Под солнцем свободы

- Пой, славин! - взревел Тунюш и изо всей силы швырнул в Истока драгоценный стеклянный сосуд так, что тот разбился вдребезги.

Вождь расхохотался, гунны вторили ему.

Исток смиренно отряхнул с одежды осколки стекла и вытер кровь, выступившую из небольшой царапины на груди.

- Соня, шелудивая кошка, ты почему не поешь? Пошел спать! Все спать! Один к коням, остальные погасить огни и ложиться. Знаете, что нас завтра ожидает? Эпафродит приедет. Кони должны быть сытыми, мечи острыми - у купца много товаров, но его надо пощекотать как следует. А теперь тихо, всем спать...

Он растянулся на попоне и последние слова пробормотал еле слышно.

Гунны быстро потушили огни и, пьяные, повалились на землю. Только один молодой гунн отошел в сторону и пошел у лугу, где паслись кони. На славинов никто не обращал внимания.

Радован и Исток тихонько отодвинулись от костров, отыскали под кустом сухой травы и легли. Вскоре раздался храп спящих гуннов.

- Отец! - шепнул Исток и слегка потянул Радована за бороду.

- Что, сынок?

- Я убью Тунюша!

- Молчи, глупый! Охота тебе торчать на колу и поджариваться, как козленок?!

- Иди вперед, отец! Я убью его. Меня не поймают!

- Знай свою дорогу! Сын, который не слушается отца, заслуживает кола в брюхо!

- Нет, нет, отец! Не надо! Я только подумал, но если ты не позволяешь...

- Молчи и спи!

Исток замолчал, но заснуть не мог. В нем кипела жажда мести. Он понимал, что, вернувшись, Тунюш окончательно рассорит славинов и антов. Сколько прольется братской крови! Может быть, погибнет отец, а сестру уведут анты и сделают рабыней и женой какого-нибудь вонючего пастуха... В голове его возникали страшные картины. Кровь стучала в висках, левую руку он прижимал к бурно стучавшему сердцу, а правой судорожно сжимал нож.

- Отец, ведь Тунюш сам демон! - снова окликнул он Радована.

- Послушайся меня, сынок, не трогай его!

Исток дрожал от нетерпения.

- А ты понял, сынок, что говорил пьяный Тунюш о купце?

- Я не все понимаю по-гуннски.

- А Радован понял. Гунны поджидают здесь богатого купца, чтоб завтра вечером напасть на него и ограбить. Я придумал, как нам спасти его.

- Значит, я зарежу Тунюша!

- Нет. Ты укради двух лучших коней. Мы сядем на них и предупредим купца. Он будет нам благодарен, на славу угостит нас в Константинополе, а Тунюш останется с носом. Понял, сынок?

- Все понял, отец. Но коней сторожит гунн.

- Он заснет, а у тебя есть нож! Я подожду тебя на краю долины!

Они расстались, две тени беззвучно исчезли в зарослях. Радован осторожно пробирался вниз по холму, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Все было спокойно. От костра по-прежнему доносился храп. Путь был не из приятных, и, когда колючки цеплялись за одежду, старик сердито бранил Истока:

- И зачем я тащу с собой этого барана! Еще свою голову потеряешь!

Но тут же он успокаивался, и сердце его радовалось при мысли о ярости Тунюша и дорогих подарках, которыми одарит их Эпафродит. Правда, в голову ему приходила и мысль о том, что будет, если он снова встретится с Тунюшем.

"Как-нибудь обману его!" - утешал он себя, торопясь по опушке леса к выходу из долины.

А Истока не беспокоила ни ярость вождя, ни награда торговца, - он думал только о мести и досадовал, что не сумел вонзить нож в сердце Тунюша. Но так хочет отец. Надо пересилить себя.

Ласка вряд ли пробралась бы беззвучнее Истока. Ни один лист на ветке не дрогнул и не зашевелился. Вскоре он услышал фырканье коней. Некоторые паслись, другие лежали.

Где гунн?

Ночь стояла темная; это было и на руку Истоку, и нет - в темное враг был не заметен. Исток выполз из леса и увидел черные тени лошадей, неторопливо передвигавшиеся по лугу. Юноша вдруг подумал, как было бы хорошо, если бы с ним не было Радована. Он подобрался бы к костру, бесшумно убил Тунюша, вскочил на коня и умчался. Но Радован стар, он не может быстро ездить. Надо искать сторожа.

Исток долго сидел в высокой траве, глядя во все глаза, но никого не увидел.

"Может, он заснул, и я могу просто угнать коней!"

Он уже было совсем решился подползти к лошадям, как вдруг на одной из них возникла длинная темная тень.

"О вурдалак! Гунн сел на коня! Что делать?"

На мгновение Истока оставил разум, и ему показалось, что все пропало. Он тер лоб, придумывая, как заставить гунна сойти на землю. Он долго раздумывал, но ничего путного не приходило в голову. "Разве замяукать рысью, - нет, он и близко не подойдет. Завыть волком, - может, и подойдет. Да что толку - сгонит лошадей в кучу да еще кого-нибудь кликнет".

Внезапно его осенило. Он забрался в кусты и заплакал тоненьким голоском, словно обиженная девочка. Тень на коне дрогнула.

Исток заплакал громче.

Тень слезла с коня. В траве зашелестели шаги. Исток различил очертания высокой сухощавой фигуры, замершей возле куста. Он взялся за нож. Гунн не двигался с места, Исток еще раз заплакал, зашуршал в траве и встал на пень.

Тень шевельнулась и быстрыми шагами пошла к нему. Исток увидел в руках гунна меч. Ему стало жарко, по телу побежали мурашки. Он приготовился к прыжку.

Гунн стоял уже возле самого куста.

- Кто там? - спросил он негромко.

Исток молчал. Сторож немного постоял, потом нагнулся и раздвинул кусты. Увидел белую рубаху Истока. Тот снова заплакал.

Гунн спокойно раздвигал кусты. И когда ветка коснулась Истока, славин, как рысь, бросился на гунна. Кусты помешали гунну замахнуться мечом, он крикнул, но крик его тут же замер. Исток схватил его за горло, сверкнул нож, и гунн рухнул на траву...

Истока била дрожь. Он снова залез в кусты и прислушался. Тишина.

В мгновение ока он оказался на лугу, быстро взнуздал двух коней, вскочил на одного из них и скрылся в долине.

Из кустов показалась белая фигура Радована. Он взобрался на коня. Копыта застучали по дороге, ведущей через Адрианополь в столицу.

10

Угрюмым проснулся Тунюш на следующее утро. Солнце уже сияло вовсю. Под глазами у гунна были багровые круги, но он подпирал рукой тяжелую голову и недовольно жевал пересохшими губами. Раб стоял наготове, чтобы, как только вождь встанет ото сна, подать ему в расписной чашке суп, который он мастерски варил из горьких кореньев и птичьей печенки. Тунюш всегда опохмелялся этим супом. Но сегодня он взял чашку, глотнул раз, другой и выплеснул остальное на землю.

- Вина! - заревел он.

Тунюш опрокинулся назад на попону, протирая болевшие глаза. Раб быстро налил вина из меха и, как изваяние, застыл перед Тунюшем. Тот долго не принимал чаши у него из рук.

Вдруг, незваный, перед ним склонился старейшина из сопровождавших его гуннов.

- Мой господин, сын величайшего короля Аттилы, твой раб приветствует тебя и...

- Седлайте коней и двигайтесь к северу. Там, где Тонзус поворачивает на запад, - ждите. Остальным - немедленно в засаду на Эпафродита.

- Твоя воля, господин. Но только позволь твоему рабу вымолвить слово!

- Говори!

- Беда случилась ночью! Сторож убит, двух добрых коней угнали.

Яростью вспыхнули глаза Тунюша, казалось, они вот-вот выскочат из орбит. Он скрипнул зубами и с такой злобой ударил стоявшего перед ним на коленях раба, что тот застонал.

- Псы! Зачем господину псы, когда он спит? Чтобы стеречь его. А вы не стерегли меня! Вы не псы, вы гнилые грибы, падаль, которой гнушаются даже добрые орлы! Подайте мне бич!

Тунюш вскочил на ноги, схватил бич и, словно огнем обжигая, стал хлестать всех, кто попадался ему под руку. Убитого гунна он велел хлестать за то, что тот был плохим сторожем. Труп он не разрешил закапывать, повелев оставить его на растерзание волкам и лисицам.

Немного охладив таким образом свой гнев, он вернулся на ложе и призвал к себе старейших.

- Говорите, кто угнал коней? Кто убил сторожа?

Слово взял Баламбак.

- Господин, ты сам хорошо знаешь, кто то негодяй, что коснулся твоих коней! Но коли ты требуешь, твой смиренный слуга скажет. Баламбак пошел и измерил следы в болоте и следы возле огня. И смотри, господин, это оказались следы того славина, которого ты вчера вечером дружески угощал.

- Славина? Старого?

- Молодого, господин!

- В погоню! Баламбак, бери лучшего коня и лучшего воина - и за ними! К завтрашнему утру ты принесешь мне его голову. Исчезни! Лети, как вихрь, загони обоих коней, но чтоб голова этого пса была передо мной!

Выбрав себе товарища и коня, Баламбак по следу выехал на дорогу; по ней всадники пустились бешеным галопом; только гуннским коням под силу была такая дикая скачка.

Тунюш повторил свой приказ. Нагруженных коней он отослал вперед, а сам с воинами укрылся в засаде.

Радован и Исток мчались всю ночь. Дорога была ровная, нигде ни холмика, справа шумела река Тонзус. Кони насытились и отдохнули. Исток держался на спине коня так, словно сидел дома, в граде, на мягкой шкуре. У Радована же капельки пота стекали по седым волосам, орошая лоб и скатываясь по длинной бороде. Когда взошло солнце, он стал отставать. Его конь бежал не так резво, как конь Истока. Он не поднимал так высоко ноги, и шаг его был короче. Лишь изредка конь вскидывал голову, но чаще она у него сонно висела. Исток поджидал Радована, ласково уговаривал его крепче подобрать поводья. Конь Радована казался моложе и резвее, чем Истоков. Но животное не чувствовало твердой руки, не чувствовало тисков молодых сильных колен.

Радован то и дело утирал пот со лба и что-то бормотал. Косматые брови его хмурились, он угрюмо смотрел меж конскими ушами вдаль.

- Отец, обменяем коней!

- На твоем мне, конечно, будет лучше. О, я глупец!

Он сердито толкнул локтем свою лютню, сползавшую со спины. Правой рукой хлестнул коня так, что тот вскинул длинную жилистую шею и проворно стал перебирать ногами.

- Так, отец, так!

Они поскакали рядом. Оба молчали, Исток радовался, что лошади пошли резвее.

Юноша часто украдкой оглядывался, не видно ли вдали на ровной дороге серого облачка пыли. Его охватывала тревога. Если гунны тут же обнаружили пропажу и кинулись за ними, - они погибли. Один он ушел бы от них. Но с Радованом? Старик не выдержит.

Поэтому он то и дело незаметно подхлестывал коня Радована. Старик вздрагивал и взмахивал руками, чтоб удержаться в седле.

- Ты сбросишь меня с коня! Ты убьешь меня! Ох, песий сын!

- Нет, отец! Нам надо торопиться! Если гунны пошлют погоню...

Радована охватил страх. Но он не показал виду. Стиснув изо всей силы своего коня усталыми ногами, он подобрал поводья, и они снова пошли быстрым галопом. Пот все обильнее стекал по его лицу.

Солнце близилось к зениту. Слева и справа потянулись высокие холмы, долина сузилась, на склонах среди пожелтевших деревьев белели домики.

Путники придержали измыленных и усталых коней. Радован осмотрел склоны по обе стороны.

- Неужто еще нет Эпафродита? Пьянствует в Андрианополе, негодный гуляка, а Радован мучайся из-за него. Пускай подстерег бы его! И зачем я только послушался тебя, Исток?

- Не сердись, отец! Ты же сам посоветовал!

- Сам посоветовал! Разве певец скажет: "Бери нож и режь!"? О, Морана! Как хорошо и спокойно было ходить одному. А с тобой мука мученическая!

- Давай, Радован, если хочешь, пойдем пешком. Приляжем в тени, ты отдохнешь. У меня есть фляга вина. Видишь, для тебя берегу! Может быть, гунны и не погонятся за нами.

- Не погонятся? Что ты знаешь! Я знаю одно - надо бежать, хоть у меня болят кости так, словно десять мор ездило на мне три ночи подряд. О Морана!

Шагом двинулись они по пыльной дороге. Кони хватали зубами высокую траву на обочине.

- Дай мне флягу!

Исток полез за пазуху и, вытащив порядочную тыкву, протянул ее Радовану. Тот жадно припал к ней.

Вдруг далеко впереди Исток увидел вздымающееся облако пыли. Послышался скрип колес.

- Отец, смотри! Должен быть, купец!

Радован оторвался от наполовину опустошенной тыквы и стал вглядываться в даль. Скрип колес теперь доносился отчетливо, можно было даже различить уже лошадей.

- Клянусь Святовитом, Эпафродит! Кто же другой? Он с утра выехал из Адрианополя и хорошо гнал лошадей. Путь-то впереди долгий.

Он снова приложился к тыкве, зажмурился и опустошил ее до последней капли.

- Ну, теперь быстрей, сынок! Пусть Эпафродит увидит, как я намучился!

Он погнал коня с юношеским пылом, пыль взвихрилась следом, и расстояние между ними и купцом стало быстро уменьшаться.

- Pax, eirene, pax, eirene! [Мир вам! (лат., греч.)] - громко закричал Радован, поднимая высоко над головой свою лютню, когда они приблизились к каравану, потому что впереди ехало восемь хорошо вооруженных всадников. Заметив Радована и Истока, те дали коням шпоры, выставили копья и окружили кольцом незнакомых путников.

- Pax, eirene! - повторял Радован и кланялся. Увидев, что они безоружны, всадники опустили копья и с любопытством стали разглядывать пришельцев, однако из круга их не выпустили. Повернув коней, они вместе с ними подъехали к остановившейся повозке.

Радован утирал пот и беспрестанно повторял: "Pax, pax, pax".

Едва переведя дух, он на ломаном латинском языке пополам с греческим осведомился, здесь ли купец Эпафродит.

Всадники удивились, и кольцо вокруг Истока и Радована сузилось.

- Зачем тебе наш господин Эпафродит?

- Чтоб спасти его от смерти! - Радован гордо взглянул на всадников. Страх его прошел, возвратилась храбрость продувного музыканта.

- Чтоб спасти его от смерти? - переспросили всадники и переглянувшись между собой, расхохотались.

- Клянусь Христом, которого почитает ваш господин, что вы глупцы, если смеется над моими словами!

- Сбрось с коня этого придурковатого варвара! - буркнул коренастый всадник, пробиваясь к Радовану.

