Под крыльцом

Под крыльцом

Самое страшное одиночество — это когда тебя любили, а потом бросили. Так случилось с маленькой трёхцветной кошкой, которую хозяева приютили, а потом взяли и бросили. Просто оставили на обочине дороги. Её семья, её люди, с которыми она жила в тёплом, уютном доме, бросили свою кошку, и она осталась одна в незнакомом лесу среди старых-престарых деревьев, под проливным дождём, от которого её хорошенькая чёрно-бело-рыжая шубка сразу же вымокла.

Сколько времени она шла по лесу? Час? Или два? А может, целый день? Она и сама не знала. Как вообще она оказалась в этом чужом лесу, так далеко от родных мест? Кошка смутно помнила, как её посадили в машину, завели мотор, долго везли куда-то… А потом она очутилась здесь — в незнакомом лесу, под дождём, который лил не переставая и промочил насквозь её пушистую трёхцветную шёрстку. Она всё шла и шла куда-то, осторожно ступая по мягким сосновым иглам, а вокруг слышался лишь монотонный шум дождя.

Приближался вечер. Смеркалось. Она пробиралась сквозь лесную чащу, уходя всё дальше и дальше от разбитой дороги. Конечно, ей было очень страшно. Она вздрагивала от оглушительных раскатов грома, от ослепительных вспышек молний. Её пугала надвигавшаяся темнота. Но не это было самым худшим. Ужаснее всего было одиночество — бездомная кошка, одна-одинёшенька, в чужом, незнакомом лесу.

Её лапки ступали по сосновым иглам, она всё шла, шла куда глаза глядят и вдруг набрела на старую, заброшенную нору. Чей это был дом? Может, рыжей лисицы? Или полосатого скунса? А может, колючего дикобраза? Трудно сказать. Место опустело так давно, что от прежнего хозяина не осталось даже запаха. Кошка очень обрадовалась, обнаружив эту нору в корнях старой ниссы[1]. Здесь можно было переночевать, укрывшись от молний и дождя. Она залезла в неё и, свернувшись клубком, тихонько замурлыкала. Это была колыбельная для её будущих котят: малыши готовились появиться на свет, уютно устроившись в её круглом тёплом брюшке. А старые мудрые деревья шумели всю ночь напролёт, баюкая усталую, промокшую кошку.

Старые мудрые деревья… Чего только не повидали они на своём веку! Вот, например, эта огромная мексиканская сосна. Когда-то она была самым высоким деревом в этом лесу — целых тридцать метров. Её крона задевала облака, а по ночам казалось, что звёзды светят, свисая с её ветвей. Вот такая это была сосна. Потом в неё ударила молния, но и теперь её ствол, расколотый надвое, словно треснувшая колонна, высится возле ручья, которому дали имя Плакучий.

Деревья — хранители преданий. Если бы человек понимал язык клёнов, дубов и вязов, они бы многое могли ему поведать. Например, они рассказали бы о другой грозе, которая бушевала здесь четверть века назад. Тогда свирепый ветер гнул и ломал деревья, ливень превратил лесные ручьи и заболоченную пойму в бурлящие потоки. Кромешную тьму прорезали зигзаги молний, оглушительно грохотал гром. По небу ползли огромные чёрные тучи. Они шли с юга, от берегов Мексиканского залива, на северо-восток, туда, где течёт река Сабина, та самая, что служит границей между двумя штатами — Техасом и Луизианой.

А эта старая тысячелетняя сосна с огромным, неохватным стволом, прямым, словно могучая колонна, припомнила бы о том, как она вздымала свои ветви, приветствуя молнии, дождь и гром, как ливень обрушился на её крону, как быстрые струи стекали вниз по мощному стволу, смывая с него пыль и паутину. Теперь, вспоминая об этом, она грустно покачивала ветвями.

Но тогда, в самый разгар бури, в непроглядной тьме вдруг налетел свирепый ветер, тёмные тучи прорезала ослепительная молния, раздался оглушительный удар грома — кррр-рах! В воздух полетели щепки, послышался треск, и могучее дерево раскололось. Оно было ранено в самое сердце. Трещина прошла ровно посередине, вдоль ствола — от верхушки до самых корней.

У старого-старого дерева, такого, как эта сосна, очень крепкая сердцевина. Но разве устоит она против миллиардов вольт небесного электричества? Задрожала сосна. Золотистые искры посыпались с её ветвей на мокрую землю. А потом сосна замерла. Дерево поменьше от такого удара упало бы как подкошенное или его вырвало бы с корнями, подняло в воздух и швырнуло оземь. Но эта сосна, огромная мексиканская сосна, устояла. Корни её глубоко ушли во влажный глинистый берег. Дерево гордо возвышалось у ручья, над его кроной шли грозовые сине-серые тучи, а по стволу струилась, словно кровь, горячая смола. Она текла из развёрстой раны, которая темнела в могучем стволе на высоте двадцати метров от земли. Старое дерево выдержало удар. Оно не рухнуло на землю, не упало в ручей, перегородив воду, словно плотина. Этому ещё суждено когда-нибудь случиться. Когда-нибудь, но не в ту далёкую бурную ночь.

Пока её время не пришло. Сосна по-прежнему стоит на берегу ручья. Крона её изрядно поредела. Ветви одна за другой отламываются и падают на землю или в ручей Плакучий, который уносит их вниз по течению, к серебристым водам реки Сабины. Оттуда они плывут дальше на юг, к Мексиканскому заливу.

А ствол так и высится над ручьём — мощный, прямой, полый внутри. Примерно в миле от него в заброшенной норе спит маленькая трёхцветная кошка, спит, свернувшись тёплым клубком. А дождь в лесу всё идёт не переставая.

Меж тем глубоко под землёй, там, где тесно сплелись узловатые корни гигантской сосны, теплилась невидимая, потаённая жизнь. Там, обвитый мощными корнями старого дерева, лежал огромный глиняный горшок, вылепленный искусным мастером много веков назад из той самой красной глины, которой так много на берегах ручья Плакучего. Глиняный горшок с толстыми круглыми боками был сделан для того, чтобы хранить в нём припасы — ягоды, речных раков или чистую питьевую воду, а вовсе не для того, чтобы его погребли под корнями старого дерева вместе с его содержимым — древней таинственной тварью, которая появилась на свет в незапамятные времена. Она была древней этого леса, древней ручья. Она пережила всех своих сородичей. После удара молнии, угодившей в сердце старой сосны, цепкая хватка корней, обвивавших красивый глиняный горшок, становилась всё слабее. Корни постепенно разжимали свои крепкие объятия — день за днём, год за годом.

А она терпеливо ждала. Целую тысячу лет провела она в полусне, свившись в кольцо, в тесной глиняной тюрьме глубоко-глубоко под землёй в чернильно-чёрной тьме под корнями умирающего дерева.

— Ссссс-ко-о-о-о-о-ро, — едва слышно шептала она в кромешной тьме, — на-сссс-та-а-а-нет мой ча-а-а-сссс», — и снова закрывала глаза.

Маленькая трёхцветная кошка проснулась. Её разбудило вовсе не утреннее чириканье птичек, и не первые робкие лучи солнца, выглянувшего из-за облаков, и не шумная возня деловитых белок. Она проснулась оттого, что где-то неподалёку завыла собака. Какие удивительные звуки! Кошке никогда не доводилось слышать такую странную собачью песню. В ней была беспредельная грусть и глубокая нежность. Мелодия скользила по свежей листве, стекала по мокрым веткам, разливалась как молоко в туманном утреннем воздухе. Сколько в ней было боли! И сколько печали! Кошке казалось, что она понимает слова этой песни:

Кошка чутко повела ушами, стараясь угадать, с какой стороны раздаётся этот собачий блюз. Потом, осторожно ступая, она двинулась вслед за печальной мелодией в глубину соснового бора. Всё дальше и дальше от дороги. Всё дальше от старой, заброшенной норы. Всё дальше от людей, что бросили её здесь одну, с круглым животиком, в котором сладко спали пока не родившиеся котята. Она шла на звук собачьего блюза.

Собаки и кошки всегда были врагами. Так повелось с незапамятных времён. Однако трёхцветная кошка совсем не боялась пса, который пел тоскливый блюз — ведь в звуках его песни было столько нежности и печали. Но, подойдя к месту, откуда раздавалась мелодия, она вдруг поняла: здесь всё не так. Не так, как надо.

Она остановилась.

Прямо перед ней стоял обшарпанный, покосившийся дом. Штукатурка на нём облупилась, стены в грязных потёках. Дом скособочился на одну сторону, словно стоптанный башмак, завязший в липкой грязи. Треснувшие, немытые окна. Рядом с домом стоял старый ржавый грузовичок-пикап, а под ним — тёмная лужа машинного масла. Кошка принюхалась: нет, определённо всё здесь не так. В воздухе стоял тяжёлый запах старых костей, тухлой рыбы и звериных шкур. Шкуры висели над крыльцом, словно драные занавески.

Нет, всё здесь не так.

Скорей назад! Прочь отсюда! Бежать без оглядки!

В горле стоял комок. А может, она просто ошиблась? Может, пришла не туда? Не той тропинкой? Ведь в лесу все тропинки похожи. И вдруг котята шевельнулись у неё в животе. Нет, им нельзя оставаться здесь, в этом неправильном месте.

Кошка уже повернула назад, когда снова послышался печальный блюз. Грустные звуки задрожали в воздухе — те самые, что так влекли её сюда. Котята снова шевельнулись, словно и они услышали эту жалобную песню. Кошка подошла поближе к покосившемуся дому и ступила на заросшую высокой травой лужайку. Она навострила ушки и, следуя за мелодией, заглянула за угол — туда, откуда лилась тоскливая собачья песня.

Кошка отлично понимала, что пёс просит вовсе не о том, чтобы ему дали кость. Ему нужна не кость, а совсем другое. Ещё шажок, другой… Вот она обогнула угол дома. А вот и он — сидит на цепи, привязанный к заднему крыльцу. Глаза закрыты, голова откинута назад, а из глотки рвётся жалобный стон. Собачий плач.

Кошке положено бояться собак. Завидев собаку, она должна тут же броситься наутёк или вскарабкаться на ближайшее дерево. Но вместо этого трёхцветная кошка подошла прямо к плачущему псу и потёрлась о его передние лапы. Она знала, о чём он просит в своей песне. Она бы спела точно такую же, если бы могла петь.

И вот она здесь, рядом с ним.

А он рядом с ней.

Рейнджер.

Ударить может не только молния. Четверть века назад, в те времена, когда в лесу грозой раскололо ствол старой мексиканской сосны, в городе Хьюстоне жил мальчик. Мальчик, который вырос в южном квартале города, на грязных улицах портового района возле морского канала, который ведёт к Мексиканскому заливу.

Мальчик вырос в трущобах большого города и с детства привык к грязи и темноте, к огромным серым портовым крысам, шнырявшим по причалу. Однажды он поймал такую серую крысу. Он оставил её в ловушке, спрятав в укромном месте, и каждый день приходил взглянуть, как она медленно умирает от голода и жажды. Он смотрел, как она мечется в своей крохотной тюрьме, как яростно царапает стенки крысоловки. Как она сходит с ума от голода и отчаяния.

Отец мальчика работал грузчиком в порту. Это был сильный мужчина с широкими, могучими плечами. Целыми днями он грузил корабли, а по выходным шёл в бар возле морского канала, где собирались матросы и докеры — сильные и грубые мужчины. Они пили обжигающую русскую водку и горький английский джин, а потом, покачиваясь, брели домой, унося в душе злобу, обжигающую, как водка, и отчаяние, горькое, как джин.

Мальчик с пелёнок привык презирать доброту. Даже доброту своей матери, которая так любила птичек и цветы.

Когда однажды она покинула мальчика и его отца, полного обжигающей злобы и горького отчаяния, мальчик даже не тосковал по ней — по своей молчаливой, робкой матери, которая разбила возле их дома маленький садик и повесила кормушку для птиц. Как-то ночью мальчик насыпал в эту кормушку крысиного яда. А утром он увидел, как мать, стоя у кормушки, держит в руках мёртвого красногрудого кардинала. У птички были такие ярко-алые пёрышки, что казалось, будто она вся в крови. И мальчик засмеялся. Он смеялся над мёртвой птичкой, над матерью, над тем, как красные пёрышки падали сквозь её пальцы, словно капельки крови. Тогда он видел свою мать в последний раз.

Это был жестокий мальчик. Мальчик, выросший в грязи и в темноте.

Мальчик, у которого когда-то было настоящее имя, данное ему при рождении. Мальчик, которого отец однажды в припадке пьяной злобы ударил кулаком по лицу и сломал ему детские, хрупкие кости. Боль ослепила мальчика, но он стерпел её молча. Тогда отец ударил его снова. А потом повалился на пол и уснул тяжёлым пьяным сном.

Любой другой ребёнок испугался бы и заплакал. Он бы стоял возле жестокого отца, всхлипывая от боли и обиды. Но только не этот мальчик. В грязном, обшарпанном доме, где прошло его детство, мальчик скрипел зубами от ярости. Ненависть, словно холодный пот, струилась по позвоночнику, из угла рта стекала тонкая струйка крови.

Он молча снял со стены отцовское ружьё и шагнул за порог прямо в ночь. Он шёл по тёмным, грязным улицам южного Хьюстона, сжимая ружьё. Его лицо было изувечено: разбитый нос, заплывший глаз, свёрнутая скула, челюсть, сломанная так, что нельзя было закрыть рот. Он прошёл мимо доков, миновал пришвартованные в порту корабли под флагами разных стран — Индии, Австрии, Либерии, что привезли сюда карри и красный перец, обезьянок, пойманных в джунглях, и терпкое красное вино в крепких дубовых бочонках. Позади остались склады и пакгаузы — унылые серые бетонные здания — и убогие развалюхи, которых так много на улицах южного Хьюстона. Лицо мальчика горело от боли и ярости. Он шёл всё дальше. Мимо кораблей, мимо заводов и верфей, к заболоченной пойме, к илистой протоке, куда город сливал грязные сточные воды. Вперёд, всё дальше в глубину тёмного леса, где деревья растут так густо, что их кроны застилают небо. Чтобы ни один луч проклятого солнца не упал ненароком на его изуродованное лицо. Этот мальчик привык к темноте. Пешком он прошёл триста миль. Триста миль к северу от Хьюстона. И исчез в лесной чаще, навеки расставшись со своим именем, нацарапав его на прощание на коре столетнего дуба. Он ушёл прочь, не оглянувшись, и никогда больше не вспоминал этого имени, которое при рождении дали ему мать и отец.

Молния ударила в дерево. Отец ударил сына, и мальчик пустился в бега. Мальчик, чьё изувеченное лицо теперь напоминало морду барракуды — диковинной рыбы, которая живёт на земле с древних времён. Она и поныне обитает в Мексиканском заливе, заплывая порой в илистую протоку, вдоль которой тянется заболоченная пойма. Барракуда, или морская щука, — самая коварная и злопамятная из всего рыбьего племени. С зубами острыми как бритва, стальной хваткой и немигающими глазами. Она терпеливо поджидает жертву, затаившись в мутной, тинистой воде.

В этих краях повзрослевший мальчик, затаивший в душе обжигающую злобу и горькое отчаяние, получил прозвище Барракуда. Четверть века старая мексиканская сосна умирала на берегу ручья Плакучего, роняя в него ветви, которые плыли на юг, к далёкому тёплому морю. Четверть века Барракуда бродил по лесной чаще и плавал на пироге по илистой протоке вдоль заболоченной поймы, под сенью гибких ракит, плакучих ив и дрожащих осин. За четверть века размягчилась крепкая сердцевина старой сосны, но ничуть не смягчился жестокий нрав Барракуды. Не приведи Бог встать на его пути. Не приведи Бог!

Сначала пёс очень удивился. Что здесь делает кошка? Откуда она взялась? Как решилась подойти к дому? Он знал, что в лесу водятся кошки, и порой краем глаза видел их тени между деревьев. Но ни одна из них ни разу не заходила во двор, и, уж конечно, ни одна не посмела бы переступить шестиметровый круг. Шесть метров — такой длины была его цепь. Он честно исполнял свои обязанности. Он всех предупреждал: «Не подходите! Сюда нельзя!» И лесные жители держались в стороне — еноты, опоссумы, проползавшие мимо змеи. Сюда нельзя! И вот сейчас перед ним стояла кошка, которая взяла и подошла прямо к нему.

Он посмотрел на маленькую трёхцветную кошку, услышал её мурлыканье и вдруг всё понял. Она появилась, чтобы скрасить его одиночество. Она смело подошла к нему и потёрлась о его сильные передние лапы. Потом встала на задние лапки и, лизнув его длинные шелковистые уши, нежно дотронулась до его носа своим маленьким розовым носиком. Сколько долгих лет он провёл здесь, в этом медвежьем углу, сидя на цепи, ни разу не покинув свой пост! И только она одна смогла разгадать, о чём была его песня.

Весь юго-восток Техаса покрыт влажными хвойными лесами. Сделаешь шаг — и след сразу заполняется водой. Поднимешь голову, чтобы взглянуть на небо, а его почти не видно — только маленькие просветы, словно голубые лоскуты, между древними кронами. Заповедные, потаённые места, где обитают диковинные существа.

Ступать здесь надо осторожно. На каждом шагу — заросшие речные поймы, топкие болотца, то здесь, то там блестит озерцо, в которое стекаются быстрые ручьи. В высокой траве возле воды немало ядовитых гадов — гремучих змей, гадюк, коралловых змей. Есть и неядовитые змеи, но их тоже стоит остерегаться.

В этих краях обитают черепахи — каймановые, коробчатые, горбатые, живущие сотню лет, а то и больше. Громкое кваканье огромных лягушек заглушает потрескивание сосен. В илистой воде прячутся усатые речные раки.

Властелин этих болотистых мест — аллигатор. Обычно он плавает у самой поверхности, но заметить его нелегко. Он такого же цвета, как эта грязно-бурая вода, а спина его похожа на сучковатое бревно.

Аллигаторы никого и ничего не боятся. Особенно те, что обитают в Большой песчаной пойме, неподалёку от ручья Плакучего. Пойма тянется вдоль илистой протоки — широкого рукава реки, которая течёт в самом сердце этих заброшенных лесов. Ниже по течению находится овраг. Здесь от широкой протоки отделяется её младшая сестра — узкая, короткая протока, стекающая по склону оврага. Вокруг неё образовалась Малая песчаная пойма. Узкая протока, описав полукруг, снова сливается со своей старшей сестрой на полпути к реке Сабине. А между ними — сплошные болота, трясины и зыбучие пески.

Проклятые, гиблые места. Не вздумай отправиться в те края, на земли между Большой песчаной поймой и её младшей сестрой, Малой песчаной поймой. Лучше не ступать на их предательскую почву, не слушать их коварного зова. Если хочешь остаться в живых, держись подальше от песчаных сестёр.

Впервые Барракуда увидел это чудище, когда плыл на своей утлой пироге по илистой протоке вдоль Большой песчаной поймы. Барракуда убивал животных и сдирал с них шкуры. Он охотился на бобров, лис, зайцев, скунсов, опоссумов. Но больше всего на свете он хотел убить аллигатора. На брюхе у этих рептилий мягкая, нежная кожа, а ещё у них жёлтые немигающие глаза. Глаза, которые смотрят на тебя в упор. Когда Барракуда смотрел в глаза других животных, он всегда видел в них страх. Но аллигатор — совсем другое дело. Аллигаторы никого и ничего не боятся. Никого и ничего — в целом мире.

Барракуда убивал кабанов, оленей и енотов. Он убивал их каждый день, и это было неинтересно. То ли дело — охота на аллигатора!

Был предрассветный час, и первые солнечные лучи робко пробивались сквозь утренний туман, освещая верхушки громадных деревьев. Было прохладно и так влажно, что впору было дышать жабрами, но Барракуда всё-таки был не рыба, а человек. Он с трудом глотал воздух, сырость обволакивала тело, словно клейкая плёнка. Ранним туманным утром, когда в лесу, словно патока, разливалась липкая, влажная тишина, Барракуда плыл в своей пироге, отталкиваясь длинным шестом. На носу лодки горела керосиновая лампа. Добравшись до Малой песчаной поймы, он оглянулся и потёр глаза: действительно он видел это или ему померещилось? Всю ночь он пил обжигающий ром, и перед глазами у него до сих пор стояла пелена. Это была длинная, тёмная ночь. Бесконечная, одинокая ночь.

— Нет, не может быть! — пробормотал он. — Такие большие аллигаторы водятся только в Африке.

Он схватил керосиновую лампу и, подняв её, стал всматриваться в мутную воду. Но разглядеть сумел только две воронки, которые плавно кружились на тёмной поверхности, образуя пузыри и белёсую пену. Человек пожал плечами и снова опустил в воду шест.

Какая-то мысль продолжала тревожить его. Он озабоченно покачал головой. Эти странные воронки… Они возникают, только если в воду быстро погружается что-то тяжёлое и огромное. Расстояние между воронками было никак не меньше тридцати метров. Что же это такое? Гигантская тварь или старое бревно, опустившееся на илистое дно протоки?

Барракуда внезапно почувствовал, как по телу пробежали мурашки. Кровь бешено пульсировала в сонной артерии.

«У-у-у-ва-же-е-е-ние-е-е!» — гудело в густом, влажном воздухе.

Слово «уважение» впивалось ему в уши, словно тысячи голодных москитов.

Он вытер пот со лба, зачерпнул воды и плеснул на лицо. Но это не помогло. Он никак не мог избавиться от слова, которое преследовало его. Теперь оно вертелось на самом кончике языка. Так и хотелось выкрикнуть: «Уважение!» Но Барракуда крепче стиснул зубы и, с трудом проглотив гулкое слово, облизал сухие губы.

«Уважение»… Ну, разумеется! Только безумец не испытывает ни уважения, ни страха перед лицом такой твари. «Уважение»… Это слово было для него непривычно. Так же как незнакомо ему было и само это чувство — почтения, благоговения перед другим человеком, перед живой тварью или перед самой природой. «Уважение»… Он чувствовал, как слово тяжело ворочается у него в животе, словно проглоченная живьём добыча. Мрачная улыбка вдруг исказила изувеченное лицо Барракуды. Уважение. Добыча. Он добудет эту тварь. Любой ценой.

Он двинулся дальше, помогая себе шестом. Туман постепенно рассеивался, утренняя свежесть уступала место летнему теплу.

«Я ещё вернусь», — мысленно произнёс Барракуда.

Вскоре он был уже возле своего покосившегося дома.

— Я вернусь! — повторил он уже вслух, громко и решительно, так что это прозвучало как твёрдое обещание. Как клятва. Он подкрепил её, с силой ткнув шестом в тёмный прибрежный ил.

Человек состоит из крошечных клеточек. Бесчисленных клеточек, которые все вместе образуют кровь, кожу, кости. Но клеточки — это всего лишь тело. Телом движут желания. Желания Барракуды были просты — еда и питьё, чтобы утолить голод и жажду; одежда и кров, чтобы защититься от холода и непогоды. А ещё ему нужна бутылка с каким-нибудь обжигающим напитком — джином, водкой или ромом, чтобы побыстрее миновала долгая, тёмная, одинокая ночь и настало ясное, солнечное утро.

Однако на этот раз, подплывая на лодке к своему покосившемуся дому, он чувствовал, что каждая клеточка его тела жаждет чего-то нового, прежде неведомого. Уважение! Он жаждал уважения. Это было незнакомое, но страстное желание. Оно пронизало его целиком, просочилось под кожу, дошло до самого нутра. Оно сосало у него под ложечкой и было похоже на боль. Но Барракуде нравилась эта боль. Он ни за что не согласился бы расстаться с ней.

Он добудет эту гигантскую тварь. Царя-аллигатора. Добудет или погибнет. Барракуда ещё раз ткнул шестом в илистое дно протоки. Небо нахмурилось. Начинался дождь.

Рейнджер. Так звали старого гончего пса. Он сразу полюбил маленькую трёхцветную кошку и честно постарался предупредить её об опасности. Он указал на шкуры лис, ондатр и норок, прибитые к перилам, на кожи гремучих змей и крокодилов, сложенные на ступеньках. Хозяином гончего пса был Барракуда. Это он посадил Рейнджера на цепь.

— Если только он увидит тебя… — оглянувшись, начал Рейнджер, но так и не смог договорить.

Барракуда безжалостен. К тому же у него есть ружьё, с которым он не расстаётся. Ружьё, которое стреляет.

Рейнджер отлично знал, что такое ружьё. Когда-то давно (пёс уже не помнил, сколько лет прошло с тех пор) он ходил на охоту с Барракудой. Он бежал рядом с хозяином, который стрелял в енотов и белохвостых оленей. А потом наступила та ужасная ночь, когда Рейнджер загнал рысь — большую дикую кошку с горящими жёлтыми глазами. Он запел свою победную песнь, но как только хозяин взял зверя на мушку, пёс вдруг почувствовал неладное. Он отпрянул от рыси, и в тот же миг грянул выстрел. Барракуда промахнулся — пуля попала в Рейнджера.

Человеку даже в голову не пришло пожалеть пса или попытаться ему помочь. Он злобно пнул раненую собаку кованым сапогом, прорычал: «Глупый пёс!» — и не оглядываясь зашагал к дому. Рейнджер, хромая, поплёлся за ним. Потом Барракуда посадил его на цепь и сделал сторожем, который должен был лаять, если дикие звери подходили слишком близко к дому. Так Рейнджер превратился из охотничьей собаки в цепного пса, который не мог отойти от крыльца дальше чем на шесть метров.

Рана его в конце концов затянулась, но пуля так и осталась в лапе, и каждый день боль напоминала о ней. Но страшнее пули была цепь, которая приковала его к крыльцу покосившегося дома. Приковала к жестокому хозяину.

Рейнджер знал: кошка обречена. Если она попадётся в руки Барракуде, он пристрелит её из своего старого ружья — просто так, ради забавы. Или сделает из неё приманку для охоты на аллигатора — привяжет к дереву, что растёт на заболоченном берегу песчаной поймы у кромки воды, где, невидимые глазу, плавают аллигаторы, и они одним махом перекусят пополам маленькую кошку. Барракуда способен на всё.

— Но мне некуда идти, — сказала трёхцветная кошка.

Рейнджер понимал, что должен уговорить её бежать отсюда, но был не в силах расстаться с ней. Неужели он снова останется здесь в полном одиночестве с цепью на шее? Нет, только не это! Он затряс головой так, что его длинные уши зашлёпали по шее.

— Хорошо, оставайся. Только держись от Барракуды подальше.

И они вдвоём залезли под крыльцо. Там было тепло и уютно. Там они были в безопасности. В спасительной темноте. Под крыльцом.

Стоит подуть лёгкому ветерку, и деревья в лесу начинают петь. Если прислушаться, можно разобрать слова их песни. В этот час на ветру раздавались голоса рябины, клёна и можжевельника. Они пели о старом чистокровном гончем псе, посаженном на цепь. Все эти годы они наблюдали за ним, слушали его тоскливый блюз. И если бы Рейнджер понимал язык деревьев, он узнал бы, что деревья поют о том, как он встретил друга.

Тридцатиметровый аллигатор. Очень много времени должно пройти, пока аллигатор дорастёт до такой длины. В этих заброшенных лесах годы текут один за другим, но никто не ведёт счёт времени. Никто, кроме деревьев. Если спросить их, то они, может быть, поведали бы, сколько веков миновало с тех пор, как из белого кожистого яйца вылупился на свет крохотный крокодильчик. Он был слабый и беспомощный, не больше мизинца, и легко мог достаться на обед ястребу, орлану или белой цапле. Или его мог проглотить взрослый аллигатор. Так и случилось с некоторыми его братиками и сестричками. Но этот крокодильчик от рождения был ловким и хитрым. Он быстро научился прятаться в разных подводных укрытиях — под камнями, в тёмных пещерах. Он прятался среди грязного ила в самых укромных уголках подальше от острых клювов и хищных зубов, подальше от цапель, журавлей, щук и взрослых аллигаторов.

Он прятался от своих сородичей, даже от собственных родителей. Пока он был малышом, он кормился разными мелкими насекомыми — жуками, комарами, стрекозами, садившимися на поверхность воды. Потом он начал охотиться на мальков и головастиков. Шли годы, крокодильчик становился всё больше, и всё крупнее становилась его добыча. Теперь он охотился не только в воде, но и на мягкой болотистой почве речной поймы. Когда он неподвижно лежал на берегу, его толстую коричнево-зелёную кожу было невозможно отличить от бурой грязи и тёмного ила. Вскоре он начал лакомиться кроликами и белками, норками и бобрами.

У него были железная выдержка и острое обоняние. Он легко мог учуять слабое или раненое животное. Тогда он терпеливо поджидал жертву, загонял её в ловушку и приканчивал. Животное погибало сразу: схватив жертву, он тут же перекусывал ей шею, тащил в мутную воду, на самое дно, и прятал в укромное место. Через пару дней, когда тело пропитывалось водой и илом, Царь-аллигатор поедал свои припасы. Потом он всплывал к поверхности, похожий на громадное бурое бревно, и дремал, переваривая свой обед. А проголодавшись, снова начинал охоту.

Его добычей мог стать любой беспечный обитатель здешних мест — длиннорогий олень, дикая свинья-пекари, рыжая лисица. Он поедал всё без разбора. Он умел искусно маскироваться, мог часами лежать без движения, поджидая жертву, ловко избегал опасных участков — болотной трясины и зыбучих песков. Ему часто доводилось видеть, как животных засасывало в страшную бездну. Лишь немногим удалось вырваться оттуда. Но ещё никому не удалось спастись от его мощных челюстей и острых, словно клинки, зубов. Никому.

«Разве аллигатор может прожить тысячу лет?» — спросите вы. А почему нет? Тысячу лет и даже больше. В этих тёмных, непроходимых, безлюдных лесах есть и другие древние существа. Такие же древние, как Царь-аллигатор.

А может, и ещё древнее. В лесу есть деревья, которые растут там с незапамятных времён. Они знают, откуда взялись все остальные растения и звери. Если дерево может прожить тысячу лет и даже больше, почему же не может аллигатор?

До тех пор пока Барракуда не выследил его, почти никто не знал, что среди зыбучих песков и топей, между Большой песчаной поймой и её младшей сестрой, в своём тайном логове скрывается Царь-аллигатор. Знали о нём только другие аллигаторы, да старые деревья, да птицы, пролетавшие над этими гиблыми местами.

И ещё одна древняя тварь. Та, что сидела в темнице. В большом глиняном горшке под корнями огромной умирающей мексиканской сосны.

Подплыв к берегу, Царь-аллигатор прикрыл свои золотисто-жёлтые глаза и прошептал:

— Ссссе-ссст-ра-а-а… Сссс-ко-ро на-сссс-та-нет твой часссс… — и бесшумно опустился на дно, скрывшись под мутной, грязно-бурой водой.

И снова Праматерь осталась одна в кромешной тьме. Царь-аллигатор жил на земле уже тысячу лет. Но она, пленница глиняной тюрьмы, была старше его. Намного, намного старше.

Представьте себе чистокровную гончую, которая создана для того, чтобы охотиться, выслеживать и загонять зверя. Гончую, которую сделали цепной собакой и которой только и остаётся что выть на луну. Но Рейнджер всё-таки был чистокровным гончим псом. Эта порода отличается острым нюхом. Гончая, уткнув нос в землю, легко отыщет ребёнка, который заблудился в лесу, или лошадь, убежавшую из стойла. Она может даже найти человека среди тлеющих развалин сгоревшего дома.

Острый нюх — главное достоинство гончих. Вдобавок к этому у некоторых гончих очень развит слух. Рейнджер был из их числа. Пёс, много лет просидевший на цепи, давно изучил все звуки, которые раздавались в этих краях. Он знал, как стрекочут цикады, как поют большие лягушки возле протоки, как поскрипывают старые сосны, чьи корни глубоко ушли в плотную красную глину. Знал, как енотиха подзывает своих деток, когда они, расшалившись, убегают слишком далеко от родной норы. Он различал едва слышный шелест крыльев большой неясыти, когда в наступающих сумерках она, словно тень, мелькала на темнеющем небосклоне.

Рейнджер отлично знал звуки, которые издавал ржавый пикап, который по вечерам выезжал со двора, а ранним утром снова подкатывал к дому. Едва заслышав в отдалении тарахтение старенького мотора, пёс мог с точностью до минуты определить, когда появится машина и сколько времени есть у трёхцветной кошки, чтобы юркнуть под крыльцо. Под крыльцом она была в безопасности. И она должна была оказаться там до того, как Барракуда выйдет из грузовичка и прошагает по дорожке прямо к крыльцу. Потом он громко протопает по ступенькам. Сначала он откроет дверь, и та тяжело и надсадно заскрипит, а потом со стуком захлопнется.

Рейнджер множество раз слышал сухой треск выстрела и свист, с которым пуля рассекает тяжёлый, влажный воздух. Все эти звуки были знакомы старому гончему псу. И вот теперь в его жизни появился новый звук — мягкий, тёплый, урчащий: «Мурррр, мурррр, мурррр…» Всякий, кому доводилось общаться с кошками, сразу узнал бы этот звук — кошачье мурлыканье.

Как известно, все кошки мурлычат, когда им хорошо. И трёхцветная кошка тоже мурлыкала, свернувшись пушистым клубком возле старого гончего пса. Рядом с ним ей было хорошо и уютно. Раньше, до того как появилась кошка, Рейнджер и не подозревал, что ему был очень нужен этот тёплый домашний звук. И очень нужно, чтобы кто-нибудь был рядом. Пока не появилась кошка, он не понимал, как он одинок. Как ему было плохо.

Слушая, как возле него мурлычет маленькая трёхцветная кошка, он вдруг понял, что ему нужно ещё кое-что — чтобы она выслушала его историю. Истории всегда рождаются в одиночестве. А теперь, когда у пса появился слушатель, он наконец смог рассказать свою повесть. Рейнджер рассказал кошке о своём счастливом детстве. Тогда он был жизнерадостным щенком, а мать учила его брать след и петь песни по ночам, когда на небе появляется круглая луна. Всё это было до того, как он попал к Барракуде.

— Как замечательно, что тебе есть что вспомнить, — сказала кошка.

— Да, — вздохнув, ответил он. — Это были хорошие времена.

А потом она рассказала ему о своём детстве, о том, как она котёнком играла со своими братьями и сёстрами в весёлые кошачьи игры. Это было до того, как она попала к своим хозяевам, которые потом отвезли её в лес и бросили.

— У меня тоже были хорошие времена, — шепнула она и покрепче прижалась к нему.

Каждый вспоминал своё счастливое время… Но самое лучшее было у них впереди.

Котята!

Они появились на свет тихой лунной ночью. Трёхцветная кошка, как обычно, лежала возле Рейнджера и слушала, как ровно бьётся его сердце. А потом у неё начались роды, и на свет один за другим появились двое котят. Мальчик и девочка. Очаровательные малыши. Сначала маме-кошке показалось, что родились близнецы, — так они были похожи. У обоих от самого носа до кончика хвоста совершенно одинаковые серебристо-серые шкурки, блестящие, как звёздочки на тёмном бархате ночного неба. Но потом, приглядевшись внимательнее, кошка обнаружила у мальчика на лобике, прямо над глазами, белую отметину — маленькое белое пятнышко, похожее на крохотный полумесяц. Это был добрый знак. Потом кошка взглянула на девочку — круглый пушистый комочек — и улыбнулась. Трёхцветная кошка знала, что котят, которые родились и выросли рядом с собакой, ждёт особая судьба. Не так уж часто на белом свете случаются подобные вещи. «Что ж, это неплохо, — подумала она. — Рядом с Рейнджером они станут смелыми и закалёнными».

Она была права. Иначе им просто не выжить.

Новорождённые котята были крохотными, меньше, чем палец на задней лапе Рейнджера. Первые дни они почти всё время спали, прижавшись к тёплому животу мамы-кошки. Они были совершенно беспомощными и могли только жалобно попискивать, поэтому Рейнджер поначалу не обращал на них никакого внимания. Но котята росли очень быстро.

Скоро у них открылись глаза, и они принялись обследовать окружающий мир. Сначала они только ползали. Потом начали делать неуверенные шажки. А потом стали дотягиваться до собачьего носа и научились лазать. Как вы думаете, на ком они тренировались? Правильно, на Рейнджере! Они наперегонки вскарабкивались ему на спину, и старый пёс чувствовал, как их малюсенькие коготки цепляются за его густой рыжий мех.

Ни один отец не гордился так своим потомством, как Рейнджер этими славными малышами. Котята и гончий пёс вместе ели, вместе спали, вместе играли. Он любил своё кошачье семейство так же сильно, как птица любит небо, как рыба — воду. Он не сводил с них глаз. Он любовался ими, как древние фараоны любовались Нилом, как звёзды любуются спящей Землёй. Но больше всего ему нравилось слушать их уютное мурлыканье: «Муррр, муррр, муррр…»

Лучшие звуки на свете.

Высокая мексиканская сосна, что стояла в другой части леса, уже сбросила в ручей все верхние ветви. Одна за другой они отламывались и падали вниз. Теперь настала очередь нижних. Так постепенно, день за днём, умирало старое мощное дерево. И постепенно, день за днём, слабела цепкая хватка корней, сжимавших большой глиняный горшок. Старинный горшок.

Перед тем как обжечь его, древний гончар украсил горшок необычным орнаментом — каёмкой из сотни полумесяцев. Сотни раз он прижимал большой палец к влажной мягкой красной глине, чтобы сделать вдоль края горшка углубления в форме полумесяцев.

Внутри горшка тихонько шевельнулась древняя тварь — узница глиняной тюрьмы.

И тогда зашелестели, зашумели, зашептались все деревья вокруг — грабы и рябины, серебристые дубы и красные клёны. Их шёпот зазвучал в ночной тишине, в блеске мерцающих звёзд, в неверном свете луны.

— Праматерь… — прошелестели они. — Праматерь пробуждается…

И древняя тварь тихо прошептала в ответ:

— Сссссс-ско-о-о-о-оро-о-о-о… На-сссс-та-а-а-нет мой ча-а-а-ссссс… Сссс-ов-сссс-ем сссс-ко-о-о-о-ро-о-о-о…

Тысячу лет провела она в заточении. Целую тысячу лет. Но она была старше, гораздо старше. Древняя тварь. Ламия. Её дальней роднёй были русалки, ундины и морской народ шелки, или люди-тюлени, которых до сих пор можно иногда встретить в открытом море. Когда-то она, одетая в змеиную кожу, попала из океана в серебристые воды реки Сабины и поплыла вверх по течению, на восток. Она плыла и плыла в своей переливающейся иссиня-чёрной змеиной коже, чешуйчатой, скользкой и блестящей.

Долгих десять тысяч лет она скиталась по семи морям. Её подхватывали мощные течения, она извивалась среди густых водорослей Саргассова моря. Она любила солёные воды морей и океанов.

Но вот однажды она добралась до векового соснового бора. Она окунулась в прохладную илистую воду речной протоки, где жили черепахи и рыбы, скользнула на топкий берег Большой песчаной поймы. Она увидела сонную, заболоченную лощину, заросшую хвощом, папоротником и драценой.

Здесь водилось множество грызунов — славное местечко для охоты! Ей нравилось отдыхать в прохладной тени под сенью дубов, кедров и плакучих ив. А сколько здесь было змей! Вокруг так и кишели её пресмыкающиеся родичи — смертельно опасные коралловые змеи, медноголовки в блестящей бронзовой чешуе, гремучие змеи и их родственники карликовые гремучники, гадюки и щитомордники.

«Ссссе-сссст-раа-а-а…» — Их шипение раздавалось в тяжёлом, влажном воздухе.

«Ссссе-сссст-раа-а-а!!!» — Этот свистящий звук проникал ей под кожу.

Лес звенел голосами её родичей, больших и маленьких, огромных и совсем крошечных.

Она слышала их зов:

«Ссссе-сссст-раа-а-а!!!»

Она глубоко вздохнула и тихонько прошептала:

— Ну, вот я и дома.

И она осталась здесь, в этих краях, став частью этого леса с молчаливыми пантерами и бурыми медведями. Она прожила здесь так долго, что получила прозвище Праматерь. Гигантская мокасиновая змея.

Шшшшш…

Не приведи Бог увидеть перед собой её огромную ватно-белую пасть. Не приведи Бог!

Посреди глухих болот Большой песчаной поймы Царь-аллигатор всплыл на поверхность воды. Сегодня он уже проглотил дюжину черепах. Он поймал их, пока они дремали в дырявой тени, которую отбрасывала на берег протоки крона душистого кипариса. Аллигатор был всегда голоден. Всегда. До наступления темноты в его пасть попали большая лягушка-бык, раненая норка и несколько рыб. Чаще всего ему приходилось довольствоваться рыбой — окунем или сомом, что плавают возле самого речного дна. Но ему больше нравились обитатели суши. Они были гораздо сытнее.

Осторожно! Царь-аллигатор всегда голоден. Осторожно!

Однажды утром Рейнджер спросил маму-кошку, как она собирается назвать своих котят.

— В самом деле, — сказала она, — пора придумать им имена.

Рейнджер знал, что это ответственное дело, к нему нужно подойти вдумчиво и серьёзно. Он уже подобрал имя для девочки:

— Мне кажется, Сабина — очень хорошее имя.

Кошка недоуменно взглянула на него, и тогда он рассказал ей о серебристых водах реки Сабины, той самой, что служила границей между двумя штатами — Техасом и Луизианой. Река Сабина. Он видел её давным-давно, когда был ещё щенком. Полноводная река. По ночам по ней бежит лунная дорожка. Сабина. Хорошее имя для девочки. Длинным языком он лизнул серебристо-серую шкурку маленькой кошечки. Сабина. Кошечка навострила ушки, вслушиваясь в звук своего имени. Оно ей понравилось. Малышка уселась прямо напротив Рейнджера и принялась деловито умывать свою крошечную мордочку.

— А как мы назовём мальчика? — спросила трёхцветная кошка.

Рейнджер взглянул на котёнка, на белый полумесяц, который украшал его лобик. Вначале брата и сестру только и можно было отличить по этому полумесяцу. В остальном они были похожи как две капли воды. Но в последнее время Рейнджер начал замечать, что шкурка малыша меняет цвет. Постепенно братик стал заметно темнее сестрёнки. Теперь его шубка была такого же цвета, как мех опоссума. Не светло-серая, как у Сабины, а тёмно-серая.

— Может, назовём его Опоссум? — предложил пёс.

— Нет! — сердито запищал котёнок.

Где это видано, чтобы кота звали Опоссум?

Его сестрёнка расхохоталась и принялась дразнить брата:

— Опоссум! Опоссум!

От смеха она перекувырнулась на спину и принялась болтать в воздухе всеми четырьмя лапками. Котёнок вздохнул. Ещё бы! Если бы её назвали Опоссум, он бы тоже умирал со смеху.

Мама-кошка лизнула его в носик. Потом отступила на шаг и пристально посмотрела на своего мальчика. Белый полумесяц заметно увеличился за эти несколько дней. Малыш вырастет большим и красивым котом. Между тем хохот сестрёнки вывел котёнка из себя. Выпустив коготки, он набросился на Сабину, и они покатились по полу пушистым клубком. Эта шалость рассмешила маму-кошку.

— Назовём его Пак, — сказала она. — Самое подходящее имя для такого шалунишки.

Пак — так зовут царя лесных эльфов, крылатого мальчишку-проказника. Это сказочное имя сразу понравилось котёнку. Вот это другое дело! Не то что какой-то там Опоссум!

Рейнджер потряс своими длинными ушами. «Пак… Пак…» — повторял он про себя, пробуя имя на вкус. Отличное имечко. Круглое, сладкое, словно маленькая сахарная косточка. Оно отлично подойдёт такому резвому котёнку. Наконец он громко гавкнул:

— Пак!

Котёнок поднял на него глаза и улыбнулся. И мама-кошка тоже улыбнулась.

Итак, решено — Пак и Сабина. Парочка пушистых проказников.

Люди изобрели самые разные способы обмениваться посланиями. Можно передавать телеграммы, посылать письма с почтовыми голубями или почтовой каретой. Можно написать самое важное на клочке бумаги, положить послание в бутылку и, заткнув горлышко, пустить бутылку в океан, чтобы её подхватило и понесло к адресату тёплое течение Гольфстрим.

Деревья тоже обмениваются посланиями. Бук и тополь, остролист и дикая слива на своём языке передавали друг другу новость — у детишек трёхцветной кошки, у её сына и дочки, появились имена.

Глубоко-глубоко под землёй вдруг дрогнули корни умирающей мексиканской сосны, оплетавшие старинный горшок. Сын… Дочка… Древняя тварь шевельнулась в своей глиняной тюрьме.

