Под сенью чайного листа

Слепой котенок

Каждый год в месяц, который акха называют Чор Лау Бар Лар, ханьцы «восьмым лунным месяцем», а остальной мир сентябрем, мы проводим Праздник качелей. Отмечают его четыре дня и всегда начинают в день Быка, то есть проходит ровно девять полных циклов (читай: сто восемь дней) с того момента, как рума говорит жителям деревни, что пора сажать рис. Но у этих торжеств есть и еще одна цель помимо ритуальной – юноши и девушки, достигшие брачного возраста, получают шанс познакомиться.

По этой причине некоторые называют Праздник качелей женским Новым годом, ведь он может стать для нас началом новой жизни. В этом году мне исполнилось шестнадцать лет, и теперь женщины моей семьи собрались, чтобы помочь мне впервые надеть взрослый головной убор.

– Когда тебе исполнилось двенадцать, ты сменила детскую шапочку на простой платок, – начинает А-ма. – Через два года пришла пора повязать на талию пояс из бисера, он свисал, не позволяя юбке взлетать.

Она машет рукой Третьей невестке, которая протягивает мне головной убор. Он украшен куриными перьями, оторочкой из обезьяньего меха, разноцветными шерстяными помпонами, а также серебряными монетами, шариками и подвесками, которые А-ма и другие дарили мне на протяжении многих лет.

– Усилия, которые ты вложила в создание своего головного убора, покажут твоему будущему избраннику и его семье твою скрупулезность, готовность к тяжелой работе и знание истории миграции акха – через вышитые символы, – вещает Третья невестка, гордясь своими наставлениями. – А еще продемонстрирует твою восприимчивость к прекрасному, которую ты передашь своей дочери, если она у тебя появится.

Она передает головной убор А-ма, и та аккуратно закрепляет его на моих волосах. Пока пятикилограммовый головной убор лежал на коленях, он казался гораздо легче, чем на голове, и шея слегка сгибается.

– Теперь ты получила дар женственности, – говорит А-ма.

Невестки улыбаются, а племянницы завистливо посматривают на меня. В зеркале я вижу худенькую, но симпатичную девушку. У меня большие глаза, цветом и формой напоминающие листья. Нос у меня изящный, не такой, как у ханек. Мои щеки зарумянились от солнца и горного воздуха. Я определенно готова к браку. Как бы мне хотелось сейчас же рвануть на улицу и посмотреть, пришел ли мальчик, в которого я втайне влюблена, но церемония еще не закончилась.

– Как ты и обещала, ты выполняешь все свои обязанности, – продолжает А-ма. – Каждое утро молотишь рис под домом. Таскаешь воду. В сезон сбора чая трудишься так же усердно, как и твои братья…

Она умолкает. Специально, чтобы я вспомнила все то время, которое мы провели в доставшейся мне по наследству бесполезной роще, ухаживая за материнским и сестринским деревьями. Но я думаю о том, как выполняла учебные задания, порой прибегая к помощи учителя Чжана, как научилась никогда не говорить с родными о том, чему меня научили в школе. Я совершила эту ошибку в самом начале, когда рассказал А-ма и А-ба, что лунное затмение происходит не из-за того, что дух собаки проглатывает луну, и что Бирма теперь называется Мьянмой.

– Теперь ты умеешь готовить снадобья, – говорит Старшая невестка. – Ты дала моей дочери чайные листья, она прикладывала их к прыщам, чтобы те быстрее исчезли.

– А мне ты дала чайные листья, чтобы уменьшить круги под глазами, – подхватывает Вторая невестка. – А еще мужу помог дикий табак, который ты велела жевать от зубной боли, и теперь он использует липкий осадок, оставшийся в его трубке, чтобы убивать по твоему совету пиявок.

– Ты умеешь рассчитывать дозы опиума умирающим! – восхищается Третья невестка. – И даже научилась извлекать содержимое желудка дикобраза, чтобы сварить снадобье и помочь тем, кто страдает от неукротимой рвоты.

А-ма поднимает руку, заставляя их замолчать.

– Самое главное – ты научилась принимать роды!

Это правда. Когда молодая мать в деревне Бамбуковый Лес произвела на свет мертворожденное дитя, я проследила, чтобы его погребли в лесу. На следующий год все повторилось. Считается, что это вернулся первый ребенок. Я велела отцу бросить трупик в реку, чтобы положить конец этим возвращениям. На следующий год у той пары родился здоровенький мальчик. В других деревнях я трижды становилась свидетельницей того, как человеческие отбросы появлялись на свет и покидали этот мир. У одного голова была в два раза больше, чем нужно, второй родился слишком маленьким, третий же имел особые черты лица, которые, по словам А-ма, говорили, что он вырастет идиотом.

– Тут уж не ошибешься, – поясняла она.

И, как ни жаль, уже после того, как Цыдо и Дэцзя стали родителями человеческих отбросов, мы стали свидетелями очень важных изменений. Теперь-то я понимаю, что просто живу в настолько отдаленном регионе, что тут не слышали о политике ограничения рождаемости почти пятнадцать лет. Когда центр планирования семьи открылся при пункте сбора чая, работал он исключительно с ханьцами, поскольку политика ограничения рождаемости в стране не касалась национальных меньшинств. Если ханька беременела во второй раз, ее насильно отправляли на аборт или заставляли платить штраф. Если ситуация повторялась, ее стерилизовали. Но разговор о навыках повитухи затеян не только чтобы похвалить меня. Так начинаются предупреждения любой девушке, которой ее а-ма впервые надевает взрослый головной убор.

– Сейчас во всей стране младенцы стали цениться, как никогда раньше, и мы, акха, должны рожать детей, – говорит А-ма, – даже близнецов, если пожелаем. Наши рума и нима признали этот факт даже с толикой мужского самодовольства, ведь мы хоть в чем-то лучше ханьцев, этнического большинства.

Когда а-ма добавляет «жаль, что эти изменения не коснулись нас раньше», я знаю, что она говорит о том ужасном моменте, когда в нашей деревне родились близнецы. Затем она прибавляет, словно утешая меня:

– К счастью, наши старейшины быстро согласились на эти перемены. Другие деревни… Что ж, это тяжело – отказаться от чего-то, во что ты верил на протяжении поколений. – Она делает паузу, чтобы я переварила сказанное, а потом продолжает: – Но как бы то ни было, мы, как и ханьцы, не одобряем, когда ребенка рожает незамужняя женщина. Родить без мужа – табу.

Эта наша традиция по сути бессмысленна. Юношей и девушек поощряют вступать в отношения до брака, а беременеть запрещено! Неважно. Я достаточно умна, чтобы со мной такого не произошло. Я читала романы, изучала историю, математику и естественные науки. Все это научило меня тому, как важно независимо мыслить, беречь собственное тело и думать о будущем.

– Ты теперь женщина, – объявляет А-ма, и невестки кивают, подтверждая торжественность момента.

И тут с улицы меня зовет Цытэ.

– Можно мне пойти? – спрашиваю я у А-ма.

Церемония резко закончилась, но что еще она мне может сказать? Когда я выскальзываю за дверь, А-ма кричит мне вслед:

– Это важный день для вас обеих!

Цытэ ждет меня у подножия лестницы. Мне бы хотелось сказать подруге, какая она красивая в ее головном уборе и праздничном одеянии, но мы, акха, никогда не говорим «красивый» применительно к другому человеку.

– Все мальчишки захотят увести тебя в Цветочную комнату, как только тебя увидят! – говорю я вместо приветствия.

– В Цветочную комнату? Я там уже была! – она хихикает. – Я бы предпочла пойти в лес «за любовью». Вопрос остается открытым – когда ты собираешься в Цветочную комнату?

Я краснею. Сама идея встретиться с мальчиком один на один без присмотра родителей…

– Разумеется, – продолжает подруга как ни в чем не бывало, понимая, какой эффект возымеют на меня ее слова. – Если он придет, ты можешь смело вести его прямо в лес. Тут нет ничего такого, ты же знаешь. Хватит вести себя будто слепой котенок. Давай уже взрослей. А не то никогда не выйдешь замуж.