Радован услышал и злобно повернулся.

- Сбрось варвара, сбрось, пожалуйста! Варвар пойдет своим путем, а наши головы будут валяться в траве, как срезанные тыквы. Клянусь Христом!

Радован неловко перекрестился.

- Молчи! Ступайте себе дальше и не мешайте господину отдыхать в своей повозке. От смерти его спасут наши копья и мечи.

- Да, мы поехали б дальше, будь у нас такое же собачье сердце, как у тебя! Но мы должны спасти Эпафродита и никуда не пойдем отсюда.

Квадрига остановилась возле них. Прекрасный дамасский ковер, защищавший колесницу от солнца, раздвинулся, и за ним блеснули серые глаза грека Эпафродита.

- Эпафродит, Эпафродит! - кричал Радован.

Купец кивнул всаднику. Тот склонился к повозке.

- Чего хочет этот варвар?

- Говорит, будто хочет спасти тебя от смерти, господин! Он вроде не в своем уме.

Грек раздвинул рукой ковер и встал в повозке. Гладко выбритое лицо его украшал острый, с горбинкой нос. В маленьких глазках словно горели потаенные огоньки. Прозорливость и мудрая расчетливость светились в этих глазах.

- Пуст варвар приблизится.

Радовану велели спешиться. Со стоном, страшно уставший, он слез с высокого коня, непрерывно утирая пот и тяжко вздыхая.

- Быстрей говори, чего ты хочешь! Мы спешим. Если голоден, тебе дадут хлеба, если тебя мучит жажда, ложись на брюхо и пей. Вот вода!

Величественным жестом Эпафродит указал на реку.

- Я не нищий, господин. Музыканты никогда не попрошайничают. Если не дают люди, то им дают земля и небо!

Эпафродит опустил ковер, кони тронулись, квадрига заскрипела.

- Стой, Эпафродит! Ты идешь на верную смерть! Тунюш тебя поджидает в засаде! - кричал Радован, держась за повозку.

Имя вождя гуннов произвело впечатление, кони остановились, всадники подскочили к славину.

- Ты лжешь, варвар! Несколько дней тому назад Тунюш был в Адрианополе, он вез с собой императорскую грамоту!

- Христос, твой бог, пусть вернет тебе зрение! Взгляни на этих коней! Чьи они? Гуннов, Тунюша. Мой сын их выкрал. Вчера вечером мы пели и играли гуннам. Тунюш был совсем пьян, язык у него развязался, он назвал твое благородное имя и сказал, что сегодня ночью тебя ограбит. Я пожалел тебя, и мой сын, рискуя головой, угнал этих коней, хотя он тебя не знает. А теперь посмотри на меня! Видишь кровь на ногах? Это потому, что я гнал изо всей силы, чтобы спасти тебя, а у этой клячи спина словно грабовая ветка!

Эпафродит высунулся из повозки; в глазах его мелькнуло выражение доверия; он осмотрел коней, всадники закивали головами, потому что все видели гуннов в Адрианополе.

И тут Исток, ни слова не понимавший в их разговоре, вдруг закричал:

- Гунны! Гунны!

- Унни, унни! - шло из уст в уста.

Все повернулись. Навстречу им мчались два всадника. В одно мгновенье копья устремились на них. Эпафродит выбрался из повозки и вскочил на резвого арабского скакуна, привязанного сзади квадриги.

Даже Радован в мгновение ока взгромоздился на коня, позабыв о своих недугах.

- Двое! Они скакали за нами! Ловите их! - кричал он.

- Подождите! - приказал Эпафродит.

Он уже хорошо различал гуннскую сбрую - так близко подскакали всадники. Вдруг гунны замерли на месте. Они узнали повозку Эпафродита и среди прочих коней разглядели двух своих, а на них Истока и Радована в белых рубахах. Прокричав славинам гуннское проклятье, они повернули и молниеносно скрылись из виду.

- Ну, как, Эпафродит, ты по-прежнему считаешь, что я лгу?

- Ты прав! Назад! Тунюш - опасный разбойник.

Тяжелая повозка повернула. Охрана теперь скакала позади, чтоб оберегать господина со спины.

- Чем мне наградить вас? - спросил купец Радована.

- Позволь нам сопровождать тебя в Константинополь. Мы туда держим путь.

- Хорошо, вы поедете со мной и остановитесь в моем доме. Предстоят великие празднества, с ночлегом придется трудно, поэтому вы будете моими гостями.

Радован подмигнул Истоку, который ничего не понимал, однако сообразил, что все в порядке.

- Еще одна просьба, господин. Можно мне пересесть к вознице? Я очень устал!

Эпафродит позволил.

Кони помчались по дороге, колеса застучали, облако пыли поднялось следом.

Той же ночью Баламбак вернулся к Тунюшу.

- Голову! - заревел вождь.

- Бери мою! Славины нас предали. Эпафродит вернулся в Константинополь.

Тунюш заскрипел зубами.

- Кто рассказал о нашем умысле этим псам? Смерть ему!

- Баламбак, твой раб, говорит тебе: вино открывает тайны!

- Так пусть оно погибнет, как я уже сказал!

Баламбак вспорол меха: вино потекло на землю.

И пока рдел на земле благородный напиток, Тунюш поклялся золотым саркофагом Атиллы и его жены, прекраснейшей Керки, что кровь славинов потечет рекою.

11

Недаром еще Светоний упоминает о том, что великий воин и мудрый правитель Юлий Цезарь решил перенести столицу громадной Римской империи на Восток. Однако кинжалы пронзили его сердце; тяга к Востоку уменьшилась, но не умерла. То, что замышлял Цезарь, то, что скрывалось под тогой, которую оросили кровью кинжалы заговорщиков, - совершил Константин. Железный властелин стремился уйти подальше от Рима, где каждый камень вопиял о свободе, где колонны Капитолия издевались над ним и обвиняли его в тирании. На Восток! Там царят Ксерксы, неограниченные владыки имущества и жизни своих подданных.

И вырос город в ослепительном сиянии, со сказочной быстротой, словно фата моргана среди песчаного моря. Престол, диадема и порфира засверкали над краем - истинным сердцем трех континентов. Поднялся Константинополь новый Рим - возле синей Пропонтиды, на семи холмах, подобно древнему Риму. Дворцы разместились у моря, по склонам, единым величественным амфитеатром, на котором словно разыгрывалась трагедия истории города. Оживились водные дороги, выросли на них леса мачт, крылья парусов накрыли их, словно стаи птиц. И потекло зерно с севера и юга, по Боспорту и Пропонтиде, богатства Архипелага и Египта собирались здесь, африканское и европейское искусство состязалось, кому из них царить на площадях Нового Рима. Караваны проложили новый путь через Малую Азию, из Фракии повалили толпы торговцев. Весь мир пришел в движение, качаясь на могучих волнах, и все волны стремились к сердцу, к Константинополю, лежавшему словно огромный драгоценный камень на сказочном берегу, окаймленном с двух сторон диамантами сверкающих вод, а с третьей выложенном смарагдами зеленых холмов.

С тех пор как Радован и Исток присоединились к Эпафродиту, в море уже погружался четвертый день. Исток издавал восторженные возгласы при виде обширной равнины, залитой червонным золотом солнца. Ему казалось, что он видел иногда эту землю во сне, певцы пели о ней, старухи рассказывали об обители богов. Именно так и должна выглядеть эта обитель. Это была сказка, волшебная повесть. На его родине сейчас трещат и сгибаются под тяжестью снега деревья. Здесь дышит весна. С моря струятся ароматные ветерки, играют в его кудрях и спешат дальше, на холмы, где шепчутся с миртами и кипарисами, где им кивают листья солнечных сикомор, где молодые побеги платанов жадно тянутся к голубым небесам. Слева и справа простираются сады, в белом песке журчат ручейки, кипят фонтаны, ходят одетые в пурпурный шелк люди, а из тенистых рощ выглядывают белые дома. Сказка, Прекрасная сказка!

- Смотри, сынок, смотри, не прячь глаза в землю! Самые красивые девушки затоскуют, когда станешь ты зимой у очага в граде Сваруна, отца своего, рассказывать, что показал тебе Радован!

Истока словно разбудили, и он взглянул на Радована, ехавшего рядом с ним за колесницей Эпафродита.

Радован хорошо отдохнул в повозке и, когда подъезжали к городу, снова взобрался на коня - на коне, казалось ему, он выглядит более внушительно, чем когда трется возле возницы.

- Отец!

Исток скорее выдохнул, нежели произнес это слово и снова погрузился в созерцание.

- Эх, сынок, Радован покажет такое, что у тебя глаза на лоб полезут, как у заколотого теленка. Вот только пить хочется, да пыль кожу ест. Рот забивает и пузо. По траве-то лучше было ехать. Эпафродиту хорошо, спрятался словно крот в нору. Радован попытался сплюнуть.

- Видишь, не могу. Не покажись городские ворота, в пору было сомлеть и свалиться с коня.

Радован брюзжал, но Исток не слушал его. Экипаж Эпафродита загремел по мосту через большой ров глубиной в двенадцать саженей и остановился у огромной стены - творения Феодосия. Адрианопольские ворота были беззаботно распахнуты настежь. По шесть колонн красного мрамора с каждой стороны несли могучую арку. Слева и справа высились две мощные башни, на которых блестели шлемы стражей. И эти могучие стены, камень к камню, башня к башне, тянулись к северу и к югу, тонули в море, взбирались на севере на склоны, смыкались с небом и исчезали в вечерней тьме. Экипаж затарахтел по красной брусчатке, громко застучали подковы, стража почтительно приветствовала Эпафродита. Весь город знал купца, каждому простолюдину было известно, как ценит его Управда за то, что он не скупится на золото, когда пустует императорская казна.

На улицах толпился народ. Одни приветствовали Эпафродита, другие удивленно разевали рот на ехавших верхом славинов. Радован гордо выпятил грудь и самодовольно взирал на толпу, словно был телохранителем самого Юстиниана.

Сутолока и толчея на улице усилились. Оране пришлось обогнать повозку, чтоб проложить дорогу. Возница щелкал кнутом, кричал, и тем не менее они еле-еле продвигались вперед. Когда они дотащились до конца улицы, она вдруг расширилась подобно реке, вливающейся в море. Перед ними был форум Феодосия. В центре на могучем постаменте стоял серебряный конь, на котором как живой восседал Феодосий, сверкавший во тьме обильной позолотой. Кругом были аркады, под ними - люди всех наций, богатство всех стран; роскошь, величие, нищета, рабство; бродяги и разбойники - все смешалось и сбилось в один живой клубок.

С площади экипаж свернул в узкую улицу к югу. Здесь они поехали быстро, и вскоре перед ними распахнулись ворота виллы Эпафродита.

На мозаичной брусчатке двора поднялась суета. Рабы преклоняли колени, приветствуя господина. Занавес на колеснице упал. Два рослых раба-нумидийца подняли Эпафродита и посадили его в носилки, переливавшиеся при свете факелов золотом и драгоценными камнями. Они уже взялись за позолоченные ручки, когда Эпафродит крикнул:

- Мельхиор!

Управляющий преклонил колени.

- Славины, приехавшие со мной, с сегодняшнего дня мои гости.

- Да будет священна твоя всемогущая воля!

Мельхиор поцеловал край позолоченных носилок, нумидийцы подняли их и ушли, беззвучно ступая по мозаике.

После этого прислуга стала приветствовать гостей хозяина.

- Варвары, варвары! - перешептывались они удивленно и кланялись. Они привыкли к гостям в дорогих одеждах, в шелках и драгоценных камнях, к купцам из Карфагена и Египта, к посланцам самого императора. А эти двое! Холщевые рубахи, босые ноги, неумащенные головы! Варвары! Но такова всемогущая воля господина. И если бы Эпафродит о собаке сказал: "Это мой гость", они столь же покорно кланялись бы ей. Радован понимал, в чем дело, и продолжал надменно сидеть на коне, оглядывая слуг. Исток спешился сам, как и остальные всадники. Радован ожидал, пока ему помогут.

Когда носилки скрылись в комнатах прекрасного дома, Мельхиор выделил славинам по прислужнику. Те приняли коней; раб Радована встал на колени и согнул спину, чтобы старик, слезая с коня, мог опереться на нее. Радован даже не взглянул на раба. Он разговаривал с Мельхиором, который провожал чужеземцев в отведенные им покои. Он вел их по чудесному саду, откуда открывался вид на море и торговую пристань.

- Благодарите своих богов - Христа, Зевса, Меркурия, что ваш господин жив, - громко говорил Радован, обернувшись к рабам, с любопытством следовавшим за чужеземцами. Услышав его слова, они подошли ближе.

- Благодарите богов, говорю вам! Мертв был бы сегодня ваш господин, и косточек бы не собрали - сожрали б его волки.

В толпе раздались возгласы удивления.

- Расскажи, что было дальше, благородный гость, - попросил Мельхиор.

- Хорошо, только я пить хочу. Сейчас вы узнаете, сколько мучений мы приняли за вашего господина. Особенно я - ведь я стар. Но как тут говорить, если мучает жажда. Я бы море выпил, соленое море. Страдания и дорога вызывают жажду.

Мельхиор подал знак, двое рабов поспешили за вином. Радован подмигнул Истоку и сказал:

- Теперь ты понимаешь, что значит иметь дело со мной?.. Я рассказал бы вам все, но рассказ долог, а у меня нет сил. Мог бы рассказать мой сын, но он не разумеет по-вашему. Поэтому скажу вам еще раз: благодарите Христа, что ваш господин жив. Еще немного, и не снести бы ему головы.

Они подошли к красивому зданию. Мельхиор провел их в отведенную им просторную комнату с мраморным полом, устланным тяжелыми персидскими коврами.

Подоспели и услужливые рабы с едой и питьем.

Радован тут же взялся за кувшин.

- Я, сынок, так хочу пить, так ослаб от трудной дороги, что не смог бы возлечь на эти ковры, не подкрепившись.

Он пил и пил, по бороде его струилось вино. Мельхиор простился, и они остались одни в своем новом жилище.

- Пей, Исток, пей! Вот это вино, клянусь Сварогом! Оно прогонит усталость и вольет силу в твои жилы, ох, пей, сынок, пей!

- Не выпуская из рук кувшин, он снова и снова прикладывался к нему. Потом растянулся на мягком ковре.

- Мягкая постель лучше овчины. Да возблагодарит Даждьбог Эпафродита!

Исток не знал, что и сказать. Его уважение к мудрому старцу все возрастало. Какая награда за то, что он убил гунна, за то, что они мчались чуть быстрее обычного! Все здесь небывалое, все волшебно, как в сказке. Он глотнул вина, отведал жаркого, попробовал неведомых плодов щедрого юга. Ужин был царский.

- А теперь в путь, Исток! Не для того мы пришли в Константинополь, чтобы нежиться на коврах. Я поведу тебя в город, чтобы ты увидел мир.

Радован осмотрел струны на лютне, подтянул те, что ослабли, и встал.

- Пошли! Пой, когда я тебе скажу, слушай, смотри и молчи! Нож у тебя с собой?

- С собой, отец!

- В Константинополе ночью он не раз потребуется!

Едва они переступили порог, явились оба раба, услужливо предлагая сопровождать их.

- Хватит одного! - распорядился Радован, отдал рабу лютню и пошел, как знатный господин.

- Как тебя зовут? - обернулся он по дороге к рабу.

- Нумида!

- Хорошо, Нумида, теперь я знаю твое имя.

Они свернули к северу и через несколько минут оказались на великолепной улице, называвшейся Меса. По обе стороны ее возвышались высокие дворцы в четыре этажа. Над ними сверкало ясное небо, посыпанное золотистым песком звезд. На мраморном тротуаре колыхались носилки, перед ними и за ними тянулись вереницы пестро одетых слуг. Аромат азиатских благовоний наполнял воздух. По мостовой скакали верхом разряженные всадники; Двухколесные экипажи, позолоченные, инкрустированные слоновой костью, проносились сквозь толпу. Город спешил на просторный форум Константина. Под его аркадами люди назначали свидания, носилки останавливались, поднимались завесы, пламенные взоры искали возлюбленных. Сенаторы толковали о политике, купцы заключали сделки, а вокруг столпа Константина полыхали греческие факелы, распространяя по площади волшебный свет и дурманящий аромат.

- Ты гляди, сынок, гляди! Да не потеряйся часом!

Исток охотно бы присел на каменные ступеньки, чтобы смотреть, смотреть на великолепие этого города, который из крови народов выковывает золотые браслеты, а слезы варваров обращает в жемчуг, чтобы украсить этими драгоценностями запястья и пурпурные шелковые одежды изнеженных, истомленных наслаждениями женщин.

Но Радовану было здесь не по себе. Они пошли дальше по Долине слез, на площадь, где торгуют рабами, к Золотому рогу, где уже не было дворцов, не горели факелы, развеялись ароматы благовоний. Низкие домишки, грязные улицы и, наконец, шатры и смятая трава. Здесь стоял крик, хриплые голоса пели песни фракийцев, аваров, гуннов, антов и славинов. Арабы и мидийцы, персы и иудеи, черные сыны Африки - все теснились в этом предместье. Здесь обитали босяки, воры, бродячие музыканты, скупщики драгоценностей, блудницы без роду и племени, цирковые фигляры, и танцовщицы, поводыри медведей, прорицатели, ведуны и фокусники.

Среди шатров попадались кабаки - деревянные халупы, оштукатуренные и заляпанные грязью. Внутренние стены их были покрыты сажей. Вместо столов стояли низкие, грубо сколоченные скамьи, возле них на корточках сидели люди - пили, если были деньги, или подстерегали момент, когда можно будет оторвать сосуд от губ соседа. Играли в кости, и многие, в азарте проигрывая, попадали в рабство. Пьяные пели, веселились, а потом устраивали драки.

Такое общество было по душе Радовану. Однако с тех пор как он получил собственного раба в услужение, он стал разборчив. Теперь он уже имел право выбирать, где сесть.

Он остановил свой выбор на кабаке посолиднее, где сидели несколько солдат и бедных горожан. Еще в дверях заиграл он на лютне, а Исток запел, - веселая компания мигом пригласила их к столу. Оказалось, что смуглые солдаты служили на далекой окраине империи и лишь недавно пришли на быстроходном паруснике из Африки из-под Карфагена. Тут были варвары-готы, фракийцы, даже один славин затесался среди них. Говорили они на смеси разных языков, и Исток, хоть и с трудом, все же понимал их.

- Пейте, славины, и рассказывайте, откуда вы пришли. Помогали бить Хильбудия? Весь Константинополь его оплакивает. Я под его знаменем полгода служил. Вот это был воин!

- Верно, досталось ему. Но нам неведом меч, струны - наше оружие!

- К черту струны! Меч и копье - вот это сила! Ты, старик, ни на что не годен, а вот мальчик подошел бы. Продай его!

- Продай! А под старость росу слизывай да калачи из дорожной грязи замешивай! Поумней бы что придумал, расскажи лучше, что слышно в Африке. Ты ведь оттуда - весь, как уголь, обгорел.

- Да, из Африки. Но под Велисарием мы иначе воевали, чем ты под Хильбудием.

- Герои! - похвалил его Радован и оглянулся на остальных.

- Такого триумфа миру еще не снилось! - подхватил другой. - Короли в оковах, золото, серебро - все возами, пленных вандалов целые вереницы, все это скоро сам увидишь. А потом цирк будет, его уже начали готовить: ристания, борьба, стрельба из лука, - словом, такого еще никогда не бывало. Деньги так и сыплются, а уж ешь-пей - сколько душе угодно, брюхо, глядишь, вырастет ровно купол святой Софии.

- Думаешь, корабли Велисария скоро придут? - спросил чумазый кузнец из цирка.

- Да, сегодня вечером или завтра!

- А как ты думаешь, кто выиграет на стрельбе?

- Кто? Может, я или ты...

- Ни я, ни ты, а Асбад.

- Асбад, начальник десятого палатинского легиона? Этот вонючий блюдолиз? Никогда! Спорим!

- Ставлю два вандальских золотых!

- Ставлю и я! - закричал кузнец. - Ставлю двадцать пять милиарисиев за Асбада!

- Проиграешь, - шепнул ему на ухо долговязый гот.

- Ни за что, - стоял на своем кузнец, - ни за что не проиграю.

- А почему? Потому что Асбад - любовник Феодоры?

- Что болтаешь? Ты оскорбил императрицу! - Из темного угла вышел императорский соглядатай и положил руку на плечо солдата.

- Пьяный он, сдуру ляпнул, отпусти его!

- Оскорбление величества! - возражал соглядатай.

Все вскочили, закричали, сосуды полетели на пол, кто-то погасил факел, солдаты исчезли в дверях, шпион орал, - оскорбителя и след простыл. Толпа поглотила гостей, громовый вопль огласил предместье:

- Велисарий! Велисарий!

Живая река подхватила Радована и Истока и понесла по улицам и дорогам к пристани. Множество людей теснились на берегу. Возгласы "Слава!", "Победа!", "Хлеба и зрелищ!", сотрясали воздух. В море заблестели три красных огонька - сигналы кораблей Велисария.

12

"Это произошло или случайно, или по чьей-нибудь воле! - воскликнул Прокопий, закончив повесть о победе Велисария и гибели королевства вандалов. Но не только удача сопутствовала славному полководцу, бок о бок с удачей шагала бледная зависть - приемная дочь византийского двора. Когда голод и отчаянье принудили короля вандалов Гелимера попросить у Велисария хлеба, которого он давно уже не видел, губку, чтоб вытереть заплаканные глаза, и цитру, чтоб воспеть свою горькую участь, некоторые завистливые военачальники, сговорившись, послали быстроходный парусник в Константинополь к Юстиниану с доносом на Велисария, дескать, он, упоенный своей победой, вознамерился стать самовластным государем, африканским тираном. Не было тогда под солнцем человека, больше верившего доносам, чем алчный Юстиниан. Тени подозрения, что кто-то зарится на его корону, было достаточно, чтобы многие сложили свои головы на плахе или сгинули в подземельях темницы. Когда Restitutor urbis et orbis [Восстановитель города и мира (лат.)] узнал об этих обвинениях, он заперся в своих покоях и провел ночь в тяжелом раздумье.

Оплот империи на севере у Дуная пал. Хильбудий погиб. Славины соберутся с силами и весной опустошат Фракию. Правда, он щедро одарил Тунюша, Чтоб тот посеял раздор между антами и славинами. Но целиком полагаться на гунна нельзя. Из Азии доходили все более достоверные вести о том, что персы готовятся к отпору. И в такое время он должен отозвать Велисария и уничтожить его. Но это значит лишить себя единственной опоры! Разве найдешь ему замену? Ведь Велисарий не только талантливый полководец - он богат. Он содержит тысячи воинов, из государственной казны не тратится на них и сотни талантов. Разве найдешь ему замену? Конечно, Феодора, императрица, нашла бы. Разумеется, преемником Велисария оказался бы тот, кто одерживает победы над придворными красавицами в жемчужном зале императорского дворца. Нет, нет, я не могу его уничтожить.

Четырежды переворачивал он песочные часы на подставке из слоновой кости. Тонкая золотистая струйка беззвучно вытекала в крошечное отверстие. Управда остановился перед часами. Время шло, а тяжелые мысли не покидали его. Управда подошел к окну и взглянул на море. Звезды угасали. Пропонтида покорно лежала у подножья императорского дворца, точно ожидая приказаний всемогущего деспота. Парусник, доставивший донос, недвижно стоял в порту.

- Агиа Софиа [Святая София (греч.)], - воззвал император, - смотри, я строю тебе новый храм, я намерен превзойти Соломона, осени меня, будь милосердна, окажи милость, столь необходимую государю в тяжелую минуту! Пожар поразил твой дом, и правильно сделал, ибо мудрость божья должна иметь более прекрасный дом. Вознагради труд мой в минуту эту!

Занялся день, молотки строителей застучали на стенах новой церкви.

И Управду озарило.

- Не верю, это ложь! Велисарий невинен! Пусть только выдержит испытание!

Он сел, взял пергамент и написал:

"Поскольку ты одолел грозного неприятеля, твой император и повелитель предоставляет тебе право выбора, остаться ли в Африке, отослав в Константинополь Гелимера и пленных, или возвратиться вместе с ними. Да пребудет с тобой милость деспота!"

В тот же день отошел корабль, который вез послание императора.

Между тем Велисарий через своих шпионов уже знал о доносе. Не мешкая, он нагрузил корабли бесчисленными богатствами и набил их пленными вандалами, оставил в Карфагене гарнизон герулов и приготовился к отплытию в Константинополь. Он торопился оправдаться перед государем и расквитаться с лживыми доносчиками.

Когда прибыл гонец, корабли были готовы к отплытию, а самый быстрый парусник вез в Константинополь весть о том, что победоносный полководец возвращается.

Юстиниан убедился, что донос был порожден завистью, и решил устроить в городе триумф, какие устраивали лишь римские цезари в честь победы над варварами. Ему хотелось превзойти Тита и Траяна.

Разверзлась императорская казна, и посыпались из нее золото и серебро. Юстиниан распорядился заново покрасить ипподром. Арки и своды прогибались под тяжестью ковров. С севера и востока в столицу гнали необозримые стада. Гонцы мчались по стране, возвещая о празднестве. Народ валом повалил в Константинополь. Земледельцы побросали плуги, ремесленники отложили свои орудия. Глас деспота всем повелевал идти в столицу. Он сулил невиданное пиршество. И поскольку с наступлением зимы со всех концов страны с кличем "Хлеба и зрелищ!" В Константинополь стекались варвары, в январе город оказался битком набит пришлым людом.

Юстиниан учредил огромные награды для победителей в ристаниях, издал специальный закон о ристателях, борцах, метателях копий и лучниках. Все упражнялись, все готовились. За каппадокийских и арабских скакунов платили груды золота. На поле для тренировок с утра до вечера было полно народу, заключали пари, кто победит, зеленые или голубые.

И в разгар всеобщего напряженного ожидания во вторую ночь февраля в море перед Константинополем появились три красных огонька - то плыли корабли Велисария.

Богатый Эпафродит, торговец до мозга костей, воспользовался случаем угодить Феодоре и через нее, разумеется, Юстиниану. Лукавый грек понимал, что достаточно однажды промахнуться, промешкать, как немедленно окажешься перед судом за оскорбление величества. А подобные суды обыкновенно оканчивались тем, что обвиняемый исчезал в подземной темнице и его состояние поглощала ненасытная императорская казна.

Поэтому он велел Мельхиору купить самых лучших коней. Управитель обошел все ярмарки, высматривая скакунов для партии зеленых, и, наконец, остановил свой выбор на четырех арабских жеребцах, которые, по всеобщему суждению, должны были победить. Они стоили Эпафродиту ящик золота, и он подарил Феодоре их с тем, чтобы она выпустила жеребцов на стороне своей партии голубых. В благодарность Феодора послала ему в серебряной шкатулке тесьму, которой завязывала волосы при омовении.

Эпафродит осведомился также у Радована, умеет ли его сын Исток стрелять из лука. Когда тот ответил утвердительно, грек распорядился выжать славинам красивую одежду из тонкого полотна и раздобыл для них таблички, чтобы на ипподроме поставить их в ряды состязающихся лучников.

Наступил день триумфа.

Средняя улица - Меса, - разряженная словно индийская невеста из богатого рода, проснулась рано. Всю ночь работали мастеровые и рабы. Вельможи, соперничавшие при дворе, сорили деньгами, украшая фасады своих домов. С моря дохнул весенний влажный ветерок. Капельки прозрачной росы повисли на гирляндах и сверкали миллионами жемчужин. И море и само утро в тот день тоже как будто были подвластны деспоту. Пахнуло миртом и лавром, розмарин и розы покрыли улицу и стены. Отовсюду свисал напоенный благовониями пурпур, живыми цветами трепетали в воздухе драгоценные ткани. Гирлянды в глубоких аркадах тянулись от дома к дому, поверх них переливались золотом ленты серпантина, будто солнце распростерло свои крылья над улицей. В окнах белели оживленные лица первых византийских красавиц. В их волосах, на белых шеях, на шелковых и бархатных одеяниях покоились миллионы, обращенные в золотые диадемы, сверкающие нимбы, ожерелья и браслеты. На крышах яркими пятнами горели одежды слуг. Сегодня даже их принарядили: чисто вымытые, облаченные в дорогие одежды, они должны были, к вящей славе своих господ, возносить хвалу императорскому триумфу.

А внизу, на берегу моря, в темнице Пентапирг, король вандалов Гелимер в последний раз надел порфиру и возложил на голову корону. На лице его покорность отчаяния, он не плачет, не смеется, гордость в нем убита, душа убита. Он не испытывает ни гнева, ни страха, ни печали, еле шевелятся его губы, без устали повторяя: "Vanitas vanitatum" [Все суета сует].

Загремели трубы, отворились Золотые ворота. Над Черным морем взошло солнце. На фасаде Золотых ворот засверкала статуя Виктории, белые атланты, мраморные колоссы пробивались своей снежной белизной сквозь листья лавра, словно могучие защитники по обе стороны Portae triumpfalis [Триумфальной арки (лат.)] радовались торжественному дню. А в арке ворот безмолвствовал символ Христа - темный крест не засиял радостью этим ранним утром. Хмуро глядел он в сторону Пентапирга, откуда тянулись толпы закованных в цепи пленников, превращенных в рабов алчностью того, кто возводил для бога святую Софию и проводил ночи в беседах с монахами о таинстве святой троицы. Приди Он, символ которого безмолвствовал над воротами, нет, он не молчал бы, он повторил бы свой приговор: "Сердце твое далеко от меня!"

