Под соусом

В конце концов я решаю, что не стану втридорога платить за собственную ошибку. В «Асторе» мою голову изуродовали, пусть там же ее приводят в порядок.

На следующий день я возвращаюсь туда и попадаю к женщине по имени Ольга.

— Кто это сделал? — пугается она, как будто наткнулась в темном закоулке на мое истекающее кровью тело.

— Злодейку я здесь не вижу, но помню, как ее звали — Овид.

— Гречанка. — Ольга с отвращением качает головой. — Так коротко!

— Знаю.

— Могу попробовать исправить, но останется вот столько, не длиннее, — она показывает пальцами два-три сантиметра.

Я говорю: делайте что хотите, главное — укоротить сверху, сделать все ровнее и, по возможности, стильнее. В итоге я все равно нисколько не похожа на крутую оборванку из «Вог». Скорее на несчастную, одутловатую жительницу зимнего Нью-Йорка.

— У волос есть один плюс, — бормочет Ольга. — Они отрастают.

Перебродившим пивом несет за квартал. Тротуары в районе мясоконсервного завода лоснятся от жира. Зимой, когда он замерзает, ходить здесь становится небезопасно.

«Хогс» набит битком. Помнится, когда он только открылся, народ сюда редко заглядывал, даже было место потанцевать тустеп перед музыкальным автоматом. Потом «Хогс» вошел в моду, и теперь перед красной бархатной лентой выстраивается целая очередь. Цинк, здешний 140-килограммовый вышибала, влюбленный в свой «Харлей», узнает меня и пропускает за бархатную преграду, придерживая народ.

В одном углу зала байкеры горланят «Боже, храни Америку». Барменша Микки, в узких джинсах и корсете, отплясывает на стойке под мелодию «Эти ботинки созданы для ходьбы». Я немножко опоздала. Нужно напиться. Быстро. Дина уже в баре с бутылкой пива «Бад». В свободное время она наливается самым дешевым пойлом. Никаких изысканных напитков и коктейлей. Она обнимает меня, чмокает в щеку и дышит пивным ароматом в лицо:

— Глянь на красавчика в конце бара. Лакомый кусочек, а?

Лохматый блондин в бейсболке, с трехдневной растительностью на физиономии, погружен в раздумья. Лакомый кусочек? Не уверена, но все равно киваю, чтобы сделать приятное подруге.

— Познакомишься?

— Не сегодня.

— Что с тобой? Я думала, ты хочешь развлечься.

— Хочу. Но сегодня под «развлечься» я не имею в виду мужиков. К тому же я переезжаю в Сан-Франциско.

— Чего? — Дина так и замерла с поднятой бутылкой. — Не надо, — она качает головой и делает большой глоток пива. — Черт, он смотрит сюда. Он на тебя смотрит! Не смотри, не смотри!

— Да брось ты. Я до чертиков перепугала всех женщин в общественных туалетах: они принимали меня за парня. Выпивку закажешь? — прошу я, вытаскивая пачку сигарет.

— Микки! — кричит Дина. — «Куэрво» и «Бад»!

Микки ловко спрыгивает со стойки, и через несколько секунд у меня в руке бокал с текилой. Перед Диной уже стоит такой же. Она поднимает его, чокается со мной, и мы проглатываем текилу без соли и лайма.

Дине тридцать восемь лет, четыре последних года она живет со своим другом-фотографом, Стэном. За время работы в «Такоме» я видела его в баре только один раз. Не думают ли они пожениться, интересуюсь я, но Дина отвечает, что замуж вообще не собирается.

— Зачем все портить? — поясняет она. — Нам и так здорово.

— Разве ты не хочешь иметь детей?

— Пока нет. На самом деле даже не знаю, нужны ли они мне. И потом, чтобы родить ребенка, не обязательно быть замужем.

— А я бы хотела сначала выйти замуж, а потом уже заводить детей.

— Фу, что за консерватизм, — тянет она, разглядывая татуировку на своем животе. Затем поднимает бутылку с пивом, чокается ею со мной и с чувством провозглашает: — За консерватизм!

Не понимаю, как Дина может так легкомысленно относиться к материнству.

— Тебе не кажется, что… ну, что время уходит? — спрашиваю я.

Она хохочет и шутливо пихает меня в бок.

— Ты-то что переживаешь? Тебе сколько, двадцать пять?

— Двадцать восемь.

— Двадцать восемь! Не волнуйся, бабуля, успеешь!

— А ты? — говорю я.

— Я? Я и не волнуюсь. Что будет, то будет. Может, заморожу яйцеклетку-другую.

— Звучит романтично.

Кажется, курят здесь все. Рядом с баром — столб; если вскарабкаться на него и дотронуться до потолка, то пышногрудая Микки с осиной талией заулюлюкает, прикажет откинуть голову назад и зальет тебе в глотку текилы.

— Ах да, что еще за бред насчет Сан-Франциско? Что это ты надумала? — Дина протягивает два пальца, давая понять, что хочет сигарету.

— Ничего особенного. Просто давно мечтала.

— Я там три года прожила и, как видишь, сейчас слезы в пиво не роняю.

— Не в твоем вкусе?

— Уж больно народ там… правильный. Корпус мира, ей-богу. На нервы действовало.

— Захотелось жечь леса и вступить в Ку-клукс-клан?

— Ха, ха, ха. Очень смешно.

— А я бы не отказалась. Горы, свежий воздух, чем плохо?

— Так езжай в Нью-Полтц[31]!

— Нет, я про настоящие горы. Хочу восстановить форму, прийти в гармонию с собой. Ну зачем я обрезала волосы? Нью-Йорк меня доконал.

— Микки, еще парочку! — кричит Дина через головы крутых парней, опустошающих банки «Пабст Блу Риббон» одну за другой. — Слушай, — говорит она, проводя ладонью по «ежику» у меня на макушке, — а по-моему, тебе идет. Классная стрижка.

— Честно?

— Честно, — повторяет она без особого энтузиазма. — И знаешь еще что? Не хочется тебя огорчать, но это не город тебя доконал. Думаешь, стоит переехать — и вся жизнь изменится? В Сан-Франциско полно таких же козлов, как Ноэль, разве что подружелюбнее, в калифорнийском духе. От них никуда не денешься. От самой себя, кстати, тоже.

Мечты у меня самые радужные: классная работа, которая меня полностью устраивает, море свободного времени на велосипедные прогулки по окрестным горам к, конечно, масса симпатяг-горцев. Лживый дряхлый Нью-Йорк со своей давкой и всеми этими зелеными хитрожопыми юнцами останется в прошлом. Хотя… Пожив немного на новом месте, я обычно понимаю, что и в раю дерьма хватает. Странно только, что это не приходит мне в голову до переезда. «Хорошо там, где нас нет» — так, наверное, назвал бы этот комплекс Фрейд.

Автомат запел «Мальчик по имени Сью», и Дина предлагает:

— Потанцуем?

— Пошли, — отвечаю я, отхлебнув «Бада».

Два парня, стоящих у стойки, делают шаг вперед:

— Мы постережем ваши места.

Когда мы наконец находим свободный пятачок, уже «Лед Зеппелин» наяривают «Далеко, за холмами». Обожаю эту песню. Мы с Диной танцуем лицом друг к другу, в нашем собственном мирке. Время от времени, когда перестаем мотать головой, мы мечтательно улыбаемся. Я редко танцую в последнее время, сама не знаю почему. Приятно слушать гитару Джимми Пэйджа и подпевать Роберту Планту, старательно выводя все высокие ноты.

Взмокшие, мы возвращаемся за стойку. Рядом с моим табуретом торчит наш лохматый мыслитель.

— Матерь божья, вот она, моя погибель!.. — едва двигая губами, шепчет Дина и улыбается парню во все тридцать два белоснежных зуба: — Здорово, красавчик.

В этом вся Дина. Ей, конечно, проще: имея за спиной Стэна (я его почти не знаю, но парень вроде бы хороший), она может кокетничать напропалую, но дальше невинного флирта не зайдет. Мужики, особенно нью-йоркцы, моментально заглатывают наживку. Они будто нюхом чуют, что ей от них ничего не надо, и это придает уверенности. И им и ей.

— Привет. Я Фрэнк Стилмэн, — представляется мыслитель. Невероятно, но он смотрит не на Дину, а на меня.

— Лейла Митчнер, — отвечаю я. Мы, улыбаясь, смотрим друг на друга, пока я не спохватываюсь: — А это Дина.

— Приятно познакомиться.

— Я в уборную! — Дина исчезает в направлении туалета.

— Обаятельная девушка, — одобряет Фрэнк, кивая вслед.

— Очень, — поддакиваю я, отхлебывая пива. Еще один поклонник Дины.

— А ты?

— В смысле, как у меня с обаянием?

— С обаянием у тебя все в порядке — видно по тому, как ты танцуешь.

— Рада, что вопрос был риторическим.

Подняв глаза, я встречаю ясный, заинтересованный взгляд. Парень выглядит умным, любознательным, может быть, немножко опасным. А что у нас с обувью? Пара поношенных черных башмаков… Сойдет.

— Ты откуда? — интересуется он.

— Отсюда.

— Честно?

— Я здесь родилась и выросла.

— Повезло. Я люблю Нью-Йорк.

— Значит, сам нездешний.

— Я вырос в Вирджинии.

— Акцента у тебя нет.

— У тебя тоже. Я думал, все нью-йоркцы говорят, как Джордж Костанца[32].

— Ха. Я думала, все южане говорят, как те парни в «Освобождении».

— Один — один. — Фрэнк допивает пиво, сдвигает на затылок бейсболку и спрашивает: — Хочешь еще?

— Пожалуй.

Фрэнку достаточно приподняться и повернуть голову в сторону Микки — и она уже срывает крышки с двух бутылок «Бада».

— Держи, симпатяга, — подмигивает она, и Фрэнк улыбается на манер Роберта Редфорда в фильме «Буч Кэссиди и Сэнди Кид»[33].

Потягивая пиво, Фрэнк искоса смотрит на меня и усмехается:

— Полезешь на столб?

— Не знаю. А ты?

— Я думал, это только для девчонок, — отвечает он с хитрым огоньком в глазах.

— Не знаю, для меня ли.

— А что, ты можешь залезть?

— Не знаю, — повторяю в глубокой задумчивости. — Разве что с твоей помощью.

По правде говоря, я уж со счета сбилась, сколько раз забиралась на этот столб.

Фрэнк прищелкивает языком:

— Это, кажется, против правил. — И добавляет, мило улыбнувшись и обнаружив две привлекательные ямочки на щеках: — По-моему, нужно оставлять белье наверху.

— Гм, — я улыбаюсь в ответ, — а если я его не ношу?

— Тогда, наверно, мне придется пригласить тебя завтра на обед.

— Смело.

— Вообще-то я не такой смелый, — он понижает голос, — но приглашение остается в силе.

— Я подумаю.

Этот парень мне нравится. Симпатичный, находчивый, необычный…

После третьей текилы и четвертого пива я ни с того ни с сего сообщаю:

— А у меня раньше были длинные волосы!

— У тебя замечательная прическа, — отзывается Фрэнк. — Стильная, сексуальная. Не могу представить тебя с длинными волосами.

Хороший ответ. Я не стала возражать, что для полного сходства с лесорубом мне к этому «ежику» недостает только клетчатой рубахи.

— У меня и мать и сестра носят короткие стрижки, — продолжает он.

— Ну и как?

— Мне они обе очень нравятся, — просто отвечает Фрэнк.

Позже, когда мы просто сидим и молчим, он берет мою руку в свою и говорит:

— Красивая.

Внимательно рассматривает ее и добавляет:

— Пальцы длинные.

У меня небольшой комплекс по поводу темных пятен от масла под ногтями. Объясняю ему, что я — повар и что сколько ни три их щеткой, до чиста не отмыть.

— Она еще и готовит! — восторженно выдыхает Фрэнк, широко раскрывая глаза. Перевернув мою правую руку, он замечает родимое пятно в форме полумесяца, которое не замечает никто и никогда.

— Что это? — спрашивает он.

— Обожглась пудингом.

Он готов поверить:

— Правда?

— Нет. Родимое пятно.

— Ты словно картина, — признается Фрэнк, — все время открываешь что-то новое.

Я удивленно смотрю на него — что за шутки? — а он смеется:

— В чем дело? Я честно!

Я подкалываю его:

— Начитался руководств типа «Как завлечь женщину»?

— Почему бы и нет? Все, конечно, принимать на веру не стоит, но очень поучительно. — Он поглаживает коричневый полумесяц.

На пальцах у Фрэнка пара толстых серебряных колец; ногти правой руки длинноваты: «чтобы удобнее было щипать», как он выразился.

— Девчонок?

— Ага, — он слегка щиплет меня за щеку, — и струны гитары.

Рукава его фланелевой рубашки закатаны до локтей; руки сильные, с крупными венами. Я замечаю татуировку.

— Это что? — спрашиваю, показывая на тату.

Фрэнк закатывает рукав повыше:

— Новая Земля.

Я пытаюсь разобрать архаические печатные буквы.

— Вымышленное королевство у Набокова, — поясняет он.

— Мне нравится «Бледное пламя».

— Мне нравится, что тебе нравится «Бледное пламя».

А он не такой, как все.

Не спрашивайте почему, но меня заводит вся эта сцена в духе «Мыса страха» с Робертом де Ниро. Я представляю, как иду с Фрэнком рука об руку, стараясь попадать в ногу, по мощеным улочкам мясоконсервного района. Мы бы смотрелись.

Неожиданно Фрэнк спрашивает:

— Ты веришь в Бога?

— Да, — отвечаю. — Хотя и не понимаю, почему, учитывая мои жалкие карьерные успехи…

— Разве в воскресной школе не дают уроков по профориентации?

— Не знаю, не ходила. А если бы и ходила, то — в хедер[34].

— С такой-то фамилией? Митчнер?

— Отец у меня был шотландским ирландцем, а мать — в девичестве Гольдфарб.

— Я так и знал! — в восторге восклицает он. — У меня нюх на еврейских девушек.

— Ага, мы те еще штучки.

— Точно.

Дина исчезла, и я ей благодарна. Фрэнк берет с барной стойки две салфетки, вытаскивает ручку из кармана куртки и записывает свой телефон. Затем пододвигает ко мне вторую салфетку и ручку:

— Твоя очередь.

Когда мы уходим, Фрэнк распахивает передо мной дверь, а Цинк щиплет меня за щеку. С Гудзона дует ледяной ветер, но рука Фрэнка обвивается вокруг меня, и мне не холодно. На мне сегодня кожаная байкерская куртка и серенькая шерстяная шапка, настолько же модная, насколько уродливая. Во Фрэнке примерно метр восемьдесят пять — восемьдесят семь, он идет размашистым шагом, излучая сексуальность и уверенность. Он прижимает меня к себе; мы идем в ногу. Волосы у него растрепаны, большие карие глаза блестят, и по каким-то непостижимым причинам он, кажется, находит меня забавной. Короче, я капитально влипла.

Утром я еще валяюсь на своем матрасе на полу, когда в дверь просовывается голова Джейми:

— Здесь ночью был мужчина или мне показалось?

— Мы пили ромашковый чай.

У Джейми загораются глаза. Она садится на край матраса, подтянув к груди костлявые колени, торчащие из-под белого махрового халата.

— И?

— Разговаривали.

— Целовались?

Я улыбаюсь, я в эйфории. Желудок кувыркается.

— Ну и как? — любопытствует она.

Я приподнимаюсь на локте. Не хочется выдавать всю глубину своего восторга, но и удержаться нет сил.

— Здорово! — Я обвожу пальцем губы.

— Щетина?

— Да, немножко. Натерла? Красные? — спрашиваю я, наклоняясь поближе, чтобы она рассмотрела.

— Похоже, это настоящая страсть, — поддразнивает Джейми.

Звонит телефон. Джейми вскакивает и пулей вылетает из комнаты.

— Одну минуточку. — Вбегает обратно, прижимая трубку к груди, и выдыхает: — Это он!

— Алло? — говорю я.

Джейми тихо закрывает дверь.

— Хотел сказать тебе «доброе утро».

— Доброе утро, — отвечаю я.

Кажется, я в тебя влюбилась.

— А еще хотел спросить, когда мы снова увидимся.

Чувствую себя царицей Савской. Готова позвать его прямо сейчас. Я сварила бы кофе, сбегала за круассанами. А потом… Но не годится так сразу поощрять мужчину.

— В воскресенье у меня выходной.

— Можно пригласить тебя пообедать?

— Пообедать? Отлично, — небрежно говорю я. А сердце колотится: бум, бум, бум!

Откидываюсь на подушку, глядя, как в окно льется утреннее солнце, и вспоминаю фотографию, которая висела в спальне у каждой старшеклассницы: художественно смятая белая постель в квадратах мягкого солнечного света. Представляю, как мы с Фрэнком валяемся на такой постели, нам тепло и уютно в нашей взаимной любви. А когда мы не занимаемся любовью, я пеку французские фруктовые пироги, жарю ягненка с розмарином и сладким маслом на травах. Бокал шампанского? Сливок добавить? А теперь иди сюда и поцелуй меня…

Я смотрю в зеркало и вздрагиваю: ну и ну, это уже не ежик, а форменный дикобраз. Ладно, бог с ним. Дикобраз, по крайней мере, задорный.

Февраль. На улице холодно, градуса два мороза. Я закутываюсь потеплее, выхожу из дому и еду по Вест-Сайдскому шоссе. Бедро еще немножко ноет после аварии, поэтому я не спешу: сначала нужно разогреться. Качу себе, слушаю плеер (на радио 104,3 крутят «Траффик» — «Искорка на высоких каблуках»), свободной рукой подыгрываю на воображаемой гитаре. Еду мимо шикарных яхт в лодочной бухте и до самой окраины Бэттери-Парк-сити, где отдаю честь статуе Свободы и подпрыгиваю раз пятьдесят. На моем горизонте мужчина! Чувствую крылья за спиной!

На бульваре я улыбаюсь совершенно незнакомым людям. Они смотрят на меня с удивлением. Может быть, им меня жаль. Может, они знают то, о чем в данный момент мне думать не хочется: что всякое счастье недолговечно, что то, благодаря чему у человека вырастают крылья, на самом деле не существует. Эта мысль быстро перерастает в навязчивую идею. Воображаю самые страшные варианты: он женат, у него подружка, он наркоман, отчаянный лжец, голубой, плевать на меня хотел, начнет пудрить мне мозги после первой же ночи. Мой бедный череп съеживается до размеров мячика для гольфа.

Что с тобой? К чему эти черные мысли? Все отлично, радуйся. Пусть так и будет. Ты заслужила немножко счастья.

Ноэль вызывает меня к себе. Он всю ночь гулял по кварталу с японцем Йоси, главным поваром суши из «Востока». Энергии у этого Йоси — на десятерых, он всегда улыбается, даже после двадцатичетырехчасовой попойки. Носит национальные деревянные сандалии и толстые белые носки. Я видела, как он бегает по кварталу на этих ходулях, словно спринтер мирового класса.

— Сегодня придет новенький, практикант, — сообщает Ноэль. На его обычно гладко выбритом лице пробивается щетина. Гель, всегда приклеивающий волосы к намечающейся лысине, отсутствует, и непослушная темная челка спадает на лоб.

— Я назначил его к вам с Пабло на холодные блюда. Покажешь ему, что есть что, красотка?

Эге, да наш славный малый сегодня сам на себя не похож. Я обещаю сделать все, что в моих силах.

Практиканта зовут Джейк, он из Миннесоты — закончил колледж и, прежде чем продолжить образование, решил погулять годик, посмотреть, что собой представляет кулинарный мир. Вынуждена признать, этот Джейк неплохо выглядит. Слегка заигрывает со мной, но, кажется, так он ведет себя со всеми, включая Ноэля. Практику в нашем ресторане — достаточно престижном — ему обеспечило сопроводительное письмо «шеф-повару Ноэлю Барджеру», где были такие слова, как «восторг», «преклонение», «виртуоз» и «бог». Я это знаю потому, что несколько дней назад Ноэль зачитывал нам письмо, переводя сложные места для Пабло и Хавьера. Чтобы не уронить себя в наших глазах, он обратил особое внимание на рекомендации Джейка (сомнительные, между прочим): менеджер в «Макдоналдсе» и повар-практикант в «Черной собаке» на острове Мартас-Винъярд в то лето, когда он закончил школу.

Напустив на себя авторитетный вид, я провожу для Джейка мастер-класс по сооружению салата, внушаю, как важно правильно определить количество соли, перца, заправки и трав. Перемешивая листья голыми руками, предварительно отмытыми до хирургической стерильности, я оборачиваюсь и вижу, что он скучает и даже позевывает, как будто ему не терпится перейти к вещам более серьезным и более интересным.

Не так-то просто добиться красивой формы салата. Один латук — еще полбеды, с ним управиться легко, его можно ломать, скручивать, ставить вертикально. Вся сложность в том, что Ноэль требует добавлять туда летний эндивий, краснолистный салат, эндивий зимний, цикорий и овощную валерианницу. (Валерианница эта выращивается на гидропонике, в питательном растворе, и по какой-то причине воняет так, что слышно за километр. Я указывала на это Ноэлю, но он отрицает наличие дурного запаха точно так же, как отрицает, что креветок для лучшей сохранности обрабатывают отбеливателем.) Попробуйте-ка запихнуть в салат хрустящий лист эндивия — он сразу развалит всю конструкцию. Сначала нужно сделать несколько заломов, и только потом устанавливать его — бережно, не дыша.

Джейку не дано достичь совершенства в выкладывании салата: у него получается скорее муравейник, чем небоскреб. Он вздыхает и ведет себя так, будто все это занятие — пустая трата его бесценного времени.

— Ну и к чему столько хлопот? Попроще нельзя? — ноет он.

Я, как истинный такомец, нудно объясняю, что Ноэль помешан на высоте. Салат должен выглядеть так. И точка. Зачем резать свеклу тонкими ломтиками? Чтобы обжарить их и воткнуть вертикально, как башенки, в картофельное пюре. Зачем нужны веточки розмарина? Не для вкуса. Они эффектно торчат из рыбного филе, словно перевернутые елки.

— Что за идиотизм. Придется вправить ему мозги, — негодует Джейк.

К концу недели они с Ноэлем — закадычные друзья. Джейку, молодому, симпатичному, восприимчивому и слегка самодовольному, удается быть одновременно шестеркой и очаровательным лоботрясом. Ноэль видит в нем юную версию себя самого.

После первой же смены на холодных блюдах Ноэль переводит Джейка на гриль, а затем и на соте. Несколько раз он оставляет на него всю кухню. Джейк координирует нашу работу и распоряжается драгоценными шефскими тюбиками с приправами.

Нет, это не история талантливой восходящей звезды. Джейк еще в поиске, карьера в кулинарии его не особенно интересует. На самом деле, как он мне рассказал, весной он собирается поступать в бизнес-школу. Значительную часть времени на кухне они с Ноэлем хохочут, вспоминая свои полуночные выходки в «Уо Хоп», в Чайнатауне.

Видимо, мне придется смириться с тем, что Ноэль без зазрения совести продвигает своего желторотого дружка. Отсутствие опыта, да и вкуса, его не волнует. Когда у О’Шонесси выходной, Джейк варганит соте и фактически занял место помощника шефа, поскольку у нас его нет. Я страдаю молча. Терпение, Лейла. Нужно терпеть.

Фрэнк ведет меня в «1492», стильное заведение в Нижнем Ист-Сайде, специализирующееся на тапас[35]. Он выдвигает мне стул, как делал дедушка на Рождество. Старая школа. Мне нравится.

Фрэнк заказывает бутылку дорогой «Риохи», и пир начинается. На столе тарелки с финиками, завернутыми в бекон, норвежские омары с чесноком и маслом, копченая колбаса «чоризо» в томатном соусе и миниатюрная испанская тортилья (картошка, яйца и лук). Перед нами бифштексы с кровью и корзинка с тонко нарезанным, поджаренным до золотистого цвета, хрустящим картофелем. Я рада видеть, что Фрэнк любит поесть, безо всяких там «Это не люблю, а на это у меня аллергия».

— А я надеялся, что в меню будут потроха.

— Любишь потроха? — При одной мысли о телячьем зобе у меня подпрыгивает сердце.

— Обожаю, — признается Фрэнк после глотка вина.

— Я знаю одно местечко, где подают роскошное жаркое из потрохов.

— Ты?

Судя по выражению его лица, он приятно удивлен.

— Моя слабость.

Мы оба обожаем потроха. Я воспринимаю это как добрый знак.

Отрезая от бифштексов по кусочку, мы кладем их в рот, закрываем глаза, как будто умерли и очутились на небесах, жуем и стонем. По задней стенке нёба струится соленокровавый сок.

Фрэнк, оказывается, мечтает о славе. По правде говоря, он просто помешан на карьере, и я его понимаю. Перед моим мысленным взором появляется разворот в «Нью-Йорк таймс», в разделе «Рестораны»: снимок вашей покорной слуги в полный рост, в белоснежной униформе шеф-повара, перед столом с десятком сверкающих ножей. Роковая женщина из мира кулинарии. Заголовок? «СЪЕШЬ МЕНЯ» — нетрадиционный взгляд на жизнь царицы кухни. Автор — Хантер С. Томпсон[36].

Устремления Фрэнка не менее грандиозны. Он хочет быть вторым Бобом Марли — звездой рэгги с «вызывающей, свежей струей», как он выразился, и тут же, слава богу, сам над собой и посмеялся.

— Поддерживаю твои мечты, «белый мальчик»[37], — киваю я.

— Не понял, — хмурится он, — ты что, смеешься? Ты же никогда не слышала, как я пою.

— Не слышала.

Я чувствую себя пристыженной. Не хотела задеть его чувства.

— А я еще и менеджер, — сообщает Фрэнк.

— У музыкантов? — спрашиваю я.

— Да, это мой хлеб с маслом.

— Круто. Я кого-нибудь знаю?

— Слышала о «Бэнг Ми»?

— Нет.

— А о «Станнере»?

— Не-а.

— Эти две группы сейчас зависли, на мой взгляд, несправедливо.

— И ты их проталкиваешь. Здорово!

— Я вроде как трудоголик, — объясняет Фрэнк, слегка смущаясь.

И, надо отметить, не занудный трудоголик, который вкалывает ради кругленькой суммы на счету, а живой, творческий трудоголик, каким в глубине души хочет быть каждый из нас. В двадцать шесть лет он смог найти способ прилично зарабатывать и не бросать искусство. Чем больше Фрэнк распространяется об альбоме, который записывает со своей группой, тем менее блестящей представляется мне собственная карьера на кухне. В искусстве женщин берегут, а не толкают на амбразуру наравне с мужчинами. Распухшие ноги, варикозное расширение вен и ожоги от кипящего масла — вот участь женщины на кухне.

К концу обеда я ненавижу свою работу так, что стараюсь о ней и не думать. Знакомство с Фрэнком дает мне надежду. Иногда, когда все валится из рук, встреча с тем, кого ты искала, может иметь большое значение.

Мы держимся за руки, потягиваем из бокалов густое красное вино и задумчиво смотрим друг другу в глаза. Фрэнк спрашивает:

— Ты веришь в любовь с первого взгляда?

— Как правило, нет, — отвечаю я.

— Я тоже, — он сжимает мою руку, а потом, а потом наклоняется через столик и целует меня в щеку.

Что это значит? Что раньше он не верил, а теперь верит и поэтому сжимает мою руку и целует меня?

Мое сердце растекается по столу, но приятные сюрпризы продолжаются. Фрэнк, оказывается, выпускник университета Брауна, имеет черный пояс по карате, катается на лыжах и мотоцикле, занимается альпинизмом. Чего еще пожелать? По-моему, нечего.

— Мой отец разбился на мотоцикле, — доверительно говорю я: пусть он знает обо мне все.

— Честно? — переспрашивает Фрэнк. — Ты серьезно? Какой ужас. Нет, подожди, ты шутишь?

— Я не каждому об этом рассказываю…

— Какой ужас, — повторяет он. — Хотя… не пойми меня неправильно, это не самая плохая смерть.

— Да, — соглашаюсь я, — если пришло твое время…

— Оно ко всем приходит.

Я, конечно, предлагаю заплатить за себя, но Фрэнк не дает мне даже заглянуть в счет. До моего дома идти пятнадцать кварталов, но нам мороз нипочем. Я приглашаю Фрэнка к себе, согреться, и мы устраиваемся рядышком на диване, прихлебываем ромашковый чай, пока Фрэнк не отбирает у меня кружку. Он гладит мою шею, прикасается губами к щеке. Меня обдает жаром, в висках стучит, между ног горячо и влажно. Фрэнк накрывает ртом мои губы, проводит по ним языком.

Через пять минут мы валимся на диван, запыхавшиеся и потные. Одежда уже мешает, и я не возражала бы от нее избавиться, но Фрэнк вдруг приподнимается на локте и молча смотрит на меня.

— Что-то не так? — спрашиваю я.

Он качает головой с таким видом, будто не верит собственному счастью, и уверяет:

— Нет, все отлично.

После чего садится и отхлебывает из кружки с чаем.

— Думаю, мне надо идти, — говорит он с искаженным, как от боли, лицом.

— Почему? — спрашиваю я в полном замешательстве. Хорошенькое дело — девушка лежит рядом, на все готовая, а он…

— Я не хочу уходить, — Фрэнк встает и надевает куртку, — но боюсь, что если останусь… Понимаешь, я от тебя без ума и не хочу спешить.

Мне приходилось слышать подобные речи, и всякий раз я корчилась от ощущения собственной ненужности, нежеланности. Но только не сейчас. Я убеждаю себя, что Фрэнк выбирает разумный, взрослый путь, а мне давно пора влюбиться в парня, который думает не только о своем причинном месте. Глотнув чая, я встаю и провожаю его к двери:

— Согласна, не будем спешить.

Фрэнк проводит пальцами по моим волосам и мягко массирует затылок, а потом наклоняется и целует меня долго и глубоко. Не будь я такой счастливой, упала бы в обморок.

— Позвоню завтра, — обещает он и, дождавшись моего кивка, бежит вниз.

Пока он спускается с шестого этажа, я сажусь на подоконник, словно Мэг Райан в каком-то фильме Норы Эфрон, и молюсь. Если он посмотрит на меня, это судьба. Сердце бешено колотится. Вот он — прыгает по ступенькам: раз, два, три, четыре — и Фрэнк на тротуаре. Делает два шага в другую сторону (его дом в Ист-Виллидж), поворачивается, неожиданно поднимает голову и, улыбаясь, шлет мне воздушный поцелуй.

Сегодня Ноэль поручил мне картофельное пюре. Впервые он позволил приготовить мне что-то от начала до конца: гарнир для свиных отбивных с имбирной подливой. Самое заурядное пюре приобретает для меня судьбоносное значение. Это способ доказать, что у меня хороший вкус, что я могу приготовить лучшее картофельное пюре, какое Ноэлю доводилось пробовать, что я действительно умею готовить.

Я пропускаю очищенную вареную картошку сорта «Айдахо» через хитрый агрегат, который редко встретишь в домашнем хозяйстве. Это металлическое сито с ручкой наверху; когда ее крутишь, картофель проходит через крошечные дырочки, превращаясь в однородную массу. Я кладу масло, щедро, без опаски пересолить, сыплю соль, — так меня учили во Франции. Разбавляю горячим молоком до нужной консистенции, добавляю еще соли и перца.

Наконец, выложив пюре в кастрюлю, я выравниваю его пластмассовой лопаточкой, крошу сверху сливочное масло и снова сбрызгиваю горячим молоком, чтобы на поверхности не образовалась пленка.

С поступлением первых заказов Джейк принимается расхаживать по кухне с таким видом, точно у него яйца внезапно перестали помещаться между ног. Совсем обнаглел наш практикант: сунет палец здесь, понюхает там, раскритикует рабочие места — как будто он эксперт, а не сопливый недоумок, решивший пару месяцев покрутиться на кухне перед поступлением в бизнес-школу. Джейк берет мою кастрюлю с картошкой, снимает с нее пергаментную бумагу и, прежде чем я успеваю открыть рот, тычет пальцем в безупречно гладкую поверхность. На манер дегустатора вин он пробует пюре на язык, причмокивает, возводит очи к небу и, выдержав паузу, выносит вердикт:

— Мало соли.

Да будет известно, что я (как почти все повара) фанатичка соли. Большинство людей, не связанных с кулинарией, приходят в ужас, увидев, сколько соли я кладу в блюда, но попробовав их, все без исключения соглашаются, что вкус божественный. Приправы — единственное, в чем я чувствую себя уверенно. Никто не докажет мне, что я в них не разбираюсь.

— Нет. — Я отбираю у Джейка кастрюлю и разглаживаю пюре.

— Что значит нет? — вопрошает он, глядя на меня, как на неразумное дитятко, которое отказывается вытирать попку.

— Нет — значит, соли достаточно.

— Послушай, я не сказал бы, что соли мало, если бы не был уверен, что ее действительно мало.

— Можешь быть уверен в чем угодно, это твое право, Джейк, но сегодня картошкой занимаюсь я и солить ее буду по своему усмотрению.

Ноэль наблюдает за этой сценой, прищурившись и сдвинув брови. Не говоря ни слова, он топает к солонке, лезет в нее своими толстыми пальцами, набирает гигантского размера щепоть, снимает крышку с моей кастрюли и, не пробуя пюре, швыряет туда соль. Что на языке Ноэля означает: «Изволь подчиняться практиканту, потому что на моей кухне ты, Лейла Митчнер, со своими взглядами ничего не решаешь». Яснее дать понять, что я здесь никто, ничто и звать никак, невозможно.

Я стою, как будто пыльным мешком огретая. Ответить нечем. Меня одновременно унизили, пристыдили и взбесили. Да так грубо. Можно сказать, изнасиловали. И ни черта тут не поделаешь. Будь я мужиком, двинула бы Ноэлю в рожу как следует. Но вместо этого я стою и молчу, разинув рот и выпучив глаза. Голова, кажется, сейчас лопнет; очень надеюсь, что у меня, как в тот раз, не пойдет кровь из носа. Не пора ли делать отсюда ноги?

Автоответчик голосом Фрэнка поет «Я верю в чудеса». Фрэнк звонит по два раза на дню, просто узнать, как у меня дела. Он приглашает меня к себе на обед, и, несмотря на его недавний монолог об осмотрительности, я уверена, что в итоге мы окажемся в постели. «Где женская загадочность?» — сказала бы Джулия. Но я не из тех, кто останавливается на поцелуях (да и она тоже, если уж на то пошло).

На верхний этаж, где живет Фрэнк, меня везет громыхающий грузовой лифт. Я принесла два гиацинта — один уже расцвел и благоухает, другой скоро распустится. Я придаю этим цветам символическое значение.

Поспешно взяв у меня цветы, Фрэнк кладет их на пол, притягивает меня к себе и целует, целует истово, ненасытно, будто после долгих лет разлуки.

Хорошо бы он никогда не переставал целовать меня вот так. Чем дольше это продолжается, тем яснее мне вспоминается мой первый опыт французского поцелуя. Это было с Дэвидом Эдельштейном, на галерке темного театра, где мы не смотрели «Серебряную стрелу».

Когда мы отрываемся друг от друга, я замечаю, что в комнате есть еще кто-то.

— Лейла, это Пепе, — говорит Фрэнк, обнимая меня за плечи.

Перед Пепе, на кухонном столике, раскрытый чемоданчик с травкой всех сортов.

— Тайская, чистая, обычная? — предлагает он.

— Нам надо было закончить одно дельце, — объясняет Фрэнк.

Пепе смотрит на нас и с улыбкой качает головой.

— Мы два дня не виделись, — оправдывается Фрэнк.

Пепе, кажется, понимает.

— Выкурите одну, пока я не ушел? — спрашивает он.

Фрэнк смотрит на меня.

— Спасибо. — Я рада, что найдется, чем успокоить нервы.

Фрэнк приготовил салат и спагетти с мясным соусом — под столом лежит хозяйственная сумка, набитая пустыми банками из-под рагу. Я принесла две бутылки хорошего калифорнийского каберне «Совиньон». Сегодня воскресенье, магазины закроются рано, а мне вовсе не хочется остаться без выпивки.

Пепе сворачивает большой косяк, а я под «Напрасное ожидание» в мягком исполнении Боба Марли прогуливаюсь по просторному жилищу, устроенному на чердаке. Не могу удержаться от вопроса:

— Где ты находишь деньги на такое жилье?

Фрэнк на другом конце комнаты, где у него оборудована кухонька, помешивает соус.

— Да оно мне дешево обходится, — кричит он. — Считай, почти даром.

— Почти даром — это сколько? — уточняю я в рамках своего частного исследования: мне всегда интересно, как другие умудряются выживать в Нью-Йорке.

— В пределах разумного, — отвечает он, закрывая дискуссию.

На стенах несколько картин маслом, изображающих Фрэнка. На каждой из них какая-нибудь черта его лица преувеличена: на одной нос изогнут уродливым крючком, на другой мочки ушей свисают до самых плеч. Забавные и грустные картинки. Есть тут и скрипка из топора, и что-то вроде маслобойки из колючей проволоки. Я потрясена.

— Это все твои?!

— Нравится? — смущается он.

— По-моему, здорово. Особенно автопортреты.

Боже, как я завидую Фрэнку: он может выразить себя в искусстве, а у меня нет никакой отдушины. Начиная карьеру на кухне, я думала, что выбрала творческую область, но оказалось, что профессиональная кулинария скорее похожа на скучный заводской конвейер. Я мысленно клянусь начать брать уроки бас-гитары. Образование лишним не бывает.

Мы с Пепе и Фрэнком, окружив большой разделочный стол, курим косяк размером с сигару.

— Ну, я побежал. — Пепе берет пальто и испаряется, спасая тем самым меня от ступора: мы успели выкурить только одну восьмую его «сигары».

«Начинай, крошка, начинай», — тянет Боб Марли… Обеденного стола нет, мы устраиваемся прямо на огромном алом восточном ковре: миски спагетти на коленях и деревянная салатница между нами. Я немедленно опустошаю бокал, чтобы успокоиться, но со спагетти не тороплюсь, смакуя сладкий томатный соус. Если питаешься исключительно ресторанными блюдами высокой кухни, баночный соус к спагетти может показаться деликатесом.

Только я положила в рот очередной кусочек, как Фрэнк наклоняется над салатницей и терпеливо ждет. Его лицо — прямо перед моим. Он дает мне прожевать, и целует в шею, мое слабое место. Когда он переходит от щеки к губам, у меня по спине бегут мурашки. У Фрэнка легкие и ласковые руки, они дотрагиваются до меня нежно и бережно, как будто боятся сделать больно.

События развиваются стремительно. Фрэнк угодил коленом в салатницу, мне в бок впилась вилка, но мы уже не можем остановиться. Сама не заметив как, я остаюсь в лифчике (обычно не ношу, купила специально для этого случая) и джинсах.

Фрэнк берет меня на руки, несет, как в кино, в дальний конец комнаты, ногой откатывает полупрозрачную ширму на колесиках. За ней кровать королевских размеров, в каждом углу по деревянному столбику в готическом стиле. Совсем не похоже на невинную, залитую солнцем белую постель из моих девичьих фантазий. Простыни и пуховое одеяло — серые, как у всех мужчин, а столбики наводят на воспоминания о сценах из «Дракулы» или «Грозового перевала».

Фрэнк опускает меня на кровать и стягивает свою футболку, обнажая бледную, гладкую грудь. Растрепанные волосы разметались по плечам. Он выглядит почти как Клаус Кински — бледный, но сексуальный, ранимый, но нежный.

Расстегнув молнию на моих джинсах, Фрэнк медленно стаскивает их за штанины, потом снимает свои брюки (белья под ними нет) и накрывает меня собой, легкими поцелуями касаясь моего лица.

Этого момента я ждала, но почему-то оказалась к нему не готова. В голову лезут мысли, от которых я каменею: что, если ему не нравится, как я целуюсь? Или мое тело? Что, если я ему вообще омерзительна? Эй, кто-нибудь, на помощь! Требуется срочная лоботомия!

Стащив с меня и трусики, Фрэнк никак не реагирует на узкую темную полоску волос — результат эпиляции воском в бразильском салоне. Может, он считает подобные изыски идиотскими? Или я не первая клиентка «Сестер Джей», которую он имеет честь осматривать?

Что за паранойя. Вообрази облака в голубом небе, горы, солнце, море. Думай о чем-нибудь приятном, ободряющем. Он явно от тебя без ума, ты влюблена в него по уши. Пусть ты знакома с ним всего неделю, что с того?

Мужское лицо пониже твоего пупка всегда обескураживает. Ну почему я не могу просто расслабиться и получить удовольствие?

Фрэнк прижимается и работает языком вроде бы в нужном месте, но я, как ни стараюсь, ничего не чувствую. Может, нужно помедленнее? Или побыстрее? Или чуть левее?

Неожиданно Фрэнк поднимается и поворачивается к тумбочке.

Не к добру.

Достает маленькую коробочку.

— Что это? — спрашиваю я.

Он молча срывает обертку.

— Сейчас увидишь. Я думаю, тебе понравится.

Я слышу негромкое жужжание. Фрэнк с надеждой в глазах показывает мне вибратор размером с пулю:

— Я купил это для тебя.

— Для меня?

— Ну да, ты же сказала, что любишь.

— Я? — абсолютно уверена, что ничего такого не говорила.

Я превратилась в подопытного кролика: Фрэнк нажимает на разные кнопочки, соответствующие разной силе давления. Он хочет, чтобы мне было хорошо, но, совершенно обескураженная, я начинаю подозревать, что в действительности мои ощущения его не интересуют. Ему важнее доказать, что он может сделать мне хорошо.

Мои попытки поэкспериментировать Фрэнк пресекает. Он берет инициативу на себя, он главный. А я-то всегда думала, что такое распределение ролей мне понравится.

— Фрэнк, — я кладу свою руку на его подрагивающую ладонь, — успокойся, все нормально. Ты и без этого отлично справлялся.

— Правда? — недоверчиво переспрашивает он, но жужжание прекращается, и Фрэнк опускает руку мне на живот. — Мне так не показалось.

— Ну и напрасно, — уверяю я таким тоном, будто знаю в этом толк. Незачем ему видеть, каким я стала тормозом в сексе.

Чтобы загладить эту неловкость (надеюсь, нашу общую), мы переходим к активным действиям. Как атлеты, мы прыгаем так энергично и дико, что через пять минут рама кровати ломается, и матрас заваливается одним углом на пол. Мы хохочем. Ну разве мы не созданы друг для друга? Разве нам не весело?

Фрэнк кончает. Я — нет. Я зациклилась на том, чтобы расслабиться, а при таком подходе по-настоящему расслабиться невозможно. Желудок завязывается узлами. По меньшей мере каждые две минуты я сжимаю ягодицы, пытаясь удержать (только этого не хватало!) газы. Намучившись, бегу в ванную — якобы почистить зубы.

— Лейла?

Фрэнк стоит под дверью. Я лихорадочно прикидываю, нужно ли его впускать. Яркий свет в ванной подчеркивает каждую целлюлитную ямочку. Глядя на свою жалкую физиономию в зеркале, я думаю: не создана ты для жизни с людьми, чучело. Подыщи себе подходящую стаю волков и тусуйся с ними. Или с семейством медведей.

— Одну секунду! — Я хватаю зубную щетку (их три в стаканчике на раковине) и выдавливаю аккуратную полоску пасты. Боюсь, что веду себя слишком бесцеремонно, — что, если Фрэнк один из тех парней, которые терпеть не могут, когда кто-то пользуется их зубной щеткой? Ну и пошел он, решаю я и начинаю истово чистить зубы. Дверь, слава богу, заперта.

— С тобой там все нормально?

— Да! Порядок! Просто чищу зубы!

— Ты не против, если я зайду отлить?

Окна нет, выключателя от вентилятора тоже не видно. Одной рукой я чищу зубы, другой размахиваю туда-сюда перед задницей, чтобы развеялось. Конечно, я не обязана его впускать, но вдруг он подумает, что я тут ширяюсь втихую или еще что? Я хочу, чтобы он считал меня крутой девчонкой! Крепко зажмурившись, я сплевываю, молюсь, размахиваю руками и вытираю рот цветастым полотенцем. Поворачиваю ручку и распахиваю дверь.

На губах Фрэнка неопределенная улыбка. В ярком свете ванной я замечаю маленькие красные пупырышки на внешней стороне его рук, и хватаюсь за этот недостаток как за соломинку. На бачке унитаза стоит тюбик геля для волос «Пантин». Воображаю, как Фрэнк, обеспокоенный собственной внешностью, укладывает волосы перед зеркалом — нарочито небрежно. От этого мне становится легче, но ненадолго.

Нырнув обратно в постель, я лихорадочно натягиваю одеяло до самого подбородка. Мне хотелось, чтобы между нами все было непринужденно и естественно, но я сама взвинтила себя до такого состояния, что какая уж тут естественность. В кишках снова заурчало. Мое бунтующее тело производит такие звуки, что я готова отдать жизнь, только бы они прекратились.

Фрэнк забирается в кровать и обнимает меня. Лицо у него умиротворенное, дыхание пахнет красным вином, марихуаной, соусом к спагетти и салатной заправкой. А от меня чем? Ах да, зубной пастой. Уф.

Неусыпным караульным у собственного тела, я отсчитываю час за часом, прислушиваясь к машинам, «скорым» и «пожарным» на Второй авеню. Тени на стенах и потолке, как в детстве, превращаются в людей. У бабушки с дедушкой в Нантакете был домик, весь утопающий в розах. Там, лежа на верху двухъярусной кровати и вглядываясь в тени на потрескавшейся побелке потолка, я разыгрывала целые пьесы с участием угрюмого бакалейщика Джимми, сморщенной старушки Чокстик, толстого садовника Эрни. Здесь, у Фрэнка, тени чужие — резкие, угловатые, неестественные, похожие скорее на машины, чем на людей.

Ночь длинна.

В шесть я сажусь на кровати и потягиваюсь, как будто мне никогда так хорошо не спалось. Как будто встать в такой час — для меня обычное дело. Кровать стоит прямо напротив импровизированной кухни на другом конце комнаты, еще одна ширма отгораживает ее от окон. Еще темно, и я с трудом различаю предметы, но свет не включаю: боюсь разбудить Фрэнка. Он тихо похрапывает.

Интересно, где у него кофе, не в морозилке ли? Точно! «Старбакс Фрэнч роуст». Отлично. Кофеварка есть? Нет. А фильтр для кофе? Нет. Посмотреть в тумбочках, ящиках, под раковиной. Ладно, обойдемся и ситечком с бумажным полотенцем. Кипячу воду, наливаю кофе на двоих, расставляю кружки и жду, голая, замерзшая…

Запах кофе пробуждает Фрэнка. Он приподнимается на локте и удивленно говорит:

— Как ты рано встала. Сколько времени?

— Шесть пятнадцать.

Он встает, идет в ванную, выходит оттуда с клетчатым фланелевым халатом, накидывает его мне на плечи. Потом обнимает меня, целует в обстриженные виски и снова забирается в кровать.

— Не возражаешь, если я еще немножко вздремну?

Не возражаю? Не возражаю? Разумеется, возражаю! Мне нужно срочно мотать отсюда! У меня кишечная катастрофа! Не стоило, наверное, варить кофе, но ведь хотелось соблюсти приличия. Нельзя же просто с воплем выбежать в предрассветный город, стискивая ягодицы. Это уж точно не было бы круто.

Глоток кофе может оказаться смертельным для моих внутренностей, но я не сдаюсь. Как будто нет ничего естественнее, чем готовить кофе у Фрэнка на квартире в понедельник утром, в шесть пятнадцать.

Фрэнк лежит на боку, с головой под одеялом.

— Нет, больше не усну, — бормочет он минут через пять и присоединяется ко мне. Включив свет и обнаружив мое примитивное приспособление для варки кофе, обнимает меня сзади за талию.

— А ты изобретательная, — замечает довольно, куснув мое ухо.

— Молоко? Сахар? — улыбаюсь я.

— Просто черный.

Спокойствие, только спокойствие. Веди себя невозмутимо, как будто ты всю жизнь варила Фрэнку кофе. Я подхожу к огромным окнам и безмятежно (ха!) наблюдаю за проносящимися по Второй авеню машинами. Люди выгуливают собак, бомжи толкают тележки, мусор закручивается в маленькие смерчи. Небо серое, и, хотя еще рано, мне ясно, что весь день будет таким же.

Обернувшись, чтобы глянуть на комнату в утреннем свете, я вижу, что чистота здесь безупречная, если не считать посуду на ковре и неубранную кровать. Я тяну время, прежде чем сделать глоток: от кофе мои кишки точно зайдутся в конвульсиях.

— Ну, мне пора, — заключаю я, ставлю кружку на столик и направляюсь к шкафу за пальто. Эх, будь я нормальным человеком, как было бы славно поваляться в постели со своим новым парнем. Но не судьба.

— Уже? — Фрэнк явно обижен.

— У меня сегодня куча дел. — Ничего лучшего на ум не приходит.

— Но поцелуй я по крайней мере получу? — Фрэнк подходит ближе.

Нужно бежать, бежать, бежать!

Я улыбаюсь, надеюсь, не идиотской, а сексуальной утренней улыбкой после совместно проведенной ночи. Не довольствуясь простым поцелуем, Фрэнк засовывает свой кофейный язык мне в рот. Дело хорошее, но время выбрано неудачно.

— Я тебе позвоню, — обещает он.

— Конечно. — Я накидываю пальто и неспешной походкой кинодивы (надеюсь, это выглядело именно так) выхожу за дверь. Я настолько озабочена предстоящим путешествием через весь город, что забываю посмотреть с улицы на окно Фрэнка. Потом гадала, стоял ли он там.

Я не увольняюсь из «Такомы» ни завтра, ни послезавтра, ни после-послезавтра, потому что боги решили одарить меня мимолетной улыбкой. Каким-то чудом Дэнни О’Шонесси с Джейком разом заболели. Раньше чем через неделю на работе их ждать не приходится. Поскольку у Ноэля больше никого нет (к тому же я все равно практически одна готовила для О’Шонесси рабочее место), он нехотя ставит меня на соте. Но предупреждает:

— Если мне придется спасать твою задницу больше чем один раз за вечер, отправлю обратно на закуски, поняла?

Последние два месяца я изучала все тонкости каждого блюда соте. Я узнала, что жареный лук с ячменной начинкой хорошо сочетается с красным люцианом[38] в крепком бульоне, посыпанным острым перцем-чили и политым маслом из кориандра. Что фазана, обжаренного с обеих сторон и доведенного до готовности в духовке, подают с тыквенным ризотто, клюквенным пюре и стрелками чеснока. Что морского окуня, припущенного в оливковом, а затем в сливочном масле и подрумяненного в духовке, нужно выкладывать на горку из картофельного пюре, обложенную по кругу молодыми репками и жареной кукурузой, сбрызнутой бальзамическим уксусом.

Рэй в подвале нарезает телячьи отбивные.

— Эй, мамуля, иди-ка, глянь на телятину!

Я стою рядом с ним, улыбаясь во весь рот, не в силах вымолвить ни слова, и слежу, как он вырезает мясо между ребрами острейшим ножом и кладет каждый кусок на стоящие перед ним весы.

— Сияешь как медный таз.

— Угадай, кто сегодня на соте?

— Вот это да-а! — Рэй, похоже, взволнован не меньше меня. — Не сядь в лужу, мамуля. Покажи ему, на что ты способна.

— Покажу, не сомневайся.

Решив все делать по науке, я прежде всего прокаливаю сковороды с толстым слоем крупнозернистой соли. Затем, ухватив щипцами сложенное бумажное полотенце, надраиваю этой солью дно сковороды и смазываю его арахисовым маслом (азы профессиональной кухни: при высоких температурах это масло не так быстро сгорает, как другие).

Сегодня среда, поэтому зал наполняется часам к восьми. Я работаю методично и сосредоточенно, рассчитываю время, чтобы мясо и рыба были готовы одновременно с гарниром. Ноэль стоит над душой, наблюдает, скрестив руки на груди, выгнув бровь, выискивая ошибки.

Я в ударе — сообразительная, организованная, старательная. Такое впечатление, что Ноэль разочарован отсутствием промахов. Но ничто не может испортить мое хорошее настроение и мою радость: я так благодарна ему за этот шанс. Я хочу впечатлить его. Ты думал, Ноэль, я ни на что не гожусь? Смотри же!

Мы с Хавьером работаем слаженно, как первая и вторая скрипки в оркестре, постоянно согласуем время готовности наших блюд. Хавьер — отличный напарник (геев, правда, ненавидит; иной раз у них с Хоакином чуть не до драки доходит, но мне-то что за дело). Я мечтаю о том, как Ноэль уволит О’Шонесси и поставит меня на соте. Давненько работа на кухне не шла так хорошо. Бифштексы Хавьера готовы одновременно с моим фазаном и окунем, все составные части блюда горячие, специй ровно столько, сколько нужно. Несмотря на обычное сумасшествие и крики, такой четкий ритм создает иллюзию, что на три часа нам дано навести в мире порядок.

Всю неделю я доказываю себе, Ноэлю и прочим, что умею готовить соте. Чувствую себя морским волком: подумаешь, соте, пара пустяков. Но вот мои минуты славы позади. Ноэль не увольняет О’Шонесси и не ставит меня на соте — он отправляет меня обратно, на участок холодных блюд, где, судя по всему, мне и предстоит провести остаток своих дней.

Я требую встречи с Ноэлем. Я решительно настроена не беситься и не обижаться. Буду вести себя благородно, никого не проклиная. С тех пор как я работаю с Ноэлем, мой интерес к кулинарии полностью улетучился. Я ненавижу этого типа со страстью, которая запросто может спалить меня изнутри.

В обеденный зал под стеклянной крышей, где мне предстоит встреча с Ноэлем, Хоакин приносит стакан простой воды.

— На этот раз без крови, ладно? — просит Хо.

Я киваю и глубоко дышу. Ноэль садится за столик напротив меня; я стараюсь улыбаться как можно естественнее.

— Чем могу быть полезен, красотка? — осведомляется шеф.

Заранее речи я не готовила и сама поражаюсь тому, что произношу:

— Для начала позвольте сказать, что работа в «Такоме» под вашим руководством меня многому научила.

Ноэль удивлен. И доволен.

— Вы даже не представляете, как много мне дали, — продолжаю я.

— Ну-у… рад, что смог тебе помочь, красотка, — простодушно говорит Ноэль.

— Хотела, чтобы вы это узнали, прежде чем я уйду.

Странное дело — на меня снисходят счастье и умиротворение. Да, я ухожу. Я всегда считала, что с врагами нужно обращаться великодушно и ни в коем случае не выдавать своих страданий. Только до сих пор мне приходилось применять эту тактику к мальчикам, которые нехорошо со мной обошлись.

У Ноэля явно гора с плеч свалилась.

— Уже уходишь? Так быстро?

Быстро? Больше года прошло, но какая разница.

— Боюсь, что да, — вздыхаю я.

— Ты была ценным работником на моей кухне.

— Правда? Ха. Тогда, может, остаться? — предлагаю нахальнее, чем собиралась.

Ноэль нервно ерзает на стуле и кривит губы, как мальчишка, пойманный на лжи.

— Есть конкретные планы? — уходит он от ответа.

— А как же. Рассматриваю несколько предложений, — вру я. На самом деле ты, скотина, раздавил меня в лепешку, и я не знаю, захочу ли вообще работать на кухне!

— Хорошие места? — интересуется он. Не знаю, понял ли он, что я вру, но в данный момент мне это безразлично.

— Отличные.

Я делаю скромную паузу. Хочу поблефовать, просто чтобы увидеть его реакцию.

— Дэвид Боули пригласил меня на соте, — заявляю я, прекрасно зная, что Ноэль не станет проверять. Это было его первое место работы, и, по слухам, великий мэтр Боули регулярно доводил его до слез.

Утратив дар речи, Ноэль лишь молча трясет головой.

— Видите ли, я у него подрабатывала по выходным.

Трудно сказать, верит он мне или нет, ни черта не поймешь по его лицу.

— И представьте, мои навыки его глубоко впечатлили. Что можно объяснить исключительно работой с вами.

Ноэль откидывает назад голову, поднимая бровь; по его жирной физиономии расползается вопросительное выражение: «Издеваешься?»

Прежде чем он успевает открыть рот, я продолжаю:

— Там славный коллектив, просто не терпится приступить к работе.

Я вежливо, с улыбкой, протягиваю руку. Ноэль пожимает ее и выдавливает:

— Нам будет тебя не хватать.

Похоже, он потрясен больше меня.

Перспектива любви и бедности побуждает меня к активным действиям, и следующее утро я сижу на телефоне, обзванивая всех знакомых, связанных с ресторанным делом. Пинки Фейну, другу Оскара, принадлежит «Золотая лилия», четырехзвездочный ресторан в Мидтауне, который славится фирменным блюдом под названием «кошельки нищих» — это тончайшие блинчики с начинкой из белужьей икры и сметаны. Их связывают по несколько штук стрелками лука скороды, припудривают пищевым золотом и подают в канделябрах, словно свечи. Пинки известен тем, что расхаживает по ресторану с парой наручников и пристегивает обедающих к спинке стула, чтобы они ели «кошельки» без помощи рук. Остальные посетители, видимо, должны получать удовольствие, наблюдая страдания ближнего.

Прежде чем заняться ресторанным бизнесом, Пинки разбогател на банковских операциях. Несмотря на колоссальный успех «Золотой лилии», никто не воспринимает Пинки всерьез: он настаивает на звании шеф-повара, а сам не способен сварить даже яйцо. И даже женившись на Сильвии, истинной опоре ресторана, он остался гулякой с откровенной слабостью к азиаткам.

Пинки обожал заглядывать на кухню «Такомы» и раздавать непрошеные советы. Помню, однажды приперся с вырезанным из какого-то черно-белого кулинарного журнала снимком женщины в клетчатых поварских легинсах, кокетливо прикрывающей ладонями голую грудь. Подмигнул и сказал:

— Не хочешь такие? Я тебе сам куплю.

— Спасибо, Пинки. Классные штаны.

Мне всегда было его жалко: я не раз наблюдала, как он, спотыкаясь, шатается по своему ресторану, с красным лицом и слезящимися глазами, и глушит неразбавленный джин из граненого стакана. Из месяца в месяц его лицо все больше сжималось в кулачок, нос заострялся.

В следующий раз, понятное дело, он заявился с эластичными штанами в упаковке с бантиком. Я была польщена, но примерить презент и не подумала. Других проблем было выше крыши, не хватало еще отбиваться от насмешек. Не так уж трудно было догадаться, что скажут ребята, если я стану разгуливать по кухне в клетчатых колготках (иначе их и не назовешь).

Ноэля колготки привели в телячий восторг, идея показалась ему бесподобной: «Давай, красотка, покажи всем, что там у тебя есть». Козел. Они и по сей день лежат у меня в нижнем ящике гардероба.

В «Золотой лилии» мест нет, но Пинки обещает позвонить друзьям в «Итериз Инкорпорэйтед» — эта компания имеет контракты с множеством городских музеев, театров и оперных домов.

— Ты ведь не против свободного графика?

— Конечно нет.

— Ну и лады.

Этим же вечером звонит шеф-повар из Линкольн-центра и предлагает на следующей неделе обслуживать банкет на 250 персон — 20 долларов в час. Я соглашаюсь.

Снова близится час расплаты, и сумма в 1000 долларов за крошечную квартирку на двоих в Вест-Виллидж представляется мне грабежом, особенно теперь, когда я опрометчиво отрезала себя от постоянного источника дохода. Даже работая полный день, с медицинской страховкой, я едва сводила концы с концами. Став вольным художником, не добываю даже на квартплату и, похоже, до самой смерти не скоплю ни гроша.

Глупо, конечно, но я решаюсь попросить в долг у Джулии. Она согласна одолжить 500 баксов. Возвращать буду с интересом. В буквальном смысле. Планирую ли я когда-нибудь устроиться на работу, интересуется Джулия. Или ей придется содержать меня всю оставшуюся жизнь? И о чем только я думала, когда ввязалась в эту аферу с кулинарией? Неужели не понимала, что стряпней достойных средств не заработаешь?

«А лицедейством?» — вертится у меня на языке. Как будто ей одной позволено мечтать и рисковать. Хотя когда это Джулия рисковала? Да она за всю жизнь ни дня не работала!

Джулия зла и разочарована. Она рекомендует мне, раз уж дела совсем плохи, окрутить какого-нибудь престарелого миллионера. «Тебе это не помогло», — едва не ляпнула я, но, слава богу, удержалась.

А мамочка принялась пополнять список «Почему Лейла — нехороший человек»:

Она чуть со стыда не сгорела, когда меня вышвырнули из интерната за четырехлитровую бутылку «Попова», обнаруженную завернутой в плед под моей кроватью. Она настрадалась от моей связи с женатым человеком. Измучилась за те три года, что я шлялась по Западу. Ей вечно приходится выпутывать меня из бедственных положений, в которые я регулярно вляпываюсь. Я встречаюсь исключительно с никчемными лоботрясами, которые недостойны завязывать мне шнурки.

И это еще не все. Я ленива, стараюсь пройти по жизни, тратя минимум усилий, и поэтому совершенно в этой жизни не разбираюсь. Я эгоистка и неряха. Я не оправдала своего воспитания. Я использую людей, но в то же время слишком щедра и легковерна, из-за чего становлюсь жертвой разных подлецов. По мнению моей матери, я Неудачница — именно так, с большой буквы.

Всю жизнь я слышу подобные монологи и уже готова поверить, что Джулия в чем-то права. Я и сейчас не перебиваю. Она расписывает, какое отвратительное я существо, пока, наконец, не подходит к торжественному финалу, к главному выводу. К какому же?

— Я слишком тебя любила!

Но довольно обо мне. Весной Джулия собирается с Паоло в Аспен, кататься на лыжах. Она бы с радостью пригласила меня, но, разумеется, я буду слишком занята поиском работы.

И все это за 500 долларов? Лучше бы я подцепила пару клиентов у консервного завода. Быстрее, денежнее и, главное, не так унизительно.

— Эй, угадай, кто выиграл зеленую карту в лотерею?

Никогда не видела Густава таким счастливым. Мы сидим в баре «Голубой ленты». Он заказал бутылку французского шампанского «Тэттэнже» и большое блюдо устриц.

— Ты?

— Не я один, еще куча народу.

— Сколько их там раздают?

— Точно не знаю. Порядочно-э. Ты хоть представляешь, что это значит?

— Нет.

— Это значит, что мне не придется возвращаться домой и я никогда больше не увижу этого вонючего ублюдка! Ура! — он чокается со мной и, запрокинув голову, делает два больших глотка.

— Какого вонючего ублюдка? — переспрашиваю я, держа бокал за ножку и неспешно потягивая вино.

— А пошел он. Даже говорить не хочу.

Густав залпом допивает вино. Наливает еще. Щелкает пальцем по краю бокала и поднимает на меня глаза.

— Паршивец, сукин сын-э. Мне от него житья не было. Матери тоже. Я ушел из дома в шестнадцать. Рассказывал?

Мотаю головой:

— Такое бы я не забыла.

Первый раз Густав заговорил о своей австрийской семье.

— Я работал в ресторанчике при дядиной бензоколонке. Там и научился готовить.

— Отец тебя бил?

Густав смотрит на меня и с ожесточением говорит:

— Бил — не то слово. Как это у вас называется?

— Дубасил?

— Что такое «ду-уба-асил?»

— Бить очень сильно.

— Да, вот именно-э. Он сломал об меня палец! — Густав выпрямляет средний палец (я чуть со стула не падаю, а ему хоть бы что) и тычет себе в челюсть. — Правда, он уж совсем старик; надеюсь, скоро сдохнет.

Впервые кто-то при мне признался, что желает смерти родителю. Я облегченно вздыхаю. Исповедь Густава несколько успокаивает меня: не такая уж я уникальная злодейка, как думала.

— С детства мечтал, чтоб он поскорее сдох-э.

— А когда он действительно умрет, ты, возможно, пожалеешь, — задумчиво говорю я. Вспомнила о покойном отце, и сердце екнуло. Сказать по правде, я до сих пор на него в обиде.

— Ну уж нет, — возражает Густав, качая головой и делая еще пару глотков. — Черта с два! Клянусь, я буду самым счастливым человеком на свете!

За стойкой бара — громадный полинезиец с перевязанным локтем. Он не шутит, когда утверждает, что это атрибут профессионала: устрицы парень щелкает, как орехи. Вытаскивает мясо из раковин, раскладывает на блюде со льдом и ставит его перед нами на прилавок, сдвинув в сторону стаканы и бутылки. Мы с Густавом чокаемся раковинами и, громко причмокивая, заглатываем ледяных, солоноватых, скользких моллюсков.

— Круто-э. Знаешь, как растет жемчуг?

— Все начинается с песчинки, да?

— С песчинки, соринки — неважно, главное, что этого мусора там быть не должно. Они затягивают его перламутром, а в итоге получается жемчужина. Вот и я так хочу со своей жизнью. Превратить плохое в хорошее-э… Ах да, — подпрыгивает он, будто только что вспомнил, — у Вестсайдского шоссе сдается закусочная, там объявление висит. Хочу тебе показать.

— Ты собираешься открыть собственный ресторанчик?

— Ага. «У Густава».

— Ты хотел сказать — «У Лейлы»?

— Может, все-таки просто — «У Густава»?

— «У Лейлы» лучше. Слушай, ты это серьезно, Густав? Вправду возьмешь меня к себе?

— Серьезно, как инфаркт-э.

— Ты вроде не хотел быть шеф-поваром.

— Я не хочу быть шеф-поваром в чужом ресторане, а в собственном — другое дело.

— А где деньги найдешь?

— Спонсоры нужны, это точно. Первым делом позвоню дяде. Надеюсь, и Оскар поможет. А ты что скажешь? Как по-твоему, твоя мать заинтересуется?

— Сомневаюсь.

— Деньжата-то у нее водятся, верно?

— Верно, только она не любит делиться.

— А что, если… как там ее?

— Джулия.

— Что, если назвать ресторан «У Джулии»?

— Может, на это она и клюнет.

К концу вечера мы с Густавом договорились сходить туда на следующий день. Как всегда, счет оплатил он.

Густав провожает меня до велосипеда, на прощание целует в щеку и неожиданно сообщает:

— А я к Жемчужине.

Ничего себе — на часах двенадцатый час.

— К какой Жемчужине?

— Помнишь, та красотка из «Тайского дворца»?

— Так у вас, ребятки, сладилось?

— Я не говорил-э?

— Наверно, забыл. Поверить не могу, что она запала на такого кобеля, как ты.

Густав с оскорбленным видом хватается за сердце:

— Кто кобель? Я?

В моей шутке только доля шутки. Не нравится мне, когда мои друзья заводят себе девушек. В глубине души хотелось бы верить, что все они ждут не дождутся того дня, когда я снизойду до того, чтобы лечь с ними в постель.

— Приятного вечера, — вздыхаю я.

— О, приятный вечер обеспечен, — подмигивает он. — Она танцовщица. Я говорил? Такая гибкая.

— Это здорово.

Я вспоминаю Жемчужину: точеная, спортивная, длинные шелковистые черные волосы — действительно красотка. Представляю ее в постели с Густавом, и мне вдруг становится очень грустно. Не потому, что я хочу быть на ее месте, а потому, что мне трудно радоваться чьей-то счастливой любви, когда у самой все так ужасно.

Стараюсь не гадать, звонил ли Фрэнк, но не могу. Я ведь и поужинать с Густавом согласилась главным образом для того, чтобы убраться из квартиры, где наверняка не отходила бы от телефона в ожидании звонка. Прошло два дня, а Фрэнк все еще не объявлялся, хотя должен бы, после той ночи.

Вернувшись домой, обнаруживаю Джейми восседающей на матрасе бок о бок с парнем, весьма привлекательным и по виду — богатым, в отутюженном белом хлопковом пиджаке и свободных брюках. Мне он незнаком. Джейми нарядилась в обтягивающее платьице, у кофейного столика валяются черно-желтые, в цвет, «лодочки» из крокодиловой кожи от Гуччи.

Оказывается, можно чувствовать себя оборванкой и в собственном доме.

На столике — недопитые бокалы с шампанским и большое серебряное ведро со льдом, в котором лежит запотевшая бутылка «Кристалла». На заднем плане Ван Моррисон тихо поет: «И это ошеломило меня». Джейми улыбается так, как будто безумно рада меня видеть.

— Привет, Лейла! Это Том.

— Привет, Том.

— Очень приятно, Лейла, — отвечает Том. — Шампанского?

Он встает и любезным жестом приглашает меня присоединиться к их празднику любви.

— Спасибо, — благодарю я. Влюбленная парочка, шампанское — только этого мне и не хватало.

— Никто не звонил? — бросаю небрежно, чтобы не выдать, как важен для меня этот звонок.

Джейми, сочувственно улыбаясь, качает головой.

— К сожалению, нет, дружок. Ну же, садись к нам, расскажи, что происходит.

Тот случай с кровотечением сослужил мне добрую службу: теперь мы с Джейми ладим. Правда, видимся редко, что, как я теперь догадываюсь, связано с Томом.

— Ничего не происходит.

— И все-таки я заметила, что кое-кто не ночевал дома в воскресенье.

Я пытаюсь закрыть тему:

— М-да?

— Да.

— Новый парень? — интересуется Том.

— Можно сказать, — бормочу я.

— Влюбился в нее по уши, — поясняет Джейми. — Пел по автоответчику: «Я верю в чудеса» и все такое.

Она многозначительно смотрит на Тома: видал, какие бывают ребята?

— Впечатляет, — поддакивает Том. Непонятно, шутит или нет. — Он звонил?

— Нет, — отвечаю я.

— Позвонит, — убежденно обещает Джейми. — Он от тебя без ума, да разве и может быть иначе!

Что с ней сегодня? У меня внутри все оборвалось, когда я узнала, что Фрэнк не звонил. Я чувствую, как теряю всякую связь с реальностью, проваливаясь в дыру психоза. Больше всего хочется закрыться у себя и проплакать всю ночь, но меня почему-то прорывает, и я описываю в подробностях каждую мелочь, каждую фразу и слово между мной и Фрэнком. Мои слушатели вежливо смеются — у меня определенно крыша поехала, но в небольших дозах и чокнутые забавны.

— Потерпи, пусть пройдет какое-то время, — наставляет меня Том, словно старинный друг.

— Попробую, — соглашаюсь я. — Но это нелегко.

— И поспокойнее с ним, — добавляет Джейми.

— Хороший совет, — подтверждает Том.

— Вы оба так и делаете? — спрашиваю я, умирая от желания узнать их историю.

— А то! — Том обнимает Джейми.

Откуда это внезапное желание надраться в стельку? Нет уж, ограничусь сигаретой. У меня вдруг открываются глаза, и я вижу, что моя чопорная, благопристойная до занудства Джейми чувствует себя гораздо увереннее и уютнее с этим невероятно симпатичным и, похоже, надежным Томом, чем я — с Фрэнком. Я нервная, дерганая неудачница. Джейми подбрасывает пальцами ног свои «лодочки» и пьет шампанское, а я как угорелая лечу в ванную — кишечник опять взбунтовался.

— Ты такая симпатичная девушка, не круглый же он дурак, чтобы дать тебе уйти, — говорит Том, когда я возвращаюсь.

Ой, ради бога! Какая угодно, только не симпатичная.

— В мои планы не входит, чтобы он меня бросил, — отвечаю я. — Если кто-то кого-то и бросит, то это я брошу его.

Том пожимает плечами.

— И что значит этот жест? — паникую я.

— Тебе не кажется, что ты немножечко спешишь?

— Том, милый, ты просто не понимаешь женскую душу, — говорит Джейми.

— Так просвети меня. Пожалуйста!

— Женщина обычно больше вкладывает в отношения, чувствует острее. Верно я говорю, Лей?

— Абсолютно.

Звонит телефон.

— Телефон! — вскрикиваю я.

— Спокойствие! — смеется Том.

Джейми разделяет мое волнение:

— Пусть прозвонит три раза.

После третьего звонка я беру трубку. Щелчок — сорвалось. Не выпуская телефон из рук, я говорю:

— Наверно, ошиблись номером.

— О, дружок, как жалко.

— Выпей еще шампанского, — услужливо предлагает Том.

Я спрашиваю:

— У тебя есть друзья?

— Полно, — Том наливает мне еще бокал.

— Это хорошо. Кстати, что празднуем?

Глаза обоих сияют, они глядят друг на друга, смущенные и счастливые.

— Нашу помолвку! — выдыхает наконец Джейми. Крепко поцеловав Тома в губы, она выбрасывает вперед тонкую ухоженную руку и вертит у меня перед носом огромным ослепительно сверкающим бриллиантом.

— Помолвку? Сколько же вы вместе?!

От моего вопля Джейми и Том разом подскакивают.

— Извините. — Я быстро справляюсь с собой. — Просто это так… неожиданно. И так здорово!

Сию же секунду иду топиться в Гудзоне.

— Сколько мы вместе? Месяца три? — прикидывает Том.

— Три месяца, — повторяю я в трансе.

— От судьбы не уйдешь, — поет Джейми.

— Да уж, — отзываюсь я. Надеюсь, это не прозвучало как «зелен виноград».

Шампанское кончилось; я пытаюсь уговорить Тома с Джейми распить со мной «Курвуазье», но они отказываются и, махнув мне на прощание, закрываются в ее спальне. А я остаюсь на диване, в одиночестве и безысходности, вцепившись в горлышко бутылки. Бокал? К дьяволу бокал! Я вытаскиваю пробку, запрокидываю голову и лью в себя жгучую жидкость. «Пусть будет горячо», — говаривал дедушка Митчнер, и мне становится горячо. Мне становится горячо снова и снова, а потом мне становится грустно. Я устала, я хочу умереть. Но я иду в ванную и чищу зубы. И перед смертью нужно выглядеть прилично.

Мне так жаль себя, что, забравшись в постель, я зажмуриваюсь и беззвучно лью слезы. Уголки рта ползут вниз в страдальческой гримасе. А тут еще это воркование за стеной, негромкий смех, музыка.

Ну почему ты не позвонил, Фрэнк? Почему?

Самоистязание только началось, как вдруг снова звонит телефон. Оборвав скулеж, я подскакиваю с матраса и рывком открываю дверь. После четырех звонков включается автоответчик. Настенные часы показывают полпервого.

— Привет, Лейла, это Фрэнк. — У него усталый голос. — Извини, что так поздно, — только что закончил запись. Мы заперлись в студии, и я никак не мог позвонить. Думал поговорить с тобой, но, похоже, тебя нет дома. Попробую завтра.

Меня нет дома? Где же мне быть? Шастаю со своими шикарными друзьями по светским тусовкам? Черта с два. На меня накатывает волна облегчения — жаркая, тропическая. Он не врет! Он и вправду работал! Конечно, он только что закончил запись, и понятно, что у него не было ни одной свободной минутки. Голос Фрэнка успокаивает меня, уверяет, что все будет в порядке. Я подхожу к автоответчику и пять раз прокручиваю сообщение, вслушиваясь в интонации. Врет — не врет? Неужто в самом деле за двое суток не нашел времени на звонок? А «позвоню завтра» не означает ли — сегодня?

Решаю поверить. Альтернатива была бы слишком трагична. Я кружусь в танце в обнимку с угловым столиком: впервые после нашей постельной встречи у меня появилась надежда. Забравшись обратно в кровать, пытаюсь уснуть, но после спиртного не выходит. Без конца бегаю то в ванную — глотнуть водички, то в туалет. Наконец погружаюсь в беспокойный сон. Мне снится, что я удираю от врага. Я стреляю, но пули не долетают или уходят в сторону перед самой мишенью. Бросаюсь к древнему телефону с диском — вызвать помощь, но все ошибаюсь номером. Звонки срываются, в трубке отбой.

Жадно глотая кофе, я брожу кругами по квартире и мучительно прикидываю, позвонить Фрэнку или нет. Нехорошо не позвонить человеку, если он оставил сообщение, но сейчас только полдевятого, он может подумать, что я прямо-таки сгораю от нетерпения поговорить с ним. Надо подождать хотя бы полчаса. Если он так поздно лег, то должен быть дома.

В девять я звоню. После четырех гудков голос Фрэнка произносит:

— Чего надо? Дождитесь сигнала и валяйте.

Я чуть не бросила трубку. Почему его нет? Нарочно, что ли, не отвечает на мои звонки?

— Привет, Фрэнк, это Лейла Митчнер. (На случай, если у него дюжина знакомых Лейл.) Получила твое сообщение вчера ночью. Спасибо, что позвонил. (Миленький дрожащий фальцетик.) Меня почти весь день не будет, но попробуй перезвонить, когда сможешь. Надеюсь, скоро поговорим.

Ах, какие мы подобострастно-любезные. Мой голос скакал по октавам, как у Мэрайи Кэри, когда она поет национальный гимн. Что в этом парне такого, что я вся трясусь как желе? Всем сердцем надеюсь, что он ничего не заметит.

На крик Густава с улицы я открываю ему дверь подъезда и слушаю, как он топает до шестого этажа на своих роликах. Его светлые вихры мелькают на лестнице то справа, то слева, и вот он передо мной — красный и потный.

— Отлично выглядишь, — сообщает он, с грохотом подкатывая ко мне, и целует в щеку.

— Только без твоих шуточек, Густав, я не в настроении.

— Какие шуточки? Я серьезно!

— Глубоко тронута.

— И правильно. — Он плюхается на матрас в гостиной, тяжело дыша. — Кстати-э, я вчера забыл рассказать. Этот придурок, О’Дебил…

— О’Мудак? Что он там еще выкинул?

— История шикарная, тебе понравится. Говорят, в один прекрасный день Ноэль решил попробовать новый рецепт фокаччи, знаешь, итальянская лепешка, а миксер-то — тю-тю!

— Ух ты, — оживляюсь я. — Класс!

— Разумеется, после случая с ножом Ноэль набрасывается на О’Шонесси, который, ясное дело, клянется-божится, что он, дескать, ни при чем. Ноэль чешет в затылке: мол, ему-то что ж теперь делать — топать к О’Шонесси домой искать миксер или как? Тем временем этот парень все прикладывается к коксу, и тут один из его шайки — помнишь ту ночь, когда мы ловили кайф?

— Еще бы.

— Так вот, один из этих бугаев заглядывает в окно. Пятница, я на соте, на кухне дым коромыслом…

— Господи, Густав, не тяни, как кончилось: хорошо, плохо?

— Очень плохо. — Он весь сияет. — Бугай сует в окно во-от такую пушку, метит в Ноэля и требует подать ему О’Ублюдка. Посетители сначала не въезжают, но тут какая-то слабонервная бизнес-дамочка замечает ствол и поднимает визг. Оскар в баре, нажрался до потери пульса, а Ноэль чуть не наложил в штаны, как баба-э. Он и слова не успел вымолвить, как Хавьер хватает Дэнни за халат и пытается вышвырнуть из кухни. О’Пидору не светит расставаться с жизнью, верно? Он как бешеный дерется с Хавьером, — Густав размахивает перед собой кулаками, — а его дружок-бугай, не будь дурак, включает этот… знаешь, такой химический душ, на случай пожара, с потолка брызжет? Эта вонючая пена заливает всю кухню. Посетители наутек! Кр-расота-э.

— А что потом?

— Как это «что потом»? Тебе мало?

— Дэнни застрелили или что?

— А начхать мне, что случилось с Дэнни. Бугай вытащил его из ресторана, размахивая пистолетом, как ковбой, швырнул в черный «лексус» и смылся.

— Ч-черт.

— Ага, ч-черт.

Густав предлагает на выходных покататься с ним на лыжах в Хантере, но я, чтобы не признаваться, что мне это не по карману, отвечаю:

— Терпеть не могу Хантер. Я там из принципа не катаюсь. — И это правда.

— Слушай, — удивляется он, — я вырос в Австрийских Альпах, но, как видишь, от Хантера нос не ворочу.

— На Западе лучше, — возражаю я.

— Тогда что ты делаешь здесь?

— Я встретила парня.

— Да ладно! — недоверчиво говорит Густав. — Ты?

— Что? Думаешь, вру? — спрашиваю я.

— Не знаю-э, — он качает головой. — Пожалуй, нет.

Сообразив, что я обиделась, Густав ерошит мне волосы:

— Да брось ты! Я ничего такого не имел в виду… Ну и кто же он?

— Познакомились в «Хогс».

— «Хогс»! — восклицает он. — Тогда покажи мне его.

Густав ласково треплет меня по плечу. Я ожидаю чего-нибудь теплого, искреннего.

— Ты с ним трахаешься?

— Не твое собачье дело!

— Ты с ним не трахаешься.

— Почему бы и нет?

— Не трахаешься, — заключает Густав. — Поверь мне, я бы знал.

— Кто бы сомневался.

— Малышка! Когда ты позволишь Густаву сделать тебя счастливой женщиной?

— М-м, дай подумать, — бормочу я, прижав указательный палец к подбородку и поджав губы, — пожалуй, верный ответ «никогда».

— Ты не знаешь, что теряешь-э.

— Прекрасно знаю, к тому же я разбила бы тебе сердце, сам понимаешь.

Густав хватается за грудь, изображая приступ. Потом, покачиваясь, выпрямляется и произносит:

— Vamanos[39].

У меня похмелье после вчерашнего, но на улице дышится легче. Воздух свежий, и, несмотря на пронизывающий ветер с Гудзона, денек обещает быть солнечным и в целом приятным. Заметив, что я дрожу, Густав обнимает меня.

— Потом вместе позавтракаем, ладно?

— Ладно, — соглашаюсь я. Густав никогда не разрешает мне платить. Говорит, это австрийское правило. Не знаю, не знаю… Но пусть платит, раз ему так хочется, — поможет мне растянуть деньги Джулии.

— Не спросишь, как прошла ночь? — намекает он.

— Наверняка замечательно, — коротко говорю я. Подробности мне ни к чему.

— Сначала мы вместе с ней занимались йогой в фитнес-клубе. Она подрабатывает инструктором, так что-э…

— Этим и объясняется ее гибкость?

— Пр-роехали. — Густав пытается изобразить Джо Пеши[40], но становится еще больше похож на Арнольда.

Вдалеке показалась закусочная моей мечты — сияющая хромированными поверхностями, с большой неоновой стрелкой (перегоревшей) на крыше, которая указывает вниз, на табличку «Ешьте здесь». Густав дает мне свой мобильник и тычет в объявление об аренде:

— Звони.

Набираю номер.

— Закусочная «Большое яблоко», — отзывается женский голос.

— Здравствуйте, меня зовут Лейла Митчнер, я звоню по поводу аренды закусочной на Вестсайдском шоссе.

— Секундочку.

Я слышу приглушенный голос на заднем плане:

— Эдди! Насчет закусочной!

Трубку берет мужчина:

— Да?

— Здравствуйте, это Лейла Митчнер. Я хотела бы поговорить с вами об аренде закусочной.

— О, конечно. Пр-рекрасно. Хотите посмотреть?

— Мы с компаньоном стоим прямо перед ней.

— О, хорошо, отлично. Я сейчас в еще одном своем заведении, «Большом яблоке». Могу подъехать через пятнадцать минут. Устроит?

— Вполне. До встречи.

Повесив трубку, я поворачиваюсь к Густаву и, подпрыгивая, чтобы согреться, сообщаю:

— Он едет.

— Сейчас?

— Ага.

— Давай заглянем в окна, может, что увидим.

Стойка бара и несколько столиков заставлены грязными стаканами и чашками. В проходе осталось ведро со шваброй. Густав рвется влезть по столбу на крышу и осмотреть здание, но я отговариваю.

— Зачем там ведро? — размышляет он вслух. — Может, потолок течет…

У подоспевшего Эдди вид человека, который собрался продать как минимум городской мост. На нем что-то красное, плохо сочетающееся с седыми висками. Он сразу приступает к делу:

— Итак, вы двое заинтересованы в том, чтобы открыть здесь ресторан? Отлично, просто отлично. Место идеальное. У меня здесь раньше сын работал. Ему принадлежала кулинарная компания «Филм-Фуд» — дела шли великолепно, великолепно. Но вы же знаете, как это бывает с детьми. Он решил, что хочет сам снимать фильмы, а не кормить съемочную группу и актеров. Думаю, его можно понять. Он уже пару месяцев в Голливуде. Только вчера разговаривал с ним. Представляете, у него есть шанс продать сценарий.

Густав изучает гриль, духовку, посудомоечную машину, едва ли не залезая внутрь, чтобы лучше рассмотреть, а я оглядываю интерьер и думаю, что с ним можно сделать. Я представляю себе приличную модную закусочную, не слишком дорогую, где подавали бы качественные, красиво оформленные домашние блюда — пикантный мясной рулет, бифштексы, жареного цыпленка, картофельное пюре с подливкой, шницель по-венски, торт с мороженым, корзинки с пятью сортами домашнего хлеба. Мы с Густавом готовим, а бригада красоток — точь-в-точь девушки из клипа Роберта Палмера «Просто неотразима» — обслуживают посетителей, создавая особую, стильную атмосферу. Наше заведение станет одним из лучших в своем роде.

Густав практически ничего не спрашивает: ни он ни я не можем вставить ни слова.

— Так вот, я снял это помещение на пятьдесят лет и могу для вас сделать вот что: мой юрист заключит с вами договор субаренды — три тысячи в месяц. Оплата раз в месяц, раз в год — как захотите. Вы даже не представляете, как это выгодно!

Наконец Густав обрывает его:

— Спасибо, мы позвоним.

Мы направляемся по узким булыжным улочкам в «Дом», ресторан на Корнелия-стрит. Густав на редкость молчалив. Как только мы входим внутрь, он говорит:

— Не верю я этому чуваку-э. Заведение пустует давно, дураку понятно. Уж больно красиво он нам его расписывал. Если это такое замечательное место, почему никто еще не открыл там ресторан?

— Вот мы и откроем.

— Не думаю, малышка. Когда что-то воняет, этот шнобель чует сразу, — возражает он, показывая на свой большой нос. — Крыша рушится, плиту нужно переставлять. Это дорого. Потому и арендная плата такая низкая.

— Значит, безнадежно? — спрашиваю я.

— И связываться не стоит, это и слепой бы увидел. Но мы ведь продолжим поиски, да-э? Что ты будешь?

— Чизбургер с беконом.

— Я тоже.

Когда я прихожу домой, на автоответчике мигает огонек. Прошу тебя, Господи, пусть это будет Фрэнк. Не подведи, не оставь меня, Господи!

— Здорово, Лейла, это Фрэнк.

Ур-р-ра!

— Похоже, я опять работаю допоздна. Как насчет обеда в пятницу?

Сегодня понедельник. Даже такой законченной идиотке, как я, понятно, что Фрэнк меня динамит. Что ж, в эту игру можно играть вдвоем. Не стану отвечать на звонок. Если хочет меня увидеть, может, в конце концов, приложить усилия. А если нет — у меня есть своя жизнь. На Фрэнке свет клином не сошелся. У меня полно друзей и полно дел, буду развлекаться и работать. Я решила отплатить Фрэнку его же монетой. Сама не знаю почему, но я объявила ему войну. Если Фрэнк не собирается меня кинуть, то я веду себя как стерва. А если он собирается меня кинуть, то я больше не желаю его видеть. Одно точно: с каждым днем мое отчаяние нарастает.

Я спускаюсь в цокольный этаж Линкольн-центра, где повара работают прямо в коридоре: кухня слишком тесна, а ведь помимо постоянных есть и особые заказы. Вдоль стены на столиках с колесами лежат разделочные доски; бригада мексиканцев рубит на куски сырого лосося.

Шеф-повар отправляет меня на шпинат к Максин. Она худенькая, неловкая, с жиденькими волосенками мышиного цвета. Мы с ней практически ровесницы, но выглядит она лет на шестнадцать и примерно с этого возраста всерьез занимается кулинарией. Максин мечтает о месте кока на какой-нибудь частной яхте, бороздящей Средиземное море, но пока кормится случайными вечеринками вроде этой.

В четыре руки, и тоже в коридоре, мы ощипываем шпинат и складываем его в пластиковые пакеты. Листочек за листочком Максин разворачивает передо мной историю своей жизни. «Я жила в Лондоне с мужем и двумя детьми…»

Она выглядит так молодо, не верится, что она замужем и уж тем более что у нее есть дети. Тяжелая повесть о любви, пьянстве и лжи с каждой минутой становится все грязнее и грязнее. Это не та история, которую я с легкостью могла бы вместо нее продолжить, что-нибудь вроде: «Ты закрутила роман с домработницей, она ушла от тебя к твоему мужу, они поженились и забрали детей». Я молчу и слушаю.

К четырем часам кухонный народ расходится, мы несем шпинат к раковине, моем его, а потом варим на пару в больших кастрюлях. Он уваривается в несколько раз. Шеф-повар, Роберт, — парень неплохой, без ноэлевской напыщенности, но все же со своим понятием о месте женщины на кухне. Мужчины готовят филе миньон, жарят на рашпере цыплячьи грудки, варят лосося на медленном огне, колдуют над бордоским, соево-имбирным и сливочно-укропным соусами, а мы с Максин отжимаем воду из вареного шпината.

Впрочем, у Роберта есть и большой плюс. Он один из тех шефов, которые не брезгуют никакой работой, за что я готова смириться даже со шпинатом. Это не парень, а здоровенный медведь, с густой бородой и в резиновых сандалиях. Обходя по очереди всех поваров, он помогает каждому и наконец выходит в коридор, к нам с Максин.

— Где ты работала? — спрашивает он у меня.

— В последнее время в «Такоме», — отвечаю я.

— О-о. Ноэль Барджер, — сочувственно тянет Роберт.

— Ага, — киваю я, а он останавливает меня, вскинув ладонь в листьях шпината: — Ноэль — этим все сказано.

— А что с ним такое, с Ноэлем Барджером? — интересуется Максин.

— Ну… скажем, его чрезмерно волнует собственное достоинство, — говорит Роберт.

Я заинтригована.

— Что ты имеешь в виду? — переспрашиваю я в приятном ожидании, что знающий человек подтвердит то, что мне уже известно.

— Ты ведь слышала, что случилось в «Такоме»?

— Конечно, — отзываюсь я. — Пусть скажет спасибо, что не получил пулю в зад.

— По-моему, мы говорим о двух разных историях, — посмеивается Роберт.

— Ты о чем? — не понимаю я.

— Я слышал, — Роберт зачерпывает большую пригоршню шпината и выжимает его обеими руками, — что Оскар нашел себе нового дружка.

— ЧТО?

— Не знала? — хохочет Роберт.

У меня отвисает челюсть. Выкатив глаза, я неуверенно говорю:

— Ноэль не голубой! — Не в защиту Ноэля как мужика, боже упаси, — скорее от изумления.

— Это ты так думаешь, — возражает Роберт. — Однако у Оскара губа не дура, верно?

— Боже…

— Да ладно, я слышал, и не на такое люди идут, чтобы получить место шефа.

Никогда не ожидала, что буду жалеть Ноэля, но, когда Роберт рассказал, что Оскар его уволил и он нигде не может найти работу, я действительно начала его жалеть. До тех пор, пока Роберт не притащил лоток с головками чеснока и не заставил нас удалять несъедобные зеленые ростки из середины каждого зубчика. Тогда уже я начала жалеть себя и Максин.

Абдул (дневной повар на соте в «Такоме») предлагает свести меня с Уэйном Нишем из «Марта». Джимми, такомский пекарь, когда-то работал с Жан-Жоржем. Рэй советует поговорить с его приятелем Мики, который занимается рыбой: тот, кажется, знает всех в бизнесе. Густав рекомендует встретиться с женщиной-шефом по имени Лори из «Западной 12-й».

Представительный и вежливый Уэйн Ниш полдня водит меня по кухне «Марта». Соте жарит карибиец Натаниэль, который раньше работал на Пинки в «Золотой лилии». Натаниэль — местная легенда, славится не только смертельными дозами рома, которые поглощает за приготовлением изысканных блюд, но и мужским достоинством невероятных размеров.

Уэйн мне нравится. Вопреки общепринятому представлению о шеф-поваре как о человеке взвинченном и раздражительном, он излучает спокойствие. К сожалению, вакансий у Уэйна нет. Если что-нибудь появится, он мне сообщит.

До Жан-Жоржа дозвониться невозможно.

Мики я вытягиваю из «Университетского клуба», куда меня впускают только на один бокал, поскольку я не в юбке. Мики водит меня по всевозможным ресторанам и знакомит с шеф-поварами, а сам раздает длинные белые конверты, набитые наличностью. Чтобы не выглядеть деревенщиной, я надела свои единственные приличные брюки с подходящей блузкой, кофейного цвета ботинки и длинный пиджак.

Один из шефов, француз с длинными сальными лохмами, сморщенной кожей пьянчуги и «голуазом», дымящем в уголке рта, принимает конверт с вымученным видом, будто столкнулся с очередным унижением в своей горькой, полной разочарований жизни. Мики представляет меня и говорит, что я закончила «Кордон Блё». Он заинтересованно расширяет глаза:

— Лё «Кордон Блё»? C’est quoi ça?[41]

— Чего он сказал? — переспрашивает Мики.

— Хочет знать, что это такое, — перевожу я.

— Ну ты даешь! — Мики толкает шеф-повара в плечо. — Это же кулинарная школа — «Лей Корд-он бля»! Правильно я говорю? — оборачивается ко мне.

Я киваю.

— Ah bon? C’est une école?[42]

Большинство моих знакомых французов понятия не имеют, что «Кордон Блё» — кулинарная школа. Для них это не что иное, как характеристика: высший сорт.

— Oui, c’est ça[43], — подтверждаю я, неожиданно увидев себя глазами этого человека. Избалованная американочка, пожелавшая узнать жизнь с изнанки и немножко поработать на кухне, вот и все. Он не продаст мне того, на что потратил всю свою несчастную жизнь.

Нам с Мики весело вместе, мы распиваем светлое пиво «Амстел» в пустых барах. В «Бачи» к Мики подходит толстяк средних лет и расцеловывает в обе щеки.

— Дядя Доум, — шепотом объясняет Мики, дождавшись, когда толстяк отойдет на приличное расстояние. — Только что из тюрьмы. Видишь на нем часы? Это «Ролекс». Снял с умирающего.

Проведя вечер с Мики, в поисках работы я не продвинулась ни на шаг, но по крайней мере развлеклась. Он подвозит меня домой на белом «Форде», причем я сгоряча назвала адрес Фрэнка. Когда мы подъезжаем, я пытаюсь разглядеть, горит ли у него свет, но в окнах темно.

— Дай пять, — требует Мики, протягивая руку.

Я крепко жму ему руку, как бизнесмен при заключении сделки.

— Я еще кое-кому позвоню, посмотрю, что можно сделать.

— Спасибо, Мики, это было бы здорово. Я тебе давала свой номер, да?

— Так точно.

Я подхожу к звонку и останавливаюсь, уставившись на него. Мики все еще ждет, пока я войду внутрь, поэтому я поворачиваюсь, машу ему и улыбаюсь, как будто так и надо. Не следовало бы звонить — это жест слабости и отчаяния, но рука сама поднимается и зависает над металлическим квадратиком. Не надо!

Окинув взглядом улицу, я вижу неподалеку навес и направляюсь к нему. Совершенно не соображаю, что делаю и даже что думаю. Я должна встретиться с Фрэнком или по крайней мере поговорить с ним — роман с автоответчиком уже доводит меня до белого каления. После той ночи мы так толком и не разговаривали. Кажется, он пытается отделаться от меня, даже не дав ни одного шанса. Видимо, Фрэнк не разглядел меня настоящую, но если бы мы встречались подольше, я бы смогла расслабиться. Я была бы спокойной, уверенной в себе и милой, безо всяких комплексов, проблем с желудком и причуд.

Швейцар открывает дверь, я вхожу.

Несколько минут понаблюдав за тем, как я, взвешивая все «за» и «против», ломаю руки перед кнопкой звонка, швейцар проникается ко мне отеческой заботой и предлагает оставить записку.

— Вот, напиши ему, — он роется в своем ящичке в поисках ручки и бумаги. — «Жду ответа, как соловей лета».

Ручка в моих окоченевших пальцах зависает над листом. Дорогой Фрэнк. Фрэнк… Привет, Фрэнк. Здорово, дружище. Г-ну Фрэнку Стилмэну… О черт!

Я благодарю швейцара и выхожу в ветреную ночь, проклиная собственную трусость. Переходя через Вторую авеню, заставляю себя обернуться и посмотреть на окно. Темно по-прежнему. Часы показывают начало второго. Может, спит?

Дома на автоответчике меня ждет сообщение от Фрэнка.

— Привет, Лей, я просто так. Хотел сказать, что думал о тебе. Прости, что так много работаю. Я скучаю. На выходных повеселимся, да? Спи, моя радость, усни…

У-уф. Нужно расслабиться.

Джейми сообщает, что в конце мая переедет к Тому.

— Ты только не беспокойся, дорогая, я помогу найти кого-нибудь на мое место.

Мне не хочется никого видеть на ее месте, я привыкла к Джейми. Даже думать об этом не хочу. Если уж на то пошло, не хочу думать ни о чем — ни о работе, ни о Фрэнке, ни о Джулии. У меня черная полоса в жизни, из тех, что толкают человека к пропасти. Похоже, люди нередко совершают самоубийство из-за таких вещей, из-за которых умирать совсем не обязательно. Просто некоторым легче удалиться самим, нежели найти другую соседку, парня, мать.

Звонит телефон, и я хватаю трубку на первом же звонке. Плевать, что подумает Фрэнк.

— Котенок! Ты дома! Я вчера оставляла тебе сообщение, прослушала?

Джулия.

— М-м, нет. Джейми забыла сказать.

Или мне надоело играть роль твоей девочки для битья?

— Бернштейны пригласили меня с Паоло на седер[44] в этом году, я подумала, почему бы тебе с нами не поехать?

Представляю себе крепыша Паоло с длинным черным конским хвостом и в бархатной ермолке. Из еврейских праздников Джулия отмечает только Пасху. Насколько я помню из детства, празднество заключается в затяжных молитвах, урчащих желудках, грудах петрушки, соленой воде и вонючей фаршированной рыбе.

— Не могу.

Многозначительная пауза.

— Очень жаль, — наконец цедит она, смертельно оскорбленная.

Время от времени Джулии нравится делать вид, что мы одна семья. Я некогда поддерживала этот миф, но мне надоело. В данный момент мне в голову лезут разные разности, вроде: почему я такая идиотка? На черта мне эта кулинария? Какого дьявола я сложила все яйца в одну корзину, которую нашла в «Хогсе» две недели назад? Кто виноват? Я виню Джулию.

— Ну и как твои дела? — меняю я тему.

— О, дела просто изумительно. Я тут кое-что изменила в своей квартире. Да, я месяц назад купила замечательный персидский ковер, он стоит целое состояние, но с цветовой гаммой гостиной никак не сочетается. Я подумала, может, ты захочешь взять его на время?

— Тебе негде его хранить?

— Он мог бы прекрасно вписаться в твою гостиную. Не знаю, какие там у тебя краски…

— Никаких.

— Глупости, котенок, у каждой комнаты есть цветовая гамма.

— Ты ни разу не была у меня в квартире, но смею уверить, цветовой гаммой здесь и не пахнет, — возражаю я, невольно глянув на потрепанный серый вязаный коврик, который Джейми подарила бабушка. Единственная наша попытка украсить интерьер.

— Не зайдешь посмотреть, что я у себя сделала? Такие метаморфозы, не поверишь. Я поставила новые окна, переделала кухню. Поляк, который клал плитку, сказал, что из меня вышел бы превосходный дизайнер. Говорит, если я захочу с ним сотрудничать…

— Похоже, у тебя талант.

— Кстати, как там у тебя с поиском работы?

— Отлично, — вру беззастенчиво. — Предложения сыплются со всех сторон.

— В детстве ты хотела стать врачом.

— Не помню, — говорю я. В висках пульсирует кровь.

— Ну, может, выйдешь за врача.

— Изголодался по Лейле, — заявляет Фрэнк, когда на следующее утро я, сонная, беру трубку. — Увидимся?

— М-м…

Сколько я ждала, пока ты снизойдешь до меня?

— Лично я в выходные с удовольствием свозил бы тебя куда-нибудь покататься на лыжах. Как ты на это смотришь? Ну, то есть я знаю, что ты прекрасная лыжница…

— Отличная идея.

Итак, он переспал со мной и после этого неделю не видел. Ну и что? Разве мне не нужен добросовестный трудяга? Разве не с таким человеком я хочу завести семью и детей?

Фрэнк объясняет, что мы можем остановиться у его друга по колледжу, который живет под Шугарбушем, так что средства потребуются скромные, и это хорошо. Моя финансовая ситуация ухудшается. У меня не хватит денег даже на подъемник, тем более что теперь удовольствие покататься по вермонтскому снежку стоит больше семидесяти баксов в день. Однако существует много вещей, о которых Фрэнку знать не обязательно, и одна из них — мое банкротство. Выдвинув ящик комода, я достаю из-под кучи нижнего белья новенькую «Мастеркард»: раз уж все равно от долгов по кредитке никуда не деться, почему бы не начать их делать сейчас?

— Одна загвоздка, — добавляет Фрэнк. — Нужна машина.

— Не проблема, — с готовностью отвечаю я, хотя на самом-то деле проблема есть. Я вызываюсь попросить машину у Джейми; не слишком приятно, но так хочется устроить самые головокружительные выходные в своей жизни.

Первое, что говорит Джейми:

— Он решил куда-то свозить тебя на выходные, а машину напрокат не взял?

— Угу.

В самую точку.

Но Джейми сама на седьмом небе и рада быть полезной. Теперь, на пути к супружескому счастью, она всеми силами старается помочь мне наладить отношения с Фрэнком.

— Бери машину! На здоровье! — разрешает она. — Я все равно хочу от нее избавиться: у Тома гораздо лучше.

— У Тома тоже есть машина?

— БМВ. Не машина — фантастика, чуть ли не сама себя водит, представляешь?

— С трудом.

Мне нравится водить Джеймину четырехлетнюю «джетту»: шустрая машинка. Нравится водить вообще. Очень хочется похвастать перед Фрэнком, какой я классный водитель. Ну и просто посидеть за рулем.

Я заезжаю за ним; он швыряет снаряжение на заднее сиденье и останавливается у дверцы водителя:

— Ты не против, если я поведу?

— Нет-нет. Конечно. Давай, — поспешно отвечаю я, немедленно делая себе выговор за мягкотелость. Стало быть, не судьба поразить Фрэнка своими шоферскими способностями.

