Под маской

Тарквиний из Чипсайда

Шум бегущих шагов: темп задают мягкие подошвы легких туфель из дорогой цейлонской кожи; за ними, на расстоянии броска камня, следуют высокие ботинки на прочной толстой подошве, две пары, темно-синие, с забрызганной грязью позолотой, отражающей неясными отблесками лунный свет.

Легкие туфли молнией проскочили залитый лунным светом открытый участок и устремились в темный лабиринт аллей, оставляя за собой все более удаляющийся неясный шум шагов, исчезнувший где-то в кромешной тьме впереди. Появляются высокие ботинки с криво накинутыми плюмажами, над ними – обнаженные короткие клинки; слышно, как на бегу они чертыхаются и проклинают лондонские закоулки.

Легкие туфли подбегают к утонувшим в темноте воротам и продираются сквозь живую изгородь. Высокие ботинки тоже подбегают к воротам и продираются сквозь живую изгородь – впереди вдруг неожиданно возникает ночной дозор: двое солдат с пиками, свирепые с виду, как и положено ветеранам голландских и испанских походов.

Но никто не зовет на помощь. Преследуемый, задыхаясь, не падает ниц пред стражами, судорожно хватаясь за кошелек; преследователи тоже не поднимают шум, не кричат: «Держи! Хватай!» Легкие туфли, как порыв ветра, проносятся дальше. Стражники чертыхаются, останавливаются и недоуменно глядят вслед беглецу, затем зловеще скрещивают пики над дорогой, поджидая высокие ботинки. Как огромная рука, тьма скрывает луну.

Когда снова выходит луна, в бледном свете вновь проявляются карнизы, окна – и стражники, израненные и валяющиеся в придорожной пыли. Высокие ботинки бегут дальше, вдоль по дороге; один из них оставляет за собой цепочку темных пятен и неуклюже, на бегу, перевязывает рану дорогим кружевом, сорванным с шеи.

Стражникам сегодня не повезло: сегодня был день Сатаны, и, кажется, тот, кто был еле виден впереди, тот, кто перескочил через забор у калитки, и был самим чертом. Больше того, противник явно чувствовал себя как дома в этой части Лондона, которая, казалось, специально создавалась для его низких целей, поскольку дорога, как на картинке, все более сужалась, а дома становились все ниже и ниже, устраивая идеальные закоулки для засад, убийств и их театральных сестер – внезапных смертей.

Все дальше по длинным извилистым тропинкам продвигались жертва и гончие, то исчезая, то появляясь в лунном свете, как фигуры на бесконечной неровной шахматной доске. Преследуемый беглец, уже потерявший по дороге свою короткую кожаную куртку и почти ослепленный падающими со лба каплями пота, стал в отчаянии осматриваться вокруг. И тотчас же внезапно замедлил темп, пробежал немного назад и нырнул в боковую аллею, такую темную, что, казалось, и луна, и солнце не заглядывали туда с тех самых пор, как с этого места со скрежетом сполз последний ледник. Через пару сотен ярдов он остановился и втиснулся в нишу в стене, съежившись и затаив дыхание, как гротескное изваяние, бесплотное и незаметное в темноте.

Высокие ботинки, две пары, приблизились, поравнялись с ним, пробежали мимо, через двадцать ярдов остановились; их обладатели шепотом обменялись глухими фразами:

– Я все время слышал его: он остановился.

– Шагов двадцать назад.

– Он спрятался!

– Будем держаться вместе, и мы его прирежем.

Голоса смолкли; слышался только шорох шагов, но обладатель легких туфель не стал ждать продолжения беседы – в три прыжка он пересек аллею, подпрыгнул, на мгновение задержавшись на вершине стены, как огромная птица, и исчез, будто проглоченный в одно движение голодной ночью.

