Под стенами замков

Глава II

Недели две спустя в замке Рожэ де Розуа, по-видимому, готовились к большому празднику. В большом зале замка, украшенном камином, занимавшем целую стену, и охотничьими трофеями в виде оленьих рогов и звериных шкур, спешно уставлялись длинные деревянные столы. Узкие полукруглые окна с цветными и разрисованными стеклами едва пропускали слабый свет в комнату. Она освещалась свечами, воткнутыми в деревянные резные канделябры, и огнем, пылающим в камине. Осенние холода уже наступили, и в огромном очаге с треском сгорали поленья, выбрасывая целые снопы искр в комнату. Маленький паж в коротеньком бархатном камзоле и с металлическом цепью на груди был специально приставлен к тому, чтобы собирать эти угли лопатой во избежание пожара. Столы были уставлены блюдами с зажаренными целиком гусями, поросятами, баранами. Бочонки с винами украшали каждый угол стола; орехи, миндаль и виноград в деревянных тарелках были теми лакомствами, угощением которых гордился гостеприимный епископ.

Слуги, накрывавшие столы, ругались и бранились, и беспрерывно сыпались удары на тех из них, которые по своему положению и возрасту могли считаться низшими. Одетые в кольчуги, вооруженные, они скорей напоминали воинов, собравшихся в поход, чем слуг, готовящих стол для пиршества. Половина их были пьяны.

Маленький паж с щеками, пылающими от огня, ежеминутно вскидывал испуганный взор на эту разнузданную ватагу. Он трепетал при мысли о возможности быть оскорбленным или даже побитым. Защититься у него не было возможности, снести оскорбления он для себя, будущего рыцари, считал неблагородным, жаловаться епископу не имело смысла. На такие жалобы отец церкви отвечал обычно:

— Силе надо противопоставить силу; не в моих правилах защищать тех, кто не умеет постоять за себя.

У очага огромная собака с блестящей серой шерстью — любимица епископа — грелась, изредка поднимая морду и отвечая на царящий беспорядок коротким недовольным рычаньем.

На дворе вокруг замка пылали огни костров; слуги приезжих гостей расположились вокруг них, протягивая руки к огню, на котором в большом прикрепленном на железным прутьях котле варился ужин. В стойлах было тесно от лошадей, вокруг которых хлопотали конюхи епископа.

Беспрерывно со сторожевой башни слышалась перекличка, а у рва, ведущего к замку звуки трубы, которой давали знать о своем прибытии вновь приехавшие рыцари. Скрипя на железных цепях, опускался подъемный мост, и группа вооруженных всадников въезжала во двор.

Графы Ретель, Русси и знаменитым своими разбойничьими подвигами сеньор Гуго, раньше других прибывшие в замок Розуа, ожидали начала пира в отдаленной башне, где заперлись для тайной беседы с хозяином. Полукруглая мрачная комната, в которой они находились, освещалась только факелом, воткнутым в щель, образовавшуюся на полу.

Четыре деревянных скамейки составляли всю обстановку. Ветер врывался через незаделанные отверстия, служившие окнами и беспрепятственно разгуливал под низкими сводами.

Рыцари не обращали ни малейшего внимания на холод. Они так же, как и хозяин, прекрасно понимали, что нужны совсем особые предосторожности для того, чтобы сохранить в тайне беседу. Здесь они могли быть спокойны. Деревянная лестница, ведущая в башню, выдала бы своим скрипом всякого, кто вздумал бы пробираться по ней.

Из всех четырех собеседников Рожэ де Розуа был самым воспитанным и образованным. Епископский сан, который он носил и который не мешал ему предаваться разбойничьим набегам и разгульному образу жизни, придавал ему, однако, некоторый внешний лоск и вкрадчивость манерам. Привыкший слишком часто надевать на себя маску благочестия, он даже в откровенном разговоре с друзьями не мог откинуть привычки к постоянным крестным знамениям, к подниманию глаз к небу и призыванию в свидетели искренности слов своих бога и всех небесных сил.

Ретель и Русси, богатые феодалы, имевшие достаточно жизненного опыта для того, чтобы не выказывать излишней доверчивости, с опаской вслушивались в льстивые слова хозяина. Гуго, исколесивший всю Францию во время своих воинственных набегов, единственный из них блистал если не честностью, то во всяком случае прямодушием. Его звероподобное лицо, обросшее короткой черной взлохмаченной бородой, выражало нетерпение: одной из своих великанских ног, обутых в металлические поножи, он раздражительно постукивал по каменному полу. Мысль о том, что по окончании разговора его ждет обильный ужин и вино, увеличивала его нетерпение.

— Итак, — сказал Рожэ, — я могу рассчитывать на вашу помощь, рыцари. Кажется, слова мои достаточно убедительно показали вам всю зловредность и богопротивность так называемой коммуны. На мой взгляд, этих двух свойств вполне достаточно для того, чтобы извлечь оружие против нее. Не имея основания ожидать от вас, светских людей, такого же бескорыстия, я обращаюсь к другим струнам благородных ваших душ. Коммуна оскорбляет ваше достоинство: рабы, получившие в руки хартию, теряют уважение к вам, как к прирожденным господам своим, они перестают страшиться, они делаются нерадивы, они внушают окрестному населению зловредную мысль, что земледелец имеет право на землю и может передавать ее по наследству сыну; они отрицают священный обычай, по которому лишь сеньор является собственником земли, а сервы не что иное, как жалкие существа, которым он оказывает неизреченное благодеяние, разрешая им кормиться от плодов ее. Коммуна, если она распространиться по всей Франции, грозит вам разорением. А как, спрошу я вас, будете вы поддерживать блеск своего рыцарского двора и силу оружия, если будете бедны? Король будет презирать вас, нищих рыцарей, не могущих выставить в его защиту и горсти прилично вооруженных людей. О, я первым готов повиноваться по первому знаку малейшей воле его величества, но…

Епископ прервал свою речь. Гуго воспользовался этой паузой и докончил со смехом ею фразу:

— При том только условии, что эта воля не противоречит моей…

Епископ поморщился.

— Вы не так поняли меня, — сказал он.

Ретель глядел в угол комнаты, неторопливо поглаживая рукой остроконечную русую бородку. Он искал слов.

— Монсеньор, — сказал он, — я не отказываюсь оказать помощь, за котором вы ко мне обращаетесь, но я должен признаться, что гнев короля страшит меня. Церковь учит нас…

— Ах, мало ли чему учит нас церковь! — воскликнул горячо Роже, но тотчас же спохватившись прибавил вкрадчиво: — О, сын мой, я вполне уважаю убеждения, высказанные вами, но вам, вероятно, известно, что церковь выбрала меня на епископское место; этим почетным доверием, оказанным мне, выражено убеждение, что никто, как я способен понимать истинные нужды моих рабов. Клянусь богом, коммуна есть не что иное, как дьявольское наваждение, и если королю это не ясно, я должен хотя бы ценой жизни вывести его из этого заблуждения. К тому же вам должно быть известно, что короля склонили на дарование коммуны деньги, принесенные ему поселянами. Мне грустно говорить об этом, но, увы, слух короля в этом случае склонился на звон презренного металла.

— Попробуйте склонить его на вашу сторону таким же образом, — сказал Русси, — в ваших сундуках, монсеньор, достаточно золота для того, чтобы затмить дары жалких сервов так называемой сельской коммуны. Покончить с королем миром и вернуть себе права, не бряцая оружием вот, по моему мнению, лучший выход.

Гуго, слушавший до сих пор разговор краем уха, на этот раз оживился.

— Как, воскликнул он, — это говорит рыцарь! Откупаться от войны деньгами, избегать благородной встречи на поле брани. Унизить себя сделкой, в которой никто не получит прибыли, кроме королевской казны, которая уже давно стремится высосать все соки из благородных сеньоров и обратить их в покорных и жалких слуг трона. Клянусь, я не ожидал от вас этого!