По ту сторону ворот и вдоль всего пути толпился народ - те, кто не попал на ипподром. Там, на ипподроме, собрались все: Управда, Феодора, двор, вельможи и богатеи. Бродяги же и голытьба заполнили галереи под самым пурпурным шатром, покрывавшим обширный цирк. Управда устроил триумф Велисарию, но и Константинополь, и сам полководец знали, что подлинным триумфатором является всемогущий деспот.

Поэтому Велисарий, по древнему римскому обычаю, не восседал в колеснице, не гарцевал на диком белом жеребце, а от своего дома к цирку шел пешком, как патрикий.

В ожидании Велисария процессия растянулась от Золотых ворот до форума Аркадия.

Впереди стояли начальники димов, за ними расположились сенаторы и вельможи в белых туниках, со свечами в руках. Затем подъехала колесница с изображением святой троицы в сопровождении почетного эскорта из патрикиев, консуларов и дальних родственников императора. За ними стояли пленные вандалы в полном воинском снаряжении - руки их были связаны за спиной. Ромеи издавали возгласы удивления при виде этих статных смуглых людей. Позади своих воинов стоял король Гелимер. Пурпурная мантия его сверкала драгоценными камнями, золотая перевязь опоясывала стан, на груди пылал доспех из чистого серебра. Византийские женщины высовывались из окон и искали глазами короля-героя; он не чувствовал больше унижения, не ведал ни славы, ни величия и пробуждал в их сердцах сочувствие.

За побежденным королем встал победитель - полководец Велисарий. Он пришел пешим в костюме командующего. Скромный лавровый венок украшал его голову, невелик был и его эскорт - несколько самых мужественных таксиархов.

Загремела улица, крики неслись с крыш, из окон приветственно махали шелковыми стягами. Трубы запели, процессия тронулась, Велисарий шел, как покорный господину раб, выполнивший лишь свой тяжкий долг, и ничего более.

Вслед за командующим везли бесчисленную добычу. На повозках лежали золотые королевские троны, драгоценная сбруя, небольшая карета вандальской королевы из слоновой кости, груды драгоценностей, камней, ограненных и неограненных, золотые кубки и чаши, бесценная утварь королевской трапезы, сотни талантов серебра, изобилие дорогих сосудов, награбленных некогда Гензерихом в Риме. Среди них были сосуды из Иерусалимского храма, захваченные Титом, золотой семисвечник этой святыни, возы бесценного пергамента, увязанного в груды, и между ними готское Евангелие, усыпанное драгоценными камнями.

Торжественно катилось это море неоценимого трофея по улице, по форуму Феодосия, на форум Константина. Здесь, в церкви Богородицы, вельможи сняли белые одежды и заменили их придворными. Из храма вынесли императорские инсигнии: сперва драгоценный крест, потом большой жезл из чистого золота и за ним лабарум - стяг. Слева и справа дорогу прокладывали скороходы, возглашая "многая лета".

Чем ближе к ипподрому, тем громче становились вопли, тем больше давка. Люди словно обезумели при виде огромной добычи, красивых воинов, пленного Гелимера и его родичей.

Процессия двигалась мимо роскошных терм Зевксиппа - перед ними возвышался величественный портал ипподрома. Здесь роскошь и богатство величайшего деспота земли проявились с особой щедростью и блеском.

Сотни тысяч людей расположились вокруг, сотни тысяч людей восхваляли деспота, который, сидя под пурпурным балдахином на золотом троне в высокой ложе, ожидал Велисария. Рядом с ним восседала императрица, единственная женщина в мире, сумевшая подняться из вертепов этого самого цирка, со дна разврата и похоти, к престолу. Красивая, невысокого роста, она была сложена так, что радовала взор самого взыскательного художника. На бледном лице пылали чарующие глаза, горели губы, алчущие наслаждений. Золотая диадема венчала ее голову; за бриллианты в серьгах, на лбу, шее и на платье можно было купить королевство. Вокруг нее теснились придворные красавицы, молодые патрикии, вельможи, любимцы и телохранители.

Когда Гелимер вошел и увидел Юстиниана на троне, море голов слева и справа, он не зарыдал, не вздохнул тяжко, а лишь громко повторил:

- Все суета сует и всяческая суета!

Велисарий и Гелимер по ступеням поднялись к ложе. Там с короля сорвали порфиру; вандалы склонили головы до земли, народ завопил, приветствуя императора, в глубине души ненавидя его и проклиная как воплощение дьявола.

- Многая лета! - на всех языках неслось над землей.

Велисарий тоже опустился на колени, ничтожный раб неограниченного властелина urbis et orbis.

Радован и Исток стояли на подмостках среди лучников. Радован то и дело прикладывался к отличному вину Эпафродита и был в прекрасном расположении духа. Он кричал вместе с самыми заядлыми крикунами и вздымал руки. Исток же молчал. Он думал о том, что точно так же могли привести на ипподром его отца Сваруна, свободного старейшину славинов, если бы его, Истока, стрела не поразила Хильбудия. И ему захотелось домой, в свой град - рассказать соплеменникам, что бывает с побежденными народами, пойти от племени к племени, зажечь протест в душах, единство в сердцах, призвать к вечному гневу и вечной борьбе против Византии. Тем временем деспот дал знак. Загремели трубы, народ обезумел от восторга, на арене появились две чудесные колесницы.

13

Трижды возвестили трубы отдых, трижды промчались по сорока мраморным ступеням императорские и Велисариевы рабы, угощая зрителей освежающими напитками. Ипподром кипел и безумствовал. Народ опьянел от вина и веселья. Богатеи теряли и выигрывали огромные куши. Во рву, окружающем арену и наполненном водой, плавали остатки разбитых колесниц и повозок. Сторонники зеленых и голубых, наемные крикуны, перешли канаву у самой арены, взобрались на спину, влезли на Змеиную колонну, поднялись даже на затылок колосса Геракла работы Лисиппа и, срывая венки сикомор с Адама и Евы, швыряли их на арену, валились на колени перед прекрасной статуей тоскующей по любви Елены, дрались, толкались и славили то зеленых, то голубых, в зависимости от того, кто больше платил.

Кафизму - императорскую ложу, - покоившуюся на двенадцати мраморных колоннах, мельчайшей пылью орошал ароматный шафран. Юные патрикии, изнеженные офицеры, дворцовые сплетники перемигивались с красавицами из свиты Феодоры, расположившейся в кафизме и в соседних ложах.

И только Феодора была неподвижна. Лицо ее было хмуро, губы закушены, она побледнела еще больше, а сверкающие глаза извергали молнии на ряды зеленых. Императрица обещала свою милость голубым, однако пока что было неясно, кто победит, хотя колесницы уже трижды влетали на ипподром. У голубых и зеленых насчитывалось равное число побед.

Вдруг она вздрогнула и сделала знак рукой. Наклонилась к прекрасной Ирине, задумчиво сидевшей возле нее, и велела ей позвать Асбада. Обжигающим взглядом пронзила императрица ее лицо - не затронула ли эта просьба юное сердце? Но Ирина спокойно встала, передала повеление императрицы, и через мгновенье у ног Феодоры в ослепительном доспехе появился начальник палатинского легиона.

- Асбад, иди к Эпафродиту и спроси его, победят ли арабские жеребцы, которых я купила при его посредстве!

Асбад поцеловал ей туфлю и поспешил в ложу к Эпафродиту. Шум и шепот в кафизме утихли - говорила богиня Феодора, увенчанная золотым нимбом.

- Красив Асбад, Ирина?

- Красив, боголюбезная августа!

- И ты любишь его?

- Люблю, если прикажет твое всемогущество!

- А сердце тебе не приказывает?

- Мое сердце, как у Иоанна Крестителя на Иордане!

- Дитя! Тебе бы акрид и меду вместо жарких поцелуев!

- И мои уста будут славить твою милость, о владычица!

Императрица с жалостью взглянула на Ирину; на лице девушки не было еще следов жаркой страсти, в глазах ее еще мерцала роса, словно в чашечке лилии, раскрывающейся в полночь и чистой, невинной встречающей утро.

Возвратился Асбад.

- Эпафродит, смиреннейший раб императрицы, простирается перед тобой ниц во прахе и клянется святой троицей, что твои скакуны победят. Он поставил на них полмиллиона золотых статеров.

Лицо Феодоры прояснилось. И тут как раз запели трубы, из-под кафизмы вылетели лучшие колесницы.

Толпа онемела. Все потянулись вперед, старики дрожали от нетерпения, молодежь стискивала кулаки.

Одни со вздохом призывали на помощь Христа, другие заклинали сатану и Вельзевула сломать колеса голубым.

Кони остановились перед кафизмой. У зеленых - четыре каппадокийских скакуна, у голубых - четыре арабских. Возницы подняли флажки, ипподром зашумел, словно море в бурю. Могучий гот в голубой тунике поднял свой флажок, и все увидели на нем герб Феодоры.

- Состязается императрица!

Сторонники зеленых побледнели; они с радостью высыпали бы в Бофорт миллионы на съедение дьяволам или отдали бы их на церковь святой Софии, только бы победили зеленые, посрамив самую главную свою соперницу. Сторонники голубых и вельможи трепетали от ужаса, опасаясь проигрыша. Эпафродит не находил себе места от страха. Он понимал, что на карту поставлена его жизнь и его достояние. Он уже обдумал, как быстро скрыться с ипподрома, сесть на самый быстроходный корабль и исчезнуть. Маленькие глаза его спрятались под бровями в ожидании.

Императрица встала. Взяла из рук Юстиниана белый платок и с горделивым высокомерием бросила его на арену. Когда кусок ткани коснулся земли, из рук возниц выпали флажки, закипел песок под копытами коней, взвихрились зеленая и голубая туники, и в одно мгновение колесницы скрылись за поворотом у меты - Змеиной колонны. Люди замерли и онемели, ипподром словно превратился в безмолвный мрамор. Речь шла о миллионах, о чести половины города, о достоинстве императрицы и о ее позоре. Все изнемогали от напряжения, дрожали и корчились. Юстиниан прикрыл глаза рукой, Феодора, закусив губу, стояла у барьера ложи, рука ее была стиснута в кулак; на ее прекрасном лице - словно из лейсбийского мрамора - не дрожала ни одна жилка, пышная грудь замерла.

Пять раз промчались несравненные кони мимо меты. То зеленый возница опережал голубого на голову, на конскую шею, то голубой зеленого. Шли все время рядом; таких скачек ипподром еще не видывал. Богатеи, патрикии и воины, терявшие и приобретавшие здесь миллионы, до крови кусали губы в тяжком возбуждении. Толпа все больше перевешивалась через барьеры и резные решетки, еще немного, и она хлынет на арену.

Кони прошли шестой круг. Начали седьмой. Кто же победит? И тут зеленый возница ослабил вожжи. Свистнул длинный бич по спинам дивных каппадокийских жеребцов. Кони опустили головы к земле, пена брызнула во все стороны, и в мгновение ока они опередили коней голубых на целый корпус. И тогда стороны не выдержали.

- Бей, гони, стегай, вперед, вперед! - вопили, ликуя, сторонники зеленых.

Отпусти поводья, подхлестни! Он нарочно не хочет, убейте его! Смерть ему! - стучали ногами сторонники голубых, угрожая готу.

А у того сильнее вздувались мускулы на руках, вожжи были натянуты, как струна, он свесился с колесницы, кони тащили его на вожжах, которыми он был обвязан вокруг пояса. Расстояние между каппадокийскими и арабскими скакунами увеличилось еще немного. Спина гота выгнулась в страшном усилии, кони несли, людям казалось, что вот-вот он сдаст, потеряет сознание, упадет под ноги лошадям и начнет безумный танец смерти. Заканчивался седьмой круг. Впереди еще один последний.

Перед виражом гот нагнулся. Из уст голубых вырвался крик ужаса. Тысяча людей хватались за головы, рвали на себе волосы: все пропало! Зеленые, обезумев от восторга, бросали венки к колеснице:

- Победа, победа!

Но на самом повороте в руках гота блеснул нож. Он перерезал вожжи. Освобожденные кони ринулись вперед. Словно не касаясь земли, влетели они в вираж, задели колесницу зеленых и отбросили ее в сторону, вслед за этим впервые свистнул бич гота, мгновенье, - второй, третий удар, и Феодора победила.

Воздух задрожал от воплей, взорвавшихся над ипподромом, заглушивших шум морского прибоя, солнце померкло от дождя цветов, которые полетели на арену в честь победительницы Феодоры, великой самодержицы.

Императрица улыбалась, припав к чаше торжества. Запели трубы, и глашатаи объявили час отдыха. На сей раз зрителей угощала сама императрица-победительница. Кафизма опустела, двор удалился во внутренние покои.

Асбад сопровождал Ирину.

- Мир еще не знал императрицы, подобной нашей!

- Ее всемогущество непобедимо!

- Ирина, твое лицо как заря! Ты любишь победителей?

- Я люблю героев! Мой отец был героем, жил и умер героем! И мой дядя герой! Крепость Топер неприступна с тех пор, как он там!

- Ах, Ирина, твои слова звучат пророчески, а голос твой подобен арфе Давида! Ты плоть от плоти нашей, дочь Византии! Ни одной капли варварской материнской крови нет в твоем прекрасном теле и в твоей душе!

Род моей матери - род славных старейшин по ту сторону Дуная!

- И все-таки они варвары!

- Но братья во Христе.

- Христос не послал апостолов к варварам. Он озарил своим сиянием Рим.

- Однако он сказал: учите все народы!

- Оставим Евангелие, Ирина. Пусть спорят монахи. Ты любишь победу, Ирина... и победителей!

- Я люблю героев-победителей!

А если Асбад победит всех лучников, Ирина, ты полюбишь его?

На мгновенье кровь бросилась девушке в лицо.

- Скажи, Ирина, полюбишь? Я упражнялся и постился, я рано уходил спать, - и все для того, чтоб меня венчал ипподром, наградил император, а все венки, всю награду и милость повелителя я положу к твоим ногам, Ирина. Скажи, ты полюбишь Асбада?

- Я буду любить героя-победителя.

Губы ее дрожали. Во дворце они расстались.

Юстиниан с Феодорой ушли во дворец слоновой кости. Когда они остались одни, коронованный деспот обнял свою жену, дочь сторожа медведей, блудницу Александрии, Дамаска и Константинополя, и со слезами на глазах прошептал:

- О, всемогущая, победоносная, единственная, святейшая, самая дорогая и самая верная мне, своему повелителю.

- Юстиниан, я хочу, чтоб отныне все двери во дворце были открыты перед Эпафродитом, чтоб ты осчастливил его своей милостью. Это он подарил мне коней!

