Под тенью лилии…

Едва он отнял руку от кнопки звонка, как дверь мгновенно распахнулась. Он безотчетно перехватил бутылку с вином за горлышко, словно для защиты, но опомнился и покраснел.

— Ты меня не помнишь? — спросил он, выдавив из себя улыбку.

Открывший смотрел на него подозрительно, насупясь, с непонятной досадой.

— Я же Постэвару, Ионел Постэвару, твой однокашник по лицею Святого Саввы. — И, поскольку открывший только пожал плечами, решил уточнить: — Вы разве не Енаке Мэргэрит, адвокат из Бухареста?

— Положим…

— Ну так мы же вместе учились, с первого по четвертый класс. — И повторил: — В лицее Святого Саввы.

Мэргэрит вяло улыбнулся и снова пожал плечами.

— Глубокая древность.

— Очень глубокая. Мы поступили туда сорок восемь лет назад. Однако у нас с тобой была и еще одна встреча, перед войной, тоже в Бухаресте. Я даже могу сказать тебе точно, когда: в марте тридцать девятого. Мы встретились на Бульваре, у книжного. У «Картя Ромыняскэ».

— Мне очень жаль, — нехотя произнес Мэргэрит, — но я этого не помню.

— Извини, что я настаиваю, — возобновил Постэвару свой натиск после паузы. — Ты человек занятой, я прекрасно понимаю…

— Просто жду одного знакомого, — сказал Мэргэрит. — Я думал, это он, когда услышал звонок, и даже удивился, потому что он обычно опаздывает.

Постэвару в смущении вынул платок и отер лоб.

— Еще раз прошу прощенья, но речь идет об очень важных вещах. То есть для меня очень важных. Я только вчера узнал твой новый адрес. А завтра утром мне уже ехать, и я не знаю, когда еще выпадет случай побывать в Париже… Для меня это крайне важно, — повторил он, — а у тебя займет не больше чем пять-шесть, от силы десять минут. Вот, кстати, вино. — Он неловко протянул бутылку. — В магазине клялись, что это лучшее, чем они располагают. Мне, правда, не понравилась упаковка, я ее содрал и оставил в такси…

— Благодарю, но, право, не стоило. Входи, пожалуйста. У меня тут кавардак, как видишь. Только что переехали…

Он равнодушно отставил вино в сторону, но, скользнув взглядом по этикетке, снова взял бутылку в руки и с изумлением на нее уставился.

— Чистое безумие, — прошептал он. — Эта бутылка обошлась тебе в целое состояние!

— Ну так что ж, — возразил Постэвару. — Я сказал себе: надо отметить нашу встречу в Париже. Сорок восемь лет знакомства! И потом, для меня это, повторяю, крайне важно. Я хочу тебя кое о чем спросить…

Он сел на кушетку и снова вытащил носовой платок.

— Спрашивай, — согласился подобревший Мэргэрит и придвинул к кушетке стул. — Только имей в виду: особых новостей у меня нет. Я девять лет как отъехал. С тех пор все еще больше изменилось. К худшему…

— Да-да, знаю, — вздохнул Постэвару. — Но я не про то, совсем не про то. Я про нашу последнюю встречу, в марте тридцать девятого. Я увидел тебя, когда ты вел спор, весьма оживленный, с одним человеком, вы стояли у книжного, ну и я подошел пожать тебе руку. Я и раньше тебя мельком видел, но либо сам куда-нибудь опаздывал, либо меня смущало твое окружение…

Он внезапно осекся и принялся складывать платок и запихивать его обратно в карман.

— Ты будешь смеяться, — сказал он, покончив с этой процедурой, — но я тебя уверяю, что те несколько слов, собственно, фраза, которую произнес твой знакомый, а может быть, и друг… Может, вы дружите и сейчас… если он еще жив. Все-таки прошло тридцать пять лет. Война и все, что за ней воспоследовало…

— Я не совсем понимаю, — перебил его Мэргэрит, — не понимаю, к чему ты клонишь.

Постэвару, вконец оробев, взглянул на него, пытаясь держать улыбку.

— Виноват, прости. Я все утро мотался по городу, устал… И признаться, это ожидание, что с минуты на минуту кто-то придет… право, я не знаю, как подступиться к делу и побыстрее с ним покончить.

Мэргэрит улыбнулся.

— Ну, это пустяки, придет мой старый приятель. Тоже румын, тоже эмигрант. Если ты не захочешь говорить при нем, я попрошу его подождать в соседней комнате.

— Нет, нет! Пусть остается. Ты увидишь, тут нет никакой тайны… Однако теперь, когда ты меня успокоил, осмелюсь спросить: не найдется ли у тебя бутылочки пива? Холодного. Страшно хочется пить. Во рту пересохло…

Мэргэрит молча поднялся и пошел на кухню. Вернулся с бутылкой пива и стаканом, которые и водрузил с подчеркнутой вежливостью на столик у кушетки.