Епископ был крайне обрадован неожиданной поддержкой.

— К тому же вы забываете самолюбие короля, — продолжал он, — увы, Людовик VII ничем не похож на своего благочестивого предшественника. Корыстолюбие и тщеславие — вот главные его советчики. Рыцари ненавистны ему — он жаждет их уничтожения.

Русси и Ретель в нерешительности молчали, но Гуго, видя, что разговор грозит затянуться, поторопился вывести его на правильный путь.

— Награда, предлагаемая вами за помощь, монсеньор, вполне удовлетворяет меня; думаю, что и друзья наши не потребуют большего от вашей щедрости. Гости, которые, я слышу, уже собрались в замке, несомненно, также склонятся на убеждение трех благородных рыцарем и благочестивого епископа. Нам остается только скрепить союз наш клятвой и считать дело оконченным.

Епископ поднялся со скамейки, лицо ею сняло удовольствием; он взял руку Гуго и пожал ее.

— Бог воздаст вам за это! — сказал он и затем, подняв два пальца кверху, произнес торжественную клятву, связывающую его с рыцарями для предстоящей борьбы.

Ретель, Русси и Гуго последовали его примеру.

В это время деревянная лестница заскрипела под чьими-то легкими шагами. В амбразуре двери показался паж, который, низко склонив голову, обратился к епископу со словами:

— Монсеньор! Гости собрались и ждут вашей милости, чтобы приступить к ужину.

Гуго шумно обрадовался; Русси и Ретель поднялись с мест, чтобы последовать за своим хозяином. Но Рожэ, проходя мимо пажа, окинул его грозным взглядом.

— Филипп, — сказал он, — у тебя слишком легкие шаги на мой вкус, я попрошу тебя впредь делать при ходьбе больше шума. Тебе должно быть известно, что только рабы к трусы ползают как змеи. Тебе будет плохо, если ты осмелился подслушать наш разговор.

Филипп вспыхнул.

— О, монсеньор, — сказал он, — неужели вы думаете…

— Я не даю себе труда думать о таком ничтожестве, как ты, — возразил епископ, — но помни, что ты не рыцарь и жизнь твоя зависит от моей доброты. Берегись, иначе ты можешь лишиться моей милости, а вместе с ней и всякой надежды получить рыцарство.

Епископ и его гости покинули башню, мальчик несколько мгновений оставался как бы прикованным к месту. Затем внезапно он сжал кулак и протянул его вслед ушедшим. Этот ребяческий, но гневный жест был красноречивей всяких слов.

В зале замка далеко за полночь затянулась попойка. Это была в полном смысле слова беспутная оргия с дикими песнями, битьем посуды, бранью и даже драками. Гремевший в одном из углов зала епископский оркестр не мог заглушить пьяных воплей гостей. Рожэ в верху стола довольным взглядом оглядывал веселящихся.

Попойка, щедрые дары и убеждения Русси, Ретеля и Гуго вполне склонили гостей на участие в намечающемся в ближайшие дни походе. Дело шло об уничтожении Ланской сельской коммуны. Короткий набег на безоружных крестьян, уничтожение ненавистной коммунальной башни, пленение зачинщиков, полный список которых был в руках у епископа, и с сельскими вольностями покончено навсегда. Король, рассуждал Рожэ, едва ли отважится противопоставить свое желание так явно высказанной воле могучих рыцарей.

Филипп, стоя в течение всего пира за креслом своего господина, один изо всех присутствовавших не был опьянен вином. С бессильной яростью взирал он на все происходившее. Рожэ, не забывший своего гнева, мстил мальчику в течение всего вечера мелкими унижениями. Он беспрестанно ронял под стол нож, забавляясь тем, как мальчик ползал на четвереньках в поисках его, он несколько раз выплескивал ему в лицо остатки своего вина из стакана. Гости громким смехом приветствовали эти плоские шутки прелата. Мальчик, сжав губы, терпел. Жажда мести, старинная ненависть его к епископу, казалось, переполнили в этот вечер меру его терпения.