Любой посетитель старинного кладбища, заложенного во времена Якова Первого и расположенного недалеко от Пэт-Хилл, повторит вам наизусть эти вирши с гробницы Уизела Кэстера – являющиеся, без сомнения, одной из худших эпитафий, начертанных во времена королевы Елизаветы.

Историк поведает, что человек этот скончался тридцати семи лет от роду, однако наш рассказ начался с совершенно определенного момента – а именно, с ночной погони, так что мы обнаружим его в добром здравии, погруженным в чтение. Он был близорук, с явственно выделявшимся брюшком, плохо сложен и – прости, господи, – с виду ленив. Но эпоха есть эпоха, и во времена правления Елизаветы, милостью Лютера и королевы английской, никто не мог не воспламениться от искры читательского энтузиазма. Ведь каждый приход Чипсайда издавал собственный Magnum Folium (или какой-нибудь журнал), наполненный новейшими «белыми» стихами; содружество актеров Чипсайда без всяких раздумий ставило что угодно, лишь бы пьеса отличалась «от этих реакционных мираклей», а новый перевод Библии выдержал уже семь «массовых» изданий за последние семь месяцев.

И вот Уизел Кэстер (который в юности ходил в море) теперь стал неутомимым читателем, не пропускавшим ни единого слова, начерченного на бумаге и попавшего в его руки: он читал манускрипты о священном огне дружбы; за обедом просматривал молодых поэтов; он шатался у лавок, публиковавших и продававших Magna Folia, и внимательно слушал диспуты молодых драматургов, нередко переходившие в брань, с язвительными и злобными обвинениями друг друга – нередко за глаза – в плагиате и вообще во всех смертных грехах.

Сегодня перед ним была книга – или, лучше сказать, работа – в которой, как он предполагал, несмотря на некоторую необычность стиха, можно было обнаружить замечательную в своем роде политическую сатиру. В дрожащем свете свечи перед ним лежала «Королева фей» Эдмунда Спенсера. Продравшись сквозь первую песнь, он принялся за следующую:

Внезапно на лестнице послышался шорох шагов, со скрипом растворилась настежь хлипкая дверь и в комнату ввалился человек: тяжело и судорожно дышащий мужчина без куртки в полуобморочном состоянии.

– Уизел, – речь давалась ему с трудом, – спрячь меня где-нибудь, во имя Девы!

Кэстер встал, аккуратно закрыл книгу и со скептическим выражением запер дверь на засов.

– Меня ищут! – воскликнул обладатель легких туфель. – Клянусь, двое полоумных с клинками пытались превратить меня в фарш, и это им едва не удалось! Они видели, как я перепрыгнул через стену во двор.

– Для того, чтобы надежно оградить тебя от возмездия человечества, потребуется несколько батальонов, вооруженных мушкетонами, а также две или три Армады, – произнес Уизел, с любопытством глядя на него.

Обладатель легких туфель удовлетворенно улыбнулся. Его судорожные вдохи постепенно сменились обычным учащенным дыханием; испуг нагоняемой жертвы уступил место смятенной иронии.

– Я несколько удивлен… – продолжил Уизел.

– Две такие ужасные гориллы…

– Выходит, всего их было три!

– Только две, если ты меня им не выдашь. Давай, давай скорее! Уже через мгновение они будут на лестнице!

Уизел вытянул из кучи хлама в углу старое копье без наконечника, приставил его к высокому потолку и открыл им крышку люка, ведущего на чердак.

– Лестницы нет.

Он придвинул скамейку прямо под люк, на нее вскочили легкие туфли, их обладатель присел, замешкавшись, затем опять присел и ловко прыгнул вверх. Он схватился за край люка, на мгновение повис, раскачиваясь, чтобы схватиться за край поудобнее; затем подтянулся и исчез во тьме наверху. Послышался шорох разбегавшихся крыс, крышка люка была водворена на место, все стихло…

Уизел вернулся к своему столу, снова открыл «Легенду о Бритомартис, или о Целомудрии» и замер в ожидании.