Фрэнк, слава богу, за рулем явно не новичок, что заметно поднимает его в моих глазах. На Вестсайдском шоссе он достает сигарету и, зажав ее в зубах, сообщает:

— Планы изменились. К моему другу не едем, — без объяснения причины. — Я забронировал номер в «Пайни-Лодж-шале».

Он собирается платить за мотель? Или предполагается, что половину оплачиваю я? Черт, опять желудок закувыркался.

Мы едем долго, и, хотя он не говорит этого напрямик, я вижу, что Фрэнк не в восторге от моего выбора дисков. «Адская летучая мышь» определенно выводит его из себя.

Я подпеваю, идеально попадая в ноты и в такт, с модуляциями. Должно быть, чересчур разошлась, поскольку Фрэнк бурчит:

— Как насчет «Уин»?

— Ладно, — соглашаюсь я, — только после этой песни.

Фрэнк не сводит налитых кровью глаз с дороги и упорно молчит. Я занервничала: иногда достаточно такого пустяка, как песня, чтобы оттолкнуть мужчину.

— Или прямо сейчас, — уступаю я, вынимаю «Митлоуф» и вставляю диск группы «Уин». Лицо Фрэнка смягчается. Вот и ладненько — чем бы дитя ни тешилось…

Я надеюсь, что эти выходные сломают все барьеры, сделают нас с Фрэнком ближе. Скорее бы пройти через эту неловкую фазу и научиться понимать друг друга с полуслова.

Мы останавливаемся у «Макдоналдса», я заказываю филе-о-фиш и яблочный пирог («Осторожно, горячая начинка!»). Фрэнк берет биг-мак, большую порцию картошки и большой молочный коктейль.

— Никогда не видел, чтобы это кто-нибудь ел, — замечает он, когда прыщавая девчонка за стойкой кладет свертки на поднос с бумагой.

— Филе-о-фиш?

— Да.

— Попробуй как-нибудь.

— Может, и попробую. Еще и яблочный пирог, э-э? Ну ты даешь.

От этой реплики я инстинктивно втягиваю живот и опускаю руку в карман, нащупывая двадцатидолларовую банкноту, которую прихватила на всякий пожарный. Вытаскиваю смятую бумажку, чтобы Фрэнк видел: я не халявщица, я готова платить за обоих.

— Тринадцать пятьдесят, — объявляет девчонка.

Фрэнк сует ей свою двадцатку со словами:

— С этим я справлюсь.

Как-то странно он себя ведет, отстраненно, и меня это пугает. Заплатить-то он заплатил, но совершенно ясно, что ему жалко своих денег. А как же — «я изголодался по Лейле»?

В «Пайни-Лодж-шале» мы приезжаем за полночь. От центральной части с огромными окнами на фасаде, крыльями расходятся номера мотеля. Мы вываливаемся из машины, как Чич и Чонг[45]. Холодно и тихо, снег падает большими пушистыми хлопьями.

Мы перетаскиваем лыжи, ботинки и сумки из багажника в мотель. Земля уже припорошена снегом, и я поддаю его своими походными башмаками.

— Хороший завтра будет снег, — говорю я.

— Скорей бы на лыжи, — соглашается Фрэнк.

Мне вдруг стало легко-легко. Как это мило он сказал: «Скорей бы». Я представила себе румяного радостного маленького мальчика, которого мама укутала с ног до головы, он провел в снегу целый день и даже не заметил, что устал и замерз… Это самый приятный наш диалог с начала поездки. Грозовая туча, собравшаяся над «джеттой», потихоньку рассеивается.

Когда мы у себя в номере готовимся лечь в постель, меня беспокоит только одно. На мне кружевное белье, которое я купила лет пять назад в «Секрете Виктории» и ни разу не надевала. Всю поездку оно натирало мне пах. Впрочем, уж из-за этого мучиться осталось недолго. Я разливаю мерло по мотельным пластиковым стаканчикам.

Фрэнк расстегивает мой пуховик и, пристально глядя на меня, осторожно стягивает с меня свитер. В его действиях есть что-то странно театральное. Мол, соблазняя тебя, я должен выглядеть именно так. Но ничего. Он просто прелесть… Ему так хочется скорее покататься на лыжах.

Фрэнк укладывает меня на кровать, целует в шею и, не обращая внимания на кружевное белье, оказывается у моих ног. Волосы у него растрепались, на губах порочная улыбка.

Боже, неужели он собирается сосать мои пальцы?

Ноги у меня никогда не потели, но значит ли это, что и сейчас они пахнут нормально? Остается только надеяться. Все в порядке. Возьми себя в руки. Сосать пальцы — это смело, сосать пальцы — это сексуально. Ради бога, Лейла, тут нет ничего такого…

Фрэнк гладит мой большой палец, как будто разогревает обед, потом облизывает, словно леденец, берет его в рот и сосет, втягивая щеки, постепенно засасывая все глубже. Совсем как поросенок.

Я лежу голая на синтетическом покрывале, вся в мурашках от холода. Фрэнк, обсасывающий пальцы моих ног, выглядит идиотски. Хуже всего — я не могу поверить, что он получает удовольствие. Выбросить бы все мысли из головы, да поскорее. Но, как и в прошлый раз, я чувствую себя неловко, особенно когда Фрэнк достает наручники и говорит:

— Ты плохо себя вела?

Я смеюсь, надеясь, что Фрэнк не видит выражения моих глаз.

— О да, — как можно убедительнее отвечаю я, — очень плохо.

— Ну, тогда давай руки за спину.

Не рановато ли для наручников? Разве такие вещи не обсуждают заранее?

— Это из-за дисков? — Я пытаюсь шутить, чтобы снять неловкость. Меньше всего на свете мне хочется показать ему, что я этим никогда не занималась. Пусть он считает меня опытной, видавшей виды женщиной.

Но Фрэнк не смеется. Его глаза остекленели, он где-то в своем собственном мирке.

Я стою на четвереньках, стараясь не угодить носом в паршивую акварель на стене, с изображением лесной лощины. Руки за спиной скованы наручниками. Я не чувствую себя опытной, видавшей виды женщиной. Я чувствую себя глупо и неудобно, но Фрэнк уже возбужден, приходится делать вид, что я тоже.

Если Фрэнк и замечает, что мне не так весело, как ему, то он этого не показывает. Он крутит меня, приподнимает, кладет на бок, наклоняет вперед и назад, поднимает мне ноги, поддерживает за задницу. Я утыкаюсь лицом в подушку.

Через четверть часа я уже чувствую себя надувной куклой, которую используют по назначению. Пытаюсь придумать хоть что-нибудь, что поможет получить маломальское удовольствие, но фантазия отказывает напрочь. Вероятно, дело в скрытой фригидности, которая выбрала столь неподходящий момент, чтобы проявить себя. Я впадаю в оцепенение и жду, когда он кончит.

Тугие наручники оставили у меня на запястьях глубокие красные следы. Фрэнк — сама внимательность: целует и нежно растирает отметины:

— Больно?

Не больно, но почему-то хочется плакать. Не то чтобы я испугалась. Скорее, мне неловко. Мой психиатр, фанатичный последователь Фрейда, как-то рассказывал мне об одном пациенте, который считал себя садистом и якобы мог по одному взгляду на девушку определить, «наказывали» ее когда-нибудь и понравилось ли ей это.

Мне совсем не понравилось. На самом деле я хочу обычной любви, как любая другая женщина на планете. Я хочу, чтобы мужчины стояли передо мной на коленях с голубыми коробочками от «Тиффани» в руках. Так что же я делаю в этом паршивом отеле с Фрэнком, который надевает на меня наручники?

«Наверно, что-то тебе в этом нравится», — сказал бы мой психиатр, вынув изо рта не зажженную трубку (он пытался бросить курить).

Окажись на моем месте другая девчонка, я посоветовала бы ей просто встать и уйти и никогда об этом не жалеть. Но когда это происходит не с кем-то, а с тобой, все гораздо сложнее. Поведение Фрэнка можно объяснить несколькими причинами:

а) он парень слабый, неуверенный в себе, и, связав женщину, он чувствует себя — пусть всего на минуту — хозяином (вызывает жалость, сентиментальную нежность);

б) он плевать на меня хотел, ему нечего терять (оскорбительно);

в) я ему симпатична и он думает, что наручники мне в кайф (мечтательность ненаказуема);

г) с моей личностью это совершенно никак не связано, на моем месте могла оказаться любая другая (тяжелый удар);

д) все это одна большая шутка — ха! Ха!

Спала отвратительно. Едва продрав утром глаза, немедленно засыпала в кофеварку «Максвелл Хаус», потом откупорила мерло и сделала большой глоток прямо из бутылки. Фрэнк на кровати в позе восточного паши наслаждается сигаретой.

Сама знаю, мы с ним — два жалких идиота, но в тот момент мне кажется, что выглядим мы круто, как в кино.

Мерло на самом деле — этап моей подготовки к лыжным состязаниям. Кое-кто считает, что к спиртному прибегают от трусости, но, по-моему, иногда совсем не помешает хлебнуть для храбрости. Сегодня я намерена на спусках заткнуть Фрэнка за пояс и слегка нервничаю. Фрэнк же выглядит совершенно невозмутимо.

Наврав, что иду в вестибюль за картами и информацией, я выскакиваю в коридор, пропахший табачным дымом, и как угорелая несусь по ковру в поисках ванной.

Когда через двадцать минут я возвращаюсь в номер, Фрэнк смотрит мультики, устроившись на краю кровати. Одет он черт знает во что: мешковатые солдатские штаны, хлопчатобумажная водолазка и джинсовая куртка.

— Нашла? — спрашивает он.

— Что нашла? — откликаюсь я.

— Карты.

— Ах да, карты. Нет, у них не было. — И, чтобы разрядить обстановку: — А ты не замерзнешь?

— Не-а, — тянет Фрэнк, не отводя глаз от телевизора и рассеянно почесывая щетину.

Такое наплевательское отношение к одежде до добра не доведет, это точно. Каждый истинный любитель природы знает, что нужно всегда быть готовым к худшему. На открытом воздухе быстро избавляешься от иллюзий, что кататься в джинсах или армейских штанах — стильно, что хлопок — модная ткань. Слои и слои одежды! Много слоев из материалов, природе не известных. Если вы заблудитесь в горах, они оградят вас от холодной сырости, спасут от медленной (хотя, как я слышала, не такой уж неприятной) смерти.

Не без самодовольства я приступаю к процедуре облачения. Поверх теплого нижнего белья надеваю кучу одежек из синтетики и наконец натягиваю толстые лыжные штаны с дополнительной защитой на заду и на коленях («Гортекс», моя гордость), куртку с карманами на молнии и вязаный ободок вместо шапки.

— Выглядишь как заправский лыжник, — замечает Фрэнк.

Что ты в этом понимаешь. Если кататься на лыжах каждый день три сезона подряд, нельзя не выглядеть мало-мальски прилично. Да, я смотрюсь как заправский лыжник. Потому что я и есть заправский лыжник, мальчик с наручниками!

На стоянке в Шугарбуше я отдаю Фрэнку свою кредитку, мысленно заклиная его не покупать по ней билеты. Мне приходит в голову, что, хотя Фрэнк пригласил меня на эту прогулку, основной момент, который он должен был взять на себя — бесплатное жилье, — уже пролетел. Я позаботилась о транспорте, и если он не раскошелится и на подъемник, то, похоже, дело идет к тому, что оплачивать всю эту идиотскую поездку предстоит мне. За вычетом пиршества в «Макдоналдсе».

Солнце сияет, морозно — минус четыре. Позавчера был сильный снегопад, так что деревья и не расчищенные участки все еще под снегом. В кресле подъемника Фрэнк закуривает, я от сигареты отказываюсь. Между прочим, времени прошло всего ничего, а он уже начал дрожать. Застегнув доверху свою куртку от «Маунтин Хардвэр» и подняв воротник, я опускаю защитные очки — все лицо закрыто. Вперед. Радуйся, веселись.

Сойдя с подъемника, я неуклюже загребаю снег ногами, не хочется выкладывать перед Фрэнком сразу все карты. Он пока ничего не подозревает, и не надо. С первого его движения вижу, что на лыжах он стоит нетвердо: ноги прямые, колени и плечи одеревенелые, палки держит вертикально, как костыли. Но, как я скоро убеждаюсь, плохую технику Фрэнк компенсирует напором. Он несется, наклоняя корпус на поворотах, неуклюже виляя внешней лыжей (не умеет правильно переносить вес).

С вершины горы я, будто в замедленной съемке, вижу, как на полной скорости Фрэнк оступается, одна лыжа отлетает назад и в сторону, он, словно балерина, поворачивается спиной вперед — БАЦ!

Люди с подъемника кричат:

— Эй, живой?

Группа тинейджеров издает сочувственные возгласы. Спускаясь к Фрэнку, я подбираю потерянную лыжу в тридцати метрах от него, шапку (двадцать один метр), очки (двадцать) и палку (десять). Он расстроен и зол на себя.

— Споткнулся обо что-то, — оправдывается он.

— Может, просто не разогрелся?

— Угу.

Ближе к последней горке он тормозит и оглядывается на меня. Я глубоко вдыхаю и выкидываю все мысли из головы. Самое серьезное препятствие, с которым сталкиваются все лыжники, страх, я преодолела. Мотор! Нацеливаюсь на цепочку мягких пушистых сугробов, пружиню в коленях, словно гармошка, — бум, бум, бум, уф, уф, уф. Я вошла в ритм, набрала нужную скорость, смотрю перед собой, отталкиваюсь палками и вот наконец слетаю с последнего пригорка, как орел на государственном гербе. Кто она, эта Хозяйка горы? Что за бесстрашная покорительница снежных склонов? Для кого-то лыжи — всего лишь свежий воздух, тренировка и адреналин в крови, а для Лейлы Митчнер — обнадеживающее напоминание, что есть в этом мире вещи, которые она, безо всякого сомнения, делает хорошо.

С видом олимпийской чемпионки я торможу рядом с Фрэнком. Сложившись пополам, он возится с застежкой на ботинке. Мое выступление прошло мимо него.

Теплеет. Я сдергиваю повязку и спускаю очки на шею, чтобы остудить голову. Мы с Фрэнком становимся в очередь на четырехместный подъемник, и вдруг — ба! какие люди! В соседней очереди я замечаю знакомую фигуру в наряде, подходящем больше для балета, чем для лыж: блестящие эластичные бежевые штаны обтягивают жалкое подобие задницы, бежевая, в тон, отороченная мехом стеганая куртка обхватила тощую талию. Люсинда. А слева от нее — высокая фигура почти в таком же лыжном прикиде, как у меня. Дик Давенпорт.

Люсинда что-то верещит, а Дик пристально смотрит в мою сторону. Мы узнаем друг друга практически одновременно.

— Лейла? — говорит он.

— Дик!

Почему я так рада видеть Дика Давенпорта, понятия не имею. Может, эти выходные превратились в такую пытку, что мне приятно любое знакомое лицо? Такое чувство, будто я столкнулась с другом детства.