Под синим солнцем

2 the gridiron

Сковывающий страх не покидал девушку, не давал вздохнуть полной грудью: зачем взяла деньги? Теперь внутри всё застыло, будто в предвкушении приближающейся катастрофы; от рук не отвязывается дрожь; попыталась наметить принадлежность предметов по отношению к себе и себя по отношению к предметам: кружки разных мастей, шкафчики, кофейный рожок, кассовый аппарат, джиггер – всё это она видела будто впервые, вдруг звякнула микроволновка… чёрт… забыла совсем о круассане для престарелого мудака, надо же, и такое бывает, что с возрастом прибавляешь не мудрости, а пороков, и сразу налицо все мерзости, ай, обожглась, круассан совсем плох, надо бы погреть новый, да хрен с ним, заслужил, пусть подавится.

А тот парень: у неё не получалось восстановить его внешность; как бы она ни старалась мысленно свести отдельные детали в одно, попытки были обречены на провал. Неочевидная асимметрия лица: один глаз был печальным и никак не подходил другому – нерасторопному, с лёгким налётом гордыни; ни вместе, ни по отдельности они не желали накладываться на каркас скул, тут же болтался абсолютно посторонний нос, отвлечёшься на секунду – и всё рассыпалось. И в то же время до происшествия она заключала о привлекательности: «С таким бы сходила попить кофе», да вот незадача – для этого ей не нужно никуда идти, она ведь сама варит кофе – столько, сколько душе угодно, лишь этим и занимается…

Вообще-то, лица Надя обычно фиксировала очень даже неплохо, здесь сказывалось её кратковременное (очередное) увлечение техникой фотокомбинированных портретов. Похожее на теперешнее чувство она испытывала, когда тренировки ради придумывала внешность на ходу: тысячи вариантов надбровных дуг, носов, подбородков под разными углами в разном свете роились под остриём карандаша, рука, не следуя за мысленным прототипом, решала сама в последнее мгновение, какую линию провести, – чаще всего в итоге рождалась комбинация, не поддающаяся анатомической логике.

По виду и не скажешь, что именно с ним не так, совершенно безобидный, даже немного располагал своей стеснительностью; от этого ещё страшнее – когда снаружи пустота, нерешительность и ещё эта принципиальная несводимость к целому. Ни следа топорной самоуверенности или же, напротив, обидчивой зажатости, допускающей в своей кульминационной стадии даже и насилие, – это довольно легко распознать и соскользнуть. Здесь другое: чистой воды безумие. Лишь в момент нападения (могу ли я называть это «нападением»?) до этого бесцветные глаза его озарились вспышкой презрения и какого-то измождённого ужаса, и тут же за ними последовал затаённый стыд… (что это? мне показалось или ты уже близка к тому, чтобы простить его и пожалеть?) Непростая задача залезть такому человеку в голову и дальше – проникнуть в его мир, выстроить историю, понять, какие причины могли подтолкнуть к агрессии. Какой он в семье? Среди друзей? Есть ли у него вообще друзья, семья? Даже не пытайся в этом разобраться (в конце концов, всё равно окажется какая-нибудь местечковая чушь, пустая трата времени (очередная)), только попробуй; себя не ненавижу… подонок, знает, куда и как бить.

Посмотрела на круассан, на вафельное полотенце, которым держала раскалённую тарелку, да как швырнёт с размаху в потолок – круассан прилип к решётке вентиляции, тарелка вдребезги, сыплются осколки со звоном… импотент престарелый глаза вылупил, не знает, что и сказать, а сказать надо, девушка улыбнулась со всей злобой и, на ходу сбивая стулья, перечницы, салфетки, которые полночи поправляла, швырнула деньги на стойку, за моральный ущерб, так сказать, и направилась прямо как есть, в фирменном комбинезоне и фартуке, к выходу, напоследок сорвав ненавистные колокольчики… и плевать ей на того психа, что поджидает её, она не боится, напротив, хорошо бы встретить его да высказать как есть, надо же, себя не ненавидит! Всей душой! Ненавидеть себя – это самое ценное, что есть в её жизни, и это она не собирается отдавать без боя!

Не поджидает.

А что делать-то? Ну правда. В памяти всплыли многочисленные посты (в том числе и свои): в полицию не обратиться за отсутствием состава преступления, в итоге себе ещё окажешь медвежью. В подтверждение приводятся статистические данные, примеры из «личного» опыта, резонансные случаи, и не остаётся места сомнению – никто не воспримет тебя всерьёз.