Некоторые парни и девушки – в том числе и моя подруга – ходят в лес «за любовью» с двенадцати. Но только не я. В свободное время я занята домашними делами и учебой. За эти годы меня постепенно пересаживали в школе все ближе и ближе, пока я не оказалась в первом ряду. Саньпа тоже продвинулся, и теперь он в середине класса. Еще через два года мы примем участие в гаокао, едином национальном экзамене, проверим, сможем ли мы поступить в университет. Если провалимся, второго шанса не будет. А вот если сдадим успешно, станем первыми представителями нашего горного племени, кто получил высшее образование. Потом мы поженимся, заведем столько детей, сколько захотим, и станем активными участниками всех перемен, если они вообще ждут нашу префектуру…

Я точно не знаю, когда влюбилась в Саньпа. Неделю назад, когда он шутил, что ждет не дождется, когда же увидит меня во взрослом головном уборе? Или год назад, когда я по нескольку часов помогала ему с домашкой по алгебре? А может, шесть лет назад, когда он дал мне откусить от украденной лепешки? Последние годы мы, единственные акха в классе, проводили очень много времени вместе. Вместе изучали историю других стран, помимо тех, что примыкают к нашим границам, но по мировоззрению все еще похожи на Китай: Россия, Северная Корея и Куба. Вместе с трудом продирались через дебри текста великого классического романа «Сон в красном тереме» и повести «Рикша», а еще знакомились с романами, написанными нашими русскими друзьями – Толстым и Достоевским. Мы говорили и говорили, долгие часы проводя вместе, пока шли в школу, а потом из школы. Ему всегда были интересны мои рассказы, а мне нравилось слушать про их охотничьи вылазки с а-ба и другими мужчинами его деревни. Я помогала Саньпа писать сочинения, а он всегда проявлял заботу, принося что-то из джунглей, то красивый цветок, то ожерелье из лозы, то яйцо из гнезда дикой птицы.

– Если Саньпа позовет меня в Цветочную комнату или в лес, я пойду, – признаюсь я Цытэ шепотом.

Ее смех слышен, наверное, и в соседней деревне.

Хотя мы с ней и не проводим столько времени вместе, как это было в начальной школе, все равно близки настолько, насколько вообще могут быть близки девочки.

– Если тебе не понравится с ним, сходи «за любовью» с каким-нибудь другим парнем из тех, что придут на праздник, – говорит Цытэ, когда ей удается перевести дух. – С любым, если только он не из твоего клана.

– Ну, для меня сходить «за любовью» с Саньпа не то же самое, что для тебя и…

– Парни испытывают девушек. И наоборот, – перебивает меня Цытэ. – Если им нравится быть вместе, то парень берет девушку замуж. Если девушка беременеет по ошибке, то либо они женятся, либо девушка бежит к твоей а-ма за особым отваром. Но если никому из них не понравилось, зачем проводить остаток жизни вместе? У всех есть право поискать кого-то еще.

– Я не собираюсь пробовать все тыквы на рынке. Я хочу только Саньпа. Пока мы вместе не состаримся. Пока не умрем. И на том свете тоже хочу быть только с ним.

Мое признание вызывает у подруги новый приступ хохота.

Мы вместе поднимаемся по тропинке к небольшой лужайке, откуда открывается вид на деревню. Мужчины уже установили старые качели, а другие следят за ямой, где готовится бык, принесенный в жертву. Я ищу Саньпа в толпе, но здесь слишком многолюдно… Женщины выменивают метлы, вышивку и сушеные грибы на серебряные бусины и прочие подвески на свои головные уборы. Мужчины же меняют выделанные шкуры на железо, с которым потом пойдут к деревенскому кузнецу, который выкует им лезвия для мачете или топоры. Мы с Цытэ единственные девушки в нашей деревне, которые впервые надели взрослый головной убор, и парни рассматривают нас с головы до ног, словно коз на рынке.

Цытэ тянет меня за рукав.

– Когда придет время, пусть он сначала пробьет себе путь. Будет больно, но не настолько. Скорее всего, он уже ходил «за любовью». Он знает, что делать.

Я не успеваю спросить ее, что она имеет в виду, как раздаются радостные крики, и из леса появляется толпа молодых людей с четырьмя тонкими стволами деревьев, очищенными от коры.

Один из них несет через руку петли из волшебной лозы.

Саньпа! Я привыкла видеть его в школе в простых штанах и рубахе, но сегодня он разоделся, как и положено парню, на весь свет заявляющему, из какой он хорошей семьи. Его мать много раз замачивала одежду сына в красителе индиго, чтобы получился глубокий цвет. Даже издалека я вижу, что его куртка многослойная. Мать и сестры Саньпа расшили его пояс пятью кругами замысловатых узоров.

Вместо головной повязки на нем шапка, украшенная каплями серебра, выплавленными в форме листьев аканта.

– Только глянь на него! – нарочито громко ахает Цытэ. – Он определенно пришел сюда в поисках жены. Явился за тобой! А иначе зачем тащиться в такую даль! Зачем присоединяться к парням из нашей деревни и идти в лес за лозой и деревьями. Несколько часов по горным перевалам, а он все равно выглядит…

– Таким мужественным и красивым, – заканчиваю я за нее.

– Красивым? – Цытэ прикрывает рот рукой и хихикает.

Саньпа замечает меня. Он не притворяется равнодушным. Губы его растягиваются в широкой улыбке, и Саньпа начинает пробираться в нашу сторону. Подруга прикрывает рот, но я чувствую ее радостное возбуждение. Он останавливается в метре от нас, и его глаза сияют, словно черные камни, омытые дождем.

– У вас симпатичная деревня, – говорит Саньпа, – но я жду, что в один прекрасный день ты придешь в мою. Она больше, и мы на гребне горы, а не внизу.

Его слова яснее ясного. Саньпа сообщает, что он хорошая партия, потому что его деревня лучше моей, более зажиточная и ее легче оборонять. Я становлюсь красной, как сок шелковицы, дико стесняюсь этого, и лицо горит огнем. К счастью, в этот момент появляется рума, чтобы совершить обряд очищения.

Качели не запустят до следующего дня, так что эта церемония будет короткой. Рума начинает ритуальные песнопения, и мы не совсем понимаем, что за слова вырываются из его рта. Наша культура зиждется на многовековом фундаменте, заложенном предками, что жили на этой земле до нас. То, как они разговаривали, известно только жрецу. Но когда он заканчивает, я уже готова нормально вести разговор.

– Показать тебе деревню? – спрашиваю я.

Это так естественно – идти бок о бок с Саньпа, показывать, кто где живет, рассказывать истории про соседей. Он внимательно слушает и задает вопросы, которые мы за годы знакомства никогда не обсуждали.

– Сколько у тебя братьев? А сестер? А сколько двоюродных братьев и сестер живут в главном доме?

Я задаю те же вопросы, а заодно спрашиваю, сколько у его семьи домов для молодоженов, на что он отвечает, что он единственный сын, а три его сестры уже вышли замуж.

Значит, его а-ма и а-ба обрадуются невестке, с радостью построят дом для молодоженов и станут ждать, когда раздадутся крики внуков и внучек.

– Я навещу сестер по дороге домой, – продолжает он, пока я увлеклась своими фантазиями.

– Ты же не уйдешь прямо сегодня? – заикаясь спрашиваю я.

– Если хочешь, я мог бы остаться до конца праздника.

– Я бы очень этого хотела. – Краска снова заливает мое лицо.

Мы обошли по кругу деревню и возвращаемся на лужайку, где все собрались на праздничную трапезу. Саньпа садится с другими холостыми парнями, я сажусь с семьей. Но мы постоянно встречаемся взглядами. Этот молчаливый диалог звучит так явственно, словно кроме нас тут никого и нет.

После ужина раздается музыка, начинаются песни и танцы. Кто-то сует Саньпа в руки барабан, и он вместе с остальными мужчинами отплясывает в отблесках костра. С каждым ударом барабана он приподнимается и опускается. Теперь я чувствую тепло не от костра и не от своих полыхающих щек, а откуда-то ниже талии. Впервые мое тело понимает, почему парни и девушки хотят сбежать в лес «за любовью».

На следующее утро все снова собираются на лужайке, где под присмотром рума мужчины устанавливают четыре столба для новых качелей и наклоняют их, пока концы не соединятся в верхней точке. Невысокий парень забирается на один из столбов и скрепляет эти концы вместе. Затем он привязывает длинную лозу, чтобы ее петля свисала вниз в центр получившейся пирамиды. И наконец, рума делает подношения, умиротворяя духов земли и защищая нас от любых несчастных случаев.

– Я а-ма и а-ба деревни Родниковая Вода, – нараспев произносит он. – Как мать-наседка, я защищаю тех, кто находится под моим крылом. Как отец – водяной буйвол, я защищаю их своими рогами…

Он берет лозу, поднимается на холм и ставит левую ногу в петлю. Затем под одобрительные возгласы взлетает в воздух над уступом, с которого открывается вид на деревню. Затем все мужчины – от стариков до мальчишек – следуют его примеру. Теперь наступает черед девушек. Из соображений скромности через петлю продевается доска, на которую мы садимся. Когда приходит моя очередь, Цытэ и Третья невестка подталкивают меня, и я лечу вниз между столбами, затем вверх и взмываю в небо. Ветер треплет мой головной убор. Колокольчики и другие серебряные украшения звенят. Перья трепещут. Серебро на нагруднике ловит солнечные лучи. Я – парящая птица для Саньпа, и я не перестаю смеяться, проносясь над его головой. Он в ответ тоже смеется.

Позже – после очередного праздничного ужина – я веду Саньпа в Цветочную комнату. Там уже собрались парами парни и девушки. Нам негде уединиться, но это и не важно. Наши родители не видят, поэтому мы можем делать все, что захотим. Когда Саньпа заключает меня в объятия, мы, кажется, знаем, что дальше. Его губы нежно касаются моих. Со стоном, который я слышала только в хижине молодоженов, он тыкается в мою шею и целует меня снова и снова. Я едва держусь на ногах.

На следующее утро, когда мы с А-ма молотим зерно под домом, она спрашивает:

– С кем ты была прошлой ночью? С Лоуба?

А-ма и А-ба всегда нравился Лоуба, который живет в деревне Бамбуковый Лес. Мы ходили в одну начальную школу, и родители надеялись, что я выйду за него замуж. Он носит очки в толстой черной оправе, которые делают его похожим на сову, вот только уступает сове по интеллекту, и мне ни разу не приходило в голову посетить с ним Цветочную комнату.

Я наклоняюсь ближе к жернову, надеясь, что мать сменит тему, но ей положено быть любопытной.

– Это был тот незнакомый парень, который пялился на тебя? – не отстает она.

– Э-э-э… наверное… – уклончиво отвечаю я, хотя прекрасно знаю, что она говорит про Саньпа.

– Не тот ли это парень, что тогда украл лепешку?

А-ма не ругает меня за то, что я отвела Саньпа в Цветочную комнату, а сразу переходит к сути проблемы.

– Он родился в день Тигра. Ты в день Свиньи. Этого не изменить. Мы с а-ба никогда не согласимся на ваш брак.

– Но я люблю Саньпа!

– Любишь Саньпа? – Из ее уст его имя звучит как горькая трава. – Ты поступаешь безответственно и искушаешь судьбу.

Но я не собираюсь сдаваться. Ну уж нет.

– Он будет хорошим мужем. Его семья зажиточнее нашей. Мы оба образованны…

– Все это не имеет значения, и ты это знаешь! Ему тут делать нечего! – решительно заявляет она. – Тебе придется найти другого парня!

Спустя несколько часов – после катания на качелях и очередного пиршества – я соглашаюсь пойти с Саньпа в лес. Мир полон жизни, запахов и звуков. Нас встречают благоухание цветов, ароматы земли и диких животных, неумолчное кваканье лягушек, брачный вой зверей и крики птиц, которые смотрят на нас задумчивыми глазами. Воздух обволакивает нашу кожу теплым дыханием. Мы идем, пока не находим лужайку, устланную листьями и сосновыми иголками, размягченными сменой времен года. Мы сидим бок о бок, глядя на горную цепь, которая тянется вдаль, окутанная туманом, влажностью и расстоянием, и растворяется в конце концов в серо-голубом небе.

– Ты уверена, что хочешь это сделать? – спрашивает он.

– Да!

Мы поворачиваемся друг к другу. Он целует меня, медленно опуская на землю. Возится с моей одеждой. Мозоли на руках говорят о том, что Саньпа много работает во благо своей семьи. Он сжимает мой сосок, и с моих губ срывается звук, который не похож на звуки языка акха. Я не пробовала ничего такого с другими, но мне хочется прикоснуться к его коже под рубашкой. Его грудь гладкая. Мышцы под ладонями кажутся упругими. Он задирает мне юбку и прикасается к той сокровенной части, которая стала скользкой и влажной, но стонет только он. Саньпа заглядывает мне в глаза. Я вижу его душу насквозь. Что бы ни было у него между ног, оно должно найти то, что между ног у меня.

Может, я и не делала этого раньше, но зато видела, как петухи покрывают куриц. А еще видела, как спариваются свиньи, собаки и кошки. Саньпа помогает мне перевернуться, пока я не оказываюсь на четвереньках. Что-то горячее и твердое упирается мне в зад. Я выгибаю спину, чувствуя его пальцы. И оцениваю по достоинству Цытэ, потому что Саньпа делает все именно так, как нужно.

– Саньпа…

Его имя словно океан в моем рту, уносящий меня в место, о существовании которого я даже не подозревала. Его руки ложатся на мои бедра.

Затем эта горячая штука находит вход в мое тело и начинает проникать внутрь. Я двигаюсь навстречу, и тут… А-а-а-а! Меня пронзает дикая боль, словно удар кочергой. Я падаю на локти. Мы оба замираем. Саньпа наклоняется ко мне, прижимаясь ртом к моему уху.

– Мне продолжать?

Я делаю вдох и киваю. Медленно, медленно он двигается вперед и назад. Ошеломляющая боль прошла, но я не чувствую ничего близкого к тому острому наслаждению, что ощущала раньше. А вот Саньпа чувствует и движется быстрее, именно так, как я видела у всех самцов животных. Когда все заканчивается, он падает на спину рядом со мной, пряча ту горячую штуку под одежду, прежде чем я успеваю ее разглядеть.

– В следующий раз будет лучше. Обещаю.

Он целует меня и поправляет на мне юбку.

– Ты останешься со мной на ночь?

Когда я киваю, он обнимает меня и притягивает к своей груди. Я закрываю глаза и слушаю стук его сердца.

– Я тоже была незамужней девушкой… когда-то, – комментирует А-ма, когда я прихожу домой на следующее утро. – Просто помни, что сегодня день ритуального воздержания для всей деревни. Это значит…

– Я знаю, что это значит, – отвечаю я, а сама думаю, что мои раны смогут подзатянуться.

– Ты должна была вырасти другой с учетом обучения в школе и всех твоих планов.

– Все в силе.

А-ма мне не верит.

– Ты ничем не отличаешься от любой другой девушки на этой горе. Поглупела от любви. – Она вздыхает и возвращается к размалыванию зерна.

Да, сегодня день церемониального воздержания – требование не распускать руки приобрело для меня новый смысл, – но мы с Саньпа все равно отправляемся в лес. «Просто поговорить», как назвал это он. Мы возвращаемся на то место, где все случилось. Мы садимся, и он рассказывает мне, как влюбился в меня с той самой встречи в пункте приема сбора чая. Я и так уже самая счастливая девушка на земле, и тут он достает из кармана павлинье перо.

– Для твоего головного убора.

– Откуда оно у тебя? – ахаю я.

– Тебе достаточно знать, что я нашел что-то, что может принести тебе радость!

Наше будущее совершенно прозрачно. Теперь, когда он сделал мне подарок, осталось только, чтобы его родители послали сватов просить а-ма и а-ба выдать меня замуж в их деревню. Мы окончим школу… Поступим в университет… Будем жить при рыночной экономике…

На следующей неделе я с удивлением обнаруживаю учителя Чжана во дворе школы во время обеда. Слухи распространяются быстро, и я подозреваю, что он пришел поздравить меня. Я ошибаюсь.

– Ты уверена, что брак с этим парнем – то, что тебе действительно нужно? – спрашивает он. – Ты так усердно училась!

Я стараюсь быть вежливой.

– Это благодаря вам, лучшему из учителей.

– А как же гаокао?

– Мы с Саньпа будем сдавать его вместе.

Учитель Чжан печально качает головой.

– Ты же знаешь, его никогда не допустят до экзамена, и даже если каким-то чудом это случится, успеха ему не видать, а у тебя есть будущее. Ты можешь стать первой на этой горе, кто поступит в Пединститут национальных меньшинств или даже в Юньнаньский университет.

– Вы ошибаетесь насчет Саньпа!

– Если ты выйдешь за него замуж, то окажешься под гнетом традиций, – настаивает он. – Ваши семьи захотят, чтобы ты сидела дома, рожала детей и лечила односельчан, как твоя мать.

Он рисует ужасную перспективу, но Саньпа не допустит ничего подобного.

– Пообещай, что не бросишь учебу!

– Не брошу! Я сдам экзамен, даже если Саньпа не допустят.

Учитель Чжан трижды резко кивает, затем передергивает плечами и удаляется, поскольку пора вести урок для начальных классов.

Я оглядываю двор в поисках Саньпа и вижу, что он сидит на стене, свесив ноги, рядом с другими парнями. Он наблюдал за моим спором с учителем Чжаном, но явно не собирается пересечь двор и расспросить подробнее.

