Под маской

— Он там, — сказала Учимитль.

Я стоял во дворе ее роскошного дома, в тени сосен и пальм, и вдыхал запах пыли и опавших сосновых иголок. В нескольких шагах от меня шумел Койоакан — один из самых оживленных пригородов Теночтитлана; но гул толпы, заполнившей улицы и каналы, едва доносился во внутренний дворик за толстыми стенами. Из дома сюда выходило несколько дверных проемов, задернутых разноцветными занавесями; мы с Учимитль стояли рядом с одним из них.

Я снова подумал, как было бы хорошо, если бы Учимитль сняла керамическую маску и я смог бы увидеть выражение ее лица. Или хотя бы сказала, почему носит ее. До сих пор подобные маски я видел только на обезображенных воинах. Но по дороге сюда я уже дважды задал ей этот вопрос и в ответ получил лишь молчание.

— Не уверен, что смогу помочь, — начал было я.

Учимитль перебила меня:

— Акатль, прошу тебя. Просто посмотри на него. И скажи мне, есть ли на нем проклятие.

Я мало что знал о проклятиях, за исключением тех, которые исходили из мира мертвых. Мне надо было бы отослать Учимитль прочь и остаться в своем храме. Но на ней была эта маска, скрывавшая от меня ее лицо. Могло ли случиться так…

Могло ли случиться так, что девочку, которую я помнил с детства, вслед которой смотрели все юноши нашей общины-кальпулли (включая и меня самого), изуродовали полученные где-то раны? Я не хотел в это верить. У маски должно быть другое объяснение. И я должен его найти.

Учимитль все так же стояла у входа, ожидая моего ответа.

— Акатль, — она покачала головой, выражая одновременно веселое удивление и нетерпение.

От этого пугающе знакомого движения у меня сжалось сердце. Я никогда не мог отказать ей, и хотя с нашей последней встречи прошло немало лет, между нами все оставалось по-прежнему.

— Многого не обещаю, — наконец сказал я.

Учимитль кивнула, и на маске заиграл солнечный свет, образуя на гладкой поверхности отражения, смутные и пугающие, как дуновение из преисподней. Я подавил желание подойти к ней и сорвать маску.

— Акатль, пожалуйста.

Я осторожно отодвинул занавес, стараясь не потревожить пришитые на него колокольчики. Уже шагнув внутрь, я остановился и оглянулся на Учимитль. Она неподвижно стояла на том же месте, подставив маску солнцу.

— Я подожду тебя в приемной, — сказал она.

Я вздохнул и вошел в комнату.

Фрески на стенах изображали бога врачевания Патекатля с чашей и курильницей и Кетцалькоатля, бога-творца и покровителя знаний, который держал в вытянутых руках кости мертвецов. Из глубины комнаты на меня пахнуло травами. Там, на тростниковой циновке, лежал больной. Его ноги были неестественно согнуты и поджаты.

Когда я вошел, он не пошевелился, лишь открыл глаза и посмотрел прямо на меня. То был взгляд сильного, целеустремленного человека.

Китли, так его назвала Учимитль. Воин, захваченный ее сыном на поле боя, сильный, здоровый мужчина, которого возложат на жертвенный алтарь во славу богов — и его пленителя.

Так должно было быть. Но у кого-то, похоже, на этот счет было другое мнение.

— Жрец. Значит, она и тебя втянула?

Голос у Китли был тонким и пронзительным, словно бы срывающимся на каждом слове. Но в нем слышались шутливые нотки — признак того, что напасть, поразившая тело, еще не коснулась разума.

— Я Акатль, жрец мертвых, — сказал я ему.

Китли издал высокий, дребезжащий звук, в котором я узнал смех.

— Я еще не умер, жрец. Прибереги свои ритуалы для тех, кто в них нуждается.

Он на мгновение умолк, потом добавил:

— Я Китли, воин Микстеки.

Я кивнул в ответ. Прошедшего времени мне хватило, чтобы как следует рассмотреть его — и не обнаружить того, что я почти готов был увидеть: зеленоватое свечение иного мира. Но все же было здесь что-то необычное — слабое мерцание в воздухе, отзвук сдерживаемой, чуждой мощи. Учимитль не ошиблась: его прокляли.

Китли пристально смотрел на меня:

— Ты не похож на других жрецов.

— Скольких жрецов ты уже видел в Койоакане? — спросил я, переворачивая плетеные короба и глиняные горшки, выстроившиеся в стороне от его циновки.

Он снова рассмеялся:

— Жрецы повсюду одинаковы. Но ты… у тебя нет шипов в мочках ушей, и волосы не смочены в крови.

Я пожал плечами:

— Когда-то все это было. Но теперь я лишь приношу жертвы в честь мертвых.

Обыск небольшой комнаты ничего не дал. Мне оставалось только поговорить с Китли в надежде, что ему что-нибудь известно:

— Когда ты заболел?

Его глаза утратили веселое выражение.

— Тринадцать дней назад. Уже неделя прошла[1]. Зачем бы об этом знать жрецу, который приносит жертвы мертвецам? Мне пообещали, что к началу церемонии я выздоровею.

Теперь в его голосе слышался страх. Я знал, в чем тут дело: если он не умрет смертью воина на жертвенном алтаре, он не сможет отправиться к богу Солнца вместе со своими товарищами, но будет обречен на бесславное пребывание в преисподней.

— Я пришел сюда не ради последних обрядов, — сказал я. — Учимитль решила, что я могу разобраться в том, что с тобой произошло. Ты сам знаешь, чем вызвана твоя болезнь?

Он мрачно ответил:

— Нет. Знаю только, что мне надо выздороветь до церемонии. Не хочу лишиться славы.

— И ты не знаешь, в чем тут дело? Учимитль сказала, что многие воины недолюбливают ее сына…

На самом деле она лишь намекнула, что у Мацауатля могут быть могущественные враги. А я был слишком занят мыслями о маске и потому не стал задавать наводящих вопросов.

Моя ошибка. Как я смогу помочь ей, если не в состоянии управлять собственными чувствами?

Китли слегка шевельнулся в попытке пожать плечами:

— Ее сын Мацауатль молод и высокомерен, к тому же его считают выскочкой. Но он стал мне отцом по оружию, он взял меня в плен и позволит взойти на небеса к Солнцу. Все остальное меня не заботит.