Через минуту послышался скрип ступеней и громкий стук в дверь. Уизел вздохнул и, взяв в руки свечу, встал.

– Кто там?

– Открывай!

– Кто там?!

От резкого удара хрупкое дерево даже расщепилось у края. Уизел чуть приоткрыл дверь – дюйма на три – и высоко поднял свечу. Он собирался надеть маску робкого респектабельного гражданина, которого совершенно беспардонным образом побеспокоили в неурочный час.

– Едва лишь смог заснуть! Всего один час отдыха! Неужели и это слишком много?! Неужели каждый ночной пьянчуга и…

– Молчи, болтун! Он пробежал сюда?

На ступенях узкой лестницы покачивались огромные тени двух кавалеров; в свете свечи Уизел смог рассмотреть их внимательно. Это были настоящие джентльмены в богатой одежде, явно собиравшиеся второпях; один был серьезно ранен в руку; оба излучали ярость и ужас. Отмахнувшись от недоумевающего Уизела, они вломились в комнату и стали методично тыкать клинками во все подозрительные темные углы гостиной, а затем продолжили поиски в спальне Уизела.

– Где он спрятался? – в ярости воскликнул раненый.

– Кто «он»?

– Тот человек, не ты.

– Насколько мне известно, здесь, кроме меня, находятся еще только двое.

В следующую секунду Уизел пожалел, что открыл рот, поскольку кавалеры, как видно, потеряли чувство юмора и, кажется, собирались проткнуть его насквозь.

– Я слышал, как кто-то шел по лестнице, – поспешил добавить он, – минут пять назад, а то и больше. Верней всего, он передумал идти наверх.

Он хотел было продолжить и объяснить им, что был полностью поглощен «Королевой фей», но – по крайней мере, в этот час – его гости, подобно ангелам, были совершенно равнодушны к культуре.

– Что произошло? – осведомился Уизел.

– Насилие! – ответил человек с раной на руке. Уизел отметил, что он выглядел обезумевшим. – Моя сестра. Господи, только отдай в наши руки этого человека!

Уизел заморгал.

– Кто преступник?

– Клянусь Богом! Мы не знаем даже этого. А что это за люк наверху? – неожиданно спросил он.

– Он заколочен. Его не открывали уже несколько лет. – Он подумал о стоявшем в углу шесте, и сердце его ушло в пятки, но отчаяние притупило сообразительность визитеров.

– Тут нужна лестница, если ты не акробат, – вяло произнес раненый.

Его товарищ истерически рассмеялся.

– Акробат. Да, акробат! Ох…

Уизел удивленно смотрел на них.

– Как это ни горько, – воскликнул человек, – но именно что никто – да, никто! – кроме акробата – не смог бы уйти от нас!

Кавалер с раной на руке в нетерпении щелкнул пальцами здоровой руки.

– Нужно сходить в соседнюю квартиру – во все квартиры.

И, потеряв надежду, они ушли, хмурые, словно грозовые тучи.

Уизел закрыл и запер на задвижку дверь, затем немного постоял около нее, почувствовав укол жалости.

Приглушенное «Эй!» заставило его поднять голову. Обладатель легких туфель уже приподнял крышку люка и оглядывал комнату сверху. Лицом он напоминал веселого эльфа – полубрезгливого, полуразозленного.

– А головы они, наверное, на ночь снимают вместе со шлемами, – шепотом заметил он. – Но что касается нас с тобой, Уизел, так мы свои всегда носим на плечах.

– Да будь ты проклят, – яростно воскликнул Уизел. – Я знаю, что ты подлец, но даже половины того, что я услышал здесь, хватит, чтобы понять, что ты такая дрянь, что у меня руки чешутся проломить твой череп.

Обладатель легких туфель уставился на него, удивленно моргая.

– Во всяком случае, – сказал он спустя некоторое время, – я нахожу, что в таком положении разговор о моем звании невозможен.