Я по-прежнему люблю свою семью и послушно выполняю домашние обязанности. И дорожу Цытэ, но о мечтах про наше будущее с Саньпа помалкиваю. Подруга, вероятно чувствуя, что мы внезапно отдалились, под благовидным предлогом уводит меня из деревни: «Мы идем собирать дрова. Скоро вернемся».

Она хочет, чтобы я могла открыть душу без опасений, что кто-то подслушает. Я понимаю ее желание, ведь мы всегда делились всем. Цытэ хочет подробностей, а я ловлю себя на том, что скрываю их, приберегаю эмоции, уклоняюсь от вопросов, только интересуюсь, не поступало ли ее отцу предложений после праздника.

Ее семья снова стала самой богатой на горе, оправившись от неудач, вызванных жертвоприношениями, необходимыми, чтобы очиститься после появления на свет человеческих отбросов. Цытэ выйдет замуж с большим приданым. Она рассказывает мне о разных парнях, но я все равно помалкиваю. Должно быть, подобное поведение обижает ее, потому что она решает меня задеть:

– Ходят слухи, будто бы Саньпа продолжает водить других девушек в Цветочные комнаты в их деревнях.

– Я в это не верю! – говорю я ей. Я правда не верю.

Она намекает на конкретные имена и места, и я прихожу к единственному выводу.

– Ты завидуешь?

Подруга бросает на меня надменный взгляд.

– Чему?

– Кому – мне. Ты ходишь в Цветочную комнату и в лес «за любовью» с разными парнями, но никто из них не сделал тебе предложение?

– Это очень грубо! Я просто пыталась по-дружески предупредить тебя.

– Ого! А тебе не кажется, что это подло – повторять сплетни? И даже если Саньпа делает нечто подобное, чем он хуже тебя – или любого другого парня или девушки на горе Наньно, которые вступают в связь с разными партнерами? Ведь так акха должны вести себя до свадьбы.

Цытэ долго молчит. Наконец она спрашивает просто и ясно:

– Ты из тех девушек, которые забывают подруг, когда начинают отношения с парнями? А ведь я не забыла тебя, когда начала этим заниматься.

Я не отвечаю, и это мучает обеих. Но ведь всегда так было между нами – одна падает, вторая поднимается?

Саньпа часто приезжает в нашу деревню. Мы встречались в Цветочной комнате. Ходили в лес. Я не выдержала и спросила его о других девушках, а он меня – о других парнях. Я сказала, что у меня никого больше нет и не было. Он ответил, что для него тоже никто не существует. Я начала получать удовольствие от наших занятий любовью, и теперь мы делаем это не как животные, а лицом к лицу. Это мне особенно нравится. Возможность смотреть ему в глаза. Целовать его в губы. Обхватывать ногами. А потом, когда он уходит домой, я остаюсь на нашей кровати из сосновых иголок, и мы поем песни о любви, перекликаясь через склоны холмов.

– Цветы распускаются на вершинах, ожидая прилета бабочек…

– Соты ждут, пока пчелы заполнят их медом…

– Прекрасный цветок зовет свою любовь…

– Пчела летит по воздуху, чтобы найти его…

– Пчела пьет его нектар…

– Он качает ее на своих лепестках…

Припев мы исполняем вместе, чтобы все знали о нашей любови.

– Давай собирать цветы вместе-е-е-е…

Мы счастливы, но кое-что так и не поменялось с момента нашего знакомства. А-ма напомнила, я родилась в день Свиньи, а Саньпа в день Тигра. Это не самое благоприятное сочетание, поэтому семьи, естественно, против нашего союза. Как это обычно делают все отцы акха, А-ба посылает мне сообщения косвенно. Старшая невестка трогает меня за плечо и говорит: «Слабый мальчик вырастает слабым мужчиной». Вторая невестка грубовата: «Все на горе знают, что он лентяй». Третья невестка, моя любимица, бормочет: «Тебе нечего будет есть, если ты выйдешь замуж за этого бездельника». Они могут говорить что угодно, но это не значит, что это так.

А-ба впускает Саньпа в дом, и они долго беседуют. Наше материальное положение улучшилось, и это повлияло на ход разговора. Три года назад А-ба смог обменять часть излишков риса на молодую свинью. Она выросла, и теперь у нас под полом спят уже три хрюшки. Мы никогда не станем такими же обеспеченными, как семья Цытэ, но нынешнее положение придает А-ба уверенность, что он дождется хорошего предложения о замужестве.

Присев у стены нашего дома, я подслушиваю разговор между Саньпа и А-ба. Саньпа объявляет, что пришел «взять жену», так мужчины племени акха называют брак. А-ба отвечает отказом. Саньпа перечисляет своих предков-мужчин в пятидесяти поколениях. А-ба непреклонен. Саньпа отмечает, что у нас нет ни одного общего предка в семи поколениях, а это значит, что мы не нарушили табу на инцест. Но А-ба это не волнует.

– Нет, – говорит он, потом добавляет: – Моей дочери еще не время идти на работу. – Так женщины племени акха воспринимают брак. – Моя дочь планирует сдать экзамен гаокао и первой на горе Наньно поступить в университет.

Вот как сильно мой отец не любит Саньпа!

Через пять месяцев наступает Месяц отдыха. В западном календаре это февраль. Поскольку мужчинам не нужно работать, они прилагают все силы, чтобы разобраться со своими брачными планами. Незамужние девушки проводят время за рукоделием в ожидании предложений, поэтому этот месяц иногда называют месяцем брака и ткачества. До сих пор я занималась ткачеством, но не получила ни одного предложения о замужестве. В последней половине второго цикла Саньпа приходит в дом, чтобы еще раз спросить, можем ли мы пожениться. Он получает привычный отказ.

– Я буду хорошим мужем…

– Я так не думаю. – Сегодня, вместо обычных возражений про несовпадение наших дат рождения, А-ба идет другим путем. – Ты, наверное, думаешь, что живешь далеко и что мы о тебе не знаем. Но мы слышали. Ты торгуешь тем, чем не следует, и пробуешь то, что не следует. Если бы ты был таким уважаемым, как утверждаешь, родители послали бы двух старейшин из твоей деревни просить выдать за тебя мою дочь. Они бы прислали подарки. Если бы мы пришли к согласию, она отправилась бы на ночь в ваш дом, убедилась бы, что может быть счастлива, а через три дня вы бы поженились. Ничего этого не произошло, потому что и твоя семья тоже не одобряет ваш брак. Я помню твоего а-ба, мальчик, он благородный человек. Даже тогда, много лет назад, он готов был защитить репутацию моей дочери от действий собственного сына.

Саньпа не в состоянии защитить себя.

Отец снова подает голос:

– Тема закрыта.

Позже, в лесу я спрашиваю Саньпа, что имел в виду мой А-ба.

– Что, по его мнению, он слышал о тебе такого, что выставляет тебя в таком мрачном свете?

Но Саньпа запечатывает мой рот поцелуем, и начинается совсем другой разговор.

После обеда мы принимаемся строить планы.

– Давай сбежим вместе, – предлагаю я. – Доберемся пешком в Мэнхай. Там мы поженимся, и никто нас не остановит!

Саньпа заправляет выбившиеся прядки моих волос под защиту моего повседневного головного убора.

– Я – мужчина, – говорит он. – А ты – женщина. Мой долг – заботиться о тебе. Я принял решение. Ты останешься здесь и будешь сдавать гаокао. Я уеду с горы Наньно, чтобы найти работу в одной из других стран, где кочуют акха…

– Но разве мы не можем остаться вместе? Я поеду с тобой. Лаос так близко. Мьянма тоже…

– Нет! – Его голос удивительно резок. – Это неправильно. Твой отец никогда не простит меня. Я уеду… в Таиланд. – Неужели он решил выбрать эту страну, чтобы напомнить мне, что он здесь главный? – Это долгий путь, двести пятьдесят километров по карте, но гораздо дольше через горы. Но что такое горы для меня? Я дойду за десять дней, а может, и меньше. А ты учись и сдавай экзамен гаокао. Когда я вернусь с полными карманами, я найду тебя в твоем университете. Я вступлю в рыночную экономику и заработаю еще больше денег. После того как ты окончишь университет, мы попросим деревню, где нас не знают, выделить нам участок земли. Я стану заниматься сельским хозяйством, а ты будешь руководить женщинами. – Он смотрит мне в глаза, точно впитывая всю силу моей любви. – Мы скажем людям, что я родился в более благоприятный день…

– Но нельзя же врать о родословной.