Было дело…

Сидела скорее даже возмущённая, а напротив – с круглым носом и кривым ртом сержант (наверное) пялился, посмеивался и пожимал плечами: а чего ты, мол, сама-то хотела в таком-то наряде? «Визуально, может быть, и похоже на оригинальные бренды, но это разве Balenciaga? Подделкой пахнет за километр. Не смешите…» – а у самого рожа преисполнена довольством. При чём здесь какие-то бренды – недоумевала. При чём тут чёртовы бренды! Нет уж, чем сталкиваться с этим театром абсурда, куда проще подниматься и спускаться по лестнице, оглядываясь и ни на кого не рассчитывая, плюс очевидная польза для икроножных мышц.

Вдруг ждёт снаружи…

Нет, не ждёт.

Следом вспоминается шипение тех двоих из лифта, что насильно вытянули её из художественной (не)действительности: сами прилизанные до невозможности, с химзавивочкой, с мелированными кончиками, «кхе-кхе, вам бы стилиста нанять, девушка» – лезут, проверяют бирки, лапают грудь, «да ладно, чего препираешься, недоступная такая… а это что на тебе? Французский лифчик, да, конечно… шлюха, брыкается…» – тошнит, каждый будто по полфлакона парфюма на себя вылил, зажимают рот, в глаза бросается безупречность кутикул, а она думает: почему это происходит с ней?.. Нет, ну правда, почему? «Мы тебя сразу узнали, ты ж местная знаменитость…» И сил никаких нет сопротивляться, и лифт, как назло, едет целую вечность, отчего типичные подростковые непотребства на стенах превращаются в замысловатых скарабеев, ибисов, змей и уаджеты, невольно ищешь что-то важное, но натыкаешься лишь на горсть дохлых мух в матовом потолочном светильнике.

Можно ли было предвидеть, пресечь? Наде столько-то лет, она возвращается из художественного училища и не замечает ничего вокруг себя, вдохновлённая объёмом человеческого тела, ограниченного эфирными полосками тени от складок невесомого тюля на окнах зала, подобно изогипсам, констатирующим рельеф местности на топологических картах: дыхание оживляет каждую ложбинку, наделяя их неповторимой проницаемостью по отношению к свету, и хочется верить, что и Земля сама тоже жива и дышит в недоступном для нашего восприятия масштабе. Схватить графитом эту иллюзорную статику видится Наде высшей целью существования; заворачивая в переулок, она безмятежно повторяет в воздухе движения кистью. Как ни в чём не бывало замечтавшаяся Надя заходит в подъезд, один из тех придерживает дверь, пропускает вперёд… думала, убьют или изнасилуют, но вместо этого лишь пригласили любезно пройти с ними, Надя любезно отказалась, затем предложили ещё более любезно доехать до её квартиры и провести ревизию гардероба «бесплатно» (!), снова отказалась, и, к её удивлению, они как ни в чём не бывало вышли раньше (на этаж раньше), осмеяв напоследок юбку из корейского льна; бросили в тесном, оплёванном лифте – со всей её нетронутой невинностью и смыслом существования. Сколько раз придётся теперь помыть руки, сцарапать кожу мочалкой, почистить зубы? Каждое утро по десять раз, каждый вечер по двадцать.

А дальше морда сержанта (наверное) маячит в воздухе, как навязчивая муха: «А откуда взяться составу… они ж, получается, ничего такого не сделали, так, пару шуток, пару комплиментов, что ж теперь, каждого второго джентльмена в тюрьму упекать, по-вашему? С одной стороны, конечно, надо бы, но места на всех не хватит, понимаете? Вы, девушка, не волнуйтесь и благодарите случай, что кавалеры такими галантными оказались и на вас не написали заявление, выпейте валерьяночки да спать ложитесь, потом с улыбкой будете вспоминать. Единственное, я бы посоветовал вам, так сказать, завести надёжного мужчину, чтоб лён был итальянским, бренды оригинальными, да и впредь одной в лифтах не ездить». – Смотрит как на ливер, мерзкое отродье, ещё хуже тех двоих, обидно до тянущей боли в животе… поскорее бы уйти домой… нет, теперь она точно никому ничего не расскажет.

Точка.

Отправить.

Запись опубликована.

В неправильном многоугольнике кафе «Ренесанс», как в темнице, заперта девушка в фартуке, смотрит печально на свои белые руки, на круассан и полотенце, думает заранее, как будет извиняться, подбирать осколки, вешать на место треклятые колокольчики, сомнения берут верх, неисправима… спрашивает себя искренне: насколько хватит сил? Ни насколько? Ну уж нет, от бубенцов она точно избавится, ничто не сможет помешать этому.