Филипп бил сын бедного рыцаря, бывшего в вассальной зависимости от епископа. Отец его владел маленьким леном и честно служил своему сюзерену оружием. Но однажды, когда Филипп был еще ребенком, Рожэ повздорил с его отцом. Размолвка превратилась в ссору, и епископ решил отомстить непокорному вассалу.

Среди глубокой ночи окружил он замок отца Филиппа и после короткой осады предал его огню. Вся семья погибла кроме Филиппа, которому было в то время два года.

У мальчика были кудрявые льняные волосы и хорошенькое личико. Епископу показалось забавным беспечное равнодушие, с каким взирал он на происходящее. Кто-то из слуг епископа вытащил его из огня и посадил на траву по другую сторону крепостного рва напротив пылающего замка, и мальчик радовался веселому огню. Среди прочей добычи, взятой у непокорного вассала, среди лошадей, собак, ценного оружия, до которого епископ был большим охотником, Филиппа также забрали в епископство.

Первые годы провел он на кухне среди беспутной челяди прелата. Но его красивое лицо, ловкость и остроумие привлекали к нему всеобщее внимание. Соскучившись, епископ призывал мальчика и играл с ним, как с забавным зверьком. Он не забывал, что мальчик сын рыцаря, и это отчасти послужило к тому, что мальчик в тринадцать лет был возведен в должность пажа.

К несчастью, этот почет совпал как раз со странной переменой в характере мальчика: внезапно он стал проявлять задумчивость, сделался молчаливым и замкнутым. Епископ, если бы давал себе труд обратить внимание на своего слугу, мог бы легко заметить упрямую складку около рта Филиппа, когда он с покорным видом выслушивал его приказания. Но епископу не было ни малейшей охоты занимать свою голову подобными наблюдениями — мальчик просто-напросто надоел ему, и краткая милость к Филиппу заменилась со стороны господина насмешками, переходившими иногда в настоящее гонение.

Такая перемена не замедлила отразиться и на отношении всех прочих обитателей замка; малейший промах вменялся мальчику в тяжелое преступление, на него старались взвалить самую тяжелую работу, а один из гостивших у епископа рыцарей в веселую минуту припомнил детство Филиппа и дал ему прозвище, которое все нашли очень остроумным. Пажа прозвали «Филипп Погорелец».

Ужин приходил к концу; гости были пьяны, некоторые из них храпели на полу, другие во все горло распевали песни; слуги, воспользовавшись опьянением господ, тут же, в углу комнаты, доедали остатки блюд. Один епископ да друзья его Ретель и Русси более или менее сохраняли ясное сознание. Но, однако, и на них вино оказало свое действие, и они, забыв предосторожность, почти громко продолжали беседу, веденную с такими предосторожностями в башне.

Сначала Филипп, стоя за стулом Рожэ, мало обращал внимания на их слова, но некоторые обрывки фраз, долетавшие до него, пробудили его любопытство.

— Главное, застать их врасплох, — говорил Ретель.

— Иначе, как знать, они могут найти помощь в ком-нибудь из рыцарей, враждующих с нами, прибавил Русси.

— Рыцарей я не боюсь: им невыгодно поддерживать коммуну, — веско заметил епископ, — важно лишь, чтобы король не узнал о наших намерениях. Раньше пяти дней или даже недели мы не будем готовы к походу; это большой срок, и, если выпустить всех этих пьяных болтунов из замка, они могут, во-первых, отказаться от своего намерения и, во-вторых, проболтаться о том, что здесь происходило. А вы знаете, что у молвы есть крылья: король узнает и может двинуть против нас свои войска. Одна весть о приближении их придаст силу нашим противникам, а, главное, укрепит их уверенность в своей правоте.

— Так вы намерены всех ваших гостей держать взаперти до похода? — спросил Ретель.

Епископ засмеялся.