Дочка. Когда-то и у неё была дочка. Кра-ссссса-вица! Праматерь никогда не забудет её, свою дочку, которую она любила сильнее всего на свете. Сильнее, чем нежную ночную прохладу. Сильнее, чем эту тёплую топкую пойму. Сильнее, чем солёную морскую воду. И даже сильнее того человека, своего мужа. Гораздо сильнее. Дочку похитили у матери, пока та спала. Праматерь яростно хлестнула хвостом по толстой глиняной стенке своей тюрьмы.

— Рас-сссс-плата… — прошипела она. — Скоро наступит расплата.

Сабина и Пак родились и выросли под крыльцом. Это место было для них родным домом. Другого дома у них не было. Здесь они отдыхали, уютно прижавшись к маме и Рейнджеру, а вечером, когда было пора отправляться спать, оно превращалось в царство сна и сладких грёз. И здесь же был кошачий диснейленд, где котята устраивали весёлую возню. В диснейленде, как положено, были игрушки и аттракционы. Вот, например, старый, потрескавшийся сапог. А вот пара полусгнивших деревянных ящиков, которые давным-давно засунули сюда и, конечно, позабыли про них. А ещё тут были пустые бутылки, картонные коробки — словом, множество всякой всячины. Тут можно было играть в прятки или в альпинистов. Карабкаться, залезать наверх, падать вниз. Устраивать засады и неожиданно нападать из-за угла. Тёмное пространство под крыльцом покосившегося дома было не таким уж маленьким. Порой мама-кошка и старый гончий пёс теряли котят из виду. Это их тревожило. Они отлично знали: если Барракуда обнаружит котят, пощады им не будет. И они внушали малышам:

— Не выходите из-под крыльца! Под крыльцом вы в безопасности. Никогда, что бы ни случилось, не выходите в Большой Мир.

Это было железное правило: под крыльцом вы в безопасности.

Для Пака и Сабины слово «Барракуда» значило просто шум, который раздавался у них над головами. Грохот грубых ботинок по ступеням крыльца по вечерам, когда человек уходил в лес, и по утрам, когда он возвращался обратно.

Они знали эти звуки. Они давно привыкли к ним. Он всегда покидал дом на закате — иногда уезжал на стареньком пикапе, а иногда отправлялся куда-то пешком. И всегда возвращался на заре, перед восходом солнца.

Обычно по утрам он кормил Рейнджера. Кошка ждала, когда наверху, в доме, стихнут тяжёлые шаги, и тогда пёс приглашал её разделить с ним скромную трапезу. Она выползала из-под крыльца и подбегала к миске. Стараясь есть как можно быстрее, она всё время оборачивалась, чтобы бросить взгляд на котят и убедиться, что они крепко спят. Сначала ей надо поплотнее поесть, а потом она позаботится и об их пропитании.

Но иногда Барракуда забывал покормить Рейнджера. А может, и не забывал, а просто не хотел его кормить. Тогда Рейнджер приглядывал за котятами, а кошка отправлялась в лес. Она была ловким и опытным охотником и часто приносила домой добычу — жирную крысу или остренькую ящерицу. Конечно, для такой большой собаки, как Рейнджер, этого было маловато, но он никогда не жаловался. Он был благодарен кошке. Ведь крыса или ящерица — это лучше, чем ничего. Лучше, чем пустая миска. Когда кошка уходила на охоту, он тоскливо смотрел ей вслед. Он был бы рад отправиться вместе с ней, но на шее у него была цепь. Толстая цепь, которая приковывала его к крыльцу.

Сколько времени миновало с тех пор, когда он свободно бегал по лесу? Сейчас он, скорее всего, уже не ушёл бы далеко на своих старых, больных лапах. Особенно плоха была та, в которую попала пуля. Но, может быть, он всё же смог бы немного поохотиться здесь, неподалёку. Может быть, он поймал бы белку, или енота, или кролика и принёс бы их домой. Своей семье. Ведь под крыльцом жила его семья. Очень необычная семья — старый гончий пёс, брошенная трёхцветная кошка и два крошечных сереньких котёнка.

Деревья охотно становятся домом для зверей, птиц и насекомых. На их ветвях живут корольки и малиновки. Скунсы и кролики селятся в норах под их корнями. Под их толстой корой прячутся жуки и муравьи.

Старая мексиканская сосна на берегу ручья, та самая, в которую четверть века назад ударила молния, тоже была домом для многих лесных жителей. Теперь она стала вдвое ниже ростом. Верхние этажи огромного дерева постепенно отламывались и падали на землю. Кора, некогда твёрдая и прочная, день за днём размягчалась, и под неё легко проникали личинки, насекомые и прочие мелкие существа — мыши-полёвки, хвостатые саламандры.

Громадная сосна веками была домом для самых разных животных. Здесь выросли многие поколения лесных обитателей. Они селились в ней целыми семьями. Но теперь почти все они покинули свой старый дом. Только один жилец всё ещё оставался на прежнем месте — огромная древняя тварь, что ждала своего часа глубоко под землёй, там, где туго сплелись корни.

Она по-прежнему была там, внизу.

Там, внизу, в своём разукрашенном глиняном горшке.

Там, внизу.

У деревьев долгая память. Хранилище их памяти — узловатые наросты на коре, древесина, ствол, что с каждым годом делается всё толще. Деревья могут рассказать о том, что было тысячу лет назад, до того как Праматерь оказалась в глиняном горшке. Тогда она бесшумно скользила по ветвям вязов и тенистых каштанов. Тысячу лет назад она была так же стара, как и этот лес. Пение птиц и стрекот цикад наполняли её дни. Ночами она нежилась в серебристом лунном свете, купалась в прохладной тинистой воде протоки. Порой она дремала, устроившись на широкой спине какого-нибудь аллигатора, который, словно большое бревно, плыл по течению вдоль болотистых берегов. Обычно это был гигантский аллигатор. Царь-аллигатор. Он был гораздо больше остальных своих сородичей.

— Сестра, — звал он её.

— Брат, — откликалась она.

Брат и сестра. Рептилии. Обитатели и суши, и воды.

Как часто в знойный полдень они дремали рядом, растянувшись на топком берегу Большой песчаной поймы. Иногда он приносил ей сома, добытого с речного дна, а она угощала его кроликом или лисицей.

— Спасибо, сестра, — почтительно говорил он, любуясь её чешуёй, которая ярко горела на солнце.

Она тоже благодарила его, глядя прямо в его немигающие золотисто-жёлтые глаза.

И всё же, несмотря на дружбу с Царём-аллигатором, Праматерь, гигантская мокасиновая змея, предпочитала общество ближайших родственников. Здесь, в этих заболоченных лесах, водилось великое множество змей. Миллионы змей — ядовитых и неядовитых. Но все они были другой породы. Никто из них не принадлежал к её древнему роду. В этих лесах больше не было ни одной ламии[2].

Ламия — полуженщина, полузмея.

Её кровь может быть то тёплой, то холодной.

Змея.

И женщина.

Ш-ш-ш-ш-ш-ш…

Тысячу лет назад в этом лесу жили люди. Люди племени каддо. Праматерь видела их деревню на берегу ручья. Она видела, как они сидели у воды, пели, танцевали и играли со своими детьми.

Люди.

Праматерь хорошо знала людей.

Неужели когда-то она была влюблена в одного из сынов Адама?

Неужели ради него она сбросила свою иссиня-чёрную змеиную чешую и надела человеческую кожу — нежную и гладкую? Неужели она отдала этому мужчине своё сердце?

У змей длинная память. Праматерь ничего не забыла. Она помнила всё.

Помнила, как его руки обнимали её. Помнила его голос. Она любила его всей душой. Ради него она отказалась от своих братьев и сестёр, от своего тюленьего народа, что обитает в тёплых серебристых морях. Ради него она отказалась от всего, что было ей дорого.

А он предал её. Он оставил её, чтобы обнимать другую женщину.

Ш-ш-ш-ш-ш-ш!

Это она тоже помнила.

Когда она думала об этом, её пасть наполнялась горьким ядом. Она жила среди людей. Она узнала их. Узнала любовь и предательство. И тогда она снова надела змеиную кожу и неслышно скользнула в тёплое Эгейское море. Она навсегда покинула предателя и его народ. Долгие века она провела в морях и океанах, стараясь держаться подальше от земли — от берегов Африки и Майорки, от пляжей Бразилии и скалистых обрывов Ньюфаундленда, от Уэльса и Тихоокеанских островов. Подальше от людей.

Она знала, что, раз вернувшись в обличье животного, древние оборотни, такие, как она, никогда не смогут больше стать людьми. Это нерушимое правило, у которого нет исключений. И Праматерь была рада этому. Она навеки осталась мокасиновой змеёй. Она предпочла своих родичей-рептилий обществу людей.

И вот теперь, спустя долгие века, она лежит, свернувшись кольцом, в старинном глиняном горшке и думает о другом мужчине. О том, кто носил на голове украшение из перьев цвета меди. О том, кто украл у неё дочь. Предательство. В темноте её глаза горят неумолимым огнём.

Горький яд капает из её ватно-белой пасти.

Ссссс-скоооро!

Каждый мужчина когда-то был мальчиком. И Барракуда был ещё совсем мальчиком, когда впервые вошёл в этот лес. Мальчиком с изувеченным, окровавленным лицом. Мальчиком, который решил навсегда покинуть Хьюстон, его просмолённые верфи и портовые улицы, ведущие вниз, к морскому каналу.

Когда он впервые ступил на эту влажную болотистую почву, на нём не было живого места. Лицо от жестоких побоев отца превратилось в одну сплошную рану. Ноги ныли от долгой ходьбы. Рот пересох от жажды. Руки, вцепившиеся в отцовское ружьё, онемели. Живот свело от голода.

Четыре дня он бродил по лесу, не разбирая дороги. Он углубился в глухую, непроходимую чащу, где под ногами чавкала мокрая грязь и буро-зелёный мох свисал с ветвей, словно всклокоченная борода лесного тролля. Он был рад тому, что солнечный свет не пробивался в эту глушь и не падал на его израненное лицо. Но ему было неуютно в этих безлюдных местах, куда не ступала нога человека. Он вздрагивал от таинственных и непривычных звуков.

И тем не менее продолжал идти вперёд — всё дальше и дальше в тёмную лесную глушь.

Наконец он вышел к широкому быстрому ручью. Спустившись с красного глинистого обрыва, он приник к воде. Долго и жадно пил холодную солоноватую воду, потом с трудом выполз на берег и улёгся под огромной старой сосной.

Он попытался уснуть, но сон никак не приходил. Его мучил жестокий, нестерпимый голод. Голод, от которого сводило внутренности, голод, который просачивался сквозь поры и, словно липкая испарина, обволакивал всё тело. Чтобы спастись от голодной смерти, он ел траву, пробивавшуюся из земли там, куда сквозь густые кроны деревьев пробивались солнечные лучи. Он рыл влажную глину, чтобы найти какие-нибудь корни и червяков. Но эта скудная пища не могла утолить голод. Его растущему организму требовалось больше. Гораздо больше.

Он попробовал охотиться на мелких зверюшек — кроликов, белок, опоссумов. Но у него ничего не получилось. Стрелял он плохо, и в конце концов у него осталась одна-единственная пуля. Ему нужно было найти такую цель, в которую легко попасть. Какое-нибудь большое животное, чтобы не промахнуться, стреляя в него.

Он улёгся возле ручья под громадной мексиканской сосной и решил ждать. Он затаился, слушая резкие крики сов и громкое кваканье лягушек. Он лежал тихо. Такой же неподвижный, как это гигантское дерево.

Солнце уже склонялось к закату, когда он наконец услышал шорох с другой стороны ручья. Какой-то крупный зверь шёл к воде. Мальчик бесшумно пересёк ручей и на цыпочках выбрался на противоположный берег. Прямо перед собой на расстоянии не больше двух метров он увидел белохвостого оленя. Внезапно олень обернулся и посмотрел прямо в глаза человеку. На какое-то мгновение оба застыли в неподвижности.

Медленно-медленно Барракуда поднял ружьё и прицелился. Пот струился по его лицу, жёг глаза, но он не решался даже моргнуть. Олень качнул головой и отвернулся. Мальчика охватила паника.

— Нет! — едва слышно выдохнул он. — Нельзя дать ему уйти! — Барракуда зажмурил глаза и нажал на курок.

Грохнул выстрел. Тысячи птиц взметнулись в воздух. Олень стоял так близко, что мальчик отчётливо увидел маленькую ранку у него в боку — след от пули. Выстрел был сделан в упор. Однако зверь не упал, а бросился бежать. В мгновение ока он прыгнул в кусты и исчез из виду. К горлу мальчика подступил ком. Нет! Он не упустит добычу! Ни за что! Сжав в руке отцовское ружьё, он бросился вслед за подранком.

Он не видел оленя, но слышал шелест ветвей, перестук копыт. Мальчик бежал изо всех сил. Ветки хлестали его по разбитому лицу, колючки вонзались в тело. Он спотыкался о корни. Лианы хватали его за щиколотки, обвивались вокруг колен. Но он бежал не останавливаясь.

Его сердце бешено колотилось. В боку отчаянно кололо, но он бежал. Он почти обезумел от голода, боли и яростного желания. Он задыхался, ему не хватало воздуха. В темноте он не разбирал дороги, он толком не видел, что у него под ногами. Но он бежал. Он не мог остановиться — его гнало вперёд желание. Это желание завладело всем его существом. Он бежал и бежал, пока наконец не услышал, как олень упал на землю.

Сколько времени длилась погоня? Он не знал. Час? Всю ночь? Или целую жизнь? Он вдруг понял, что всей душой ненавидит этого оленя за то, что тот бросился наутёк, за последнюю истраченную на него пулю. Ненависть жгла ему нутро. Она закипала где-то внизу живота, поднималась вверх и разливалась по всему телу. Ненависть к оленю, ненависть к жестокому отцу, ненависть к ушедшей матери, ненависть к покинутому городу слились воедино, и он поклялся страшной клятвой. Клятвой, которая родилась из кипящей ненависти. Если олень уйдёт, он больше не будет бороться. Он ляжет на землю и умрёт от голода и истощения. Но если он настигнет оленя, то останется здесь как полновластный хозяин. Да будет так! Он заключил сделку с судьбой: если он победит оленя, то будет хозяином этих забытых Богом мест. Эти леса станут его владениями.

Сделка придала ему решимости, и он снова рванулся вперёд. Догнать оленя или умереть! Сумерки сгущались, подступала ночь. Всё его тело было в синяках и ссадинах, ноги сбиты до крови. Кровь шла и из носа, и из разбитых губ, но он не чувствовал боли. Он бежал.

Олень был где-то рядом. Он это чувствовал.

Ночь пряла свою пряжу. Землю клонило ко сну. Барракуда судорожно ловил ртом воздух. Он преследовал оленя до тех пор, пока не зацепился за толстый узловатый корень и не упал навзничь. Резкая боль пронзила его: кожа на локтях была содрана до костей. Падая, он выронил ружьё. Оно отлетело в сторону и ударилось о сломанный каштан.

Он лежал неподвижно. В ушах звенело, перед глазами плыли круги. Оленя не было слышно. Он всё-таки ушёл. Ускользнул. Всё пропало. Мальчик не мог пошевелиться. Рот наполнился кровью и слюной. Он с отвращением сплюнул и прислушался. Полная тишина. Он слышал лишь своё хриплое, прерывистое дыхание. И тогда он закрыл глаза.

Всё кончено. Он будет долго лежать здесь, а потом… Потом от него останутся лишь белые обглоданные кости да кучка истлевшей одежды. Вдруг он услышал слабый шум. Совсем рядом, всего в нескольких метрах. Кто-то дышит? Приподнявшись, он прислушался. Тишина. Должно быть, померещилось. Он снова упал на толстый ковёр из сосновых иголок. Силы оставляли его. Каждая клеточка его тела ныла от боли. Ночь укутала его своей пеленой. Чёрной, глухой пеленой.

Нет, вот опять. Чьё-то дыхание. Тяжёлое, прерывистое. Неужели олень? Он встал на четвереньки и пополз в ту сторону, откуда раздавался звук. Через несколько метров он увидел чёрный силуэт упавшего животного. Олень лежал на боку, в густой траве. Жизнь медленно уходила из него. Барракуда достал из-за пояса нож и прикончил свою жертву.

Сегодня у него наконец будет еда. Он собрал последние силы, встал и поднял руки к ночному небу. Только теперь он заметил, что стоит не в лесной чаще, а на большой поляне. Небо над ним было похоже на огромный звёздный купол. Звёзды переливались и подмигивали, но неожиданно налетел ветер, пригнул верхушки деревьев, зашуршал по высокой траве. Блестящие точки звёзд затянула огромная туча, и пошёл тихий летний дождь. Барракуда упал в траву рядом с мёртвым оленем и рассмеялся — впервые с тех пор, как оставил дома своего пьяного отца лежать на грязном полу. Он рассмеялся сухим, злым смехом, от которого содрогнулись деревья. А дождь всё шёл и шёл, смывая пот, кровь и грязь с его усталого, израненного, ликующего тела.

На другом берегу ручья глубоко-глубоко под землёй Праматерь шевельнулась в своей глиняной тюрьме. Сделка? Она-то знала, что это значит.

— Расссс-пла-а-а-ата! — прошептала она. — Расссс-пла-а-а-ата…

Котята росли очень быстро. Скоро им уже не хватало материнского молока. Трёхцветная кошка теперь проводила всё больше времени в лесу. Ведь ей надо было заботиться не только о Рейнджере. Она выслеживала мышей, ящериц, мелких пташек и приносила их старому псу и детишкам. Пока она охотилась, Рейнджер присматривал за Паком и Сабиной. Мама-кошка совершенно спокойно оставляла малышей с Рейнджером. Она знала, что с ним дети в безопасности.

Дважды в день она, неслышно выскользнув из-под крыльца, направлялась в лес. Первый раз — днём, когда Барракуда спал в доме, второй раз — ночью, когда он уходил по своим делам.

Её трёхцветная шубка была отличной маскировкой — на фоне коричневых, рыжих и бурых опавших листьев она была совсем незаметна. Кошка беззвучно кралась в укромной тени деревьев, избегая открытых пространств и стараясь как можно быстрее вернуться обратно. Её совсем не привлекал Большой Мир. Ведь дома, под крыльцом, её ждали котята.

«Скоро! — думала она. — Совсем скоро они подрастут, и я научу их охотиться».

Эта мысль и радовала её, и пугала. Рано или поздно настанет момент, когда ей придётся вывести их из-под крыльца. Оказавшись в Большом Мире, они легко могут стать добычей ястреба, койота или енота. Или того хуже — Барракуды. При мысли об этом шёрстка у неё на спине вставала дыбом.

«Моим малышам придётся стать храбрыми, — думала она. — Храбрыми, умными и ловкими. Иначе им не выжить в Большом Мире».

Но пока это время не пришло. Пока котята оставались под присмотром мамы-кошки и Рейнджера, которые постоянно твердили малышам:

— Не выходите из-под крыльца! Под крыльцом вы в безопасности.

Паку и Сабине только предстояло вырасти и стать умными и храбрыми. А пока они были котятами, которые обожают весёлые игры. Вот Сабина спряталась за старой картонной коробкой — такой же серой, как её шёрстка.

Тсссс!..

Тихо…

Сабина вся сжалась и стала похожа на комочек. Или на крохотную серую мышку. Или на шарик.

Она сидела, поджав лапки и хвостик, не дыша, навострив ушки.

Она ждала. Терпение. Терпение! Вот сейчас… Сейчас…

Пак… Он ничего не подозревает. Идёт себе вразвалочку. Как ни в чём не бывало.

И тут вдруг…

Прыг! Атака!

Сабина из крохотного комочка превратилась в грозного льва! В леопарда! В уссурийского тигра! Одним прыжком она очутилась перед Паком — грозная, рычащая, фырчащая!

Фр-р-р-р-р!.. Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш!

Этот трюк она проделывала сотни раз — и каждый раз заставала братца врасплох. Шёрстка у него вставала дыбом, он выпускал когти… А ну-ка, посмотрим, кто кого?

Теперь очередь Пака начинать игру.

Он сидит тихо-тихо. Он забрался глубоко-глубоко в нору — в голенище огромного старого сапога. Это самое укромное и тёмное место под крыльцом.

И самое пахучее.

Сабина терпеть не может запах резины. Она всегда обходит сапог стороной.

Пак притаился. Ждёт, когда мимо пройдёт Сабина. Вот она! Он почуял её запах… Сейчас… Сейчас…

Но хитрая Сабина уже догадалась, что Пак сидит в засаде.

Тс-с-с-с! Главное, чтобы Пак ни о чём не подозревал…

Прыг-скок!!!

Ш-ш-ш-ш-ш! Фр-р-р-р-р!

Пак — дикий леопард! Сабина — грозная пантера!

Бум! Шмяк! Бац! Шлёп!

Уф…

Кому как, а котятам было очень хорошо под крыльцом.

Давным-давно, тысячу лет тому назад, Праматерь, гигантская мокасиновая змея, дремала на солнцепёке. Был жаркий полдень. Солнечные лучи приятно ласкали её огромное, длинное тело и согревали холодную кровь. Всё было так хорошо! Вернее, всё было бы так хорошо, если бы не одиночество.

Одна, никого рядом. Наверное, у неё никогда не было матери — во всяком случае, она её не помнила. Не было ни родной сестры, ни брата, ни близкой подруги. Единственным её приятелем был древний аллигатор, но он был не её рода.

Она устала от одиночества. Тогда, тысячу лет назад, она скользила одинокой тенью среди трав и деревьев, устало свивалась в клубок на плоских камнях возле лесного ручья.

— Сестра, — утешал её аллигатор, — скоро настанет твой час!

Она знала, что ему надоело повторять это изо дня в день. Он ничем не мог ей помочь. Не мог облегчить бремя её одиночества. Она лежала на тинистом берегу и смотрела, как он медленно опускается на дно.

Изредка она чуяла запах, который долетал из деревни. Человеческий запах. Люди жили неподалёку. Но ей не было до них никакого дела. Люди. Из деревни доносился барабанный бой, весёлые выкрики. Они танцевали, держась за руки. Они смеялись, пели, готовили еду. Все вместе. Как хорошо быть вместе.

Она помнила, как это было хорошо. Тогда у неё был муж. Предатель, который её покинул. Её длинный хвост, словно плеть, со свистом рассёк воздух.

Люди!

Ш-ш-ш-ш-ш-ш!!!!!

Отныне ей с ними не по пути.

Но она так устала от одиночества.

Однажды днём она грелась на солнышке, свернувшись кольцами на огромном пне. И вдруг услышала чей-то голос. Он звал её.

— Мама!

Она открыла глаза и увидела рядом с собой прелестную крохотную змейку. Малышка была как две капли воды похожа на Праматерь. У неё была точно такая же иссиня-чёрная чешуя, которая ярко горела в солнечных лучах, и такие же глаза — блестящие и гладкие, словно стеклянные. Поразительно! Праматерь не знала, что и думать. Может, она уснула, и это просто-напросто сон? Она закрыла, а потом снова открыла глаза. Но змейка не исчезла, наоборот — она ласково улыбнулась Праматери. Откуда взялась эта странная гостья? Кто она такая?

Праматерь внимательно оглядела малютку и даже обнюхала её. И сразу узнала этот запах — свежий и чистый. Так пахнет воздух после грозы. Так пахнут пенные волны в открытом море. Этот запах ни с чем нельзя было спутать. Среди миллионов змей, обитавших в этих глухих лесах, ни одна не пахла так, как эта крошка. Это был родной запах.

Праматерь светилась от счастья. Каждая чешуйка на её теле искрилась и сияла.

— Как же долго я тебя искала! — сказала маленькая змейка.

Сердце Праматери пело от радости. Столько долгих лет она считала себя последней в роду, и вдруг её одиночество кончилось.

— Дочка! — прошептала Праматерь.

Малютка нежно улыбнулась и обвилась вокруг гибкого, мощного тела старшей ламии.

Есть тайны, которые не так-то легко разгадать. Как ламия появилась на свет? Кто были её родители? Как удалось им произвести на свет удивительное создание, в котором оказались смешаны змеиная кровь и кровь девочки? Предки оборотней — волшебные существа. Некоторые из них обитают в морях — русалки, ундины, шелки. Другие живут на земле — грифоны, фавны, минотавры.

Праматерь не помнила своих родителей, и уж тем более её не интересовало, откуда в этих топких хвойных лесах взялась малютка-ламия. Главное, что она была здесь. Главное, что теперь они вместе.

Это было счастливое время! Прекрасное время! По утрам они плавали в илистой воде протоки и охотились на рыбок и речных раков. А после обеда сворачивались кольцами на тёплых плоских камнях возле лесного ручья и нежились в лучах жаркого солнца. Иногда они устраивались на просторной спине старого аллигатора, который обитал в самой глухой и тёмной части поймы, в непроходимой лесной чаще.

Праматерь назвала свою дочку Ночная Песня. Обычно змеи не поют, однако Ночная Песня обладала редким даром, который она унаследовала от своих волшебных предков — морских сирен, чьё чарующее пение баюкало моряков на проходящих судах, чтобы они грезили всю ночь и видели чудесные сны. Дивный голос Ночной Песни был таким же сладостно-прекрасным, как и у её тётушек-сирен, он лёгкой птицей взлетал и парил в прозрачном воздухе.

Сирены поют без слов. Или, быть может, в их песнях есть слова, но никому ещё не удавалось расслышать их, никому, кроме деревьев — ив, сикоморов, дубов и каштанов. Ночная Песня тоже пела без слов. Чистая, нежная мелодия лилась в ночной тиши, вплеталась в кроны деревьев, проникала в узкие норы и сумрачные берлоги лесных обитателей. Это была колыбельная для всех лесных жителей — пернатых и мохнатых, клыкастых, когтистых, больших и маленьких. Колыбельная Ночной Песни.

Слышишь?

Её глубокий звучный голос парит над заболоченной поймой, над верхушками сосен, смешиваясь с терпким запахом влажной хвои.

Слушай, слушай…

Ночная Песня пела для цикад и москитов, трав и цветов — для аризем и мяты, орхидей и водяных лилий. Она пела для лисиц и койотов, бобров и норок, медведей, волков и пантер. Она пела для всех. И все лесные жители полюбили красивую маленькую змейку. А она, пропев колыбельную, заползала в гнездо, сворачивалась кольцом рядом с Праматерью, и они бок о бок мирно спали до самого утра.

Так и жили они год за годом, радостно и беспечально. И год за годом Ночная Песня становилась всё красивее, а её пение — всё чудеснее. Это счастье могло бы длиться вечно — ведь век змеи долог, очень долог. Но ещё дольше век ламии, волшебного создания, в котором смешались змеиная и девичья кровь.

Много, много веков минуло с тех давних пор.

Ш-ш-ш-ш-ш! — свистящий шёпот Праматери слышится из глиняного горшка. Её пасть наполняется горьким ядом. Её глаза горят негасимым огнём в непроглядной тьме.

А там, на воле, в Большой песчаной пойме Царь-аллигатор открыл свои золотисто-жёлтые глаза. Он не видел Праматерь уже тысячу лет. Он не знает, куда она исчезла. Но зато он знает, что настанет час её возвращения. Этот час приближается, думает он. Скоро, уже скоро.

Тяжело вздохнув, Царь-аллигатор закрыл глаза и медленно опустился на илистое дно протоки.

Леса вокруг Большой песчаной поймы дикие и непроходимые. До сих пор ни один географ так и не смог проникнуть в эту глухомань и составить карту здешних мест. Очень мало людей, подобных Барракуде, которым известны узкие лесные тропы, где ходят олени, лисы и дикие свиньи-пекари. Почти никто не знает потаённых путей, проложенных здесь древним племенем каддо, которое давно покинуло эти края и переселилось в Оклахому и Мексику, где много хороших, широких дорог.

Только немногие трапперы, которые охотятся здесь на норку, енота и рысь и промышляют продажей звериных шкур, знают маршрут старого, ржавого пикапа, за рулём которого сидит угрюмый мужчина, полный горечи и обжигающей злобы. По вечерам он приезжает в старую таверну, где хозяин наливает ему обжигающий горький напиток в обмен на несколько шкурок, содранных с лесных зверьков. В этой грязной таверне, бывшей французской фактории[3], до сих пор нет электричества — только слабый жёлтый свет коптящих керосиновых ламп. В ночной тьме окна таверны кажутся тёмными. Днём она почти не видна в густой тени деревьев. Тот, кто не знает, что здесь есть таверна, пройдёт мимо, не заметив её. Найти к ней дорогу могут только завсегдатаи.

Барракуда отыскал эту таверну много лет назад. С тех пор каждую ночь он проводит здесь, сидя один за столом в самом дальнем и тёмном углу — подальше от тусклого света, который отбрасывают на пол керосиновые лампы. Надвинув на глаза шляпу чтобы спрятать своё изуродованное лицо от насмешливых взглядов других охотников, Барракуда слушает их рассказы о бурых медведях и коварных пантерах. А ещё — об аллигаторах. Обязательно каждую ночь кто-нибудь рассказывает про аллигаторов.

В затерянной среди лесов старой таверне он пьёт чёрный горький ром, обжигающий горло, и улыбается своим мыслям. Его мысли, как илистая тёмная вода, по которой плывёт гигантский тридцатиметровый аллигатор, таинственный обитатель Большой песчаной поймы. Кивая в такт своим мыслям, Барракуда приканчивает бутылку и затуманенным взглядом смотрит на завсегдатаев таверны. Скоро наступит его черёд. Скоро все они будут слушать его историю. Это будет неслыханная история. История, перед которой померкнут все прочие охотничьи рассказы. Скоро наступит его черёд. Скоро.

Рейнджер разглядывал котят. Его малыши, Пак и Сабина. Конечно, это были не его дети. Но для него они были как родные. Он заменил им отца. Он помогал им умываться и расчесывать шерстку, журил за проказы, следил, чтобы они, расшалившись, не вылезли из-под крыльца, рассказывал на ночь сказки. А ещё старый гончий пёс пел им песни. Каждую ночь, перед тем как уложить их спать, пёс поднимал голову к небу и протяжно выводил специальную колыбельную, которую он сочинил для котят:

У котят было счастливое детство, уютный дом и замечательные родители. Мама-кошка, которая приносила вкусную еду, и папа-пёс, который присматривал за ними.

Котята должны были вырасти настоящими охотниками. Трёхцветная кошка понемногу учила их. Детки, вот вам мышка. Вот вам ящерка. Вот маленькая змейка. Мама-кошка приносила из леса ещё живых зверьков и клала их перед Паком и Сабиной. А ну-ка, детки, кто первый поймает добычу?

Ура! Новая весёлая игра!

Сабина быстро научилась. Она охотилась на мышку. Охотилась на ящерку. Охотилась на змейку. Молодец, Сабина-охотница! Сабина-пантера. Сабина-рысь. Сабина-пума.

Пак тоже любил играть. Он охотился на Сабину.

Лесная глушь кишела змеями. Каких только змей здесь не было! Изумрудные водяные змеи и курносые ужи, коралловые змеи и медянки, гремучие змеи и гадюки, крысиные змеи и чёрные аспиды, подвязочные змеи и королевские кобры. У каждой — свой нрав. Есть среди них тихие и безобидные, которые прячутся от человека. Но есть и те, что нападают и больно жалят. Особенно опасны мокасиновые змеи с иссиня-чёрной чешуёй и ватно-белой пастью, полной горького яда. Обычно змея жалит, защищаясь. Мокасиновые змеи могут напасть первыми. Они отважны и горды. Они никому не уступят дорогу. Их железные челюсти — смертельная ловушка. Они легко перекусывают ветки и сучки. Они могут раскусить напополам ящерицу, могут откусить палец человека или насквозь прокусить ему ногу. Берегись! Не приведи Бог встретиться в лесу с мокасиновой змеёй, увидеть перед собой её ватно-белую пасть.

Упаси Бог попасться на глаза Барракуде с его ружьём. Это было ещё одно железное правило.

Котятам было всего несколько недель, когда они узнали, что может случиться, если столкнуться с Барракудой. Однажды утром, сидя под крыльцом, они увидели крысу, которая торопливо перебегала грязный двор. Она семенила мимо битых бутылок, консервных банок, костей и шкур зверей, некогда посмевших переступить границу, отделявшую двор от леса. Над головами котят, на крыльце, прислонившись к перилам, стоял Барракуда. Он снял ружьё, прицелился и — бам! — крысы не стало.

Упаси Бог попасться на глаза Барракуде с его ружьём. Правило номер два. Хорошее правило.

Правило номер один: не выходить из-под крыльца, под крыльцом вы в безопасности.

Чтобы правила как следует запомнились, их надо почаще повторять. Вот и ещё одно правило: древние оборотни только единожды могут принять обличье человека.

Только единожды.

Праматерь знала это правило. А Ночная Песня — нет.

С котятами управиться нелегко, особенно с такими шалунишками, как эти двое. Любопытство — вот главное свойство кошек. Всем известно, что кошки — невероятно любопытные зверьки.

Кости, шкурка, молоко, усы, коготки, зубки и любопытство — вот из чего сделаны кошки.

Однажды утром, пока мама-кошка, Рейнджер и Сабина сладко спали и видели последние предрассветные сны, Пак решил подползти к самому краю тёмного крыльца — туда, где кончалось укрытие, в котором котёнок провёл всю свою коротенькую жизнь, — укрытие, где он дремал, свернувшись в клубочек рядом с Сабиной, где грелся возле тёплого живота Рейнджера. И вот однажды ранним утром он осторожно подполз к невидимой границе, которая отделяла его дом от Большого Мира.

Тысячу раз мама-кошка и Рейнджер повторяли ему: «Не выходи из-под крыльца! Не выглядывай в Большой Мир!» Но кошачье любопытство оказалось сильней. Всю свою жизнь малыш Пак провёл под крыльцом. И вот теперь, подобравшись к самому краю укрытия, он смотрел на Большой Мир, сияющий, дивный Большой Мир. Ему так давно хотелось взглянуть на Большой Мир хотя бы одним глазком! Вдохнуть чистый запах утра, хоть на минуточку оказаться там, по ту сторону! Большой Мир звал его: «Смелей, Пак! Выходи, не бойся!»

Пак вернулся назад. Он подошёл к Сабине и ткнул её носом, но она не проснулась, а только перевернулась во сне на другой бок. Мама-кошка и Рейнджер тихонько похрапывали. А что, если и в самом деле он выглянет в Большой Мир — только одним глазком, на минуточку? Его усы подрагивали, шёрстка на загривке стала дыбом, а лапки так и чесались от нетерпения. Он весь дрожал от возбуждения.

Там, снаружи, уже блестело солнце. Наступило утро. Самое время выглянуть из-под крыльца, чтобы увидеть мерцающий ласковый свет. Тайком от Рейнджера, который приглядывал за ним. Тайком от мамы-кошки, которая нянчила и кормила его, тайком от Сабины, которая была его лучшим другом. Пак припал к земле, пружинисто оттолкнулся задними лапками… прыг! — и вот он уже снаружи!

Ура, ура, ура! Он в Большом Мире! Какая здесь красота! Солнце сразу согрело его серенькую шкурку. Он купался в этом свете. Он мог бы вечно нежиться в ласковом утреннем тепле.

Кошки издавна поклонялись только одному богу, и этот бог — солнце. Малыш Пак с восторгом окунулся в золотой солнечный свет. Мама-кошка и Рейнджер напрасно так волновались. Большой Мир совсем не страшный. Здесь так хорошо! Так чудесно! Пак лёг на спину и подставил солнышку животик. Большой Мир приветствовал его. И Пак приветствовал Большой Мир радостным мурлыканьем.

Надо скорей рассказать об этом Сабине! Пак быстро перевернулся и побежал обратно к крыльцу. Скорей, скорей! Он должен разбудить Сабину!

Пак ужасно торопился. Он бежал всё быстрее…

Прямо к крыльцу, на котором стоял ужасный Барракуда!

— Мя-а-а-а-у-у-у-у-у-у-у!!!

А в это время под крыльцом вдруг проснулась трёхцветная кошка. Она проснулась как от толчка, словно её ударило током. Села на задние лапы. Тревожно огляделась. Всё было не так. Не так, как надо. Рядом тихонько шевельнулся спящий Рейнджер. А вот и Сабина. Спит. Шёрстка наэлектризована. Всё не так. Не так, как надо. Кошка ещё раз огляделась. А где Пак?

— Мяу-мяу-мяу!

Она вдруг услышала его плач!

— Мяу-мяу-мяу!

Кошка одним прыжком очутилась у края крыльца и увидела, как Барракуда поднимает за загривок серенького котёнка. Её Пака. Её малыша.

— Мяу-мяу-мяу!

Пак болтался в воздухе. Она увидела его несчастную, перепуганную мордочку, бессильно повисшие розовые лапки.

— Мяу-мяу-мяу!!! — закричала кошка.

И сделала то, что сделала бы всякая мать.

Она бросилась к своему ребёнку. Но Барракуда схватил её за шкирку свободной рукой. Он схватил их обоих, поднял в воздух и засмеялся. Его хриплый смех разорвал утреннюю тишину. Это был грубый, жестокий смех. Он засунул их обоих в мешок и завязал его верёвкой. Потом он бросил мешок в кузов пикапа, сел в машину и завёл мотор.

Рейнджер, проснувшись, рвался с цепи, лаял и рычал. Он заходился от лая. Он выл, натягивая цепь.

Ужасный Барракуда! Ужасная, ужасная цепь!

В мешке билась и шипела трёхцветная кошка. Она отчаянно пыталась разодрать мешок когтями. Надо выбраться отсюда! Ужасный мешок. От него пахло костями и тухлой рыбой. Прогорклый, застарелый запах. Но мешок не поддавался, и просмолённая верёвка была крепкой. Наконец кошка сдалась. Она обняла своего малыша и заплакала.

Паку было плохо. У него кружилась голова от мерзкого запаха мешка, от спёртого воздуха, от того, что ему пришлось болтаться в воздухе, от шума мотора, от запаха бензина. Мама-кошка обнимала его всё крепче. Они слышали вой и лай Рейнджера, потом почувствовали, что грузовик тронулся. Они уезжали прочь от покосившегося дома. Прочь от Рейнджера и Сабины. Прочь от своего надёжного укрытия под крыльцом.

Это длилось бесконечно долго. Мешок, мерзкий запах, мерное качание вперёд-назад, жёсткий кузов пикапа. Вой Рейнджера всё удалялся и наконец совсем затих.

Котёнок горько плакал. Мама-кошка нежно лизала его ушки, носик и мордочку. Лёжа в холодном кузове пикапа, она лизала его дрожащий хвостик и розовые лапки. Наконец машина остановилась, и в наступившей тишине послышался новый звук.

— Вода, — сказала кошка. — Мы возле воды.

Пак дрожал. Поздно просить у мамы прощения за то, что нарушил правило. За то, что вышел из-под крыльца в Большой Мир. За то, что лёг на спинку и нежился в золотых солнечных лучах. За то, что он не остался под крыльцом в безопасном полумраке рядом с Сабиной. Что теперь с ними будет? Как им отыскать дорогу назад? Где Рейнджер, который обещал охранять их и каждую ночь пел об этом в своей колыбельной?

А мама-кошка и не ждала, что сын попросит у неё прощения. Она во всём винила только себя. «Зачем, зачем я решила остаться вместе с котятами в таком опасном месте?» — думала она.

Кошка не сводила глаз с Пака — со своего котёнка, со своего ненаглядного мальчика. Здесь, в вонючем мешке, в жёстком кузове старого пикапа она любила его ещё сильнее. Она любила его так сильно, что сердце её готово было разорваться на части.

— Мой сын. Я всегда мечтала иметь такого сына, — сказала она. — Ты моя гордость. Мне никто не нужен, кроме тебя.

Она лизнула его в лобик, прямо в крохотный белый полумесяц. А ещё у неё есть девочка, её дорогая дочка. Она была сейчас далеко, но мама-кошка любила её так сильно, что для неё не существовало расстояния. Это была вечная, древняя, как мир, любовь. Материнская любовь. Конечно, её дорогая крошка Сабина чувствовала, как мама её любит. Должна была чувствовать. Сердце мамы-кошки сжалось от любви и боли. Моя девочка. Моя красавица-дочка. Кошка закрыла глаза. У неё вдруг перехватило дыхание.

Говорят, в предсмертный миг перед глазами в одно мгновение проходит вся прожитая жизнь. Наверное, так оно и есть. Наверное, бывает и так, что перед смертью открывается будущее. Так случилось с мамой-кошкой, и то, что она увидела, ужаснуло её. Кошка открыла глаза и пристально взглянула на Пака.

— Ты должен вернуться назад, к своей сестре, — сказала она ему. — Если со мной что-нибудь случится, обещай, что ты непременно отыщешь её. — Голос мамы-кошки звучал требовательно и настойчиво. — Обещай мне, что ты найдёшь свою сестру и спасёшь её от Барракуды.

И Пак обещал. Он сделает, как велела мама.

Но кошка любила не только своих детей. Она любила Рейнджера, с его тоскливым собачьим блюзом, грустными глазами, длинными шелковистыми ушами.

— Цепь… — прошептала кошка. — Рейнджер сидит на цепи. Обещай, что ты вернёшься, чтобы разорвать цепь… Если ты не поможешь, Рейнджер поги… — Она не успела договорить.

Обещание. Пак дал обещание вернуться к Сабине и Рейнджеру. Он дал обещание разорвать цепь. Кошки никогда не нарушают своих обещаний. Они верны своему слову. Мама-кошка крепко обняла его и уткнулась носом в его пушистый подбородок. И тут он почувствовал, что они летят. Он закрыл глаза и прижался к матери. Они летели, рассекая воздух, а потом… Вода, повсюду была вода. Она просачивалась сквозь мешок. Она поднималась, а они опускались всё ниже, ниже…

— Плыви! — крикнула кошка.

Она яростно драла мешок когтями, драла мешковину и просмолённую верёвку. Верёвка понемногу поддавалась. Ещё, ещё… Вода заливалась в рот, в ушки и ноздри Пака.

— Плыви! — приказала мама.

И он изо всех сил заколотил лапками по воде, но тут же запутался в мокрой мешковине. Вода тянула его вниз, всё глубже и глубже. Вдруг его с силой вытолкнуло наверх. Это была мама-кошка. Он снова услышал её крик:

— Плыви!

Мешок вдруг раскрылся, и вспыхнул яркий свет. Солнце блестело сквозь водную пелену. Он чувствовал, что мама рядом, мама с ним. Вот она подплыла под него и снова — из последних сил! — толкнула его вверх, к солнцу. Она здесь. Он знал это. Она плывёт за ним. Он чувствовал, он слышал её.

— Плыви, Пак. Плыви!

И он плыл, отчаянно колотя лапками по воде — по ледяной воде лесного ручья. Если бы он взглянул назад, то увидел бы, что верёвка опутала лапы мамы-кошки. Верёвка держала её, не давала ей плыть. Тяжёлый мешок тянул её вниз, на тёмное илистое дно глубокого холодного ручья. Но он не видел этого. Он только слышал:

— Плыви, Пак! Плыви!

Голос матери звучал в его ушах. И Пак плыл и плыл, всё ближе и ближе к берегу.

«Плыви!»

Лёгкие мамы-кошки наполнились водой. Погружаясь всё ниже в холод и темноту, она вдруг услышала чей-то тихий голос.

— Сестра, — прошептал он, — твой мальчик жив!

Кошка открыла глаза. На одно мгновение к ней вернулось сознание. Сквозь толщу воды она увидела солнце, которое, словно сияющий шар, катилось по веткам деревьев. Ах, как хорошо! Как тепло!..

А ещё она увидела вверху крошечную птичку.

— Он жив, — сказала колибри.

— Да, — откликнулась мама-кошка.

Она знала. Знала, что её сын жив. Он в безопасности. Он спасся.

Она смотрела на гаснущее солнце и вдруг увидела Рейнджера, а рядом с ним крошечный серебристо-серый клубочек. Это Сабина, уютно свернувшаяся возле старого пса в тёплом сумраке надёжного укрытия. В безопасности. Под крыльцом.

— Пойдём, сестра, — шепнула колибри. — Я провожу тебя.

Но мама-кошка так хотела вернуться назад. Туда, где остались её малыши. Как же она их покинет? Она не может бросить их. Простые грустные собачьи песни, нежное мурлыканье крошечных котят. Уйти? Сейчас? Её вдруг охватила тревога. Как же ей уберечь их? Она должна их предупредить! Она должна вернуться!

— Ты не можешь вернуться, — сказала колибри.

— Я знаю, — вздохнула кошка и ещё раз — последний раз — взглянула на Пака.

