Под кожей

11

Еще не придя в себя окончательно, Иссерли учуяла два непостижимым образом смешанных запаха: сырого мяса и недавнего дождя. Она открыла глаза. Бесконечное ночное небо простиралось над ней, посверкивая миллионами далеких звезд.

Она лежала на спине в какой-то машине с открытом верхом, стоявшей в лишенном крыши гараже.

Не в своей машине, да, собственно говоря, и вообще не в машине, понемногу начало доходить до нее. Лежала она в оборудованном откидной крышкой отсеке грузового корабля, который стоял под большой дырой, зиявшей в кровле амбара.

— Я убедил их в том, что свежий воздух пойдет вам на пользу, — произнес где-то поблизости голос Амлиса Весса.

Иссерли попыталась повернуться к нему, однако шея ее затекла настолько, что собственная голова показалась ей зажатой в тиски. Едва дыша от боязни пробудить дремавшую в ней боль, она лежала неподвижно, гадая, что может произойти при попытке оторвать голову от металлического пола. Потом провела холодными, потными пальцами вдоль парализованных бедер и нащупала под собой ткань: грубой вязки подстилку, на каких часто спят водсели.

— Когда они подняли вас на лифте, — продолжал Амлис, — вы давились и почти не могли дышать. Я хотел вынести вас на воздух, однако они мне не позволили. И сами выносить отказались. Ну, я и уговорил их устроить вас здесь.

— Спасибо, — равнодушно пробормотала Иссерли. — Я наверняка не померла бы и в любом другом месте.

— Да, — согласился Амлис, — не сомневаюсь.

Иссерли вгляделась в небо. В нем еще оставались следы фиолетового, да и луна только-только выставилась из-за горизонта. Шесть, самое большее семь часов вечера. Она попыталась приподнять голову. Тело ее эту попытку не одобрило.

— Вам помочь? — спросил Амлис.

— Мне всего лишь нужно отдохнуть, — заверила его Иссерли. — День был очень тяжелый.

Минуты шли. Иссерли старалась свыкнуться с положением, в которое попала, положением, казавшимся ей и ужасным, и смешным. Она пошевелила пальцами ног, потом попыталась неприметно повести бедрами. Игла боли пронзила копчик.

Амлис Весс тактично воздержался от замечаний относительно ее резкого выдоха, сказав взамен:

— Попав сюда, я все время смотрю на небо.

— Вот как? — отозвалась Иссерли. Моргая, она чувствовала, что веки ее покрыты какой-то коростой. Очень хотелось убрать ее.

— То, что я себе напридумывал, никак меня к этому не подготовило, — продолжал Амлис. Искренность его никаких сомнений не вызывала, и Иссерли находила ее странно трогательной.

— В первое время и я чувствовала то же самое, — сказала она.

— Днем оно чисто синее, — сообщил Амлис, словно стараясь привлечь ее внимание к тому, что она могла не заметить. Энтузиазм его был неподдельно серьезным, и Иссерли вдруг поймала себя на желании заливисто захохотать.

— Да, верно, — согласилась она.

— Хотя в нем присутствует и множество иных красок, — добавил он.

Тут она и вправду усмехнулась — фыркнула, и это отозвалось в ней ударом боли.

— Тоже верно, — подтвердила она сквозь стиснутые зубы. Ей удалось, наконец, поднять руки и сложить их на животе — это всегда ее успокаивало. Шажок за шажком, она возвращалась к жизни.

— Знаете, — продолжал он. — Совсем недавно с неба падала вода.

Голос Амлиса звучал выше обычного, в интонациях его проступало беззащитное благоговение.

— Просто падала и все. Маленькими каплями — тысячами капель, вплотную одна к другой. Я смотрел вверх, пытаясь понять, откуда они взялись. У меня создалось впечатление, что, капли возникали из воздуха, сами собой. Я глазам своим не поверил. А потом запрокинул голову и открыл рот. И вода стала падать в него. Ощущение неописуемое. Мне казалось, что природа пытается напоить меня.

Иссерли провела ладонью по ткани, накрывавшей ее живот, — сырая, но не сильно. Видимо, дождь был недолгим.

— А потом вода перестала падать — так же неожиданно, как начала, — сказал Амлис. — Однако все запахи переменились — стали теперешними.

Иссерли удалось слегка повернуть голову. И понять, что она лежит прямо перед одним из судовых холодильников, упираясь затылком в его педальную планку. Планка, когда на нее нажимали ногой, открывала дверь холодильника. Но голова Иссерли была не настолько тяжелой, чтобы поднять ее, — для этого требовался полный вес человеческого тела.

Справа от Иссерли, прямо у ее плеча, стояли на металлическом полу два подноса с мясом, обернутым в прозрачную вискозную пленку. Один содержал порционные куски мяса наивысшего качества, темные, красновато-коричневые, уложенные крест-накрест. Другой, более объемистый, был наполнен мясом поплоше — обесцветившимися кишками, что ли, или мозгами. Мясо испускало, даже несмотря на обертку, сильный запах. Мужчины могли бы и убрать это дерьмо в холодильник, прежде чем укладывать ее здесь.

Она повернула голову влево. Неподалеку от нее сидел прекрасный, как и всегда, Амлис, подобравший под себя черные ноги и опиравшийся на выпрямленные руки. Голова его была слегка откинута назад, он смотрел в небо сквозь прогал в крыше амбара. Иссерли уловила проблеск его острых белых зубов — Амлис что-то ел.

— Вы вовсе не должны сидеть около меня, — сказала она, стараясь приподнять колени так, чтобы он не заметил, каких усилий это от нее требует.

— Да я здесь днями и ночами сижу, — ответил он. — Из здания меня, сами понимаете, не выпускают. А сквозь дыру в крыше я вижу вещи удивительные.