– Девушка, извините, вы не могли бы поторопиться с вазой, – хриплым голосом прервал Надину мысль мужчина преклонного возраста с обширной проседью в волосах.

– Да, конечно, простите за ожидание, вот ваза, ваш круассан… – говорит, а у самой руки уняться не могут, – сейчас принесу напиток…

– Будьте так любезны. – Из большого кармана своего пиджака он вытянул газету.

Обычный дядька к восьмидесяти, с газетой и в очках с довольно сильным увеличением, таким, что рыбьи глаза расползаются чуть ли не до серых зарослей бровей, упёрся в газету и читает себе, немного откинувшись назад, чтобы строчки попали ровно в фокус. На лбу красуются пятна, кожа просвечивает, словно бумага столетней давности, а белоснежные пряди аккуратно прилизаны набок.

– Ваш кофе, – поставила, немного задержалась в ожидании чего-то, поправила фартук.

– Благодарю. Вы себя нехорошо чувствуете? Может быть, вам присесть? – предложил посетитель.

– Простите?

– Да вы не стесняйтесь, поберегли бы себя, Надежда. Никто не вменит вам в вину, если вы отдохнёте минутку-другую. Знаете, ваше прекрасное имя всегда казалось загадкой: семантическая ли это игра или просто сарказм? – Если присмотреться, можно заметить, как туловище старика сотрясает лёгкий тремор и он каждую секунду борется с ним. – Ах, не воспринимайте дряхлого человека всерьёз, мы без оглядки можем позволить себе витать в облаках. Я лишь хочу сказать: стоит ли так убиваться ради чего бы то ни было?

– Не знаю.

– Вы, наверное, ещё учитесь?

– Нет, бросила… – сказала, и впрямь присаживаясь за соседний столик, Надя.

– И давно?

– Две недели назад.

– Вы в этом уверены? Иногда время бежит быстрее, чем кажется. Какой, по-вашему, месяц на дворе?

– Июнь.

– Что ж, может, и июнь, я не против, – усмехнулся.

– Что вы хотите сказать?

– Шучу, милая.

В образовавшейся тишине, которую девушка смогла найти почти неловкой, мужчина не отрываясь смотрел ей в глаза сквозь свои окуляры, похожие на иллюминаторы субмарины капитана Немо, и даже как будто проникал сквозь радужную оболочку куда-то вглубь Нади. Она же присмотрелась повнимательней к его внешности: безупречная ткань, названия которой Надя с ходу вспомнить не смогла, сидит идеально – сразу видно вещи, сшитые на заказ, не массмаркет; оправа очков старинная, как будто золотая; на большом пальце необычное кольцо в форме короны с полумесяцем.

– Какие необычные цветы, – сказала, чтобы как-то оправдать своё безделье.

– Букет собран на основе бледно-сиреневого клематиса и мордовника, в центре композиции – синеголовник.

– Красиво и пугающе.

– Да, верно. Я знал официантку, которая здесь работала до вас много-много лет, она была удивительным человеком, она обожала клематисы, – как-то мечтательно вздохнув, произнёс он. – Красиво и пугающе – точно так же и говорила.

– Бариста.

– Простите?

– Не официантка, а бариста.

– Как вам будет угодно, – поднял он ладоши, будто защищаясь. – Это место буквально держалось на ней: подчас мне казалось, что стоит ей выйти за порог, и старое здание тут же рухнет. А я вас точно нигде не мог видеть раньше?

– Возможно. У нас маленький город.

– И то верно. Закурю, вы не против? – не дождавшись ответа, старик церемонно достал из-за пазухи резную трубку, плотно забитую табаком. Определив направление Надиного взгляда, упавшего на пожарную сигнализацию, он опередил её закономерное замечание. – Датчики выключены, по крайней мере в данный момент.

Он щёлкнул пальцами, и красненькая точка – индикатор работы датчика – погасла. Прокашлявшись, он протянул трубку Наде. Лицо его при этом растянулось в неестественной блаженной улыбке до ушей. Надя не задумываясь затянулась земляной густотой с оттенками сушёного чернослива и тоже закашлялась так, что слёзы проступили снова.

– Вы что, никогда не курили?

– Никогда.

– И всё же очень-очень необычно видеть вас здесь. Вы даже представить себе не можете насколько!

– Почему же?

– Я вас не помню.

– И что в этом странного?

– Пока точно не знаю. Позволите задать вопрос?

– Конечно.

– Может быть, вам известно, где она теперь – ваша предшественница? – при этом он сделался до жути серьёзным.

– Поэтому вы здесь? Из-за неё?

– Отчасти.

– Я не знаю.

– Жаль. Ваша щека, она красная. Вы ушиблись?

