершенстве владею немецким языком. Мою жену спросили, где ее драгоценности. Она показала все, что у нее было, но это, видимо, не удовлетворило их. Дальнейший обыск не дал гитлеровцам ничего интересного, если не считать 300–400 граммов трубочного табаку, который они захватили с собой. Кроме табака, они забрали визитные карточки наших посетителей. Эти карточки хранились на особой тарелке-подносе в передней и собирались на протяжении почти 20 лет… Я попрощался с рыдающими женщинами и вышел под охраной на улицу. Тут в полной темноте стояла груженная уже машина, около которой толпились гестаповцы. Было два-три штатских агента. Меня посадили в автомашину вместе с профессором терапии Яном Греком. Он жил в доме № 7, напротив моей квартиры. Рядом также посадили члена Союза советских писателей профессора филологии Тадеуша Бой-Желенского, которого забрали на квартире у профессора Яна Грека. Было около часу ночи. Нас повезли. Сначала было трудно определить куда, так как грузовик сверху был покрыт, кажется, брезентом.

…Наконец машина остановилась во дворе какого-то дома у подъезда. Лишь на следующий день я узнал, что это было здание воспитательного дома, или так называемая Бурса Абрагамовичей. Машину разгрузили, и нас повели в коридор по невысокой лестнице. В коридоре уже стояло от 15 до 20 человек с опущенными головами. Фашисты, грубо подталкивая нас прикладами винтовок, приказали стать в ряд, лицом к стене. Коридор и двор были заполнены вооруженными гестаповцами. Я заметил среди них два-три лица в штатском. Они показались мне не то агентами, не то переводчиками, так как говорили по-украински и по-польски. Вскоре к нам привезли новую партию арестованных. Я узнал среди них известного Львовского хирурга, профессора Тадеуша Островского. Лица остальных пленников мне было разобрать трудно, так как все они стояли с спущенными головами, а к тому же в коридоре было довольно темно. Если же кто-нибудь из захваченных людей шевелился, подымал голову, его били прикладом, по его адресу сыпалась отборнейшая ругань. Число пленников все возрастало. Слышно было, как подъезжают новые машины.

Вскоре нас, захваченных, стало 36–40 человек. Мы стояли, опустив головы; слышно было, как пробегают по коридору и по лестницам чины гестапо. Раскрывались и захлопывались двери. Кто-то пробегал вниз, в подвал. Почти каждый гестаповец, поравнявшись с нами, либо дергал нас за волосы, либо бил прикладом. Одновременно из подвалов Бурсы Абрагамовичей доносились крики, ругань гестаповцев, выстрелы. Охранявшие нас солдаты гестапо при каждом тихом выстреле, видимо желая еще больше поиздеваться над нами, громко приговаривали: «Одним меньше». Вскоре они начали громко вызывать пленников по фамилиям. Я услышал ясно фамилию профессора Островского. Вызываемых уводили, как мне казалось, на допрос. Наконец я услышал свою фамилию. Я вышел из рядов и повернулся лицом к коридору, к которому до сих пор я был обращен спиной. Меня ввели в комнату, имеющую вид канцелярии. Она была хорошо освещена. За столом сидел тот самый офицер, который меня арестовал, а возле него стоял очень высокий и крепко сложенный офицер СС со зверским, вспухшим лицом, как мне показалось, не совсем трезвый и похожий на начальника.

Он сразу же подскочил ко мне и, угрожая кулаками, заорал хриплым голосом:

— Собака проклятая, ты немец, а изменил своему отечеству и служил большевикам! Я убью тебя за это здесь же, на место!

Я отвечал сразу очень спокойно, но затем, видя, что меня не слушают, — громче, что я совсем не немец, а поляк, несмотря на то, что я окончил немецкий университет, был доцентом в Вене и говорю по-немецки. Оба фашиста о чем-то перешептались, и начальник, спросив его, сколько у меня детей, сказал:

— Я увижу, что можно будет сделать для вас. Я поговорю со своим начальником.

С этими словами он быстро вышел из комнаты. Я остался в обществе офицера, который арестовал меня. Офицер сказал мне:

— У него нет никакого начальника. Он сам начальник, и все от него зависит.

Не успел он это сказать, как в комнату опять вошел высокий офицер с опухшим лицом и сказал мне:

— Идите в коридор и ждите. Быть может, мне удастся что-нибудь для вас сделать.