Впрочем, теперь все его внимание было обращено на нее — Амлис встал, чтобы подойти к ней поближе. Она услышала, как его когти негромко позвякивают, ударяясь с каждым шагом о металлический пол.

Он остановился на уважительном расстоянии от нее, равном, примерно, длине человеческой руки, и снова присел, подобрав под себя ноги и опершись в пол прямыми руками, между которыми белел на груди взъерошенный мех. Иссерли и забыла уже, как черен пушок его головы, как золотисты глаза.

— А все это мясо вас не смущает? — насмешливо спросила она.

Колкость ее Амлис пропустил мимо ушей, ответив просто:

— Это уже мертвечина. И поделать я тут ничего не могу, не так ли?

— Я полагала, что вы все еще продолжаете взывать к умам и душам людей, — упорствовала Иссерли, чувствуя, впрочем, что несколько перебирает по части сарказма.

— Ну, я делаю что в моих силах, — униженно пробурчал Амлис. — Но понимаю, это безнадежно. Так что, ваше умонастроение я изменять не собираюсь.

И он окинул взглядом трюм корабля, словно оценивая размах смертоубийства и его коммерческое значение.

Иссерли всматривалась в шею и плечи Амлиса, в мех, которым ласково играл слабый ветерок. Неприязнь, каковую она считала себя обязанной испытывать к нему, ослабла, и теперь воображение рисовало ей картину, на которой его теплая шерстистая грудь прижималась к ее спине, а белые зубы нежно покусывали ее шею.

— А что это вы едите? — резко спросила она, поскольку ей казалось, что челюсти Амлиса пребывают в постоянном движении.

— Ничего, — беззаботно ответил он и сразу же зажевал снова.

Иссерли ощутила мгновенную вспышку презрения к нему: он ничем не отличался от других наделенных богатством и властью людей — с удобством врущих, надменно презирая тех, для кого вранье их совершенно очевидно. Она неодобрительно поморщилась, словно говоря: ну, дело ваше. Амлис мгновенно прочитал это выражение, даром что лицо Иссерли принадлежало к чуждой ему расе.

— Я не ем, я жую, — запротестовал он — серьезно, хотя в янтарных глазах его замерцала насмешка. — Икпатуа, если вам интересно.

Иссерли вспомнила о его печальной известности на этот счет и, хоть и заинтригованная, сочла необходимым соорудить надменную гримасу.

— Я полагала, что вы уже переросли эти забавы, — сказала она.

Однако Амлис на наживку не клюнул.

— Икпатуа — не образ жизни, подростковой или какой-то еще, — спокойно сообщил он. — Просто растение — с кое-какими уникальными свойствами.

— Хорошо-хорошо, — согласилась Иссерли, снова отвернувшись от него к звездному небу. — Так или иначе, вы все равно кончите тем, что умрете.

Она услышала смешок Амлиса, но не увидела его. И пожалела о том, что не увидела, и тут же рассердилась на себя за это сожаление.

— Для этого мне придется проглотить целую охапку травы — с меня, примерно, размером, — сказал Амлис.

Вот тут уже рассмеялась, против собственной воли, она, эта картина — Амлис, поедающий охапку травы, — показалась ей на редкость забавной. Она попыталась прикрыть усмешку ладонью, однако попытка отдалась такой болью в спине, что Иссерли замерла, беспомощно пофыркивая у него на виду. Чем дольше она смеялась, тем труднее ей было справиться с этим; оставалось надеяться, что он поймет — смех ее вызван нелепым видением; Амлис Весс, раздувшийся от травы, как беременная корова.

— А знаете, — негромко сказал он, — икпатуа — превосходное болеутоляющее. Не хотите попробовать?

Это предложение стерло усмешку с ее лица.

— Мне не больно, — холодно ответила она.

— Конечно, больно, — возразил Амлис с упреком, который его изнеженные гласные лишь подчеркивали. Разгневанная Иссерли приподнялась, опираясь на локоть, и уставилась на него самым пронзительным, какой смогла соорудить, взглядом.

— Мне не больно, понятно вам? — повторила она, чувствуя, как в ее кожу въедается холодный пот страдания.

На миг глаза Амлиса враждебно вспыхнули, но затем он поморгал, медленно и апатично, как человек, в кровь которого проникла еще одна порция успокоительного средства.

— Как скажете, Иссерли.

Насколько она помнила, имени ее он никогда еще не произносил. До настоящей минуты. Интересно, подумала она, что подтолкнуло его к этому, и повторит ли он ее имя когда-нибудь еще?

И все же, необходимо каким-то образом избавиться от его присутствия. Ей позарез нужно было проделать кое-какие упражнения, чтобы привести себя в божеский вид, — но не в его же присутствии.

Проще всего было бы извиниться и уйти в свой коттедж, куда он за ней, конечно, не потащится. Однако боль была слишком сильной, чтобы пытаться одолеть полдюжины ступенек, отделявших трюм корабля от пола амбара.

Теперь, когда она уже опиралась на локоть, можно было попробовать повести неприметно плечами, чуть подвигать спиной. Только нужно отвлечь его разговором.

— Как по-вашему, что сделает с вами отец, когда вы вернетесь? — спросила она.

— Сделает?

Он даже не сразу понял, о чем идет речь. Иссерли снова, против собственной воли вытащила на свет божий его избалованность. Ясно же: сама мысль о том, что кто-либо может сделать с ним что-то, чужда ему. Уязвимость — удел людей, принадлежащих к низшим слоям общества.

— Вообще-то, отец и не знает, что я здесь, — сказал он наконец, не сумев убрать из своего тона оттенок самодовольства. — Он полагает, что я в Иссиисе или где-то на Ближнем Востоке. Во всяком случае, при последнем нашем разговоре я сказал отцу, что отправляюсь именно туда.