— О, не беспокоитесь, я не закую их в цепи и не запру в подвалах; мое намерение гораздо более мягко и человеколюбиво, и исполнение его, я не сомневаюсь в том, доставит большое удовольствие гостям. Неделя празднеств, попоек и веселых ужинов, во время которой соберутся все наши силы, и затем мы выступаем. Я не сомневаюсь, что люди Лана предчувствуют мое появление, но что могут они противопоставить нашей кавалерии?.. Право, я думаю, что их оружие — вилы и лопаты — годится лишь для сражения с домашним скотом, а совсем не для устрашения вассалов епископа де Розуа.

При этих словах епископ, размахивавший в воодушевлении руками, широким рукавом своего кафтана задел стоявший перед ним серебряный кубок, который со звоном покатился на пол. Филипп нагнулся и поднял его. Его глаза встретились с глазами епископа, горевшими пьяным возбуждением.

— Ты опять подслушиваешь нашу беседу? — спросил он грозно нахмурившись.

— Ваша милость не приказывали мне отходить от стола.

— Разговаривать?

Ретель и Русси захохотали, предвидя потасовку, но паж сильно побледнел и отступил на два шага. Пьяная физиономия епископа выражала ярость. Филипп давно знал свойство Рожэ проявлять опьянение злобными и жестокими выходками. До сих нор ему удавалось избегнуть побоев.

Он давно сказал самому себе, что лучше согласится умереть, чем позволит ударить себя. Мальчик, пропитанный насквозь понятиями рыцарства, полагал в этом честь свою. Он не представлял себе, как часто эти самые рыцари соглашались на худшие унижения ради подарков и денег. В его представлении рыцарское достоинство обязывало к благородству и гордости.

— Этот мальчишка, — воскликнул между тем епископ, — поклялся отравить мое существование. Он следит за мной как тень, попадается мне на каждом шагу. Смотрите, какие у него подлые змеиные глаза.

— Проучить его надо! — закричал Ретель.

— Высечь, как раба! — прибавил Русси.

Филипп весь затрепетал и протянул обе руки вперед для защиты.

Некоторые из рыцарей, привлеченные шумом, бросили песни и обратились в сторону епископа. Он же, поджигаемым всеобщим хохотом и криком, стал подниматься из-за стола, опираясь одной рукой, украшенной перстнями, на стол.

Только в тот момент, когда ему пришлось сделать движение, сказалось огромное количество выпитого им вина. Комната кружилась в его глазах, пол, казалось, скользил из-под ног; однако желание показать гостям свою власть над слабым мальчиком было слишком сильно, чтобы отказаться от него по такому ничтожному поводу.

Он сделал над собой усилие, рука его побелела от напряжения; другой рукой, сжатой в кулак, он размахнулся изо всех сил, готовясь ударить мальчика по лицу. Этот удар сильной руки, украшенной к тому же тяжеловесными кольцами, мог размозжить череп мальчика или во всяком случае произвести тяжелое увечье. Наступила минута молчания, даже пьяные слуги прервали свой торопливый ужин и наблюдали страшную сцену.

Вдруг произошло что-то неожиданное. Занесенная рука провела в воздухе резкую линию; мальчик с ловкостью обезьяны присел на корточки и отпрыгнул в сторону. Рожэ, увлеченный тяжестью собственного тела, грузно упал на пол, ударившись лбом об угол камина.

Дикий хохот, крики и восклицания, как гром, разразились в комнате. Опьяневшие рыцари, забыв всякое уважение к высокому сану хозяина, катались от смеха, глядя на его длинную фигуру, лежащую на полу и делающую тщетные попытки подняться. Кто-то из слуг кинулся поднимать его. В довершение смятения собака, спавшая у камина, громко залаяла, испуганная неожиданным шумом.

Филипп, бледный и дрожащий, наблюдал эту комическую сцену, наводившую на него ужас. Епископ никогда не простит ему такого унижения. Это было ясно. Позорное наказание, заключение в подвал, кандалы, а, может быть, и смерть — вот страшные картины, которые вихрем пронеслись в его голове.