— Ничего проще, — сказал он, собираясь налить.

Но Постэвару, смущенно улыбаясь, перехватил его руку.

— Я слышал! Ты взял его прямо из холодильника. Оно слишком холодное, не даст пены. Пусть чуть постоит, придет в себя. Как говаривал наш физик, он же химик, Василе Сафирим — ты его помнишь, Сафирима? Помнишь, он говаривал: все может обледенеть вокруг нас, даже пиво…

Мэргэрит отпрянул как от удара, и его взгляд наконец-то зажегся живым любопытством, будто до него только сейчас дошло, кто к нему пожаловал.

— Ну да, Василе Сафирим, — изменившимся голосом сказал он. — Бедный Сафирим. Я как-то проходил через кладбище Белу. Осенью, денек был, как сейчас помню, чудный. Остановился закурить — я тогда много курил — и только собрался бросить спичку, как вижу — свежая могила, вся в цветах. И табличка: Учитель Василе Сафирим. 1880–1943. Бедняга! Это был первый и последний раз, когда я видел его могилу. Очень скоро случилась американская бомбежка — помнишь, конечно, — и ту часть кладбища всю разворотило…

— Да, бедняга Сафирим! — поддакнул Постэвару. — Большой был ученый. Он имел в виду, очевидно, охлаждение земли: все может обледенеть вокруг нас… Но, чтобы не слишком пугать детей, добавлял в шутку: все, даже пиво... Кстати, теперь можно и налить, вот увидишь, какая будет пена. Ого!

Мэргэрит заворочался на стуле.

— Так вернемся к тому моему знакомому. Опиши мне его. Блондин, брюнет, какого роста, элегантный или так себе?..

— Ну как же ты не помнишь? — перебил его Постэвару. — Ведь это, повторяю, была наша единственная встреча, в марте тридцать девятого. На бульваре, у «Картя Ромыняскэ». Вы говорили оба одновременно, с таким жаром, будто вот-вот разругаетесь вдрызг. Твой друг…

— Да как же он выглядел, хоть примерно? Моложе нас, старше?

— Я бы сказал, что он нам ровесник. Блондин, шляпа сдвинута чуть на затылок, шляпа с узкими полями, и жестикулировал так своеобразно…

— А именно?

— Трудно объяснить… Не знал, что делать с руками: то и дело вскидывал их, будто волосы пригладить, но тут же совал в карманы, как бы вспоминая, что на нем шляпа. Видно было, что он на пределе, даже по тону… Все еще не припоминаешь?

— Да нет… Шляпа с узкими полями…

— Главное здесь — то, что он сказал, — продолжал Постэвару. — Повторяю, вы оба были на взводе и готовы к ссоре. Насколько я понял, ты пытался убедить его примириться с каким-то вашим общим приятелем. Из-за чего они повздорили, я не понял, потому что ни ты, ни он об этом не упоминали. Но то, что он сказал, меня глубоко потрясло. Я никогда ничего подобного не слышал. Каких-нибудь несколько слов, а по сути — философская или даже мистическая концепция. И он обронил их походя, без всяких предисловий…

— Да что же он такого сказал? — теряя терпение, взмолился Мэргэрит.

Постэвару взял было бутылку пива, но раздумал и снова опустил ее на поднос.

— Он сказал… Нет, погоди, надо добавить одну подробность. Ты, уже вне себя, спросил, окончательно ли его решение не мириться с тем вашим общим другом. Он посмотрел на тебя пристально, с грустью и вдруг улыбнулся. По-моему, иронически. Улыбнулся и сказал: «Почему же? Мы помиримся под тенью лилии, в раю!» Представляешь: под тенью лилии!..

— Ну хоть убей, не помню! Блондин в шляпе с узкими полями, говоришь?

— И все время жестикулировал, — напомнил Постэвару. — То и дело засовывал руки в карманы пальто, как бы с досады, что не может пригладить волосы… Прошу тебя, одно усилие памяти! Март тридцать девятого, на тротуаре перед «Картя Ромыняскэ». Когда вы расстались, мы с тобой немного прошлись вместе, буквально несколько шагов, потому что ты был слишком взволнован и не расположен к разговорам… Но ты даже не представляешь себе, как на меня подействовали эти слова: что примирение состоится под тенью лилии в раю! А позже они стали меня преследовать. Да, просто как идея-фикс. Это когда меня прошило из пулемета на переправе через Днестр. Точнее, когда я упал лицом в грязь на дороге и не сразу потерял сознание. С тех пор они меня преследуют. Особенно в минуты большой опасности — а их у меня было достаточно, как и у всех, — особенно в эти минуты я всегда видел твоего приятеля в шляпе с узкими полями и слышал: «Почему же!.. Под тенью лилии, в раю…»

Мэргэрит резко крутанулся на стуле, придвигая его ближе к кушетке.