— А отправились сюда, — напомнила ему Иссерли, поведя головой в сторону мяса и холодильников. — На грузовом судне «Корпорации Весса».

— Да, — усмехнулся Амлис, — но без чьего бы то ни было официального согласия.

Усмешка его была ребячливой, даже детской. Он взглянул в небо и мех на его шее снова лег, как пшеница под ветром.

— Понимаете, — сказал он, — отец все еще питает жалкую надежду, что я когда-нибудь унаследую его дело. «Все должно остаться в семье», — говорит он. Это означает, разумеется, что ему ненавистна мысль о передаче самого ценного, какой только есть на свете, нового предмета потребления, в руки одного из его нынешних конкурентов. Сейчас слова «воддиссин» и «Весс» неразделимы; каждый, кому охота полакомиться чем-то божественно вкусным, первым делом думает: «Весс».

— Что чрезвычайно удобно для вас обоих, — заметила Иссерли.

— Ко мне это никакого отношения не имеет — ну, во всяком случае, с тех пор, как я вырос настолько, что начал задавать вопросы. Отец относится ко мне, как к сассинилу. «Чего тут знать-то? — говорит он. — Урожай созревает, мы собираем его и привозим домой». Однако со мной он не так скрытен, как со всеми другими. Мне довольно продемонстрировать хотя бы намек на интерес к бизнесу, как в его оборонительных линиях появляется брешь. Он все еще надеется, что я узрю свет. Думаю, поэтому он и разрешает мне совать нос, куда я только пожелаю, — в том числе, и в док наших грузовых судов.

— И что же?

— Я вот и пытаюсь объяснить вам — что… На этом корабле я проехался… как оно называется? Зайцем.

Иссерли снова засмеялась. Суставы и мышцы ее руки устали, пришлось опять откинуться на спину.

— Думаю, чем человек богаче, тем больших усилий требуют от него старания отыскать нечто увлекательное и волнующее, — заметила она.

Амлис, наконец-то, обиделся.

— Я должен был собственными глазами увидеть, что тут творится, — огрызнулся он.

Иссерли попыталась приподняться и прикрыла неудачу снисходительным вздохом.

— Ничего тут особенного не творится, — сказала она. — Обычная история… спрос и предложение.

Последние слова она выговорила напевно, так, словно они описывали вечные, неразделимые сущности — день и ночь, мужчину и женщину.

— И худшие мои опасения подтвердились, — продолжал Амлис, не обратив на сказанное ею никакого внимания. — Весь наш бизнес основан на страшной жестокости.

— Вы и понятия не имеете, что такое жестокость, — сказала Иссерли, ощутив мгновенную боль во всех изувеченных местах своего тела, наружных и внутренних. Какой счастливчик этот изнеженный молодой человек, если его «худшие опасения» связаны с благополучием экзотических животных, а не с ужасами, коими так богата борьба за существование.

— Вы когда-нибудь спускались на Плантации, Амлис? — с вызовом спросила она.

— Да, разумеется, — ответил он, выговаривая эти слова с преувеличенной точностью дикции. — Каждому следует увидеть, что там творится.

— Но спускались не на срок, позволяющий ощутить некоторое неудобство, верно?

Эта насмешка разозлила Амлиса, у него даже уши встали торчком.

— А чего бы вы от меня хотели? — спросил он. — Чтобы я добровольно отправился на каторжные работы? Чтобы тамошние бандиты проломили мне голову? Да, я богат, Иссерли. Но неужели я должен пойти на смерть, чтобы искупить эту вину?

Отвечать ему Иссерли не стала. Пальцы ее нащупали сухую корочку под глазами — хрупкий осадок высохших слез, пролитых ею во сне. Она стерла его.

— Вы перебрались сюда, — продолжал Амлис, — чтобы оказаться подальше от каторжной жизни, разве не так? Мне испытать ее не довелось, за что я, поверьте, очень благодарен судьбе. Никто не идет навстречу страданиям, которых можно избежать. И конечно, как человеческие существа, мы с вами хотим одного и того же.

— Вам никогда не узнать, чего я хочу, — прошипела она со страстностью, и саму ее удивившей.

Разговор их на время прервался. Порывы задувавшего в амбар ветерка похолодели; небо потемнело еще сильнее; луна взошла окончательно — круглое озерцо плывущего во мраке свечения. Потом ветер занес в амбар древесный листок; он впорхнул в трюм корабля, и Амлис мгновенно поймал его. И долго вертел в руках так и этак, а Иссерли старалась отвернуться от него и не могла.

— Расскажите мне о ваших родителях, — в конце концов, попросил Амлис, словно предлагая Иссерли выполнить ее часть самой добропорядочной и простой из всех, какие только можно вообразить, сделки.

— У меня нет родителей, — холодно ответила она.

— Ну, расскажите, какими они были, — поправился он.

— Я не рассказываю о моих родителях, — заявила Иссерли. — Никогда. Мне просто нечего о них рассказать.

Амлис, взглянув ей в глаза, мигом понял, что коснулся сферы, в которую даже ему, хоть он и Амлис Весс, просунуть нос не удастся.

— Знаете, — почти мечтательным тоном произнес он, — я иногда думаю, что единственные темы, заслуживающие серьезного разговора, это как раз те, обсуждать которые люди наотрез отказываются.

— Да, — мгновенно ответила Иссерли. — Например, почему одни рождаются на свет для лентяйства и философических рассуждений, а других загоняют в яму и говорят им: займись, мать твою, делом.

Глаза продолжавшего жевать икпатуа Амлиса сузились от гнева и жалости к ней.