Занятые епископом гости на миг забыли о нем. Пьяные слуги тоже не обращали на него внимания. Скорей прочь отсюда!

Филипп едва отдавал себе отчет в своих действиях; как тень скользнул он вдоль стены к двери и пока несся за ним вслед еще не умолкший смех, брань и крики, он уже мчался по лестницам и коридорам замка во двор, чувствуя, что лишь где-то далеко, вне замка, может он еще надеяться сохранить жизнь.

Мост был поднят; двое вооруженных часовых прохаживались у ворот с алебардами на плечах; по всей вероятности, только они одни не были пьяны. Они не обратили внимания на тоненькую фигурку мальчика, мечущегося со дворе в поисках лазейки.

Зубчатые стены окружавшие замок были недоступны. Если бы даже удалось взобраться на них, то спуск вниз был невозможен; глубокий ров, наполненный водой составлял второе непреодолимое препятствие. Однако Филипп был слишком возбужден и слишком ясно сознавал грозящую ему гибель, чтобы иметь время отдаваться безнадежности. Отчаяние придавало ему сил и вдохновляло ого.

Двери конюшен были открыты; пьяные конюхи вповалку храпели на пороге. Перепрыгнуть через бесчувственные тела, вскочить на одну из лошадей и подлететь во весь опор на неоседланной лошади к воротам было делом одного мгновения.

— Кто идет?

— Паж его преподобия, епископа де Розуа! Срочное поручение. Опустите мост!

Один из часовых схватил лошадь под уздцы.

— Да это никак Филипп?

— Да, да, это я. Епископ велел мне лететь с быстротой молнии. За задержку отвечаете вы!

Голос Филиппа дрожал, он захлебывался от волнения. Все зависело от силы его убеждения Однако часовые сдались не сразу.

— Куда же тебя несет ночью? Ведь тебя убьют где-нибудь в лесу.

Другой часовой проворчал сквозь зубы:

— Только спьяну придет в голову посылать с поручениями ребенка.

— А куда же именно ты едешь? — спросил первый.

— К герцогу Гэно, поручение срочное! Не задерживайте!

— К герцогу Гэно, протянул солдат, — а не скажешь ли нам, зачем понадобилось епископу посылать к герцогу? Или он так пьян, что сам не знает чего хочет?

Переговоры грозили затянуться. Неожиданная мысль осенила Филиппа, резким движением он сорвал с груди свою пажескую цепь и взмахнул ею над головой. Во мраке только сверкнули блестящие кольца.

— Вот цепь епископа, — вскричал Филипп, — он велел вручить ее герцогу и предъявлять всякому, кто вздумает меня задержать или обидеть. Если вам этого мало, ступайте к епископу и попробуйте поговорить с ним. Он как раз в таком настроении, которое придаст беседе с ним большое удовольствие. Прошу вас, идите к его преподобию.

Слова Филиппа были в достаточной степени убедительны; жестом руки он настойчиво просил солдат пройти в замок; в дрожащем голосе звучала угроза, когда он произносил имя епископа.

Ворча и недоумевая подошли солдаты к тяжелым блокам, и цепи моста с громким скрипом стали опускаться. Все тело Филиппа охватила неудержимая дрожь. В замке могли услышать шум цепей, кто-нибудь из гостей мог выйти во двор, и тогда все погибло.

Наконец, ворота распахнулись; послышался глухой стук моста о противоположный берег, рука пажа дернула уздечку, изо всех сил он ударил ногой лошадь в бок; лошадь, стуча копытами по мосту, во весь опор выскочила с мальчиком из замка. Недоумевая часовые глядели ему вслед; только теперь заметили они, что мальчик, отправляющийся с важным поручением, был безоружен, на нем даже не было шапки, лошадь была взнуздана, но не оседлана. Однако все эти мысли пришли слишком поздно, стук копыт умолк, и темная ночь поглотила маленького беглеца.