С этими словами он стал опускаться вниз: на мгновение повис, держась за край люка, и спрыгнул на пол, пролетев добрых семь футов.

– Один крысеныш там, наверху, долго рассматривал мое ухо с видом гурмана, – продолжил он, отряхивая руки о бриджи. – Пришлось объяснить ему на понятном всем крысам языке, что я смертельно ядовит, после чего он счел разумным удалиться.

– Ну что ж, я хотел бы послушать рассказ о сегодняшнем ночном разврате, – сердито произнес Уизел.

Обладатель легких туфель приставил большой палец к носу и насмешливо помахал Уизелу остальными пальцами.

– Шут гороховый! – пробормотал Уизел.

– У тебя есть бумага? – неожиданно спросил обладатель легких туфель, и тут же резко добавил: – Да, а писать-то ты умеешь?

– А почему я должен давать тебе бумагу?

– Ты хотел рассказ о ночных увеселениях. И ты его получишь, если дашь мне перо, чернила, пачку бумаги и комнату, где я смогу писать в одиночестве.

Уизел колебался.

– Уходи! – наконец сказал он.

– Как пожелаешь. Однако ты упускаешь довольно любопытную историю.

Уизел дрогнул – его сердце было мягким, как воск, – и сдался. Обладатель легких туфель прошел в соседнюю комнату со скудным запасом письменных принадлежностей и аккуратно закрыл за собой дверь. Уизел тяжело вздохнул и вернулся к «Королеве фей»; в доме снова воцарилась тишина.

Промчался четвертый час ночи. Пропитанная холодом и влагой тьма снаружи померкла, а комната потускнела, и Уизел, подперев руками голову, низко склонился над столом, напряженно вглядываясь в кружево рыцарей, фей и злоключений множества девиц. На узкой улице снаружи слышалось громкое фырканье драконов; когда заспанный подмастерье оружейника приступил к работе в половине пятого утра, эхо превратило громкий звон наколенников и кольчуги в шум марширующей кавалькады.

С первым лучом солнца появился туман, и когда Уизел в шесть утра на цыпочках подошел к своей скромной опочивальне и открыл дверь, комната была залита серо-желтым светом. Его гость обратил к нему пергаментно-бледное лицо, на котором, как две заглавные алые буквы, горели безумные глаза. В качестве письменного стола он воспользовался молитвенной скамейкой Уизела, придвинув к ней стул; на ней уже громоздилась внушительная стопка густо исписанных страниц. С глубоким вздохом Уизел удалился обратно к своим сиренам, обозвав себя дураком потому, что не посмел лечь в собственную постель на рассвете.

Шум шагов с улицы, брюзжащие голоса соседских старух, глухой утренний гул подействовали на него расслабляюще, и, засыпая, он тяжело опустился на стул, а его мозг, перегруженный звуками и красками, продолжал переваривать заполнявшие его образы. В этом беспокойном сне он был одним из тысячи стонущих тел, поверженных под палящим солнцем, беспомощной переносицей между открытыми глазами Аполлона. Сон стремился разорвать его, царапая разум, как зазубренный нож. И когда его плеча коснулась горячая рука, он пробудился, едва не закричав, – и обнаружил, что в комнате воцарился густой туман, а его гость, серый призрак со смутными очертаниями, стоит рядом с кипой бумаги в руке.

– Думаю, что это один из самых увлекательных рассказов, пусть и не до конца доработанный. Не мог бы ты пока куда-нибудь его спрятать и, во имя господа, позволить мне лечь спать?

Не дождавшись ответа, он швырнул бумаги Уизелу и, свалившись как мешок сена на кушетку в углу, заснул, ровно дыша; во сне у него по-детски забавно дергалась бровь.

Уизел устало зевнул и, глядя на небрежно исписанную неровным почерком первую страницу, начал негромко вслух читать: