Под созвездием Рыбы

Под созвездием Рыбы

Я коллекционирую реки.

С удовольствием перебираю в памяти те, на которых побывал, жил на берегу в избушке или в палатке, ловил рыбу, рисовал.

Первое место занимает, конечно, Вишера, которая впадает в Каму. Это настоящая красавица, с течением то быстрым, то плавным, с порогами, с тайгой и с причудливыми скалами-скульптурами над черными омутами. В ней водятся и таймень, и хариус, настоящий хариус, крупный, с фиолетовым плавником, черным лбом и золотым брюхом. Я ловил его. А вот тайменя не ловил, зато видел с лодки, как он дремлет в глубоком бочаге на камнях, увитых охряной водорослью.

О Вишере можно писать и вспоминать сколько угодно, но есть в запасе и другие реки. Ну, хотя бы подмосковная речка Ялма, которая протекает в Мещерских лесах. Шириной с болотную канавку, она вдруг разливается великими плесами, на которых осенью берет язь.

Хороши названья рек из моей коллекции. Например, притоки Вишеры — Вёлс, Улс, Лыпья. Или Карабула — приток Ангары. Карабула — вот уж действительно разбойничье, пиратское слово.

Над Карабулой я летал в вертолете с десантниками, выслеживающими таежные пожары. Она извивается по тайге, сворачивается змеей, оплетает тайгу какими-то тройными морскими узлами, ее излучины блестят под солнцем и трепещут, как хариусы.

Есть в запасе и два ручья, протекающих в Якутии. Вот как звучат их названия — Юндюлюн и Кюндюдей.

Я коллекционирую реки — рисую их, ловлю в них рыбу. Но когда нет возможности выехать из Москвы — я тоскую, удилища сохнут, в альбоме — пусто. Тогда я иду на Яузу, как-никак она тоже в коллекции. Но совсем уже никудышной стала Яуза. Ни погода, ни время дня, ни цвет неба никак не влияют на цвет ее воды. Она уже ничего не отражает, кроме унылых гранитных берегов.

Но вот чудо — неподалеку от Андроньевского монастыря я как-то видел двух уток. Это были кряквы, прилетевшие с Чистых прудов или из Лефортова. Неподалеку землечерпалка поднимала со дна грунт, цветом и фактурой напоминавший вар или гудрон.

Весенние кряквы на Яузе — уникальное зрелище. Прохожие останавливались, показывали на них пальцем.

Всю весну протосковал я в Москве, созерцая Яузу, и когда мне предложили командировку на Кубенское озеро — немедленно согласился, конечно, не предполагая, что стану коллекционировать озера.

Под солнцем кубенская вода — янтарного цвета.

Под бортом катера, в тени — она, как крепко заваренный чай, а дальше постепенно желтеет, солнце высвечивает ее. Метрах в пятнадцати от судна вода принимает цвет неба.

Плаванье по озеру — бесконечное удовольствие. Чудно, что ты оказался вдруг причастным к водному простору, который с берега казался совершенно недосягаемым. Только что мы глядели с бугра не кубенские воды и вдруг видим этот бугор и церковь на нем снизу, с воды. Там, под церковью, маленькая фигурка, человек с неразличимым лицом. Не Акакий ли переворачивает камни, ищет червяков?

Акакий — это мой спутник, художник Витя. Дурацкое прозвище не огорчает и не раздражает его. Акакий так Акакий — плавать.

Он стоит за штурвалом рыбоохранного катера УР-100 уверенно, будто не в первый раз. Инспектор и капитан вполне доверились ему.

Озерное плаванье не сравнить с морским.

Мне раньше приходилось плавать по Черному морю на военных кораблях — на тральщиках и на МПК. Огромные просторы, роскошный берег, учебные стрельбы, субординация — все это придавало плаванью особый колорит. Здесь — близок заболоченный лесистый берег, слышно, как лают псы на берегу, озеро кажется близким тебе — теплей, человечней. Да и катер этот УР милей любого военного корабля, где все надраено и задраено.

Мы плывем по самой середине Кубенского озера. Берега удалились, прижались к воде, превратились в изломанную синеватую линию горизонта. Прямо по носу виден остров, совсем малышка — Спас Каменный.

Берег острова — гранитные валуны. От церкви осталась на острове колокольня-маяк и кусок выветренной розовой стены. В длину остров не больше двухсот метров, в ширину — сто. Кроме колокольни, набитой голубиным пометом и его сизыми производителями, имеется длинный барак с заколоченными окнами — рыбоприемный пункт.

Мы вылезли на берег и рядом с колокольней увидели остатки храма. Он распался целыми архитектурными узлами — кусок арки, часть кокошника, обломанные паруса.

В поросших травой руинах таилось целое полчище летающих муравьев. Они не кусались, но неприятно было бродить среди этого белокрылого легиона, носимого ветром над обломками собора. Когда катер только подходил к острову, мы радовались, что побываем здесь. Но на берегу нам стало не по себе. Спас Каменный красив ныне только издали.

Три леща лежат передо мной на палубе.

Один из них особенно золотой. Каждая чешуинка уловила преломленные водой Кубены солнечные лучи и налилась ими. К хвосту чешуя крупнее и там особенно заметна на ней легкая насечка.

Я гляжу на лещей и думаю: с чем сравнить их? Так кручу, эдак и все упираюсь в какие-то металлические сравнения. Они не годятся, лежат на поверхности. Блеск латунной рынды туп и холоден в сравнении с солнечной лещовой чешуей. Ведь любая блесна — жалкое подобие плотицы. А вот, если придется писать о металле, может, стоит вспомнить этих кубенских лещей.

Они сохнут под солнцем.

Из губ, из-под жаберных крышек медленно выступает почерневшая сукровица, с плавников, с хвоста сливается на палубу прозрачный сок. Так хочется, чтоб сок этот перешел сюда, на страницу, которую я пишу. Хочется выдавить его на бумагу или пару слов нацарапать лещовой кровью.

У одного леща, особенно крупного, под чешуей налились кровавые ромбики.

Удивительно устроен глаз леща. Он тоже золотист и прозрачен. Хрусталик — светлый иллюминатор, колодец в голову. Прикроешь лещовый глаз от солнца — колодец этот черен, откроешь лучам — светится, золотится.

Татары, которые живут на Иртыше, называют нельму «ак-балык». Якуты называют ее — «тут-балык». Юкагиры называют нельму — «чемодани».

Мы с Акакием живо представляем себе, как, увидев нельму, воскликнем по-татарски:

— Ах! Балык!

А потом, поглаживая пузо, скажем по-якутски:

— Тут балык.

Остатки же уложим в «чемодани».

Увы, нельму нам пока не удавалось даже увидеть.

— Хотелось бы все-таки поглядеть нельму, — толковал я инспектору.

— Уровень воды высок, — говорил он и разводил руками.

Настаивать было неловко. Не очень-то удобно бесконечно говорить о нельме — редкая рыба. Акакий даже бормотал что-то вроде: «Поглядим и отпустим».

Все-таки я переломил себя и стал настаивать.

Инспектор послал гонца за Очень Опытным Рыбаком, чтоб посоветоваться с ним. Очень Опытный оказался суховатым человеком с глазами, жестко прищуренными от бесконечного созерцания большой воды. Они-то, прищуренные, и убедили меня, что перед нами Очень Опытный.

Он оказался немногословным и в этих немногих словах выразил нежелание ловить нельму ради каких-то неприглядных обормотов.

— Надо московским товарищам показать нельму, — убеждал его инспектор.

Когда меня называют «московским товарищем», мне становится прискорбно. Но с этим ничего не поделаешь.

Очень Опытного удалось-таки уговорить, и вместе с инспектором они пришли к выводу, что «надо поставить десять оханов», то есть около полукилометра сетей. А чтобы поймать нельму, надо идти на Токшинское озеро.

В сухое время Токшинское озеро связывается с Кубенским узкой протокой, а в половодье сливается с ним. По сути дела — это залив Кубены. Сейчас уровень воды высок, не разберешь, где же протока, соединяющая озера.

Катер идет над залитыми лугами. Из воды торчат оранжевые головки купав. За кормой, в бурунах, взбитых винтом, мелькают перерубленные и вырванные с корнем купавы.

На Токшинском озере мы с Акакием собрались поудить. На дюралевой «казанке» отплыли в сторону от катера, привязались к ольховому кусту, торчащему из воды.

Ужасно неудобно ловить вдвоем в одной лодке, то и дело мы цепляли друг друга крючками. Клевало неважно — я подцепил несколько плотиц. Акакий поймал довольно-таки крупного окуня.

Он выволок его из воды с такой натугой, что окунь, бешено извиваясь, пролетел мимо моей удивленной головы и брякнулся в воду с другой стороны лодки.

Акакий тихо завыл и снова рванул — окунь вновь вылетел из воды. Хохоча и проклиная Акакия, я сбил рыбу на лету кепкой. Про этого окуня можно сказать, что мы его «шапками закидали».

Окунь оказался для нас героем дня. Нельмой пока и не пахло. Оханы стояли в озере и должны были стоять всю ночь.