– Нам и не придется. Я предлагаю изменить всего одно слово, было «Тигр», стало «Овца». Это даст нам возможность начать все с чистого листа.

Я не уверена, что это хорошая идея и что фальшивый день рождения изменит сущность моего избранника, но соглашаюсь с этим планом. В один прекрасный день он станет моим мужем, а я – его женой. Я должна научиться подчиняться, если мы хотим быть счастливы.

Он отрывает две толстые нити от своей рубашки.

– Когда отправляешься в дальний путь, нити нужно обвязать вокруг запястий. Я буду привязан к тебе, а ты – ко мне. – Саньпа обматывает одну из нитей вокруг моего запястья и завязывает крепкий узел. Когда я делаю то же самое для него, он продолжает: – Это доказывает, что мы люди, потому что у духов нет нитей. Я обещаю вернуться с достаточным количеством денег, чтобы купить рисовое поле и жениться на тебе, девочке, которую знаю и люблю с детства. Мы сейчас же отправимся к твоим а-ма и а-ба, чтобы объявить им об этом.

Вся моя семья – братья, невестки, племянники и племянницы, а также родители – слушает нас, когда мы собираемся в общей комнате. В культуре народности хань бытует поговорка: за улыбкой скрываются дурные намерения. Именно это я вижу, когда смотрю на лица членов своей семьи. Их уста произносят правильные слова, но правда иная, и эта правда пронизывает комнату.

– Ты хочешь отказаться от возможности окончить школу и поступить в университет? – спрашивает А-ба у Саньпа, хотя на самом деле он имеет в виду: «Проваливай и никогда не возвращайся».

– Твои родители будут гордиться тобой, – говорит А-ма, но все существо излучает послание, такое же яркое, как солнце: «На словах ты парящий орел, но твои руки как китайские маринованные овощи». Что бы Саньпа ни обещал, в ее глазах он навсегда останется похитителем лепешек.

– Это изменит твою судьбу, – заявляет Старший брат, хотя с таким же успехом он мог бы сказать: «Как только ты уйдешь отсюда, ты забудешь о моей сестре».

Моя семья провожает Саньпа до ворот деревни, а значит, у нас не будет возможности попрощаться наедине. Тем не менее Саньпа говорит достаточно громко, чтобы все слышали:

– Я приду за тобой, Лиянь. Обещаю!

Он пятится назад, медленно-медленно, ни на секунду не отрывая от меня глаз. Я настолько ослеплена слезами, что не вижу, что сейчас произойдет, а мои родные, будь они прокляты, не предупреждает его, пока не становится слишком поздно. Вместо того чтобы чисто пройти через врата духов, он упирается в них. Это худшее из возможных предзнаменований и строжайшее табу. Даже Саньпа напуган и встревожен до такой степени, что разворачивается и бежит в лес.

– Надеюсь, родители проведут для него ритуал очищения, – комментирует А-ба.

– Это не имеет значения. Все уже случилось, – говорит А-ма, едва скрывая презрение. – Идемте. Мы должны посетить рума. Нам нужно очиститься.

Жадные глаза тигра

На следующий день после отъезда Саньпа я навещаю Цытэ. Мы сидим на полу и разговариваем, будто никогда и не было той холодности, что я выказывала, пока встречалась с Саньпа.

– Мы как лианы в джунглях, – говорит она, хотя я причинила ей боль. – Наши корни навсегда сплетены в дружбе.

– Наша дружба простирается до самых звезд, – соглашаюсь я и наконец рассказываю ей все о Саньпа.

Моя подруга не осуждает меня, а закрывает глаза и вздыхает.

– Когда-нибудь я буду так же счастлива, как ты. Разве не было бы замечательно, если бы мы могли выйти замуж в одну деревню, вместе прийти к согласию и помочь нашим детям стать такими же близкими, как мы?

Я сжимаю ее руку и молча загадываю то же самое желание.

Несколько дней спустя мы занимаемся домашними делами перед началом сезона сбора чая, когда из леса доносятся страшные звуки. Они становятся все громче и ближе. Маленькие дети плачут, уткнувшись в подолы своих матерей. Старики дрожат на своих спальных циновках. Собаки заползают под дома, боясь лаять. Звуки механические, но разные: то гудки, то скрежет. Затем раздается жуткий кашель. Все в нашей деревне, должно быть, внутренне благодарят рума за то, что он построил такие мощные врата духов, которые не позволили ужасной твари проникнуть в нашу деревню.

Никто не решается подойти к воротам, но птицы снова начинают щебетать, а собаки выходят из своих укрытий. Через несколько минут мы слышим, как мужской голос зовет… на путунхуа:

– Эй! Эй! Привет!

Никто не отвечает. Голос повторяет:

– Есть здесь кто-нибудь? Выходите! Давайте познакомимся.

В этот раз путунхуа звучит глуше, мелодичнее, будто песня. Тем не менее голос явно принадлежит человеку, а не духу. Даже я могу это определить.

А-ба подходит к стене.

– Девочка, что он говорит?

Я перевожу, и он велит:

– Пойдем со мной, раз уж ты выучила язык этого человека.

Я встречаю А-ба на улице, где уже собрались староста, рума и еще несколько мужчин. Все они держат в руках арбалеты. Когда мы подходим к вратам духов, я вижу мужчину, мальчика и машину. Машина! Зеленая, с красной оловянной звездой на передней панели. Это старый автомобиль Народно-освободительной армии[10], я видела такие на школьных плакатах, посвященных Освободительной войне[11]. Дверь машины открывается, и из нее выбирается еще один человек, сидевший за рулем. Мы остаемся на своей стороне врат духов. Гости стоят по другую сторону. Мы изучаем чужаков. Водитель одет почти так же, как и учитель Чжан: синие брюки и френч, их носят все ханьцы, которых я когда-либо видела. А вот двое других странные до невозможности. Маленький мальчик, например, лысый, но его отец быстро прикрывает его голову крошечной шапочкой с большим козырьком. Ярко-желтые штаны ребенка обрезаны гораздо выше колен. Верхняя часть ботинок сделана из ткани, а нижняя похожа на гнущийся пластик. Рубашка с короткими рукавами облегает тело. Никаких пуговиц или чего-то подобного. Вместо этого спереди нарисован желтый мальчик с волосами, которые поднимаются острыми шипами. Я пытаюсь произнести слово, напечатанное латинскими буквами, которое вылетает изо рта мальчика: Ков-а-бунга[12]! Такого слова я не знаю…

Я делаю шаг вперед.

– Полагаю, юная леди, я должен говорить со старшими через вас, – говорит мужчина. Он проходит прямо через ворота – должно быть, его предупредили не трогать их – и протягивает руку. – На путунхуа меня зовут Хуан Бэньюй. Я из Гонконга.

Значит, для него родной кантонский, теперь понятно, откуда такой акцент и лишние тоны, но его путунхуа намного лучше моего.

– Гонконг, – бормочу я. С таким же успехом он мог бы сказать «Луна».

– Это мой сын, – говорит он, подзывая мальчика. – Пока мы на материке, будем называть его на путунхуа Сяньжун. Ему пять лет, и он мой единственный сын.

Я перевожу его слова для окружающих меня мужчин. Я чувствую, что мы смотрим на чужаков с одинаковым выражением лица: рты разинуты, глаза вытаращены. Кроме учителя Чжана, никто из нас не встречал человека из другой провинции, не говоря уже о другой стране. Гонконг!

Все молчат, и чужак продолжает:

– Я проделал долгий путь, чтобы купить ваш чай. Я бизнесмен. Я делаю и поставляю краны. Китай сейчас очень нуждается в них. – Почему мы нуждаемся в «кранах»? Никто ничего не понимает, но мы внимательно слушаем. – Но мое призвание – чай. Я знаток чая. Коносьер, так сказать.

– Хуан сяньшэн, – говорю я, используя принятое в путунхуа обращение «сяньшэн» (господин), – я не знаю, как все это перевести.

Он откидывает голову назад и смеется, демонстрируя зубы. Мужчины вокруг меня пятятся. Я отступаю еще дальше, желая скрыться под защитой своего А-ба и братьев. Находясь в безопасности, присматриваюсь к незнакомцу. Его голова по форме напоминает репу, щеки пухлые, с едва заметным лиловым отливом. Волосы у него черные, как глаза ящерицы. Он упитанный, как на плакатах с изображением председателя Мао. Я никогда не верила, что эти изображения реальны, что кто-то может быть таким толстым, с таким выпирающим животом. Но то, как ремень обхватывает талию незнакомца, подчеркивая, сколько пищи ушло на отращивание такого брюха, вызывает у меня желание рассмеяться. У его чистых брюк резкие складки спереди и сзади. Материал не похож ни на что, что я видела раньше. Рубашка с короткими рукавами тоже чистая и тоже со складками.