— Вот как? Если у Мацауатля есть враги, они могут навредить и тебе тоже, — сказал я. — Может быть, они прокляли тебя только для того, чтобы выставить его глупцом.

— Чтобы его возлюбленный сын по оружию не смог взойти на жертвенный алтарь? — в голосе Китли звучала горечь. — Они трусы, вот и все.

— Я знаю. Но пока мы не выясним, кто они, мы не сможем наказать их.

Я замолк, потом спросил его:

— Когда ты впервые заметил признаки болезни?

— Сначала она поразила ноги. Теперь я вообще не чувствую тела, если не считать шеи.

Я не владел лекарским искусством, и его недуг, если только он не был вызван колдовством, был выше моего понимания.

— Ты даже не догадываешься, с чем это связано? — снова спросил я.

Он яростно затряс головой:

— Нет. Смотри сам. Месяц назад меня здесь не было. Что бы тут ни происходило, я тут ни при чем.

Я видел, что он не врет и ничего не знает. Но ни мне, ни Учимитль это ничего не давало.

Значит, проклятие.

— Есть кто-нибудь, кто позаботился бы о тебе? — спросил я.

Китли посмотрел на меня с едва сдерживаемым возмущением:

— Конечно. Мацауатль знает, как надо обращаться с пленником.

Воины. Вечно они спешат оскорбиться. Это было бы забавно, не будь положение столь серьезным.

— И никто ничего не заметил?

Китли покачал головой:

— Спроси их сам. За мной присматривает старуха по имени Шоко. Она приносит еду, слухи, словом, все, до чего я сам не могу добраться, пока лежу здесь.

Он снова разозлился. Наверное, для молодого, полного сил мужчины не было худшей участи, чем заболеть и оказаться прикованным к постели.

Я еще раз осмотрел его, но ничего нового не узнал. Он и в самом деле был парализован; проклятие, судя по всему, постепенно охватывало его тело. Но выявить его причину я так и не смог. Точно так же я не смог убедить себя в том, что недуг, поразивший Китли, не затронет еще кого-нибудь из обитателей дома.

Я попрощался с ним и покинул комнату, не дождавшись ответа. Охватившее меня беспокойство становилось все сильнее.

Что происходит? В чем замешана Учимитль?

Шоко нашлась быстро. Я спросил о ней у раба-привратника, и он указал мне в другой конец дворика, на дверь с неяркой гладкой занавеской, сотканной из кактусовых нитей. Перед дверью пожилая женщина, стоя на коленях, дробила маис каменным прямоугольным пестиком.

Шоко подняла на меня взгляд, и ее глаза расширились:

— Господин…

Я оборвал ее:

— Ответь мне на несколько вопросов. Китли считает, что ты можешь что-то знать.

— Господин Китли? — Шоко кивнула. — О его болезни?

— Да.

— Не знаю уж, смогу ли помочь, — ответила Шоко, слегка скривившись. Она отодвинула ступку и встала, не отрывая взгляда от земли. — Все случилось так внезапно. Однажды утром он просто не смог встать.

— И ты ничего не заметила? — у меня было такое чувство, словно повторяется наш разговор с Китли. Иными словами, что я хожу кругами.

— Нет. Я всего лишь рабыня, господин. Я не вижу колдовство и не говорю с богами, как ты.

В голосе Шоко звучало благоговение, обычно испытываемое простолюдинами по отношению к жрецам. Едва ли оно могло упростить мне задачу. Я вздохнул. Ничего нового я тут не узнаю, так что можно вернуться к Учимитль и расспросить ее.

Но затем я вспомнил о маске.

— Ты давно живешь здесь?

— В этом доме? Лет пять, наверное. Меня подарили на свадьбу хозяину.

— Тогда ты хорошо здесь всех знаешь. Хозяина и хозяйку, — сказал я и тут же прикусил губу. Вопрос не имел никакого отношения к расследованию и был слишком личным. Не стоило бы его задавать. Но я никак не мог выбросить маску из головы. — Когда Учимитль начала носить маску?

Шоко ответила после короткого молчания:

— Четыре года назад. После того, как господина Тлалли нашли мертвым в его комнате, — теперь она говорила почти шепотом, низко наклонив голову, так что я не мог видеть ее лица. — Он был добрым человеком, но она вышла за него замуж только из-за его положения.

Как бы я хотел опровергнуть это обвинение! Но я помнил то утро, когда Учимитль сказала мне, что выходит замуж за Тлалли — вскоре после того, как я вернулся из школы-кальмекака, горя желанием рассказать ей обо всем, что узнал там. Ее гнев стал для меня неожиданностью. Точно так же я не ожидал, что она станет хвастаться подвигами своего будущего мужа или насмехаться надо мной из-за того, что я решил стать жрецом.

Слишком уж она гордилась его доблестью. Напоказ, я бы сказал. Позже, когда я немного успокоился и снова обрел способность думать, я вспомнил, что она всегда старалась держаться рядом со мной, ближе, чем дозволялось правилами приличия. Еще вспомнил тот день, когда она танцевала в честь бога цветов, одетая в белое хлопковое платье; она раскачивалась под грохот барабанов, яростная и прекрасная, и никто из танцовщиц не мог с ней сравниться. Это для тебя, так она мне сказала, когда я поздравил ее. Я танцевала так только потому, что ты был там.

Почему я ничего не замечал?

Ее замужество… разве могло оно быть счастливым, если она согласилась на брак, поддавшись разочарованию и назло мне?

— Она все время ссорились, — донеслись до меня слова Шоко. — Она его постоянно упрекала, всегда подначивала его, говорила, что он недостаточно хорош и ему недостает храбрости. Утром оба бывали в синяках. У него — руки, у нее — лицо. А той ночью они ругались еще сильнее, чем обычно. Что-то там случилось. Что-то…

Ее страх был почти осязаем. Он исходил от нее и заполнял пустоту, постепенно образующуюся у меня в груди.

— Меня там не было, господин, так что точно я тебе ничего не скажу. Знаю только, что его нашли мертвым, а она закрылась в своих комнатах и запретила приближаться к ней. Потом она стала постоянно носить эту маску. Говорят, чтобы скрыть следы того, что он сотворил с ней.