Что же она наделала? Как могла она взять такое огромное обещание с такого маленького котёнка? Она почувствовала угрызения совести.

— Бедняжка Пак! — прошептала она.

Она не слышала звука мотора, который завёл Барракуда, чтобы ехать назад, к покосившемуся дому. Не слышала ужасного хриплого смеха. Не слышала тихого пения старых деревьев. Она слышала только одно — шелест крохотных крыльев птички колибри.

Деревья — хранители преданий. Алая рябина, стройный каштан, дрожащая осина знают историю птички колибри. Они знают, что колибри может пересекать границу двух миров — земного и потустороннего. Она провожает души умерших из мира живых в мир мёртвых. Колибри порхает возле души, пока та не привыкнет к своей новой обители, а потом торопится обратно. Колибри всегда стремительна и неуловима — ведь, чтобы пересечь границу миров, нужна такая скорость, при которой птичку нельзя увидеть простым глазом. Колибри вообще нелегко разглядеть. Некоторые называют её проводницей — и это верно. Другие предпочитают слово «вестница» — и это тоже верно. Ещё она известна под прозвищем «радужная птичка». Это прозвище связано не с её чудесными свойствами, а с ярким оперением, которое блестит и переливается в лучах солнца.

Но всё это не главное. Главное то, что колибри кого-то ищет. С давних пор она всё ищет и ищет кого-то.

Барракуда был не первым человеком, поселившимся в этих влажных лесах. Давным-давно здесь обитали люди, которые называли себя каддо. Они жили на берегах солёного лесного ручья.

Деревья помнят людей каддо. Много веков назад они приплыли сюда из Южной Америки. Они пересекли Мексиканский залив на лодках, выдолбленных из деревьев, и обосновались в этих краях. Каддо смешались с местными племенами — алконгинами, жившими на севере, и апачами, жившими на юге, и стали единым народом со своими сказаниями и песнями. Они общались с травами, деревьями и водой, знали повадки птиц и зверей. А ещё они умели делать красивые кувшины, миски и горшки из красной глины, которой так много на берегах солёного лесного ручья.

Деревья хранят память о племени каддо. Людей каддо помнят не только сосны, но и дубы, и каркасы, и ясени, и ниссы, и кедры, и оранжевые маклюры. Деревья помнят деревню каддо у лесного ручья. Того самого ручья, возле которого высится огромная старая мексиканская сосна.

Этот ручей носит имя Плакучий. Его исток — подземный ключ. Он бьёт глубоко-глубоко под землёй. Этот ключ древней, чем деревья, древней, чем Большая и Малая песчаные поймы, полные болот и зыбучих песков. Древней, чем широкая и узкая протоки. Древнее и солонее их. Говорят, что вода его солёная от слёз.

Среди слёз, что падали в эти солёные воды, были и горькие слезинки серенького котёнка, которого едва не утопили в ручье. Обессиленный, он выполз на берег. Голос мамы-кошки всё ещё звучал у него в ушах. Оказавшись на твёрдой земле, он обернулся, чтобы взглянуть на неё, но увидел только крохотную колибри, парившую над ручьём.

Он огляделся. За всю свою коротенькую жизнь он ни разу не был совсем один. Так, чтобы некому было о нём позаботиться. Рядом всегда были мама, сестра и старый гончий пёс. И вот теперь на него вдруг навалилась огромная тяжесть. Он содрогнулся от этой тяжести. От того, что остался совсем один.

Он сидел на глинистом берегу — крохотный котёнок. Его мокрая шубка вся пропиталась тиной и грязью. Мимо протекал солёный лесной ручей. Ручей из горьких слёз. И осиротевший котёнок тоже заплакал. Что ему ещё оставалось делать?

А в нескольких метрах от него возвышалось старое, беспомощное, одинокое дерево. Под его сплетёнными корнями неслышно шевельнулась древняя тварь. Она-то знала, каково это — потерять того, кого любишь. Но она не плакала. Она только хлестнула хвостом по толстым глиняным стенкам своей тюрьмы и тихо прошипела:

— Рас-с-с-с-спла-а-а-ата-а-а…

От её дыхания горшок наполнился паром. Ватно-белым ядовитым паром.

Рейнджер натягивал цепь что было сил. Он рвался и бился на цепи, но всё было напрасно. Он натёр себе шею, она саднила и болела. Он выл, рычал и лаял, пока не сорвал горло. Наконец он уполз под крыльцо и свернулся кольцом во влажном полумраке. У гончих очень острый нюх. Рейнджер был специально натаскан на то, чтобы различать запахи. Он никогда не спутал бы запах белки или лисы, опоссума или енота, куропатки, дикого гуся или утки. И вот сейчас он чувствовал запах своего друга — трёхцветной кошки и её мальчика, котёнка Пака. От них остался только запах. А от его бешеного лая и воя осталось только гулкое эхо. Но вот стихло и оно, и в темноте слышалось только тяжёлое дыхание старого пса. Он вспомнил о Сабине, только когда она подошла к нему и уткнулась в его натруженные лапы.

Как назвать того, кто способен выбросить в ручей маму-кошку вместе с её котёнком? Как назвать того, кто мог забрать кошку и котёнка у старого пса, который любил их, который отчаянно бился, лаял и выл на ржавой цепи? Как назвать того, кто, утопив мать и сына в ручье, ушёл прочь, ни разу не оглянувшись? Тому, кто не знает, подскажут деревья. Деревья знают, кто он такой. Жестокий человек. Злодей.

Когда Барракуда вернулся в покосившийся дом, то первым делом схватил ржавую цепь и вытащил Рейнджера из-под крыльца, разлучив его с серенькой кошечкой, которая затаилась в темноте, дрожа от страха. Он выволок пса на самую середину грязного вонючего двора, с силой пнул его ногой и прорычал:

— Глупый пёс! Какой от тебя прок, если ты даже не можешь отвадить от дома кошку?

Железный носок сапога больно ударил Рейнджера по рёбрам. Полузадушенный пёс едва слышно кашлянул: цепь была натянута так сильно, что он не мог издать ни звука.

Обычно собака, которую изо всей силы ударили по рёбрам металлическим носком сапога, подпрыгивает и визжит от непереносимой боли. Но у Рейнджера не осталось сил даже на это. У него больше не был сил ни рычать, ни визжать. Он сорвал горло, у него ныла грудь, саднила шея, болели рёбра. Он молча уполз обратно под крыльцо. Он не мог поднять голову. Не мог ни выть, ни лаять, ни петь тоскливый блюз. Он мог только молча плакать. Слёзы брызнули у него из глаз. Крошка Сабина почувствовала их горько-солёный вкус, когда нежно лизнула его длинные шелковистые уши.

Крошка Сабина была гораздо меньше своего братца. Пак был крупным котёнком с гладкой, лоснящейся шёрсткой. А Сабина вся была пухленькая и кругленькая. Её мордочка, опушённая серебристым мехом, напоминала полную луну, да и спала маленькая кошечка, свернувшись пушистым колечком.

Кругленькая крошка Сабина, круглая сирота. Ни брата, ни мамы-кошки больше не было рядом. Сабина и Рейнджер остались вдвоём. Что будет с ними дальше?

Сабина взглянула на Рейнджера, который едва дышал от боли. Чем она могла ему помочь? Ей так хотелось, чтобы скорей вернулась мама и принесла на обед вкусную жирную крысу и чтобы братец вдруг выпрыгнул из пахучего старого сапога. Она даже подошла к нему и ударила по голенищу лапкой — раз, и два, и три, как будто надеялась, что это поможет вернуть Пака. И ещё ей хотелось, чтобы Рейнджер поправился. Она заглянула в его миску и вздохнула. Пусто! У неё в животике тоже было совсем пусто — из него доносилось только голодное урчание.

И тогда Сабина вдруг поняла: настал её черед отправляться на охоту. Не зря мама-кошка приносила из леса ещё живых мышей, ящериц и кузнечиков. Для Пака и Сабины это были забавные игрушки. Но, играя с ними, котята кое-чему научились. Сабина села и принялась вылизывать передние лапки шершавым розовым язычком. Нужно было привести в порядок её оружие — острые блестящие коготки. Затем она поднялась, подошла к краю крыльца — туда, где брезжил свет. Туда, где начинался ужасный и опасный Большой Мир. Ей придётся выйти туда — вслед за мамой-кошкой и Паком. Оба они пропали. Теперь пришла её очередь. Она глубоко вздохнула и прижалась к Рейнджеру, слушая его хриплое, прерывистое дыхание. Да, она непременно выйдет в Большой Мир. Но не сейчас. Когда настанет ночь.

Сабина — праправнучка львов, что живут в бескрайних песках жёлтой Сахары, кровожадных уссурийских тигров, стремительных гепардов, коварных пантер, мощных барсов. Сабина и её родичи — клан грозных хищников, ночных охотников.

Вот кто такая Сабина.

Волшебные существа обитают не только в воде. Их можно увидеть на ветвях деревьев, на верхушках скалистых утёсов, в белоснежных облаках. В водах морей и океанов живёт древний морской народ. В небесах живёт такой же древний крылатый народ. Праматерь, которая проплыла по всем морям и рекам и добралась даже до чёрного Нила, родины египетского бога Тота, наполовину ибиса, наполовину человека, конечно же должна была бы знать о крылатом народе. Она должна была бы знать о Зорком Соколе.

Если бы она понимала язык ив, берёз и орешника, деревья рассказали бы ей о нём. Она узнала бы его историю здесь, в этом влажном хвойном лесу. Если бы она услышала, о чём перешёптываются дуб и можжевельник, всё случившееся не застало бы её врасплох.

Деревья поведали бы ей, что давным-давно в этих местах появился молодой сокол. Его оперение отливало медью в лучах яркого утреннего солнца. В его карих глазах вспыхивали золотые искры. Он взмывал вверх, ловил восходящие воздушные потоки, парил высоко в небе над непроходимой чащей, описывал плавные круги над верхушками сосен и диких каштанов. Он прилетел издалека, и всё здесь для него было внове — бескрайний влажный хвойный лес, илистые воды протоки, заболоченная пойма, неторопливые черепахи, гигантские броненосцы. Юный сокол из племени крылатых оборотней решил поселиться в этих краях.

Праматерь должна была бы знать, что сокол построил себе гнездо на ветвях старой раскидистой ниссы, которая высилась неподалёку от глубокого солёного лесного ручья. Устраиваясь на ночлег, он чутко вслушивался в звуки ночного леса — пение цикад, уханье сов, шелест листьев. Он даже слышал, как кролик копошится в тёмной узкой норе, как на дне протоки щёлкают клешнями медлительные речные раки.

Молодой сокол.

По вечерам он одиноко сидел на деревьях, растущих возле ручья. Наклонив голову, он вглядывался в тёмную чащу, откуда раздавались голоса ночных певцов — цикад, сов, гигантских лягушек. Он безошибочно отличал по голосам славок и вьюрков, волнистых попугайчиков и козодоев, ворон и дятлов. Ничего удивительного. Разве он не был из их племени — из племени крылатых?

Ещё он слушал пение, доносившееся из деревни. Пение людей из племени каддо. Люди приходили к ручью, чтобы наполнить кувшины водой. Они пели и переговаривались за работой, смеялись над шалостями своих детей. Сокол слушал их голоса. В его жилах текла не только птичья, но и человечья кровь. Когда люди били в свои барабаны, она пульсировала в такт. И тогда сокол расправлял свои широкие крылья и пронзительно кричал:

— Кри-и-и-ик!

И вот однажды ночью, когда вокруг всё стихло, в неподвижном, густом воздухе он вдруг услышал новый, совсем незнакомый звук. Он ни разу не слышал ничего подобного. Это не был голос насекомого, птицы или зверя. Это не был человеческий голос. Это был другой звук. Он был чарующим и прекрасным. Он был красивей всех прочих звуков, которые ему доводилось слышать. В ночной тишине лилась дивная мелодия. Песня без слов. Она доносилась с другого берега ручья, оттуда, где медленно текла протока и соединялись две сестры — Большая и Малая поймы. Люди избегали этих мест, где кишмя кишели ядовитые змеи и легко было погибнуть в коварных зыбучих песках.

Замерев, он прислушивался.

Вот опять тот же звук. Волшебная мелодия парила над лесом, струилась во влажном ночном воздухе. Молодой сокол почувствовал безграничную нежность этой мелодии. Волшебная красота чудесного напева поразила его в самое сердце. Он жаждал слушать его снова и снова. Он упивался этими ясными, чистыми нотами и никак не мог насытиться. С тех пор каждую ночь он ждал этой песни. Сначала он слушал только ушами, но через несколько ночей вдруг понял, что впитывает мелодию всем телом.

Праматерь должна была бы знать о нём. Но она не знала.

С тех пор прошла целая тысяча лет…

И вот на берегу ручья снова появился слушатель.

Это был Пак.

Промокший и грязный котёнок, который вслушивался в тишину и надеялся услышать голос мамы-кошки, голос своей сестрички, голос старого гончего Рейнджера, но слышал только плеск лесного ручья.

Он слышал только пустоту.

Пустота. Гулкое и свистящее слово. Словно вода медленно выкипает из горшка, стоящего на огне. Внизу, в темноте, под старой сосной Праматерь томилась в глиняном горшке, словно на медленном огне. Одиночество поглощало её, засасывало, словно зыбучий песок.

— Пусссс-тота-а-а-а! — прошептала она.

Слово, которое словно когтями царапает душу.

Что же делала Праматерь в этих лесах тысячу лет назад? Плавала в илистой протоке, грелась на солнце, лёжа на камнях возле ручья, дремала в тени кипарисов. А Зоркий Сокол слушал мелодию, которая парила над деревьями. Он слушал, впитывая её каждой клеткой своего тела, каждым медно-блестящим пером. Миновало много ночей, прежде чем он догадался, где искать невидимую певицу, прежде чем понял, откуда звучит завораживающий мотив. Он отправился вслед за этими нежными и страстными звуками. Он перелетел солёный ручей и зыбучие пески. Он летел, повинуясь их зову, пока не очутился в самом сердце трясины, где жили Праматерь и Ночная Песня. Опустившись на верхушку самого высокого кипариса, он заметил их — они обвились вокруг ствола мощной сосны и медленно скользили к её вершине. Он никогда не видел существа прекраснее, чем Ночная Песня, — прелестная змея в иссиня-чёрной чешуе, ярко горящей на солнце. Никогда прежде с ним не случалось ничего похожего.

Деревья сказали бы, что он был срублен под корень. Птицы, наверное, нашли бы какое-то другое слово.

Влажный хвойный лес был полон птиц. Издавна здесь обитают ласточки и стрижи, мухоловки, дикие утки, славки и блестящие длиннохвостые скворцы. Пернатые братья и сёстры увидели, что Зоркого Сокола заворожила дивная мелодия Ночной Песни.

— Берегись, брат! — предупреждали они. — Быстрее улетай!

Но он даже не взглянул на них. Он не хотел слушать их предостережений. Ему не нужны были птичьи песни — синичек-гаечек, уток-мандаринок или юрких коричневых чирков. Ему была нужна только одна песня — её песня.

Но братья и сёстры сокола звали его всё громче. Вороны и совы, ржанки и остроклювые сапсаны — все они кричали хором:

— Берегись, братец сокол! Спасайся! Улетай!

Но ему было всё равно.

И тут корольки и желтогрудые виреоны, вьюрки и пёстрые зимородки подняли страшный шум и гам. Они яростно чирикали и щебетали:

— Прочь-прочь-прочь!!! Скорей-скорей-скорей!!!

Но он не обращал на них внимания.

Мелодия заполнила его целиком — от клюва до кончика хвоста. Он взмыл вверх и стал кружить над сосновым бором. Ветер холодил его перья, гладил его по крылам. И тогда сокол крикнул что было сил:

— Кри-и-и-и-ик!!!

И ночное небо до краёв наполнилось его любовью и тоской.

Кто-то скажет, быть может, что Зоркому Соколу лишь почудилась дивная мелодия, что на самом деле это был только шёпот листвы или дыхание ветра. Или тихий плач звезды, упавшей с небесной выси на самое дно солёного ручья. Или шорох черепахи, неспешно бредущей по мягким сосновым иглам. Или это толстый аллигатор бил хвостом по воде, направляясь к топким берегам илистой протоки. Мало ли что можно сказать! Но Зоркий Сокол всё равно не обратил бы на это внимания. Он-то знал, что ему довелось услышать.

Животные поют не просто так. В их песнях всегда есть смысл. Койоты воют на закате, чтобы помочь солнцу опуститься за горизонт. Соловьиные трели ублажают земных владык. Дикие псы, что водятся в прериях, лают, призывая самку. Ночная Песня пела просто потому, что была счастлива. Под руководством древней ламии-Праматери она изучила таинственную жизнь леса. Праматерь показала ей, где водятся самые вкусные раки, как взобраться по стволу на верхушку дерева и как отыскать потайные подводные пещеры, которыми изрыты берега солёного лесного ручья. Никто не знал эти леса лучше Праматери — никто, за исключением разве что старых деревьев.

И никто не знал столько удивительных историй. Праматерь рассказывала Ночной Песне о Средиземном море и греческих островах, украшенных белыми мраморными храмами и дворцами. Она поведала ей о морском народе, что обитает у берегов Ирландии, о древних драконах, чьи пёстрые крылья сияют на солнце. Когда-то она видела всё это. Но очень давно. Так давно! Праматерь никогда ничего не рассказывала о себе, о своём возлюбленном и о его предательстве. «К чему ворошить былое?» — думала она, нашёптывая своей дочке о китах и гигантских белых альбатросах, о тюленях и пингвинах, что обитают у Южного полюса, на самом краю Земли.

Ни одна мать не любила свою дочь больше, чем Праматерь. Ни одна дочь не почитала свою мать больше, чем Ночная Песня. Праматерь позабыла о горьком одиночестве, которое так долго томило её. Теперь, когда появилась Ночная Песня, её жизнь обрела смысл и полноту. Праматерь и Ночная Песня были неразлучны.

Но рано или поздно дети взрослеют. Шло время, и Ночная Песня становилась всё задумчивей и печальней. Ею овладело странное беспокойство. Она уже не была очаровательной крошечной змейкой. Она превратилась в длинную, изящную молодую красавицу-змею и, как всякая юная девушка, мечтала покинуть родительский дом и начать самостоятельную жизнь. Родной лес, который прежде был для неё таким загадочным и огромным, стал казаться маленьким и скучным, а чудесные истории, которые она слышала от Праматери, только усиливали её беспокойство. К тому же Праматерь сильно постарела. Она казалась такой ветхой, такой древней! Старше, чем океаны, реки и холмы. Старше, чем эти деревья. Ночная Песня устала, оттого что её окружают одни старики. Её влекло всё новое, юное, неведомое.

Теперь она с нетерпением ждала, когда старую змею наконец одолеет тяжёлый старческий сон. Стоило Праматери смежить веки, как Ночная Песня неслышно скользила прочь. Она совершала долгие одинокие прогулки, стараясь увидеть и услышать как можно больше.

И вот однажды она заметила красивого молодого сокола, который парил в небе у самого солнца, широко раскинув сильные крылья.

Сидя в своей тесной тюрьме, Праматерь едва слышно шипела:

— Предательс-с-с-с-с-ство!

Глубоко под землёй, у корней старой мексиканской сосны, что стоит на берегу солёного ручья, древняя тварь исходила лютым гневом:

— Предательство. Предательство. Предательство.

Она думает: «Предательство… Старо как мир. Старая история».

Все мы, живущие в этом мире, связаны друг с другом. Ночная Песня была одной крови со своей сильной и властной матерью, которую она любила всем сердцем. Но когда она увидела Зоркого Сокола в ярко-медном оперении, когда взглянула в его глаза с золотыми искрами, в ней взыграла кровь волшебного морского народа — ундин, русалок-обольстительниц, — ведь они были её родичами. И юная ламия послушалась зова предков: она обвилась вокруг самого высокого дерева и плавно заскользила вверх по могучему стволу — всё выше и выше, прямо к небу, туда, где, широко раскинув крылья, парил влюблённый сокол. А в это время её мать, которая заботливо растила и опекала её, безмятежно дремала на нагретых солнцем камнях.

И едва Зоркий Сокол обнял её своими крылами, Ночная Песня, которая тоже была из породы волшебных оборотней, скинула свою иссиня-чёрную блестящую кожу и приняла человеческий облик. Вместо змеиной чешуи теперь у неё была нежная, бархатистая девичья кожа. Зоркий Сокол тоже сбросил своё оперение и превратился в высокого, широкоплечего красавца. У него были длинные чёрные волосы, украшенные блестящими медными перьями, а в тёмных глазах ярко вспыхивали манящие золотистые искры.

Они стояли рядом в новом обличье и не могли отвести друг от друга глаз. Наконец Зоркий Сокол протянул руку Ночной Песне, и она в ответ нежно коснулась его руки.

Дрожь прошла по листве старых деревьев. Они всё видели, они знали, как разгневается Праматерь, когда проснётся и поймёт, что произошло, пока она спала. Деревья знали это, но знали они и другое: этих двоих уже связала любовь. И эта любовь была так сильна, что отныне они не смогли бы жить друг без друга. Для них не было пути назад. И мудрые старые деревья зашелестели, шепча древние магические заклятия. Они разбудили Зефир — влажный и томный ветер весны, который смежил веки всех растений и животных, навевая им сладкие грёзы. И пока лес спал, убаюканный чарами Зефира, Зоркий Сокол и Ночная Песня, приняв человеческий облик, тихонько ускользнули прочь. Им помогли деревья, которые всегда покровительствуют влюблённым.

Деревья знают, что в нашем мире, полном горечи, гнева и печали, настоящая любовь — это редкий, прекрасный и беззащитный цветок. И деревья всегда готовы беречь его и укрывать от всех невзгод.

Котёнку, которого едва не утопили, нужно немало времени, чтобы прийти в себя. Котёнку, потерявшему маму, разлучённого с родной сестрой и любимым старым гончим псом, очень нужны забота и ласка.

Но прежде всего мокрому котёнку нужны кров и еда, особенно если кончается день и наступает ночь. Пак огляделся вокруг. Прямо возле его лапок журчал страшный солёный ручей. По загривку котёнка пробежала дрожь. Вода. Мы возле воды. Он чихнул и из последних сил выполз на берег, подальше от ужасного потока.

Его шубка была покрыта слоем ила и грязи. Он промок до последней шерстинки и страшно замёрз. Он повернулся к серебристой воде, и по его телу снова прошла дрожь. Тем не менее он смотрел и смотрел вверх по течению ручья, вглядываясь в даль. Мама всё время была позади него, он хорошо это помнил. Он помнил, что она была рядом, что она подталкивала его и повторяла: «Плыви! Плыви! Плыви!» И он плыл. Но когда он выполз из воды на берег, мамы нигде не было. Как же так?

Пак снова стал смотреть на ручей, который с журчанием тёк мимо. Куда же подевалась мама-кошка? Она была позади него. Он повернулся и стал смотреть вниз по течению ручья. Может быть, она обогнала его или проплыла мимо? Он смотрел и смотрел на воду, смотрел упорно, не отводя глаз, но видел только, как набегают друг на друга волны, как они бьются о грязный берег и неумолчно шепчут одно и то же. Паку казалось, что они повторяют: «Ушла, ушла, ушла…»

И вот тогда, сидя на берегу серебристого ручья, ручья из горьких слёз, Пак вдруг понял, что больше никогда не увидит маму. Никогда.

Такое вкрадчивое слово — «никогда». Мягкое, бархатное звучание — и острые как бритва края, которые больно ранят. Маленький котёнок, виновный лишь в том, что нарушил правило и захотел во что бы то ни стало взглянуть на Большой Мир. Мокрый и замёрзший, он сидел на берегу, зная, что, сколько бы он ни глядел на бегущую воду, больше ему никогда не увидеть маму. И это знание проникало до самого его нутра, до каждой шерстинки, до каждой косточки. Слово «никогда» навалилось на него всей своей тяжестью. Оно грубо схватило его за загривок так, что у него сжалось горло и перехватило дыхание. Он судорожно вздохнул и начал отчаянно чихать. «Никогда» забилось ему в рот и в нос, попало в глаза и уши, насквозь пропитало его мокрую грязную шубку.

По спине снова пробежала дрожь. Он взглянул на противоположный берег. Где же Рейнджер и Сабина? Котёнок навострил уши и прислушался. Рейнджер, конечно, будет звать его. Стоит псу залаять или завыть, и он, Пак, сразу же поймёт, куда ему идти. Ну конечно, он сразу отыщет нужное направление!

Котёнок сидел на высоком глинистом берегу. Внизу бежал ручей. Ручей, который забрал маму и едва не забрал его самого. Котёнок ждал, надеясь услышать знакомый лай Рейнджера. Но был слышен только стрекот цикад и пение вечерних птиц. Пак вздрогнул и отвернулся от ручья. И увидел перед собой старое, умирающее дерево.

Он направился к сосне и обнаружил под толстыми корнями небольшое тёмное отверстие. Пак подошёл поближе, обнюхал вход в нору и заглянул внутрь. Нора была маленькой, но тёплой и сухой. «Не выходите из-под крыльца! Под крыльцом вы в безопасности» — так говорила мама. Её слова всё ещё звучали в его ушах. Он нарушил правило. И вот теперь мамы нет, а он остался совсем один.

Пак залез в норку. Там было темно и уютно. Хотя у него в животике урчало от голода, он свернулся клубочком и скоро уже спал блаженным сном. А жестокое, острое как бритва «никогда» сидело у изголовья и ожидало его пробуждения.

Он спал и не знал, что прямо под ним, глубоко-глубоко под землёй, свернулась плотным кольцом древняя тварь. Она тоже спала, там, внизу, под корнями старой сосны.

Казалось бы, что общего между этими двумя существами — очень маленьким котёнком и очень древней тварью? Ничего. И всё-таки кое-что общее у них было.

Одиночество.

Одиночество может настичь любого из нас. Детей, взрослых и стариков. Добрых и злых. Пак был одинок, потому что потерял своих родных. Праматерь была одинока, потому что потеряла Ночную Песню.

Деревья — ольха и магнолия, осина и лавр — тоже знают, что такое одиночество. Им одиноко без странствующих голубей и мощных бизонов. Без пантер и бурых медведей. Им одиноко без людей племени каддо, которые когда-то жили в этих местах и плавали по протоке.

Деревья знают, что такое обида и возмездие. Память хранит обиду долгими, долгими веками, рождая мечты о возмездии.

После того как Ночная Песня и Зоркий Сокол покинули лес, Праматерь превратилась в клубок обиды и ненависти. Ненависть окутала её плотной пеленой — такой плотной, что мокасиновая змея ничего больше не видела и не слышала.

Союз ненависти и обиды источает смертоносный яд. Яд наполнил пасть Праматери, её ватно-белую пасть. Опять в её жизнь вмешался мужчина! Мужчина забрал у неё то, что она любила больше всего на свете, — больше воды и воздуха, больше тепла и солнца. Он поступил ещё хуже, чем тот, другой, что предал её много-много сотен лет назад. Он забрал её девочку, её дорогую дочку, её Ночную Песню. Праматерь мечтала о возмездии. И обжигающая горечь этой мечты оттачивала её острые зубы и придавала ослепительный металлический блеск её иссиня-чёрной чешуе.

Она скрылась в самом тёмном уголке хвойного леса, в сумрачной чаще, где траурные кипарисы, словно чёрные башни, возвышались среди болота, среди зыбучих песков. Там обосновалась Праматерь рядом с гнёздами местных обитательниц — мокасиновых змей. Они были двоюродными сёстрами Ночной Песни, и у них были такие же ватно-белые пасти. Ни один человек не решался ступить в эту часть леса, и Мокасиновая Праматерь была рада этому. Очень рада. Скрывшись от солнца и света, она отдалась ненависти. Беспощадной, холодной ненависти. И не желала ничего больше видеть и знать.

Её глаза вскоре привыкли к сумраку, и она научилась отлично охотиться в темноте. Она никогда не упускала свою жертву. Она поедала самую разную живность — норок и сов, лягушек и мышей. Её терзал лютый, ненасытный голод. За сотни метров она чуяла дикого кролика, оказавшегося на болотах. Её смертоносные челюсти молниеносно схватывали добычу и, словно ножницами, перерезали её пополам. Год за годом росла её ненависть, и вместе с ней росла и Праматерь. Её тело стало огромным и толстым, словно ствол старого дерева.

Даже её старый приятель Царь-аллигатор однажды решился дать ей совет.

— Сестра, — сказал он, — лучше тебе свернуть с этого пути!

Но она не могла.

— Ш-ш-ш-ш-ш-ш! — ответила она. — Рано или поздно Ночная Песня снова будет моей!

Царь-аллигатор закрыл свои золотисто-жёлтые глаза, тяжело вздохнул и опустился на глубокое илистое дно протоки.

Барракуда набрёл на покосившийся дом, когда охотился вместе с Рейнджером на енота. Это было давно, когда оба они — и человек, и пёс — были совсем юными. Это было ещё до того, как Рейнджер стал инвалидом. Они шли по лесу и внезапно увидели этот дом, скособоченный, словно стоптанный, старый башмак. Кто знает, сколько времени он стоял тут, пустой и заброшенный? В нём не было ни воды, ни света, но Барракуде и не нужны были ни вода, ни электричество, ни телефон, ни почтовый ящик.

Только немногие обитатели леса знали, где устроил своё логово Барракуда. Ни один из завсегдатаев убогой таверны ни разу не встречался с ним взглядом. И Барракуда тоже ни разу не взглянул никому из этих людей в глаза. Он проводил ночи, сидя в самом дальнем, самом тёмном углу и молча пил свой горький, обжигающий напиток. Он никогда не расплачивался деньгами. Только шкурами убитых животных. Такие же шкуры были развешаны для просушки на перилах крыльца покосившегося дома.

Старый, скособоченный дом, который ютился на пригорке, на клочке сухой земли. Здесь Барракуда оставлял свой пикап, здесь он спал на полу на старом матрасе. Здесь он мог жить так, как ему нравилось, приходить и уходить, когда ему захочется, делать то, что он считал нужным. Здесь он был сам себе голова. Где ещё он мог бы выкидывать мусор прямо во двор, не опасаясь, что соседи поднимут шум? Где ещё он мог бы оставлять сарай незакрытым, потому что и закрывать-то было нечего?

Каждый дом хочет, чтобы в нём кто-нибудь жил. Дому нужно тепло человеческого дыхания, чтобы не рассыхались его деревянные стены, чтобы он чувствовал, что не зря стоит на земле. Если в доме живут люди, он прямо и с достоинством возвышается на своём фундаменте. Но с покосившимся домом что-то было не так. Может, всё дело в том, что он слишком долго простоял заброшенным до того, как в него вселился Барракуда? А может… Так или иначе, если бы кто-нибудь посмел подойти к этому дому, если бы смог понаблюдать за ним вблизи — так, чтобы Барракуда, урча, словно голодный волк, не схватился бы за своё ружьё и не взял бы непрошеного гостя на мушку, — он бы увидел, как дом постепенно врастал в землю. Наверное, дом считал, что исчезнуть с лица земли — это единственный способ избавиться от своего жуткого постояльца.

Сабина всё видела своими глазами. Она проснулась как раз в тот момент, когда её брат сделал первый шаг из-под крыльца навстречу ласковому солнышку. Она увидела, как он лёг на спинку, как солнечный луч пощекотал ему животик. Она заметила, как он улыбнулся в ответ, как его шубка засверкала в ярком свете. И она тоже направилась было к этому приветливому сиянию, хотя и знала, что брат нарушил правило. Правило, которое гласило: «Не выходите из-под крыльца!» Она едва успела позвать Пака — и тут появился Барракуда.

Она видела своими глазами, как Барракуда схватил сначала её братца, а потом маму-кошку и сунул их в старый, грязный мешок, как бросил мешок в кузов грузовика. Она звала их, она кричала и плакала, и её крик сливался с криками брата и мамы.

Она видела своими глазами, как пикап выехал со двора, как поднял огромное облако пыли, которое окутало задние колёса и кузов, а потом постепенно растаяло в воздухе.

Она видела своими глазами, как содрогнулись деревья, когда пикап скрылся из вида, увозя прочь её маму и брата. Но это были ещё не все испытания, выпавшие на долю маленькой серой кошечки. Она видела — видела своими глазами, — как Рейнджер изо всех сил натягивал цепь, и лаял, и выл, и рычал так, словно сердце его разрывалось на части. И она знала, что его сердце действительно вот-вот разорвётся. Она всё видела. Видела, как он прыгал, и рвался, и хрипел, и стонал, пока у него не кончились силы, пока шея его не начала кровоточить. Цепь глубоко врезалась ему в кожу, стёрла шерсть, отчего и его шея превратилась в одну сплошную рану. Но он всё ещё бился и рвался вдогонку за пикапом, пока совсем не лишился голоса.

Она видела своими глазами, как Рейнджер заполз обратно под крыльцо покосившегося дома. Дома, который пропах старыми костями и шкурами, насквозь пропитался запахом гнили и страха. Они с Рейнджером остались под крыльцом. Что она могла сделать? Только свернуться в клубочек возле любимого старого пса, который пел ей песни и баюкал её. Впервые она услышала его голос ещё до своего рождения. Она лизнула его длинные шелковистые уши, свернулась подле него в клубочек и замурлыкала.

Её мама-кошка исчезла. Её брат тоже исчез. Теперь у неё был только Рейнджер, и она знала: им нужно бежать отсюда, прочь от этого дома. Ведь даже Сабина, совсем маленькая серебристо-серая кошечка, отлично понимала: Рейнджер проживёт совсем недолго, если не снять с его шеи железную ржавую цепь.

Память иногда подводит нас. Когда теряешь того, кого любишь — маму, папу, брата, сестру или любимую собаку, — память отказывается служить нам, и забвение укутывает нас, словно тёплое одеяло, спасая от боли утраты.

Но с Паком всё было иначе. Совсем не так. Проснувшись, он сразу всё вспомнил. Он знал, что должен как можно быстрее выполнить обещание, которое он дал маме-кошке. Он должен отыскать Сабину и Рейнджера. А ещё ему надо поесть!

Его живот подвело от голода. Он ничего не ел целый день и целую ночь и наглотался солёной воды. Пак потянулся, сел, лизнул свою шёрстку и с отвращением выплюнул целый ком засохшего ила. Его серенькая шубка была вся покрыта грязной коростой. Илистое дно ручья продолжало держать его в своих цепких объятиях. Надо было немедленно смыть с себя эту грязь.

Целый час он чистил шубку. Вылизывал каждую шерстинку, катался по земле, отряхивался, но всё было бесполезно. Грязь была твёрдой, как цемент. Она никак не счищалась. Котёнка охватила паника.

Что же делать? Он снова принялся работать язычком, отряхиваться и кататься по земле. Но всё без толку. И тогда малыш заплакал. Во рту у него пересохло, кожа зудела и чесалась, грязная шубка превратилась в сплошной колтун. Пак лежал на ворохе сухих иголок и всхлипывал. Он плакал, потому что его серенькая шёрстка вылезала клочьями. Он плакал, потому что соскучился по маме, по сестричке и по старому гончему псу.

Он плакал долго, пока у него не кончились все слёзы. Тогда он встал на дрожащие лапки и огляделся. От безутешного плача у него началась икота. Пак и раньше не всегда ел досыта, но сейчас он просто умирал от голода. Комья засохшего ила — не очень-то подходящая пища для котёнка, которому нужно хорошенько есть, чтобы стать большим и сильным котом.

Всем известно, что кошки — отличные охотники. Пак горько пожалел, что не учился как следует, когда мама-кошка приносила под крыльцо ещё живых мышек, ящериц и кузнечиков, что не прислушивался к её мудрым советам. «Учитесь, детки, когда-нибудь вам придётся самим добывать себе пропитание», — повторяла мама. Вот Сабина — та была примерной ученицей.

А Паку больше нравилось играть. Его любимыми игрушками были ящерки. Он подбрасывал их в воздух, а потом ловил передними лапами. Как это было весело! Но сейчас ему совсем не хотелось играть. В животе урчало от голода, кожа чесалась и зудела. А ведь чтобы выследить добычу, нужны терпение и сосредоточенность.

И ещё нужна тишина.

Какая уж тут тишина, когда на тебя напала икота! Пак постарался задержать дыхание.

Ик!

Он лёг на спину. Может, станет лучше?

Ик!

Ему снова захотелось плакать, но он сдержался. Он знал, что чем больше он будет плакать, тем сильнее будет икота. А если икота напала на кота, то он не сможет поймать даже кузнечика.

Бедняжка Пак.

Отыщется ли в памяти деревьев предание о том, как Зоркий Сокол и Ночная Песня нашли друг друга тысячу лет тому назад? Конечно, деревья хранят его. Об этом помнят магнолия и можжевельник, дуб и рябина. Они могли бы рассказать, как эти двое влюблённых отказались каждый от своего народа и, приняв человеческое обличье, покинули лесную чащу.

Взявшись за руки, они отправились на поиски нового жилища. Ходить на ногах для них было непривычно, и они очень устали. Они бродили по лесным тропам, где ходят олени, медведи и бизоны, несколько раз присаживались отдохнуть в заболоченной пойме. Они прошли долгий путь и наконец очутились на самом краю леса — и тогда их глазам открылся чудесный вид на широкую реку, что текла на восток. Здесь было так красиво, что они подумали: а не поселиться ли им здесь, на её высоком песчаном берегу. Но они привыкли жить под уютной сенью своих любимых деревьев.

Им нужны были не только деревья. Людям нужно быть вместе с другими людьми — даже тем, в чьих жилах смешана кровь человека и животного. Людям нужно вместе смеяться и вместе грустить, вместе охотиться и готовить пищу, но больше всего им нужны истории — долгие рассказы о любви и мудрости, о красоте и храбрости. Зоркому Соколу и Ночной Песне были нужны другие люди. И потому они ушли от широкой реки, что неспешно катила свои воды под бескрайним небом, и, миновав лесную опушку, снова ступили в густую чащу. Они вернулись назад, пройдя по тайным тропам, где ходят лесные звери, и пришли в деревню, что стояла на берегу лесного ручья. В деревню, где жили люди каддо.

Жители деревни приняли их как родных. Они устроили праздник в честь новоприбывших. Все вместе они ели, пели песни и танцевали. Так Зоркий Сокол и Ночная Песня стали жить в племени каддо.

Мы очень мало знаем о племени каддо. Но нам точно известно, что эти люди были добры и гостеприимны. Каждый был рад помочь молодой красивой паре. Так в деревне на берегу солёного ручья появилась ещё одна семья и ещё одна хижина, сложенная из веток и обмазанная красной глиной.

В этой маленькой хижине на берегу лесного ручья царили любовь и счастье. И очень скоро их стало трое. У Зоркого Сокола и Ночной Песни родилась девочка. Для всех родителей их ребёнок — свет и радость. Но Зоркий Сокол был уверен, что от их дочки исходит сияние. Когда девочка родилась, деревья ласково зашелестели, приветствуя её. Деревья всегда радуются рождению детей.

А Зоркий Сокол?

Когда молодой мужчина становится отцом, всё вокруг кажется ему другим и новым — и небо над головой, и земля под ногами. Словно он впервые видит мир — маленькая девочка, его дочка, как по волшебству делает всё вокруг прекрасным и исполненным глубокого смысла. Когда Зоркий Сокол взял её на руки, прижал к груди и взглянул на её крохотное круглое личико, он почувствовал любовь — такую безбрежную, такую глубокую, что на одну минуту даже испугался. У него захватило дух от этой неожиданной, совсем новой любви. Это была другая любовь, не такая, какой он любил Ночную Песню. Она не была больше или меньше, сильнее или слабее. Она была другой — любовь, что готова защищать и спасать.

Когда он заглянул в тёмные глаза своей дочери, она сначала недоверчиво покосилась на него, а потом подняла ручку, расправила пальчики, сжатые в кулачок, коснулась его подбородка и посмотрела на отца. Зоркий Сокол навсегда запомнил этот взгляд, такой пристальный и серьёзный, словно девочка хотела сказать ему что-то очень важное. Но он не знал что, он мог только догадываться. Поэтому он лишь молча улыбнулся ей и поцеловал её крохотные пальчики.

Ночная Песня тоже очень любила свою дочку. Она часто брала её на руки, качала и, прижав к груди, зарывалась лицом в её шелковистые волосы, вдыхала её нежный запах. Она легонько касалась её бархатистой кожи и целовала свою девочку миллион… нет, сто миллионов раз.

Хотя Ночная Песня была родом не из этой деревни, местные жители сразу приняли её. Все люди каддо — искусные мастера гончарного дела, и вскоре Ночная Песня обучилась этому ремеслу. Пока её дочка спала, Ночная Песня делала замечательные миски, горшки для семян, орехов, кукурузы и речных раков, бутыли для воды и сладкого ежевичного сока, который делали из ягод, что росли на лесных полянах. Она умела делать и погребальные сосуды — горшки, в которые клали пищу, и бутыли, в которые наливали воду, а потом хоронили вместе с покойником, чтобы он, отправляясь в страну мёртвых, мог взять с собой припасы в дальнюю дорогу и подарки умершим родичам.

Такие погребальные горшки Ночная Песня украшала изображением колибри, — ведь всем известно, что колибри провожает покойников в загробный мир, а потом возвращается обратно. Ночная Песня знала об этом. И все жители деревни знали об этом, и деревья тоже.

Но на стенках горшка, в котором томилась Праматерь, вы не нашли бы изображения колибри. На этом горшке колибри не было.

Если бы не Рейнджер, Сабина наверняка ушла бы куда глаза глядят. Она дождалась бы, пока на покосившийся дом опустится темнота, и, выскользнув из-под крыльца, неслышной тенью промелькнула бы во дворе и исчезла в лесу. Там, в густой чаще, горели жёлтые глаза других лесных жителей. Она конечно же не знала, чьи это были глаза. Быть может, это были и не глаза вовсе. Быть может, это были светлячки: их свечение можно часто увидеть по ночам между деревьев. Кошка, менее рассудительная, чем Сабина, могла бы подумать, что это бродят в лесу души умерших с тускло мерцающими лампадками. Говорят, в этих влажных хвойных лесах полным-полно привидений. Но Сабину не интересовали старые легенды о привидениях, ей не было до них никакого дела.

Она смотрела на мерцающие жёлтые огоньки без страха. Она твёрдо знала, что это не светляки и не привидения, а просто глаза лесных жителей, ночных животных — диких кроликов, енотов, лисиц, что выходят на промысел к вечеру и отваживаются подойти совсем близко к грязному двору покосившегося дома. Сабина мечтала уйти вместе с ними, уйти в лес, прочь от этого жуткого места.

Но она не могла бросить Рейнджера. Она знала: однажды она придумает, как снять цепь с шеи старого гончего, и тогда они вместе покинут этот Богом забытый дом и его ужасного постояльца. Они уйдут навсегда, ни разу не оглянувшись.

Барракуда тоже знал кое-что о привидениях. С тех пор как он увидел Царя-аллигатора, он перестал доверять собственным глазам. Был ли это и впрямь тридцатиметровый аллигатор, или ему просто померещилось? Может ли существовать на свете такая огромная тварь? Барракуду грызли сомнения.

Каждую ночь он плавал по илистой протоке вдоль Большой песчаной поймы на старой пироге то вверх, то вниз по течению. Его керосиновая лампа отбрасывала тусклый желтоватый круг света на грязную воду.

В этой буро-коричневой жиже цвета виски видно было на полметра вглубь, не больше. Густая илистая взвесь надёжно скрывала обитателей протоки от любопытных взглядов.

Тёплый свет лампы привлекал москитов и всякую мошкару. Нередко в световой круг врывалась летучая мышь, хватая зазевавшихся насекомых, но ни насекомые, ни летучие мыши не мешали Барракуде. Отмахиваясь от них, он пристально вглядывался в буро-коричневую жижу. Неужто где-то там и впрямь скрывается гигантская тварь?

Прошло много лет с тех пор, как неопытный мальчик сумел застрелить в лесу дикого оленя. За эти годы Барракуда очень изменился. Он стал отличным стрелком. Он мог поймать и освежевать любое животное — даже скользкую змею. Только однажды он промахнулся, и загнанная рысь ушла от него, но не по его вине. Это всё из-за пса. Глупый пёс. Но теперь Барракуду интересовал только аллигатор — он был достойным противником. С ним можно было потягаться, кто сильнее. Или кто хитрее? К тому же крокодилья кожа ценится очень дорого. Это дело стоит хлопот. Другие животные стали ему неинтересны. Их легко выследить и застрелить. То ли дело аллигатор! Беспощадный и хладнокровный. Достойный противник.