— За все приходится платить свою цену, Иссерли, — сказал он. — Даже за то, что ты рождаешься богатым.

— Ну еще бы, — усмехнулась она, изнывая от желания погладить белый плюш его груди, провести ладонью по его шелковистому боку. — Я отлично вижу, какой ущерб нанесло такое рождение вам.

— Не всякий ущерб очевиден, — негромко произнес Амлис.

— Нет, — горько ответила Иссерли, — но только очевидный ущерб заставляет людей оборачиваться, чтобы проводить тебя взглядом, вы не находите?

Амлис вдруг встал, испугав ее, подступил к ее плечу и склонился к ней, до ужаса близко.

— Послушайте меня, Иссерли, — попросил он (черный мех на его лице встал дыбом, теплое дыхание щекотало ей шею). — Вы думаете, я не вижу, что у вас отрезана половина лица? Не замечаю, что к вашему телу приделали два странных горба, что груди ваши удалили, хвост ампутировали, мех сбрили? Думаете, я не могу представить себе, что вы должны из-за этого чувствовать?

— Сомневаюсь, — прохрипела она, обнаружив внезапно, что у нее защипало в глазах.

— Разумеется, я вижу, что с вами сделали, но по-настоящему меня интересует ваше внутреннее я, — продолжал настаивать на своем Амлис.

— Ох, пожалуйста, избавьте меня от этой чуши, — простонала Иссерли и отвернула лицо в сторону, потому что слезы потекли из ее глаз, скатываясь по щеке и исчезая в уродливом устьице изувеченного уха.

— По-вашему, никто не способен разглядеть под всем этим человека? — воскликнул он.

— Если бы люди вроде вас разглядели во мне долбаного человека, они не отправили бы меня на Плантации, разве не так? — закричала она.

— Я не отправлял вас на Плантации, Иссерли.

— О нет, — разъярилась она, — никто никакой личной ответственности ни за что не несет, верно?

Она резко повернулась всем телом, забыв приготовиться к боли, и та пронзила ей спину, точно вертел, пробивший ее от грудной клетки до копчика. Иссерли закричала, и Амлис придвинулся к ней вплотную.

— Позвольте, я вам помогу, — сказал он, обвивая рукой плечи Иссерли и просовывая хвост под ее поясницу.

— Оставьте меня в покое! — плача, попросила она.

— Хорошо, но сначала я вас усажу, — ответил Амлис.

Он помог Иссерли подняться на колени, бархатистый крепкий лоб его скользнул по ее шее, а сам он сразу же отступил на шаг, чтобы дать ей возможность правильно распределить свой вес.

Иссерли сгибала и разгибала конечности, ощущая судорожное подрагивание в самой глубине своего тела — остатки трепета, рожденного прикосновениями Амлиса. Лопатки ее, когда она повращала ими, опасно захрустели, однако Иссерли уже не могла позволить себе волноваться по поводу того, какое впечатление производит. Оглянувшись на Амлиса, она увидела его возвращающимся из недолгого визита в глубины трюма.

— Вот, держите, — сказал он, подойдя к ней на трех конечностях и протянув Иссерли зажатый в четвертой комочек чего-то похожего на траву. Вид у него был самый серьезный, и непонятно почему Иссерли это показалось смешным.

— Я против наркотиков, — протестующе заявила она и сразу за этим прыснула, и боль лишила ее желания, и без того уж не сильного, сопротивляться, и она приняла от Амлиса мшистый побег икпатуа.

— Ее надо просто жевать, так?

— Так, — подтвердил Амлис. — Пожуете немного, а там и думать о ней забудете.

Через полчаса Иссерли стало намного легче. По телу ее распространялось ощущение отсутствия боли и даже здоровья. Она делала — на глазах у Амлиса Весса, нисколько его присутствием не обинуясь, — разминку. Амлис продолжал многословно распространяться о вреде мяса и все, что он говорил, казалось ей трогательным и занятным. В сущности, и сам он был чрезвычайно занятным молодым человеком, если не принимать слишком близко к сердцу ханжескую бредятину, которую он нес. Иссерли наслаждалась низким гудением его голоса, медленно вращая руками, стараясь сосредоточиться исключительно на своем теле, жуя и жуя горьковатую траву.

— Знаете, — говорил Амлис, — с тех пор как люди начали есть мясо, стали поступать сообщения о загадочных новых болезнях. Было даже отмечено несколько необъяснимых смертей.

Иссерли ухмыльнулась, мрачные назидания Амлиса казались ей до смешного напыщенными.

— Даже в Элите складывается мнение, что мясо может нести с собою опасность, — упорствовал он.

— Ну, — беззаботно ответила она. — Я могу сказать только одно, у нас здесь все делается в соответствии с самыми высокими стандартами.

Она снова фыркнула, и Амлис, к ее удивлению, тоже.

— А кстати, сколько стоит там, дома, филе воддиссина? — поинтересовалась она, поднимая руки к ночному небу.

— Около девяти-десяти тысяч лиссов.

Иссерли перестала вращать руками и уставилась на него неверящим взглядом. Рядовой человек приобретал на десять тысяч месячный запас воды и кислорода.

— Вы шутите? — изумленно спросила она и совсем опустила руки.

— Если мясо стоит меньше девяти тысяч, это верный признак того, что в него что-то подмешано.

— Но… кто же может позволить себе такое?

— Почти никто. Что, разумеется, и делает его фантастически желанным.

Амлис принюхался к красневшим под вискозной пленкой кускам мяса — задумчиво, словно пытаясь понять, удастся ли ему, возвратившись домой, опознать их, превращенных в конечный продукт.

— Но, если кто-то хочет подкупить чиновника… соблазнить женщину… Лучшего средства не придумаешь.