Сосущее чувство в груди не желало исчезать. Годами я убеждал себя, что Учимитль счастлива со своим мужем, что мой приход только нарушит ее спокойную жизнь.

Ложь. Беспомощная ложь. Они ссорились. Может быть, каждую ночь. Они дрались, и на их телах оставались следы — синяки. Но едва ли со стороны Тлалли дело ограничилось несколькими синяками, если Учимитль до сих пор скрывает лицо.

— Значит, хозяин мертв.

Шоко посмотрела на меня; ее глаза мерцали в солнечном свете.

— Да. Ушел в Миктлан с другими тенями и не вернулся.

— Понятно.

Она покачала головой, словно вдруг вспомнив, с кем говорит:

— Меня там не было. Я ничего не смогла бы сделать. Но…

Ее лицо снова исказилось гримасой — нечто среднее между страхом и яростью.

— Но одно я знаю. Сказали, что господин Тлалли умер из-за остановки сердца, но я в это не верю.

— Врачи подтвердили, что у него было слабое сердце, — тихо ответил я, уже понимая, о чем она собирается мне сообщить.

Шоко снова опустила взгляд:

— Она никогда его не любила. Никогда. Есть ведь яды…

На этот раз я прервал ее до того, как она успела произнести полные ненависти слова:

— Да. Я понял тебя. Спасибо.

Шоко не врала мне, и это было хуже всего. Она в самом деле верила, что Учимитль убила собственного мужа.

Невозможно. Учимитль никогда бы так не поступила.

Так не поступила бы девушка, которую я помнил. Но женщина, которой она стала, женщина, которую я, по слепоте своей, оскорбил пренебрежением?

Я отвернулся, собираясь уходить, и услышал за спиной голос Шоко:

— С тех пор в доме все пошло наперекосяк, господин. Хозяйка тебе этого не скажет, но с тех пор, как умер господин Тлалли, тут что-то неладно.

— Здесь пусто, — ответил я, вновь поворачиваясь к ней. — Без хозяина. Вот и все.

Она опять покачала головой:

— Нет. Мне приходилось бывать в пустых домах. Здесь не пусто. Здесь что-то есть. Что-то такое, что высасывает душу. Береги себя, господин.

Разговор с Шоко расстроил меня сильнее, чем я думал. Чтобы успокоиться, я прошелся по двору.

Учимитль не любила своего мужа. Они ссорились часто и сильно: в их браке не было любви, была лишь горечь. В этом Шоко не ошиблась.

После той памятной утренней встречи мы с Учимитль больше не разговаривали. Что-то в наших отношениях надломилось. Ее женихом стал текиуа — воин, взявший в плен четырех человек и удостоившийся почестей и наград. Я помнил, как зло смотрела на меня Учимитль, хвастаясь совершенными им подвигами. Только позже я понял, что в ее взгляде была не злость, но безответная любовь, которая и придала ей решимости. Осознание пришло слишком поздно. Мои жалкие подношения так и остались нетронутыми; когда же я пришел к дому ее отца, ее родственники не захотели говорить со мной. Самой Учимитль дома не было.

Могла ли наша жизнь сложиться по-другому, если бы тем утром я понял ее? Годами я убеждал себя, что это ничего бы не изменило, что я хотел служить богам, а Учимитль ничего для меня не значила. Но я обманывал сам себя.

Я снова посмотрел на дом. Чего так боится Шоко?

Дом был таким, какой и подобает богатому воину: строения из необожженного кирпича окружали внутренний дворик с небольшим прудом и несколькими соснами. Дверные проемы скрывались за искусно расшитыми занавесями, но стены оставались некрашеными: необычно, но ничего пугающего в этом не было. В лучах солнца белые глиняные стены словно светились потаенным внутренним светом, вызывая смутное волнение, и все же…

Я хотел было посмотреть на пруд — и ощутил в голове биение, которого раньше не было: будто колебалась земля у меня под ногами и разбросанные по ее поверхности строения. Затем я понял, что это стучит мое сердце, все быстрее и быстрее, заливая жаром тело, посылая горячие волны, под которыми горела кожа и обнажалась покрытая болезненными волдырями плоть…

Нет. Я торопливо отвел взгляд от дома, но еще некоторое время сердце учащенно билось в груди. В жизни мне не раз приходилось сталкиваться с необычными явлениями, и я знал, что чувства не обманывают меня. Шоко была права. Что-то было в доме. Что-то нехорошее, оно перешло от дома на Китли, и только одним богам известно, где оно остановится.

Мне это не нравилось. Следующей жертвой мог стать кто угодно.

Кто угодно.

После случившегося меня не слишком-то тянуло в дом, но Учимитль ждала меня внутри, а я не хотел оставлять ее одну, если то было в моих силах. Я спросил раба-привратника, где находится приемная, и он указал мне на дверь, ведущую в большую, хорошо освещенную комнату.

Украшавшие комнату яркие фрески, так отличавшиеся от выглаженной пустой поверхности внешних стен, радовали глаз. Все они изображали жертвоприношения: плачущие дети, которым перерезали глотки во славу бога дождя Тлалока; юная девушка, танцующая перед богиней кукурузы Шилонен, и рядом — жрец, облаченный в содранную с нее желтоватую кожу; воин с лицом, погруженным в пылающие угли, — жертва Уэуэтеотлю, богу очага.

Ничего необычного. Я хорошо знал, что только человеческая кровь и жизни людей могут отсрочить конец света. Я тоже склонялся перед богами, предлагая им столь желанные подношения, среди которых были и человеческие сердца, и содранная кожа; я много раз держал в руках обсидиановый нож и участвовал в бесчисленных жертвоприношениях. Но изображений было слишком много, и из-за этого они производили нездоровое впечатление.

Учимитль сидела на возвышении в середине комнаты. Она повернула ко мне закрытое маской лицо:

— Итак?

— Что-то здесь есть. В самом доме.

Она сидела в окружении фресок, даже не догадываясь, что проклятие поразило не только Китли. Глаза в прорезях маски неотрывно смотрели на меня:

— Странно слышать от тебя такое.

— Только не говори мне, что ты ничего не чувствуешь.

На мгновение мне показалось, что я убедил ее. А затем она заговорила, вгоняя в меня слова, как шипы:

— Не всем из нас повезло попасть в кальмекак и стать жрецом.