Да, за аллигаторов платили дороже всего. Их кожа шла на изготовление дамских сумочек для модниц, посещавших театры Нью-Йорка и Лондона, на дорогие туфли для мужчин, которые носили шёлковые носки и ни разу в жизни не ходили ни по лесам, ни по болотам. А ещё она шла на портфели для клерков, которые сидели за отполированными до блеска столами и смотрели из окон на городские улицы со спешащими такси. Кожа аллигаторов ценилась на вес золота.

Но золото мало интересовало Барракуду. Кое-что было для него важнее золота. Например, лица завсегдатаев старой таверны, которые даже не смотрели на него, когда он входил. Эти лица и эти охотничьи рассказы, которыми они наперебой старались перещеголять друг друга.

Барракуда презрительно усмехнулся. Интересно, какие у них станут лица, когда они увидят кожу, содранную с тридцатиметрового аллигатора? Он знал, что лица у них вытянутся от изумления, исказятся от зависти, злобы и жадности. «Вот вам всем!» — думал он. Это дорогого стоило — швырнуть на стол кожу гигантского аллигатора и увидеть их лица. Дороже золота.

Он приложился к фляжке и сделал большой глоток. Огненная жидкость обожгла ему глотку и теплом разлилась в животе. Он был уверен: аллигатор здесь. Он чуял его. Аллигатор сидел в засаде. Древняя тварь скрывалась в этой бурой жиже, в тёмной глубине, куда не достигал желтоватый свет лампы.

— Я достану тебя, старина, — прошептал человек. — Так и знай!

А внизу, на глубине, тридцатиметровый Царь-аллигатор усмехнулся, услышав это. И тут же на поверхность воды всплыли миллионы крошечных пузырьков. Старая пирога качнулась, а Барракуда, схватившись за край лодки, нагнулся и стал всматриваться в тёмную воду.

Если бы он в этот момент смотрел не вниз, а вперёд, на керосиновую лампу, что стояла на носу пироги, то, быть может, заметил бы, что прямо над ней, в желтоватом круге света парит крошечная колибри. Быть может, он разглядел бы её. И быть может, это удивило бы его сильнее, чем покачивание лодки. И в самом деле, с каких это пор колибри стали летать по ночам, в темноте?

Но ему было не до колибри. Там, глубоко в воде, прямо под старой пирогой пряталась огромная тварь. Теперь он был в этом уверен. Он схватился за фляжку и сделал ещё один глоток.

Пак.

Грязный.

Голодный.

Несчастный.

Одинокий.

Ик!

Что может быть хуже? У него вдруг страшно засвербело ухо, и он почесал его задней лапкой. Похоже, ему не удастся справиться с грязью, одиночеством и икотой. Но он может попытаться справиться с голодом.

Пак подошёл к выходу из норы и выглянул наружу. Ночь была такой длинной! И такой одинокой. Но она подходила к концу. Над лесом вставало солнце. Солнышко! На мгновение он вспомнил золотое тепло и как он окунулся в это тёплое, тёплое золото. А потом попал в ужасную ловушку.

Пак взглянул на яркие лучи, пробивавшиеся сквозь кроны деревьев. Неужели эта красота и в самом деле так опасна?

«Не выходите из-под крыльца. Под крыльцом вы в безопасности».

Котёнок поспешил обратно в нору. Его охватил страх. Солнце казалось таким приветливым, в точности как вчера утром. Оно было таким блестящим и тёплым, ласковым, нежным. И предательским, оно завлекло его в ловушку, оно выманило его из-под крыльца.

Внезапно его охватило какое-то новое чувство. Гнев!

Неожиданно откуда-то из самых глубин его существа раздался звук… Ш-ш-ш-ш-ш-ш!!! И ещё раз — ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш! Это шипение его приободрило.

Он понял, что ему делать.

Он как следует напугает солнце! Пак вдохнул побольше воздуха и издал ужасно свирепое «Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш!!!».

Шёрстка у него на спине стала дыбом. Проделав это, он выглянул наружу. Солнце и не думало убегать. Оно всё так же безмятежно посылало свои лучи, согревая густые деревья, окружавшие нору Пака. Ну разумеется. Неужели крошечному котёнку под силу напугать солнце? Пак хотел ещё раз почесать ухо, поднял лапу, но поскользнулся и шлёпнулся на землю. Если бы тут была Сабина, она бы подняла его на смех. Сабина. Где-то сейчас его сестричка? И где Рейнджер?

Пак глубоко вздохнул.

А потом ещё раз.

И ещё раз.

Однако! Похоже, ужасно свирепое шипение прогнало икоту. На одно коротенькое мгновение Пак почувствовал гордость. Ему удалось справиться по крайней мере с одним врагом. Он выпрямился и вздохнул ещё раз, чтобы проверить окончательно. Никакой икоты! Но радость его была недолгой — живот болел от голода. А ещё он наглотался засохшего ила, и от этого ему ужасно хотелось пить.

Он лёг на пол и долго лежал. Солнце светило всё ярче, а живот урчал всё громче. От голода у него начала кружиться голова. Он знал, что рано или поздно ему придётся покинуть нору и отправиться на поиски пищи. Дожидаться темноты слишком долго. Он собрал всё своё мужество и шагнул наружу. Солнечный свет омыл его от ушей до кончиков хвоста. Тёплые лучи гладили его слипшуюся от грязи шкурку. Может, это солнце — тёплое, золотое солнце — не такое уж плохое? На секунду он испытал сожаление: наверное, он был неправ, когда шипел на него, — но всего лишь на секунду. Он снова глубоко вдохнул и опять обрадовался тому, что икота прошла.

Едва очутившись за порогом норы, он услышал странные, непривычные звуки. Под крыльцом покосившегося дома, где он жил в безопасности, были только знакомые звуки — мурлыканье Сабины, голос мамы, тяжёлый стук сапог над головой, чиханье старого мотора, лай Рейнджера.

Где же Рейнджер? Почему не слышно его воя, по которому он нашёл бы дорогу обратно? Пак вслушивался изо всех сил. Он не знал, далеко ли до дома, не знал, с какой стороны должен раздаться вой, но он был уверен, что Рейнджер обязательно станет звать его.

Пак сидел очень тихо. Непривычные звуки заполняли его уши — шорохи, треск, шуршание. Обычные звуки леса. Мама-кошка рассказывала ему про лес и про его жителей — птиц, насекомых и болтливых белок.

Пак слушал. Вдруг он уловил ещё какой-то звук. Интересно, что это такое? Ветер? Лёгкий шелест листвы? Он посмотрел вверх, но деревья стояли не шевелясь. Он повернулся туда, откуда раздавался звук. Что же это такое? Он сделал несколько шагов и замер.

Ручей? Ну конечно! Это был ручей. Он струился всего в нескольких метрах отсюда. Дрожь пробежала по спинке Пака.

Нет, его враг вовсе не солнце. Его враг — вода. Скорее прочь отсюда! Подальше от ручья! Он бросился было наутёк, но вдруг встал как вкопанный.

Ручей…

Ручей поможет ему разрешить загадку. Пак внезапно понял, что без ручья ему не найти дорогу домой.

Дом. Пак оглянулся и посмотрел на маленькую тёмную норку. Там было безопасно и сухо. Там было удобно спать. Там был приятный запах — совсем не такой, как под крыльцом покосившегося дома. Но там не было мамы. Там не было Рейнджера. Не было Сабины.

И он пополз на непослушных, негнущихся лапах. Вперёд, к свету. К страшной воде. К самой кромке.

Прямо перед ним бежал солёный лесной ручей. Ручей Плакучий. Пак посмотрел на ту сторону. Отсюда, с этого тёплого, залитого солнцем берега, противоположный берег казался тёмным, холодным, неприветливым. Но там были Сабина и Рейнджер. Как он догадался об этом, он и сам не знал. Просто догадался. И всё.

«Обещай, что ты вернёшься. Обещай, что ты вернёшься».

Живот громко урчал от голода.

«Надо разорвать цепь».

Пак закрыл глаза и стал слушать шум бегущей воды.

«Обещай, что ты вернёшься».

«Обещай».

Глубоко внизу, под корнями старого дерева, Праматерь свернулась кольцом. Её пасть уткнулась в кончик хвоста. «Обещ-щ-щ-щ-щ-щания…» — вздохнула она. Давным-давно она тоже дала обещание. Из нитей времени она плела паутину обещаний. Она знала, что такое обещания. И что такое расплата.

Предания, которые помнят деревья, уходят корнями в далёкое прошлое. Они переносят на тысячу лет назад, в самый дальний уголок леса, в сумрачную, непроходимую чащу, туда, где за ручьём Плакучим в заболоченном русле медленно струится буро-коричневая илистая протока. Если заглянуть туда, то можно увидеть, как Мокасиновая Праматерь медленно поджаривалась на огне своего гнева — день за днём, год за годом. С тех пор как Ночная Песня покинула её ради Зоркого Сокола, старую ламию снедала злоба, и злоба эта росла вместе с ней. С каждым годом Праматерь становилась всё больше, всё толще. Яд, что кипел в её пасти, становился всё ядовитей. И вот наконец исполнилось десять лет с того рокового дня, когда Зоркий Сокол отнял у неё Ночную Песню. И тогда Праматерь приняла решение — решение, которое она вынашивала десять долгих, одиноких лет.

— Хватит! — твёрдо сказала она. — Я ждала слишком долго.

Обвившись вокруг кипариса, что рос прямо возле протоки, она позвала последнего друга, который остался ей верен, — Царя-аллигатора.

— Брат, — прошипела она, — пора, время пришло.

Он всплыл на поверхность, показавшись из мутной воды, и моргнул золотисто-жёлтыми глазами, которые светились, как два маленьких солнца. Он пристально посмотрел на неё и, выдержав торжественную паузу, произнёс:

— Сестра, ты уверена в этом?

— Ну конечно! Конечно я уверена, — нетерпеливо ответила она.

Много раз она рассказывала ему о своём плане. У неё был план, как вернуть Ночную Песню. Она мечтала о том, что они, как и раньше, будут вместе отдыхать на ветвях деревьев, осматривать подводные пещеры, охотиться на раков и усатых сомов, греться в солнечных лучах, от которых над влажной лесной почвой поднимался тёплый густой пар. Она так часто мечтала об этом, что иногда ей казалось, будто всё это происходит наяву.

Конечно, она была уверена. От нетерпения её раздвоенный язык выскользнул наружу и затрепетал меж острых зубов.

— Главное, чтобы не случилось ошибки, — предостерёг её Царь-аллигатор. — Роковой ошибки.

— Ш-ш-ш-ш-ш-ш! — прошипела она. — Я знаю! Ошибки не будет!

Конечно, она знала. Знала, что стоит Ночной Песне вернуться в змеиный облик, она больше никогда не сможет стать человеком. Это было железное правило. На него-то и был расчёт.

— А Ночная Песня? Она знает об этом? — спросил аллигатор.

Праматерь не ответила. Это было не важно. Важно было только одно — чтобы её дочка снова оказалась рядом с ней.

Аллигатор пристально посмотрел на неё. Она отвела глаза. Тогда он снова заговорил:

— Ты должна сказать ей об этом до того, как она сделает выбор.

— Хватит, — сказала Праматерь. — Я скажу ей. В своё время. — И она спустилась с кипариса в густую траву и заскользила прочь, в другую часть леса.

И тут аллигатор снова позвал её:

— Сестра, обещай, что ты скажешь ей до того, как она сделает выбор.

— Я обещаю! Обещаю, что скажу ей до того, как она сделает выбор! — ответила змея.

Тогда аллигатор закрыл глаза и опустился на илистое дно протоки.

— Я обещаю, — прошептала Праматерь. — Обещаю…

Но никто, даже деревья, не поверил её обещанию.

Обещания… Как может котёнок выполнить обещание, если он умирает от голода? К счастью, кошки — идеальные охотники. Их задние лапы — настоящее чудо природы. Они позволяют прыгать далеко вперёд и высоко вверх. Их острые когти молниеносно хватают добычу. Их хищные зубы легко вонзаются в жертву. Теперь, когда он справился с икотой, можно было неслышно сидеть в засаде. С его ловкостью и смекалкой он обязательно раздобудет себе что-нибудь на завтрак!

И вообще, чем он хуже Сабины? Он много раз видел, как сестрёнка охотилась на ящериц и мышек, которых мама приносила под крыльцо. Значит, и ему это по силам.

Итак, вперёд!

Остаток утра он посвятил выслеживанию мышек, птичек, ящерок — словом, всякой мелкой живности. Прошло несколько часов, но ему удалось поживиться только парой кузнечиков, которые неосмотрительно выпрыгнули из травы прямо перед его носом. Он тут же с аппетитом схрумкал их. Но этой хрустящей закуски было слишком мало для очень голодного котёнка!

Приходилось признать: во время уроков под крыльцом покосившегося дома Сабина была настоящей отличницей.

Она ловко загоняла и приканчивала добычу, а потом поедала её. Паку доставались остатки. Из них двоих Сабина была настоящим охотником. Откуда было малышу Паку знать, что в природе это обычное дело: самка всегда охотится лучше самца. Так уж устроено кошачье племя. Сабина была достойна своей грозной родни — львиц, тигриц, пантер и прочих больших кошек.

Сабина. Вспомнив о ней, Пак почувствовал боль. До того как случилась беда, они всё время были вместе. Боль становилась сильнее, словно внутри у него кто-то натягивал тонкую звенящую струну — от кончиков ушей до кончика хвоста. Говорят, что близнецы связаны как-то по-особому: они легко читают мысли друг друга, их сердца бьются в такт. Стоит им расстаться, и они чувствуют, что от них осталась половинка. Грязный и голодный котёнок, от которого осталась половинка.

Тоска навалилась на него как плотное, вязкое облако. Он тосковал по Сабине, тосковал по маме, тосковал по Рейнджеру. Боль становилась всё сильнее.

Он вошёл в пятно солнечного света и лёг на землю. Жаркое полуденное солнышко пригревало его грязную шкурку. Он лежал и думал о тех временах, когда мама приносила им под крыльцо разные нехитрые лакомства. Теперь они казались такими вкусными! Он опять вспомнил, как это бывало. Сабина, затаившаяся за старыми удочками, ждала, пока ничего не подозревающая добыча бросится наутёк… Прыг! — и она схватила её острыми коготками. Он снова и снова представлял себе эту картину.

Он лежал в тёплом пятне света и вспоминал прежнюю жизнь. И вдруг солнце куда-то подевалось. Пак почувствовал, как его накрыла прохладная тень, по спинке пробежала дрожь. Внезапно он заметил, что вокруг стало очень тихо, словно лес вокруг него разом затаил дыхание.

Он огляделся. Куда ушло солнце? Он направился к другому солнечному пятну, но, едва он вошёл в него, оно тоже исчезло. Похоже, солнце решило сыграть с ним в прятки? Или оно всё-таки обиделось на его сердитое шипение? Заметив ещё одно солнечное пятнышко, он припал на задние лапы, весь подобрался… Прыг!

Он прыгнул как раз вовремя! Ещё мгновение — и он достался бы на обед огромной хищной птице, которая как раз приготовилась схватить его! Ай! Пак со всех лап бросился к своей норке. Он бежал во весь дух — так быстро он не бегал ещё ни разу в жизни. Скорей, скорей! «Под крыльцом вы в безопасности».

Враг мчался за ним по пятам. Он слышал, как огромные крылья со свистом рассекают воздух. Он нырнул в нору и, обернувшись, увидел блестящие глаза гигантской птицы.

Она смотрела прямо на него!

Пак набрал в лёгкие побольше воздуха и издал пронзительный вопль:

— МЯА-А-А-А-А-АУ-У-У-У-У!!!

Как ни странно, это помогло. Птица исчезла.

В этих влажных хвойных лесах немало хищных птиц. Здесь водятся совы, сапсаны, краснохвостые ястребы, длинноногие болотные цапли и канадские журавли. Пак, конечно, не знал, кто был страшный враг, который чуть не съел его. Он только знал, что птица была очень большая.

Напуганный котёнок забился в самый дальний угол своего логова, как можно дальше от выхода. Съёжившись в комочек, он долго отсиживался у противоположной стены. Бедняжка едва дышал от испуга. А вдруг птица караулит его снаружи — точь-в-точь как Сабина, которая подолгу сидела в засаде за старыми удочками? Ну конечно, птица наверняка ещё там, поджидает его. Пак дрожал как осиновый лист.

Но время шло, и Пак постепенно устал от напряжения. Его лапы затекли, рёбра ломило, во рту пересохло. В животе снова раздалось урчание — два кузнечика так и не смогли утолить его голод. В самом деле, не может же он провести остаток жизни в этом тёмном углу? Пак сел и постарался успокоиться. Рано или поздно всё равно придётся выйти наружу — а не то он просто умрёт жалкой смертью в этой крошечной норке.

Он потянулся, расправил затёкшие лапы и медленно двинулся к выходу. Очень осторожно он высунул голову наружу и огляделся. Он посмотрел по сторонам, потом вверх. Птицы нигде не было. День клонился к вечеру, на траву уже легли густые тени. Пак отважился выйти наружу. Он сделал несколько шагов, понюхал воздух. Птицей не пахло. Зато пахло мышью.

Прямо перед ним, у входа в норку, лежала только что убитая мышь. Наверное, её выронила птица от неожиданности, когда Пак издал душераздирающий вопль.

Хотя Пак был уверен, что мышь уже мертва, он решил убить её ещё раз — так, на всякий случай. Представив себе, как это сделала бы Сабина, он вздыбил шёрстку, насколько ему позволяла засохшая короста, изо всех сил выгнул спину, прыгнул и впился в бесчувственное тельце мыши, выпустив коготки из всех четырёх лап. Он валял мышь из стороны в сторону, подбрасывал её в воздух, снова и снова впивался в неё когтями и вонзал в неё острые клыки. Наконец, убедившись, что мышь убита как следует, Пак схватил её зубами за хвост, втащил в свою норку и принялся за еду.

Он ел, и ел, и ел. Никогда ещё мышь не казалась ему такой вкусной. Он съел её до самого последнего кусочка вместе с шерстью и костями, оставив только крошечный объедок хвоста. Потом он сделал маленький передых и доел хвост. И пока ел, думал про свою сестрёнку Сабину. Сабину-охотницу.

Теперь, когда не стало мамы, она, наверное, заняла её место. Теперь она выходит из-под крыльца в Большой Мир, покидает безопасное укрытие, чтобы добыть пропитание себе и Рейнджеру. Пак облизнулся и стал умывать мордочку. Какая вкусная мышь! Ему хотелось верить, что Сабине тоже удаётся ловить таких же жирных, сытных мышей. Сабина. Если бы он только мог поделиться этой мышью со своей сестрой! Он с радостью отдал бы ей лучшую половину добычи. С радостью.

Наконец-то его животик был полон. Пак свернулся в клубочек и сразу уснул.

В приближающихся сумерках на ветке столетнего вяза сидела одинокая птица. В её тёмных глазах ярко вспыхивали тёплые золотые искры. Она расправила блестящие медные крылья и бесшумно полетела прочь.

Тысячу лет назад Зоркий Сокол и Ночная Песня жили в деревне возле солёного ручья. Время текло быстро. Зоркий Сокол, обладавший необычайно чутким слухом, стал одним из старейшин племени. Его почитали за мудрость — он знал, по каким законам живёт лес и меняются времена года, предсказывал приближение грозы и угадывал, куда направляется стадо бизонов. Люди каддо обращались к нему за помощью и советом.

Он был не из их племени, но они всё равно любили его. И Ночную Песню тоже любили. Она была искусной мастерицей — все в деревне приходили полюбоваться её глиняной посудой. И послушать её таинственную песню без слов. Дети каддо привыкли по вечерам засыпать под эту волшебную мелодию.

Зоркий Сокол и Ночная Песня обожали свою дочку. Она росла у них на глазах. Скоро она станет такой же стройной, как отец, и красивой, как мать. Девочка во всём походила на других детей. Но было у неё одно отличие — в лучах солнца от её кожи исходило свечение.

Близился её десятый день рождения, и Ночная Песня решила сделать ей в подарок красивый горшок. Специально для неё.

— Наша дочка взрослеет. Скоро она станет молодой женщиной, — сказала Ночная Песня мужу. — А у молодой женщины должен быть свой глиняный горшок.

Этот горшок должен быть большим и красивым. В нём можно будет хранить ягоды, орехи, грибы, пойманных раков или кукурузные початки.

Рано утром Ночная Песня отправилась на берег ручья и набрала в корзинку плотной красной глины. Она тщательно размяла её и вылепила несколько длинных полосок. Каждую полоску она свернула кольцом и сложила кольца друг на друга. Потом смочила руки в воде, покрепче слепила полоски и стала тереть их, пока поверхность не разгладилась — и внутри, и снаружи. Убедившись, что стенки стали ровными и гладкими, она прижала большой палец к горлышку горшка — сверху, под самым ободком. Получился отпечаток в форме полумесяца. Ночная Песня улыбнулась и сделала ещё один отпечаток. Ещё один полумесяц. Она думала о дочери и, улыбаясь своим мыслям, снова и снова прижимала палец к влажной стенке. Ещё один полумесяц. Ещё один год. Ещё и ещё. Наконец верх горшка оказался весь покрыт отпечатками. Их было ровно сто. Сто маленьких полумесяцев. Закончив орнамент, она поставила горшок на плоский камень, чтобы он высох на солнце.

Когда солнце стало клониться к закату, она сказала Зоркому Соколу:

— Пора обжигать горшок!

Вдвоём они набрали хвороста, высекли огнивом искру и разожгли костёр. Когда он как следует разгорелся, горшок поставили в огонь и стали ждать. Они ждали, чтобы огонь сделал свое дело, чтобы глина в огне стала твёрдой и непроницаемой для влаги.

Костёр всё горел и горел, и горшок становился всё прочнее. Прошло несколько часов, и последние языки пламени наконец отплясали, отблестели и погасли. Когда кострище остыло, Ночная Песня взяла горшок и повертела его в руках. Он был большим и тяжёлым. Она почувствовала его вес, когда положила его на плечо и прижалась щекой к гладкой стенке. Потом она поставила его на землю, села рядом и, взяв острую ракушку, стала наносить орнамент на его бока — под рядом полумесяцев. Закрыв глаза, она водила ракушкой по стенкам, постепенно поворачивая горшок. Прошёл час, другой, третий, а она всё работала. Её искусные руки разукрашивали глиняные бока.

Ночная Песня большую часть своей жизни прожила без рук и до сих пор удивлялась им как чуду. Ей казалось, что они наделены таинственной силой и знанием. Она доверяла им. Закрыв глаза, она улыбалась, пока её пальцы трудились над орнаментом. Прошло много времени, и руки у неё заболели, оттого что приходилось поворачивать тяжёлый горшок, а пальцы онемели, оттого что с силой прижимали ракушку к его твёрдым бокам.

Наконец мастерица открыла глаза и замерла от удивления. Изогнутые линии плавно вились по стенкам горшка и соединялись в знакомый образ.

— Мама! — вскочив на ноги, воскликнула Ночная Песня.

От неожиданности она поскользнулась и упала на землю прямо возле горшка, от которого никак не могла отвести глаз. Ошибиться было невозможно: из линий, прочерченных ракушкой, получилось длинное чешуйчатое змеиное тело, которое плавно изгибалось на округлых боках горшка. Выгравированная на горшке змея величественно плыла в сиянии сотни полумесяцев.

— Какая красота! — сказал Зоркий Сокол.

— Да… — пробормотала Ночная Песня, ещё не придя в себя от изумления. Она глубоко вздохнула и повторила: — Да, красота! — Потом снова внимательно рассмотрела орнамент — искусный портрет Праматери — и уверенно сказала: — Да, это она.

Ночная Песня глядела на рисунок, и в глазах её вспыхнуло странное беспокойство. Её вдруг охватила тоска. Рисунок напомнил ей о матери, которая когда-то заботилась о ней так же, как она сама заботится сейчас о своей дочке. Ночная Песня покачала головой и улыбнулась: где-то сейчас Мокасиновая Праматерь? Всё ещё улыбаясь своим мыслям, она вернулась к работе.

Ещё немного — и подарок будет готов. Ночная Песня сделала крышку — тяжёлую крышку, закрывавшую горшок, плотно прилегая к ободку. Отличный горшок для припасов, в котором они будут долго храниться. Зоркий Сокол держал горшок, пока Ночная Песня заканчивала работу.

Это было тысячу лет тому назад. Они смотрели на только что сделанный горшок — подарок любящей матери ко дню рождения дочери — и восхищались его красотой. Они не знали, что Праматерь уже рядом. Совсем рядом.

В следующие несколько дней чудом спасшийся от хищной птицы Пак столкнулся нос к носу с большим енотом, а также с шумной и очень пахучей свинкой пекари. И оба раза ему удалось напугать их громким визгом:

— МЯУ-А-А-А-АУ-У-У-У-У!!!

Пронзительный вопль с треском разрывал воздух.

Услышав его, и енот, и пекари бросились наутёк. Если бы на бегу они оглянулись, то увидели бы, что Пак улепётывает в противоположном направлении. Но тем не менее котёнок понял, что вдобавок к прыгучим лапам, острым зубам и когтям у него есть ещё одно полезное оружие.

Пак быстро научился пользоваться способностями, которыми наградила его природа. Возле своей норки он обнаружил отличные охотничьи угодья, где можно было поживиться мышами и ящерицами. Однажды он поймал крота — тот неосмотрительно высунулся из земли как раз тогда, когда Пак пробегал мимо. Наконец котёнок собрался с духом и решился отправиться на берег ручья. Он подполз к кромке воды. Вода была чистой, но солёной, однако Пак всё-таки принялся лакать её. Напившись, он уселся возле ручья и стал следить за его течением. С голодом и жаждой было покончено.

Теперь ему надо было придумать, как перебраться на ту сторону, — ведь там были Рейнджер и Сабина. Он был уверен, что они там. Когда он смотрел на ручей с высокого берега, тот выглядел не слишком широким. Пак решил, что его можно перепрыгнуть, если хорошенько оттолкнуться от земли задними лапами. Но, оказавшись внизу, у воды, он вспомнил, какая она холодная, как быстро она течёт. Он почувствовал, как его лапы вязнут в мягкой глине, и к тому же здесь, вблизи, ручей оказался гораздо шире. Он был словно океан, а тот берег казался огромным и недосягаемым, как другой континент.

Пак сидел и смотрел на ту сторону. Вдруг он заметил, как в воздухе вспыхнула искорка. Над кромкой ручья что-то замерцало, словно крошечная разноцветная радуга. Колибри!

Пак моргнул, и птичка исчезла.

У каждого есть тот, кого он любит. У неба есть любимые кометы, у ветра — любимые каньоны, у дождя — любимые крыши. А у деревьев… Деревья живут так долго, что успевают полюбить очень многих. Если спросить у лиственницы, у сосны, у шелковицы или у плакучей ивы, то все они скажут, что тысячу лет назад они больше всего любили Ночную Песню и её чудесную колыбельную. Они полюбили её сразу, — как только она появилась в лесу.

Стоя возле потухшего костра, Ночная Песня разглядывала новый горшок, который она только что сделала своими руками. За прошедшие годы она много раз думала о Праматери. Она вспоминала, как они проводили долгие часы, плавая на спинах аллигаторов, как охотились на раков в подводных пещерах, как отдыхали, обвивая своими длинными гибкими телами стволы или толстые ветви. Ночная Песня взглянула вверх, подняв руку к глазам, чтобы защитить их от яркого солнца, лучи которого проникали сквозь листву деревьев. Ей вдруг показалось, что деревья приветливо машут ей ветками. И вдруг её пронзила острая тоска. Она вонзилась в её кожу — в её человеческую кожу. Тоска была острой как нож. От боли у Ночной Песни перехватило дыхание.

Все эти годы она тосковала по Праматери, но не желала признаться в этом даже себе самой. Она делала вид, что всё в порядке. Но тоска была слишком сильной. Слишком сильной, чтобы выдержать её. И вот с гладких боков этого прекрасного горшка, переливаясь в солнечном свете, на неё смотрела точная копия Праматери. Для Ночной Песни её портрет был зримым напоминанием о том, что кроме мужа и дочери на земле есть ещё одно существо, которое её любит.

С той поры прошла тысяча лет. На берегу того самого ручья сидел крошечный котёнок. Он тосковал по своей погибшей маме, по своей серебристо-серой сестрёнке и по славному старому псу. Тоска была разлита повсюду. Слишком сильная, чтобы выдержать её.

Внизу, под крыльцом покосившегося дома, Рейнджер поднял голову. Снаружи было темно. Он слышал звон цикад и мурлыканье спящей Сабины — то тише, то громче, вдох, выдох. Он лизнул её в макушку большим шершавым языком. Она потянулась и, не просыпаясь, перекатилась на другой бок.

Рейнджер привстал и медленно выполз из-под крыльца на замусоренный двор. Здесь валялись битые бутылки, высохшие кости зверей, которых застрелил и освежевал Барракуда. Рейнджеру доставались остатки мяса, которые когда-то были на этих костях. Вспомнив об этом, он облизнулся. Он давным-давно перестал ходить на охоту с Барракудой, давным-давно не пробовал свежего мяса енота, зайца или опоссума. Когда-то он был лучшим охотничьим псом в этих местах, и Барракуда знал об этом. Он был из породы титулованных гончих, которых с давних пор разводили на берегах серебристой реки Сабины, что текла к востоку от этого леса. Попав к Барракуде, Рейнджер верой и правдой служил хозяину, выслеживал бобров, енотов и оленей. Однажды он даже загнал огромного бурого медведя — последнего в этих местах. Тогда Барракуда наградил его отличным куском медвежатины.

Только однажды верный пёс допустил промах. Только однажды. Рысь встала у него на пути и взглянула ему прямо в глаза. Рейнджер вначале не понял, что его остановило. Рысь в упор смотрела на него немигающими жёлтыми глазами. Как и положено гончему, Рейнджер с лаем кинулся на неё, но и тогда она не отвела взгляда. Тут-то он и остановился. Он вдруг догадался — котята. У рыси были котята.

Он опустил голову и отступил на шаг. Кошка ускользнула от охотника.

И вот теперь он рад, если хозяин бросит ему в миску жалкие объедки. Хозяин, человек, который надел ему на шею цепь и отрёкся от него. Его раненая нога снова заныла.

Рейнджер покрутил головой. Его шея была стёрта, оттого что накануне он сильно натягивал цепь. Болело в боку — там, куда пнул сапогом Барракуда. Старая, ржавая цепь. Из-за неё он не может отойти от крыльца дальше чем на шесть метров.

Пока с ним была трёхцветная кошка, он забывал про свои горести. И теперь, натягивая цепь, он вспоминал её — своего верного друга. Потерянного друга. И ещё Пака — своего любимого пушистого мальчика. Где они теперь? Что с ними стало?

И деревья, что росли вокруг покосившегося дома, деревья, что долгие годы день за днём смотрели на старого пса и слушали его собачий блюз, опустили ветви и печально вздохнули.

Вначале Барракуда был очень доволен своим псом, которого он украл с одной фермы, — на востоке, за лесом, возле реки Сабины. Барракуда был рад компаньону, к тому же пёс помогал ему на охоте. Он был верен хозяину, с удовольствием отправлялся с ним в лес. Они шли на охоту вместе — человек и пёс, который легко бежал по влажной, топкой земле. Это было их царство — болота и глухая чаща, где они были заодно, — охотник-одиночка и его преданный спутник.

Но однажды ночью они загнали рысь. Пёс захлёбывался от лая, а Барракуда уже вскинул ружьё. Но как раз перед тем как он нажал на курок, глупый пёс очутился прямо под прицелом, а рысь ускользнула. Барракуда хорошо запомнил ту ночь: горящие жёлтые глаза огромной кошки, её оскаленные клыки и острые как бритва когти. Убегая, она полоснула этими когтями Барракуду по ноге, навсегда оставив у него на бедре глубокие отметины. Барракуда взвыл от боли. Его не заботило, что пуля попала псу в заднюю лапу.

Всякий человек на его месте пожалел бы собаку, но только не Барракуда. Он счёл, что пёс предал его, когда встал под ружьё, заслонив собой рысь, поэтому Барракуда посадил его на цепь и в наказание заставил стеречь грязный двор. Чтобы знал, как предавать хозяина.

В этом мире никому нельзя доверять.

Никому.

Сегодня возле лесного ручья уже нет той деревни, что была здесь тысячу лет назад. Неслышно скользя к круглым хижинам, Праматерь старалась обуздать свой гнев. Она стала припоминать то чудесное время, когда дочка ещё была рядом с ней. «Что ж-ш-ш-ш-ш… — подумала она. — С-с-с-скоро мы с-с-с-снова будем вмес-с-с-сте…» Эта мысль подгоняла её, и она ползла всё быстрее — так быстро, насколько это было под силу такой древней и огромной змее.

— С-с-с-с-скоро! — шипела она.

И по деревьям, которые смотрели ей вслед, прошла дрожь.

А в это время в деревне Ночная Песня разглядывала рисунок на боках нового горшка — портрет Мокасиновой Праматери. Она вдруг поняла, что очень соскучилась по маме, которая заботилась о ней, которая вырастила её. Ночная Песня не знала, что та уже совсем близко, что скоро они снова встретятся.

Наутро Ночная Песня вручила глиняный горшок своей дочери. Это был очень большой горшок. Такого большого она ещё ни разу не делала. Он был чуть меньше девочки. Если бы она залезла в него, то над верхним ободком выглядывала бы только её голова.

Девочка попыталась обхватить горшок — но её рук, конечно, не хватило.

— О! Какая красота! — воскликнула она и осторожно погладила ладонями круглые гладкие бока.

Ночная Песня с улыбкой смотрела, как её дочь пробежала пальцами по полумесяцам, выдавленным наверху, под самым ободком. Вот она коснулась изображения Праматери. Ночная Песня затаила дыхание. Она заметила, что девочка светилась всё ярче, водя пальчиком вдоль изгибов змеиного тела, вдоль блестящей чешуи, украшавшей тело её древней родственницы. Вдруг девочка повернулась к матери и спросила:

— А где она? Где Праматерь?

Она почти ничего не знала о Праматери. Она только замечала, что мама начинала грустить, стоило ей завести об этом разговор. Но сегодня был её день рождения, и девочка хотела узнать побольше о своей бабушке.

Ночная Песня помолчала, собираясь с силами. Наконец она ответила, глядя на свою светящуюся дочь:

— Праматерь очень мудра. Она знает все тайны леса, деревьев, ручьёв и болот. Она живёт в этих местах с незапамятных времён.

Девочка слушала очень внимательно, а потом повторила свой вопрос:

— Но где она? Где Мокасиновая Праматерь?

Ночная Песня колебалась, не зная, стоит ли отвечать. Потом тихо сказала:

— Чтобы найти её, нужно перебраться через ручей и идти прямо, туда, где земля такая мягкая и влажная, что следы сразу заполняются водой. Надо идти вперёд и вперёд, пока не покажутся чёрные кипарисы, которые растут прямо в воде. С их ветвей свисает мох, такой густой, что из-за него не видно солнца. Там, где земля уходит из-под ног, среди зыбучих песков и болотной трясины живёт Мокасиновая Праматерь. — Она смотрела, как её дочка задумчиво гладит ладошкой изображение старой змеи.

Её девочка. Её дочка. Её сокровище. Дитя любви. Её любви к Зоркому Соколу. Ради него она, молодая змея, покинула Мокасиновую Праматерь, научившую её понимать законы леса и смену времён года. Покинула ту, которая заботилась о ней и рассказывала ей чудесные истории.

И в этот миг, сидя рядом со своей собственной дочерью, Ночная Песня вдруг ощутила прилив любви и благодарности к Праматери.

— Спасибо тебе. Спасибо, — шепнула она.

И весь мир вокруг неё — и деревья, и небо, и вода — озарились нежным сиянием.

Пока Ночная Песня беседовала со своею дочкой и с нежностью вспоминала прошлое, Праматерь подползла к ручью, за которым была деревня каддо, и остановилась.

У неё вдруг перехватило дыхание. Хотя она никогда не видела Ночную Песню в облике женщины, она всё равно узнала бы её из тысячи других. Вот она — её глаза, тёмные, широко расставленные; её волосы, густые, чёрные, отливающие синевой.

Она была красавицей — даже в человеческом обличье.

Праматерь зашипела:

— Ш-ш-ш-ш-ш-ш!!!

Она вспомнила другого человека — и это воспоминание пронзило её, как удар кинжала. Тот человек, которому она когда-то отдала своё сердце, которого она любила и который предал её. Теперь перед ней была Ночная Песня, десять лет назад ставшая человеком и соединившая свою жизнь с человеком. С мужчиной. «Десять долгих лет», — думала Праматерь. Всё это время она ждала, что Ночная Песня одумается, что вернётся к ней. Больше ждать она не могла. Она вновь почувствовала гнев. Он был внутри неё, как скрученная пружина. Она хлестнула по траве своим длинным хвостом, словно плёткой.

Праматерь начала было спускаться к ручью, чтобы переплыть и, обвившись вокруг Ночной Песни, увлечь её за собой в воду, как вдруг… Что это? Праматерь не ожидала, что Ночная Песня будет не одна. Рядом с ней была девочка. Кто она такая?

С другого берега ручья Праматерь видела, как Ночная Песня обнимает девочку. Старая змея не верила своим глазам. От девочки исходило нежное свечение. В солнечных лучах её кожа переливалась всеми цветами радуги — красным, зелёным, жёлтым, фиолетовым.

— Дочка! — прошептала Праматерь и улыбнулась.

Она узнала древний изгиб ламии в линиях светящегося детского тела. Они были одной крови. Волшебной крови. Дочка. Праматерь замерла, обдумывая эту неожиданную новость.

Она знала, что не сможет насильно заставить Ночную Песню вернуться в змеиную кожу. Ночная Песня должна была сделать это добровольно. Если она не согласится, то ничто не поможет. Даже если Праматерь обовьётся вокруг нее всем своим мощным телом и утащит в воду, она просто утонет в ручье. Поэтому нужно убедить Ночную Песню вернуться по собственному выбору. И теперь придётся убеждать её покинуть не только мужа, но и дочку.

Пока Праматерь размышляла, в её памяти всплыли слова аллигатора: «А Ночная Песня знает правило? Знает, что, вернувшись снова в змеиную кожу, она уже никогда не сможет обрести человеческий облик? Обещай, что ты скажешь ей об этом до того, как она сделает выбор!»

«Вздор!» — подумала Праматерь. Какое ей дело до того, знает Ночная Песня правило или нет? Все эти годы ей было важно лишь одно — вернуть её! Любой ценой! Она вовсе не собиралась выполнять обещание, которое дала своему другу, Царю-аллигатору. Она вовсе не считала, что это будет предательством с её стороны. Просто необходимость. Так нужно, чтобы вернуть себе свою дочь.

Она снова взглянула на противоположный берег. Вот они. Теперь их стало трое. Вот Ночная Песня. Рядом с ней девочка. И мужчина. Зоркий Сокол!

— Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш!!!

В мире всё идёт своим чередом. На стволах деревьев каждый год прибавляются кольца. Капли дождя снова и снова падают на пыльную землю. Солнце восходит на востоке и садится на западе. Скоро и у Пака всё пошло своим чередом.

По утрам он просыпался в своей уютной маленькой норе и ждал, когда к нему заглянет первый луч солнца. Тогда он спешил к ручью, чтобы напиться.

После утренней охоты он устраивался вздремнуть, отыскав пятно солнечного света. Потом снова шёл охотиться, а потом опять дремал на солнышке. Охота. Отдых. Охота. Отдых. Под конец дня Пак забирался в нору, сворачивался клубочком и засыпал до утра.

Когда всё идёт своим чередом, это неплохо. Это создаёт чувство уверенности. Каждый вечер Пак возвращался в нору и ждал, когда тёмная-тёмная ночь укроет его чёрным одеялом. Тогда он засыпал, зная, что солнышко непременно разбудит его рано поутру. Он знал это так же точно, как то, что вечером его обязательно убаюкает темнота.

Но однажды ночью он внезапно проснулся, проспав всего несколько часов. Он перевернулся на другой бок и растерянно моргнул. У входа в нору было светло. Что случилось? Неужели солнышко сегодня встало так рано? Почему оно появилось в такое странное время и в таком странном виде? Почему из золотого оно вдруг стало серебряным?

Взрослые и более опытные кошки конечно же сразу бы разобрались, в чём тут дело, но котёнок Пак ещё ни разу не видел луны. Ведь раньше по ночам он мирно спал под крыльцом покосившегося дома.

Серебристый свет, проникавший в норку Пака, так и манил наружу. Этот другой свет, непохожий на жёлтый свет солнца, завораживал котёнка. Пак совсем его не боялся. Он встал, потянулся и выглянул наружу. У него захватило дух. Весь лес был залит серебряным сиянием. Сквозь ветви деревьев он разглядел узкий серп молодой луны. Если бы Пак мог увидеть своё отражение, то заметил бы, что у него на лбу блестит и переливается точно такой же, но только совсем крохотный белый полумесяц.

Он подошёл к ручью и взглянул вниз на быстро бегущую воду. На её поверхности танцевали лунные лучи. Даже противоположный берег, обычно погружённый в темноту, был залит серебристым светом.

Вдруг у воды Пак заметил тёмную тень. Шёрстка у него на спине встала дыбом. Надо спасаться! Бежать! Скорей назад, в укрытие! Но тут он понял, что животное находится на том берегу ручья. Тогда он снова сел и стал наблюдать. Тень вплотную подошла к ручью, за ней другая, ещё и ещё…

Когда тени оказались у самой кромки воды, их вдруг осветил луч света. Опоссумы! Конечно же Паку доводилось раньше видеть опоссумов. Его даже чуть не назвали в их честь. У ручья был один опоссум побольше и двое совсем маленьких. Наверное, мама пришла на водопой с детишками.

В серебристом свете луны Пак смотрел, как всё семейство жадно пьёт солоноватую воду. Наконец мама-опоссум отошла от ручья и стала умываться, пока дети резвились, гоняясь друг за другом и поднимая фонтаны брызг. Они долго играли в салочки, бегали по берегу, катались по земле большим шерстяным клубком, потом вскакивали и принимались весело тузить друг друга. Они несколько раз с визгом пронеслись мимо своей мамы, которая закончила умываться, подозвала малышей и принялась чистить их. Пак сидел и смотрел, как она заботливо вылизывает их от кончика носа до кончика хвоста.

Он вдруг опять почувствовал нестерпимый зуд. Кожа под грязной, слипшейся шубкой отчаянно чесалась. Он почесал за ухом задней лапой, но это не помогло. Тогда он принялся кататься по земле, освещённой лунным светом. Ему так не хватало мамы, которая вылизала бы его своим шершавым языком. Ему не хватало сестрёнки, которая вылизала бы ему лобик и холку. Ему не хватало Рейнджера, который сразу бы отмыл его своим огромным языком. Для такого маленького котёнка это было всё равно что принимать ванну.

Паку так их не хватало!

Ему не хватало его семьи, его родных. Он посмотрел на серебристую воду, которая отняла у него маму. Он знал, что мама исчезла в ручье. Но это знание не могло его утешить. Он снова взглянул на тот берег. Где же они? Где Сабина и Рейнджер? Наверное, они тоже волнуются о нём, скучают по нему. Почему же Рейнджер ни разу не позвал его? Почему он не залаял, не завыл, не запел свой собачий блюз? Если бы Рейнджер подал голос, Пак тут же отыскал бы их.

Мама-опоссум закончила умывание, подозвала детишек, и они все вместе направились обратно, к тёмному густому лесу.

А в это время на том берегу ручья, там, где посреди леса стоял покосившийся дом, Сабина выскользнула из-под крыльца и взглянула в ночное небо. Она смотрела на узкий серп луны. Он висел посреди чернильно-чёрного неба, и от него струился яркий серебряный свет.

«Пак», — подумала она.

Серебристый полумесяц напомнил ей о Паке.

Гнев похож на грозовую тучу. Гнев отбрасывает тень, которая накрывает всё кругом, гнев припорашивает всё тонким слоем чёрного пепла. Тысячу лет назад Праматерь, охваченная гневом, смотрела с другого берега ручья на Ночную Песню, Зоркого Сокола и их маленькую дочку. Они стояли втроём, обнимая друг друга. Если бы Праматерь не была ослеплена гневом, она, быть может, смогла бы заметить что-то новое, и это новое могло бы принести ей много радости.

Если бы Праматерь была спокойнее и мудрее, она бы поняла, что беспокойство, возникшее у неё при виде девочки, — это начало новой любви. Нежной любви бабушки к внучке, любви столь же древней, как деревья, и ветер, и звёзды. В тот момент она могла бы ещё передумать. Она могла бы повернуть назад и возвратиться в своё тёмное логово возле заболоченной протоки. Она могла бы порадоваться за дочь, которая счастлива со своей семьёй. Она могла бы смягчиться, могла бы простить, могла бы уйти, прошептав на прощание:

— До свидания! Счастья тебе, любимая!

Она могла бы выбрать любовь.

Но Праматерь давно позабыла о любви. Так давно, что даже не узнала её, когда та вдруг охватила её при виде дочки и внучки. Праматерь пожирало эгоистическое желание. Ненасытное желание безраздельно завладеть Ночной Песней.

Её массивное тело свернулось тугим кольцом, словно гигантская пружина в часовом механизме, готовая в любой момент распрямиться для удара.

На том берегу трое, взявшись за руки, повернулись и пошли прочь от ручья. Прочь от Мокасиновой Праматери.

— Ничего, я подожду, — сказала она. И стала ждать.

Солнце начало клониться к закату. Вскоре оно уже скрылось за верхушками деревьев. Небо в просветах между ветвями стало тёмно-синим. В деревне зажглись костры, весело заплясали языки пламени. Потом они стали угасать, пока не остались тлеющие головешки, подёрнутые сизым пеплом. Праматерь ждала. В небе замерцали звёздочки. Праматерь всё ждала. Её ожидание длилось десять долгих лет. Ей ничего не стоило подождать ещё несколько часов.

И вот наконец она загудела. Низкий рокот рождался в её брюхе, а потом шёл наружу — сквозь узкое горло, сквозь ватно-белую пасть, сквозь сомкнутые ядовитые зубы. Звук был такой глубокий, такой низкий, что даже красные волки, чьи всегда насторожённые уши отлично улавливают низкие частоты, не смогли расслышать его. Даже гигантские лягушки, которые славятся своими басовыми нотами, не обратили на него внимания. Только змеи — гремучие и коралловые, медноголовки и гадюки — откликнулись на зов Праматери. И только они поняли, что значит этот низкий, глубокий звук.

Праматерь набрала в лёгкие побольше воздуха и снова загудела. А ещё она внимательно смотрела и слушала. Вокруг неё стали собираться змеи. Они скользили в траве, спускались с деревьев, выползали из-под поваленных стволов, из-под папоротников и опавшей листвы. Они шли и шли к Праматери, выбравшись из дальней заболоченной глухой чащи.

— Ко м-м-м-м-мне-е-е-е… — гудела Праматерь. — Ко мне-е-е-е!

И они шли. Всё змеиное племя, включая её ближайших родичей, мокасиновых змей, собралось вокруг неё.

— Сссс-сес-ссс-стра! — шипели они. — Расссс-плата… Ссс-скоро нас-ссс-станет рассс-сплата…

— Сссс-скоро! — откликнулась она. — Рас-ссссссс-сплата!

Больше она не слышала их. Она сосредоточилась на ней одной — той единственной, к которой был обращён её зов.

И вот наконец на том берегу показалась одинокая женская фигура. Дрожь прошла по огромному телу Праматери, её чешуя ярко вспыхнула, и она прошипела:

— Приш-ш-ш-шла!!!

Это была Ночная Песня. Праматерь увидела, как молодая женщина подошла к ручью, встала на колени и опустила руки в солёную холодную воду. Вода бежала меж её тонких пальцев. Потом она зачерпнула воды, плеснула себе в лицо и прижала ко лбу мокрые ладони. Было так темно, что Праматерь едва различала силуэт Ночной Песни. Но это её не смущало.

Свернувшись кольцом на том берегу, Праматерь запела — вначале едва слышно, потом всё громче и громче:

Допев песню, она сделала глубокий-глубокий вдох. Это была не просто песня, а колдовской напев, который знали все древние оборотни, населявшие воды морей и рек, — шелки, русалки, ундины, ламии. Песня притягивала к ней дочь, словно невидимая сеть, словно тугое лассо.

Деревья отлично знали, что это звучит волшебный зов ламии. Но если бы в деревне за ручьём кто-то из людей проснулся и услышал эти звуки, то, скорее всего, он принял бы их за слабое дуновение ветра или за сухой шелест сосновых игл. Или за лёгкие шаги белохвостого оленя, что пасётся на соседнем лугу. Или за свист крыльев маленьких острохвостых птичек мухоловок, что носятся туда-сюда, чертя зигзаги в пустынном тёмном небе.

Но Ночная Песня была не просто человеком. В её жилах текла кровь её древних предков — волшебных созданий, легендарного морского народа. Она стояла на берегу ручья, и её сердце билось в такт зачарованной песне. Её сердце стучало, словно боевой гулкий тамтам. До неё доносились голоса её родичей-рептилий.

— Сссс-сес-сс-стра! Нассс-станет рас-ссссплата!

Она замерла в нерешительности. Что это? Предостережение? Быть может, нужно спасаться? Бежать прочь от ручья? Казалось, весь лес наполнился свистом и гулом: «Берегись, берегись, берегись!..»

Звук был громким и настойчивым. Там, на том берегу, были они — медноголовки и носатые ужи, оранжевые и чёрные коралловые змеи. Её сёстры. Её братья. Она сделала шаг к кромке воды.

— Вернись!

С того берега доносились шипение и свист. У её ног бежал ручей, вода кружилась, плескалась, билась о глинистый берег. В темноте она различала серебристое мерцание воды. До неё снова донеслась песня:

Праматерь!

У Ночной Песни перехватило дыхание.

Пока её муж и маленькая дочка мирно спали в круглой хижине, Ночная Песня, стоя на берегу, с тоской протягивала руки к солёному ручью. Она не видела свою мать десять долгих лет. Все эти годы она старалась не думать о ней, она гнала прочь опасные мысли. Но теперь её мать была здесь, рядом. Она звала её.

Ночная Песня вдруг будто перенеслась назад, в своё детство. На неё нахлынули воспоминания — о том, как они с матерью плавали в илистой протоке, как грелись на солнце в заболоченной пойме, как взбирались на спины аллигаторов, как охотились на раков в подводных пещерах. Она вспомнила, как они коротали ночи, обвившись вокруг толстых ветвей старых деревьев, как сверху на них пристально смотрели звёзды. Она вспомнила всё.

Праматерь.

Мама.

Любимая.

Она здесь.

И, отбросив сомнения, Ночная Песня ступила в холодную солёную воду.

Пак вдруг заметил крохотную переливчатую радугу. Колибри. Она появлялась всегда неожиданно. Мелькнёт — и сразу исчезает. На этот раз она вдруг очутилась на этом берегу и принялась кружиться над его деревом. Пак уже считал это дерево своим. Он частенько точил когти о его ствол и любил отдыхать в тени его кроны. Он тёрся о кору дерева, пытаясь очистить шубку от засохшей грязи. Это дерево он уже пометил своим запахом.

Дерево Пака, старая мексиканская сосна, понимало, что его котёнок (дерево тоже считало его своим котёнком) обязательно должен перебраться через ручей на тот берег, что ему нужно вернуться на ту сторону. А если одно дерево что-то знает, то это знают и все прочие деревья. Деревья всегда делятся друг с другом своими секретами.

Если бы Пак понимал язык вяза и мирта, орешника и каштана, он услышал бы их рассказы о Большой песчаной пойме и о её младшей сестрице, Малой песчаной пойме, о том, как они опасны, о том, что между ними тянутся гибельные болота и зыбучие пески. Он понял бы, что они предупреждают его: «Будь осторожен, маленький брат! Берегись коварных песчаных сестёр!»

Пак посмотрел на тёмный старый лес на том берегу ручья. Где-то там его ждут Сабина и Рейнджер. Где-то там его родина под крыльцом покосившегося дома. Он должен отыскать их. Он обещал.

Пак был не первым, кого деревья пытались предупредить. Далеко не первым. Тысячу лет назад они пытались предупредить Зоркого Сокола.

Едва Ночная Песня ступила в ручей, Зоркий Сокол вдруг проснулся. Он сел на постели и протёр глаза. Сколько он спал? Его голова была всё ещё тяжёлой от сна. Он подождал, пока глаза привыкнут к кромешной темноте. Потянулся и зевнул. Справа от него спала дочка, а рядом с ней стоял горшок — подарок матери на день рождения. Он улыбнулся, потом взглянул на циновку Ночной Песни. Она была пуста.

Пустота была безнадёжной, безмерной, пугающей. При виде этой пустоты он вдруг почувствовал страх. Ночная Песня. Где она? Из его горла едва не вырвался отчаянный крик, но он сдержался, чтобы не разбудить дочь.

Он выбежал из хижины и помчался к воде. Сначала он пошёл вверх по течению и дошёл до изгиба ручья. Там росла большая плакучая ива, купавшая свои гибкие ветви в солёной холодной воде. Зоркий Сокол знал, что его жена иногда приходила сюда по ночам и мыла в ручье свои густые длинные волосы. Но сейчас её здесь не было.

В растерянности он застыл на берегу, глядя на стремительно бегущую воду. Вдруг воздух наполнился шумом. Он поднял голову. Птицы. Они были повсюду. Они взлетали в ночное небо и кружили над лесом. Их были тысячи. Он пытался разобрать, что они говорят, но их голоса не доносились до него. Слышно было только биение крыльев, которые со свистом рассекали воздух. Птицы метались в темноте, камнем падали вниз и снова взмывали вверх. Сердце у него оборвалось — недобрый знак.

Он повернулся и пошёл вниз по ручью, мимо деревни. Оступившись, он попал ногой в прибрежную отмель и поднял фонтан брызг. Он взглянул на тот берег. Густая, непроходимая чаща, заросли колючек, цепкие лианы, ядовитый плющ, что впивается в толстые стволы старых сосен. Его сердце тревожно забилось. Не могла же она перебраться через ручей и отправиться в эти гиблые места? Там трясина, там коварные зыбучие пески, которые запросто могли затянуть беспечного путника. Сколько в них погибло животных — оленей, волков, бурых медведей. Однажды, отправившись вместе с каддо на охоту, он видел, как отчаянно сражался за жизнь могучий бизон, угодивший в зыбучие пески. Это длилось почти два дня. С ужасным криком несчастный зверь рвался, пытаясь выскочить из цепких объятий песка, пока с головой не ушёл в песчаную могилу.

Зоркому Соколу было досадно, что пропадает их добыча. Вся деревня могла бы целую неделю есть мясо этого бизона. Но всякий, кто попытался бы приблизиться к зверю, был обречён на верную гибель. Медленная и мучительная смерть в зыбучих песках — что может быть страшнее?

От этого воспоминания Зоркого Сокола охватила дрожь. Колени его ослабели, и он опустился на землю возле ручья. Где же она? Где его любимая жена?

Он искал её всюду и не знал, что в это самое время в глубине Большой песчаной поймы раздавался чей-то безутешный плач. Это плакала Ночная Песня. Она знала, что муж ищет её, чувствовала, как ночной воздух наполняется его тревогой и тоской. Но она уже ничем не могла помочь ни ему, ни себе. Она могла только поднять глаза и взглянуть в тёмное небо, где метались тысячи и тысячи птиц. Но среди них не было Зоркого Сокола — ведь он отказался от своих упругих, стремительных крыльев ради неё, ради их любви.

Ночная Песня. Женщина, сбросившая человеческую кожу, чтобы снова надеть змеиную. Женщина, слишком сильно любившая свою мать. Женщина, навеки закованная в блестящий иссиня-чёрный панцирь. Женщина, не знавшая о том, что, стоит ей скользнуть в зачарованную воду и принять змеиный облик, и она уже никогда не сможет вернуться к людям. Никогда.

Женщина, которую предала её мать. Предала та, кого она любила, кому доверяла. Женщина, которая навсегда потеряла своего мужа и свою дочь. Дороже их у неё никого не было на свете. Боль утраты терзала её. Боль была словно раскалённая нить, вдетая в её длинное, гибкое, блестящее тело и туго завязавшая его в чудовищный узел. Она корчилась, извиваясь от этой боли, пока силы не оставили её. Тогда она беспомощно повисла на ветке чёрного кипариса и стала слушать тишину. Скорбное молчание деревьев. Они не могли найти слов утешения при виде такого глубокого горя. Они застыли в безмолвии.

Внизу, под деревьями, в илистой воде протоки лежал Царь-аллигатор. Глаза его были словно два крошечных солнца. Своими золотисто-жёлтыми глазами он взглянул на Праматерь и произнёс:

— И всё-таки ты ей не сказала!

Праматерь не удостоила его ответом. Она кружилась в воде, её мощное тело закручивалось спиралью. Она подняла весь ил со дна протоки, и вода превратилась в густую, плотную массу, похожую на патоку или расплавленный шоколад. Она взбивала воду, словно крем, вместе с опавшими листьями и ветками. Она праздновала победу. Она ни о чём не жалела и ни в чём не раскаивалась.

Она добилась своего, а это главное. Ночная Песня снова с ней. Пусть поплачет. Ничего страшного. Погрустит немножко и успокоится. Пройдёт время, и всё забудется. Она забудет людей. Забудет этого мужчину. Мужчину, который всё звал и звал свою пропавшую жену. Мужчину, чей безутешный голос всё звучал и звучал в густом ночном воздухе.

Деревья — хранители времени, они собирают часы, дни и месяцы в годичные кольца. Они знают, что забыть прошлое не так-то легко. Чёрный дуб и красная рябина, остролистый падуб и пушистый сумах ведут отсчёт времени и помнят всё. Они помнят светящуюся девочку, дочку Ночной Песни и Зоркого Сокола. Помнят и утро, когда случилось несчастье.

Девочке было всего десять лет. Что такое десять лет для деревьев? Одно мгновение. Её, ещё совсем крошку, отец брал на руки. Какими нежными были эти сильные руки! А мать каждую ночь пела ей колыбельную. Какая это была чудесная мелодия!

Деревья помнят, как девочка проснулась в опустевшей тёмной хижине. Быть может, она проснулась от одиночества? Она лежала тихо-тихо и слушала. Где-то далеко раздавался голос отца, но она слышала ещё какой-то звук. Что бы это могло быть? Она приподняла голову, чтобы лучше слышать. Наверное, это стонет ветер? Нет, не ветер. Может быть, это шуршит моросящий предрассветный дождик? Нет, это не дождь. Наконец она поняла: это был звук крыльев, которые рассекали воздух. В воздухе кружили птицы. Тысячи птиц. Она огляделась. Было ещё темно, солнце пока не встало.

Странное дело. Обычно птицы пробуждаются только с восходом солнца. Что заставило их сегодня подняться так рано? И почему птицы летают молча? Она слышала только шелест крыльев — ни стонов иволги, ни чириканья мухоловок. Почему птицы не поют?

Вначале ей показалось, что она ещё не проснулась и продолжает видеть сон. Она снова закрыла глаза и улеглась на свою циновку. Шелест и свист крыльев, казалось, заполнили хижину. Потом она снова расслышала голос отца. Звуки казались то далёкими, то близкими. В воздухе, должно быть, метались целые стаи уток и дроздов, корольков и пересмешников. Она открыла глаза и прислушалась. Кого это зовёт отец? И что случилось с птицами? Она села на циновке. Дверь в хижину была открыта. Из дверного проёма струился молочно-бледный серебристый свет. Только начинает светать. Она поняла, что огромные стаи птиц кружат прямо над деревней.

Отца не было.

Мамы тоже.

Она была совсем одна. Ни разу не случалось, чтобы она проснулась одна в пустой хижине, без мамы и папы. Вдруг она почувствовала, как по телу пробежал предательский холодок. Страх.

Всё было не так. Не так, как надо. Она испуганно сжалась, словно чужая рука грубо толкнула её в спину. Всё вокруг было не так.

Вдруг где-то вдалеке снова раздался крик Зоркого Сокола. Голос отца пронзил её, словно острый нож. Она окончательно проснулась. Кажется, отец зовёт маму. Она взглянула на пустую циновку, где обычно спала Ночная Песня. Почему мамы нет? Куда она подевалась?

Снаружи тревожно метались птицы. Их крылья со свистом рассекали серое предрассветное небо.

Она слышала голос отца.

Он всё звал и звал маму. Девочка изо всех сил прижала ладошки к ушам, но отчаянный крик всё равно звенел в воздухе. И это тревожное биение крыльев. Отец снова и снова повторял имя матери. Ночная Песня. Где же она? Что с ней случилось?

Девочка встала с циновки и выглянула наружу. Первые алые лучи солнца уже прочертили хмурое небо. Они проглядывали сквозь облака и подсвечивали нежно-розовым ветви деревьев. Рассвет. Птицы, что беззвучно кружили над деревней, заполнили всё небо. Девочка взглянула туда, где протекал ручей. Голос отца доносился с той стороны. Он всё звал и звал маму. Значит, что-то случилось.

Что-то было не так.

Не так, как надо.

Что-то случилось —

и на земле, и на небе.

От этого птицы перестали петь.

Всё не так.

Коленки у неё задрожали, в груди похолодело.

Она снова услышала отца.

Что-то случилось с мамой. С её доброй, красивой мамой, которая так ласково гладила её нежными руками, укачивала по вечерам и пела ей чудесную колыбельную. Мама. Где же она? Девочка обернулась и посмотрела на огромный горшок, который накануне сделала для неё Ночная Песня. Подарок от мамы ко дню рождения — прекрасный горшок, разукрашенный сотней полумесяцев. Девочка подошла к нему и попыталась его поднять. Она не хотела отправляться на поиски мамы без него. Нужно взять с собой горшок. Она обняла его обеими руками и постаралась оторвать от пола. Горшок был очень тяжёлый, но она собрала все силы, и ей удалось поднять его.

— Скорее! — сказала она себе. — Скорее! Мне нужно спешить!

Она вышла из хижины, прижав к груди гладкий прохладный горшок. Она старалась идти как можно быстрее, но тяжёлая ноша замедляла её шаг. К тому же она боялась разбить своё сокровище. Малышка со светящейся кожей ступала очень осторожно, чтобы не уронить горшок, сделанный для неё мамой. Только не уронить! Она шла к ручью.

Птицы кружили над ней. Она слышала, как они бьют крыльями, то падая камнем вниз, то взмывая вверх, прямо под облака. Горшок с каждым шагом становился всё тяжелее.

Наконец, добравшись до кромки воды, она опустила свою ношу на мягкий песок. Она глубоко вздохнула и посмотрела на бегущую воду. Возле ручья были залежи красной глины — той самой, из которой был сделан горшок.

Её горшок, подаренный на день рождения.

Она взглянула на него и залюбовалась крутыми гладкими боками, ровными, чёткими линиями и красотой орнамента.

Красотой Мокасиновой Праматери.

До неё снова донёсся голос отца. Он звал маму.

Всё было не так.

Не так, как надо.

Всё не так с ручьём.

И с песком, на котором стоял горшок.

И с молчаливо кружащими птицами.

Где же мама?

Маленькая девочка, светящаяся малышка, стала ходить вдоль кромки воды, присматриваясь и прислушиваясь. Мама, должно быть, неподалёку. Она должна быть здесь, рядом. Мама! Где-то в лесу раздавался голос отца. Что же всё-таки случилось с птицами? Возле её ног с мерным шумом струилась вода.

Она снова взглянула на горшок, и в этот самый миг на него упал тоненький солнечный лучик, осветивший портрет Праматери. Горшок, сделанный матерью в подарок любимой дочери. Горшок необычайной красоты. Такой же красивый, как мама. Как птицы. Как деревья. Как Мокасиновая Праматерь, выгравированная на гладкой глиняной стенке.

Тут солнце зашло за тучу, и лучик погас. Девочка вздрогнула. Всё было не так.

— Мама! — крикнула она, и этот крик наполнил лес, перелетел на другой берег ручья, пронзил непроходимую чащу и долетел до самого сердца топкой трясины.

— Мама!

Крик прозвенел над верхушками деревьев, над илистой водой протоки, скользнул по крыльям беззвучно круживших в небе птиц. Она звала и звала, но мама не откликалась. Наконец она умолкла, глядя на быстро бегущую воду солёного ручья.

Влажная глина на берегу. На ней остались следы. Знакомые следы. Ну конечно же! Это были следы её мамы. Девочка опустилась на колени и стала рассматривать глину. Её мама шла к ручью. Она прошла здесь, по этой сырой глине. Вот здесь она подошла к ручью, как раз там, где его русло изгибалось, там, где вода билась о берег. Здесь она вошла в ручей. Следы обрывались возле воды.

Девочка поднялась с колен и снова стала звать, но на этот раз не маму, а отца.

Зоркий Сокол замер и прислушался. Кажется, кто-то его окликнул. Сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди. Это она! Его любимая жена! Она нашлась. Она звала его. Ну конечно, это её голос. Скорее! Он должен как можно скорее отыскать её.

— Я здесь! — громко крикнул он.

Он ждал ответа, он надеялся услышать её голос. Голос Ночной Песни. Но ответом ему была тишина. Он слышал только шум крыльев. Этот птичий дозор беспокоил его. Он прижал ладони к ушам. Откуда раздался голос Ночной Песни? Неужели ему всё это померещилось? Он стоял очень тихо и слушал. Вдруг голос прозвучал снова. Тоненький, жалобный голосок.

Его дочка! Она проснулась и зовёт его. Как он мог оставить её совсем одну в хижине? Зоркий Сокол бросился к деревне. «Скорей назад! — подгонял он себя. — Назад к дочке, к моей светящейся малышке, которая осталась дома одна!» Он снова услышал её испуганный голос и побежал ещё быстрее.

Он выбежал из леса и увидел её. Она стояла на берегу ручья. Её кожа светилась в утренних лучах, птицы вились над её головкой, как живой венок. Его сердце сжалось: она была такая хрупкая, такая беззащитная! Он подошёл к ней, взял её на руки и прижал к груди. Светящаяся крошка, его дочка. Дочка Ночной Песни.

Всё было не так.

Не так, как надо.

Это чувствовалось в утреннем воздухе.

И в кружении птиц.

Они чувствовали это кожей.

И каждой клеточкой тела.

На берегу солёного ручья стоял отец, крепко прижимая к груди маленькую девочку, которая светилась в лучах восходящего солнца. Девочка прижалась к нему, обхватив его руками за шею. Над ними молча кружили птицы.

Наконец он опустил её на землю. Она взяла отца за руку и повела к тому месту, где были следы. Зоркий Сокол сразу узнал их. Это были следы его жены. Но рядом с ними он увидел ещё кое-что, и, увидев это, он отступил на шаг и вскрикнул:

— Нет! Неужели… — Он снова вгляделся в песок и, схватив дочь за руку, прошептал: — Нет… Только не это…

На песке рядом со следами Ночной Песни отчётливо виднелся извилистый отпечаток огромного змеиного тела.

Древний, доисторический лес старше легенд и преданий. Когда-то давным-давно в нём росли гигантские папоротники. Они были так велики, что их острые листья упирались прямо в небо. Когда-то в этом лесу бродили динозавры и мамонты. Но даже в те незапамятные времена, когда море только что отступило от земли к югу и образовало Мексиканский залив, в этом лесу уже жили кошки. О них могли бы поведать деревья, если бы кто-нибудь понимал их язык. Деревья рассказали бы о саблезубых тиграх с клыками острыми, как клинки. Не одну тысячу лет раздавался их грозный рык здесь, в непроходимой чаще. Здесь они охотились, здесь среди папоротников подрастали их тигрята. Саблезубые тигры вымерли, от них остались только окаменелые останки.

На смену им пришли гибкие пантеры, ягуары и длиннохвостые кошки — марги. Теперь их почти не осталось. Они переселились в другие леса, бежали на юг, в Мексику, спасаясь от охотников и браконьеров, которые гонялись за их ценным мехом. Теперь даже рысь встретишь нечасто, не говоря уж о пумах, которые стали в этих местах настоящей редкостью.

Деревья очень скучают по большим кошкам, по ягуарам и пумам. Деревья любят кошек, которые трутся и точат когти об их стволы. Деревьям нравятся острые кошачьи когти и их мягкий мех, им нравится слушать их нежное мурлыканье, когда в жаркий полдень они дремлют, забравшись на толстые ветви.

Ни один зверь не сравнится с этими охотниками.

Теперь здесь, в лесу, промышляла Сабина — праправнучка больших кошек. Сабина-охотница, Сабина-хищница. Точь-в-точь как её клыкастые предки, она выслеживает и загоняет дичь — беспечную птичку или мышку. Она выпрыгивает из засады и вонзает когти в свою жертву — в жирную крысу или скользкую ящерицу. Деревья восхищаются грацией и ловкостью свирепой хищницы Сабины.

Она научилась бесшумно выскальзывать из-под крыльца — так же, как это делала её трёхцветная мама. Она всегда была отличной ученицей и быстро освоила кошачью премудрость. Сабина — серебристая шкурка. Сабина — праправнучка саблезубых тигров.

Сабина стала прекрасной охотницей. Она всегда возвращалась из леса с добычей, но всё-таки ей многого не хватало. Ей не хватало мамы, её тепла, её нежного пушистого живота, на который можно было положить голову и закрыть глаза. Её шершавого языка, которым она вылизывала своей дочке лобик и ушки. Ей не хватало брата, возле которого она могла бы уютно свернуться клубочком и дремать, слушая его мурлыканье. А ещё ей не хватало песни Рейнджера, его грустного собачьего блюза, чистых серебристых нот, которые раздавались в густом, влажном воздухе. Нужно порвать ржавую цепь, которая приковывала Рейнджера к крыльцу. Тогда они вдвоём смогут уйти из покосившегося дома. Уйти от страшного человека. Уйти раз и навсегда, ни разу не оглянувшись.

Сабина — храбрая охотница.

Сабина — верный друг.

Сабина — львиное сердечко.

Как смогла выжить змея, которая целых тысячу лет просидела в заточении в глиняном горшке? Даже волшебные существа вроде Мокасиновой Праматери должны чем-то питаться. Одних желаний для этого недостаточно. Змея не может жить только желаниями — даже змея, наделённая магическим даром. Праматерь извивалась и хлестала хвостом в своей глиняной тюрьме. Горшок был весь заполнен её ожиданием. Её надеждой.

После того как той ночью тысячу лет назад Ночная Песня скользнула в солёный ручей, Зоркий Сокол не переставал надеяться. Он ни за что не согласился бы расстаться со своей надеждой. Он цеплялся за неё, как паук цепляется за свою паутину. Он надеялся отчаянно. Надеялся изо всех сил. Надеялся, что он ошибся. Надеялся, что те следы на песке ничего не значили. Надежда ослепляла его, окутывала, словно покрывало.

Его дочка, девочка со светящейся кожей, наблюдала за ним. Она смотрела, как он целый день бродил по берегу ручья и его ноги без устали месили красную глину. Ему не давала покоя надежда. Девочка слушала, как он всё звал и звал Ночную Песню, как он снова и снова повторял её имя, пока окончательно не сорвал голос. Он надеялся, что она появится, переберётся через ручей и снова вернётся к нему. Ночная Песня. Надежда заставляла быстрее биться его сердце, поработила его, подчинила себе. Она лёгким облачком пара вылетала у него изо рта, капельками пота проступала на его коже. Надежда приковала его взгляд к ручью, и он неотрывно смотрел на быстро бегущую воду. Устав бродить вдоль ручья, он падал на землю возле кромки воды.

Девочка боялась, что она потеряет и отца, что он тоже исчезнет. С тех пор как она показала ему мамины следы на берегу, он почти не смотрел на неё. Безумная надежда разлучила её с отцом. Тёмная ночь похитила у неё мать.

Когда Зоркий Сокол перестал как одержимый ходить вдоль ручья и упал на землю, девочка подошла к нему и села рядом. Она не знала, что сказать ему. Она не могла найти нужные слова. Какими словами выразить горе утраты? Поэтому она тихонько положила голову ему на плечо, как раньше, когда она была ещё совсем крошкой. Она протянула руку и легонько коснулась его подбородка, погладила его по щеке. Что ещё она могла для него сделать?

Птицы наконец перестали кружить над деревней и улетели обратно к своим гнёздам. Они тоже сделали всё, что могли. Девочка сидела возле отца, прижавшись к его сильному плечу, и смотрела на глиняный горшок, разукрашенный полумесяцами и изображением огромной змеи. Её опять поразил грациозный изгиб змеиного тела, бриллиантовый блеск чешуи, изящная голова с широко расставленными сверкающими глазами. Праматерь. Девочка съёжилась под взглядом нарисованных глаз, и ей почудилось, что раздвоенный змеиный язык затрепетал, словно Праматерь что-то хотела сказать ей. И девочка вдруг поняла: вот кто знает всё, что творится в лесу. Вот кто может рассказать, что случилось с мамой. Вот кто объяснит, почему она исчезла.

Надежда повеяла лёгким ветерком, погладила её по волосам и ласково шепнула ей на ушко имя, которое она с тех пор всё время твердила про себя: «Праматерь…»

Теперь девочка знала, что делать. Надо найти Мокасиновую Праматерь. Праматерь поможет. Она знает, как найти маму. Она знает, как спасти отца.

Праматерь и её древняя магия. Праматерь всё знает.

Ночью, дождавшись, когда отец уснёт, девочка села на своей циновке. Рядом с ней стоял разукрашенный горшок. Слабый свет молодого месяца выхватывал из темноты блестящий ободок. Девочка легонько погладила его кончиками пальцев — точь-в-точь как это делала мама, когда разглаживала и выравнивала глиняную стенку. Ей показалось, что горшок в ответ тихонько загудел. Она встала, подняла его и крепко прижала к себе. На этот раз он уже не был таким тяжёлым. Она тихонько вышла из хижины и, неслышно ступая, отправилась на берёг ручья, стараясь никого не разбудить, особенно отца, и во сне дышавшего надеждой.

Добравшись до воды, она, как и утром, поставила горшок на мягкий песок, погладила его круглые, гладкие бока и шепнула ему:

— Не скучай! Я скоро вернусь.

И, словно в ответ, сквозь темноту в бледном лунном свете нежно блеснул маленький полумесяц — один из тех, что мама заботливо выдавливала большим пальцем под самым ободком горшка. Попрощавшись со своим подарком, девочка нашла отпечатки маминых ног на песке и, ступая след в след, вошла в воду. Она была такой холодной! Девочка судорожно глотнула воздух, чтобы не закричать.

Когда вода дошла ей до подбородка, она затаила дыхание и медленно легла на спину. Сколько раз она плыла так по этому лесному ручью! Мама научила её держаться на поверхности воды и плыть по течению, которое само принесёт тебя куда надо. Во время купания мама всегда была рядом. Она поддерживала её в воде и, если дочка оказывалась на середине ручья, подталкивала к берегу. Теперь она была одна. Один на один с водой, которая кружилась и бурлила вокруг неё. Раньше течение казалось ей не таким быстрым. Она оглянулась, чтобы в последний раз взглянуть на горшок. На его гладком боку ярко блестела гравировка — портрет Праматери.

Вода плеснула ей в лицо, и у неё перехватило дыхание. Она вдруг испугалась и стала судорожно бить руками по воде, пытаясь справиться с течением. Но испуг длился лишь одно мгновение. Потом она вспомнила. Праматерь. Она всё знает. Она поможет. Надо найти Мокасиновую Праматерь. Девочка перестала бороться с течением, и оно понесло её дальше и дальше к югу, пока наконец не прибило к противоположному берегу. Оказавшись на той стороне, малышка вышла из воды и направилась в густую лесную чащу.

Деревья, которые видели всё это, не проронили ни слова. Если бы они могли говорить, то сказали бы, что это не к добру, — негоже маленьким девочкам уходить так далеко от дома. Но они молчали. И вот тысячу лет назад единственная дочка Ночной Песни и Зоркого Сокола поплыла вниз по течению ручья, переправилась на другой берег и отправилась на поиски Мокасиновой Праматери. Но она уплыла слишком далеко на юг. Маленькая девочка, светившаяся надеждой. Она заблудилась. Одна в лесу. Одна-одинёшенька.

По лесу бродил охотник. Барракуда. День и ночь он думал только об одном — как выследить и убить Царя-аллигатора. По ночам он подолгу плавал вдоль илистой протоки на своей пироге. Время от времени огромная тварь давала о себе знать — на поверхность воды возле лодки всплывали и лопались пузыри. Это происходило не каждую ночь и всякий раз в разных местах.

Барракуда знал: Царь-аллигатор где-то здесь. Он знал, что зелёное чудище смеётся над ним, дразнит его. Это был необычный аллигатор. Надо было придумать, как его выманить на поверхность. Чтобы с ним справиться, нужны аппетитная приманка, крепкая цепь, нож с длинной рукояткой и, конечно, ружьё. Ружьё отца. Крепко сжимая приклад, Барракуда вглядывался в мутную воду.

Он был полон решимости. Холодная, сверкающая отвага заполняла его сердце. Закрыв глаза, он представлял себе трапперов и браконьеров, которые презрительно ухмылялись, когда он входил в старую таверну, скрытую за разросшимися кустами можжевельника, за дубами, эвкалиптами и ниссами. В ту самую таверну, к которой надо было идти тайной звериной тропой, которую ни за что не заметил бы неопытный глаз. Сколько ночей просидел он там — и ни разу никто не пригласил его выпить, не поговорил с ним, не поинтересовался, как у него дела. Ни разу никто не спросил, как его зовут, кто он такой, откуда родом. Он был им отвратителен. Все чуждались его из-за жутких рубцов и шрамов, что навсегда обезобразили его лицо. Из-за его уродства, виной которому был его родной отец.

Интересно, что они скажут, когда он предъявит им кожу Царя-аллигатора? Какие у них станут лица? Как они посмотрят на него тогда? И какое имя они придумают для него — победителя огромной твари?

Сидя в своём глиняном горшке, Праматерь припоминала все свои имена.

Ламия — таким было самое древнее, самое первое её имя.

Любимая — это имя дал ей мужчина, тот самый, что потом предал её.

Сестра — имя, которым называли её родичи-рептилии: медноголовки и носатые змеи, пятнистые полозы и крокодилы. И её друг — Царь-аллигатор.

Мокасиновая Праматерь — самое известное её имя. Она была самой старшей из племени грозных мокасиновых змей, и у неё была такая же ватно-белая ядовитая пасть.

И наконец, самое нежное и прекрасное имя — мама. Так звала её Ночная Песня. Свернувшись кольцом, Праматерь опустила голову и тяжело вздохнула. Мама.

Много часов Зоркий Сокол бродил по лесу и всё искал Ночную Песню. Много часов он звал и звал её, пока не сорвал голос. Он всё ещё надеялся, хотя в глубине души уже знал страшную правду. Он понял, что Ночная Песня нарушила правило. Она снова надела змеиную кожу, и теперь она потеряна для него навеки. Вот почему она не вернулась домой. Вот почему её нигде нет. Это было единственное объяснение.

Но, может быть, она не знала это правило?

Он постарался припомнить, не было ли у них разговора об этом. Кажется, нет. Он был уверен, что она знает правило. Ведь все древние оборотни знали его. Он не сомневался, что Мокасиновая Праматерь рассказала о нём своей дочке. Должна была рассказать.

Он был совершенно измучен. Каждая клеточка его тела болела и ныла от усталости. Вернувшись в хижину, он без сил упал на свою циновку и сразу уснул мертвым сном. Он не видел, как на ночном небе появился узкий серп молодого месяца, не слышал, как его дочь взяла глиняный горшок и тихонько вышла из хижины. Он не почувствовал, как кончилась ночь и взошло солнце, как согрелся воздух и настал тёплый летний день. Тяжёлая свинцовая усталость, словно цепями, сковала его по рукам и ногам. Он спал как убитый.

И ему снился сон. Снилось, что он расправил сильные крылья, взмыл высоко в небо и парит над верхушками деревьев, ловя тёплые воздушные потоки. Внизу под ним расстилалось бескрайнее зелёное море лесов. Далеко-далеко на юге он видел морскую синь. Он чувствовал, как его омывает свежий бриз. А по ночам он любовался чернильно-чёрным небом и яркими звёздами.

Полёт. Когда он в последний раз поднимался в воздух? С тех пор прошло десять лет. Десять долгих лет. Как он соскучился по небу! Как хотелось ему взмахнуть крыльями и очутиться высоко-высоко!

Теперь он мог летать только во сне. Зачем, во имя чего он отказался от этого? Он снова описал круг над кронами деревьев и постарался вспомнить. В самом деле, зачем?

И он вспомнил. Колыбельная, прекрасная мелодия без слов, которая, казалось, звучала для него одного. Ночная Песня! Полёт вдруг перестал волновать его. Единственное, что его волновало теперь, — это Ночная Песня. Только она. И он начал падать с высоты. Он падал вниз всё быстрее и быстрее. Он всё вспомнил. Окрылённый любовью, он отдал свои крылья. Он отказался от полёта, чтобы взлететь на вершину счастья. Ночная Песня.

Но кроме неё была у него и другая любовь — любовь к светящейся малышке, к девочке, искрившейся в солнечном свете. К их дочери. Да-да, у него есть дочь.

Во сне, падая с высоты, он вспомнил о ней, ведь он качал её на руках и пел ей песню, свою песню. Ту, что поёт любящий отец любимой дочери. Он вспомнил.

Но сон всё ещё не отпускал его из своих объятий.

У Зоркого Сокола тоже было ещё одно, другое, имя — отец.

Лёжа на глубоком дне илистой протоки, Царь-аллигатор каждую ночь наблюдал за человеком, который плыл в своей пироге вдоль Большой песчаной поймы. Это начинало его забавлять. Он знал, что человек вздумал охотиться за ним. А ещё он знал, что человек будет пускаться на разные хитрости, чтобы попытаться выманить его из укрытия. Человек затеял опасную игру.

Царь-аллигатор не боялся. Уже давным-давно никто не отваживался сразиться с ним. Последний раз это было много сотен лет назад. Несколько охотников из старой деревни заявились на его территорию. Они надеялись поймать его, но допустили глупую ошибку. Они попытались пройти к нему по зыбучим пескам, что тянулись между Большой и Малой песчаными поймами. Аллигатор выполз на берег и долго смотрел своими немигающими глазами, как они медленно увязали в предательской грязной жиже, что колыхалась у них под ногами. Как жалобно они кричали, прощаясь с жизнью! Он ничего не мог поделать, хотя ему и было обидно, что у него на глазах пропадает такой отличный обед.

Он знал, что человек в лодке конечно же не сделает такой глупой ошибки. Но зато он непременно допустит какую-нибудь другую ошибку. Непременно.

Ошибка.

Праматерь свивалась плотными кольцами в своей глиняной тюрьме.

Ош-ш-ш-ш-шибка. Шшш! Сначала ты допускаешь ошибку.

А потом наступает расплата.

Пак сидел у корней старой сосны, напротив входа в своё маленькое логово. За прошедшие дни он сделал три важные вещи: отыскал ночлег, утолил голод и узнал, что такое луна. Но эти маленькие победы не могли исправить его ошибку. Он нарушил правило и вышел из-под крыльца. Ошибка преследовала его, она была повсюду — сидела верхом на его грязной шкурке, грелась вместе с ним в солнечном луче, качалась у него над головой на ветвях деревьев. Ошибка. Ошибка. Ошибка.

Он слышал её в шуме солёной воды лесного ручья. Именно там он в последний раз видел маму. «Обещай, что ты вернёшься». Ему казалось, что ручей снова и снова повторяет эти слова. Он дал обещание. Он должен вернуться.

Обещание держало его крепко — так же, как ржавая цепь, что приковывала Рейнджера к крыльцу покосившегося дома.

Рейнджер. Пак навострил уши. Почему же старый пёс не подаст голос? Без подсказки он не сможет догадаться, в каком направлении идти к дому. Пак взглянул вниз на быстрый ручей и моргнул. Колибри. Она была там, она парила прямо над водой, словно крошечная радуга. Мелькнула — и пропала.

Пока он сидел и смотрел, тень вдруг накрыла солнечное пятно прямо возле него. Пак поднял голову. Птица! Та самая огромная птица, что выронила мышь прямо у входа в его норку. Наверное, птица вернулась за потерянной добычей? Шёрстка котёнка встала дыбом, и он сердито зашипел. В прошлый раз птица испугалась. Можно попробовать прогнать её ещё раз. Однако, рассудив, что осторожность не помешает, Пак на всякий случай нырнул в своё логово и лёг подальше от входа, свернувшись клубком. Это был клубок из шёрстки, засохшей грязи, печали и одиночества.

Одиночество.

Горькое, как солёный ручей.

Корни деревьев уходят к самому сердцу Земли и чувствуют каждое её содрогание. Их ветви тянутся к небу — они словно антенны, которые улавливают тревожные сигналы. Тогда, тысячу лет назад, деревья сразу поняли: Ночная Песня, вновь надев змеиную кожу, обрекла себя на смерть.

Когда Мокасиновая Праматерь сказала Ночной Песне, что она никогда больше не сможет вернуться в деревню, к людям, что отныне она обречена вечно носить змеиную кожу, молодая ламия обвилась вокруг ветки кипариса, что рос на берегу протоки. Она отказывалась спускаться вниз. Она отказывалась от еды. Она отказывалась петь.

Вначале Праматерь решила оставить её в покое. «Надо подождать. Постепенно она придёт в себя», — решила старая змея. И она ждала. И наблюдала.

Но однажды утром, на рассвете, она взглянула на Ночную Песню, и у неё перехватило дыхание. Её иссиня-чёрная чешуя, всегда ярко блестевшая на солнце, теперь потускнела, выцвела и в золотистых солнечных лучах отливала мертвенным жёлто-лиловым цветом. Если бы речь шла о человеке, то можно было бы сказать, что всё её тело превратилось в один сплошной синяк. Как известно, синяк появляется, когда под кожей лопаются тонкие сосуды и разливается кровь. Праматерь испугалась. Она стала звать Ночную Песню:

Но Ночная Песня не слышала её. У неё в ушах неутихающим эхом звучали голоса её мужа и дочери. Их больше не было рядом с ней. Она потеряла их навсегда. Но она продолжала слышать их голоса. Она слышала только их — и ничего больше.

Она не слышала, как Праматерь звала её:

Но та не слышала её.

Праматерь умоляла Ночную Песню искупаться в воде, что-нибудь съесть или спеть песню. Но молодая ламия оставалась безучастной к её мольбам. Обвившись вокруг ветви чёрного кипариса, она слушала любимые голоса. Они пели и звенели внутри неё, пронизывая каждую чешуйку.

Сколько времени провела она так, день ото дня становясь всё прозрачней, слушая невидимые голоса? Об этом знают деревья — шелковица, молочай и кедр. Если спросить их, то они сказали бы, что, вернувшись в змеиное обличье, Ночная Песня прожила совсем недолго.

С каждым днём она теряла цвет. Сначала она стала лиловой, потом бледно-сиреневой, потом жёлтой, потом серой и, наконец, совсем бесцветной. От неё осталась только тень, только воспоминание. Молодая ламия, которой приходились роднёй ундины, сирены, русалки и шелки, день за днём умирала от горя. Её чешуйки стали прозрачными, словно стёклышки.

И пока они исчезали одна за другой, потихоньку растворяясь в воздухе, маленькая дочка Ночной Песни блуждала в самом дальнем краю леса, куда не ступала нога человека. Она была одна-одинёшенька, и некому было ей помочь. Её отец лежал в хижине, скованный тяжёлым, беспробудным сном.

А Ночная Песня, которую так любили все обитатели леса и у которой безжалостно отняли её любимых, таяла и таяла в воздухе, пока не растаяла без следа.

Когда дочка Ночной Песни и Зоркого Сокола вышла из ручья, она вначале не поняла, что течение отнесло её далеко на юг, гораздо дальше, чем нужно. Она стряхнула с себя капли воды, уселась на берегу, прислонившись к стволу старой раскидистой ниссы, и стала ждать, когда первые лучи утреннего солнца начнут пробиваться через её густую крону.

Она огляделась. Всё вокруг было незнакомое, чужое. Она закрыла глаза и постаралась сосредоточиться. Мама рассказывала ей, как отыскать Праматерь. Надо было хорошенько припомнить её слова.

«Чтобы найти её, нужно перебраться через ручей и идти прямо, туда, где земля такая мягкая и влажная, что следы сразу заполняются водой. Надо пройти ещё дальше вперёд, пока не дойдёшь до чёрных кипарисов, которые растут прямо в воде. С их ветвей свисает мох, такой густой, что из-за него не видно солнца. Там, где земля уходит из-под ног, среди зыбучих песков и болотной трясины живёт Мокасиновая Праматерь».

Она взглянула на окружавший её пейзаж. Неопытному глазу вполне могло показаться, что он ничем не отличается от того, что был на другом берегу ручья, напротив деревни. Но человек, который вырос среди леса, легко заметит разницу. Девочка с первых лет жизни умела различать деревья, знала все их приметы, все отличительные чёрточки. Деревья, которые она увидела здесь, ничем особенным не выделялись. Деревья как деревья. Но они росли гораздо дальше друг от друга, чем те, что окружали её деревню. Сосны, остролист и вязы стояли далеко друг от друга, их ветви не переплетались так тесно, как у её знакомых и родных вязов, сосен и остролистов. Она взглянула вверх и увидела небо. Такое синее, такое широкое. Здесь его можно было разглядеть между кронами. Что за чудо эта бескрайняя синяя высь! Девочка протянула вверх тоненькие руки, и ей показалось, что небо вот-вот спустится вниз и коснётся её пальцев. На один коротенький миг она снова почувствовала себя счастливой.

Но потом она взглянула под ноги и заметила, что почва здесь тоже совсем другая. Гораздо больше травы и гораздо меньше сосновых игл. Земля была суше и твёрже, она была не такая, как та болотистая почва, на которой стояла её родная деревня. Девочка снова огляделась по сторонам. Куда же она попала?

Это совсем не те места, где росли кипарисовые деревья. Это не та сумрачная, непроходимая чаща, где соединяются две сестры — Большая и Малая песчаные поймы. Земля здесь была слишком твёрдая, лес слишком редкий, а небо слишком синее и широкое.

— Где я? — удивилась девочка.

С тех пор прошла тысяча лет. Возле ручья сидел маленький серый котёнок. Его серебристая шкурка была перепачкана грязью. Он смотрел на другой берег и задавал себе тот же самый вопрос. Внизу с шумом и плеском бежала вода. Ручей неустанно катил свои воды, неумолчно шепча и нараспев повторяя: «Здесь и там… здесь и там…»

Пак сидел и думал о том, где же он очутился. И где теперь Сабина, его сестра-двойняшка? Где Рейнджер, его старый гончий папа? Где покосившийся дом, под крыльцом которого он родился и вырос?

Он прислушался к неустанному говору ручья: «Здесь и там… здесь и там…» Похоже, ручей смеётся над ним. Пак снова взглянул на тот берег. Он должен как-то перебраться туда. Должен найти способ, и как можно скорей.

Когда Ночная Песня растаяла в воздухе, Праматерь не заплакала. Наоборот, она разъярилась, оттого что её дочь снова покинула её, покинула навеки. Старая змея стала невероятно прожорлива. Она глотала всё подряд и никак не могла насытиться. Она перестала спать. Вместо сна она ловила и поедала мышей, крыс, лягушек, кроликов и лис. Соскользнув в протоку, она охотилась на рыб и детёнышей аллигаторов. Она не брезговала ни норкой, ни бобром. Она дошла до того, что стала поедать других змей.

Своими страшными челюстями, как острыми ножницами, она перерезала тело жертвы, словно хрупкую веточку. Любое живое существо, которое оказывалось у неё на пути, она разрывала пополам и проглатывала. Не дай Бог увидеть перед собой ватно-белую пасть. Смертоносную ватно-белую пасть.

Её аппетит был чудовищным. Таким же чудовищным, как и она сама. Она всё росла и росла, и вместе с ней рос её гнев. Её дочь отказалась вернуться к ней. Она предпочла ей других. Тех двоих.

Зоркого Сокола.

И дочку.

Зоркого Сокола.

И дочку.

— Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш! — гневно прошептала Праматерь. — Доч-ч-ч-чка!

Впервые она позабыла о терзавшем её голоде. Дочка! Она вспомнила светящуюся девочку — дочку Ночной Песни — и едва не задохнулась.

— Я не смогла забрать Ночную Песню. Раз так, я заберу её дочку! — сказала она и рассмеялась. Это был странный пронзительный смех, от которого содрогнулись деревья. — Да-да! — повторила она. — Я заберу её дочку!

Она свернулась кольцом на старом кипарисовом пне и принялась обдумывать план.

Она схватит девочку, притащит в своё тёмное логово и оставит её здесь. Она научит её разбираться в лесных ручьях и протоках, она покажет ей подводные пещеры и норы, где живут речные раки. Она познакомит её со своими двоюродными братьями — аллигаторами. Они всегда будут вместе и прекрасно обойдутся без людей. Думая об этом, Праматерь улыбалась. Она внушит дочке любовь и восхищение. Малышка будет обожать её, точь-в-точь как когда-то Ночная Песня. И тогда её одиночество кончится. Тогда гнев уже не будет её единственным и постоянным спутником.

— С-с-с-с-скоро… — прошептала она. — С-с-с-с-скоро нас-с-с-с-с-ступит мой час-с-с-с-с!

Но на этот раз она не будет такой наивной. Она станет осторожной, осмотрительной. Она глаз не спустит с малышки. Тот, кто узнал, что значит быть любимым, никогда не забудет об этом. Праматерь не забыла, как Ночная Песня любила её. Теперь она позаботится о том, чтобы не потерять любовь. Она не станет полагаться на случай.

Царь-аллигатор, услышав про этот план, спросил её:

— Сестра, а что, если малышка не сможет сбросить человеческую кожу?

Праматерь замерла. В самом деле, об этом она не подумала. Но после минутного замешательства она улыбнулась:

— Эта малышка — волшебное создание. Она не просто человек, она может принимать и другие обличья.

— Ты уверена? — спросил аллигатор.

— Она дочка Ночной Песни!

Аллигатор прикрыл свои золотисто-жёлтые глаза.

— Ребёнок остаётся ребёнком в любом обличье.

— Ш-ш-ш-ш-ш! Она моя! — прошипела Праматерь и, помолчав, добавила: — Я заберу малышку.

Она соскользнула в траву и бесшумно поползла к деревне каддо. Она не знала, что девочка сама решила разыскать её. Она не знала, что малышка ушла из дома и потерялась в чужом лесу.

Праматерь ползла по сосновым иглам, по мху, по топким низинам, по пригоркам и заросшим болотцам.

— Дочка. Я заберу дочку, — твердила она, скользя к солёному ручью, всё ближе к деревне каддо, всё ближе к хижине, где жила светящаяся девочка, волшебная малышка. — Ш-ш-ш-ш-ш! Я заберу её с-с-с-себе!

И вот наконец она увидела лесной ручей. Её массивное тело погрузилось в холодную воду. Проплыв по мелководью, она оказалась на том берегу. Подняв голову, огляделась. Где же девочка? Где дочка? Она должна быть где-то здесь. Она должна часто приходить сюда, к ручью. Она наверняка любит воду, как и её предки — волшебный морской народ.

Праматерь оглядела пологий песчаный берег и увидела большой глиняный горшок. Его гладкие стенки блестели в лучах полуденного солнца.

Пока Зоркий Сокол спал, возле его хижины несли караул птицы-часовые — соколы и воробьи, сойки и пересмешники, краснопёрые кардиналы и расписные овсянки. Они звали его:

— Брат! Сбрось человеческую кожу!

Зоркий Сокол провалился в глубокий, тяжёлый сон, но и во сне он помнил про правило. Он был связан им по рукам и ногам. Древнее правило гласило: раз сбросив человеческую кожу, ты уже никогда не сможешь вернуться в неё.

Он знал об этом правиле. Но почему о нём не знала Ночная Песня?

— Надень свои перья! — пели ему зуйки, чибисы и белогрудые ржанки.

— Летим с нами! — вторили им серые совы и желтоглазые филины, козодои-полуночники и крапчатые куропатки.

Но он не мог — ведь у него осталась дочь. Если он улетит, что станется с нею? Ведь его дочь родилась человеком, и ради неё он тоже должен оставаться человеком. Если он снова станет птицей, если снова наденет перья, он будет навсегда потерян для неё. Как Ночная Песня, которая теперь была навсегда потеряна для них обоих. Свинцовая усталость сковывала его тело, сон засасывал его всё глубже и глубже.

Тяжёлый сон завладел им, и он лежал неподвижно, словно мёртвый. А над хижиной кружили птицы — дрозды-рябинники и крохотные вьюрки, нежные горлицы и вёрткие зяблики.

Прошло три долгих дня и три тёмных ночи, и сон наконец отпустил его. Он очнулся. Его тёмные глаза, в которых мерцали тёплые золотые искры, опухли и покраснели от слёз, пролитых во сне. Он огляделся. Вокруг было пусто. Гулкая пустота. Пустота, которая давит на грудь, словно могильный камень.

Он коснулся рукой циновки, на которой спала Ночная Песня. Она была пуста. Обернувшись, он взглянул в противоположный угол хижины. Циновка, где спала его дочь, тоже была пуста.

Его дочь! Где она? Сколько времени он проспал? Как давно она ушла из дома? И тут он заметил ещё кое-что — глиняный горшок… его тоже не было.

Кошки любят поспать, и Пак не был исключением. Днём он частенько дремал в своей норе или снаружи на солнышке, а в промежутках между сном совершенствовал охотничье мастерство. Скоро он так наловчился, что легко отыскивал норки, которые мышки устраивали под корнями деревьев или прямо в земле, устланной плотным ковром длинных сосновых игл. Иногда ему удавалось разнообразить меню ящерицей, а порой попадалась и древесная лягушка. Лягушек было интересно ловить, но на вкус они были так себе.

Охота напоминала ему о Сабине, о том, как она сидела в засаде, притаившись за старыми удочками, а потом вдруг с громким шипением выскакивала прямо на него, растопырив когтистые лапки: «Ш-ш-ш-ш-ш-ш!!!» Вспомнив это, он улыбнулся.

Полакомившись сочной мышкой, он подумал, что стал настоящим охотником и Сабина могла бы им гордиться. Сидя на берегу ручья, он смотрел на воду, а потом закрыл глаза, и ему показалось, что рядом с ним мама, которая вылизывает своим тёплым шершавым языком его серую перепачканную шкурку. И он тихонько замурлыкал — впервые за много дней.

Мурлыканье — это кошачья молитва. С точки зрения деревьев, молитва самая чистая и бескорыстная. Как и всякая молитва, она полна благодарности и надежды. Маленький котёнок сидел в лесу возле своего дерева и мурлыкал. Он молился о том, чтобы отыскать дорогу обратно домой, чтобы найти сестрёнку и Рейнджера. Помолившись, он открыл глаза и посмотрел на другой берег, туда, где осталась его семья.

На прощание мама взяла с него обещание, обещание вернуться к ним.

Обещание давало надежду, которая теплилась у него внутри, словно тлеющие угольки под слоем золы. Но тепло этой надежды остужала глубокая и холодная вода. Вода была врагом умным и хитрым. Вода дразнила его, смеялась над ним, она шипела и бурлила, катясь вниз, к югу, к широкой неспешной реке. Пак был уверен, что, стоит ему ступить в ручей, вода в мгновение ока проглотит его так же, как она проглотила маму.

Поэтому он просто сидел на берегу.

И смотрел на воду.

Но однажды он увидел, что по ручью плывёт большая, толстая ветка. Она кружилась и ударялась то об один, то о другой берег.

Он мог бы не обратить на неё внимания, ведь он уже не раз видел в ручье упавшие ветки. Но в этот солнечный день, когда мимо плыла эта особенно толстая ветка, он заметил на ней пять горбатых черепах. Они сидели на ветке точь-в-точь как птицы.

«Надо же, — подумал Пак, — забрались на ветку и плывут себе по воде».

Пак сел поближе к ручью и стал внимательно наблюдать за черепахами. Сейчас они были с этой стороны. А вот ветку потащило на другую сторону. Вот она ударилась о тот берег. Тот берег. Туда-то ему и надо, на тот берег. Туда, где сейчас оказались черепахи на ветке.

И тут он сообразил, что если он пробежит немного вниз по течению, то встретит ветку, которая снова окажется с этой стороны ручья. Тогда ему останется только запрыгнуть на неё, и она сама доставит его на тот берег — точно так же, как этих черепах. Как всё просто! От этого открытия у него захватило дух. Да-да, он так и сделает. Он переправится на ветке через ручей и спрыгнет на том берегу. У него всё получится. Чем он хуже черепах?

Он вскочил и побежал вдоль берега, поглядывая на ветку с черепахами. Вначале он следовал за ней, держась чуть позади, но потом понял, что ему, наоборот, нужно обогнать её и подстеречь, когда она окажется на этой стороне. Он немного поднажал и вскоре оказался там, где ручей делал небольшой изгиб.

Оглянувшись, Пак увидел, что ветка плывёт прямо к нему.

Вот она всё ближе и ближе.

Уже совсем рядом. Ещё самую капельку…

Пора!

Пак соскользнул к отмели и оказался как раз напротив ветки с черепахами. Он закрыл глаза, с силой оттолкнулся задними лапами и…

Прыг!!!

Едва он приземлился на ветку, как перепуганные черепахи свалились в воду. От такого акробатического трюка, исполненного котом и черепахами, ветка завертелась. Пак пополз вперёд, стараясь удержать равновесие. Но от этого ветка стала кружиться ещё быстрее. Тогда он изо всех сил вцепился в неё когтями, чтобы не свалиться в ручей. Это была ошибка. Ветка стала вместе с ним уходить под воду.

Плюх!

От ледяной воды у него перехватило дыхание. Она сразу попала ему в рот и в нос, и Пак едва не задохнулся.

Мя-я-а-а-у!!!

К счастью, ветка закружилась и стала тонуть прямо возле отмели. Хотя Пак и окунулся с головой, но быстро нащупал дно и встал на лапы. Вода едва доходила ему до живота. Прокашлявшись как следует, он побрёл к берегу. Оказавшись на твёрдой земле, он отдышался и оглянулся. Черепахи снова залезли на ветку и поплыли дальше, даже не удостоив котёнка взглядом. Пак ещё некоторое время следил за ними, а потом снова с тоской уставился на противоположный берег. Он казался ещё дальше, чем прежде.

Пак вздохнул и стал вылизывать свою мокрую шубку.

Нет худа без добра. Попытка оказалась неудачной, но зато Пак снова выкупался в ручье, и вода смыла с него всю застарелую грязь. Его шубка была насквозь мокрой, но, к счастью, совершенно чистой.

Слабое утешение. Чистая шубка — это, конечно, хорошо, но перебраться на тот берег ему так и не удалось. Пак потряс одной лапой, потом другой, а потом как следует встряхнулся. Брызги засверкали на солнце, словно крошечные драгоценные бусинки.

И тут он услышал сзади шелест крошечных крыльев. Он оглянулся. Это была она.

Птичка колибри.

Вот она совсем рядом.

Промелькнула… блеснула на солнце… и пропала.

Тысячу лет назад на том же месте у лесного ручья вдоль берега неслышно скользила Праматерь, отправившись на поиски своей внучки, светящейся малышки.

Она увидела большой глиняный горшок, стоящий у ручья. Солнце освещало его, на круглых боках прыгали солнечные зайчики. Праматерь внимательно посмотрела на горшок. Она уже видела его несколько дней назад, когда первый раз пришла сюда, чтобы забрать с собой Ночную Песню. Видела, как все трое — Ночная Песня, Зоркий Сокол и малышка, — взявшись за руки, стояли возле этого горшка. Она видела их вместе, видела их объятия, улыбки, их радость. И вот теперь она медленно подползла к горшку и неспешно обвилась вокруг него своим мощным телом.

Это был горшок необыкновенной красоты и совершенной формы. Он был верхом изящества и гармонии. Большой и вместительный горшок, который бы отлично пригодился в хозяйстве. В нём можно было хранить ягоды и зерно, в него можно было наливать воду. А ещё им можно было просто любоваться. Праматерь обратила внимание на то, как искусно он сделан, как красиво разукрашен полумесяцами под самым ободком.

Но что это? На круглых боках глиняного горшка была изображена змея. Это надо было рассмотреть как следует.

Праматерь приподняла голову, высунула язык и провела им вдоль выгравированных линий, потёрлась о них носом. И тут знакомый запах ударил ей в ноздри. Ночная Песня! Её присутствие отпечаталось и навеки застыло в твёрдой обожжённой глине. Поразительно! Оказывается, этот прекрасный горшок сделан её дочерью! И она яростно зашипела:

— Ш-ш-ш-ш-ш!!!

Ночная Песня! Это из-за неё она стала бесконечно одинока. Ночная Песня бросила её. Не один, а целых два раза. Праматерь сделала стойку, высоко поднявшись на хвосте, и приготовилась разбить горшок — схватить его своими смертоносными челюстями и расколоть на мелкие кусочки. Она свернулась тугим кольцом, её ватно-белая пасть заполнилась горьким ядом. Каждая её мышца была предельно напряжена.

Этот горшок был её врагом. Горшок, который сделала Ночная Песня. Горшок, на котором она обнаружила свой портрет. Она изготовилась к броску, широко раскрыв свою ватно-белую пасть…

Но в тот момент, когда всё её тело напряглось для удара, кто-то схватил её сзади за горло. Чья-то сильная рука сжала ей шею словно тисками.

Из её пасти брызнула ядовитая слюна. Праматерь давилась и кашляла от удушья. В тщетных попытках освободиться она извивалась, била хвостом, но железная хватка не ослабевала. Она почувствовала вкус собственного яда, который скопился на её чёрном раздвоенном языке. Капельки смертоносной жидкости скатывались на её блестящую чешую, яд тонкой струйкой стекал по её телу. Она снова принялась извиваться. Горло сдавило ещё сильней.

И тут она услышала хрипловатый мужской голос.

— Попалась! — сказал её мучитель.

Она сразу же поняла, кто он. Зоркий Сокол.

Он повернул её к себе, и её глаза оказались прямо напротив его глаз. Он держал её в вытянутой руке, на большом расстоянии от себя. Это была не лишняя предосторожность. Он держал её так, что она не могла дотянуться до него. Она не могла ничего поделать. Он держал её мёртвой хваткой. Она видела золотистые искры, которые вспыхивали в его тёмных глазах, и перья цвета меди у него в волосах. «Нет, — подумала она, — это не простой смертный!»

Глядя ей прямо в глаза, он заговорил:

— Где они? Что ты с ними сделала?

— Ночной Песни больше нет, — ответила она и, помолчав, добавила: — Тебе её больше не видать!

На мгновение его глаза словно подёрнулись пеплом, но только на одно мгновение. И тогда она сказала, чтобы сделать ему ещё больнее:

— Слишком поздно. Ночная Песня потеряна для тебя. Ты опоздал!

Она думала, что, услышав это, он утратит присутствие духа, что он заплачет или лишится чувств, как это обычно бывает с людьми. Но вместо этого он ещё сильнее сдавил ей горло и начал яростно трясти её.

— Где малышка? Что ты сделала с моей дочерью?

И тут Праматерь поняла, что он в её власти: она может сделать с ним всё, что пожелает. Она солжёт ему, скажет что-нибудь такое, что он отпустит её. Тогда она разделается с ним и отправится на поиски своей внучки. Малышка… Скоро, очень скоро она заберёт себе его дочку!

Быть может, её коварный план и сработал бы, но Праматерь замешкалась, придумывая, что ответить Зоркому Соколу. А тот сжал ей горло с такой силой, что по её телу пробежала судорога и тяжёлый чешуйчатый хвост со свистом рассёк ему бедро.

Зоркий Сокол взвыл от боли. На его бедре открылась страшная рана.

Зоркий Сокол. Обезумевший от боли и горя мужчина — муж, потерявший любимую жену, отец, потерявший единственную дочь. У него больше не осталось ни надежд, ни слёз, ни снов.

Охваченный яростью и ненавистью, он подошёл к большому горшку, который сделала его жена для его дочери. Он поднял крышку и сунул Праматерь в горшок. С неистовой силой он мял, выкручивал и сгибал её огромное тело, пока не затолкал её в глиняную тюрьму. Он заточил её в глубокий горшок, предназначенный для свежей воды, ягод или речных раков, горшок, где можно хранить зерно или кукурузу, искусно украшенный горшок — подарок матери подрастающей дочке.

— Настал твой час! — крикнул Зоркий Сокол.

Он затолкал старую змею в красивый горшок и крепко-накрепко закрыл крышку. Чтобы крышка случайно не отскочила, он придавил её большим тяжёлым валуном, лежавшим возле самой воды.

А потом он начал рыть землю. Голыми руками он рыл вязкую, липкую глину, которой так много на берегах ручья, пока наконец не вырыл глубокую яму, где можно было похоронить горшок. И его страшную узницу.

Он опустил горшок на дно ямы и стал забрасывать его грязью и глиной. Он работал без устали и не заметил крохотной ранки на руке. Он чувствовал, как болит бедро, по которому Праматерь хлестнула чешуйчатым хвостом, но не обратил внимания на боль в руке, на опухшую кисть, на то, что боль и краснота дошли до запястья, потом до локтя, а потом и до плеча. Вскоре яд уже струился по его телу, проникая в артерии и вены, сливаясь с его волшебной кровью, — ведь в его жилах текла кровь Феникса, птицы Рух и божественного египетского ибиса Тота, кровь древних птиц, сказочных оборотней.

Он не заметил и ещё кое-чего — сосновой шишки, которая упала в выкопанную им яму. Этой шишке суждено было пережить жестокую засуху. От страшной жары шишка треснула и пустила корни в красную глину. Корни становились всё длиннее и толще, сплетались всё теснее и наконец обхватили глиняный горшок плотной сетью. Потом наверх пробился маленький зелёный росток, постепенно превратившийся в тонкий молоденький ствол. Деревцо изо всех сил тянулось вверх, к солнцу, становилось всё больше, всё мощнее. Этой сосне суждено было простоять здесь тысячу лет, пережить тысячи бурь и гроз. И вот однажды, во время страшной грозы, в неё ударила молния и расколола её ствол, на котором осталась широкая обугленная трещина, что шла от кроны до самых корней.

Мексиканская сосна.

Высокое, красивое дерево.

Барракуда понимал, что аллигатор смеётся над ним, играет с ним в какую-то игру. И это злило Барракуду. Ночь за ночью повторялось одно и то же. Возле лодки на поверхности протоки появлялись пузыри. Он поспешно направлял к ним лодку, но пузыри всплывали уже позади, за кормой.

Барракуда сделал большой глоток из своей фляжки: дешёвая, скверная, обжигающая глотку и внутренности водка.

От водки и наглого поведения аллигатора Барракуда стал медленно закипать.

Ярость, словно разгоравшееся пламя, поднималась от живота к горлу. Ему не терпелось сразиться с чудищем. И вот однажды ночью, причаливая к берегу, он ощутил удар по дну пироги: «Бум!» Такое случалось нередко: о дно его лодки часто ударялись аллигаторы, крупные рыбы, а иногда и речная крыса — нутрия, которая стала селиться в этих краях ещё в прошлом веке. Нутрии рыли норы в грязных болотистых берегах и питались водяными лилиями, что в изобилии росли на протоке.

«Бум!» — ещё один удар.

«Бум! Бум! Бум!» — ещё и ещё.

Барракуда понял, что на сей раз это не рыба и не водяная крыса. Пирога завертелась на воде, закачалась из стороны в сторону, словно лёгкий поплавок. Барракуда пошатнулся и с размаху сел на днище. Шест, которым он правил и отталкивался от берега, соскользнул в воду. Человека вдруг охватил ужас. Он растерялся, не зная, что делать. Берег был на расстоянии всего лишь полуметра, и можно было легко выпрыгнуть на землю и вытянуть лодку на сушу. Но человек знал: стоит ему занести ногу над бортом, и аллигатор тут же откусит её. От ярости и бессилия Барракуда выругался, проклиная огромную тварь, что ворочалась в воде, под лодкой. Во рту у него стало горько от водки и поднявшейся к горлу желчи.

«Бум! Бум! Бум!»

Лодка подпрыгнула. Ещё раз. И ещё. А потом бешено закружилась на воде, словно попала в воронку глубокого омута.

— ХВА-А-А-А-А-ТИ-И-И-ИТ! — вырвался из груди Барракуды отчаянный хриплый вопль.

Удары тут же прекратились, но лодка продолжала вертеться как волчок. У Барракуды закружилась голова, его затошнило. Крик разорвал влажный воздух и канул в воду протоки — туда, где в илистой мути прятался гигантский аллигатор. Барракуда припал к своей фляжке и стал жадно глотать обжигающую жидкость.

Лодка снова качнулась, на сей раз совсем чуть-чуть, и неподвижно застыла на поверхности воды. Как давно он забыл, что такое страх! Целых двадцать пять лет миновало с тех пор, когда он один, в незнакомом лесу, зажав в руке ружьё, преследовал раненого оленя. Тогда он чувствовал ужас, панический ужас, вроде того, что испытал сейчас. Это было четверть века назад. Позабытое чувство смертельного страха сдавило ему грудь. Пытаясь справиться с ним, он сделал глубокий вдох.

Овладев собой, он презрительно хмыкнул. Подумаешь! Тогда, двадцать пять лет назад, он победил. И теперь победа будет за ним. Барракуда поднял фляжку и, отсалютовав глупой речной твари, сделал ещё один большой глоток. Внутри у него бушевал пожар.

Он перегнулся через борт лодки и заметил, что она подплыла прямо к берегу. Странно! Он не мог понять, почему она вдруг двинулась в ту сторону. Он снова глотнул скверной водки и поднялся. Колени его дрожали. Он поспешно выпрыгнул на землю и вытянул лодку на берег. Перед глазами всё плыло, во рту было нестерпимо горько от желчи и водки. Приступ острой тошноты сразил его, и он без сил опустился на землю. Он закрыл глаза, стараясь прийти в себя, но это не помогло. Теряя сознание, он упал на влажный, густой мох. Последнее, что он расслышал, было назойливое пение москитов, которые поутру собирались плотно позавтракать.

А в это время, сидя под крыльцом покосившегося дома, Сабина почувствовала неладное. Утро уже наступило, солнце было высоко в небе, а человек до сих пор не вернулся из леса. Это было странно. Человек всегда покидал дом, едва солнце скрывалось за верхушками деревьев, и возвращался с первыми лучами солнца. За всю жизнь Сабины этот порядок ни разу не нарушался, поэтому она без опаски отправлялась вечером на охоту. Она знала: едва человек покинет дом, можно выйти из-под крыльца на поиски пропитания и вернуться до того, как он придёт из леса. И вот прошло уже много часов с тех пор, как она пришла с охоты, а человека всё не было.

Сабина была бы рада, если б обитатель покосившегося дома никогда не вернулся. Тогда бы она не боялась, что может попасться ему в руки. Но была одна проблема — цепь на шее Рейнджера. Человек был им необходим, потому что он кормил Рейнджера, хоть и не каждый день.

Пока на шее у Рейнджера была цепь, он не мог покинуть дом, не мог охотиться вместе с Сабиной. Она очень старалась помочь ему, приносила мышек и ящериц, и он с благодарностью поедал их. Но этой добычи было слишком мало для такого большого пса.

Что же будет, если человек так и не появится? Что будет с Рейнджером, прикованным цепью к крыльцу?

«Нет, — подумала Сабина, — он обязательно вернётся!»

Она подошла к Рейнджеру, который спал в самом дальнем и тёмном углу, нежно потёрлась о его бок и, свернувшись возле него клубком, тихонько замурлыкала. Рейнджер слегка шевельнулся во сне. Его живот подвело от голода, хотелось пить. Но Сабина была рядом — тёплый, живой клубочек. Её уютное мурлыканье успокаивало его.

Малышка Сабина. Всё, что у него осталось. Он не мог выразить, как она дорога ему, как много она для него значит.

Он проснулся и больше не мог уснуть. Его тоже беспокоило отсутствие Барракуды. Пёс терпеть не мог своего хозяина, но он зависел от человека, который время от времени поил и кормил его. Неужели он обречён умереть от голода и жажды, сидя на цепи возле крыльца? Нет, он не заслужил такой участи.

Пак не мог бы сказать, сколько прошло времени с тех пор, как он вылез из холодной солёной воды. День за днём его стремление пересечь ручей и оказаться на том берегу становилось всё сильнее. День за днём голос матери звучал в его ушах: «Обещай! Обещай, что ты вернёшься!»

И каждое утро после завтрака он шёл на берег и часами смотрел на своего врага — быструю воду. Там, на том берегу, остались его сестричка и старый пёс. Даже если у него получится перебраться на тот берег, как ему отыскать их? Куда идти? Ему нужен какой-то знак, чтобы он смог найти к ним дорогу.

Почему же Рейнджер не подаёт голоса? Каждый день Пак задавал себе этот вопрос, на который так и не было ответа. И вот сегодня, когда он сидел возле быстрой воды, ему пришла в голову ужасная мысль.

Почему Рейнджер не подаёт голоса?

Наверное, что-то случилось.

Вот оно! Вот то, что смутно тревожило его всё это время. Только теперь он смог взглянуть правде в глаза. От этой мысли шёрстка у него на спине стала дыбом: ш-ш-ш-ш-ш!

Наверное, что-то случилось.

Это предположение было словно порыв ледяного ветра. Ну конечно! Это было единственное объяснение. Иначе Рейнджер обязательно бы подал голос. Он поднял бы свою большую тяжёлую голову и громко залаял бы или завыл изо всех сил, чтобы маленький серый котёнок и мама-кошка услышали его.

Наверное, что-то случилось.

Солнце уже стояло высоко в небе. Пак смотрел на стремительное течение, на холодную быструю воду. Он должен попасть на тот берег. Должен вернуться к покосившемуся дому. Он снова собрался зашипеть, как вдруг… «Цок-цок-цок-цок!»

Неожиданный звук привлёк его внимание. Он огляделся — никого.

«Цок-цок-цок-цок!»

Пак снова огляделся. Никого. Он взглянул на солнечное пятно на устланной иглами земле. Никакого мелькания теней от пролетающих птиц. Странно…

«Цок-цок-цок-цок!»

Откуда же этот звук? И тут с дуба, что рос возле его норы, дождём посыпалась лузга от желудей. Пак поднял голову и посмотрел вверх.

«Цок-цок-цок-цок!»

Белка! Пак с трудом разглядел среди густой листвы маленького тёмно-рыжего зверька на самой верхушке дуба.

Собственно, ему был виден только пушистый беличий хвост.

Никогда ещё Паку не доводилось видеть, чтобы животное (птицы не в счёт) забиралось так высоко на дерево. Интересно, сколько метров оттуда до земли? Десять? Пятнадцать? Пак с удивлением наблюдал за шустрым зверьком. Белка перескочила на соседнюю ветку, потом на другую. Она смело раскачивалась на тонких концах веток и постоянно двигалась, останавливаясь лишь на секунду, чтобы сбросить вниз шелуху от желудей.

Пак продолжал наблюдать. Белка перескочила с дуба на соседнее дерево, снова пропутешествовала с одной ветки на другую, а потом легко сделала то, что казалось Паку невозможным. Она перепрыгнула через ручей.

Вот это да!

От изумления Пак застыл на месте с открытым ртом.

Оказавшись на том берегу, белка исчезла в тёмной чаще. Ну и ну! Как же он сам не догадался? Он взглянул на свои острые коготки. Ему ведь тоже ничего не стоит влезть на дерево! Для храбрости он тихонько заурчал, выпустил когти и помахал в воздухе передними лапами, потом уселся поудобнее и лизнул правое плечо язычком. А потом снова взглянул туда, где только что была белка, и принялся изучать ветки деревьев — тех, что росли на этом и на том берегу. Тот берег. Туда ему нужно попасть. Очень нужно.

Праматерь тоже знала, куда ей нужно попасть. На волю. Прочь из этого глиняного горшка, который когда-то был подарен маленькой девочке на день рождения. С тех пор прошла тысяча её дней рождения. Целая тысяча лет, проведённых в глиняной тюрьме. Праматерь широко разинула свою ватно-белую пасть и зевнула.

— С-с-с-с-скоро, — прошептала она, — нас-с-с-станет мой час-с-с-с-с!

Был уж полдень, когда Барракуда наконец очнулся. Яркие солнечные лучи пробивались через верхушки деревьев и падали ему на лицо. Разлепив веки, Барракуда моргнул и прищурился. За все эти годы он ни разу не выходил из дома среди бела дня. Он не привык к солнечному свету, от которого было больно глазам.

Он потёр лицо. Оно горело как в огне! И руки тоже. Он взглянул на них и поморщился. Руки опухли и были покрыты огромными волдырями. Ничего удивительного: стоило ему потерять сознание на берегу протоки, как москиты облепили его и устроили себе настоящий пир! А потом стало нещадно палить солнце и до красноты сожгло его бледную, непривычную к загару кожу. Барракуда с трудом поднялся и подошёл к протоке.

Зачерпнув прохладной воды, он умылся.

Вода отдавала гнилью. Наверное, она застаивалась в этой протоке миллионы лет. Древняя протока, что медленно струилась вдоль Большой песчаной поймы. На илистом дне её дремлет гигантский Царь-аллигатор.

Барракуда осторожно ощупал искусанное, обожжённое лицо и двинулся в лес. Он побрёл по тайной, одному ему известной тропе, которая вилась вдоль самого края страшных зыбучих песков. Барракуда шёл к своему покосившемуся дому и прислушивался: не залает ли пёс. Но всё было тихо. Глупый пёс. Разве это сторож? Что толку держать такую собаку?

Он вошёл на грязный, захламлённый двор и, подходя к дому, вдруг заметил, как какое-то мелкое животное шмыгнуло под крыльцо. Глупый пёс, который не может даже отвадить от дома крысу! Он поставил ружьё у перил крыльца и дёрнул цепь, чтобы проверить, жив ли ещё старый пёс. Рейнджер вылез из укрытия, сел возле ступеней и стал лизать больную лапу, в которой застряла пуля. Барракуда мрачно смотрел на него. Пёс был под стать ему самому — драный, хромой, изувеченный. Человек запустил руку в старую сумку, которая стояла на верхней ступеньке, достал горсть сухого собачьего корма и бросил в пустую миску.

Потом он вошёл в дом и как подкошенный рухнул на старый матрас. Но перед тем как он погрузился в тяжёлый сон, его вдруг осенила догадка: это мелкое животное, что при его появлении шмыгнуло под крыльцо, вовсе не крыса. Это кошка. «Отлично, — подумал он. — Она мне пригодится».

Аппетитная приманка.

В густых хвойных лесах обитает немало хищников, не только животных, но и растений. Здесь растут плотоядные цветы, чьи широко раскрытые чашечки заполнены сладким вязким сиропом, куда попадают доверчивые мухи и жуки. Здесь плетёт свои предательские сети коварный паук. В его ловушку постоянно попадаются всё новые жертвы.

Деревья многое могут рассказать о разных ловушках — о железных капканах охотников-трапперов, о стальных челюстях аллигаторов, о ядовитых зубах водяных мокасиновых змей.

Зелёные глаза Сабины мерцали в темноте под крыльцом. Она внимательно следила затем, что делается снаружи. Наконец-то можно отдохнуть. Человек вернулся и накормил Рейнджера. Она свернулась уютным клубком и зажмурила глаза. «Всё в порядке, — думала она. — Всё спокойно». Откуда было ей знать, что ловушка для неё уже расставлена?

У деревьев долгая память, очень долгая. Такая же долгая, как и у Мокасиновой Праматери. Но она, разумеется, помнила только то, что было до её заточения. Она не знала, что творилось в мире с тех пор, как она оказалась под землёй, запертая в глиняную тюрьму. Да и откуда ей было это знать?

Праматерь не знала многого. Очень многого. Например, она не знала, что стало с Зорким Соколом.

После поединка с Праматерью он почувствовал сильную боль в ноге — там, где чешуйчатый хвост ламии рассёк кожу, но это было не самое страшное. В его тело проникла смертельная отрава — змеиный яд, попавший в кровь.

Любой другой мужчина понял бы, что пришла его смерть. Он покорился бы неизбежному. Он зашёл бы в ручей, лёг на спину и позволил бы воде унести его вниз по течению, к югу, к широкой полноводной реке Сабине и ещё дальше, к Мексиканскому заливу, в который впадает река. Там, в открытом безбрежном синем море, он нашёл бы последний приют, навсегда избавившись от боли и страданий.

Но Зоркий Сокол не был обычным смертным человеком. В его жилах человеческая кровь была смешана с кровью волшебных птиц Гаруды и Тота, владевших магической мудростью Индии и Древнего Египта. Поэтому он терпеливо ждал, несмотря на открытую рану и жгучую отраву, несмотря на то, что каждое движение причиняло нестерпимую боль. Он ждал возвращения дочери. Ждал, потому что не мог сам отправиться за ней — его тело было парализовано ядом. Он ждал, он оставался в человеческом обличье, ведь он, в отличие от Ночной Песни, прекрасно знал: стоит ему снова надеть оперение, и он больше никогда не сможет стать человеком.

Он знал, что должен терпеть и оставаться человеком. Ради дочери. И он ждал её возле ручья, горько-солёного холодного лесного ручья. Он ждал, а жители деревни приносили ему еду — кукурузные лепёшки и ягоды, нежную крольчатину и мясо жареного бизона. Они сидели возле него и пели ему песни. Верные и преданные люди племени каддо, которые приняли его и его семью как родных. Они были рядом с ним, они переживали за него. Они ждали вместе с ним на берегу лесного горько-солёного ручья.

Не только люди каддо ждали вместе с ним. Рядом были птицы — зарянки и виреоны, галки и сапсаны. Некоторые расселись по ветвям деревьев, другие кружили в небе прямо над Зорким Соколом. Птицы знали: если он останется человеком, яд скоро убьёт его. И они кричали ему:

— Брат, надень свои перья! Летим отсюда!

С каждым днём ему становилось всё хуже. Он терял последние силы, но упорно отказывался слушать их зов.

— Сбрось человеческую кожу, брат! Летим скорее!

Но он не мог улететь. Где его девочка? Где дочка? Он задыхался, он кашлял кровью. Яд пропитал его лёгкие, заполнил его грудь и подступил к самому горлу.

— Летим с нами! — звали его синие сойки, корольки, вьюрки и чёрные боболинки.

— Летим! — кричали дикие утки, серые журавли и длинноногие синие цапли.

Но он повернулся к ним спиной и закрыл глаза. Дочка. Он будет ждать её. Он вдохнул побольше воздуха, и всё его тело пронзила боль. Боль пульсировала в ноге, как игла впивалась в лёгкие.

— Дочка! — крикнул он.

Свет померк в его глазах. И тут он услышал лёгкий шелест крохотных крылышек и нежное чириканье:

— Пора! Твоё время пришло!

Он поднял глаза и увидел в золотом солнечном луче сверкающую птичку колибри. Он улыбнулся ей, а она нежно тронула его влажный лоб блестящим крылом.

Когда люди каддо пришли с мисками еды на берег ручья, где страдал и умирал их друг и брат, они увидели только кучку перьев, отливающих медью в лучах заходящего солнца.

Так у лесного солёного ручья появилось имя. Каддо назвали его Плакучим — вечно оплакивающим пропавшую девочку, от которой исходило свечение. Это имя осталось в веках. Ручей Плакучий — чистый, холодный, горько-солёный, как слеза, — стремит свой бег к югу, туда, где катит свои воды река, впадающая в бескрайнее синее море.

И всё-таки что же случилось с девочкой, со светящейся малышкой? Если верить акации, осине и тальнику, она заблудилась в незнакомом лесу. День за днём она шла дальше и дальше, но вокруг по-прежнему всё было чужое и непривычное: земля под ногами становилась всё суше, деревья росли всё реже. Она родилась в тех местах, где всегда была густая тень, где редкие солнечные лучи с трудом пробивались сквозь густую листву калины, чёрного дуба и клёна. А здесь было слишком много солнца, и оно обжигало её нежную мерцающую кожу. Небо там, где она родилась, состояло из маленьких кусочков, из крошечных лоскутков, которые виднелись между сплетёнными ветвями деревьев, между длинными иглами высоких сосен, что покачивались на ветру и тихонько перешёптывались друг с другом. А здесь небо было как огромная простыня, оно висело прямо у неё над головой — огромное, пустынное.

Земля, по которой она ступала, была сухой и твёрдой, высокая трава, доходившая ей до пояса, волновалась и гнулась от ветра. Дома, в густом лесу, деревья защищали её от ветра, а здесь ветер дул прямо в лицо. Он преследовал её на этом лугу, заросшем густой травой.

Ах, этот ветер! Никогда раньше мягкий и нежный ветер не гладил её по плечам, не трепал волосы. Она вдыхала его полной грудью.

Бескрайний зелёный луг был похож на море. От ветра по траве пробегала рябь — точь-в-точь как рябь, что бежит по морской глади. Говорят, если закрыть глаза, то почувствуешь, как качается Земля: вперёд-назад, вперёд-назад… Словно лодка на морском просторе.

Маленькой девочке, очутившейся в незнакомом месте, было всё равно, что вокруг неё — зелёный луг или синее море. Маленькая девочка, заблудившаяся малышка, она осталась совсем одна. Рядом с ней больше не было матери — той, что каждую ночь пела ей колыбельную. Не было и отца — он ждал её на берегу лесного ручья, страдая от нестерпимой боли. Маленькая девочка отправилась на поиски бабушки, которую ей не суждено было повстречать. Маленькая светящаяся девочка. Заблудившаяся малышка. Одна-одинёшенька в чужом краю.

Она оглядела бескрайнее море травы, потом, запрокинув голову, посмотрела в бескрайнее небо. Огромная пустота вдруг навалилась на неё — ей стало ясно, что она больше никогда не увидит маму.

Почему она вдруг поняла это? Как нам порой удаётся понять самое важное? Быть может, это случается, если долгое время стоять тихо-тихо и внимательно прислушиваться к тому, о чём шепчутся трава и деревья. А может быть, солнечный луч иногда приносит нам самую главную весть.

А может, это любовь, которая безошибочно чувствует, когда любимые уходят от нас навсегда.

Как только дочка Ночной Песни и Зоркого Сокола поняла это, она почувствовала себя совсем крохотной. Крохотной и беспомощной. Самым маленьким и жалким существом на планете.

Любая другая девочка на её месте сжалась бы в комочек и горько заплакала. Но светящаяся малышка была не просто маленькой девочкой — она вела свой род от мифического морского народа: от шелков, ундин и сирен. В её жилах текла кровь и других волшебных существ — ведь она была дочерью Зоркого Сокола и приходилась роднёй легендарному птичьему племени.

Стоя на зелёном лугу, где ветер гладил её по плечам и развевал её волосы, она подняла руки к синему небу, навстречу облакам. Её кожа светилась в солнечных лучах, переливалась всеми цветами радуги. И вдруг небо наполнилось птицами — стаями ласточек и стрижей, овсянок и кардиналов, длиннохвостых скворцов и красноголовых дятлов, пёстрых куропаток и пересмешников. Миллионы птиц кружились в небе и звали её на разные голоса.

— Дочка! — кричали они. — Сбрось человеческую кожу!

Они камнем падали вниз и снова взмывали вверх, они вились у неё над головой, и, пока они чирикали, свистели и щебетали, всё тело девочки стало покрываться пёрышками. Пёрышки росли у неё на плечах, на шее, на руках — сияющие блестящие пёрышки, переливающиеся всеми цветами радуги. И вдруг она взлетела в воздух, словно крохотная сверкающая искорка, и свежий ветер подхватил её и стремительно понёс ввысь — всё дальше от земли.

Сидя в глиняном горшке, Праматерь почувствовала, как на неё, словно гигантская волна, накатывает тоска. Суждено ли ей когда-нибудь погреться в золотых солнечных лучах? Суждено ли снова увидеть своего друга Царя-аллигатора? Суждено ли ей когда-нибудь снова ощутить, как кожу холодит свежий ветер, или дождь, или серебристый лунный свет? Её кожа. Чешуйчатая, отливающая металлическим блеском. Целую тысячу лет никто не дотрагивался до её кожи, не прикасался к ней. И вот теперь она с радостью отдала бы свою кожу за то, чтобы ещё хоть раз услышать колыбельную Ночной Песни, ещё хоть раз увидеть, как светится на солнце её родная внучка. Праматерь яростно хлестнула хвостом по толстой стенке горшка. Её кожа. Её боль.

Под крыльцом жизнь Сабины шла своим чередом. Она понятия не имела о том, что Барракуда знает о её существовании, что он уже строит коварные планы. Да и откуда ей было знать это? Следующие два или три дня Барракуда провёл как обычно. Он уходил из дома на закате, возвращался на рассвете. Сабина не знала, что в тот день, когда он заметил её, он вошёл в дом, расчистил пальцем кружок на чёрном от грязи оконном стекле и долго смотрел на замусоренный двор, пока не увидел, что кошка выскользнула из-под крыльца и отправилась в лес на охоту. Потом он перевёл взгляд на Рейнджера, который лежал возле пустой миски, и злобно хмыкнул.

— Глупый пёс! — пробормотал он. — От него никакого толку. Зачем я его кормлю? Пусть его кормит эта кошка!

Он провёл рукавом по пыльному подоконнику, потом потёр кулаком воспалённые глаза. Всё тело его горело — его искусали москиты, безжалостные солнечные лучи сожгли его кожу, которая, покраснев, покрылась волдырями и нестерпимо зудела.