Незнакомец рассматривает нас, как крестьянин заглядывает в рот водяному буйволу. Не думаю, что ему нравится то, что он видит. Но я догадываюсь, кто он: богач. Не такой, как семья Цытэ, здесь речь о совсем другом богатстве.

– Есть ли здесь место, где можно присесть поговорить? – спрашивает он. – Я бы хотел попробовать ваш чай и, возможно, купить его.

После того как я перевела, большинство мужчин спешат вернуться в деревню. Они не хотят в этом участвовать. Остаются только староста, рума, мой А-ба и братья (которые должны меня охранять). Мужчины перешептываются. Мы, акха, известны своим гостеприимством, но они сомневаются, можно ли привести чужака в один из наших домов. Решение принимает староста.

– Эта девушка говорит на языке чужака, и у нее есть свой клан, который оберегает ее от бед. Мы пойдем туда, где она живет.

Братья смотрят на меня так, словно я навлекла на семью страшнейший позор. В глазах отца застыло выражение, какое бывает, когда он потрошит оленя. Они никогда не одобряли мое образование, и теперь я поставила семью в неудобное положение.

– Я всего лишь хочу купить чай, – уверяет нас господин Хуан дружелюбным голосом, от которого почему-то по спине бегут мурашки. – У вас ведь есть здесь чай, не так ли? Да, давайте пить чай. – (Будто мы сами не предложим!) – Но только на родниковой воде. У вас есть родниковая вода?

А какая еще бывает вода? Дождевая? Вода из ручья? Вода из пруда?

– Наша деревня называется Родниковая Вода, – говорю я.

Он снова смеется.

– Конечно! Именно поэтому я выбрал ее для первого визита!

Мы составляем своеобразную процессию. Мальчик бежит впереди, будто знает, куда идет. Его а-ба не выглядит особенно обеспокоенным. Кто-то из соседей, видимо, предупредил А-ма и невесток, потому что к нашему приходу чай уже заварили. Как только мужчины усаживаются на пол в центральной комнате, невестки уходят. А-ма стоит, прислонившись спиной к бамбуковой стене, скрестив руки перед грудью, и наблюдает за происходящим. Я остаюсь рядом с ней и перевожу, когда это необходимо. А-ба жестом предлагает незнакомцу попробовать чай Старшего брата, тот делает глоток и морщится так, будто прополоскал рот соком недозрелой хурмы.

– Это, должно быть, листья с кустов чайной плантации, – говорит господин Хуан. – У такого чая одинаковый вкус от первой до последней заварки. В нем нет ци – ни жизненной силы, ни богатства вкуса.

Мы завариваем чай из листьев обрезанных чайных деревьев Второго брата. На этот раз чужак пробует, ставит чашку на пол и говорит:

– Обрезка не способствует росту мощных корней, они расползаются в стороны, чтобы уловить все нужное. Вкус сладкий, но пустой. Я ищу пуэр. Вы знаете пуэр?

Нет, я не знаю этого слова. Оно для меня так же чуждо, как «призвание» и «коносьер».

Чужак жестом приглашает меня подойти.

– Юная леди, я вижу, вы внимательны к окружающему миру. Вы изучали путунхуа. Ваша семья должна гордиться вами, ведь вы последовали за стремлением страны к преобразованиям. Возможно, вы здесь этого не понимаете, – говорит он, взмахнув рукой, – но перемены происходят по всему Китаю.

Я перевожу, стараясь, чтобы его слова звучали более вежливо.

– Вы все должны приветствовать новый день! – напутствует мужчин господин Хуан. – Наступила эра реформ и открытости. Даже американцы приезжают в Китай, чтобы увидеть Великую стену, Запретный город и реку Янцзы.

Рума щелкает языком, а затем бормочет на нашем диалекте:

– Слишком болтливый.

Насмешки братьев действуют на нашего гостя отрезвляюще.

– Там, откуда я родом, – продолжает он, – мы обсуждаем дела по многу часов. Я говорю, что мне нужно. Слушаю ответные пожелания. Выдвигаю свои предложения… Так ведут себя цивилизованные люди, но, возможно, вы поступаете иначе. Я плохо знаю обычаи горных племен. Да и кто их знает…

Скорее всего, собравшиеся мужчины не знают выражения «горные племена» на путунхуа, но оскорбительный и снисходительный тон господина Хуана четко улавливают.

Рума шлепает ладонью по полу.

– Спроси у чужака, чего он хочет.

После того как я перевожу, господин Хуан отвечает:

– Я уже говорил. Я приехал в поисках особого чая. Я хочу купить пуэр.

Я послушно повторяю просьбу. Рума задает вопрос, который я постеснялась озвучить:

– Пуэр? Что такое пуэр?

Господин Хуан выглядит озадаченным.

– Это особый выдержанный чай. Его привозят отсюда…

– Вероятно, он имеет в виду чай со старых деревьев, – предполагает Третий брат.

Идея угостить гонконгца чаем с никчемных деревьев Третьего брата всех забавляет. Чай заваривают и несут к столу. Господин Хуан и его сын одновременно берут чашки, шумно втягивая жидкость. Мальчик кивает в знак благодарности, а его отец улыбается.

– Уже лучше. Когда деревья выращивают из семян, корни могут распространяться бесконечно, что придает чаю аромат и глубину, – с удовлетворением говорит господин Хуан. – Я всегда слышал, что чай с горы Наньно обладает особыми свойствами: более цветочный вкус, но выражен средне. Я чувствую намек на абрикос и нотки табака. А терпкость умеренная. – Он нюхает пустую чашку, смакуя аромат.

Мальчик повторяет за отцом. Затем господин Хуан лезет в карман, достает маленькую коробочку и извлекает оттуда две зубочистки. Он дает одну из них сыну, и они вдвоем вытаскивают листья из чайника, раскладывают их на полу и внимательно разглядывают, как А-ма осматривала бы нарыв или укус насекомого.

– Обрати внимание, сынок. Заваривание вернуло листья в первоначальное состояние, они развернулись и налились влагой. Именно это мы и хотели видеть. – Затем каждый из чужаков берет по листу и жует его. – Неплохой сырой чай, – заявляет господин Хуан, – но я хочу попробовать ваш выдержанный чай.

– Выдержанный чай? – переспрашивает А-ба, после того как я перевожу.

– У меня дома хранятся чайные блины, которым тридцать лет, но бывают и еще старше. Древность, но они все еще пригодны для питья.

– Кто бы стал пить такое? – ухмыляется А-ба.

Мои братья смеются над глупым чужаком. Набравшись смелости, Старший брат произносит:

– Мы собираем листья. Заготавливаем часть урожая для нужд семьи, и чай можно пить уже через три дня. Если бы мы оставили чай на шесть месяцев, то скормили бы его свиньям. Ничего хорошего!

– Пуэр, пуэр, пуэр, – повторяет господин Хуан, будто мы каким-то волшебным образом узнали, что это такое. – Понай? Может, вы слышали это слово? Это кантонское слово, означающее «пуэр». Нет?!

Лысый мальчик бросает обеспокоенный взгляд на своего «а-ба», который втягивает голову в плечи и вздергивает подбородок. Господин Хуан переводит взгляд на меня и спрашивает:

– Вы хотите сказать, что не состариваете свой чай? Как такое возможно? Я проделал долгий путь, чтобы найти родину пуэра. И это здесь!

Не обращая внимания на кривляние чужака, рума почесывает подбородок и отрыгивает.

Господин Хуан разводит руки, словно стирая все, что произошло до сих пор. Он закрывает глаза, делает глубокий вдох и расслабляет плечи. Когда он открывает глаза, решение уже принято.

– Юная леди!

– Да?

– Я расскажу вам одну историю. – Его голос звучит совсем иначе. – Я хочу, чтобы вы перевели ее своему отцу и остальным с уважением. Ясно? – Он усаживает сына к себе на колени и начинает: – На протяжении веков караваны из тысяч человек, несущие вьюки по сто пятьдесят килограммов – вдвое больше собственного веса, а может, и еще больше! – наполненные чайными блинами, преодолевали пятнадцать сотен километров по суше на север и запад по Пути чая и лошадей в Тибет…

– Мы знаем Путь чая и лошадей, – прерывает мой перевод Старший брат. – Моя жена родом из Иу, откуда отправлялись караваны…

– Они шли под дождем, в жару и холод, при повышенной влажности, – продолжает господин Хуан, не останавливаясь, – из-за чего чай менял свои свойства. Он ферментировался. Старел естественным образом. В Тибете случайным образом ферментированный чай меняли на боевых коней.