Теперь, когда я узнал, где она живет, и на себе ощутил давящую обстановку, царившую в ее доме, я еще больше жалел, что не пришел к ней раньше. Надо было проявить настойчивость и все-таки поговорить с ее родней. Я должен был действовать, а не отступать, подобно трусу. Поэтому я оставил без внимания ее колкость и сказал лишь:

— Твой муж в самом деле умер при странных обстоятельствах?

— Откуда ты знаешь?

— А это имеет значение?

— Слуги наболтали, — Учимитль рассержено дернула рукой. — Они слишком разговорчивы и любят приврать.

Я все еще надеялся узнать от нее хоть что-то, что помогло бы мне разобраться в происходящем вокруг.

— Значит, ты отрицаешь, что его смерть была не совсем обычной? Учимитль, мне достаточно будет расспросить рабов или проверить записи…

— Ничего необычного в его смерти не было, — огрызнулась она, пожалуй, слишком резко.

Ничего необычного? В груди снова образовалась пустота. Неужели Шоко не ошиблась, и Учимитль в самом деле виновата?

— Почему ты так говоришь?

— Потому что смерть моего мужа никак не связана с болезнью Китли. У Тлалли было слабое сердце. Сражения в дальних краях вымотали его, и он умер. Вот и все.

— Говорят, вы ссорились.

Учимитль кивнула, и отражения на маске зашевелились. Я почувствовал, как к горлу поступает тошнота.

— Верно, ссорились, и часто. Хочешь, чтобы я солгала и сказала, что у нас была счастливая семья?

— Нет. Хотя я был бы рад, если бы ты нашла свое счастье.

— Мы не всегда получаем то, чего хотим, — ответила Учимитль. — Акатль, поверь мне. Тлалли умер у меня на глазах. От сердечного приступа. То, что происходит сейчас, никак с ним не связано. Все дело в Мацауатле. У него есть враги…

— Ты уже говорила, — кажется, она искренне верила в то, что происходящее не имеет отношения к смерти Тлалли, но я мог и ошибиться. — Почему ты пришла ко мне, Учимитль?

Теперь в ее низком голосе звучал гнев:

— Я подумала, что ты поможешь. Придумаешь что-нибудь. Проклятие не так уж сложно снять, в конце концов. Но, похоже, ты и тут не справился.

— Я…

У меня не осталось слов. Я вспомнил то время, когда с легкостью читал выражение ее лица и мог угадать ее мысли еще до того, как она озвучивала их. Теперь у меня не было такой возможности. Я обманул ее надежды, и из-за этого злился на самого себя, ощущая собственную беспомощность и бесполезность.

— Из меня плохой чудотворец, — наконец выдавил я.

— Да уж. Я подумала, ты сумеешь…

Она вдруг оборвала себя, словно и без того сказала слишком много.

— Что сумею? Ты ничего мне не сказала. Спряталась от меня под маской. Ты врешь мне.

— Нет, — маска снова повернулась ко мне, являя застывшие черты.

— Тогда скажи мне, что ты скрываешь под маской. Пожалуйста.

Поговори со мной, мысленно заклинал я ее. Не прячь от меня свои тайны, Учимитль. Прошу тебя.

— Ничего, — ответила она ровным голосом. — Тебя это не касается, к тому же ты все равно не сможешь ничего сделать. Мне уже не помочь, Акатль. Сейчас только мой сын имеет значение.

— Тогда расскажи о своем сыне.

— Мацауатль почти не говорит о других воинах, — с явным, нескрываемым сожалением ответила Учимитль. — Но я кое-что понимаю и догадываюсь, что ему тяжело. Его не любят. Есть такие, кто порадовался бы его неудаче. Имен я не знаю.

— Понятно, — я встал, собираясь уходить. — Тогда я поговорю с Мацауатлем. Где он сейчас?

Маска обернулась ко мне со стремительностью растревоженной змеи:

— Это не выход.

— Тогда скажи, что мне делать.

— Нет.

Я слышал в ее голосе страх. Мне вспомнилась девочка, с которой мы играли когда-то — девочка, которая однажды вскарабкалась на праздничный шест и стояла там, со смехом подначивая меня забраться за ней и поймать ее. Она никогда ничего не боялась.

— Учимитль…

Она лишь покачала головой:

— Ищи Мацауатля на учебной площадке.

Ее голос вновь стал бесстрастным, и эта перемена добавила мне беспокойства.

Мацауатль со своим отрядом был на учениях. Я направился к тренировочным площадкам, не переставая думать об Учимитль и нашем детстве, о том, как мы бегали по полям кукурузы, раскинувшимся вокруг Койоакана, а потом, успокоившись, мечтали о будущем.

Любил ли я ее?

Годами я убеждал себя, что ответом на этот вопрос будет «нет». Но теперь пришлось признать, что она всегда волновала меня. Я не испытывал сожалений, принимая жреческий сан, но что-то я при этом утратил — драгоценную малость, которую уже не мог вернуть.

На площадках воины сражались друг с другом макуауитлями — деревянными мечами, лезвия которых были утыканы осколками обсидиана. Несколько человек закончили упражняться и теперь стояли чуть в стороне от остальных; их голые руки блестели от пота. Я подошел к ним:

— Я ищу Мацауатля.

Один из воинов коротко хохотнул, его товарищи ухмыльнулись в ответ.

— Да неужели?

Лицо смеявшегося мужчины покрывали глубокие шрамы, одет он был в накидку из перьев кецаля, а на руках носил плетеные кожаные браслеты — знаки текиуа, прославленного воина, захватившего больше четырех пленников. И высокомерие у него было соответствующее. Я ответил:

— Да, я ищу Мацауатля. Как это касается тебя?

— Йоуакалли, — коротко представился он. — Я служу в одном полку с Мацауатлем. Скажи мне, жрец, зачем ты его ищешь.

Йоуакалли окружало слабое свечение — он обладал способностью к магии, но я не мог определить, какой именно. В любом случае, от него исходило ощущение опасности, как от свернувшейся змеи.

— Сначала скажи, как это касается тебя, — ответил я.

Он наконец повернулся ко мне и впился в меня взглядом. Глаза его были синими, как полуденное небо — необычный цвет для мешика.