Но лицо его горело не только от укусов и солнечных ожогов. Оно горело от злобы и стыда. Боль, что жгла его снаружи, не шла ни в какое сравнение с той болью, что поедом ела его изнутри.

Он уселся на ступеньках крыльца и стал чистить своё старое ружьё. Победить Царя-аллигатора стало для него делом чести. Этой твари не удастся запугать его! В воду он больше ни ногой. Там хозяйничает аллигатор. Он будет вести охоту, стоя на твёрдой земле.

Протирая приклад старого ружья, Барракуда пробормотал:

— Я выманю его на берег и тогда…

Он вскинул ружьё к плечу и, заглянув в прицел, ухмыльнулся.

Под крыльцом, прижавшись друг к другу, сидели Сабина и Рейнджер. Простреленная лапа Рейнджера ныла, но он не жаловался. Он лизнул Сабину в темечко и лёг, глядя на замусоренный двор и на тёмную стену деревьев, среди которых тускло поблёскивали огоньки светлячков. Цепь на шее вдруг показалось ему страшно тяжёлой.

Солнце уже садилось, когда вдруг прямо у линии деревьев, там, где они совсем близко подступали ко двору, что-то ярко блеснуло — словно в воздухе вспыхнула крохотная радуга и закачалась, как на качелях: вверх-вниз, вверх-вниз… Пёс поморгал глазами. Неужели колибри?

Он знал, что значит появление колибри. Интересно, за кем она прилетела? Рейнджер лизнул раненую лапу. Боль в ране стихла.

Снаружи Барракуда, сидевший на крыльце с ружьём, тоже заметил птичку. Он навёл ружье прямо на танцующую крохотную радугу, прижался сожжённой на солнце щекой к прикладу, прицелился и нажал курок.

БУ-У-У-УМ!

Барракуда опустил ружьё. Радуги не стало. Он не успел понять, попал он в неё или нет. Во всяком случае, колибри бесследно исчезла. Ну и ладно. Ему не было до неё никакого дела. Он вовсе не собирался охотиться на колибри.

Внизу, под крыльцом, Сабина сжалась, услышав выстрел. Она давно не слышала этого звука, но она отлично знала, что он означает. Он означает чью-то смерть. Он означает, что у кого-то отняли жизнь. Она не забыла, чему учили её мама и Рейнджер. Она знала, что в лапе Рейнджера застряла пуля. Она видела шкуры мёртвых зверей на перилах крыльца. Не приведи Бог встать на пути жестокого человека с ружьём. Не приведи Бог. Это было правило. Хорошее правило.

Пак сделал открытие! Он сможет попасть на тот берег ручья, если будет, как белка, перепрыгивать с ветки на ветку, с дерева на дерево.

Он быстро взобрался на верхушку старой раскидистой ниссы. С его острыми загнутыми коготками это оказалось очень легко. Отсюда, сверху, ручей выглядел совсем маленьким, словно узкая ленточка. Паку казалось, что перепрыгнуть его не составит никакого труда. Оглядевшись, он увидел нескольких белок, которые ловко, как цирковые акробаты, перескакивали с ветки на ветку. Потом он посмотрел вниз и увидел землю.

Ой! Вниз глядеть, пожалуй, не стоило. У него захватило дух. Земля была… так… далеко… страшно… далеко…

Но он не собирался отступать. Сидя на верхушке дерева и осматривая окрестности, Пак был как никогда уверен: Сабина и Рейнджер по-прежнему там, на том берегу. Его шёрстку обдувал прохладный ветерок, и Паку казалось: стоит ему прыгнуть — и ветерок подхватит его и понесёт вперёд. Однако он понимал, что перелететь по воздуху ему не удастся, необходимо прыгать с одной ветки на другую. Но едва он приближался к тонкому, гибкому концу ветки, как та начинала гнуться и качаться вверх-вниз, словно хотела сбросить Пака, и котёнку приходилось ретироваться назад, ближе к стволу, где ветка была толще и прочнее. Интересно, как белкам удаётся так ловко скакать по деревьям?

Несколько минут он сидел очень тихо. И тут послышался знакомый звук.

«Цок-цок-цок-цок!»

Та же белка, которую он видел вчера, легко прыгала с дерева на дерево, с ветки на ветку. Её пушистый хвост развевался по ветру, как парус.

«Цок-цок-цок-цок!»

Пак внимательно следил за тем, как она перелетала с одной ветки на другую, как, едва коснувшись лапками тонкого конца ветки, сразу же перепрыгивала на соседнюю. Она двигалась точно и изящно. И очень быстро.

Быстро! Вот в чём залог успеха. Должно быть, ветка сгибалась и прыгала под ним, потому что он всё делал медленно. Он тоже должен двигаться быстро, а не медленно.

Он проводил взглядом белку, пока та не исчезла среди густой листвы, и снова двинулся к тонкому концу ветки. Шаг, другой, третий… Пак глубоко вдохнул и попытался подбодрить себя.

Быстро! Надо прыгать быстро!

Вперёд, Пак! Быстро!

Но едва он сделал ещё шажок, как ветка под ним согнулась и подпрыгнула. Пак судорожно вцепился когтями в кору. Замерев, он дожидался, пока ветка не перестанет качаться под ним. Его слегка подташнивало, живот подвело от испуга. Подумав, он решил, что быстро у него ничего не выйдет. Пожалуй, он всё-таки будет прыгать медленно.

Он потихоньку пополз вперёд. Ветка становилась всё тоньше. Пак замер и посмотрел на соседнее дерево. Оно приветливо протягивало ему крепкую длинную ветку. Если он рассчитает точно, то приземлится как раз на неё.

Пак дополз до середины ветки, когда она снова запрыгала под ним. Вверх-вниз. Он выпустил когти, снова замер и стал готовиться к прыжку. Раз… два… три…

БУ-У-У-У-М!

Грохнул выстрел.

И Пак сорвался с ветки.

Лёжа на илистом дне протоки, Царь-аллигатор чуял неладное. Прошло уже несколько ночей, а человек в лодке ещё ни разу не появился.

«Он вернётся, — подумал Царь-аллигатор. — Такие всегда возвращаются».

Он всплыл на поверхность, мигнул золотисто-жёлтыми глазами и втянул в себя влажный воздух.

— Скоро пойдёт дождь, — прошептал он, вновь опустился на дно илистой протоки и погрузился в дремоту.

Старая мексиканская сосна, та, что высилась на берегу лесного ручья, тоже знала, что будет дождь. Теперь она была ростом не больше десяти метров, но всё-таки издалека чувствовала, что надвигается буря. Буря шла с юга и была ещё далеко, но дерево знало: буря будет сильной.

Деревья всегда первыми угадывают приближение бури. Эта буря надвигалась со стороны Мексиканского залива и шла вверх по течению широкой серебристой Сабины. Эта буря зародилась у берегов Западной Африки. Горячее дыхание пустыни Сахары перелетело через просторы Атлантики, опалило Кубу и Ямайку и достигло Мексиканского залива. Теперь жаркий африканский ветер вздымал тёплые воды лагуны Мадре.

Скоро, очень скоро буря достигнет этих влажных хвойных лесов и обрушится на них с неистовой силой. Нужно скорее закрывать все засовы и ни в коем случае не выходить из дому в эту бурную, ненастную ночь.

Небо в просветах между ветвями деревьев стало густо-синим. Мёртвая тишина, воцарившаяся в лесу, беспокоила Барракуду. Он достал из кармана фляжку и откупорил её. Она была пуста, как собачья миска у крыльца.

Наверное, он мог бы продержаться одну ночь без горькой обжигающей жидкости. Наверное, мог бы. Но зачем? Ночь едва началась. А вот глупый пёс подождёт. Да и к чему переводить еду и кормить бесполезную, обречённую собаку? Он покачал головой и сплюнул, потом сел в свой старый пикап, под которым собралась густая масляная лужа. Машина, надсадно кашляя, завелась не сразу — ему пришлось несколько раз поворачивать ключ зажигания. Барракуда выехал со двора и направился к таверне, что стояла возле неприметной лесной дороги.

Ну что ж, он ещё раз послушает их россказни. А сам и слова не вымолвит. Ни звука. Он подождёт. Скоро, очень скоро все они умолкнут, слушая его рассказ. Они все будут смотреть ему в рот. Скоро, очень скоро он вытащит Царя-аллигатора за ушко да на солнышко!

Барракуда нажал на газ, и пикап исчез в лесной глуши.

Рёв двигателя испугал Сабину и Рейнджера. Грохот выстрела был страшен, но звук мотора был ещё хуже. С ним были связаны воспоминания о том дне, когда Барракуда бросил в кузов трёхцветную маму-кошку и Пака и увёз их неизвестно куда. Шёрстка Сабины стала дыбом. Кошечка выгнула спину и угрожающе зашипела.

Рейнджер дождался, когда пикап исчез из вида, вылез из-под крыльца, подполз к миске и облизал её, хотя она была совершенно чистой. В животе у него урчало от голода. Сабина тоже вышла из-под крыльца и потянулась. Она была рада наконец оказаться на воле. Все последние дни ей пришлось быть особенно осторожной: Барракуда постоянно был рядом, почти всё время сидел на ступеньках крыльца.

Сабина тоже проголодалась. Она ласково потёрлась бочком о лапы Рейнджера и направилась к лесу. Но перед тем как скрыться в чаще, она подняла мордочку вверх и втянула носом воздух. Погода меняется. Скоро будет дождь. Проливной дождь. Похоже, приближается буря.

Пак летел вверх тормашками — вниз, вниз, вниз, задевая ветки старой ниссы, которые словно пытались поймать его на лету. Он падал, рассекая плотный влажный воздух — всё ниже и ниже, — на красную вязкую глину на берегу ручья по имени Плакучий.

Бум!!!

Падая, он сумел перевернуться в воздухе и, как свойственно всем кошкам, приземлился на четыре лапы. Но всё-таки удар был такой сильный, что в глазах всё закружилось — деревья, сосновые иглы, красная глина и ручей. В ушах стоял звон.

Пак поморгал, потом кашлянул. Рёбра у него побаливали, на правом боку ныла глубокая царапина. Лап он не чувствовал — казалось, от удара они ушли в живот. Он не был уверен, что может идти. Сердце бешено стучало. Он задыхался. Пак потряс головой — ему не хватало воздуха.

Потом он расслышал журчание воды. Оно отдавалось в ушах. «Вода. Мы возле воды». Пак снова кашлянул. Ему никак не удавалось восстановить дыхание.

Если бы он только мог перебраться на тот берег.

Если бы только мог!

«Обещай, что ты вернёшься».

В глазах всё кружилось, царапина на боку саднила, лапы ломило. В памяти эхом отдавался звук выстрела. Надвигалась ночь, молчаливая, чёрная. Деревья тихонько перешёптывались. Пак, храбрый котёнок Пак, сидел на берегу быстрого ручья, думая, что на этот раз вышел сухим из воды.

И вот брызнули первые капли дождя — вначале мелкие, прохладные, словно вечерняя роса.

Сабина заспешила назад, к покосившемуся дому, чтобы успеть юркнуть под крыльцо. Охота была неудачной. Все мелкие зверьки и птички попрятались от надвигавшейся бури. Живот у неё подвело от голода, но она знала, что Рейнджеру ещё хуже. Она несла в зубах единственную свою добычу — маленькую зелёную ящерку.

Рейнджер ждал её дома. Он лежал, свесив на землю длинные уши.

А в это время в обшарпанной таверне в самом тёмном углу сидел Барракуда, на столе перед ним стояла бутылка рома. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и улыбался. Он не обращал внимания на дождь, барабанивший по тонкой жестяной кровле у него над головой. Зато он прислушивался к разговорам завсегдатаев, устроившихся за соседними столиками. Он жадно впитывал их рассказы. Один выловил громадного сома весом — ей-богу, не вру! — целых двадцать кило. Другой поймал в капкан огромного бурого медведя, третий — гигантского енота. Но особенно интересовали Барракуду истории про аллигаторов.

«Скоро, — думал он, — очень скоро я буду самым знаменитым охотником в этих лесах!» Давным-давно он отказался от имени, которое родители дали ему при рождении, и навсегда оставил его в прошлом вместе с хьюстонскими верфями, доками, морским каналом, вечно пьяным отцом. Очень скоро у всех на устах будет его кличка — Барракуда. Он станет знаменитым. Скоро, очень скоро! Он всем им покажет!

Он потянулся за бутылкой, отхлебнул ещё глоток и снова откинулся на спинку стула. Дождь за окном шёл всё сильнее.

Праматерь шевельнулась в своей глиняной тюрьме. Надвигалась буря. Она чувствовала её приближение. Жёлтые глаза змеи блеснули во тьме. А там, снаружи, в облаках блеснула молния.

— С-с-с-с-скоро…

Барракуде наконец наскучило слушать хвастливые байки завсегдатаев таверны. Он расплатился с барменом парой ондатровых шкур, вышел за дверь и направился к своему ржавому пикапу. Капли дождя стучали по ветвям деревьев. Он залез на сиденье, завёл машину и выехал на узкую заросшую дорогу. Он не спешил возвращаться к покосившемуся дому. Свернув в другом месте, он через некоторое время очутился на небольшой лесной поляне. Заглушив мотор, он спустил стекло и глубоко вдохнул свежий ночной воздух. Он вытащил из бардачка припасённую бутылку рома, поставил её перед собой на панели и откинулся на спинку кресла, слушая шум дождя, стучавшего по крыше и по лобовому стеклу грузовика.

Он редко заглядывал на эту поляну, где ещё мальчишкой отпраздновал свою первую великую победу. Он никогда никому не рассказывал об олене. Да и зачем? Кто стал бы его слушать? Кому это интересно? То ли дело победа над гигантским аллигатором. Об этом не зазорно поведать кому угодно.

В ясную погоду над поляной в ночном небе можно было видеть звёзды. В Хьюстоне, где он жил в детстве, было полным-полно звёзд, но они казались бледными на фоне ярких огней большого города. Он отлично это помнил. А сейчас шёл дождь и звёзд в небе не было. Ну и ладно. Капли дождя разбивались о лобовое стекло и оставляли мокрые отпечатки в форме звёздочек. Он поднёс к губам бутылку, сделал большой глоток и утёр губы рукавом. Его лицо всё ещё горело от укусов москитов. Ром помогал заглушить боль.

Он непременно выловит Царя-аллигатора. Непременно. Это вопрос времени. Скоро имя Барракуда будет известно всем и каждому. Его будут повторять все, даже незнакомые люди. Даже те, кто насмехался над ним, над его изувеченным лицом. Скоро его имя будет греметь по всей округе. Очень скоро.

Он потянулся за бутылкой, снова отхлебнул из неё и опять откинулся на спинку кресла. Поляну уже затянуло сплошной пеленой дождя. Ненастье усиливалось.

На берегу лесного ручья проснулся котёнок Пак. Его разбудили холодные капли дождя. Он поднялся, встряхнулся, и тут вдруг сверху раздался ужасный грохот — КР-Р-Р-РАХ! Ослепительная молния расколола небо пополам. Мокрая шёрстка Пака стала дыбом. После падения у него всё ещё кружилась голова, все мышцы болели. Он огляделся — вокруг только непроглядная ночная тьма. Дождь капал на его серую шубку. Он почесал ухо задней лапой, потом лизнул промокший бок — тот самый, на котором осталась длинная царапина. Судя по всему, она была неглубокой, но изрядно саднила.

КР-Р-Р-Р-РАХ! Ещё один удар грома, и ещё один яркий всполох молнии, на секунду осветившей лес и высокую раскидистую ниссу. Пак взглянул вверх и сразу вспомнил, как упал с дерева. Он потянулся — кажется, все кости целы.

Тут снова вспыхнул ослепительный зигзаг молнии, и, будто бы и впрямь кто-то расстегнул на небе застёжку, оттуда хлынуло как из ведра. Это был ливень, который пропутешествовал тысячи километров, чтобы наконец стеной обрушиться на эти непроходимые хвойные леса.

Пак бросился в своё укрытие — маленькую норку в корнях старой ниссы. Промокший насквозь, он отряхнулся, залез в самый дальний угол и свернулся калачиком. Всё его тельце, от кончиков ушей до кончика хвоста, ныло и болело.

Снаружи доносился мерный шум дождя, но в норке было сухо и уютно. Как под крыльцом покосившегося дома. «Не выходите из-под крыльца. Под крыльцом вы в безопасности». Его охватило блаженное чувство покоя. Но скоро оно сменилось тревогой. Шум дождя упорно нашёптывал ему: «Обещай… обещай… обещай…»

Глубоко внизу, под корнями старой ниссы, шевельнулась древняя тварь: «Дочка… Я заберу дочку!»

Как много обещаний!..

А рядом, всего в нескольких метрах, в лесном ручье стала подниматься вода.

Рано утром Сабина услышала звук приближающегося грузовика. Потом она услышала, как Барракуда протопал по деревянным ступенькам, как за ним захлопнулась дверь. Пол у неё над головой заскрипел от его тяжёлых шагов. Знакомые звуки, которые она знала с самого рождения. Звуки, по которым она рассчитывала время, как по часам, — когда можно выходить на охоту, а когда пора возвращаться под крыльцо.

Она вслушивалась в них, насторожённо поводя ушами. Тишина. И вот наконец — бум! Снова хлопнула входная дверь. Значит, Барракуда на сей раз не забыл покормить Рейнджера. Замечательно! Сегодня будет хороший день.

Она увидела, как Барракуда ставит миску с кормом рядом с Рейнджером. Рейнджер всегда сжимался от страха, когда человек приближался к нему. Нередко появление миски с кормом сопровождалось пинком и жалобным взвизгом пса. Сабина затаила дыхание. Человек поставил миску на землю и пошёл обратно к крыльцу. Он не стал пинать Рейнджера, не закричал на него и даже не дёрнул за цепь. Просто поставил перед ним миску. Сабина облегчённо вздохнула.

Да, сегодня будет хороший день.

Она услышала, как Барракуда поднялся по ступенькам, как хлопнула дверь. Тогда она осторожно направилась к выходу. Вначале наружу высунулся её розовый носик, затем показались чуткие, подрагивающие усики. Дождь, чистый, свежий дождь, смыл всю старую грязь, принёс с собой чистоту и свежесть.

Рейнджер увидел, что она вылезла из-под крыльца. Он немного подвинулся, чтобы дать ей место возле миски. Там было совсем немного еды — горстка самого дешёвого собачьего корма. Но Рейнджер был рад и этому. И ещё он был рад, что может разделить эту скудную пайку со своей младшей сестричкой, маленькой серой кошечкой, дочкой своего верного друга. Корм в миске. Прохладный дождик. Свежий воздух. Несмотря на усталость и боль в лапе, несмотря на то что его шкура была похожа на старое, заношенное пальто, он подумал: «Хороший день. Сегодня будет хороший день».

Ни один из них не заметил, что на крыльце стоит Барракуда и смотрит на них. Он нарочно хлопнул дверью, чтобы они подумали, будто он зашёл в дом.

— Хорошая приманка, — едва слышно сказал он, глядя на пса и кошку.

Перед глазами у него неспешно проплывал гигантский, тридцатиметровый Царь-аллигатор.

Сабина была рада дождю. Она сидела возле миски рядом со своим другом Рейнджером, который доедал остатки корма. Солнце всегда таило опасность. Но сегодня солнца не было, только сплошной дождь, который быстро намочил её шубку. Свежий, прохладный дождь. Она поднялась и встряхнулась. Дождь смоет пыль и грязь, которые въелись в её шкурку под крыльцом. Двор утопал в грязи. Всюду виднелись груды мусора и старые доски. Одна из них валялась прямо возле миски Рейнджера. Это был островок посреди раскисшей грязи. Сабина уселась на доску и принялась вылизывать правую заднюю лапу. Вычистив её, она принялась за левую. День начинался так, как надо: миска с кормом для Рейнджера, шёпот прохладного дождя.

Сабина усердно занималась своим утренним туалетом, вылизывая каждую шерстинку своей серебристой шубки. Она тщательно вычистила передние лапки, в том числе и шёрстку между пальцами. Свернув голову набок, она постаралась достать язычком до загривка. Влажной лапкой вымыла мордочку, а потом принялась за животик. Время от времени она поворачивалась к Рейнджеру, чтобы лизнуть его длинные шелковистые уши.

Рейнджер покончил со скудным завтраком, улёгся на бок и перекатился поближе к Сабине. Он валялся прямо в раскисшей грязи, под дождём, возле своей миски. Сабина сидела рядом на доске. На мгновение она почувствовала, что совершенно счастлива — дождь, миска с едой, старый верный друг рядом… Что ещё нужно маленькой серебристо-серой кошке? Сабина умела ценить эти редкие счастливые моменты.

Откуда ей было знать, что Барракуда не ушёл в дом, что стук захлопнувшейся двери был коварной ловушкой? Откуда ей было знать, что Барракуда видел Царя-аллигатора, который скрывался в болотистых заводях, что тянутся между Большой и Малой песчаными поймами? Откуда ей было знать, что Барракуда жаждал поймать Царя-аллигатора и эта жажда была ещё больше, чем сам аллигатор? Откуда ей было знать, что Барракуде была нужна приманка, чтобы привязать её к дереву на берегу илистой протоки и ловить аллигатора на живца? Откуда ей было знать, что кошка — идеальная приманка для охотника за аллигатором? Откуда ей было знать, что Барракуда стоит на крыльце и видит, как она вышла из-под крыльца, залезла на доску, тщательно умылась, улеглась возле старого пса, уютно поджав под себя лапки, и закрыла глаза — словно бы нарочно для того, чтобы он мог неслышно подкрасться сзади и схватить её за загривок? Грубые руки сжали ей шею, сдавили горло, подняли её высоко в воздух, и, полузадушенная, из последних сил она отчаянно закричала:

— Мя-а-а-а-а-а-а-ау!

Лежавший в грязи возле миски Рейнджер не заметил, как Барракуда подкрался к маленькой серебристой кошечке, но, едва услышав её жалобный вопль, тут же громко зарычал. Злобный рык охотничьего пса был похож на рёв, с которым электропила вгрызается в толстый ствол старого дерева.

Этот звук мог издать только вконец рассвирепевший, обезумевший от ярости пёс.

Рейнджер не знал, сколько дней прошло с тех пор, как на его глазах Барракуда схватил за холку трёхцветную кошку и малыша Пака, сунул их в мешок и бросил в кузов ржавого пикапа, под которым вечно натекала густая масляная лужа, когда он стоял на траве позади покосившегося дома. Рейнджер не знал, сколько прошло дней, но ему казалось, что это было только вчера. Что только вчера он бился на цепи, натягивая её изо всех сил. Только вчера он бешено лаял, отчаянно выл и рычал, пока не сорвал горло так, что не мог даже ничего прошептать на ушко Сабине. Только вчера он едва смог хрипло кашлянуть, получив жестокий удар под рёбра железным носком сапога. С тех пор он за всё время не издал больше ни звука.

И вот теперь, когда он увидел, что Барракуда поймал Сабину, его единственную отраду, его дорогую девочку, которую он любил больше всего на свете — больше солнечного света, больше мозговых косточек, даже больше, чем след зверя на лесной тропе, — когда он увидел, что человек с уродливым, похожим на щучью морду лицом схватил её за загривок и грубо встряхнул, Рейнджер не выдержал, и его рык разорвал тишину, нависшую над лесом.

Злобное, хриплое рычание, словно охотничьим ножом вспороли влажный, тяжёлый воздух. От этого звука дрожь прошла по листве вязов, дубов, осин и сикоморов.

Этот звук застал Барракуду врасплох. Он замер от неожиданности, потом, не сводя глаз с собаки, сделал шаг вперёд, споткнулся и выронил серебристую кошечку. Сабина упала на землю и судорожно глотнула воздуха. Пёс угрожающе рычал на человека и поэтому не мог крикнуть Сабине: «Беги! Беги! Беги прочь из этого проклятого места! Беги от покосившегося дома, от жестокого человека с грубыми руками!»

Впрочем, Сабине и не нужно было ничего объяснять. Она бросилась наутёк, выскочила со двора и опрометью помчалась к большому кусту бузины, что рос посреди карликовых пальм. Их колючие стволы больно царапали ей мордочку и лапки, пока она пробиралась к бузине сквозь эту живую изгородь. Куст рос недостаточно далеко от жуткого двора, чтобы кошка почувствовала себя в безопасности. Она затаилась в бузине, окружённая пальмовой изгородью, и дрожала как осиновый лист.

Она не видела, как Барракуда поднял тяжёлую доску, чтобы ударить Рейнджера по спине, но промахнулся и, поскользнувшись, упал в чёрную грязь. Она не видела, как он грузно шлёпнулся на землю, как Рейнджер впился зубами ему в ногу. Но она услышала, как человек закричал от боли и ярости:

— Ах, глупый пёс! Ты мне заплатишь за это!

Потом громко хлопнула дверь, и рычание Рейнджера смолкло. Прошло несколько минут, и впервые за долгое время она услышала протяжный вой своего друга.

— Ар-р-р-р-р-ру-у-у-у-у!

Сабина замерла, вслушиваясь в переливы его голоса, в звучные серебристые ноты:

— Ар-р-р-р-р-ру-у-у-у-у! — Звуки парили над мокрыми деревьями, над притихшим хвойным лесом. — Ар-р-р-р-ру! Ар-р-р-р-р-ру-у-у-у!!!

Сабина закрыла глаза. Она так соскучилась по этому вою, что теперь ей хотелось утонуть в этих чистых, простых, таких родных звуках. Но скоро она поняла: это не колыбельная и не собачий блюз. Этот вой был совсем другим. Он был полон гнева. Полон печали. Полон боли.

Сабина поглубже забилась в своё укрытие. Что-то теперь будет? Какая новая беда?

Промокший Пак одиноко сидел на берегу ручья и смотрел, как поднимается вода. Ручей уже стал в два раза шире, чем был вчера. Пак ещё не совсем оправился после вчерашних попыток подражать белкам, однако ему уже стало гораздо лучше — особенно после того, как он сытно позавтракал двумя мышками-полёвками. Он обнаружил их под грудой листьев возле своего укрытия. Дождь немного стих, и мелкие зверьки вылезли наружу из своих мокрых норок. Это было очень кстати для голодного котёнка, который к тому же сильно ударился, упав с дерева.

Серый рассвет нехотя занимался над лесом. Солнце по-прежнему было плотно укутано густыми тучами. Пак вымыл язычком мокрые лапки, лизнул длинную царапину на боку. Потом он лёг на землю, поджав под себя лапки, и стал смотреть на поднимающуюся воду. Похоже, теперь ему никогда не перебраться на ту сторону.

Ручей, словно угадав его мысли, тихонько нашёптывал ему:

— Сестра! Сестра! Сестра! — Ручей будто звал его, мерно повторяя: — Сестра, сестра, сестра…

Да, у него есть сестра. Сабина. Где она сейчас? Что с ней? Закрыв глаза, он так ясно увидел её, свою сестру-двойняшку, свою подружку. Как же он соскучился по ней!

— Сестра, сестра, сестра…

Мимо него катился ручей Плакучий. Пак открыл глаза и снова взглянул на воду.

Далёкий раскат грома прокатился над верхушками деревьев, и тут же совсем рядом огненный зигзаг прорезал тучи. Молния сверкнула прямо над головой Пака. Послышался треск наэлектризованного воздуха.

Усы котёнка тревожно задрожали.

И вдруг — словно от блеска молнии распахнулась закрытая прежде дверь, — раздался долгожданный звук, который Пак так давно мечтал услышать. Собачий вой. Вой, прокатившийся над верхушками деревьев, гулко отдававшийся в тяжёлом, влажном воздухе.

— Ар-р-р-р-р-ру-у-у-у-у!

Пак потряс головой. Может, ему почудилось?

— Ар-р-р-р-р-ру-у-у-у-у!

Вот опять!

— Ар-р-р-р-р-ру-у-у-у-у!!

Этот вой ни с чем нельзя было перепутать. На целом свете был только один пёс, который умел издавать такой звук. И этот звук катился над лесом, парил над берегами солёного ручья, над Паком, который чутко навострил уши, ловя знакомые ноты. Рейнджер! Ну конечно же это он!

Пак впитывал этот звук всем телом. Да! Это был Рейнджер!

— Ар-р-р-р-р-ру-у-у-у-у!

Тот самый звук! Пак повёл ушами, стараясь как можно точнее определить, откуда он раздаётся.

— Ар-р-р-р-р-ру-у-у-у-у!

Несомненно, звук доносился с противоположного берега ручья. Кажется, это где-то неподалёку. Если бы только Паку удалось перебраться на ту сторону, он тут же разобрался бы, куда идти. Он нашёл бы их. Он помог бы им спастись от страшного человека с грубыми руками. От жестокого Барракуды. Как? Этого он пока и сам не знал. Но он знал, что должен выполнить обещание.

Он снова навострил уши, встал столбиком на задние лапки, словно кролик, и замер в ожидании.

Ручей журчал всё громче, вода в нём поднималась всё выше. Пак обошёл вокруг дерева и снова поднялся на задние лапы. Он понюхал воздух и повёл ушами.

Но вокруг была тишина. Он сел и прислушался: только мерный говор ручья и ровный шум дождя. Вой прекратился. Собачья песня стихла.

Ну и пусть! Он уже понял, куда ему двигаться. Надо идти на северо-восток, и тогда он обязательно найдёт их. Обязательно!

— Ар-р-р-р-р-ру-у-у-у-у!

Пак снова услышал знакомый вой.

И тут он вдруг понял, что это совсем не тот звук, к которому он привык с первых дней своей жизни. Этот вой был полон гнева и печали. Он звучал настойчиво и тревожно, он взывал о помощи. Значит, у них что-то случилось. Что-то страшное.

— Ар-р-р-р-р-ру-у-у-у-у!

Он должен спешить.

«Обещай мне, Пак. Обещай, что ты вернёшься. Обещай, что ты отыщешь сестру».

— Ар-р-р-р-р-ру-у-у-у-у! — Снова тот же вой.

«Обещай, что ты вернёшься, чтобы разорвать цепь».

Они в опасности! Пак чувствовал, Пак знал это. Его ноздри раздулись: он снова ощутил запах грубых рук, мерзкого старого мешка, застарелый запах тухлой рыбы и костей. Запах бензина, запах ржавого кузова. Этот запах он никогда не забудет.

И тут, словно в ответ на его тревожные мысли, пелену дождя снова разорвал вой:

— Ар-р-р-р-р-ру-у-у-у-у!

Пак взглянул на ручей. Он знал, что должен сейчас же попасть на тот берег. Немедленно. Теперь его кошачий радар был настроен правильно. Он знал, в каком направлении идти. Туда, откуда раздавались позывные — вой Рейнджера.

Сабина, сидя в кусте бузины, вздрогнула и насторожённо оглянулась. Она почувствовала, что с Рейнджером случилась беда. Она чуяла её едкий запах. Беда! Сабина встряхнулась изо всех сил, словно могла скинуть с себя беду, отбросить её прочь. Но беда снова обрушилась на неё, пропитав её шубку, словно проливной дождь.

На мгновение её ослепил короткий разряд молнии, которая вспыхнула где-то совсем близко, и следом сразу же раздался громовой раскат. От наэлектризованного воздуха её промокшая шёрстка встала дыбом. Беда. Беда повсюду. И выхода нет.

Когда же, думала она, когда же наконец она сможет вернуться назад, к Рейнджеру, забраться под крыльцо покосившегося дома и уютно свернуться клубочком у него под боком? Барракуда конечно же уйдёт из дома ночью. Он всегда уходит по ночам. Но до ночи ещё далеко. Сабина поджала под себя лапки и устроилась поудобнее.

— Ну что же, подождём, — рассудительно сказала она себе и, зарывшись мордочкой в свой пушистый хвост, вдруг ощутила бесконечное одиночество.

Они с Рейнджером никогда не расставались так надолго. Даже отправляясь охотиться на мышек, ящериц и птиц, она уходила от дома не дальше чем на сто метров.

Что всё-таки случилось с Рейнджером, с бедным псом, прикованным цепью к крыльцу покосившегося дома? Сабина встала и выгнула спину. Надо возвращаться. Её хвост нервно подёргивался.

Что с Рейнджером?

Что с ним?

Цепь на шее.

Что с Рейнджером?

Беда.

Беда.

Она чуяла беду. Её запах.

Что с Рейнджером?

Вопрос звучал снова и снова, как заезженная пластинка. Она знала, что не может вернуться, пока не стемнеет. Возвращаться днём слишком опасно. Снова всего в нескольких метрах от неё раздался оглушительный удар грома, и дождь хлынул как из ведра. И всего в нескольких метрах от неё Барракуда вышел из дома, схватил цепь и вытащил рычащего пса из-под крыльца. Укушенная нога Барракуды была повязана кухонным полотенцем, которое уже пропиталось кровью. Человек был вне себя от злобы, и боль в ноге только подливала масла в огонь. Он изо всех сил тянул и дёргал цепь, пока не вытащил упирающегося и рычащего пса из его тёмного и тёплого убежища.

— Глупый, глупый пёс! — рявкнул он. — Из-за тебя я упустил кошку, а из неё вышла бы отличная приманка.

Рейнджер заворчал, оскалив зубы. И тут Барракуда засмеялся ужасным смехом:

— Ничего! На худой конец сойдёт и старый пёс! — И он с такой силой дёрнул заржавевшую цепь, что пёс упал в грязь.

Барракуда схватил доску, на которой всего несколько минут назад Сабина чистила свою серебристую шубку, время от времени проводя розовым язычком по длинным ушам гончего пса. Барракуда схватил старую, гнилую доску, размахнулся и наотмашь ударил ею по собачьей морде. Раздался мокрый, чавкающий звук — ШВАРК!

Рейнджеру показалось, что ослепительно-белая молния пронзила его глаза, уши, челюсть. Он взвизгнул от ужасной боли, но от этого ему стало только хуже. Тогда он стал рваться с цепи, но Барракуда был крепкий мужчина. У него были широкие плечи и грудь — благодаря шесту, которым он правил лодкой; сильные от долгого хождения по вязкой, болотистой почве ноги и мускулистые руки, которыми он частенько вытаскивал из воды тяжёлых аллигаторов.

Если бы Рейнджер был молодым псом, он не спасовал бы перед жестоким человеком. Он вцепился бы в гнилую доску крепкими зубами и перекусил бы её пополам. А потом он мёртвой хваткой впился бы в горло Барракуде и покончил бы с ним раз и навсегда.

Но Рейнджер был старым, больным псом, давным-давно позабывшим, что такое настоящий собачий корм. От долгого сидения на цепи его мышцы ослабели, он отощал, шерсть стала тусклой и лезла клочьями.

Пёс почувствовал солёный вкус крови. Кровь заполняла его ноздри и пасть, кровь капала на землю. Он вдруг разом обмяк, лапы его задрожали, разъехались, и он, жалкий и прибитый, шлёпнулся прямо в грязь. Грязь была холодной и скользкой, но он этого даже не чувствовал. Его нос был залит кровью так, что он едва дышал. Судорожно разинув пасть, он попытался сделать вдох, но язык так распух, что почти не пропускал воздух.

Барракуда отшвырнул доску на другой конец двора, резко дёрнул цепь и, оглушительно рявкнув: «Вставай!» — подтащил к себе упавшего Рейнджера.

Рейнджер судорожно глотал воздух, его веки распухли, из-под них выступила кровь.

И тут Барракуда сделал нечто поразительное. Нечто такое, чего он не делал долгие годы. Он отстегнул ржавую цепь от крыльца! Сердце бедного пса забилось чаще, в нём затеплилась робкая надежда, и Рейнджер, собрав остатки мужества, постарался приподняться. Наконец ему это удалось, и, преодолевая боль, он встал, из последних сил стараясь унять дрожь в непослушных лапах.

Барракуда потянул за цепь, и Рейнджер пошёл за ним. Когда-то он был охотничьим псом, лучшим гончим в этих местах, по эту сторону от Сабины — широкой серебристой реки, впадавшей в тёплое синее море. Однажды Рейнджер сумел выследить и загнать пуму — быть может, последнюю пуму в этих лесах. Он пригнал её к ограде фермерского дома. Он был тогда сильным и смелым и не боялся ни свирепых жёлтых глаз пумы, ни её смертельно опасных когтей. Прижав её к изгороди, он лаял до тех пор, пока Барракуда не подоспел и не застрелил дикую кошку.

До того случая с рысью не было зверя, которого он не мог бы загнать. Но потом пришла ночь, та роковая ночь, когда он промедлил и дал рыси ускользнуть, а Барракуда, промахнувшись, попал в собственного пса и прострелил ему заднюю лапу. Рана постепенно затянулась, но с тех пор он стал не нужен хозяину. Хозяин отрёкся от него. Он посадил его на цепь, приковав к крыльцу, так что пёс мог только ходить по кругу. И для него один нескончаемый день стал сменяться другим, и так год проходил за годом.

Рейнджер, хромая, плёлся за человеком и вспоминал то давнее время, когда он мог безошибочно взять след, отыскать и выследить добычу. Он с гордостью подумал о том, что когда-то был хорошим охотничьим псом. Очень хорошим.

Рейнджер, пошатываясь, ковылял за человеком. Пёс, который всегда был надёжным и преданным другом. Пёс, который пел собачий блюз, изливая свою тоску и боль. Пёс, чей голос звучал над лесом, окутывая высокие деревья, стелился над илистыми водами и над молчаливыми болотами, гулко отдавался в тяжёлом, влажном воздухе. Пёс, который всю жизнь верно служил хозяину.

Рейнджер задыхался. Да, он верно служил хозяину, но у него в жизни было ещё кое-что, кроме этого. Пёс дал обещание защищать своего друга-кошку и её котят. И он позорно проспал тот момент, когда Барракуда сгрёб своими ручищами трёхцветную кошку и малыша Пака. Жестокий человек отнял у него любимого друга, забрал ту, которая искренне и преданно любила его, которая доверила ему своих детей. Он обещал ей защищать их. Да, он обещал. Обещал! И не выполнил обещания. И вот теперь единственное, что у него осталось, — это Сабина.

Верная, преданная Сабина. Он не протянул бы долго без скромных лакомств, которые она приносила ему из леса: мышек, ящериц, речных раков. Сколько раз поутру, когда его миска пустовала, она, выскользнув из-под крыльца, отправлялась на охоту и приносила ему что-нибудь поесть — полосатую ящерку, зелёную лягушку или кузнечика. А однажды она принесла ему старого, жёсткого скворца. Давно он не ел ничего вкуснее! Как он благодарен Сабине! Ведь без её помощи ему гораздо чаще приходилось бы сидеть совсем голодным.

Верная Сабина. А что он сделал для неё? Ничего. Он снова не заметил надвигающейся опасности и не смог защитить даже её, свою дорогую девочку, которую он любил больше всего на свете. Ему оставалось только надеяться, что ей удалось убежать, что она спаслась и навсегда покинула страшное место и страшного человека.

Рейнджер закашлялся, кровь пошла у него горлом. Он брёл за человеком, оставляя на земле кровавый след. Кто он теперь? Пёс, который всё потерял. Пёс, у которого ничего не осталось, кроме его преданного и любящего сердца — старого, больного сердца, готового разорваться от каждого хриплого вдоха, от каждого приступа кашля.

Он слышал, как гремела старая, ржавая цепь. Проклятая цепь! Как он ненавидел её! Барракуда, дёргая цепь, тащил старого пса к размокшим от дождя берегам Большой песчаной поймы. Повинуясь инстинкту, пёс опустил голову и уткнул нос в землю, как много лет назад, когда он ещё ходил с человеком на охоту. Его разбитый нос уже почти не различал запахов, кроме одного-единственного — запаха чёрной вязкой грязи.

Он не учуял маленькую серебристо-серую кошечку, которая неслышно выскользнула из куста бузины и, крадучись, отправилась за ними. Она шла за Барракудой, а тот, дёргая за ржавую цепь, тащил старого пса к Большой песчаной пойме, чтобы скормить его тридцатиметровому чудищу, добыть которое он мечтал днём и ночью.

Что может дерево? Не так уж много. Тянуться ввысь к солнцу и звёздам, раскачиваться и гнуться под порывами ветра. Однако некоторые старые, тысячелетние деревья могут, так сказать, взять судьбу в свои собственные руки-ветки. Старая мексиканская сосна увидела, как маленький котёнок, её котёнок, весь в ссадинах после недавнего падения, насторожил ушки и, подавшись вперёд, вслушивается в голос старого пса. Она тоже услышала собачий блюз, его звонкие серебристые звуки, которые раньше почти каждую ночь наполняли влажный воздух, и почувствовала эту тоску и боль, звуки проникли под кору, добравшись до самой сердцевины мощного ствола.

Ливень размягчил и без того влажную почву. Она стала мягкой и мокрой, слишком мягкой, чтобы держать старое дерево. Могучее дерево, что стояло здесь веками. Дерево, в которое некогда ударила молния и которое медленно умирало, становясь всё короче и короче. Дерево, чья высота стала в два раза ниже, чем прежде, чьи прекрасные длинные иглы из зелёных стали медно-красными и толстым ковром устилали мшистую землю. Дерево, чьи ветви обламывались одна за другой и падали в быстрый ручей, уносивший их к морю. Дерево, чей ствол был расколот пополам и у подножия которого в крохотной норке нашёл приют осиротевший котёнок. Одинокая мексиканская сосна, чьи корни глубоко-глубоко под землёй целую тысячу лет держали в своих крепких объятиях древний глиняный горшок, ставший тюрьмой для ещё более древнего существа. И вот пришёл миг, когда земля, размокшая от ливня, стала слишком мягкой и уже не могла больше держать старое дерево.

КР-Р-РАХ-Х-Х!!!

Дерево покачнулось, медленно накренилось и рухнуло на землю. Его корни, словно цепкие пальцы, выдернули из-под земли глиняный горшок, вырвали его из темноты — на тусклый, серый свет ненастного, дождливого утра.

И когда горшок оказался на поверхности, весь покрытый толстым слоем красной глины, Праматерь очнулась от своей вековой дремоты. Она стала биться о стенки горшка, раскачивать его, пока он не упал набок и не скатился вниз на берег ручья. Тогда она свернулась тугим клубком и изо всех сил ударила по глиняной стенке: КР-Р-Р-Р-РАХ-Х-Х!

— А-а-а-а-ах! — прошептала она. — Наконец! Мой час-с-с с нас-с-с-с-ста-а-ал!

После тысячелетнего мрака в её тюрьму впервые проник серебристый луч света. Он пробился сквозь V-образную трещину, которая от удара образовалась в стенке горшка. И Праматерь проскользнула сквозь эту узкую трещину, оставив на её острых краях старую кожу. Наконец-то! Она потеряла счёт годам, проведённым в старой коже, которая давным-давно стала ей мала. Теперь она сбросила её и оставила в глиняной тюрьме. Впервые за долгие-долгие годы — слишком долгие, чтобы можно было их сосчитать! — блестящие прохладные капли дождя оросили её новую иссиня-чёрную кожу. Она задержалась на берегу только на одно мгновение — чтобы кинуть последний взгляд на сброшенную кожу и на разбитый глиняный горшок, — и стремительно скользнула в солёную воду ручья Плакучего.

Она не заметила маленького серого котёнка, который перепутанным серым клубочком катился прочь от упавшего дерева. Пак выскочил из своей норы за секунду до катастрофы. На его глазах сосна, которая стала ему приютом, вдруг рухнула набок со страшным треском: К-Р-Р-Р-Р-Р-РАААААХ-Х-Х-Х-Х!!!

Пак не видел ни горшка, ни огромной змеи. Он не видел, что дождь стал понемногу стихать. Он не видел, как, ударившись о землю, задрожали ветви старой сосны. Он видел только, как мелькают его собственные лапки, уносившие его дальше — ещё дальше, ещё! — от рухнувшей сосны.

Капли дождя, падавшие на его серую шкурку, были очень холодными, такими же как вода солёного ручья. Пак моментально вымок и замёрз и потому бежал всё быстрее и быстрее, бежал изо всех сил, как можно дальше от старого, мёртвого дерева, от страшного треска и грохота.

Наконец он остановился и понял, что бежит не в ту сторону, что удаляется от места, откуда слышался вой Рейнджера. Ничего не поделаешь, придётся возвращаться к упавшему дереву. От пережитого ужаса он дрожал от кончиков усов до кончика хвоста. Где-то далеко над лесом снова вспыхнул ослепительный зигзаг. И хотя на Паке не было сухой шерстинки, его мокрая шубка стала дыбом. Воздух был по-прежнему заряжен электричеством, от которого у него гудело в ушах.

Пак повернул назад и пошёл обратно к старой сосне, к берегу ручья, туда, откуда он услышал вой Рейнджера. Он видел клочки серого неба между ветвями величественных деревьев. Перед ним снова был ручей, который уже вышел из берегов, и вода в нём поднималась всё выше. Нет, никогда ему не перебраться через этот ручей. Никогда.

Вдруг горькое чувство тоски охватило его. Тоска по сестричке, серебристой близняшке Сабине. Тоска по Рейнджеру, доброму псу с длинными шелковистыми ушами и тёплым животом, с его заунывной колыбельной. Как ему не хватало этой собачьей колыбельной! И тоска по маме, любимой трёхцветной маме-кошке, которая ласково вылизывала ему лобик шершавым розовым языком.

Да, теперь он точно знал, где находятся Рейнджер и Сабина. Но от этого было мало проку. Они были далеко, словно на другой планете, — на том берегу глубокого и быстрого ручья. Понурив голову, Пак возвращался к нему. Вода в ручье вскипала и пенилась. Как он увеличился, этот ручей! Как быстро бежал, гордясь тем, что теперь в нём стало в три раза больше воды! Вода была повсюду, даже воздух был пропитан ею. Паку казалось, что он вот-вот захлебнётся от этого мокрого воздуха.

Он был так полон тоской, что едва не прошёл мимо своего дерева.

Его дерево. Красивое и высокое. Дерево, которое четверть века назад расколола молния и которое наконец обрушилось на землю. Оно упало четверть века спустя после того удара молнии. Четверть века спустя после того, как в портовом районе Хьюстона пьяный отец ударил своего сына по лицу. Четверть века дерево медленно умирало. Здесь, на берегу ручья, посреди хвойных лесов, оно четверть века цеплялось корнями за влажную красную глину.

И вот теперь эта глина, размокшая от дождя, глина, которая держала его так долго, стала слишком мягкой. Дерево цеплялось за глину из последних сил. Оно раскачивалось из стороны в сторону, пока наконец не упало, выбрав правильное направление: оно упало поперёк ручья, того самого ручья, на берегу которого оно простояло всю свою долгую жизнь.

Пак взглянул на упавшее дерево.

Перед ним был мост. Мост через ручей.

Свершилось! Праматерь наконец обрела свободу. Она сразу же скользнула в солёный ручей, но оставалась там недолго. Тысячу лет она слышала только свои мысли, только свой голос, только биение своего сердца. Теперь она хотела услышать голос старого друга.

Она проползла по дну ручья и очутилась на противоположном берегу. Она радовалась холодному дождю, который падал на её блестящую кожу, радовалась тому, что наконец может вытянуться во всю длину.

Скоро она уже оказалась по ту сторону старого песчаного карьера. Она миновала зыбучие пески, которые проглотили бы всякое живое существо, но не Праматерь. Она проскользнула через карьер так стремительно, что коварный песок не успел схватить её.

И вот она уже в Большой песчаной пойме, на берегу илистой протоки, там, где она, как встарь, обвилась своим сильным телом вокруг старого чёрного кипариса и, свесившись с самой толстой ветки, стала глядеть вниз, на бурую воду. Скоро показались знакомые пузыри, поднимавшиеся со дна протоки.

— Сестра! — Царь-аллигатор всплыл на поверхность.

Она была поражена, увидев его: он стал ещё толще, ещё длиннее.

— Я вернулась, — сказала она.

— Я ждал тебя, — ответил он.

Он и впрямь ждал её, ждал все эти долгие годы. Он удивился, когда она исчезла. Он раздумывал, куда она подевалась, где она прячется и почему. Но он точно знал, что она вернётся.

— Как же долго тебя не было! — сказал он.

— Где она? — прошептала змея. — Где дочка?

И он приготовился рассказать ей все новости, всё, что случилось в лесу за долгую тысячу лет. Но рассказ его прервался, не успев начаться. Он вдруг почуял, что кто-то приближается к протоке. Это был человек. Тот самый человек! И Царь-аллигатор, ударив хвостом по воде, ушёл на самое дно. «Ничего, — подумал он, — с новостями ещё успеется. Праматерь подождёт. Что такое несколько часов по сравнению с целой тысячей лет?»

Расстроенная змея заползла на крону кипариса, на самые верхние его ветви, обвилась вокруг них, тихонько прошипела: «Ш-ш-ш-ш-ш!» — и, замерев, стала наблюдать.

Сверху ей было всё прекрасно видно.

На другом берегу ручья Пак подошёл поближе к упавшему дереву. Он чуял запах воды. Брызги ручья долетали до его носа. Он сделал ещё несколько шагов и влез на толстое основание лежащей сосны. Вода гудела под ним, в ней плыли, кружась, обломанные ветки. Бурный поток был вовсе не похож на мирный ручей, по которому он пытался плыть вместе с черепахами всего несколько дней тому назад. Тогда он очутился в ручье, и это было очень плохо. Но сейчас всё было намного, намного хуже. Вода пенилась вокруг дерева и продолжала быстро подниматься. Надо решаться. Если он промедлит, дерево окажется под водой или вода смоет его со ствола, пока он будет переходить через ручей. Пак взглянул вниз и увидел стремительный водоворот. Запах воды ударил ему в ноздри. Брызги летели ему в нос, в глаза, в уши.

«Ты должен вернуться. Должен вернуться».

Пак помотал головой. Собравшись с духом, он сделал ещё один шажок. Лапы его дрогнули, он едва не оступился. Он снова посмотрел вниз. Вода с шумом неслась прямо под ним. Голова его закружилась, живот свело, к горлу подступила тошнота. Он глубоко вздохнул…

«Ты вернёшься. Обещай, что ты вернёшься».

И он побежал. Побежал на тот берег по стволу тысячелетнего дерева, которое могло наконец отдохнуть от долгого неподвижного стояния; по расколотому стволу дерева, которое не смогло удержаться в мокрой красной земле и, падая, легло поперёк лесного ручья, соединив два его берега.

Оказавшись на другом берегу, Пак растерялся. Ливень стих, превратившись вначале в моросящий дождик, а потом в густой туман. Пак постоял некоторое время, стараясь уловить нужное направление и настроить свой кошачий радар. Он повёл ушами, повернулся на северо-восток и замер.

Он прислушивался. Он ждал.

Ни звука. До него доносился только шум ручья и птичий хор, который звучал всё громче и громче с верхушек окрестных деревьев. Пак взглянул наверх. Дождь прекратился, но небо всё ещё было затянуто серыми тучами. Видимо, ливень начнётся снова. Надо спешить. Он знал, он чувствовал, что где-то неподалёку его сестра, Рейнджер, тёплый дом под крыльцом, где он родился.

Всем известны истории о кошках, которые прошли тысячи километров, чтобы вернуться домой. Паку не надо было идти так далеко. Птице по воздуху нужно было бы пролететь всего пять километров, чтобы покрыть расстояние между норой в корнях мексиканской сосны и покосившимся домом. По земле, конечно, было дальше, но ненамного.

И вот Пак подошёл к покосившемуся дому и снова увидел грязный двор, ржавый пикап с натёкшей под ним масляной лужей — тот самый пикап, что увёз его вместе с мамой. Он вдохнул прогорклый воздух, в котором стоял запах тухлой рыбы и старых костей, взглянул на полуразвалившийся сарай на краю двора, на трухлявое крыльцо, на разбросанные пустые бутылки и консервные банки. Живот у него подвело, во рту появился горький привкус.

«Ты должен вернуться! Вернуться! Вернуться!»

Мамины предсмертные слова. Они не переставая звучали у него в ушах.

И вот, стоя перед домом, он наконец мог сказать: «Я вернулся». Он обещал и выполнил обещание. Он обещал маме, что вернётся и поможет Сабине и Рейнджеру.

Сабина и Рейнджер.

Он лёг на живот и пополз к крыльцу. Ему пришлось дышать ртом — вонь вокруг стояла невыносимая. Шерсть у него на спине поднялась дыбом. Он всё сильнее прижимался к земле и потихоньку крался к дому. С того места, где он находился, ему был хорошо виден лаз, который вёл под крыльцо, в безопасное, тёмное укрытие. Его усы дрожали.

Теперь от края крыльца его отделял какой-нибудь десяток метров. Десять метров между краем леса и краем крыльца. Но Паку эти десять метров показались целой милей. Совершенно открытое пространство, где ты ничем не защищён и где может произойти всё, что угодно. Здесь требовалась особая бдительность.

Пак ещё сильнее припал к грязной земле. Животом он чувствовал, какая она сырая и холодная. Каждый мускул его дрожал от напряжения, хвост нервно дёргался из стороны в сторону. Он подползал всё ближе, ближе.

Осталось совсем чуть-чуть. Он шепнул:

— Сабина! — Ещё ближе. — Сабина! — Ещё шажок. — Сабина!

Нет ответа. Ещё шажок. Наверное, она просто не слышит. До тёмного лаза осталось не больше метра. Пак сделал глубокий вдох, весь подобрался и — прыг! — разом очутился под крыльцом.

— Сабина! — громким шёпотом позвал он.

Через мгновение его глаза привыкли к темноте. Он сел и огляделся. Здесь всё было по-прежнему, ничего не изменилось. Только потолок казался ниже, и старый сапог, в котором он частенько прятался, когда был ещё малышом, стал будто бы меньше… Он закрыл глаза. Оказавшись снова здесь, в том месте, где он родился и вырос, он припомнил колыбельную Рейнджера.

Какие там были слова?

Песня всплыла в его памяти. Он прекрасно помнил её.

Наконец-то он дома, под крыльцом. Как он скучал по дому все эти дни! И вот, вернувшись сюда, он оказался здесь совсем один. И только колыбельная звучит в его памяти. Нежная мелодия словно ласково гладила его по шёрстке.

И тут он вдруг понял. Эта строчка… Всё это время она не давала ему покоя. Всё время. Он поверил обещанию Рейнджера. Ведь тот обещал — «буду рядом я всегда». «Рядом» — это значит здесь, под крыльцом. Но его здесь нет. Где же он? Где старый пёс? И где Сабина? Как бы то ни было, вряд ли они ушли далеко, ведь совсем недавно отсюда слышался вой Рейнджера.

Пак выглянул из-под крыльца и осмотрел двор. Вот миска Рейнджера. Он вылез наружу и подбежал к миске. Корма в ней не было, зато в ней была кровь. И рядом тоже была лужа крови. Даже дождь не смог смыть её. Пак приподнял лапу — она вся была в крови. Пак осмотрелся. Кровь была повсюду. Много крови — на миске, на земле, лужицы крови вперемешку с дождевыми лужами. Пак потряс лапой. Кровь брызнула с неё в разные стороны.

Вот и ответ. Значит, случилось что-то страшное. Он всхлипнул. Это его вина. Он нарушил правило. Он навлёк беду на всю свою семью.

Он почувствовал, что к горлу подступил ком.

Ком отчаяния.

Ком отвращения.

Ком страха.

Ком гнева.

Пак тяжело дышал, ужасный ком душил его. Он уткнул нос в землю и вдохнул запах. Без сомнения, это была кровь Рейнджера. Но был здесь и другой запах. Была ещё чья-то кровь. Пак поднял голову. Через двор тянулся кровавый след. Он был отчётливо виден. Это была та же кровь, в которой он испачкался, когда вылез из-под крыльца. Он снова встряхнул лапу. Он должен найти того, кто это сделал. Найти того, кто пролил кровь. И он пошёл на восток. Пошёл по запаху крови — крови Рейнджера и крови неизвестного. След вёл его к илистой протоке, к зыбучим пескам и болотам, которые тянулись между Большой и Малой песчаными поймами.

Барракуда рванул цепь. Пёс закашлялся, споткнулся и едва не упал. Человеку было всё равно. Он тянул и тянул цепь, и если бы пёс не смог идти, он поволок бы его за собой по земле. Взглянув на несчастное животное, Барракуда ухмыльнулся. Хватит кормить этого дармоеда. Теперь он сам пойдёт на корм. Царю-аллигатору такое блюдо придётся по вкусу.

Однако Барракуде всё чаще приходилось останавливаться, чтобы дать отдых больной ноге. Проклятый пёс укусил его гораздо сильнее, чем ему показалось вначале. Он взглянул на грязное полотенце. Оно насквозь пропиталось кровью. Лишь бы добраться до места, где разделяются Большая и Малая песчаные поймы. Там можно будет остановиться и потуже завязать ногу. Идти оставалось не так уж далеко — не больше километра.

Лицо Барракуды перекосилось от злобы. Глупый пёс. Барракуду и раньше кусали звери. Он закатал рукав и взглянул на свою руку. Вот рубцы, оставленные челюстями аллигаторов, которых он забивал, вытащив на берег. Эти следы острых зубов белки, а эти — водяной крысы. Однажды на него напала его тёзка барракуда — словно бритвой полоснула по пальцам. А как-то раз его укусила змея медноголовка. Он тогда целую неделю был между жизнью и смертью. Не мог даже подняться со своего драного матраса. Просто удивительно, что ему удалось выжить.

Но этот укус в ногу был не таким, как все прочие. Его укусил пёс. Его собственный пёс. И этот укус болел как-то по-другому. Если бы Барракуда был умнее, если бы он был внимательнее и лучше понимал животных, он бы понял, в чём разница. Все остальные звери кусали его из страха, кусали, защищаясь, спасая свою жизнь. Рейнджер же укусил его, потому что он был в гневе, в ярости, потому что защищал ту, которую любил больше всех на свете. В этом и было дело. Но Барракуда не отличался большим умом и не был склонен к размышлениям. Поэтому он, прихрамывая, шёл вперёд, резко дёргая цепь и злобно бормоча себе под нос:

— Глупый пёс!

Рейнджер из последних сил плёлся за ним. Каждый шаг давался ему с трудом. Все его силы уходили на то, чтобы переставлять лапы. Одна лапа. Теперь другая. Шаг. Ещё шаг. Ещё. Он задыхался. От каждого вдоха саднило в груди. Он шёл, уткнув нос в землю. Он чувствовал только один запах — крови, которая сочилась из раны на ноге Барракуды.

Но и его собственная кровь тоже капала на землю, оставляя след. След, по которому шёл котёнок Пак.

Сабина, маленькая кошечка Сабина тоже шла вслед за старым псом. Она старалась не отставать и при этом держаться на безопасном расстоянии, чтобы страшный человек не увидел её. А тот останавливался через каждые два-три шага и оглядывался через плечо на Рейнджера или нагибался, чтобы осмотреть рану на ноге. Сабина знала: если только он заметит её, то снова схватит за загривок грубыми руками. Поэтому она шла по кровавому следу, то замедляя, то ускоряя шаг, но ни на мгновение не теряя из виду пса и человека. Сабина-пантера, Сабина-пума, Сабина-львица.

Сабина. Маленькая кошечка Сабина.

Спрятавшись в кроне старого кипариса, Праматерь обвилась своим массивным телом вокруг толстой ветки и замерла в ожидании. Она ждала целую тысячу лет. Ей ничего не стоило подождать ещё самую малость. Рано или поздно Царь-аллигатор всплывёт на поверхность протоки и ответит ей на вопрос: «Где дочка?»

— Сссс-коро! — прошипела она. — Я заберу её ссс себе!

Когда Барракуда наконец дошёл до того места, где разделяются две сестры — Большая и Малая песчаные поймы, укушенная нога стала пульсировать от боли. Он сунул руку в карман джинсов, вытащил фляжку с ромом, отвинтил крышку и сделал большой глоток. Он привык к рому, который часто заменял ему завтрак, обед и ужин. Изрядная доза рома приглушит боль от собачьего укуса. Он утёр рот ладонью и с силой потянул цепь. Он не спал со вчерашнего дня, и его изрядно утомил долгий путь от покосившегося дома до места прощания двух сестёр — Большой и Малой песчаных пойм.

На берегу илистой протоки высился старый чёрный кипарис. Барракуда много раз сидел здесь, под этим самым деревом, привязав пирогу к какой-нибудь коряге, торчавшей из мутной воды. Кипарис рос на болотистом берегу метрах в пяти от воды. Подходящее местечко для засады. Здесь он и будет поджидать Царя-аллигатора. Ему надоело мокнуть и мёрзнуть под дождём. Под деревом можно укрыться от непогоды. Барракуда подтащил пса к самой кромке воды.

— Сидеть! Слышишь, ты, глупый пёс? — скомандовал он, и вконец обессиленный Рейнджер тяжело опустился на размокшую землю.

Барракуда же пошёл к дереву, держа в руке конец цепи.

Такой человек, как Барракуда, разумеется, не мог отправиться на болота без ружья. Ружьё было его главным богатством и единственным, что ещё связывало его с цивилизацией. Он потянул за ремень и снял ружьё с плеча, потом сел, прислонившись спиной к толстому стволу, и положил ружьё рядом. Без солнца трудно было определить время, но Барракуда знал, что ему придётся долго ждать, пока гигантский аллигатор всплывёт на поверхность. Аллигаторы обычно охотятся по ночам.

Что же, он готов к долгому ожиданию. Он обмотал цепь вокруг дерева и взглянул на Рейнджера, который лежал возле воды. «Отличная приманка, — подумал он. — И отличный план».

Да, он придумал отличный план.

Бросив ещё один взгляд на измученного пса, он сказал себе:

— Отлично! — И, отхлебнув ещё рома, снова прислонился к кипарису. — Отлично, — пробормотал он, закрывая глаза.

Рейнджер не слышал его. Каждая клеточка его тела ныла от боли. Раскрыв пасть и высунув распухший язык, он судорожно глотал воздух. Его нос был разбит и залит кровью. Рейнджер знал, что рано или поздно к берегу подплывёт аллигатор. Раньше ему доводилось видеть, как Барракуда охотился на аллигаторов, как привязывал у протоки какое-нибудь животное для приманки — точно так же, как теперь привязал его. Рейнджер знал, что запах крови рано или поздно привлечёт сюда свирепого хищника. Ну и пусть. Он только надеялся, что всё произойдёт очень быстро. Как и человек под деревом, старый пёс тоже закрыл глаза и стал ждать.

Пёс, которого избили до крови. Пёс, который прошагал несколько километров на дрожащих, непослушных лапах. Пёс, который был едва жив от боли. Пёс, который, задыхаясь, с трудом глотал воздух. Пёс, который, наверное, заслужил хоть каплю сострадания. Пёс, всегда хранивший верность тем, кого он любил, и даже хозяину, которого любить было не за что. Пёс, никогда не жаловавшийся и честно делавший своё дело, наверное, заслужил хоть малую толику любви? Ему было нужно так мало! Немного сочувствия, немного утешения.

Когда человек под деревом крепко заснул, Сабина выскользнула из своего укрытия и тихонько подошла к Рейнджеру. Она потёрлась лобиком о его окровавленную морду, слизнула кровь с разбитого носа. Она прижалась к нему и замурлыкала прямо в его длинные шелковистые уши. Она любила его так крепко. Так сильно. Если бы она могла хоть чем-то ему помочь…

Рейнджер попытался приподнять голову и лизнуть её своим длинным языком. Но это было ему не под силу. Он хотел сказать ей, что нужно скорей уходить, немедленно бежать отсюда. Что здесь нельзя оставаться ни минуты, что это слишком опасно. Он знал, что должен сказать ей это, но не мог. Вместо этого он слушал её ласковое мурлыканье, и этот звук немного приглушил нестерпимую боль.

И вдруг он услышал ещё один звук — тихое жужжание. Похоже на пчелу, только нежнее. Он с трудом приоткрыл опухший глаз. Колибри! Среди косых струй дождя птичка сверкала, словно крохотная радуга.

Рейнджер вздохнул и снова положил голову на лапы. Прямо возле его уха раздавалось мурлыканье Сабины.

Обвившись вокруг самой высокой ветки, Праматерь взглянула вниз. Человек! Сидя в глиняном горшке она поклялась страшной клятвой держаться как можно дальше от людей. И вот пожалуйста: человек сидит прямо под её деревом. В животе у неё урчало от голода, но человек был слишком велик даже для её мощных челюстей. Ничего, она подождёт. Наверняка вскоре появится какая-нибудь более подходящая добыча — помельче и без такого отвратительного запаха. Она подождёт. Терпения ей не занимать.

Едва Пак добрался до места, где разделяются Большая и Малая песчаные поймы, как сразу заметил колибри, которая парила прямо напротив него. Она то спускалась вниз, то взмывала вверх, вычерчивая причудливые зигзаги, словно крохотная блестящая молния на фоне сплошной пелены дождя. Колибри. Она была так близко от него, что он слышал, как трепещут её крылышки.

Он бежал вслед за ней как зачарованный. Сверкающая птичка, словно искорка, вспорхнула на ветви кипариса. Всем известно, что кошки забывают про всё на свете, стоит им увидеть что-нибудь блестящее, сверкающее. Даже Пак, спешивший по кровавому следу, не был исключением. Порхающая искорка околдовала его, и он устремился вслед за ней. Но стоило ему влезть на дерево, как птичка исчезла. Пак посмотрел вниз. Шёрстка его вздыбилась, и он сердито зашипел.

Внизу, под деревом, прислонившись к толстому стволу, сидел Барракуда. Пак почувствовал, как в нём закипает гнев. Сверкающими глазами он смотрел на злого человека, который грубо схватил его и сунул в отвратительный мешок, пропахший тухлой рыбой и старыми костями. И тут он заметил у него на ноге кровоточащую рану. Значит, та, другая, кровь была кровью Барракуды.

Потом Пак увидел знакомую ржавую цепь. Она была обмотана вокруг ствола кипариса, а чуть подальше, метрах в пяти, у самой кромки воды он увидел старого пса и серебристую кошечку. Да, это были они! Рейнджер! Сабина! Его сестричка!

Вот сейчас он спрыгнет с дерева и подбежит к ним! Он лизнёт Рейнджера в его длинные шелковистые уши, потрётся лобиком о мордочку Сабины, вылижет ей носик, ушки и полосатые щёчки. Сейчас, сейчас…

Он изогнулся, готовясь к прыжку, как вдруг вспомнил: там внизу Барракуда.

Под деревом сидит Барракуда, а рядом с ним ружьё. Шёрстка на спине котёнка снова вздыбилась. Надо было попасть к Рейнджеру и Сабине, не разбудив Барракуду. Но как это сделать?

Он залез повыше и улёгся на ветку, чтобы получше сориентироваться. Он не видел, что на соседней ветке расположилась Мокасиновая Праматерь, не видел её блестящую чешую, такую чёрную, что она отливала синевой, не видел, как змея начала медленно раскручивать кольцо за кольцом, сползая с толстой ветки. Он видел только Сабину, Рейнджера и страшного человека под деревом.

Змея, которая провела в заточении целую тысячу лет, знает, что такое настоящий голод. Она голодала слишком долго! И вот прямо под ней на нижней ветке оказался аппетитный котёнок. Она заметила не только его, но и его сестрёнку, прижавшуюся к длинным ушам старого охотничьего пса. Она заметила, что пёс едва дышал, заметила, как тяжело вздымалась его грудь. Но больше всего её интересовал котёнок на нижней ветке. Она была так голодна! И медленно, очень медленно она начала разматывать свои кольца, чтобы скользнуть вниз, туда, где сидел серенький котёнок.

А внизу, на самом дне илистой протоки, лежал на брюхе голодный Царь-аллигатор. Он лежал и слушал, как капли дождя тенькали по поверхности воды. Небо заволокло тёмными тучами, и от этого казалось, что уже наступил вечер. Он был очень голоден. Он знал, что человек караулит его на берегу. Он чувствовал его запах. Но возле протоки всё было тихо. Странно. Аллигатор всплыл на поверхность и высунул нос из воды. Ноздри приятно щекотал запах свежей крови. Отлично. Густым запахом крови был пропитан воздух над протокой. Оставалось только идти по запаху. Царь-аллигатор знал, что человек привязал на берегу приманку. Ну что же, собачатина на ужин — это неплохо. Аллигатор снова понюхал воздух. «А-а-а-а… — подумал он, — их здесь двое. Ну что же, тем лучше!»

Дождь усиливался. Паку, сидевшему на ветке кипариса, приходилось напряжённо вглядываться, чтобы увидеть хоть что-нибудь за косыми струями дождя. Он и не подозревал, что сверху к нему медленно подбирается огромная змея. Его внимание было приковано к сестре и старому псу.

Прямо под ним была макушка Барракуды, прислонившегося к стволу кипариса. Надо попробовать пробраться к Сабине мимо дурно пахнущего человека.

Но Пак опоздал. Едва он начал спускаться по стволу дерева, как Барракуда пошевелился. Пак увидел, как человек потёр ладонью нос, потянулся, встал на ноги, схватил ружьё и взглянул на Рейнджера. Пак услышал, как он сказал:

— Надо же, а кошка-то вернулась!

Пак увидел, как он вскинул ружьё и направил его на Сабину, как Сабина сжалась от страха, как Барракуда прищурил глаз, целясь в его сестру, как положил палец на курок. Сейчас случится непоправимое.

Ком снова подкатил к горлу Пака — ком ярости, ком отвращения, ком гнева. Он не позволит Барракуде убить сестрёнку! И в тот самый миг, когда Барракуда навел ружьё на Сабину и положил палец на курок, Пак набрал полную грудь воздуха и завизжал что было сил:

— Й-а-а-а-а-а-а-у-у-у-у-у-у-у!!!

От неожиданности Барракуда подпрыгнул и направил дуло ружья вверх — туда, откуда раздался пронзительный звук. Он навёл ружье на крону кипариса, где на нижней ветке сидел Пак, а на верхней — огромная змея, медленно подползавшая к котёнку.

Барракуда нажал на курок.

БУ-У-У-У-М!!!

Второй раз за свою жизнь Пак свалился с дерева. Он упал вниз прямо на Барракуду и вцепился когтями в ненавистное изуродованное лицо, походившее на морду отвратительной рыбы.

— О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!!! — взвыл Барракуда от нестерпимой, пронзительной боли.

Эта боль была страшней, чем боль в прокушенной ноге, из которой до сих пор сочилась кровь. Барракуда выл и рычал от боли — котёнок, упавший на него с дерева, всё глубже впивался когтями ему в лицо.

Он бросил ружьё и обеими руками стал отрывать от себя маленькое когтистое чудовище. Наконец ему это удалось, и он, схватив Пака за шкирку, помчался прямо к протоке. Он упал на колени у кромки воды и, одной рукой держа котёнка за загривок, другой зачерпнул прохладной воды и стал умывать расцарапанное лицо. Он ослеп и обезумел от боли.

Кровь струилась по его лицу и капала в воду. Наконец он медленно приоткрыл глаза. Последнее, что он увидел в жизни, была широко раскрытая пасть Царя-аллигатора, который уже поджидал его у кромки воды. Он увидел его острые словно бритва зубы и почувствовал, как мощные челюсти сомкнулись вокруг его шеи. Царь-аллигатор схватил Барракуду, описал на поверхности протоки круги почёта — один, второй, третий — и, унося свою добычу, медленно опустился на тёмное илистое дно.

Когда Барракуда бросил Пака и маму-кошку в ручей Плакучий, вода была обжигающей и безжалостной. Она душила и топила Пака. Здесь, в протоке, вода была совсем другой — прохладной и манящей. Она сразу смягчила боль в шее, которую железной хваткой держал Барракуда, а когда человек отпустил его, вода окутала Пака, словно баюкая.

Он открыл глаза и увидел вокруг тысячи пузырьков. Такие красивые, такие блестящие, они очень понравились Паку. Он слышал лёгкие хлопки — пузыри всплывали и лопались вокруг него. И тут до его ушей донёсся ещё один звук — чей-то голос. Очень знакомый голос.

— Плыви, Пак! Плыви! — Мамин голос. Он был так близко: — Плыви! Плыви! Плыви! — Он звучал прямо у него над ухом, Пак так отчётливо слышал его: — Плыви! Плыви! Плыви! — Было и ещё одно слово, мамино слово: — Обещай!

Он помнил.

Пак стал тонуть. Он чувствовал, что медленно погружается в воду, всё глубже и глубже. Мамин голос стих, от него осталось лишь слабое эхо. Но вдруг до него снова донеслось:

— Плыви, Пак! Плыви!

Только теперь эти слова произносил какой-то другой голос, не мамин. Но этот голос тоже был очень знакомый. Знакомый и родной.

— Плыви, Пак! Плыви! — Это был голос Сабины! Голос его сестры! Она кричала: — Плыви!

Как он соскучился по Сабине! Как долго он не видел её!

С берега снова послышался её голос:

— Плыви!

Голос Сабины звучал всё тише, всё дальше. Он тонул. Он уходил в пустоту. Уходил в одиночество. Он так устал от него. От одиночества. От пустоты.

И тут он всё вспомнил.

Сабина!

Она рядом, на берегу, она ждёт его, она зовёт:

— Плыви!

И он поплыл.

И он выплыл.

Паку потребовалось время, чтобы восстановить дыхание. Но когда он пришёл в себя, то увидел прямо перед собой мордочку Сабины. Мордочку своей сестры-близняшки, которая была так похожа на него. Он ткнулся носом в её нос, потёрся лбом о её лобик, положил подбородок на её мягкий загривок. Он обнял лапой шею Сабины и стал лизать её мордочку, уши, макушку. Сабина прижималась к нему и тоже лизала его нос, подбородок, шею, щёки и усы.

А в это время по лесу пронёсся свежий ветер, задрожали, закачались деревья, и дождь вдруг кончился. Пак поднял голову и взглянул туда, где сквозь густые кроны-виднелись лоскуты неба. Он увидел, что тучи уносятся прочь. А ещё он увидел его — своё любимое солнышко, тёплое, золотистое солнышко. Оно вышло из-за туч!

Пак сдержал обещание, которое он дал маме-кошке. Рядом с ним снова была его любимая сестрёнка-близняшка. Да, он с честью сдержал обещание.

Вдвоём они подошли к Рейнджеру, и Пак лёг возле него, уткнувшись головой в тёплый бок своего любимого старого друга. Он снова услышал биение его сердца — ровные, глухие удары собачьего сердца, под которые он засыпал с самого своего рождения. Он свернулся уютным клубочком и прижался к Рейнджеру, слушая этот знакомый, родной звук. И тут глаза его закрылись сами собой. На него вдруг навалилась страшная усталость. Но прежде чем провалиться в глубокий сон, он почувствовал, что Рейнджер пошевелился, и услышал ещё один знакомый звук — дребезжание ржавой железной цепи.

Котёнок, который шёл по кровавому следу, и старый пёс, избитый до крови, и кошечка, чьё сердце едва не разорвалось от горя и отчаяния, — все трое нуждались в отдыхе. Но спать на берегу протоки, не оставив часового, было опасно. Кто же будет охранять их сон? У них не осталось на это сил.

Деревья колдуют очень редко. Только раз в тысячу лет. И только по особым случаям. И когда деревья увидели, что измученный пёс уснул и обессиленные котята-близнецы тоже свернулись у него под боком, словно два мохнатых клубочка, они поняли, что больше некому беречь их сон. И тогда мудрые, старые деревья зашелестели и закачались, шепча древние магические заклятия, как тысячу лет назад, когда в этих густых хвойных лесах впервые встретились Ночная Песня и Зоркий Сокол. Деревья разбудили Зефир — влажный и томный ветер, навевающий волшебные грёзы. Сон, сладкий сон воцарился на топких землях, что тянутся между Большой и Малой песчаными поймами. Сон накинул своё покрывало на болота и зыбучие пески, неслышно подкрался к птичьим гнездам и звериным норам. Он отыскал дорогу к цикадам и совам, к лисам и черепахам, к лягушкам, бобрам и ондатрам. Он гладил по спине миллионы змей, усыпляя медноголовок, королевских кобр и коралловых аспидов. Он усыпил и Мокасиновую Праматерь, обернув её своим покрывалом.

Весь день и весь вечер, всю тёмную ночь до ясной утренней зари колдовали деревья. И все обитатели леса, все, от мала до велика, спали и видели сладкие сны, убаюканные чарами Зефира.

Было уже позднее утро, солнечное, ясное утро, когда Пак наконец проснулся. Он встал, потянулся и посмотрел на Рейнджера. Всю ночь они с Сабиной провели, свернувшись калачиком и прижавшись к старому псу. Всю ночь они сладко проспали возле его широкой груди, под длинными шелковистыми ушами.

Сабина заметила, что, проспав всю ночь, Рейнджер стал дышать ровнее, спокойней и глубже. У неё появилась надежда, что всё будет хорошо. Усевшись рядом с братом, она взглянула на старого пса. Его морда опухла, в уголке пасти засохла струйка крови, правый глаз заплыл и не открывался. Сабина вздрогнула и отвернулась — на Рейнджера было больно смотреть.

И тут она услышала, как пёс тихонько вздохнул. Это был добрый знак. Сабина тут же принялась умывать Рейнджера, счищая с него грязь и засохшую кровь. Пак помогал ей. Вдвоём они тщательно вылизали израненную морду и длинные уши своего друга.

Рейнджер был на верху блаженства. Сквозь лёгкую дремоту он чувствовал прикосновения шершавого кошачьего язычка. Что может быть приятней этого? Он приоткрыл левый глаз. Прямо напротив него парила разноцветная птичка колибри. Она сверкала и переливалась в солнечных лучах.

Яркий блеск слепил его. Рейнджер моргнул, а когда его глаз снова открылся, колибри уже исчезла. И тут он увидел кошечку, свою любимую кошечку, а рядом с ней… Позвольте, уж не двоится ли у него в глазах? Пёс поднял голову и снова моргнул единственным здоровым глазом. Перед ним сидела Сабина и смотрела прямо на него. И — о чудо из чудес! — возле неё был ещё один серенький котёнок. Неужели это правда? Неужели ему не померещилось? Он закрыл глаз, снова открыл его и опять увидел крошку Сабину. Самую настоящую, живую Сабину, которая сидела напротив. И тот, второй, котёнок тоже никуда не исчез. Он был здесь, подле него. Серенький котёнок с крохотным белым полумесяцем на лбу.

Пак!

Счастье — огромное, беспредельное счастье — заполнило душу старого пса, и сразу утихла боль в израненном теле, в простреленной ноге. Пёс вытянул шею и лизнул Пака со всей нежностью, на какую был только способен.

Но тут же вернулась тревога. Человек! Где страшный человек с изувеченным лицом, похожим на морду доисторической рыбы? Где Барракуда? Пёс оглядел берег протоки, но увидел только старое ружьё, лежавшее у самой кромки воды. Рейнджер сразу же понял, что произошло. Он вздохнул и понурил голову. Он вовсе не был рад тому, что оборвалась чья-то жизнь, даже если это была жизнь жестокого Барракуды. Можно было бы предположить, что Рейнджер обрадуется гибели злого хозяина, который так плохо обращался с ним, но пёс вовсе не испытывал ни радости, ни мстительного удовлетворения. Только облегчение, что человека больше не будет рядом, что больше некого бояться.

Рейнджер повернул голову и взглянул на двух котят.

Они снова были вместе.

Их семья.

Старый гончий пёс и два сереньких котёнка.

Но была ещё цепь. Ржавая железная цепь, накрепко привязанная к дереву. А внизу, на илистом дне протоки, дремал громадный тридцатиметровый аллигатор. Скоро, очень скоро он снова проголодается. Пак посмотрел на цепь, потом понюхал её. Что за мерзкий запах! Запах покосившегося дома, старых костей, тухлой рыбы. Запах порчи и гнили.

Пак лизнул цепь, и его замутило от металлического привкуса: на языке остались крупинки ржавчины. К горлу подступила тошнота. Он попытался выплюнуть их, но они крепко прилипли к языку. Тогда он сунул в рот лапу и стал отскребать их острыми коготками. Отвратительная цепь.

Пак разглядывал её, расхаживая от Рейнджера к дереву и обратно. Цепь была вся покрыта ржавчиной. Она была толстой, но в двух или трех местах звенья показались ему тоньше других. Он понюхал их. Запах у них был точно такой же.

Наконец он уселся возле цепи под деревом и стал слушать. Когда Рейнджер шевелился, цепь слегка позвякивала. Когда Рейнджер лежал неподвижно, всё было тихо. Шло время. Пак сидел и слушал.

Всё было тихо. Пак слушал, навострив уши.

Тишина.

И вдруг…

Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш!!!

Пак взглянул вверх. Прямо над головой всего в нескольких сантиметрах он увидел древнюю тварь. Древнюю, как доисторические моря и океаны, древнюю, как этот мир. Её кожа горела на солнце. Каждая шерстинка на теле Пака встала дыбом, каждая клеточка его тела задрожала. Он оцепенел. Змея смотрела прямо ему в глаза. Сзади донеслось угрожающее ворчание Рейнджера. Но куда было старому псу тягаться с этаким чудищем! Пак почувствовал, что Сабина подошла и прижалась к нему. На мгновение у него возникла мысль о бегстве. Но как быть с Рейнджером? Он ведь не мог убежать. Пак взглянул на Сабину. Было ясно, что она ни за что не убежит. Ни за что не бросит Рейнджера.

Пак набрал в лёгкие воздуха и попытался крикнуть, но не сумел издать ни единого звука.

Праматерь смотрела на них. На этих троих, что сидели прямо перед ней. Какие же они грязные и жалкие! Особенно пёс. Острая боль вдруг пронзила её. Она свила кольцами своё массивное тело. Она не сводила с них немигающих глаз, гипнотизируя их взглядом. В её ватно-белой пасти кипел горький яд. — подумала она.

«Трое»,

Когда-то перед ней уже стояли трое — трое, неразрывно связанные друг с другом. Связанные любовью.

Любовь. Ш-ш-ш-ш-ш-ш!!!

Какой была её расплата за любовь? Муж, который бросил её ради другой. Дочь, которая бросила её ради мужчины. Тысяча лет, проведённых в глиняной тюрьме. Она смотрела на этих троих — грязных, измученных, жалких. На двух сереньких котят и на пса, прикованного к дереву цепью. Расплата. Она ещё туже свила кольца, подрагивая чёрным раздвоенным языком.

Утро вступало в свои права. Вокруг становилось всё светлее. И всё отчетливей она видела перед собой этих троих, неподвижно сидевших у илистой протоки посреди Большой песчаной поймы.

Она знала: Царь-аллигатор близко. Он может появиться в любой момент. Она улыбнулась и прошептала:

— Ссссс-скоро!

И тут влажный воздух наполнился шипением и гулом. Это были голоса её родичей — кобр и гремучих змей, гадюк и коралловых змей.

— Ссссс-сессс-стра-а-а! — звенели в лесу их голоса.

Это был старинный зов, который она впервые услышала давным-давно, в тот день, когда переплыла серебристую Сабину, широкую тёплую реку, что течёт к востоку отсюда, и оказалась в этих величественных хвойных лесах.

На одно короткое мгновение она отвела глаза от своих пленников и взглянула вверх на кроны высоких деревьев, туда, где между ветвями виднелись лоскуты синего неба. Она увидела лучи света, которые пробивались сквозь густую листву и дробились на множество солнечных пятен, в беспорядке разбросанных по земле, словно кусочки рассыпанной игры-головоломки. Почему же раньше она не замечала этой красоты? Яд стекал ей в глотку. Он был обжигающим и горьким. Она сглотнула его и снова устремила свой смертоносный взор на этих троих.

Расплата!

— Ссссс-сес-ссс-стра! — Снова раздался зов её родичей-рептилий — медянок и полозов, чёрных и красных коралловых змей.

Её раздвоенный язык замелькал в воздухе — она пробовала на вкус влажную свежесть утра, которая холодила её иссиня-чёрную чешую, сверкавшую, словно россыпь бриллиантов, словно мириады маленьких зеркал в ярких солнечных лучах. Её опять пронзила острая боль. Вот она, расплата!

— Ссссс-сес-ссс-стра!

Голоса родичей звенели у неё в ушах, гулом и звоном полнился лес.

Её тело вибрировало им в такт. Она яростно хлестнула хвостом по стволу и поднялась на ветке во весь рост. Она расплатилась, расплатилась сполна.

Она снова взглянула на этих троих, что сидели прямо перед ней, неразрывно связанные друг с другом любовью. А вокруг шипели и звенели голоса её родичей и звали, звали, звали её:

— Сссссс-сес-сссс-стра!!!

— Да… — прошептала она, — я кое-что знаю о любви. — И, широко разинув свои страшные стальные челюсти, она нанесла мощный удар.

Глубоко под водой, на илистом дне протоки, Царь-аллигатор проснулся после сытной трапезы и открыл золотисто-жёлтые глаза. К нему подплыла его старинная подруга.

— Сестра, — сказал он и улыбнулся, — твой час настал. — Сквозь мутную толщу воды он видел, как она перекусила ржавую цепь своими стальными челюстями. — Ты меня удивила. Я от тебя этого не ожидал.

Она и сама от себя этого не ожидала. Праматерь, которая провела тысячу лет в глиняном горшке, всё-таки выбрала любовь. Она увидела, она узнала её — чистую и бескорыстную, когда взглянула на этих троих — двух сереньких котят и старого пса. Любовь, непостижимая и таинственная, заключила их в магический круг.

Любовь. Ей доводилось прежде вставать у неё на пути, и это всегда приводило к беде и несчастью. Всегда наступала расплата. На этот раз она решила стать на её сторону. Она перекусила цепь и освободила старого пса.

Она попрощалась с Царём-аллигатором, поблагодарив его за долгую верную дружбу. Потом она всплыла на поверхность воды, выползла на берег и снова обвилась вокруг старого кипариса. Боль терзала её. В самой середине её гибкого блестящего тела зияла рана, в которой застряла пуля. Пуля вонзилась в неё, когда человек вскинул ружьё и выстрелил вверх, услышав визг сидевшего на дереве котёнка.

Прошло несколько тысячелетий, и наконец-то настал её час. Она взглянула вверх, туда, где сквозь густую крону дерева пробивались тонкие лучики солнца, согревая её иссиня-чёрную кожу. Она увидела небо, бездонное, прекрасное, синее небо.

Она лежала неподвижно, обвившись вокруг ветки. Вдруг в воздухе послышался шелест крохотных крыльев. Старая змея подняла голову — перед ней порхала колибри, сверкавшая в солнечных лучах. Сияющая колибри.

Праматерь взглянула на маленькую птичку. В ней было что-то смутно знакомое. Где и когда она могла видеть это крохотное создание? И вдруг Праматерь узнала её и, поняв, кто перед ней, тихонько вздохнула:

— Внучка! Любимая…

— Да, это я, — ответила птичка. — Наконец-то я нашла тебя. Как долго я тебя искала!

А вверху, прямо над ними, высоко-высоко в небе парил одинокий сокол. Он широко расправил крылья, пронзительно крикнул:

— Кри-и-и-и-ик! — и исчез за облаками.

Для деревьев истории никогда не кончаются. Они сплетаются, срастаются, переходят одна в другую, разворачиваясь, словно бесконечный свиток. Конец одной истории становится началом следующей, и так продолжается веками и тысячелетиями. Для Пака, Сабины и Рейнджера эта история закончилась, став только прологом к началу следующей, новой истории.

После того как Праматерь перекусила цепь, которая долгие годы приковывала Рейнджера к человеку, маленькая семья смогла наконец уйти с берегов илистой протоки, покинуть опасные болота и зыбучие пески, что разделяют двух сестёр — Большую и Малую песчаные поймы.

Куда же они направились — Пак, Сабина и Рейнджер?

Если бы вы оказались в нехоженом, диком лесу, то узнали бы, что они не вернулись под крыльцо покосившегося дома, не вернулись на грязный, замусоренный двор. Дом вскоре уничтожила молния, которая во время очередной грозы обрушилась на него и сожгла дотла, оставив лишь чёрную груду углей, — они ещё несколько дней шипели и тлели, постепенно подёргиваясь серой золой. Нет, котята и пёс не стали возвращаться на прежнее место.

Вы не нашли бы их и у корней старой мексиканской сосны, которая тысячу лет простояла на берегу солёного лесного ручья. От неё остался только голый ствол, а ветви её унёс ручей Плакучий, ручей горьких слёз, вечно спешащий к югу, к серебристой реке Сабине — той, что впадает в синие воды Мексиканского залива.

И всё-таки наши герои по-прежнему живут в этих местах.

Если бы деревья могли говорить, если бы можно было расспросить их, то они бы рассказали, что здесь, в лесной глухомани, в нехоженых хвойных лесах, что тянутся вдоль границы двух штатов — Техаса и Луизианы, среди тайных оленьих троп, огромных хвощей и папоротников, там, где когда-то обитало давно позабытое племя каддо, в этих густых девственных лесах, древних, как море и небо, живёт маленькая семья — два сереньких котёнка и старый пёс, который частенько поёт свой грустный и нежный собачий блюз.

Пак…

Сабина…

Рейнджер…

Вместе.