– Мы…

– Чай перевозили на юг по другому маршруту – в Гуанчжоу и Гонконг, – продолжает господин Хуан. – Эти города известны жарой и влажностью. Чайные блины хранились в сырых подвалах, где также начинали ферментироваться. В Гонконге мы ходим в рестораны, чтобы поесть димсамы – особые очень сытные пельмени. Жирную пищу мы запиваем пуэром, который кантонцы называют понай. – Он смеется, а я думаю: «В ресторанах?» – Китай долгое время был закрыт. Это значит, что чай десятилетиями выдерживался в подвалах. Мы ходим в определенные рестораны именно за этим чаем, потому что условия хранения разные. Климат, свет, упаковка, то, что еще хранилось в подполе, – все это влияет на вкус чая. Понимаете?..

Я отвечаю за всех:

– Мы слушаем.

– Этот чай со временем стал еще ценнее. Для нас это сокровище!

– Сокровище, – объясняю я старейшинам деревни, которые молча переваривают переведенные слова.

Господин Хуан переводит взгляд с одного лица на другое.

– Это не алкоголь, но вы должны думать о нем как о французском вине. – Я не пытаюсь перевести это. Какой смысл? – Как вы знаете, Гонконг будет возвращен материку через три года. Одна страна, две системы, – произносит он. – Звучит хорошо, но можем ли мы, жители Гонконга, в это верить? Многие покидают территорию и забирают с собой свой пуэр, на Тайвань, в США, в Канаду. Другие продают запасы пуэра, чтобы оплатить переезд. Тайвань – самый крупный покупатель.

Внешний мир, похоже, очень странное место.

– Мне кажется, есть только один выход, – продолжает он. – Вы никогда не слышали о пуэре, но у вас есть чайные деревья. Вы бедны и… ничего не знаете, а у меня есть капитал и доступ к рынку. – Он почти не дает мне времени, чтобы закончить перевод. – Сезон сбора чая начинается завтра, если я правильно понял. Вы будете работать на меня и продавать листья мне. Мы должны попытаться воссоздать выдержанный пуэр. Никаких пестицидов, все натуральное, с использованием традиционных методов. Я приехал к вам первым. Мне понравилось название деревни. Родниковая Вода. Я даю шанс вашей семье и вашей деревне!

После того как я перевела это, А-ма, хранившая молчание с тех пор, как чужак вошел в наш дом, подтолкнула меня.

– Скажи, чтобы он поехал в Иу. Там есть чайный мастер, очень пожилой, он помнит старые способы обработки. А за листьями пусть отправляется в Лаобаньчжан. Там деревья древние…

– Заткнись, женщина! – А-ба прервал ее. – Пусть покупает листья у нас. У Третьего сына есть старые деревья, а мы можем ходить в горы и собирать листья там. А еще…

– Молчи! – А-ма резко обернулась.

– У нас есть роща Девочки. Она на что-то да сгодится…

Глаза А-ма вспыхивают.

– Ни за что!

Акха так редко сердятся, что А-ба и другие мужчины в недоумении, но чужак понимает: он что-то раскопал, даже если не знает, что именно.

– Сколько вы сейчас получаете за килограмм свежих листьев? – спрашивает он.

Я не перевожу для мужчин, но начинаю с гораздо более высокой суммы, чем на самом деле.

– Шестнадцать юаней за килограмм. – Это в четыре раза больше, чем мы зарабатываем в центре сбора чая, – непомерная сумма, если вспомнить, что каждый из нас может собрать от десяти до двадцати килограммов листьев в день.

– Я заплачу… – Он всматривается в меня очень внимательно. – Двадцать юаней за килограмм идеальных листьев со старых деревьев.

Даже больше, чем я просила! Почему он так поступил? Господин Хуан стучит костяшками пальцев по полу. Хочет попросить еще чая или нетерпеливо ждет ответа?

– За эту цену я куплю все ваши листья для производства пуэра! – напирает он. – Вместе мы спасем пуэр от исчезновения!

Я снова послушно перевожу.

– Наша деревня поможет вам, – заверяет староста.

Я повторяю его слова на путунхуа. Мальчик хлопает в ладоши. А-ма стремительно выходит из комнаты. Я остаюсь: чужаку и старейшинам нужно обсудить условия. Господин Хуан отправится в Иу и поищет чайного мастера, о котором говорила А-ма. Он также прочешет горы и даже съездит в Лаобаньчжан, чтобы найти других крестьян, у которых есть чайные деревья. Он будет возвращаться к нам каждый день и проверять, как идет сбор. Он также хочет, чтобы мы пили чай из листьев диких деревьев, проверяя, не ядовиты ли они и не проявляется ли неприятный привкус из-за их соседства с прочими растениями. Не знаю, понимает ли чужак, о чем просит и насколько это опасно, но А-ба и остальные уверены, что риск того стоит.

Мы провожаем господина Хуана и его сына до врат духов. Как только лес поглощает грохот их автомобиля, мы возвращаемся в деревню. А-ма ждет меня на вершине лестницы, ведущей в женскую часть дома.

– Ты должна держаться подальше от этого чужака! – в приказном тоне заявляет она. – Я запрещаю тебе встречаться с ним снова!

– Как я это сделаю, А-ма? А-ба и все мужчины в деревне будут настаивать на моем участии в сделке. Я единственная, кто может это сделать.

А-ма сжимает кулаки и больше не произносит ни слова.

В одночасье жизнь в деревне меняется, привычный уклад уходит на второй план. Да, мы по-прежнему рано встаем и отправляемся в горы, но направляемся не к чайным плантациям или заросшим садам, а рыщем по склонам, ползая, будто муравьи, по камням сквозь подлесок, в поисках диких чайных деревьев. Я вижу, как даже очень пожилые люди уверенно перебираются с ветки на ветку – именно так А-ма показывала мне, как забираться на материнское дерево, чтобы ухаживать за ним и собирать самые свежие почки.

Должно быть, кто-то рассказал господину Хуану о моей роще или об особом чае А-ма, потому что не проходит и дня, чтобы он не спросил: «Когда вы собираетесь отвести меня к вашим чайным деревьям, юная леди?», или «Я слышал, ваши деревья самые старые», или «Люди говорят, ваша мать изготавливает лучшие лекарства на горе. Из чего они? Из листьев с ваших деревьев?». А-ма не позволяет мне принести чужаку ни одного листочка.

У меня нет времени скучать по Саньпа, но я не перестаю думать о нем. У меня нет времени на общение с Цытэ, но я вижу ее то тут, то там. Я улыбаюсь ей, и она машет в ответ. Иногда господин Хуан просит ее что-то сделать, и мне приходится переводить, будто она не моя лучшая подруга, а рядовая жительница деревни. У меня нет времени объясниться, потому что я всегда рядом с господином Хуаном. По утрам нас сопровождает его сын, который так быстро схватывает слова и фразы на языке акха, что я считаю, скоро господину Хуану больше не понадобится моя помощь. Днем мальчик отдыхает на женской половине нашего дома (А-ма недолюбливает господина Хуана, но очень полюбила Сяньжуна, она заваривает мальчику чай и разрешает остаться при ней, когда ему нужно вздремнуть или отдохнуть от навязчивого внимания отца).

– Акха любят сыновей, – замечает А-ма, – но этот человек готов отдать жизнь за своего мальчика.

В нашей деревне появился еще один гость – чайный мастер из Иу, которого А-ма порекомендовала, не подумав, что он приедет сюда. Чайный мастер У почти слепой, но, похоже, он знает свое дело.

Господин Хуан и чайный мастер У инспектируют наши корзины с чаем при входе в деревню. Иногда люди приносят листья с деревьев, которым, как они утверждают, восемьсот лет. Иногда это так, но чаще нет. Некоторые клятвенно заверяют, что листья выросли в абсолютно естественной среде. Опять же, иногда это так, зачастую нет. Господин Хуан обладает удивительной способностью видеть правду сквозь слои лжи.

Следующий шаг – увядание.

– Хрупкие стебли смягчаются, – объясняет чужак, – а листья и почки остаются упругими.

Затем начинается так называемое уничтожение зелени. Мы разжигаем под котлами, установленными возле наших домов, костры. Один член семьи следит за огнем, а другой ворошит и переворачивает листья в котле. От костра веет жаром, это тяжелая работа, которая длится до самой ночи. Затем листья высыпают в плоские корзины и разминают. Это занятие еще тяжелее. К следующему утру листья готовы к просушке под открытым небом.

– Это чтобы они впитали в себя аромат солнца, – поясняет господин Хуан.