— Мацауатль — ненастоящий воин, — слова выдавали затаенную ненависть. — Его отец был текиуа, и Мацауатль постоянно напоминает нам об этом. Но его собственная доблесть в битве не стоит даже упоминания. Ему бы поумерить заносчивость.

— Он взял пленника.

Йоуакалли пожал плечами:

— Калеку? Великий подвиг.

— Этого человека прокляли, — ответил я, внимательно наблюдая за ним. — Уже после того, как он попал в плен.

— Так тебе сказали, и ты поверил. А я знаю правду.

— Я тоже, — я встретился с ним взглядом. — Решительному воину не составит особого труда отрубить мертвецу руку, закопать ее перед домом врага и произнести заклинание, чтобы тот впал в немилость.

Йоуакалли дернулся, но тут же совладал с собой.

— У меня нет способностей к колдовству, — он отвел взгляд, и я понял, что он врет. — Вот Мацауатль.

Он указал на воина, уходившего с площадки. Йоуакалли явно пытался сменить тему разговора, и я не стал ему мешать. Я смотрел на того, кого назвали Мацауатлем: уже достаточно взрослый, он все еще носил косу неопытного воина. Принеся в жертву Китли, он наконец сможет обрить голову. Его лицо раскраснелось от упражнений, но все я смог различить в нем черты Учимитль, ее красоту. Он так сильно походил на нее, что у меня сжалось сердце.

Сложись тогда все иначе, и его отцом мог бы стать я, а не Тлалли. Странная, тревожащая мысль, которую никак не удавалось выбросить из головы.

Когда я подошел к нему, он окинул меня презрительным взглядом:

— Чего тебе надо?

Я представился и объяснил, что меня прислала его мать, после чего его поведение стало менее сдержанным. Он отвел меня в сторону, туда, где нас не могли подслушать его товарищи.

Пока мы шли, я внимательно рассмотрел его. Если Китли, его возлюбленного сына по оружию, окружала затаившаяся зловещая сила, то на самом Мацауатле лежало проклятие, и пришло оно не из иного мира. Чтобы заметить его, надо было остановиться и вглядеться, но все же оно было — слабая, едва заметная аура, бурлящая подобно грозовым тучам, готовым разразиться дождем. Странное проклятие, раньше мне такого не встречалось.

Оно коснулось Мацауатля, как и всех прочих обитателей дома. Я снова подумал о маске. Вот почему Учимитль носила ее — проклятие обезобразило ее, точно так же, как оно парализовало Китли.

Но больше всего меня беспокоило то, что проклятие продолжало распространяться. Паралич Китли охватывал все новые части тела, Учимитль тоже была в опасности. Проклятие не остановится до тех пор, пока я не выясню, что на самом деле происходит в их доме.

— Как давно тебя прокляли? — спросил я Мацауатля и увидел, как он вздрогнул.

— Ты ничего не знаешь.

— Я жрец и знаю достаточно.

Он отвернулся:

— Тебя мать послала? Уходи.

— Она думает, что у тебя есть враги, — мягко ответил я. — И готов поспорить, что Йоуакалли — один из них.

Он упорно прятал от меня взгляд:

— Уходи.

— Тебя так мало заботит, что о тебе подумают?

— С этим к моей матери, — сказал Мацауатль. — Я не дурак и понимаю, что повышения мне не получить.

— Ты захватил пленника, — напомнил я. — В одиночку. Не вижу никаких препятствий к повышению.

Он коротко, зло рассмеялся:

— Вот-вот, я тоже так говорил, пока сам в это не поверил. Но ничего не выйдет. Как обычно.

— Это признак проклятия. Ты ничего не хочешь мне рассказать?

— Нет. Возвращайся к матери, скажи, что у тебя ничего не получилось, и оставь нас в покое.

Мне так и не удалось разговорить его, как бы я ни старался.

Прежде чем вернуться в дом Учимитль, я сделал две вещи: во-первых, просмотрел записи в поисках сведений о смерти Тлалли. Ничего особенного я не обнаружил. Он умер в семнадцатый день месяца искалли, или Воскрешение, в год 13 Кролик — четыре года назад. Неправильное время для смерти — в месяц искалли растения пробуждаются после зимы, а люди празднуют приход весны.

Как бы я ни искал, других упоминаний его смерти мне обнаружить не удалось, а значит, ничего подозрительного в ней не заметили. Из архива я ушел, глубоко задумавшись: что бы там ни утверждалось в записях, я по-прежнему считал, что кончина Тлалли как-то связана с текущими событиями. Проклятие пало на дом вскоре после его смерти, и я отказывался видеть в этом простое совпадение.

Что ж, если никто не хочет рассказать мне о том, что же случилось четыре года назад, я сам могу заглянуть в прошлое.

Мое «во-вторых» началось с того, что я зашел на рынок и сквозь толпу пробрался к рядам, где сидели торговцы животными. Там я выторговал пекари и шкуру ягуара, после чего большая часть какао-бобов, еще остававшихся у меня в кошеле, перешла к довольно улыбающемуся продавцу. Не важно. Меня нельзя было назвать богачом, но приношений от родственников умерших мне всегда хватало на безбедное существование.

Небольшой пекари, ростом едва мне по колено, покорно трусил за мной на поводке, но то и дело клацал клыками, давая понять, что происходящее ему не нравится. Пекари отличались злобным нравом. Не то чтобы я так уж хотел принести его в жертву, но таковы были условия ритуала, который я собирался провести.

Рабы в доме Учимитль получили приказ впускать меня, когда бы я ни пришел. При виде меня стоявший у ворот высокий крепкий мужчина приподнял брови, но ничего не сказал.

Я прошел прямо в комнату Китли, намеренно избегая Учимитль — меньше всего мне хотелось, чтобы она попыталась помешать мне в расследовании смерти ее мужа.

При первом посещении я заметил у постели небольшой очаг, рядом с которым сейчас и устроился. Из-за пояса я извлек три обсидиановых ножа и положил их на землю, затем бросил на угли горсть трав, которые вскоре наполнили воздух острым, едким запахом. Я расстелил на полу шкуру ягуара и втолкнул на нее пекари.

Китли заинтересованно наблюдал за мной, но ничего не спрашивал. Я все же пояснил:

— Так я попробую помочь тебе.

Возможно, он кивнул, но из-за въевшегося в глаза дыма я этого не увидел.