Мы удили, никак не предполагая, что неподалеку, под таким же ольховым кустом утопленник. Случайно наткнулись на него рыболовы, и надо же — случилось, что среди них оказались районный прокурор и участковый милиционер. Они вытащили утопленника на берег и стали составлять протокол.

Заприметив наш катер, уткнувшийся носом в ольховый берег, прокурор подъехал на моторке. Он уговаривал инспектора взять утопленника на борт и отвезти в райцентр.

— Нет, не могу, — говорил инспектор. — На борту — московские товарищи.

Так неожиданно мы помогли инспектору избавиться от неприятных хлопот. Прокурор с участковым уплыли вызывать милицейский катер.

— Черт, надо же тут оказаться утопленнику, — сказал Акакий. — Еще сниться будет.

А ведь опять уже приблизилась ночь. Каким-то коричневым получился сегодня закат над Кубеной, волны на мгновенье показались даже взрыхленной землей — но тут же заплескались о борт, зашуршали тростником.

Мне утопленники не снятся. Один раз я увидел утопленника в Яузе. Он плавал под Богородским мостом, вниз лицом, раскинув полы клетчатого демисезонного пальто.

Мне снятся рыбы.

То вижу я хариуса, выпрыгивающего из-под вишерской волны, то снится язь с речки Ялмы, банька на берегу, в которой я жил. Снятся рыбы и рыбалки: клюющие воду гусиные поплавки, донки со звенящими колокольцами. Снится даже лещовая манная каша, которая хорошо мнется в пальцах и крепко садится на крючок.

Снится голавль, выпрыгивающий за синей стрекозой.

Даже ерши снятся — ерши, выпучившие желтые, безумные от яркого солнечною света глаза, ерши-драконы с растопыренными крыльями-плавниками. На одной иконе с Георгием Победоносцем я видел дракона, у которого были точь-в-точь ершовые плавники…

Мы с Акакием курим на палубе, глядим на звезды, слабые на светлом северном небе. Где-то там и созвездие Рыбы.

— Мне снятся рыбы, — говорю я.

Акакий бросает окурок. Длинной дугой летит он, вспыхивает мгновенной маленькой радугой — и гаснет.

— Добрым людям голые бабы снятся, — говорит Акакий, плюнув за борт.

Нельму все-таки поймали. Одну.

Рано утром подъехал на лодке Очень Опытный, бросил ее на палубу и простился.

Нельма была невелика, но бесконечно соразмерна. Удивительно мощной, лобастой оказалась ее спина, темная, с сизым отливом.

Мы положили нельму на палубу и, как чумные, кружили вокруг, хлопали ее по спине, оглаживали, любовались. С удивлением глядел инспектор на наши пируэты вокруг рыбины.

Меня поразил ее глаз — черно-зеленый, с малахитовыми прожилками.

Строение головы — хищно стремительное, но благородное. Нет такого хладнокровия и жестокости, как у щуки.

Нельма — вообще-то речная рыба. Ни в Чудском, ни в Ладожском, ни в Онежском озерах нет нельмы. Известны только три озера, в которых она живет — Большое Невольничье в Северной Америке, Зайсан в Казахстане и наше Кубенское.

Я попытался определить возраст нельмы по количеству годовых колец на чешуе. Этой нельмине было больше трех лет, или, как обозначают ихтиологи, 3 +.

Я стал потрошить нельму. Какие странные оказались у нее жабры — разветвленные и мягкие на ощупь, замшевые, напомнившие какой-то мох — ягель?

Мы хотели было тут же сварить или зажарить ее, но инспектор не дал. Он сказал, чтобы мы засолили ее и везли в Москву. Мы не стали ломаться, натерли нельму солью, завернули в крафт. В дальнейшем она еще доставила нам хлопот. После плаванья по Кубене мы отправились в Кириллов, где поджидал нас друг — Игорь. Оставив нельму у него досаливаться, мы продолжили путь посуху. А Игорь хватил с нею горя. Она показалась ему настолько ценной, что он не мог спокойно спать, перевешивал ее с места на место, опасаясь противных кирилловских котов.

В Кириллове мы простились с командой катера. Акакий остался пожить немного в деревне под Ферапонтовом, а я через несколько дней отправился обратно на теплоходе «Евгений Преображенский».

После УРа «Преображенскии» показался похожим на огромный торт, белый, сдобный, трехслойный.

— Ты прости, капитан! Ты прости, капитан! — ревел громкоговоритель на верхней палубе.

Туристы, галдя, бросали последний взгляд на Кирилловский монастырь. Он отражался в бирюзовом Сиверском озере, под стенами монастыря на розовых валунах ленились девицы в разноцветных купальниках.