- Твое слово - закон. Быть по сему!

Феодора тут же послала на ипподром дворцового гонца вручить Эпафродиту перстень и пергамент с подписью Юстиниана. Возвратившись, гонец сообщил, что Эпафродит горстями рассыпает на арене золотые статеры, подбивая дерущуюся за золото толпу кричать: "Многая лета императрице!"

Пока во дворце подкреплялись, глашатаи оповещали, что владыка земли и моря приглашает все народы к состязанию в стрельбе из лука. Посреди спины поставили шест. На вершине его, привязанный серебряной цепочкой, сидел большой ястреб. Того, кто на полном скаку собьет ястреба, Управда обещал принять на службу в палатинскую гвардию и выдать большую награду. Лучники принесли победу Велисарию, поэтому да будет прославлен и вознагражден лук.

Эпафродит послал Мельхиора за Радованом и Истоком. Он велел Истоку принять участие в состязаниях и поставил на него большие деньги. На скачках Эпафродит взял колоссальный куш, и новое пари было для него лишь забавой. Все ставили на Асбада, слывшего великолепным стрелком. А Эпафродит наперекор всем ставил на своего гостя Истока.

Радован уже напился. Он кричал, пел, не выпуская из рук кувшина с вином.

- Ты, сынок, камнем собьешь эту птицу, с завязанными глазами, ночью собьешь, сынок! Пей, Исток, пей, ты и пьяным собьешь ее!

Воины, собравшиеся под кафизмой, чтоб участвовать в состязаниях, весело хохотали. Исток не смеялся. Губы его горели, хотя он не притронулся к вину. Его увлек ипподром. Он видел Управду, видел Феодору, блеск, роскошь, толпы дикарей и изнеженных ромеев. Он думал о своей силе, думал о своем народе и других народах, которых заковывает в цепи этот город. Его охватывал стыд при мысли, что такие государи одерживают верх над народами, что ими повелевает такой изнеженный город. И он поклялся Перуном, что, если останется жив, Византии никогда не заковать в цепи свободных славинов.

Долго играли трубы, прежде чем им удалось заглушить гомон и крик на ипподроме. Юстиниан возвращался со своей свитой. Победительнице Феодоре он вручил белый платок, которым она должна была возвестить о начале состязания. В распоряжение лучников предоставили коней из императорских конюшен. Один за другим мчались воины мимо шеста, целясь в ястреба, стрелы пробивали пурпурный кров, птица продолжала неподвижным взглядом смотреть на стрелков и воинов. Ястреб вытягивал шею, взмахивал крыльями, иногда уклонялся от ловко пущенной стрелы и оставался невредимым.

Зрители смеялись, стрелков осыпали насмешками, над ними издевались, швыряли в них финики, апельсины, словом, забавлялись так, словно на арене уже были мимы.

- Последним! - снова передал Эпафродит Истоку через Мельхиора. Исток пусть идет последним!

Ряды соревнующихся поредели. Многие отступились и ушли, особенно те, что были в роскошных доспехах палатинской гвардии. Испугались насмешек.

Только Асбад держался. Он изо всех сил старался сохранить спокойствие и думал об Ирине, которую любил страстно. Сегодня он преподнесет венок победителя. В это он верил твердо. Много раз смотрел он на кафизму, но Ирины не видел. Она сидела в укромном уголке, не смеялась, не смотрела на арену. Сердцем она была перед алтарем и молила Христа смилостивиться над ней и сделать так, чтоб Асбад не победил.

Осталось всего несколько человек. Больше Асбад не мог терпеть. Пора! Он взял три стрелы, лук и вскочил на объезженного им коня. Долгими неделями он упражнялся на нем.

Когда Асбад появился перед кафизмой, воцарилась тишина. На него и против него было поставлено много денег. Он медленно проехал вдоль спины, раскланиваясь налево и направо, поклонился и кафизме, еще раз тщетно поискал глазами Ирину и помчался. Полетела первая стрела - ястреб сердито заклекотал. Всадник сделал другой заезд - стрела прозвенела над самой головой ястреба, - ипподром бурно приветствовал успех. И в третий раз повернул Асбад коня. Сердце его колотилось, рука дрожала. Он собрал все силы, чтоб успокоиться. Губы его шептали имя Ирины. Снова натянулась и зазвенела тетива, стрела пошла точно, но в тот же миг ястреб, взмахнув крыльями, отскочил на длину цепочки, стрела коснулась лишь крыла и выбила из него перо, которое кружась, медленно полетело на песок. И снова будто вихрь прошел по ипподрому. Зрители разделились на два лагеря: одни кричали, что Асбад попал, другие это оспаривали: он, мол, лишь вышиб перо, а ястреб сидит себе и сердито на него смотрит. Те, кто ставил на Асбада, считали, что они выиграли; те, кто ставил против, - отрицали его победу. Поднялся невообразимый шум, еще немного - и ипподром превратился бы в поле битвы, и кровь оросила бы землю, но тут вмешался Управда. Как судья и главный арбитр, он рассудил:

- Асбад и попал и не попал. Если ястреба никто не собьет, - награда его. Пари остаются в силе; если никто не превзойдет Асбада, пари выиграют те, кто поставил на него, в противном случае выигрывают другие!

Состязание возобновились. Асбад испугался. Он тут же велел посулить крупные суммы денег оставшимся лучникам, чтоб они отказались от борьбы. Большинство польстились на деньги, не согласился лишь Исток и еще двое фракийцев. Тогда Асбад сам подошел к ним. Гордый взгляд свободного славина скрестился с хитрым суетным взором ромея. Ничего не сказал Исток, но глаза его говорили: "Славины никогда не продаются!"

Поехали фракийцы, но неудачно - оба промахнулись. Близко от ястреба пролетели их стрелы, даже пурпур пробили. Остался один человек - варвар, славин.

- Последний! - сообщили трубы.

Ипподром вновь утих, все взгляды устремились к кафизме. Появился Исток, с кудрями до плеч, в длинной рубахе, которую ему дал Эпафродит.

- Ха, ха, варвар в рубахе, словно жрец Молоха! О, Весталка, и этот хочет победить? Откуда он? Гость Эпафродита! Говорят, славин! - загудели трибуны.

Истоку предложили выбрать лук и стрелы. Он натянул тетиву на одном луке, на втором, на третьем - хлоп - тетивы лопнули одна за другой. Он хладнокровно отшвырнул дорогое оружие в сторону.

Зрители удивились.

Наконец он остановился на большом неотделанном луке, настоящем варварском. Потом выбрал стрелу - одну-единственную. Ему подали еще две, он отказался.

Шепот изумления пронесся по ипподрому. Сама Феодора выглянула из кафизмы.

Между тем Исток выбрал себе коня: прекрасное дикое животное, привезенное из-за Черного моря. Вывел его на арену. Жестом велел его расседлать. Слуги подбежали, отстегнули и сняли седло.

Трибуны загомонили.

Исток сбросил рубаху, доходившую до лодыжек, и остался в белом кожухе, сшитом Любиницей. Юноша стоял посреди арены возле вороного коня; гордый, прекрасный и статный, - так что сама Феодора, приложив к глазу ограненную призму, смотрела на него жадным и похотливым взором: мускул к мускулу, словно стена вокруг Константинополя.

Исток сунул стрелу за пояс, левой рукой взял лук, правой схватил поводья и, как перышко, взлетел на коня. Тот вначале встал на дыбы, потом помчался по арене. В первый раз Исток проехал мимо, только поглядел на птицу, - зрители недовольно заворчали.

Повернул коня второй раз, стрела за поясом, конь мчится еще быстрее словно у него выросли крылья.

Зрители завопили:

- Стреляй, срази его, варвар! Хватит дурачиться! Стащите его с коня!

Исток ничего не слышал и не видел. В душе у него было одно желание показать императору, как стреляет народ, который побеждает его хильбудиев. В третий раз проскакал он мимо кафизмы, рука потянулась за стрелой, подняла лук, - на трибунах воцарилось молчание, словно надвигался ураган.

Глаз Истока вонзился в птицу, ястреб зашипел и выпустил когти. Непобедимая птица затрепетала перед варваром. Исток прицелился в нее и в тот же миг снова промчался мимо. По ипподрому прошел вопль возмущения. Зрители, разозленные тем, что он не выстрелил и в третий раз, обрушили на него град ругательств и насмешек, град огрызков хлынул на арену, кое-кто даже снимал сандалии, чтобы швырнуть ему вслед, другие угрожающе обнажили ножи. И тогда Исток, молниеносно повернувшись на коне - он был еще совсем близко от шеста, - пустил стрелу, и она с такой силой пронзила птицу, что цепочка лопнула, и ястреб с пробитым сердцем упал на арену перед кафизмой.

Вихрь злобы сменился бурей восторга - стены ипподрома дрожали. Целый поток лавров хлынул из лож, женщины осыпали победителя вышитыми золотом платками, а Ирина, с горящими от радости щеками, шептала:

- Слава тебе, Христос, а тебе, соплеменник моей матери, - поцелуй!

14

Тихо шепчутся волны Боспора. Дремлют корабли, видят сны длинноклювые парусники, редкие караульные спят на крышах рубок.

Великие артерии моря и суши направили всю свою бурлящую жизнью кровь к сердцу Константинополя - на ипподром и просторные городские площади. Звезды спокойно сияли, небо будто снизилось, чтобы бросить свой любопытный золотой взор на роскошную землю, и, видя, как бурно веселятся там люди, какие неистовые вопли несутся в этот торжественный день к его синему балдахину, - небо улыбалось.

Исток лежал на мягкой траве. С высокой террасы в саду Эпафродита смотрел он на море, в котором отражалось небо. Рядом благоухала резеда, над его головой цвел лавр.

Увенчанный лавровым венком победителя и бурей восторга, он тем не менее чувствовал себя несчастным. Все бы отдал Исток, чтоб зашумела над его головой липа, чтоб у ног его заколыхались волны белого моря Сваруновых стад! Он сидел бы на валу своего града с отцом, в окружении девушек, и рассказывал бы им о Константинополе, о победе, о роскоши и блеске! Отроки бы внимали ему, а его боевые товарищи услышав о том, как изнежен враг и на какой позор обрекает Византия побежденных героев, унесли бы в сердце его слова, разнесли бы их по всем племенам славинов и возвестили бой за свободу, бой против угнетателей, преградивших им путь через Дунай.

Исток думал о том, что теперь будет, если славины и анты поссорятся между собой. Ведь тогда они весной не пойдут на юг через Дунай. Возьмутся за топоры и копья и оросят луга братской кровью.

Исток ужаснулся. Он готов был вскочить, бежать в конюшню, выбрать лучшего коня и мчаться домой.

Но как же с его планами? Боги направляют людей. Сам святовит привел его на путь Эпафродита, Перун направил стрелу в ястреба - и открыл ему дверь, чтоб заглянуть в душу врага, чтоб, служа ему, помогать родине. Нет, сейчас нельзя возвращаться, пока нельзя. Он вернется, но лишь тогда, когда постигнет воинское искусство, которое похитит у ромеев и принесет в дар своему племени.

Во дворе виллы Эпафродиты залаяли собаки, но тут же смолкли; по их тихому умильному повизгиванию Исток понял, что приехал хозяин. Эпафродита принесли с форума Феодосия, где он до полуночи веселился под мраморными аркадами и играл на целые столбики золотых номисм. Фортуна полюбила его с тех пор, как он встретил Истока, подобно тому как она полюбила Потифара, принявшего в дом Иосифа. Так хвастался и шутил Эпафродит в компании богатых патрикиев, в то время как Мельхиор ссыпал золото в кожаные мешки.

Эпафродит приехал домой в прекрасном настроении. За пазухой у него лежал перстень Феодоры и пергамен Юстиниана, в мешках - кучи золота и долговых расписок, завтра он уже мог продать за долги дома нескольких видных патрикиев. Радостно сверкали глаза грека. Деньги и благоволение императора! Теперь он волен торговать, как ему угодно. Милость Управды ему обеспечена.

Он велел Мельхиору угостить слуг самым лучшим вином, сладостями, фруктами, рыбой и устрицами, словом, всем, что найдется в кладовых. А потом спросил, дома ли уже славины. Ему надо сейчас же поговорить с Истоком, если же его нет - разыскать его немедленно.

Привратник сообщил, что Исток давно возвратился.

Мельхиор сам пошел за ним, и Эпафродит распорядился проводить его в зал, где он обычно принимал важных гостей.

Войдя, Исток встал на пороге как вкопанный. В трех золотых светильниках полыхало искрящееся пламя, освещая сказочное убранство зала. Там, где пол не был прикрыт багдадским ковром, сверкали пестрые камешки драгоценной мозаики. На стенах переливался мрамор, усыпанный смарагдами, хризолитом и ониксами. Низкие столики опирались на ножки из слоновой кости, нити золота струились по тканям, иноземные, незнакомые Истоку меха ласкали ноги Эпафродита в мягких сандалиях. Три грации на вытянутых руках держали в тонких пальцах прелестную раковину, в которой стоял золотой кубок с греческим вином.

- Садись, Исток!

Эпафродит поманил его к себе. Он бегло говорил на фракийском наречии, вплетая в него много славинских слов, так что Исток его немного понимал.

С опаской подошел к богачу Эпафродиту сын Сваруна и опустился на меха у его ног.

Грек ласково улыбнулся и потрепал своими сухими пальцами его буйные кудри. Дал знак. Темнокожий нумидиец принес еще один кубок старого греческого вина.

- Возьми, дитя славинов, выпей во славу Христа, он милостив и к тебе!

- Святовит мне сопутствовал, Перун направлял мои стрелы! Я не знаю твоего Христа!

- Ты узнаешь его! Пей в благодарность богам!

Они осушили кубки.

- Исток, ты спас меня от Тунюша, я твой должник!

- Тунюш - разбойник! Каждый славин поступил бы так же. Мы не грабим мирных путников.

- Это достойно похвалы, Исток! Но мой долг велик.

- Ты уже заплатил его, господин. Ты принял к себе меня и моего отца. Ты хорошо заплатил!

- Нет, славин. Я принял вас, но мой долг тут же возрос. Ты победил. Сегодня тебя славит Константинополь. Все позабыли о триумфаторе Велисарии и говорят о тебе больше, чем о самом императоре. Победил мой гость! Твоя слава - моя слава! Чего ты желаешь?

- Научиться воевать, как воюют ромеи. А потом вернуться домой!

- Воевать? Значит, ты не певец? - изумился Эпафродит.

Исток спокойно смотрел на него.

- Я певец по воле моего отца. Но я хочу воевать. Мне нравятся мечи и копья.