Как я и ожидал, пекари бросился на меня, едва я занес нож; мне с трудом удалось уклониться от его клыков, а затем я с силой вонзил лезвие ему в глотку. Кровь брызнула во все стороны, заливая мне руки и собираясь в лужице на шкуре ягуара. Я произнес ритуальные слова, взывая к Кецалькоатлю, богу созидания и знаний:

— Вот, я сижу на шкуре ягуара, и шкура ягуара дает мне силу и мудрость. Я пролил драгоценную кровь, кровь твоего слуги. Господи, помоги мне пройти по тропам, что кругами ведут назад. Помоги мне заглянуть за пустые дни. Помоги мне увидеть годы, что давно прошли.

Уже знакомое биение в голове становилось все сильнее и сильнее, пока не заполнило весь мой сжавшийся мир размеренным грохотом. Сгустившийся дым клубился вокруг меня, как аура лежащего на Мацауатле проклятия. Пришло время подчинить себе заклятие и обратить годы вспять, к тому дню, когда умер Тлалли.

Но заклятие не поддалось. Видения давних лет проходили перед глазами, словно дразня открывающимися обрывками прошлого.

…сердитый мужской голос, тень мужчины поднимает руку, чтобы нанести удар кому-то, кого я не вижу…

…воин спотыкается в разгар боя…

…девушка в деревянном рабском ошейнике, ее щеки окрашены румянцем наслаждения…

…керамическая маска с мозаикой из бирюзы — маска Учимитль, постепенно соткавшаяся из воздуха, чтобы скрыть лицо девушки…

А потом чернота.

Я пришел в себя, скорчившись на заляпанной кровь шкуре ягуара. Дым от трав давно развеялся. Снаружи уже наступила ночь, и Вечерняя звезда ярко сияла в чистом небе. Китли спал, время от времени содрогаясь в приступах кашля. Я откинул занавесь, поморщившись при тихом звоне колокольчиков, и вышел.

Кое-что не давало мне покоя: лицо молодой рабыни, которое казалось мне странно знакомым. Я подошел к рабу-привратнику и спросил:

— Здесь, в доме, есть молодая рабыня?

Я как можно подробней описал всплывшее в видении лицо. Раб пожал плечами:

— Здесь много девушек. Может, кто-то из них знает…

— Да. Пожалуйста, проводи меня.

Он отвел меня в ту часть дома, где жили рабы. Я окинул взглядом ряд комнатушек, украшенных выцветшей росписью. Внутри несколько мужчин играли в патолли[2], с напряженным вниманием следя за бросками — ставки, похоже, были немалыми.

Один из них посмотрел на меня, явно горя желанием поскорее вернуться к игре. Я снова описал лицо девушки из видения, и он пожал плечами:

— Спроси Менетль. За рабынями следит она.

Менетль я нашел в женских комнатах, где она наблюдала за тем, как хихикающие девушки наносят себе на лицо желтую краску. Она оказалась высокой, неприветливой женщиной, и взгляд, который она на меня бросила, ясно говорил, что для нее я — чужак, вторгшийся в ее маленький мирок. Я собрался было задать ей вопрос, но тут увидел Шоко, сидевшую на корточках в дальней части комнаты.

Теперь я знал, где раньше видел лицо девушки. Ее черты проступали в лице старухи, стертые временем и солнцем, но все еще достаточно узнаваемые.

— Ну так что? — спросила Менетль.

— Я хочу поговорить с ней, — ответил я, указав на вставшую Шоко, на лице которой все явственней читался страх.

— Господин?

Я жестом приказал ей следовать за мной туда, где нас не подслушают остальные. Мы покинули комнаты рабов и прошли во внутренний дворик, где сейчас никого не было.

— Мне надо спросить тебя еще кое о чем.

Она съежилась, и я вспомнил, как разозлилась Учимитль, догадавшись, что я поговорил с кем-то из слуг. Она наверняка сурово отчитала рабов за этот проступок.

— Не о том, о чем мы говорили раньше.

Шоко выжидающе смотрела на меня, опустив руки.

— Здесь, в доме, была рабыня. Четыре, может быть, пять лет назад?

— Здесь много рабынь, — ее голос дрогнул.

— Не ври мне. Ты знаешь, о ком я говорю. Кто она?

Старуха некоторое время молча смотрела в землю.

— Моя дочь, — голос ее был тихим, невыразительным. — Йольцин. Она бегала по двору, хотела, чтобы я ловила ее… тогда хозяин еще был жив… он всегда был добр к рабыням, — она подняла на меня взгляд, и даже в тусклом свете я заметил в ее широко раскрытых глазах слезы. — Такая славная девочка.

— Йольцин. Что с ней стало?

— Она теперь на небе, — шепотом ответила Шоко.

— На небе?

На небо попадали только погибшие в битве воины, умершие в родах женщины и принесенные богам жертвы. Все остальные уходили в Миктлан, преисподнюю, где их ждал бог мертвых — а затем забвение.

— Ее выбрали. Пять лет назад. Сюда пришли жрецы Шилонен и забрали ее, чтобы она стала воплощением Матери молодого маиса и благословила поля. Верховный жрец двадцать дней носил снятую с нее кожу, и в тот год выпало много дождей, — сказала старуха с ноткой гордости.

Жрецы Шилонен, ищущие для жертвы девственницу, невинную, как молодой маис. И девушка. Йольцин. Юное Сердце.

Я никак не мог выбросить из головы ее лицо с выражением блаженства, не имеющего никакого отношения к жертвоприношению.

— Ты сказала, что хозяин всегда был добр к рабыням, — медленно сказал я. — Насколько добр?

Шоко отвела взгляд.

— Шоко, то, что случилось здесь четыре года назад, наложило отпечаток на весь дом. Ты сама все понимаешь.

После долгого молчания она заговорила, понизив голос до шепота:

— Они пришли. Целая процессия жрецов вроде тебя, в головных уборах из перьев и нефритовых украшениях. Спросили, девственница ли она. Разве стала бы я позорить ее и хозяина перед всеми домочадцами? — по ее щекам потекли слезы, поблескивая в свете звезд. — Она была моей дочерью…

— Понятно, — ответил я, обескураженный ее горем. — Спасибо.

Она вернулась в комнаты рабов, и я остался один.