– Да.

– Хорошо, Надя, если мне кто-нибудь что-то передаст, впрочем, я не знаю, когда и кто именно, пообещайте дождаться меня, цветы оставьте себе, – сказал старик и, прежде выбив содержимое трубки прямо в кружку, из которой так ни разу и не отхлебнул, встал из-за стола и вышел в распадающиеся предрассветные сумерки.

– Не заплатил… – спустя пару минут заметила Надя. – Что за странное видение…

Газету оставил, к круассану не притронулся. Большими буквами на развороте заголовок: «Пожар в крупной холдинговой компании начался на семнадцатом этаже и быстро охватил большую часть здания…» В помойку. И чего она на него так взъелась поначалу? Нормальный вроде дед, в смысле не совсем нормальный (вообще ненормальный), конечно, но… это всё из-за того парня… невольно хочется связать эти два события в одно. Но данных для этого вывода недостаточно: старик слеплен совершенно из другого теста – одет с иголочки, осанка, манеры, надменная простота, будто персонаж исторической постановки, но вот взгляд… вроде бы и такой же пустой, как у первого, но холодный и взвешивающий; пустота здесь лишь для прикрытия глубинных мотивов – такое аффективное голодание. С другой стороны, зачем он спросил, был ли здесь кто-нибудь до него? Он что, заранее знал ответ и, выходит, искал молодого? А сама Надя? Да уж. Как ни отвлекай себя глупыми размышлениями, а всё ещё страшно, вдруг ждёт…

Не ждёт.

Множество мыслей скопом проносились в её голове, каждую секунду они, повинуясь законам скорее космическим, нежели человеческим, складывались то в одну картину происходящего, то в другую и в тот же миг рассыпались. Эти нежданные проблески порядка вроде бы и пробуждали в недрах её души забытый детский энтузиазм, но параллельно обостряли бессилие, которое навязывалось откуда-то извне.

По инерции схватилась за телефон: сеть слабая, но есть, страницы не обновляются. Много ли она упускает из виду, отвлекаясь на инфантильные мечты? Надя подошла к окну в надежде получить какой-нибудь знак ну или хотя бы убедиться, что туман редеет, но ничего. Лишь какая-то лазурная птичка бесшумно вспорхнула с подоконника и растворилась в сумерках.

Сколько же времени прошло на самом деле? Две недели или два года? Сколько она уже здесь прозябает? Чувство такое, будто подобных ночных смен в совершенно пустом помещении она провела уже тысячу или даже десять тысяч. А посетителей (каких бы то ни было) она встретила здесь впервые.

Что её разбудило? Вдруг в поле зрения с приглушённым цоканьем острых каблуков влетела девушка, активно толкая перед собой детскую коляску на больших узеньких колёсах с многочисленными спицами. Надя удивлённо проводила её взглядом: растрёпанный хвост, вчерашний макияж, чуть поплывший, длинная сигаретка дымится в пальцах.

Что она почувствовала? Резонирующее волнение охватило Надю, с этим подобием страха внутри она подкралась к столику, за которым ранее сидел молодой человек. Только теперь ей бросился в глаза символ, грубо выцарапанный на деревянной лакированной поверхности. Возможно, он был здесь и до.

Что было дальше? Надя уже готова была присесть, чтобы получше изучить рисунок, как вдруг замерла: на стуле покоился толстый конверт формата А4, ранее от испуга не замеченный ею.

– Конверт! – Надя сорвалась как с цепи, выбежала в туманный полумрак, крикнула, но звук её голоса удавился в непроницаемой вате. Несколько раз она обернулась вокруг своей оси: фасады старинных домов напротив разглядеть было невозможно, дрожащими очертаниями их образ беспомощно болтался в памяти, укутанный в полупрозрачный саван. Слева от (только не) её кафешки под зелёным крестом сияла вывеска аптеки, украшенная кадуцеем, а справа – неоном очерченная дверь в магазин маскарадных костюмов. (Пожалуйста, не) её пристанище, утопленное на пару ступеней относительно уровня тротуара, сообщало о себе размытым близорукостью золотистым свечением в манящей глубине печи, а узкие створки окон напоминали обожжённую чугунную решётку. Еле заметно печная пасть вместе с тлеющими в недрах углями будто бы качнулась с характерным треском. И с чего это в июне такой туман? Вся жизнь уплывает куда-то прочь, к тому же сыро, солнцу уж пора бы начать пробиваться сквозь жемчужную мглу, но пока та повелевала пространством, не разобрать даже, где восток. – Чёрт!