- Ты хорошо говоришь, сын славинов! Жаль отдавать такие руки струнам. Слушай! Управда назначил воинский чин в дворцовой гвардии для победителя. Он будет твой. Завтра ты пойдешь со мной во дворец. Сама Феодора желает тебя видеть. Из тебя получится хороший воин. Ничего, что ты варвар и молишься иным богам. Ты узнаешь Христа и полюбишь его. Ты научишься воевать и прославишься - и твое варварское имя позабудется. У самого Управды не было предков, рожденных в пурпуре, а императрица - дочь раба. Поэтому они любят ловких и смелых варваров. А ты таков, Исток! Но подумай как следует: если ты не примешь службу, ты должен сегодня же ночью скрыться из города, иначе погибнешь. Я дам тебе коня и денег на побег. Итак, решай!

- Я решил, господин! Завтра я пойду на службу!

- А отец?

- Останется у тебя или вернется домой, как захочет!

- Хорошо. Еще одно. Если ты доволен, оставайся у меня. Отличному воину нужны знания. Я дам тебе учителя, который научит тебя писать и правильно говорить. По утрам ты будешь ходить на воинские забавы, после полудня учиться наукам!

- Ты добр, господин!

- Ступай! Завтра я провожу тебя во дворец!

Пока Исток не вышел, грек смотрел ему вслед. Хитрые глаза его паслись на могучих плечах молодого славина.

"И это певец? Певец? Клянусь Гераклом, он помогал уничтожить Хильбудия. Будешь молчать - и он смолчит. Но отец его болтлив. Напьется и выдаст его. Тогда парню беда. Управда умеет мстить".

Он ударил золотым молоточком по серебряному диску.

- Мельхиор, пусть славин сейчас же вернется.

Управитель вышел.

"Жаль молодого героя, - подумал Эпафродит. - Я защищу его от когтей Управды!"

- Выполнено, господин.

Исток снова встал перед Эпафродитом.

- Мне еще надо поговорить с тобой!

- Я слушаю, говори.

- Но ты скажешь правду?

- Я не лгу, господин!

- Скажи, а не был ли ты среди тех славинов, что разгромили за Дунаем Хильбудия, славного полководца императора Управды?

- Отец уже сказал тебе, что мы музыканты!

Исток не растерялся. Не моргнув глазом, выдержал он пронизывающий взгляд купца, только чуть покраснел.

- Исток! - Эпафродит взял его за руку и притянул поближе к себе. Исток, ты клянешься?

- Смертью, господин!

- Я тоже! Поэтому я клянусь Христом, богом своим, что из моих уст никто ничего не узнает, если ты мне доверишься. Я спрашиваю тебя потому, что люблю тебя и боюсь за тебя. Скажи мне, поклянись богами, воевал ты против Хильбудия или нет?

Исток молчал. Губы его были плотно сжаты, глаза горели, он гордо поднял голову.

Торжественно звучал его ответ:

- Разве достойный сын своего народа не натянул бы тетивы на погибель врагу?

- Значит, воевал. А ты знаешь, что, если тебя заподозрят, тебе придется плохо?

- Никто не узнает!

- Да хранит премудрая София твои слова и слова твоего отца. Эпафродит будет оберегать тебя!

Когда Исток пришел к себе, только что вернулся Радован. На его рубахе были видны следы красного вина. Он остановился перед Истоком, обхватил обеими руками седую голову, взгляд его бегал, словно он сошел с ума.

- О, Исток, Исток! Пусть ему встретятся все вурдалаки и растерзают его! Пусть Морана семь лет отдыхает, а потом погубит его! Пусть в его собачьей челюсти шершни совьют гнездо, пусть муравьи выедят ему язык! Исток, разве не говорил я, что у него коровий хвост! Разве не говорил я? Самый могучий демон, которого боится сам Управда, пусть своим хвостом затянет ему шею и удушит его! О Исток, Исток!

Радован пошатнулся и упал на ковер, продолжая вздыхать и браниться.

Исток смотрел на него и слушал. Он ничего не понимал.

- Кого пусть накажет Морана, отец? Что с тобой? Кто обидел тебя? Скажи! У меня есть нож! Я найду его! Только скажи!

- Ты хотел пойти на него, я тебя не пустил. Ох, я глупец!

Он ударил себя по лбу.

- Я хотел пойти на него? Когда? На кого?

- Разве я не говорил тебе, что он негодяй, что он шелудивый пес? Скажи, разве я не говорил?

- Кто, отец? Ты заболел!

- Еще бы! Такое вино пить задаром, досыта, а потом услыхать горькую весть, - так можно и ноги протянуть! Ох, кровопиец!

Исток подсел к Радовану и стал гладить его горячий лоб.

- Дай мне воды!

Пил старик жадно и после этого несколько успокоился.

- Исток, знаешь, что я узнал, и как раз теперь, когда я собрался идти домой, чтоб отдохнуть от мучений?

- Говори же, Радован! С тобой случилась беда?

- Славинов я встретил, из-за Дуная, честных славинов. И они рассказали, что Тунюш - триста демонов в его шапке! - сжег мост Хильбудия через Дунай и пошел к антам. Будет война, война, поверь мне, Исток! Чтоб ему баба-яга глаза выела! Ох, почему ты его не... Глупец я, что удержал тебя!

- Не печалься, отец! Я не убил его, но придет время, когда Перун отдаст его в мои руки.

- Пусть твоя стрела пронзит его, как ястреба на ипподроме. Мы должны поспешить домой. Кто поведет твоих отроков?

- Отец, я не могу!

- Не можешь? Горе сыну, который так отвечает своему отцу! Сварун умрет, славины не одолеют антов, и вместо своего града ты увидишь кротовью нору, а вместо сестры Любиницы найдешь жену паршивого пастуха! Горе тебе, Исток!

- Сварун не умрет, а Радо, сын опытного воина Бояна, знает, для чего он носит лук, знает, как должен сражаться тот, кто любит дочь Сваруна. Перун будет с ним, а вилы будут хранить Любиницу. Я останусь здесь, отец, а когда научусь воевать...

- Ты останешься, а когда научишься воевать... Отлично... Оставайся! Пожалуйста, оставайся!.. А я пойду и расскажу Сваруну, как его любит сын.

Радован в гневе отвернулся к белой стене. У него слипались веки. Он закрыл глаза и уже в полусне призывал непонятные кары на голову гунна.

На другое утро в доме Эпафродита с раннего утра засуетились рабы и евнухи. Мельхиор не сомкнул глаз: смотрел за слугами, чтоб они не перепились. Визит к императору беспокоил Эпафродита больше, чем судьба нагруженного корабля среди разбушевавшейся морской стихии.

Эпафродит потребовал самую блестящую свиту. На это мог решиться только богач и патрикий, у которого дома хранятся перстень императрицы и пергамен самодержца.

Благоухал в доме нард, евнухи умащивали в ванне худое тело Эпафродита самыми дорогими мазями из Египта и Персии. Его редкие волосы они завили и обсыпали золотой пылью. Принесли хитон из тяжелого шелка. Искуснейшие вышивальщицы золотыми нитями вышили на нем лотос и пальму, миртовый куст, павлинов и чаек. На плечи Эпафродиту набросили длинный плащ-хламиду, также из шелка. Сам Мельхиор застегнул ее на правом плече большой золотой фибулой в форме греческого креста. Посреди фибулы сверкал алмаз, по краям зеленели крупные смарагды.

Истоку тоже пришлось отправиться в ванну. Его буйные кудри также осыпали благовонной пылью. Он оделся в специально сшитые шелковые одежды, какие славины носили по торжественным дням.

Все утро проворно сновали руки рабов и рабынь. На улице собралась толпа бездельников, лоботрясов и подхалимов, восхвалявших достоинства Эпафродита. Мельхиор полными горстями раздавал им оболы и угощал воинов и фруктами.

Около полудня ворота отворились. Отряд ткачей открывал шествие. За ними следовала толпа черных поваров, потом бесчисленное множество богато разодетых рабов. С ними смешались бездельники и ротозеи, провозглашавшие славу Эпафродита, любимцу Управды. Шествие замыкали две пары носилок, окруженных евнухами; в передних, простых, сидел Исток, во вторых, обшитых дорогим шелком и обильно покрытых золотом, - Эпафродит.

На улицах и площадях толпился народ. Раболепный Константинополь уже знал, как награжден Эпафродит. Тысячи людей, одержимых черной завистью, осыпали его бранью. Но едва он приближался, ему кланялись и с восторгом выкрикивали самые почтительные эпитеты. Эпафродит вежливо отвечал. Но его сверкающие глаза выражали презрение: "Лжецы! Лицемеры! Бесстыдники!"

Вельможи славили Эпафродита, народ величал Истока. Из остатков гирлянд на стенах домов, украшенных к триумфу, отрывали ветки лавра и бросали их в носилки Истока. Люди тянули к нему руки, Воздевали их, словно натягивая тетиву, а потом начинали бешено хлопать в ладоши и восторженно кричать.

Перед бронзовыми воротами свита разделилась на две части и расступилась влево и вправо. Палатинские стражи в ослепительных доспехах приветствовали их, тяжелые ворота распахнулись, и носилки исчезли во дворце Юстиниана.

Дворцовые рабы целовали торговцу руки. Носилки остановились перед мраморной аркой. Эпафродит и Исток вышли. Им сообщили, что прием будет происходить в Орлином зале, и повели по лабиринту коридоров, комнат и зал, пока они не достигли приемной перед Орлиным залом. Толпа вельмож, сенаторов, молодых придворных патрикиев, дьяконов и священнослужителей пресмыкались в приемной долгие часы, а то и дни, недели, месяцы, ожидая случая пасть ниц перед божественным деспотом и поцеловать туфлю Феодоры.

Когда появились Исток и Эпафродит, стая благоуханных придворных лизоблюдов приветствовала их суетливой лестью и нижайшими поклонами; у дверей императора повторилась та же игра, полная зависти и притворства, что и внизу, на широкой улице.

Эпафродит не успел еще всех поблагодарить, как, окутанный в прозрачную вуаль, евнух отодвинул тяжелую завесу, и силенциарий подал знак торговцу. Они вошли.

Зал ослепил их, все блестело, сверкало, даже Эпафродит на мгновенье растерялся. Сплошь золото и серебро, на стенах - драгоценные трофеи, взятые у побежденных королей. В глубине зала - огромный орел ромеев с распростертыми крыльями, из золота. Под ним на пурпурном троне - Юстиниан, сухощавый и тонкий, рядом с ним, увенчанная диадемой, Феодора. Поверх багряной туники, с тремя вышитыми королями в золотых фригийских колпаках, на императрице был тяжелый палий - плащ, усыпанный драгоценными камнями. Ее окружала толпа дам, Юстиниана - его любимцы.

Эпафродит и Исток еще в дверях опустились на колени, подползли к трону и у его ступеней легли на пол. Исток с трудом сдерживался, чтоб не заскрипеть зубами. Ему хотелось вскочить на ноги и задушить этого тирана он свободный сын свободных дубрав, был оскорблен унизительным дворцовым обрядом.

- В прахе перед тобой просят милости божественного повелителя его ничтожнейшие рабы, - произнес Эпафродит.

Церемониал был соблюден. Управда дал им знак встать.

Глаза Феодоры пылали, словно драгоценные камни в диадеме, и то и дело останавливались на Истоке. Перед ней ожило прошлое, когда она, погрязшая в пороке, пленяла со сцены своей прелестной красотой и проводила время в безумных оргиях. Она с радостью бы сбросила диадему, скинула пурпур, чтоб пленить этого славина и разжечь в его могучей груди пламенную страсть.

Вместе с Феодорой любовались Истоком придворные дамы. А рядом исходил злобой Асбад. От него не ускользнул взгляд Феодоры. Но это его не волновало. Он пытался отыскать голубые глаза, которые вчера с сожалением, почти с насмешкой глядели на него, желая ему поражения на ипподроме. Его взгляд молил и рыдал, взывая к милосердию. Но Ирина не обращала на него внимания. Ее губы улыбались, глаза словно заблудились в буйных кудрях славина и не могли из них выбраться.

- Эпафродит, Христос милостив к тебе! Тебя осенил святой дух, торговая мудрость не подвела тебя, и ты приобрел коней, достойных великой августы. Я благодарю небо за этот дар.

- Мудрость господня избрала своего смиренного слугу, чтобы он хоть такой малостью оплатил великую щедрость императрицы.

- Повелитель народов благодарит тебя в присутствии светлого двора и обещает тебе свою милость во веки веков!

- Твоя доброта не знает границ! Рабу достаточно заплатили, дав возможность лицезреть солнце вселенной, справедливо и мудро управляющее народами!

- И этому варвару, - Юстиниан указал на Истока, - бог даровал победу, потому что он пребывает в твоем доме. Волею господа и священного слова своего Юстиниан отличает его милостью: быть ему центурионом в палатинской гвардии и...

Асбад побледнел при этих словах.

- Это человек из тех славинов, что уничтожили Хильбудия! - воскликнул он, прерывая императора.

У присутствующих застыла в жилах кровь. Неслыханное оскорбление величества! Асбад рисковал головой! Он посмел прервать речь императора.

Феодора пристально посмотрела на него. Но Асбад и сам понимал, что поставил жизнь на карту. Исток, его соперник, центурион в палатинской гвардии! Нет! Никогда! Этого ему не пережить. Один из них должен уйти. Смертельный страх охватил Асбада, и он не смог скрыть его.

Асбад понимал, что этот выпад погубит или его самого, или Истока.

Воцарилось молчание. Ужас сковал сердца. Юстиниан нахмурился. Асбад пал перед троном.

- Властитель моря и суши! Я отдаю тебе свою голову, она по справедливости принадлежит тебе, потому что я оскорбил твое величество. Но будь у меня и девять голов, я отдал бы их, чтоб уберечь тебя от малейшей опасности, о государь!

Асбад лежал на полу. Все в страхе ожидали решения.

Тогда набрался мужества Эпафродит. Сохраняя спокойствие, он преклонил колено и прижался лбом к ковру.

- О государь, тому, у кого есть такие слуги, господь должен послать еще одну страну, чтоб покорить ее. Ибо эта мала для твоего могущества!

Теперь двое склонились перед троном. Вельможи не сводили глаз с императора, который подперев рукой подбородок, смотрел прямо пред собой.

- Говори, Эпафродит, откуда этот славин! Верно ли, что он из тех славинов, что разбили моего Хильбудия? - сказал Управда, не поднимая глаз.

- Немощны мои руки, и годы согнули мне спину, а в убеленной голове уже нет места безрассудным мыслям. Но клянусь мудростью господней, я бы первый погрузил нож в сердце славина, если б слова благородного Асбада, справедливо озабоченного, были бы правдой. Этот славин спас мне жизнь. Через Дунай перешли остатки отрядов Сваруна и напали на меня, мирного купца. И этих славинов пронзил нож Истока, этот нож вырвал меня из когтей смерти. Вот почему я благодарен ему, вот почему он мой гость, и я знаю, что он не из тех славинов, которые враждебны великому деспоту!

После долгого молчания Юстиниан поднял голову.

- Исток есть и останется центурионом. Асбад есть и останется его начальником и с сего дня моим доверенным слугой. Исток будет служить в его легионе!

Возгласами восторга и удивления славил двор слова самодержца. Награжденных поздравляли и восхваляли милость и мудрую рассудительность деспота. Ирина выступила из толпы дам и на языке славинов обратилась к Истоку:

- Ты герой, сотник императорской гвардии! Путь твой ведет наверх! Да сопутствует тебе счастье!

Исток, ничего до сих пор не понимавший, вздрогнул при этих словах, Словно пробудился от сна.

- Ты вила из наших лесов или женщина, о ответь!

Ирина улыбнулась и посмотрела ему прямо в глаза. Но завеса задвинулась, Эпафродит и Исток, коснувшись лбом пола, удалились.

На улице Исток не видел толпы, не слышал ее криков. Перед ним стояли голубые глаза Ирины и ее трепетная улыбка. Его уши слышали ласковые слова, которые сказала ему незнакомая девушка, прекрасная, как лесная вила. Его сердце охватил восторг, словно над ним раскрыла цветущие ветви липы тихая Весна.

15

"Из его головы могла бы родиться вторая Минерва. Два месяца, и такие успехи!" - думал седовласый Касандр, учитель Истока, возвращаясь домой от Эпафродита садами, озаренными сиянием молодой луны.

"словно вытесанные на камне остаются мои слова. Все он запоминает навечно. Не родись он под кустом от волчицы варваров, но где-нибудь на Акрополе, быть бы ему вторым Аристотелем или Александром. Ей-богу!"

А Исток в это гулял по укромному садику с цветущим жасмином. Под мягкими сандалиями скрипел зеленый песок, привезенный на корабле из Лаконии. Его мелкие кристаллы сверкали в лунном свете, и, казалось, будто дорожка усыпана светлячками. Размеренно шагал юноша, в такт своим шагам произносил вполголоса греческие слова, приказания командиров. Повторив их во второй и третий раз, он остановился, выхватил из ножен меч и стал быстро размахивать им в воздуху. Он нападал, отбивал удары, отступал и снова атаковал. Устав, он присел на каменную скамью возле журчащего фонтана.

Светила луна. Все вокруг исходило таинственными ароматами. Водяная струя, трепеща, стремилась ввысь, потом падала и снова устремлялась к небу; изнемогая, она тысячами брызг тонула в мерцающем бассейне, где трепетал серебряный диск луны. С моря веяло тихое влажное дыхание, которое словно в ароматной купели ласкало его нежными руками. Исток расстегнул пряжки панциря, погрузил голову в ладони и задумался в тишине звездной ночи.

Здесь он сидел в тот вечер, когда вместе с Эпафродитом вернулся из дворца. За полночь перевалили звезды, но сон бежал его глаз. Перед его взором светились голубые очи Ирины. Куда бы он ни обернулся, повсюду были они. Они смотрели на него с моря, улыбались ему с каждой звезды, а ее сладкие слова звучали в шелесте листьев цветущих деревьев и верхушек кедров:

- Ты герой, сотник императорской гвардии! Да сопутствует тебе счастье!

Дважды после этого возрождался месяц. Исток объезжал самых горячих коней, сломал немало дротиков, разбил много мечей, научился читать и писать, почти позабыл отца своего Сваруна и лишь мимоходом вспоминал Любиницу. Не было времени. Но глаз Ирины и ее слов он не мог позабыть. Однако напрасно искал он ее взгляд, шагая посреди улицы на полигон или гордо красуясь в позолоченном доспехе на диком жеребце, пожираемый жаждущими любви взорами. Ему казалось, что он видел уже все глаза, какие есть в Константинополе, погружался вопрошающе в них и печально отворачивался. Потому что ни разу он не видел такого сияния, мягкого и полного любви, словно в глазах Ирины сияла его прекрасная родина, словно в ее голосе звучали все песни славинских долин. И когда он проезжал мимо императорского дворца, он не отрывался от занавешенных окон и умолял: "Ирина, один только взгляд, одно только ласковое слово, только одно". Но за безжизненным стеклом не было никакого движения, мертвые стены огромного дворца безмолвствовали.

Погружаясь по вечерам в мечты, Исток в конце концов пугался их. Так было и в этот вечер.

Он выпрямился на скамье, провел рукой по лицу и пробормотал:

- Ирина? О чем я думаю? Ирина - дочь патрикия, Живущая во дворце, иными словами, распутница. Что мне по ней страдать? Оставаться здесь, проливать кровь за тирана, чтоб однажды за все муки, за труд, за предательство проснуться в ее объятиях? Нет, клянусь Святовитом, изменника из меня не выйдет! Сейчас ты прячешься от меня, Ирина, прячешься, зная, как мучаешь меня. А в кругу подруг и слабосильных господ, этих трусливых офицеров, которые в бою сбежали бы от толпы старух, ты вместе с другими смеешься над варваром. Нет, клянусь Перуном, вы со слезами станете вспоминать меня!

Он вскочил с места и воздел руки к небу.

- Кого проклинаешь и в чем клянешься, малый?

К Истоку подошел Радован.

- Ах, отец. Ты не спишь? Уже полночь.

- Когда я сплю и как и почему не сплю, об этом ты до сих пор не очень-то тревожился. Отвечай, о чем тебя спрашивает Радован.

- Да ты в дурном настроении!

- Не увиливай! Говори, чего злишься и машешь кулаками на месяц, словно ребенок, что палкой грозит сбить с неба звезду?

- Мысль, глупая мысль мелькнула у меня в голове!

- Мелькнула! Разумеется, мелькнула, и сидит в ней, словно ярмо на коровьей шее... Зачем ты лжешь?

Радован пылал гневом. Молодой воин от души рассмеялся.

- До чего ж ты хорош, когда сердишься. Присядь-ка.

- Не сяду, пока не скажешь.

- Все тебе расскажу, только будь добрее и не сердись.

- Все вы, дети одинаковые. В полночь я пробираюсь к тебе и охраняю тебя, долгие ночи провожу в раздумьях о тебе, ловлю твое дыхание, твои сны. Исток, неужели ты думаешь, что я не знаю? Эпафродит, сам Эпафродит открыл мне все, когда я спросил его. Видишь, чужеземец, христианин рассказал мне, а ты не рассказываешь.

- Что тебе рассказал Эпафродит? - заинтересовался Исток.

- Исток, сын Сваруна, думаешь, я не слышал, как ты стонал и вздыхал ночью: "Ирина, Ирина"? Не единожды, сотню раз. Такие сны неспроста западают в голову юноше, это ведь не гнилые орехи, что падают с дерева при первом ветерке. И поскольку ты молчал, я взялся за Эпафродита.

- За Эпафродита? - изумился Исток.

- Да, за него самого, и он рассказал, как к тебе обратилась эта девица и ожгла взглядом. И он добавил: "Предупреди его, отец. Весь Константинополь знает, что Ирину любит Асбад". И я предупреждаю тебя. Учись у зверей. Когда в зверя попадает стрела, он убегает, пока не прилетела другая. В тебя тоже попала стрела, поэтому не торопись к стрелку, но беги от него. Понял?

- Значит, ты говоришь, Асбад любит Ирину?

Зоркий Радован заметил тревогу на лице Истока. Тот пытался скрыть ее, но безуспешно. Только что он поклялся Перуном, что ему нет дела до Ирины, что она ничего не стоит, что любовь к ней была бы изменой отчизне, и вот уж снова зазвучал в его сердце могучий голос и смеялся над ним! "Ложь, ложь. Ты любишь ее, а теперь еще выяснилось, что ее любит Асбад, твой начальник, который ни разу не взглянул на тебя добрым взглядом, он возлагает на тебя самые тяжелые дела, он напомнил императору о Хильбудии, надеясь погубить соперника". Исток все понял. Ему еще так много предстоит узнать, а уже столько узлов опутало его! И вот еще один удар: Асбад любит Ирину. Теперь все стало ясно. Поэтому ему не доверяют стоять в карауле у императорских покоев! Поэтому он считается еще недостаточно опытным, чтоб командовать эскортом, когда Феодора выезжает из дворца! А он верил всему и упражнялся днем и ночью. Ну, погодите же, назавтра назначены большие маневры в присутствии императорской четы...

Радован наблюдал за Истоком. На скулах его играли желваки. Старик встревожился не на шутку.

- Исток, сын мой, - заговорил он мягко и умоляюще, - ты знаешь, что я люблю тебя, как может тебя любит только отец твой Сварун. Поэтому выслушай просьбу седого старца, который желает тебе добра: ты вкусил воинской жизни, меч в твоих руках сверкает, точно молния, я смотрел на тебя из-за пальмы, - ты пишешь, как ученый! Давай вернемся за Дунай. Гибель грозит без тебя твоей родине, а тебе - гибель без родины. Давай вернемся, сынок!

- Не могу, отец! - взволнованно ответил Исток.

- Не можешь, - вздохнул Радован.

Журчал фонтан, струйки его утопали в бассейне, оба они смотрели на пляшущие лучи и оба не решались произнести ни слова.

- Не могу, отец, а сейчас уж совсем не могу. Раз Асбад преследует меня, я должен выждать и показать всем, на что способен славин. Асбад никогда не посмеет сказать во дворце: "Исток - варвар, плохой воин, дикарь. Из него ничего не выйдет". Такого позора я не снесу.

- На ипподроме перед тысячами людей ты доказал, кто ты и чьей крови. Зачем еще доказывать? Поверят Асбаду, а не тебе. Он погубит тебя!

- Меня хранят Святовит и Перун. Девять сыновей Сваруна пало в битве с византийцами. Боги ждут возмездия.

- Да сбудутся твои слова!

- Я не могу возвратиться домой, сказал я. Не могу, потому что мои планы идут дальше. Мне нужно перехитрить их, выведать их тайны, нужно добыть оружие и привезти его домой. Смотри, сейчас я служу за золотые статеры. Я отдаю их Эпафродиту, он торгует на них, и золото умножается!

- А в-третьих, ты не можешь вернуться домой, потому что ты молод и у тебя нет разума. Тебя ранили, и ты скорее бежишь назад, ближе к ней, к Ирине, откуда прилетели стрелы! Если бы у тебя было сердце музыканта! Сынок, Радован тоже любит, много красивых девушек вздыхало по нему. Но певец ударял по струнам, забирая песню из девичьих глаз, и шел дальше, забывая обо всем и оставаясь свободным. Только струны знают о тихой любви в сверкающем Константинополе, у Балтийского моря и в бескрайних лесах, ибо новая любовь вдыхала в них новую жизнь. Ты не певец, Исток, поэтому напрасны мои слова.

Опечаленный старик склонил голову.

- Отец, ты тоскуешь по родине! Ступай за Дунай, поклонись отцу и объясни ему, почему его сына нет дома. Сварун будет гордиться мною, и надежда усладит его дни!

- Тоскую по родине, говоришь? Ох, нет! Где родина певца? Везде и нигде. Нет, я не тоскую по родине. Но ухо мое соскучилось по блеянию стад, глаза - по зеленым лесам. Сыт я Византией, сынок мой, по горло сыт. Поэтому я ухожу. Завтра же.

Радован выпрямился. Печаль исчезла с его лица, и он громко запел дорожную песнь.

- Клянусь Шетеком, я распустил нюни, глупец! Сегодня ночью мы простимся, Исток! Далеко идут твои планы. Ты осуществишь их, коль не сразит тебя женщина. Если тебе нравится играть с ней, - пусть она танцует под твою дудку, а не ты. Радован не забудет тебя. К лету он вернется и принесет тебе новости с родины. Мне вдруг показалось, будто я на ходу засыпаю в этом Константинополе с тех пор, как меня кормит Эпафродит. Его я тоже не забуду, особенно его вино. Идем, нас ожидает полная чаша. Выпьем на прощанье!

Они подошли к дому.

- Византийский жирок убавил мне мужества. По ночам я стал думать о Тунюше чуть ли не со страхом. И все-таки я не боюсь этого коровьего хвоста. Доведись нам встретиться, я ему покажу, он надолго запомнит Радована. Собачий сын!

- Не бойся его! В твоей пятке больше мудрости, чем в голове гунна. А когда придешь домой, разузнай, верно ли, что он посеял вражду между нашими племенами. Иди от племени к племени, предостерегай и убеждай, мири их, рассказывай о предателе Тунюше, византийском рабе, продажной твари. А вспыхнет война, скорей приходи за мной! Сын Сваруна вернется к своим братьям.

- Я сказал, к лету вернется Радован, война ли будет или мир. Только бы не подвели его старые ноги и не приняла в свои холодные объятия Морана.

- Морана пощадит тебя!

Они вошли в покой, где в посеребренном светильнике, висевшем под потолком, горел огонь. Радован поднял большой глиняный сосуд и налил из него вино в пестрые кубки.

- Bibe in multos annos et victor sis semper [Пей долгие годы и всегда побеждай (лат.)], - провозгласил он по древнему римскому обычаю, сохранившемуся в Византии, страшно довольный тем, что Исток его не понял.

А в то время, когда они торжественно поднимали прощальные кубки и мудрый Радован поучал Истока, в императорском саду в тени аканфа тихо стоял Асбад. Он сам пришел проверять караул во дворце. Но это был только повод. Подкупленный евнух после полудня тайком положил его письмо в спальне Ирины. С тех пор как Исток победил на ипподроме, с тех пор как он, Асбад, крикнул императору, что Исток из славинов, сражавшихся против Хильбудия, Ирина не разговаривала с ним. Когда он приближался к ней, она убегала; когда во время придворных церемоний он шептал ей пламенные слова любви, она не слушала его и отворачивалась. Асбад сходил с ума от дикой страсти. И вот он решил ночью вызвать ее в сад. Обширные императорские сады на берегу шепчущей Пропонтиды чудесными весенними ночами скрывали под своей темной сенью тайны, что днем рождались на площадях, в роскошных бассейнах, на обильных обедах и расцветали в ночной тишине. Любые двери, как бы они ни охранялись, мог отомкнуть золотой ключ разнеженного патрикия, когда дело касалось любви.

Долгие часы провел Асбад в ожидании. Сотни раз пересчитывал он окна и искал луч света, который сказал бы ему: встала, идет. Не вспыхнул огонек в окне, не дождался он Ирины. Миновала полночь, поредели звезды на востоке.

"Она презирает меня, - думал Асбад. - Она, единственная, обожаемая, любимая до безумия!" Он был настолько подавлен, что готов был рыдать. Асбад и сам не знал, любовь ли его оскорблена или самолюбие. Чтобы ему противилась женщина! Ему, магистру эквитума, по которому тоскуют почти все женщины Константинополя, которого разгульной ночью после разгульного пиршества целовала сама Феодора! Его презирает Ирина, у которой половина крови - варварская! Все его чувство, вся его безумная страсть обратилась в гнев. Он скрежетал зубами, стискивал кулаки и клялся сатаной, что уничтожит, унизит и погубит ее. В злобе он позабыл даже, где находится, и с такой силой топнул ногой, что рукоятка меча стукнулась по доспеху. Он испугался, сердце бурно забилось, он прислушался и замер в густой тени.

Вдруг ему показалось, что в глубине сада между высоких стеблей лотоса мелькнула тень. Каждая жилка затрепетала в нем. В безудержной тоске он прижал руку к сердцу, для которого стал вдруг тесен доспех. Он напрягал глаза, сдерживал дыхание, прислушивался с таким вниманием, что улавливал, как падали иголки с ливанского кедра, возвышавшегося посреди зеленой поляны. Вскоре ему почудилось, будто скрипнул песок. Словно муравьи закопошились в его голове, так он был поражен. Но снова тишина и безмолвие. Он решил, что ошибся. Сердце угомонилось, рука соскользнула с груди и судорожно стиснула рукоятку меча. И тогда внезапно снова шевельнулась таинственная тень и беззвучно скрылась в кипарисовой роще. Асбад раскрыл рот, на губах его замерло имя: Ирина! Окликнуть ее он не посмел. Он так тосковал по ней, что готов был покинуть свой тайник и последовать за ней через пеструю клумбу в рощу. Но сдержался. Собрал все силы, протер рукой глаза, убеждая себя, что это игра его воспаленного воображения. Он полностью овладел собой, хотя ни на одно мгновенье не отводил взгляда от кипарисов.

На востоке за морем засияла нежно-розовая полоска. Занималась заря. С моря повеял прохладный ветерок, остужая горящий лоб. На губах Асбада заиграла насмешливая улыбка. Ему стало стыдно. Так разволноваться из-за какого-то приведения! Зачем он позволил страсти ослепить себя, зачем надо было писать Ирине, клясться ей в любви, валяться у ее ног и умолять позволить ему целовать песок, которого коснется ее нога? Зачем это? Сейчас он был готов смеяться над собой. Завтра она покажет пергамен своей ближайшей подруге, и через два дня весь двор узнает, какую победу одержала Ирина. Над ним будут издеваться, перемигиваться между собой, а Феодора, злорадно усмехаясь, выразит ему свое сочувствие.

Он был подавлен и унижен. Ему стало жаль себя. Он повернулся, чтоб уйти. И тут вновь между кипарисами возникла тень и торопливо пошла по тропинке, направляясь словно бы к нему.

Ошеломленный, счастливый, потерявший голову, он поспешил навстречу. "Ирина!" - ликовало сердце. "Ирина", - шептали губы. Пятнадцать шагов разделяло их.

Тень остановилась, Асбад ускорил шаги и произнес дрожащим голосом:

- Ирина!

И тут прозвучал звонкий возглас:

- Поздравляю, магистр эквитум!

Асбад задрожал всем телом.

Тень мгновенно исчезла, из-за развесистой мирты раздался злорадный смех, эхом разнесшийся по саду.

Командир палатинского легиона побледнел, кровь застыла у него в жилах. Он узнал голос Феодоры.

Золотая заря постучала в высокое окошко Ирины. Утренние лучи увидели перед иконой Христа Пантократора псалтырь, раскрытый на 69 псалме.

"Поспеши, боже, избавь меня, поспеши, господи, на помощь мне! Да будут обращены назад и преданы посмеянию желающие мне зла!.."

Исток в эту ночь почти не сомкнул глаз. До зари поучал его Радован, в котором вновь с неудержимой силой пробудился нрав бродячего певца. Он затосковал по дороге, как облако по небу, он рвался из Константинополя, и даже если бы ему угрожал меч Тунюша, он ушел бы не промедлив ни часа.

Когда Исток надел свои боевые доспехи, собираясь на полигон, старик обнял юношу, и по седой бороде его потекли слезы.

Потом Радован пошел проститься с Эпафродитом. Ждать у дверей долго не пришлось. Грек уже работал, пользуясь утренней прохладой, - что-то подсчитывал. Увидев Радована, он удивился.

- Останься! Неужели тебе плохо под моим кровом?

- Не могу, господин, - певец должен бродить по свету. Сын пусть останется, тем более что он не сын мне!

- Не сын?

- Не сын, говорю я, ибо ему больше по сердцу меч, чем струны. Как мог я породить его? Чтоб струны родили меч? Пусть он останется при мече, а отец уйдет, и вместе с ним уйдет песня. И тебя, о безмерная доброта, молит отец: береги его, предостерегай и наказывай, если понадобится. Пока я не приду за ним, он твой. Пусть боги хранят твои корабли за твою доброту и пусть золото умножается в твоих сундуках, подобно тесту в квашне!

- Как же ты пойдешь?

- Как хожу уже пятьдесят лет, - по дорогам и тропам, по горам и долам, среди волков и тварей, сытый и голодный, пьяный и жаждущий, всегда веселый и всегда беззаботный. У певца иные дороги, чем у купца.

- Если я подвезу тебя до Адрианополя, поедешь?

- Не худо ехать в телеге, ничего не скажешь. Но телега катится, не останавливаясь. Веселые люди идут по дороге, телега громыхает мимо. "Эй, приятель, ударь по струнам", - кличут певца, а телега катит дальше. Но, чтоб не обижать тебя в эту минуту, я согласен доехать до Адрианополя, если этого желает твоя безмерная доброта.

- У Мельхиора есть там дела, и он едет сегодня. Вот и подсядешь к нему. В Адрианополе он познакомит тебя с купцами, может, кто перебросит тебя через Гем. И вот возьми, чтоб не ехать пустым!

За пазухой Радована исчез мешочек с золотом.

- Я сказал, что не обижу тебя отказом и поеду с Мельхиором. Но я вернусь, к тебе и к сыну, сердце мое будет тосковать по тебе, и струны мои прославят среди славинов твою щедрость. Пусть боги качают тебя в золотых носилках! Да сопутствует тебе удача, Эпафродит, доброго здоровья тебе и всем твоим!

У дверей он сунул руку за пазуху и, пощупав мешочек, сказал:

- Певцу это не нужно, однако полезно.

Во дворе уже стоял Мельхиор; одетый по-дорожному, он отдавал распоряжения.

- Мельхиор, я еду с тобой, как велел всемогущий господин. А ты позаботился на случай, если нас в дороге застигнет жара? Погрузи сосуд-другой, тяжелей не станет.

- Ладно, ладно! Веселая компания! Радован будет петь и играть, а Мельхиор позаботится, чтоб у него горло не пересохло.

- О боги, чем я так угодил вам? - воскликнул Радован, по-юношески поспешая за своей лютней.

16

На круглом, вспаханном весной поле возле Сварунова града колыхались колосья созревающего ячменя. Кое-где посреди нивы возвышался густой куст, который пахарю не хотелось выкорчевывать; он знал, что следующей весной поставит свой плуг в новом месте.

Внешние воды смыли с валов пласт земли; среди зеленого кустарника показались ржавые канавки, Стояла знойная летняя тишина. И даже с обширных пастбищ, тянувшихся до самых Мурсианских болот, не доносилось блеяние отар. Пастухи укрылись в густой тени и бездельничали под раскидистыми дубами.

В траве на валу сидел Сварун.

Целую зиму он не выходил из своего дома. Ни с кем не разговаривал, не отдавал распоряжения, не расспрашивал и телятах и ягнятах - сидел на овечьей шкуре, ласково глядя на свою единственную дочь, которая, притулившись возле него, пряла тонкую пряжу. Даже весна не пробудила его. Девять сыновей его пало в бою - он переболел эти раны. Но когда исчез последний сын, Исток, когда в племени начались раздоры, в душе его поселился гнев, сердце изгрызла забота, и славный старейшина хмурился, молчал по целым неделям и тягостными вздохами призывал Морану.

Старейшина Боян, его преемник, приходил за мудрыми советами. Но Сварун не давал их.

- Ты сам мудр, Боян, поступай, как тебе подсказывает твоя мудрость! Это были единственные слова, которые удавалось из него вытянуть.

Но когда до слуха донеслись разговоры о том, что войско еще не объединилось и не выступило за Дунай, чтоб пощипать византийскую державу, встрепенулся старый, сгорбленный вождь, призвал к себе Бояна и Велегоста и сказал:

- Мужи, братья! Мозг мой высох, печаль выпила кровь, я - засохшая ветка на стволе нашего дерева. Только демоны еще раздувают в моем сердце искру жизни, чтоб она вовсе не угасла. Что вы делаете, братья? Чего ждете? Отмщение византийцам! Мести требуют боги, к мести взывают реки крови, мести жаждут костлявые руки с мертвыми пальцами посреди равнины! А вы ссоритесь! Ант угоняет овцу у славина, славин тратит стрелы на козлов анта. Сам Перун обесчещен! Он острит молнии и мечет их в братьев, враждующих между собой. Поднимайтесь, Боян и Велегост, спасите племя от позора, зачем же ходить голодными, когда ворота в страну врагов открыты!

Оживилось серое от старости и хвори лицо Сваруна. На висках напряглись жилы, ноздри раздулись, грудь высоко вздымалась; он порывисто дышал, словно изрыгая огонь сквозь широко отверстый рот. Глаза его вспыхнули, засверкали, сам дьявол дунул в эту кучу пепла - под ним занялся и заполыхал огонь. Словно прорицатель стоял Сварун перед старейшинами, поднимая к небу дрожащие руки. Потом он затрясся всем телом, колени его подогнулись, старейшины поддержали его и усадили на скамейку, покрытую овечьей шкурой. "Морана, приди, не дай мне увидеть позора своего племени!" Словно пламя, взметнувшееся вдруг к небу и тут же угасшее в золе, скорчился старец, еле дыша.

- Не бойся, почтенный Сварун, старейшины славинов думают, как ты. Прежде чем обернется месяц на небе, мы сообщим тебе радостную весть, что объединенное войско тронется через Дунай. Мы сами сегодня же пойдем к антам, от града к граду; если понадобится, дойдем до Днестра и до Черного моря. Обнять должен брат брата, наполнить колчаны стрелами, наточить копья и навострить топоры для совместного похода через Дунай.

Так утешал Сваруна Боян, и Велегост, важно кивая, поддакивал ему.

- Идите, мужи, возвестите мир между братьями, зажгите пламя в груди юных, поведайте им о белых костях, которые неотомщеннными лежат в степях!

После этого Сварун немного ожил. Каждый день выводила его Любиница на валы, каждый день грелся он на солнышке, и, заслонив глаза ладонью, смотрел в долину, откуда мог примчаться гонец с вестью: "Кончилась свара. Братья объединились. Войско идет на Константинополь!"

Колосья ячменя мирно колыхались, старец сидел в траве на валу. Вдруг ему показалось, будто вдали на юго-востоке мчится в высокой траве всадник. Прикрыв глаза рукой от солнца, он окликнул Любиницу:

- Взгляни-ка, дочь, вроде всадник виден вдали. Ослабли у меня глаза, может, обманывают. Взгляни, Любиница! Гонит он коня, гонит. Везет вести!

Веретено замерло в руках Любиницы.

Она посмотрела туда, куда указывал трясущимся пальцем отец.

- Ты не ошибаешься, отец. Всадник скачет к граду.

- Боян или Велегост, как думаешь?

Любиница прищурила большие голубые глаза и устремила их вдаль.

- Ни Боян, ни Велегост, отец!

- Ни Боян, ни Велегост, - повторил Сварун. - Кто бы это мог быть?

- Плащ за ним вьется, словно перья у ворона.

- Плащ вьется? Наши не носят плащей. Может быть, византиец?

- Шлем не сверкает, и доспеха на груди не видно. Нет, это не византийский воин. Отец, у него красный плащ, я ясно вижу, как он развевается на ветру.

- Красный, говоришь?

- Красный, отец. Тунюш носил такой, когда я видела его за Дунаем.

- Тунюш! Да, это Тунюш! Так скачут только гуннские кони. Он везет новости. Прими его поласковей. Он наш друг.

Любиница прижалась к отцу, обняла его и устремила на него испуганные глаза.

- Отец, я боюсь Тунюша. Пусть его встретит Ласта.

- Дитя мое, друзей никогда не надо бояться. Разве пристойно служанке встречать столь благородного гостя?

- И все-таки мне кажется, что у него в глазах демоны. Когда я прислуживала ему в шатре за Дунаем, он посмотрел на меня. У меня сердце заболело так, словно в него стрела вонзилась. Я вся задрожала.

- О чем ты воркуешь, Любиница, голубка! Когда на тебя смотрит Радо, не болит у тебя сердечко? Не бойся некрасивых лиц. Тунюш уже сражался однажды на моей стороне против византийцев. Мы никогда не воевали с гуннами. Мы союзники и мирные соседи. Чего бояться?

- Верю тебе, отец. Я не стану его бояться.

Сварун погладил дочь, ее пылающее лицо прижалось к его морщинистым щекам; затрепетало отцовское сердце, худыми руками он обнял дочь и прижал ее у груди:

- Ты мое солнце, ты единственное, что оставила мне Морана!

Возле самого града застучали копыта по избитой пыльной дороге. Всадник мчался в гору. Вот он увидел на валу Сваруна и Любиницу; стиснул коня коленями, тот фыркнул и поскакал прямо на крутизну.

- Ой, Морана! - испуганно воскликнула Любиница и вскочила с земли; веретено выскользнуло у нее из рук, покатилось вниз, длинная нить потянулась за ним следом. Но Любиница этого не видела. На валу уже стоял в стременах Тунюш, у коня его дрожали крепкие, сухие мускулы на ногах.

- Привет тебе, смелый наездник! - сказал Сварун, но не поднялся, а лишь устало протянул руку.

- Сыновья Аттилы должны быть достойны крови, что течет в их жилах. Приветствую тебя, славный герой, победитель Хильбудия. Тунюш кланяется тебе.

Любиница поспешила за рогом меда. Она не осмелилась взглянуть на страшное лицо и пронзавшие ее маленькие глазки, в которых ей чудились демоны.

Тунюш не спешился. По гуннскому обычаю, он хотел выпить рог меду в седле. Это был знак большого уважения.

Любиница протянула гостю красиво окованный рог, гунн жадно схватил его. Черные ногти Тунюша коснулись белой руки любиницы, она отдернула руку так, что мед пролился через край, и задрожала всем телом, словно ее укусила гадюка.

- Бог да пребудет с тобой и всеми твоими, славный старейшина!

Тунюш привычно нагнул рог и опорожнил его одним махом. Любиница снова протянула руку за пустым рогом. Пальцы ее дрожали; она не смела взглянуть гунну в глаза, которые впились в ее зардевшее лицо. Тунюш спрыгнул с коня, полез за пазуху и извлек оттуда драгоценные коралловые бусы.