Иссерли все еще пыталась осмыслить услышанное.

— Десять тысяч лиссов, — дивясь, повторила она.

— На самом деле, — продолжал Амлис, — мясо ценно настолько, что его самым серьезным образом пытаются выращивать в лабораториях.

— Чтобы лишить меня работы, так? — спросила Иссерли, снова приступая к разминке.

— Возможно, — согласился Амлис. — «Корпорация Весса» тратит на его перевозку безумные деньги.

— Не сомневаюсь, что ей это по карману.

— Конечно, по карману. И все же, она предпочла бы оставить их себе.

Иссерли, вытянув руки параллельно полу, медленно закрутила ими.

— Богачи все равно будут отдавать предпочтение настоящему мясу, — заявила она.

Амлис все еще продолжал играть с древесным листком, но играть осторожно, стараясь не повредить его.

— Существуют планы, — сказал он, — создания рынка уже начавшего портиться мяса — для бедных. Отец, разумеется, об этом помалкивает. Но я узнал стороной, что кое-какие довольно жуткие опыты по этой части уже проводились. Что поделаешь — бизнес. Отец изрубил бы на куски всю планету, если б решил, что это может принести ему прибыль.

Иссерли медленно кружилась на месте — на манер пропеллера или флюгера. До того как хирурги потрудились над ее телом, ей это было недоступно и сейчас она, хоть и на робкий манер, но похвалялась перед Амлисом.

— На Плантациях, — продолжал объяснять Амлис, — есть такая довольно противная, но очень популярная закуска: тоненькие ломтики крахмалистого клубня, обжаренные в сале и высушенные до ломкости. «Корпорация Весса» начала приправлять их побочными продуктами обработки водселей. Спрос феноменальный.

— Отбросам и следует кормиться отбросами, — сказала, снова потянувшись к небесам, Иссерли.

До них донесся снаружи шипящий звук. Иссерли и Амлис выглянули из трюма в амбар и увидели Енселя и еще одного работника фермы выходящими из лифта. Двое мужчин остановились, глядя на них через пустое бетонное пространство.

— Мы просто так, — сказал Енсель. Голос его, отразившись от бетонных стен, наполнил амбар гулом. — Проверить, все ли у вас в порядке.

— У меня все в порядке, Енсель, — ответила не сразу узнавшая его Иссерли. — И господину Вессу тоже ничто не грозит.

— Э-э… ну да, — сказал Енсель. — Ладно.

И не произнеся больше ни слова, он повернулся к ним хвостом и вошел в лифт. Спутник его последовал за ним. Новое шипение: оба исчезли.

Амлис, стоявший бок о бок с Иссерли, негромко сказал:

— А знаете, Енсель действительно волнуется за вас.

— Ну так пусть отхерачит себя собственным хвостом, — ответила Иссерли и, отлепив языком икпатуа от внутренней оболочки щеки, зажевала снова.

С неба над их головами опять пошел дождь, совсем реденький. Амлис поднял изумленный, зачарованный взгляд в черноту. Звезды исчезли, их сменила дымка, почти скрывшая светозарный плывущий по небу диск. Капли воды ударяли в тело Амлиса, мгновенно уходя в темный гладкий мех, поблескивая и подрагивая на белой груди. Он нерешительно встал, подпираясь хвостом, на задние конечности, открыл рот. До этой минуты Иссерли еще не видела его языка — красного и чистого, как лепесток анемона.

— Иссерли, — сглотнув воду, произнес он. — А про море — это правда?

— М-м-м? — она тоже наслаждалась водой, падавшей ей на лицо. Хорошо бы дождь полил по-настоящему.

— Я слышал, как мужчины говорили о нем, — продолжал Амлис. — Простор воды, которая, как бы это сказать… лежит рядом с землей и никуда не утекает. Они видели его издали. И рассказывали, что оно огромно, и вы очень часто ходите к нему.

— Да, — вздохнула она. — Все так.

Отверстие в кровле амбара начало стягиваться — по-видимому, Енсель решил, что свежего воздуха они получили достаточно.

— А когда я отпускал на свободу тех несчастных водселей, — сказал Амлис, — то увидел, хоть и было очень темно… что-то, похожее на… деревья, только совершенно огромные, выше этого здания.

Теперь его точный выговор показался Иссерли жалким; он говорил, как ребенок, пытающийся описать величие вселенной на ходульном языке детского манежа.

— Да, да, — улыбнулась она. — Все правда. Там все это есть.

Отверстие в кровле амбара закрылось; наружный мир исчез.

— Возьмите меня туда — посмотреть, пожалуйста, — вдруг попросил Амлис и просьба эта отозвалась в амбаре легким эхо.

— И речи быть не может, — категорически объявила Иссерли.

— Там же темно, — настаивал он. — Нас никто не увидит.

— И речи быть не может, — повторила она.

— Вас беспокоят водсели? Но насколько опасными могут быть эти тупые животные? — теперь голос его звучал умоляюще.

— Они очень опасны, — заверила его Иссерли.

— Для нашей жизни, для здоровья или для бесперебойной работы «Корпорации Весса»?

— Плевать я хотела на «Корпорацию Весса».

— Вот и возьмите меня с собой, — взмолился он. — В вашей машине. Я буду паинькой, обещаю. Мне просто хочется посмотреть. Пожалуйста.

— Я же сказала — нет.

Несколько минут погодя Иссерли медленно вела машину под сенью спутанных древесных ветвей, приближаясь к дому Ессвиса. В нем, как обычно, горел свет. А вот она фары включать не стала. Иссерли достаточно хорошо видела все и при свете луны, да и с очками возиться ей не хотелось. Кроме того, она уже сотни раз проделывала этот путь пешком.

— Кто построил здешние дома? — спросил Амлис, сидевший на пассажирском сиденье, положив руки на край приборной доски.

— Мы, — ровным тоном ответила Иссерли. Хорошо хоть домов, стоявших за пределами фермы, видно сейчас не было — ну а ее ветхий коттедж выглядел так, точно его слепили из камней и подобранного с земли сора. О гораздо более импозантном жилище Ессвиса она сказала: — Вон тот построили для Ессвиса. Он что-то вроде моего босса. Чинит ограды, организует кормежку животных — и так далее.

Они проехали достаточно близко от дома, чтобы Амлис увидел запотевшие окна и стоявшие за ними на подоконниках небольшие деревянные скульптурки.

— А их кто вырезал?

Иссерли посмотрела на скульптурки.

— О, это сам Ессвис, — автоматически ответила она, минуя дом.

Впрочем, эта ложь, сообразила вдруг Иссерли, может, в конечном счете, оказаться и правдой. Перед ее мысленным взором проплыла ярко освещенная, но уже начавшая тускнеть в памяти вереница фигурок, вырезанных ножом из прибитого морем к берегу дерева и отшлифованных до скелетной элегантности, — замершие в пыточных балетных позах, они стояли бок о бок за двойными стеклами. Может быть, именно так Ессвис и коротает одинокие зимние вечера.

Машина уже шла по открытым полям с разбросанными по ним тяжелыми, круглыми тюками прессованного сена, похожими на пробитые в горизонте черные дыры. Одно поле лежало под паром, в другом, отделенном от первого дорогой, сочно зеленели скромные пока что побеги картошки. Там и здесь тянулись к небесам лишенные всякого хозяйственного значения кусты и деревья, выставлявшие напоказ кто морозоустойчивые цветы, кто голые, хрупкие ветки.

Иссерли понимала, что должен чувствовать Амлис: здешние растения не нуждались в баках с водой, их не требовалось пересаживать, выкапывая из вязкой известковой почвы, они и так возносились в воздух, точно порывы радости. Акр за акром плодородной земли заботился о себе сам, не нуждаясь в помощи человека. И ведь Амлис увидел поля Аблаха в зимнюю пору: а посмотрел бы он, что на них творится весной!

Она ехала медленно, очень медленно. Дорога к берегу не предназначалась для автомобилей с приводом всего на два колеса, а изуродовать машину ей никак не хотелось. Кроме того, Иссерли грыз иррациональный страх: какой-нибудь ухаб может сорвать ее правую руку с руля, и та зацепит тумблер икпатуа. Конечно, Амлис не был пристегнут и возбужденно ерзал туда-сюда по сиденью, но все же, иглы могли достать его.

Доехав до больших ворот, в которые упиралась невдалеке от обрывов дорога, Иссерли остановила машину и выключила двигатель. Отсюда открывался вид на Северное море, серебрившееся в эту ночь под небом, на восточном краю которого собирались серые обещавшие снегопад тучи, а на западном еще светились луна и звезды.

— О, — немощно пролепетал Амлис.

Он был потрясен, более-менее, Иссерли видела это. Он смотрел вперед, в огромные, немыслимые воды, а она смотрела сбоку на его лицо, мирно утешаясь мыслью, что он не догадывается о томящем ее вожделении.

Прошло немало времени, прежде чем Амлис смог наконец задать вопрос. Иссерли поняла, каким он будет, еще до того, как Амлис открыл рот, и ответила, не дожидаясь, когда он заговорит.

— Вон там, на той тонкой, яркой линии, — указала она, — море и кончается. Ну, на самом деле, не кончается, оно уходит в бесконечность. Но дальше нее мы ничего различить не можем. А над ней начинается небо. Видите?

Ощущение, что Амлис относится к ней, Иссерли, как к хранительнице этого мира, словно принадлежавшего ей, было до боли острым, но и упоительным тоже. Возможно, впрочем, что мир этот и вправду принадлежал ей.

Заплаченная ею страшная цена в каком-то смысле сделала этот мир ее собственностью. И она показывала Амлису то, что могло стать естественным владением каждого, кто готов был принести окончательную жертву — жертву, на которую никто, кроме нее, не решился. Ну ладно, кроме нее и Ессвиса. Однако Ессвис редко покидал фермерский дом. Слишком придавленный, возможно, своим уродством. Красота природы ничего для Ессвиса не значила, ее не хватало, чтобы утешить его. Иссерли же, напротив, заставляла себя приходить сюда, чтобы увидеть то, что здесь можно было увидеть. Она ежедневно показывала себя бесстрастным небесам, и те ее утешали.

Спустя еще какое-то время, на обрыве, служившем границей фермы Аблах, показались шедшие гуськом овцы. Руна их светились под луной, черные лица почти сливались с сумрачным утесником.

— Кто это? — пораженно спросил Амлис, почти расплющивая нос о ветровое стекло.

— Их называют овцами, — ответила Иссерли.

— Откуда вы это знаете?

Думать пришлось очень быстро.

— Так они сами себя называют, — сказала она.

— Вы говорите на их языке? — глаза Амлиса, неотрывно вглядывавшиеся в семенящих тварей, округлились.

— Вообще-то, нет, — сказала Иссерли. — Но несколько слов я знаю.

Амлис провожал овец взглядом, всех до единой, голова его, следуя за ними, медленно исчезавшими из виду, придвигалась к Иссерли все ближе и ближе.

— Вы не пробовали использовать их в пищу? — спросил он.

Этот вопрос Иссерли ошеломил.

— Вы серьезно?

— Откуда мне знать до чего вы, люди, могли здесь докатиться?

Иссерли заморгала, пытаясь найти ответ. Как мог он подумать такое? Или безжалостность — это и есть связующая отца и сына черта?

— Они же… они четвероногие, Амлис, разве вы не видите? У них шерсть… хвосты… лица, не так уж и несхожие с нашими.

— Послушайте, — запальчиво начал он, — раз уж вы готовы питаться плотью живых существ…

Иссерли вздохнула, ей страшно захотелось приложить палец к его губам, чтобы он замолкнул.

— Прошу вас, — взмолилась она, когда последняя из овец скрылась в зарослях утесника. — Не надо все портить.

Однако уговорить его, типичного мужчину, не губить совершенство переживаемых ими мгновений было отнюдь не легко, Амлис просто избрал другую тактику.

— Знаете, — сказал он, — я довольно много разговаривал с людьми.

— С какими?

— Ну, с теми, с которыми вы работаете.

— Я работаю в одиночку.

Иссерли презрительно всхрапнула. Он наверняка подразумевал Енселя. Енсель — шелудивость, шрамы и разбухшие яйца — излил душу перед гостившей на ферме важной персоной. В откровенном мужском разговоре.

Поняв, что сердце ее вновь наливается ядом ненависти, Иссерли опечалилась, почти устыдилась; как легко было жить без нее, пусть и недолгое время! Может быть, жвачка, полученная ею от Амлиса, и в самом деле действует умиротворяюще? Иссерли повернулась к нему, неуверенно улыбнулась.

— У вас нет больше… э-э…

Не заставляй меня произносить это слово, подумала она.

Амлис протянул ей еще один побег икпатуа, вытянув его из комка прихваченной им с собою травы.

— Мужчины говорят, что вы сильно изменились, — сказал он. — С вами что-то случилось?

Иссерли, еще державшая его подарок в руке, изо всех сил постаралась не дать волю горечи.

— Да так, мелкие невзгоды — от случая к случаю. Сначала богатые молодые люди обещали, что позаботятся обо мне, потом, когда меня спускали в сортир, отошли в сторонку. Тело немного порезали. В таком вот роде.

— Я имел в виду время совсем недавнее.

Иссерли, откинув голову на сиденье, добавила побег икпатуа к жвачке, еще остававшейся у нее во рту.

— Все хорошо, — вздохнула она. — Просто у меня трудная работа. Со своими взлетами и падениями. Вам этого не понять.

На горизонте стремительно разрасталась снежная туча. Иссерли знала: Амлису неведомо, что там происходит, и радовалась этому знанию.

— А почему бы вам ее не бросить? — предложил он.

— Бросить?

— Ну да. Просто отказаться от нее.

Иссерли возвела взгляд к небесам — вернее, к потолку машины. И заметила, что обшивка его начала истлевать.

— На «Корпорацию Весса» это произведет сильное впечатление, не сомневаюсь, — вздохнув, сказала она. — Не сомневаюсь также, что ваш отец лично пришлет мне наилучшие пожелания.

Амлис пренебрежительно усмехнулся.

— Думаете, отец примчится сюда, чтобы перегрызть вам горло? — спросил он. — Отец просто пришлет замену. Сотни людей умоляют его дать им возможность работать здесь.

Для Иссерли это было новостью — ужасной, нестерпимой.

— Не может быть, — выдохнула она.

Амлис помолчал, словно пытаясь найти безопасный проход сквозь то, что внезапно их разделило: сквозь шипастый капкан ее обиды.

— Мне и на миг не пришло бы в голову как-то преуменьшать пережитые вами страдания, — осторожно начал он, — но поймите, у нас ходит множество слухов о том, что представляют собой эти места: о небе, в котором видны звезды, о чистом воздухе, о всей здешней роскоши. Рассказывают даже небылицы о водных пространствах, которые тянутся и тянутся (Амлис усмехнулся) — иногда на целую милю.

Продолжать он не стал, давая Иссерли время прийти в себя. Она откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза. В лунном свете влажные веки ее серебрились, покрытые сложным узором — совсем как листок, которым он любовался в амбаре.

Она прекрасна, думал он. На ее собственный, чуждый, совершенно чуждый манер.

В конце концов, заговорила Иссерли:

— Послушайте, я не могу взять, да и бросить все. Работа дает мне кров… кормит меня… — она попыталась найти еще какие-то доводы, но не смогла.

Амлис их дожидаться не стал.

— Ваши мужчины уверяли меня, что питаетесь вы, главным образом, хлебом и муссантовым паштетом, — сказал он. — А по словам Енселя, так и вовсе воздухом. Вы хотите сказать, что в этом мире не растет ничего, способного вас прокормить? Что в нем невозможно найти жилище?

Иссерли гневно стиснула руль.

— То есть, вы предлагаете мне вести животную жизнь?

Долгое время они просидели в молчании, а собравшиеся над фьордом снежные тучи уже плыли в сторону фермы. Иссерли, украдкой поглядывая на Амлиса, заметила что в его благоговейном волнении начало проступать беспокойство, вызванное и тем, что он обидел ее, и тем, что происходило в небе над его головой. На несведущий взгляд Амлиса, эти тучи походили, разумеется, на клубы хорошо знакомого ему по дому губительного смога, бывавшего временами столь злостно ядовитым, что он загонял под землю даже Элиту.

— Мы… с нами ничего не случится? — спросил, наконец, Амлис — сразу после того, как клубящаяся серая мгла заволокла луну.

Иссерли усмехнулась.

— Приключений без риска не бывает, Амлис, — наставительно сообщила она.

В воздухе завихрились снежные хлопья, несомые одичавшим ветром, они трепетали, описывали спирали, бросались на ветровое стекло. Амлис отпрянул от него. И тут несколько снежинок, влетев в открытое пассажирское окно, упали на его мех.

Иссерли почувствовала, как он содрогнулся, ощутила, как от него пахнуло чем-то новым. Давно уже не доводилось ей вдыхать запах человеческого страха.

— Успокойтесь, Амлис, — умиротворенно промурлыкала она. — Это всего лишь вода.

Он испуганно сгреб со своей груди чужеродное вещество и тут же изумленно забормотал что-то, увидев, как оно тает в его пальцах. И уставился на Иссерли — как будто она-то и устроила все это представление, перевернула вселенную вверх дном, чтобы зачаровать его хотя бы на миг.

— Смотрите, — сказала Иссерли. — Не говорите ничего. Просто смотрите.

Они сидели в маленькой машине, глядя, как небо избывает свое бремя. Через полчаса белизна припорошила всю землю вокруг, а ветровое стекло начало зарастать поблескивавшей кристаллической шкуркой.

— Это… чудо, — наконец вымолвил Амлис. — Кажется, что там, наверху, плавает по воздуху еще одно море.

Иссерли истово закивала: как быстро он все понял! Ей и самой приходила временами в голову именно эта мысль.

— Вот подождите восхода солнца! Глазам своим не поверите!

И тут что-то произошло в разделявшем их воздухе, некое молекулярное возмущение.

— Солнца я не увижу, Иссерли, — печально сообщил Амлис. — Меня здесь уже не будет.

— Не будет?

— Я улечу этой ночью, — пояснил он.

Ей все еще не удавалось понять, о чем он говорит.

— Корабль, — напомнил Амлис, — он уходит через пару часов. И я, разумеется, буду в нем.

Иссерли сидела, не шевелясь, переваривая услышанное. Потом попробовала пошутить:

— Вы не похожи на человека, который делает то, что ему велят.

— Я должен вернуться домой, — объяснил Амлис, — и рассказать обо всем увиденном здесь. Рассказать людям, что тут происходит с их благословения.

Иссерли хрипло засмеялась.

— Так вы, стало быть, Амлис Крестоносец, — насмешливо произнесла она, — несущий свет истины человеческой расе.

Он тоже усмехнулся, однако в глазах его замерцала обида.

— А вы — циник, Иссерли. Знаете, если вам будет легче переварить это, скажите себе так: на самом деле, нет у него никаких идеалов. Он возвращается только затем, чтобы побесить отца.

Иссерли ответила ему слабой улыбкой. Снег почти уже полностью залепил ветровое стекло; нужно очистить его, пока ее не одолела клаустрофобия.

— Родители, а? — проворчал Амлис, ощущая неловкость и пытаясь сохранить соединявший их хрупкий мостик. — Ну их на хер.

В его исполнении вульгаризм этот выглядел натужным и каким-то стеснительным; терявший обычное свое самообладание, Амлис неверно выбрал тон. Смутившись, он положил ладонь на руку Иссерли.

— Как бы там ни было, — сказал Амлис, — поддаться соблазнам этого мира было бы очень легко. Он на редкость, на редкость… прекрасен.

Иссерли подняла руки к рулю. Когда она нащупала в темноте ключ зажигания, ладонь Амлиса соскользнула вниз. Двигатель загудел, оживая; зажглись фары.

— Я отвезу вас назад, к амбару, — сказала Иссерли. — Время уходит.

Огромная алюминиевая дверь амбара стояла чуть приоткрытой и, подъезжая к нему, Иссерли увидела просунутое в щель рыльце Енселя. Легко было представить, какого страху он натерпелся за несколько часов отсутствия Амлиса, за коим ему, скорее всего, полагалось как раз в это время присматривать. Что же, пусть теперь выскочит из двери, мелкий зануда, и объявит ей, что сегодняшняя ее добыча превосходит все предыдущие.

Однако Енсель остался стоять на месте, выжидая.

Иссерли потянулась поперек Амлиса к пассажирской дверце, одолеть замок которой он так ни разу и не сумел. На миг ее предплечье прижалось к его меху, ощутив тепло укрывшегося под ним тела. Дверца распахнулась, впустив в машину порыв холодного воздуха и перистые хлопья снега.

— Вы не зайдете? — спросил Амлис.

— У меня есть, куда пойти, — ответила Иссерли. — А утром меня ждет работа.

Взгляды их встретились последний раз, в последний раз Амлис увидел в глазах Иссерли проблеск враждебности. А затем:

— Берегите себя, — пробормотал он, спускаясь из машины на землю. — У вас есть внутренний голос. Прислушивайтесь к нему.

— Он говорит мне; иди в жопу, — ответила Иссерли, криво улыбаясь и уже начав плакать.

Амлис пошлепал по снегу к отъезжавшей двери.

— Когда-нибудь я вернусь, — крикнул он, на ходу обернувшись к Иссерли. — Если смогу найти транспорт, конечно.

Она доехала до коттеджа, поставила машину в гараж и потащилась к дому. За время ее отсутствия некие загадочные нарушители права владения успели подсунуть под дверь коттеджа несколько глянцевитых брошюрок. Горстка водселей, слишком ничтожная для какого-либо успеха, жаждала, чтобы Иссерли отдала ей на выборах свой голос: будущее Шотландии под угрозой, и каким оно будет, зависит от нее. Имелась еще записка от Ессвиса, которую она даже не попыталась прочесть — просто поднялась в спальню, залезла, голая, под одеяло и проплакала несколько часов.

Циферки на ее исчерпавших последние силы часах уже и мигать перестали, но, когда грузовое судно поднялось наконец с обычным его постаныванием над землей, времени было, по прикидкам Иссерли, около четырех утра.

После этого она услышала, как закрывается крыша амбара. А затем, убаюканная музыкой волн, игравшей в безмолвии Аблаха, уснула.