Большинство семей полагает идеальным местом для просушки площадку перед домом, потому что она ровная, но собаки, кошки, куры и свиньи наведываются туда, ходят прямо по листьям и делают кое-что еще. Другие игнорируют требование сушить листья на солнце и расстилают циновки прямо в домах, где сами живут, едят и совершают половые акты, по комнатам гуляет дым, а дети ковыряются в носу, пускают слюни и ревут. По истечении трех дней партия из двадцати килограммов свежих чайных листьев превращается в пять килограммов того, что господин Хуан называет «маоча», то есть сырого чая. Теперь начинается самая утомительная работа – сортировка. Все женщины и девушки деревни занимаются ею, рассаживаясь группами вокруг больших плетеных подносов, чтобы осмотреть каждый лист и отбраковать те, что покрыты пятнами желтого цвета или имеют иные дефекты.

На этом этапе господин Хуан и чайный мастер разделяют чай, чтобы он прошел два отдельных процесса для создания двух отдельных тестовых партий. Первый процесс – естественная ферментация. Листья высшего сорта, завернув в муслин, завязанный особым узлом, пропаривают и прессуют под тяжелым камнем в плоскую лепешку круглой формы, так называемый блин. После этого лепешку кладут на решетку вместе с другими такими же на просушку. Через день или около того блины, завернув в бумагу, чтобы сохранить аромат, не мешая притоку свежего воздуха, связывают в стопки по семь штук. Теперь чай готов к хранению для естественной ферментации.

Господин Хуан стремится к тому, о чем никто из нас не слышал, на китайском это называется «хуэйгань», то есть послевкусие, дословно «возвращение вкуса».

– Когда чай впервые попадает в рот, вкус должен быть слегка горьковатым, затем появляется приятная мятная свежесть, которая задерживается на боках языка и открывает грудь, а затем возникает аромат, который поднимается из горла, – объясняет он. – Я надеюсь, появятся специфические вкусы и ароматы: орхидея, лотос, камфара, абрикос или слива.

Время покажет, получится ли что-нибудь из этого.

Второй метод – эксперименты с искусственной ферментацией.

– У нас нет времени ждать десятилетиями, пока чай созреет, – говорит господин Хуан, – но решение этой проблемы есть. Искусственная ферментация была изобретена в Куньмине почти двадцать лет назад. Мы будем использовать их методы и изобретем несколько собственных, чтобы сделать идеальный пуэр.

Энтузиазм чужака не ослабевает, но результаты просто ужасны. Высушенные на солнце чайные листья сгребают в большие кучи, поливают водой, а затем накрывают тканью. Время от времени ткань поднимают, чай ворошат, снова поливают и накрывают. Вонища дикая! Словно гниет подлесок. Время от времени господин Хуан и чайный мастер У заваривают листья из одной из куч. Пока они недовольны результатами.

Про одни чаи господин Хуан говорит, что они отдают землей – слишком хорошо знакомое нам оскорбление. Некоторые кучи пахнут бычьим навозом. Другие, заплесневелые и грязные, – подмышками мужской рубахи в разгар сезона муссонов. Одна куча даже загорелась!

Единственное, что соответствует высоким стандартам господина Хуана, – родниковая вода для заваривания, ведь она не дает привкуса.

А-ба говорит «какая удача», и я знаю, что он имеет в виду: лишь бы чужак и дальше раскошеливался, а так пусть болтает что хочет. Наша вода годится, но важно научиться правильно ее нагревать!

Господин Хуан читает отрывок из «Чайного канона», который, по его словам, был написан в восьмом веке Лу Юем, «величайшим чайным мастером, которого знал мир». Господин Хуан объясняет, на что следует обращать внимание.

– Сначала вода при нагревании должна пузыриться, пузыри должны быть похожи на рыбьи глаза и издавать едва заметные звуки. На втором этапе пузыри должны напоминать жемчужины, нанизанные друг на друга, и журчать, как бурлящий источник. Вода достигает идеальной температуры, когда она бурлит, словно океан, и выглядит, как волны, разбивающиеся о берег…

В итоге он ничему нас не научил, ведь мы ничего не знаем о жемчуге, океане или волнах…

Господин Хуан много рассказывает о связи между чаем, даосизмом и буддизмом. О, сколько он твердит о «хуа» – даосской концепции, которой восхищается! Слово означает нечто вроде трансформации, и господин Хуан применяет его к изготовлению пуэра в том смысле, что вяжущий вкус сырого чая радикально меняется в процессе ферментации и выдержки.

– Видите? Плохое превращается в хорошее! – Чужак считает, что чай способствует долголетию, хотя люди в нашей деревне редко доживают до седин. – Чай напоминает, что нужно замедлиться и уйти от давления современной жизни! – провозглашает он, явно позабыв, где находится и к кому обращается.

Должна признать, мне нравится ощущать свою полезность. И важность. Вот только… Чужак все время донимает меня расспросами о тайной роще.

– Вы не представляете, как мне это нужно. Я заплачу хорошие деньги, юная леди. Я заплачу больше, чем вы могли бы мечтать. Разве у вас нет стремления поехать куда-нибудь? Или парня, за которого вам хотелось бы выйти замуж?

Господин Хуан настойчив, как термит, его вопросы гложут меня, будто челюсти насекомого старый пень. Меня терзают противоречивые чувства. По ночам я не сплю и думаю о Саньпа и о том, что горстка листьев с материнского дерева обеспечила бы наше будущее. Но где его искать, я не знаю, ведь мне неизвестно, куда он отправился. Однако, появись у меня деньги, я, когда Саньпа вернется, вложила бы их в дом и семью, а позже он помогал бы мне оплачивать обучение. Только как улизнуть на поиски: дни я провожу рядом с господином Хуаном, при всем желании ничего не получится. А если бы удалось и А-ма узнала о моем побеге? Представить себе последствия я просто не решаюсь.

Однако я всего лишь девушка, и случается так, что мечты о будущем побеждают мораль акха. Однажды – а жизнь можно изменить всего за секунду – господин Хуан отправляется в Мэнхай за продуктами. Пока его нет, а А-ма в соседней деревне выправляет какому-то бедолаге сломанную кость, я отправляюсь в тайную рощу. Забираюсь на материнское дерево и срываю листья как раз на один блин. Когда господин Хуан возвращается и мы остаемся наедине, я их продаю. Чужак платит гораздо больше, чем стоят листья, и говорит:

– Я очень вам благодарен. А теперь давайте посмотрим, что удастся с ними сделать.

Каждый полдень в течение следующих трех дней он отвозит меня в деревню на другой стороне горы, где я могу в уединении – так он говорит – обработать чай. Жадными глазами тигра чужак следит за моими действиями. Когда блин готов, господин Хуан прячет его в багажник своего автомобиля. Надеюсь, никто в деревне не знает о моем предательстве.

Через три месяца господин Хуан принимает решение уничтожить весь экспериментальный чай. В пахучих кучах поселилось слишком много всякой живности: черви, личинки, появились наросты странного цвета, – увидев такие в лесу, мы бы поспешили прочь. Куры, утки, водяные буйволы и быки не едят этот мусор. Даже свиньи и те отворачиваются. Настолько все плохо.

Однако господин Хуан не сдается.

– Вы проведете этот год, ухаживая за чайными деревьями. А следующей весной мы попробуем снова.

Он переносит свои вещи в автомобиль, а потом берет меня за плечи.

– Когда я вернусь, ты отвезешь меня в свою рощу. И продашь еще больше тех листьев.

От его прикосновения мне кажется, что в меня вселился злой дух. Мне нехорошо, но обратиться к рума за ритуальным очищением или к А-ма за одним из ее снадобий я не могу. Ведь тогда мне пришлось бы признаться в непростительном проступке. Оповестить всех, что внутри меня бурлит какая-то грязь, жаждущая получить деньги чужеземца… Деньги, которые пойдут на воплощение моей мечты воссоединиться с Саньпа.

Материнская любовь

Как же быстро рушатся мои надежды и планы! От Саньпа нет вестей уже целый сезон. Я почти столько же не хожу в школу и потеряла время, необходимое для подготовки к гаокао.

– Твой разговорный путунхуа стал намного лучше, но в экзамены он не входит, – говорит учитель Чжан. – Ты упустила свой шанс…

Новость обрушивается на меня будто буря. После стольких лет упорной работы… Мне не приходило в голову, как пагубна для меня моя новая роль в деревне, и несколько дней я мучаюсь от разочарования и сожаления. Затем снова приходит учитель Чжан.

– Ты не из тех, кто сдается, – говорит он мне. – Ты смелая, выносливая и умная.