Успевшая озябнуть Надя сделала пару шагов по направлению к. Ах, рука так и чешется перевернуть приглашающую табличку «Открыто», исправив тем самым лицемерное недоразумение: она-то явно никого не желает видеть. «Coffee to go». Сдержалась в болезненной нерешительности, зашла, побежала скорее на кухню, да вот незадача – по пути задела мизинцем ножку стола и чуть было вместе с ним же не полетела на пол. Выругалась на чём свет стоит, резко поднялась и перевернула-таки поганую вывеску – и только после этого разревелась.

Конверт был запечатан сургучной печатью – знак привлёк её внимание: обведённая восьмиконечная звезда с кружком посередине – такой же был выцарапан и на столе. Вероятно, конверт предназначался старику. Что там может быть? Открывать? Не открывать? Компромат? Сибирская язва? Какие-то древние тайны? Увесистый: под сотню листов. И кем они друг другу приходятся? Это, в общем-то, не столь важно. Почему он решился на этот театральный жест? Зачем он схватил меня за руку? Открывать? Не открывать? Он забыл конверт или специально оставил, чтобы я его нашла? По-другому и быть не может. Старик, помнится, упоминал предыдущую бариста, намеренно сместил акцент на неё? Какую роль она может играть в этой истории? Открывать? Не открывать? С ней что-то случилось? Возможно, ответы здесь…

Надя, от волнения зажмурив глаза, надорвала конверт. Внутри, как она и предполагала, обнаружилась не сибирская язва и не гексоген, а приличная стопка бумаг различного формата; часть листов была сильно смята, какие-то даже опалены, разорваны на части и склеены скотчем. На титульнике – литографическая печать – солнце и луна в витиеватом обрамлении. Надя судорожным жестом надела очки и бегло пробежалась глазами по первым попавшимся страницам. Какие-то схемы, вырезки из статей, чеки, рисунки (часть их на нотном стане), заметки с датами, четверостишия на неопределимом языке. Что это, отчёты или дневник? Или репортажи? Схемы, графики, реплики как в пьесах, иероглифы. Стенограммы допросов? Так с ходу и не поймёшь. Почерк корявенький, но глазу приятный. Интересно, сам ли он написал это? Или, может, он лишь посредник, курьер? Остановилась на одной:

– Ага, понятно, – разочарованно выдохнула Надя. – Ни тебе тайн, ни тебе карты сокровищ…

Им рассказывали про подобные случаи на лекциях: типичное компульсивное творчество; в отличие от косной речи, мысли шизофреников щедро растекаются в безумии на письме, в качестве примера одержимости на парах им приводили аналогичные записи, которые с распространением интернета в большинстве своём перекочевали в соцсети. И таких листов добрая сотня. Значит, Стужин… порождение воспалённого воображения. Это отчасти объясняет психопатическое поведение и отрешённый взгляд.

На следующей странице Надя обнаружила завещание, в котором сообщалось, что он – Стужин – отрекается от всякого движимого и недвижимого имущества «в пользу Других» – и размашистая подпись. На обратной стороне листа – пустая форма для завещания. Сверху едва заметно карандашиком, кажется очень-очень твёрдым и тонким, подписано: «Надежда».

– Чушь, – откинула бумажку.

Надя хоть и удивилась, но виду не подала – такими манипуляциями её не пронять. Он мог написать это прямо здесь, увидев бейджик с именем, а затем вложить в конверт и запечатать его… сургучной печатью (наверное, она бы почувствовала запах (но ведь могла и не почувствовать)). Времени, чтобы это провернуть, у него было предостаточно. Вдруг из пачки на стол выпали несколько карт. Две из них лицевой стороной – Жрица и Паж пентаклей.

– Эпатажно.

Ну, допустим, Стужин не запечатывал конверт здесь, в таком случае имеется в виду совсем другая Надя, да сколько угодно есть на свете Надь – совпадение имени (далеко не самого редкого) – это не причина приобщать себя не пойми к чему. Рука потянулась было к цыплячьим спинам оставшихся карт, но в последний момент брезгливо отдёрнулась. Эзотерик бимбо + Кали юга + триста двадцать седьмая сота. Натальные карты, гороскопы и прочая «херомантия» – не больше чем эффект Барнума, наивное стремление человека обнаружить хотя бы жалкую тень порядка в хаосе событий. Она сорвала бейджик и швырнула его за барную стойку. Перед глазами мигом прошмыгнули все приятельницы-тарологи-ноготочки, их обсуждения за сауэром в высоких плоских бокалах с засахаренными краями, весь объём занимающей их мысли дребедени представила – и по телу пробежала дрожь.

– Что ещё за «ВДГИ»? Гуглится только какая-то сварочная аппаратура.