Жрецы проверили невинность Йольцин, но были способы, позволявшие изобразить нетронутое девство. Чаще всего к ним прибегали перед свадьбой, чтобы обмануть сватов, потому что обман богов был тяжким преступлением.

Жертва оказалась негодной. Дождь пошел потому, что и богам ведомо милосердие, к тому же в тот день в жертву Шилонен принесли не одну только Йольцин. Дождь пошел, но грех остался.

Ощущая в животе растущую пустоту, я подумал об Учимитль, оставшейся наедине с воспоминаниями о муже — воспоминаниями, которые не могли ни успокоить, ни подбодрить ее. Не похоже, чтобы Тлалли заботили ее чувства. Едва ли она была счастлива с ним.

Каким же я был дураком, что без единого слова позволил ей уйти. Покинул ее.

Я встал и вышел в середину двора. Стены дома отражали свет звезд, белая глина подернулась маревом, словно в сильную жару, и снова я ощутил, как на меня накатывает головокружение. В голове опять возникло биение, его медленный, потаенный ритм связывал дворик и строения, но на этот раз я узнал в нем песню кукурузных зерен, спящих в земле. Боль пела в моих костях и коже — боль освежеванной женщины, ждущей, когда ее кожа прорастет зелеными стеблями маиса, сильными и густыми.

Я прошептал ее имя: «Шилонен». И другое ее имя, которое так редко звучит среди людей: «Чикомекоатль». Семь Змей, земля, которую надо полить потом и кровью, прежде чем питаемые ее силой растения пойдут в рост.

Мысленно я видел ее — она свернулась в доме, наполняя строения своим светом. Ее образ медленно соткался в середине дворика: чудовищная женская фигура с полупрозрачной кожей цвета спелого маиса и впавшими глазницами, безвозвратно поглощающими свет.

— Жрец, — произнесла она, и в ее голосе, отразившемся от стен, звучало веселое изумление. — А ты умен.

— Не так уж и имен. Надо было догадаться, что проклятие пришло с небес, раз уж я понял, что оно не из подземного мира.

— Его могли наложить люди, — сказала Шилонен с той же насмешливой ноткой. — Но они этого не делали.

— За что ты их наказываешь? Они не лишали тебя твоей жертвы.

Шилонен улыбнулась, и лицо ее обрело совершенно нечеловеческое выражение:

— Да падут грехи возлюбленного отца на возлюбленного сына и на того, кто станет ему возлюбленным сыном по оружию, а грехи мужа да примет жена. Меня лишили мести.

Значит, Тлалли в самом деле умер своей смертью.

— И нет ничего, что они могли бы предложить тебе, чтобы заслужить твое прощение?

Шилонен покачала головой:

— Они принадлежат мне. Они развлекают меня. Мацауатль, это жалкое подобие воина, который отказывается признать, что на поле битвы его ждет неудача. Высокомерная, заблудшая мать, считающая, что ниже им уже не пасть. Она возомнила, что я уже достаточно наказала их и не трону пленника ее сына. У моего сына есть враги, — передразнила она Учимитль с пугающей, пренебрежительной точностью. — Их враг — я. И ты хочешь попросить за одного из них, жрец? Ты никому не служишь.

— Я служу Миктлантекутли, богу мертвых, — я выпрямился в полный рост.

При упоминании Миктлантекутли, Того, в чьей стране ничего не растет, богиня отпрянула. Я поспешил воспользоваться внезапным преимуществом.

— Есть правила и ритуалы.

— Они принесли мне порченую жертву, — зарычала Шилонен, как готовый к прыжку ягуар. — Они обманули меня, лишили причитающихся мне подношений. И ты осмеливаешься просить за них?

— Не забывай о прощении. И о неведении.

— Неведение не значит невиновность. Я не позволю обманывать себя, ни преднамеренно, ни случайно.

Откинутой головой она касалась неба, ее ступни вросли в землю дворика. Мне она казалась непостижимой: дикая, яростная, жестокая. Она могла бы сокрушить меня одной силой мысли, не принадлежи я богу, над которым у нее не было власти.

С тех пор, как я покинул кальмекак, где нас учили гимнам в честь все богов и богинь, прошло много времени. Я порылся в памяти и наконец произнес:

— Листья кукурузы с полей богов, о Изумрудная Госпожа, и свежие початки маиса, зеленые и нежные, я поднесу тебе. Белым мелом, новым пером я помажу Тебя. Сердца двух оленей, кровь орлов…

Шилонен сидела на корточках в середине двора, не сводя с меня глаз, и выражение на ее лице было почти мечтательным. Я продолжил:

— Дай мне наполнить Твои руки зубами змей, бутонами белых цветов и бирюзой из темных глубин, о богиня кактуса, наша Мать, наша Защитница.

Теперь она улыбалась мне довольной улыбкой ребенка. Я не дал себя обмануть. Ритуалы и песнопения создавались не без причины. Их творцы знали, что нравится богам, чем можно умиротворить их. Оскорбление, которое Тлалли и Йольцин нанесли Шилонен, было слишком велико, и все же она пробудила семена и дала кукурузе прорасти. Богиня имела право на воздаяние.

— Согласишься ли ты на договор, госпожа? — спросил я, опускаясь перед ней на колени.

Ее улыбка стала шире; я не видел ее лица, но чувствовал веселое удивление, разлитое в воздухе.

— А ты упрям, жрец. И довольно миловидный.

Ей, которую звали Чикомекоатль и Шилонен, мы отдавали сердца красивых девушек и юношей, чтобы те вечно прислуживали ей на небесах.

— Такова твоя цена? — спросил я.

Она улыбнулась:

— Звучит соблазнительно, жрец. Но недостаточно.

— Чего еще ты хочешь? — спросил я. — У меня нет ничего, кроме меня самого.

— Я знаю.

Она встала и протянула ко мне огромную руку. Чем ближе была ее ладонь, тем меньше она становилась, пока наконец не сравнялась в размере с двумя моими. Богиня взяла меня за подбородок и заставила поднять голову, чтобы посмотреть ей в лицо. Прикосновение было теплым, слегка влажным, как земля после дождей. В ее глазах таились глубины ночи.

Я цеплялся за воспоминания об Учимитль, обо всем, что она для меня значила и до сих пор значит. Слишком долго я сдерживался, слишком долго не замечал своих чувств к ней. Теперь пришло время для настоящего жертвоприношения.