Он вывел меня в коридор, в котором уже стояли старик-терапевт Роман Ренцкий и профессор гинекологии Адам Соловий, старик, уже вышедший на пенсию. Ему было больше 80 лет. Я простоял в этом коридоре около получаса. Наконец опять явился начальник. Он сказал мне:

— Вы свободны. Идите во двор, расхаживайте там, не производя впечатления арестованного. Домой пойдете после 6 утра (с 9 часов вечера до 6 утра во Львове, оккупированном гитлеровцами, нельзя было ходить без особого на то разрешения; это время называлось полицейский час).

…Я вышел во двор, оставив Ренцкого и Соловия в коридоре, и, закурив папиросу, стал расхаживать по двору. Двор охраняли гестаповцы с винтовками. Начинало светать. Вдруг я увидел трех молодых офицеров гестапо, которые быстрым шагом направились к зданию, из которого я вышел во двор. Один из них, ударив с размаху меня кулаком в лицо, закричал:

— Как ты смеешь расхаживать здесь, да еще держа руки в карманах?

— Мне приказано не производить впечатления арестованного, — ответил я.

Они оставили меня в покое и прошли в здание.

Я расхаживал дальше по двору, выкуривая одну папироску за другой. Было уже почти совсем светло. В это время из здания вывели 5–6 женщин. Оказалось, что это прислуга профессоров Островского и Грека, арестованная вместе с их женами и гостями. Они так же, как и я, были освобождены и стояли небольшой группой во дворе.

Спустя несколько минут гестаповцы вывели из здания группу профессоров, человек 10–15. Четверо из них, охраняемые плотным конвоем, несли окровавленный труп убитого человека. Позже от прислуги профессора Островского я узнал, что убитый был молодым Руффом — сыном известного хирурга Руффа. Семья Руффов — пожилой отец-хирург, его жена и молодой сын жили все вместе на квартире у профессора Островского и были вывезены оттуда гестаповцами вместе с гостями и с ксендзом Комарницким в ту же ночь. Молодого Руффа фашисты убили на допросе, когда с ним случился эпилептический припадок. Я узнал людей, которые несли труп молодого Руффа. Вне всякого сомнения, это были профессора: заведующий кафедрой патологической анатомии Медицинского института Витольд Новицкий, профессор Политехнического института Владимир Круковский — известнейший специалист по нефти — и руководитель кафедры технологии нефти Политехнического института Станислав Пилят и еще кто-то четвертый, кажется, профессор математики Владимир Стожек.

Эту группу вывели через двор, за то здание, в котором мы сперва находились… Когда они уже исчезли из виду, я увидел, как гестаповцы принудили жену профессора Островского Ядвигу и мать молодого Руффа смывать кровь с лестницы, по которой проносили кровоточащий труп ее сына.

Прошло еще около получаса. Вдруг оттуда, куда увели профессоров, несших труп молодого Руффа, я услышал несколько автоматных очередей. На дворе стало уже ясно. Рассвело. Через некоторое время из бурсы опять вывели группу профессоров, человек 15–20, не больше. Их всех поставили лицом к стене. Среди них я узнал профессора гинекологии Станислава Мончевского. Вслед за этой группой вышел и начальник с опухшим лицом, который меня допрашивал. Он сказал нарочито громко часовым, кивая на арестованных: «А эти пойдут в тюрьму». У меня создалось впечатление, что слова эти были сказаны исключительно для моего сведения. Подойдя к группе прислуги, начальник спросил:

— Здесь что, все прислуга?

— Нет, я учительница, — сказала одна из женщин, задержанная у кого-то из профессоров, и сделала шаг вперед.

— Учительница? Тогда марш под стенку! — крикнул офицер и присоединил ее к стоящим лицом к стене профессорам. Он стал расхаживать по двору и напевать какие-то песенки. Взяв у одного из часовых винтовку, он принялся стрелять в ворон, которые в большом количестве кружились над нами. Так как уже приближалось окончание полицейского часа, он отпустил сперва прислугу, потом меня.

Когда я уходил, профессора еще стояли спиной ко двору с поднятыми руками.

…В то же самое утро, только немного попозже, идя из дому в клинику, я встретил возле дома № 5 по улице Романовича, в котором жил профессор Тадеуш Островский, одного из унтер-офицеров, которые производили у меня обыск. Он направлялся на квартиру профессора Островского. Оказывается, ее гестаповцы уже грабили с раннего утра. Я тогда еще не вполне отдавал себе отчет в том, что мои коллеги убиты. Унтер-офицер гестапо остановил меня и сказал смеясь:

— Вам очень посчастливилось!

Когда я пришел к себе в педиатрическую клинику, я узнал, что, кроме виденных мною во дворе и в здании Бурсы Абрагамовичей знакомых профессоров, фашисты в эту же ночь арестовали профессора педиатрии Станислава Прогульского — моего первого ассистента, вместе с его сыном Андреем. Был арестован стоматолог мировой известности профессор Антоний Цешинский, профессор-хирург Добржанецкий, профессор судебной медицины Владимир Серадокий, офтальмолог доцент Юрий Гжендельский. Кроме того, я узнал, что профессора Витольда Новицкого фашисты забрали вместе с его сыном Юрием.

Несколько дней спустя ко мне на квартиру зашли два унтер-офицера из тех, что арестовали меня… Они сказали, что пришли в гости и для того, чтобы спросить, не смогу ли я им «продать» фотоаппарат или ковры. При этом посещении я узнал их фамилии. Одного звали Гаке, другого Келлер. На протяжении 2–3 месяцев они неоднократно заходили ко мне с подобной целью. Однажды я осмелился спросить Келлера, что случилось с остальными профессорами? Он только махнул рукой и сказал:

— Их всех расстреляли в ту же ночь».

Таков рассказ очевидца событий той страшной ночи, происходивших в Бурсе Абрагамовичей, расположенной, как мы уже сказали, в 300 метрах от могилы на Вульке, разрытой и опорожненной участниками зондеркомандо 1005.

…Этой памятной ночью в квартире профессора и доктора микробиологии, заведующего кафедрой медицинского института Наполеона Гонсиоровского, услышав громкий стук в дверь, гитлеровцам открыла жена профессора, вся в трауре. Она еще не ложилась спать, и на ее опухших от пережитого несчастья глазах блестели слезы. Ни пистолеты гестаповцев, направленные в ее сторону, ни грубые их выкрики не произвели на жену профессора такого ошеломляющего впечатления, какое они производили на обитателей других квартир, где побывали фашисты. Только когда ее спросили грубо: «Где здесь профессор Наполеон Гонсиоровский?»— этот вопрос поразил ее в самое сердце, он прозвучал для нее страшной издевкой. Но лица гестаповцев, мрачные и озлобленные в своей тупой деловитости, требовали ответа. Сдерживая нахлынувшие рыдания, женщина сказала:

— Он уже не живет.

Профессор Наполеон Гонсиоровский и в самом деле умер в дни бомбежки Львова, после нескольких сердечных припадков. Его похоронили за день до ночного визита гестаповцев. По обстоятельствам военного времени похороны были весьма малолюдны, но ближайшие коллеги профессора, в том числе и те, что в минуты ночного визита стояли с поднятыми руками в полутемном коридоре Бурсы Абрагамовичей, пришли отдать последний долг покойному в часовню при медицинском институте, откуда гроб был перенесен на Лычаковское кладбище.

Ни слезы на глазах вдовы профессора, ни его портрет на стене, обтянутый траурным крепом не произвели никакого впечатления на гестаповцев.

Держа в руках черный список ОУН, они не поверили смерти Гонсиоровского, так как документы на умершего по обстоятельствам военного времени еще не были оформлены.

Гестаповцы перестали допытываться у родных покойного, где профессор, только лишь съездив вместе с ними на Лычаковское кладбище.

Там, над свежей могилой, значилась фамилия человека, которого они должны были арестовать и расстрелять.

Неудача постигла группу гестаповцев и в квартире руководителя глазной клиники медицинского института профессора Адама Беднарского.

Когда вдова сказала офицеру, что профессор Беднарский умер естественной смертью еще в 1940 году, разъяренный офицер, потрясая оуновским списком, закричал:

— Этого не может быть. Наши союзники сообщили, что он живет!

Свидетельство о смерти, предъявленное женой, немного утихомирило офицера, но видно было, что он стремился во что бы то ни стало выполнить заданную ему начальством норму захвата намеченных к уничтожению видных интеллигентов. Офицер знал, что его начальство привыкло верить в смерть только в том случае, если она принесена самим гестапо.

— А кто заместитель профессора Беднарского? — спросил офицер оглядываясь.

— Его первый ассистент доцент Юрий Гжендельский, — ничего еще не подозревая, опрометчиво ответила вдова профессора.

— Адрес? Где живет Гжендельский? — выкрикнул офицер.

Через несколько минут машина со стрелками СС на борту, скрипнув тормозами, остановилась перед домом № 19 на улице Миколая. Гитлеровцы захватили в этом доме молодого талантливого ученого доцента-окулиста Юрия Гжендельского.

Он был грубо разлучен со своей рыдающей женой — врачом по детским болезням, отвезен в Бурсу Абрагамовичей и после беглого обыска также поставлен лицом к стенке.

Выкрики: «У нас есть сведения, что они живут!» — услышали в эту ночь и семья профессора дерматологии Романа Лещинского, и вдова директора библиотеки Академии наук Украины, так называемой «Оссолинеум», доктора Людвига Вернадского, и соседи профессора Адама Герстмана.

Все эти ученые умерли естественной смертью в период между сентябрем 1939 года и захватом Львова гитлеровцами, то-есть до 30 июня 1941 года. Это означало, что гитлеровская агентура не успела уточнить составленные ею страшные списки смерти.

На улице Котляревского во Львове проживала семья профессора математики Политехнического института Антония Ломницкого.

И он, занесенный в черный список украинскими националистами, по-видимому лишь только потому, что по его учебникам математики учились десятки тысяч юношей, был таким же зверским образом оторван от своей семьи в ту страшную ночь.

И ему фашисты цинично говорили, когда он хотел взять с собой осеннее пальто:

— Это вам не понадобится.

Ошеломленная всем происходившим, жена профессора Мария Ломницкая никак не могла заснуть в ту ночь. Она до рассвета ходила по опустевшей квартире, томимая страшным предчувствием, рассматривала фотографии мужа, висевшие на стенах, а потом, когда первые признаки рассвета стали просачиваться в комнату сквозь синие маскировочные шторы, подняла их и открыла окно, обращенное в сторону Вулецких холмов.

Поросшие густой зеленой травой, они все ярче и ярче проступали в своих очертаниях при свете наступающего утра. Когда стало уже совсем светло, Мария Ломницкая увидела группу людей в темных костюмах, спускающуюся по узкой тропинке к лощине, в которой была вырыта свежая глинистая яма. Один из идущих вниз по тропинке от Бурсы Абрагамовичей к Вулецкой был одет в черную сутану. Позже выяснилось, что эго был ксендз Комарницкий, гость профессора Т. Островского.

Группу штатских со всех сторон окружали гестаповцы с автоматами в руках. Гестаповцы завели их в лощину и расположили на краю ямы, велев обернуться лицом по направлению к Бурсе Абрагамовичей, скрытой от них грядой холмов. Только когда первый залп из автоматов потряс воздух и потом быстрые автоматные очереди стали рвать тишину раннего утра, Мария Ломницкая, видя, как падают в яму люди в штатских костюмах, поняла, что происходит на ее глазах.

Подавленная окончательно внезапным арестом мужа, криками гестаповцев и, наконец, ужасным зрелищем, увиденным сейчас, она не в состоянии была отойти от окна. Находясь в странном оцепенении, она видела также, как фашисты привели новую партию арестованных и повторили то же, что сделали с первой группой…

— …Конечно, в ту ночь я еще не могла предположить, что наблюдаю расстрел собственного мужа, — сказала летом 1945 года авторам настоящей книги старший библиотекарь Львовского политехнического института Мария Ломницкая.

Кроме ученых, опознанных Гроером, в ту же ночь машины СД привезли в Бурсу Абрагамовичей профессора-хирурга Генрика Гиляровича, профессора судебной медицины Владимира Серадзского и других. Не было такой отрасли медицины, которая не была бы представлена в ту ночь в подвалах бурсы среди людей, стоявших с поднятыми кверху руками.

Аресты в ту памятную ночь вырвали из научного мира Львова и видных представителей технической интеллигенции города. Среди них, кроме названных раньше ученых, были приведены на расстрел профессор Роман Виткевич — специалист по газовым турбинам, руководитель кафедры Политехнического института профессор и доктор Каспар Вайгель, доктор технических наук Казимир Ветуляни. Был зверски расстрелян со своей семьей профессор права Роман Лонгшам де Берье. В лощине близ Вулецкой вместе с другими учеными был убит переводчик, писатель и обличитель нравов буржуазной Польши, профессор и академик Т. Бой-Жеденекий, написавший в общей сложности свыше 900 литературных трудов. В свое время он бежал из Кракова во Львов под защиту Красной Армии.

Выдающийся украинский писатель Ярослав Галан в своих воспоминаниях о писателе-революционере Александре Гаврилюке так характеризует Бой-Желечского:

«Припоминаю собрание, на котором рассматривались заявления писателей о приеме в члены профсоюза. Кого председатель собрания называл по фамилии, тот вставал и рассказывал о своем политическом и творческом прошлом. Как всегда в таких случаях, председательствовал Гаврилюк. Подошла очередь профессора Львовского университета высокоталантливого польского писателя и переводчика французских классиков Тадеуша Бой-Желенского, кстати сказать, одного из самых скромных среди писателей тогдашнего Львова. Знакомый уже с практикой таких собраний, Бой-Желенский встал. В то же мгновение поднялся и Гаврилюк:

— Прошу вас, сидите, товарищ профессор. Это мы должны встать, когда речь идет о вас.

Все поднялись. Минута напряженного молчания, и вдруг буря аплодисментов. Бой-Желенский был принят в члены профсоюза».

Спустя год пули варваров в эсесовских мундирах оборвали жизнь этого видного славянского ученого, который сейчас мог бы принести столько пользы возрожденной Польше!

Мы описали все эти подробности потому, что люди, повинные в смерти львовской интеллигенции, на свободе и находятся в Западной Германии под покровительством американских оккупационных властей.

Осенью 1944 года, когда Советская Армия, продолжая свой великий освободительный поход, вышла на берега Вислы, американские летчики, пользуясь любезно предоставленной им возможностью заправлять бензином свои «Летающие крепости» на одном из аэродромов Украины, совершали так называемые челночные операции, летая от Сицилии до Украины и обратно. Теперь мы уже хорошо знаем, что они, следуя приказу своего командования, с удивительным милосердием щадили заводы Круппа, «И. Г. Фарбениндустри», Стального треста и прочих предприятий гитлеровской Германии, в которые столько миллионов долларов вложили дельцы Уолл-стрита, и в свою очередь, с непонятным тогда еще многим из нас ожесточением бомбили заводы и жилые кварталы мирных городов и, в частности, Брно, Моравскую Остраву, Прагу. Но, помимо этого, участники челночных операций оказывали кое-какие услуги американской разведывательной службе Си-Ай-Си, которая через своих резидентов в Германии завербовала адмирала Канариса, генерала Лахузена, Гизевиуса и прочих видных руководителей гестапо и абвера.

В то время в органах немецкого шпионажа уже шла лихорадочная передача американской разведке списков тайной агентуры Германии в странах Восточной Европы, в Советском Союзе, в том числе и в Западной Украине, а среди этой агентуры — и украинских националистов.

Один из таких агентов и был выброшен над пограничным районом Львовщины на американском парашюте с «Летающей крепости», которая якобы по атмосферным условиям несколько сбилась с заданного ей курса. Агент был послан американской разведкой для установления связи с бандой ОУН, которая в то время занималась грабежами и убийствами на польской стороне в лесах Прибужья.

Советские чекисты-пограничники, обезвредившие агента, были весьма удивлены, обнаружив при нем не только запас сигарет «честерфильд», но и два новейших американских пистолета системы кольт.

Отправляясь в дальнюю дорогу на «Летающей крепости», перевербованный американский бандеровец захватил с собой и пропагандистские материалы, в том числе составленную украинскими националистами, по указанию германской разведки, еще в преддверии нападения на СССР, инструкцию под названием «Борьба и деятельность ОУН во время войны», которую мы цитировали выше.

Когда мы прочитали эту составленную под немецкую диктовку обширную инструкцию о составлении черных списков ОУН, отпечатанную на немецкой папиросной бумаге, параграфы 1 и 2 раздела «Службы безопасности» точно указали нам, кто именно первый натолкнул гитлеровцев на мысль об убийстве большой группы ученых Львова.

…Так действовали оуновцы тринадцать лет тому назад, когда они были главным образом агентами гитлеровской Германии. Так направили они под фашистские пули группу славянских ученых древнего Львова.

Когда летом 1945 года окончательно выяснились все обстоятельства убийства ученых Львова и последующего сожжения их трупов и стало понятно, кто именно был наводчиком этого убийства, виднейшие ученые и научные работники Львова обратились с письмом к ученым всего мира. Это письмо заканчивалось словами:

«Мы пережили страшное время. В этом страшном времени есть дни и ночи, которые никогда не забудутся. Такой была для научных работников Львова ночь с 3 на 4 июля 1941 года.

Чтобы никогда не повторилась больше такая ночь, чтобы никогда больше выродки человечества в обличии фашизма не смогли безнаказанно уничтожать лучшее достояние человеческой мысли, прогресса, цивилизации, в эти счастливые дни завоеванного всем культурным человечеством мира и в преддверии долгожданного суда над гитлеровцами, — мы считаем своим долгом напомнить всему научному миру о днях, которые мы пережили.

Пусть эти страшные подробности встретят сочувствие тех, кому дорого счастливое будущее человечества, и послужат грозным обвинением врагам мира на международном суде над гитлеризмом».

Обращение и подробное описание убийства вместе с биографиями погибших ученых Антифашистский комитет советских ученых в Москве отправил во все научные общества мира и прежде всего ученым Англии и Америки.

Однако кие-кто из ученых Западной Европы и США, занятых уже тогда лихорадочной работой по созданию атомных бомб и других новых видов оружия для третьей мировой войны, сделали вид, что не услышали призыва ученых Львова.

Другие же «гуманисты», вместо того чтобы потребовать от своих правительств разыскать и покапать убийц 36 ученых Львова, стали проявлять подозрительную заботу о всех предателях и бандитах, бежавших под защиту так называемых «западных демократий», называть их «перемещенцами», «скитальцами» и прочими именами.

Теперь, спустя тринадцать лет после убийства ученых Львова, всякому становится ясно, какие мотивы руководили и руководят представителями мировой реакции, когда они пригревали и пригревают убийц.

Знал отлично эти мотивы и Степан Бандера, посылая в 1948 году из своего баварского логова совершенно открыто «ноту» государственному секретарю США Джорджу Маршаллу с требованием признать за его бандитами права инсургентов. Позже, когда началась американская интервенция в Корее, тот же Бандера и прочие националистические мерзавцы любезно предложили послать своих головорезов в Корею, и американские поджигатели войны сочувственно отнеслись к этому предложению.

Разве убийцы негров из Мартенсвилля, участники Ку-клукс-клана, организаторы Пикскиллского погрома не объединены между собой той же самой моралью людоедов, что и составители черных списков ОУН, отправивших в могилу ученых Львова?

Разве гестаповец, расстрелявший гордость польской филологии академика Тадеуша Бой-Желенского в лощине близ Вулецкой, не похож на американского летчика, сбрасывавшего напалм на институты залитой кровью Кореи, на ученых Пхеньяна, на их лаборатории и библиотеки?

Враги мира, приютившие сейчас убийц из ОУН, продолжают грязное дело немецкого фашизма.

В мае 1954 года в газетах Украины было опубликовано сообщение военного трибунала Киевского военного округа по делу одного из составителей черных списков ОУН, захваченного органами государственной безопасности УССР шпиона-парашютиста американской разведки, буржуазного националиста Василия Охримовича. Как следует из этого сообщения:

Таков бесславный конец бандита с большой дороги, ответственного и за гибель ученых Львова.

Примечательно, что ни разу никто из дикторов «Голоса Америки», ни тем более филиала американской разведки в Мюнхене, названного громко «Радио Свободная Европа», не обмолвился ни одним словом о подлинных причинах трагической гибели группы львовской интеллигенции, о наводчиках этого кровавого злодеяния.

Никому из американских пропагандистов не сделать этого потому, что разномастный националистический сброд, навербованный капиталистическими разведками американского блока в подворотнях Европы, состоит как раз из тех, кто планировал это, да и многие другие убийства.

В очередь с андерсовцами, мечтающими возвратиться в свои львовские поместья, в тех же самых радиостудиях, существующих под сенью американского флага, подходят к микрофонам подобные охримовичи, составители черных списков из шаек Бандеры и Мельника. Закончив свое грязное дело лжи и обмана, щедро оплачиваемое американскими долларами, они встречают разгуливающих свободно на улицах городов Западной Германии тех самых амнистированных ныне генералов, чьи группы ГФП и СД, врываясь в города, подобные Львову, начинали свои действия с уничтожения интеллигенции.

Покровители убийц ученых Львова хотят повторить ночь с 3 на 4 июля 1941 года.

От бдительности и сплоченности всех народов СССР, живущих в дружбе с миролюбивыми народами всего мира, зависит, чтобы такие ночи никогда больше не повторились.

Мы сделаем это во имя счастья наших детей, во имя будущего всего человечества!