Медленно и величаво разворачивался теплоход, капитан нарочно давал возможность наглядеться на монастырь с разных точек. Скоро монастырь отошел назад, но в заболоченных лугах долго были видны его светлые башни, крытые ржавой жестью.

Попутчики у меня оказались уникальные — вологодский протодьякон и дьякон Кадниковской церкви. Протодьякон был благообразен, с аккуратно подбритой черной бородкой, дьякон же огромен, похож на Льва Толстого — раздутые ноздри, спрятанные в бровях глаза, вельветовая кофта.

Он оказался страстным шахматистом. Партию за партией обставлял протодьякона. Беседовали за игрой они солидно и размеренно, но в то же время напоминали героев какого-то старинного водевиля.

— Ну что же, отец дьякон, придется эту пешечку съесть.

— Так-так, отец Владимир, ходите-ходите. Вон какие вы, оказывается, хитрые. А мы пойдем ферзей.

Я поднялся на палубу. Странным казалось мне плаванье на теплоходе — я плыл как на троне, оглядывая берега.

К закату мы вошли в Кубенское озеро. Я вдруг разволновался, ревниво следил за трестой, колеблющейся от волны, обрадовался стае крякв, поднявшихся из камыша. Был закат, ну, почти такой же, как в тот вечер, когда нашли утопленника, но чудо — я не узнавал Кубенского озера. Вдруг все сместилось в голове, озеро показалось совсем чужим, невиданным, незнакомым.

Я почувствовал разочарование и даже обиделся на Кубенское озеро, которое полюбил… Но слишком размеренно, слишком величаво плыл теплоход, а я стал деталью, мухой на его белоснежных сдобных боках. На катере я был жителем Кубены, а теперь стал посторонним.

Под самую ночь, когда от заката остался лишь след на небе, показался Спас Каменный. Он был темен и только на колокольне помигивал фонарь. Спас Каменный успокоил меня. Я глядел на него, как на дом, в котором прожил какое-то время. От него, от колокольни, от летающих муравьев стали связываться воедино, нанизываться, как бусины, и язь, и нельма, и три леща, и завтрак у капитана.

Я все глядел с палубы, надеясь встретить УР, но не встретил. И это хорошо. Я бы, наверно, замахал руками, завопил, засвистел, чтоб привлечь внимание инспектора и капитана. Да узнали ли бы они меня? Ведь и у них я был пассажиром, опасным журналистом, который может что-нибудь плохое написать.

И все-таки я ждал УР долго, до темноты.

Завернутая в крафт, обсыпанная крупной желтой солью, нельма лежала в рюкзаке. Было жарко, и я часто развязывал рюкзак, принюхивался — жива ли?

В Вологде я оказался без копейки. Билет на московский поезд был куплен заранее, но уходил поезд ночью и мне предстоял томительный вечер без денег и без друзей. Кое-как я наскреб меди, купил хлеба и пошел в инспекцию.

Рабочий день кончился. В инспекции было сумрачно. В углу скрежетал учрежденческий сверчок — репродуктор, узкие конторские столы выстроились вдоль стены, где висел «График отлова кубенской жилой нельмы».

Пристроившись под графиком, я вынул жилую нельму из рюкзака.

Бечевка, которой был затянут сверток, оказалась жирной на ощупь и, видно, тоже просолилась. Крафт-крафт — я развернул рыбину.

Целая, неразрезанная нельма была бы уместна на старом столовом серебре. Нож, которым я взялся ее разрезать, выглядел жидкой белесой железякой.

От соли чешуя ее еще потемнела, светилась пасмурно и значительно.

Под ножом рыбина жирно вздрагивала, выскальзывала из-под лезвия, и я водил им деликатно, как скрипач смычком. Я резал нельму томительно и печально, как будто играл «Элегию» Масснэ.

Я попробовал нельму и, показалось, совершил что-то незаконное. Она была не то что нежна, она была наивна на вкус. Я не находил в себе достоинств, которые давали бы право ее отведать. Я не был достоин ее, как старцы Сусанны.

Она вполне просолилась, мясо ее было полупрозрачным, с легким перламутровым отливом. Сквозь ломтик можно было разглядеть тусклое инспекционное окно.

Скрипнула дверь, вошла уборщица с ведром и веником в руках. Она, видно, удивилась, вытаращилась на меня — маленького человека, поедающего большую рыбу. А я, отрезая следующий кусок, уже суетился, орудовал ножом так стремительно и нервно, как будто играл «Танец с саблями» Арама Хачатуряна.

Изысканная, элегантная, горделивая — можно строить торжественные словесные ряды, рассказывая о вкусе нельмы. Но все же вкус ее, ее нежность и прозрачность исчерпываются словом — нельма. Оно тает на губах — нельма.