— Такова твоя цена? — снова спросил я, едва разжимая окаменевшие губы.

Улыбка Шилонен стала оскалом ягуара, попробовавшего человеческого мяса.

— Какой красавец, — прошептала она.

В ее глазах я видел свое отражение — таким, каким я был в молодости, высоким, красивым и гордым, а затем — таким, как сейчас, постаревшим, с седыми волосами, склонившимся перед ней в смиренной позе.

— Да, — сказала она. — Такая цена меня устраивает.

Кожа у меня начала гореть, как будто отслаиваясь, волнующее ощущение становилось все сильнее и сильнее, и тогда я понял, что породило его — прикосновения рук, которые скользили по спине, груди, затылку, и губ, ласкавших кончики пальцев и мочки ушей, пока наконец все мое тело не охватило отчаянное желание. Довольно приятное чувство, хотя какая-то часть меня восставала против него, зная, что так не должно быть, что я только что продал себя.

— Акатль! Нет!

Крик пробился сквозь мое оцепенение, и я узнал голос, зовущий меня по имени. Шилонен отпустила меня; я заметил, что стою на влажной земле, липнущей к ногам, а над головой у меня светят звезды.

Еще я увидел Учимитль, которая стояла у главного входа. Ее лицо все так же скрывалось под маской, поблескивающей в холодном свете. Мне пришлось сделать усилие, чтобы поднять голову и посмотреть на нее.

— Он не твой, — зло сказала она.

Шилонен рассмеялась:

— Он сам себя предложил. Добровольно, чтобы искупить обиду, которую мне причинил твой муж.

— Он не твой, — повторила Учимитль.

— А чей же? — насмешливо спросила Шилонен. — Твой? Ты не смогла удержать его.

— Нет, — голос Учимитль утратил всякое выражение. Она спокойно подошла к нам и остановилась перед Шилонен. — Если требуется жертва, возьми мою жизнь.

— Твою? — Шилонен засмеялась. — Ты столько лет отказывалась прийти ко мне. Ты скрылась от меня, затаилась в своем доме из страха, что кто-нибудь тебя увидит и никогда уже не забудет. И ты считаешь себя достойной жертвой?

Я не мог говорить. Я не мог броситься вперед и закрыть Учимитль рот до того, как она скажет нечто непоправимое. Я был прикован к одному месту, и мне оставалось только смотреть. Слушать. И осознавать свое бессилие.

Учимитль ответила едва слышно:

— Ты сделала меня достойной жертвой. Ты оградила меня от мира людей.

Медленным, нарочитым движением она подняла обе руки и сняла маску.

Я услышал, как маска с глухим стуком упала на землю. Это уже не имело значения. До сих пор я думал, что под ней скрываются следы проклятия, лицо чудовища, на которое невозможно смотреть без содрогания.

Действительность оказалась в чем-то страшнее.

Маска скрывала лицо. Нечеловеческое лицо. Все его преображенные черты излучали безжалостный свет. Кожа цветом походила на полированную бронзу, глаза сияли подобно изумрудам. Высокие скулы рдели в звездном свете, за приоткрытыми губами скрывались ослепительно белые зубы, и каждый из них был крохотным солнцем, совершенным и опаляющим. Такая красота — если то была красота — ослепляла, потому что человеческий разум не мог ни постичь, ни удержать ее. У меня начали слезиться глаза, и я понял, что навеки лишусь зрения, если подольше задержу на ней взгляд. Неудивительно, что Учимитль прятала лицо.

Шилонен повернулась и посмотрела на Учимитль, слегка наклонив голову, словно в восхищении перед собственным творением.

— Разве я не прекрасна? — спросила Учимитль, запрокидывая голову.

Даже в этом простом жесте таился соблазн. Я не мог отвести от нее взгляда, хотя мои глаза жгло так, будто кто-то насыпал в них пригоршню молотого красного перца.

— Разве я не желанна?

Шилонен не ответила. Учимитль подошла ближе, вытянув перед собой руки, и пальцами коснулась предплечья богини. Даже я почувствовал охвативший Шилонен трепет, заставивший содрогнуться весь мир.

— Моя жизнь за жизнь моего сына и его возлюбленного сына по оружию, — сказала Учимитль. — Хорошая сделка, как считаешь?

Шилонен молча смотрела на нее. Наконец она ответила:

— Ты перестала развлекать меня. Ты приняла мой дар.

Учимитль склонила голову набок, подражая своей создательнице:

— Может быть. Так мы договорились? — она с презрением указала на меня. — Он ничего не стоит.

Я знал, что она врет.

Шилонен улыбнулась, и ее улыбка наполнила двор подобно лучам солнца:

— Да, он ничего не стоит. Но тебе не удастся обмануть меня и убедить, будто для тебя он ничего не значит, — она рассмеялась. — И все же… мы договорились.

Окружавшее Учимитль свечение становилось все ярче и ярче, заостряя черты ее лица. Я не сводил с нее взгляда, хотя и знал, что никогда уже не верну былую четкость зрения. Я все так же смотрел на нее, когда она и богиня исчезли из дворика, и сверхъестественный свет погас. Мне показалось, что под конец Учимитль обернулась ко мне и беззвучно произнесла несколько слов. Может быть, «прости меня». Может быть, «я люблю тебя». Слова, которые помогут справиться с навалившимся на меня горем.

Глинобитные стены утратили ослепительную белизну и перестали идти рябью, чувство подавленности рассеялось. Я поднялся на ноги и встретился взглядом с Мацауатлем. Молодой воин замер в дверном проеме, глядя туда, где совсем недавно стояла его мать. Хотя воспоминания о свете Шилонен затуманивали зрение, я все же рассмотрел, что его темная аура пропала. Что ж, Китли сможет взойти на алтарь и присоединится к солнечному богу на небе, а Мацауатль получит повышение.

Мне было все равно.

— Мама? — позвал Мацауатль.

— Вспоминай ее, — сказал я.

Пошатываясь, я пересек дворик, миновал ворота и оказался на пустой улице. Жрецу мертвых не подобает скорбеть и испытывать сожаление. И плакать ему тоже не подобает. Я в одиночестве стоял на улице, смотрел на звезды, которые медленно расплывались у меня перед глазами, и чувствовал, как по щекам текут слезы.