— Вот досада! — воскликнул он. — Как же я мог забыть!

— Я прошу тебя, умоляю! — гнул свое Постэвару. — Сделай усилие памяти! Ты даже не представляешь, какую мне окажешь услугу. Может, ты вспомнишь попозже, когда я уйду. Я оставлю тебе свой телефон в здешнем отеле и цюрихский. Звони в любой момент. Вопрос насущнейший!

Мэргэрит слушал уже рассеянно, потирая правой рукой то одно, то другое колено.

— Однако же, — с внезапным раздражением проговорил он, — я не совсем понимаю, в чем может заключаться моя помощь…

— Если ты вспомнишь, о ком идет речь, ты вспомнишь и все остальное: помирились они или нет, живы они или нет и все прочее… Для меня это крайне, крайне важно! — патетически повторил Постэвару.

Тут под окнами раздались шаги, и Мэргэрит сорвался с места, чтобы открыть дверь.

— Слава тебе Господи, — пробормотал он.

Постэвару в смущении встал и вышел на середину комнаты.

— Вот и долгожданный господин Ефтимие, — представил Мэргэрит. — А это — Ионел Постэвару… мой однокашник по лицею Святого Саввы, — присовокупил он с улыбкой.

Ефтимие пожал бывшему лицеисту руку, пытливо и даже строго заглянув ему в глаза.

— Рад познакомиться, — сказал он, опускаясь в кресло, которое пододвинул ему хозяин. — Вы, я вижу, предпочитаете кушетку, — добавил он, не спуская глаз с Постэвару.

— Меня усадил сюда наш милый хозяин, — стал оправдываться Постэвару. — Вообще-то…

— Значит, лицей Святого Саввы, — перебил его Ефтимие. — Какой лицей! — воскликнул он, поудобнее откидываясь на спинку кресла. — Оттуда все и пошло. Не далее как неделю назад рассуждали об этом с доктором Тэушаном. Какого рожна ему понадобилось говорить молокососам, четырнадцати-пятнадцатилетним мальчишкам, про такую штуку, как тень лилии в раю? Ведь с этого все и пошло…

Постэвару почувствовал, что краснеет, и сконфуженно полез за платком. Поднять глаза на хозяина, который пытался саркастически рассмеяться, он не посмел.

— Я не знал, — начал Мэргэрит отчетливо, — я не знал за тобой привычки подслушивать под дверью, прежде чем нажать на кнопку звонка.

— О чем ты? — спокойно откликнулся Ефтимие. — Кто подслушивает под дверью?

— О чем? А как же с тенью лилии в раю?

— Да это мы с доктором Тэушаном на прошлой неделе, пока ждали в метро…

И оба согласились, что с его стороны было довольно-таки глупо…

Постэвару взглянул наконец на Мэргэрита и решительно встал с кушетки.

— Позвольте мне, — вмешался он. — Прошу прощенья, что я вас перебиваю, но, должен признаться, я потрясен не меньше, чем Мэргэрит. Потому что — он подтвердит — я приехал к нему (а мы не виделись с марта тридцать девятого), я приехал, повторяю, специально из-за этой фразы: под тенью лилии, в раю...

— Ну да, — сказал Ефтимие, — это мы от него услышали, от учителя, в Саввином лицее.

— Нет, мой милый, — с раздражением возразил Мэргэрит, — ты нас не путай. Мы с Постэвару были как-никак однокашниками в Саввином лицее…

— Сорок восемь лет назад, — уточнил Постэвару.

— А история с тенью лилии и прочим имела место гораздо позже, — продолжил Мэргэрит.

— В марте тридцать девятого, — опять уточнил Постэвару.

— Так что Саввин лицей тут ни при чем, по крайней мере лицей нашего отрочества, — закончил Мэргэрит и в изнеможении опустился на стул.

— Я вам скажу, о чем мы говорили с доктором Тэушаном, когда вышли из кафе, — невозмутимо взял слово Ефтимие. — Мы, все наши, встречались прошлое воскресенье в «Эксцельсиоре». Жаль, тебя не было. Так вот, тучи сгущаются. — Он понизил голос. — И это может сказаться на нас, на румынской? диаспоре, я имею в виду…

Мэргэрит вскочил.

— Нет, тут любое терпение лопнет, я сейчас волком завою! О чем речь, в конце-то концов?

Ефтимие в недоумении уставился на него, потом его лицо прояснилось.

— Простите, — сказал он, — я думал, ты в курсе, я забыл, что прошлое воскресенье ты с утра не был в церкви.

— Пришлось съездить в провинцию. Очень уж докучают. И все с одним и тем же!

— Да, да, теперь я вспомнил… Короче, мы встретились, как я уже говорил, в «Эксцельсиоре», чтобы решить, чем мы можем помочь Илиеску.

— Это которому Илиеску? И что с ним стряслось? — нетерпеливо спросил Мэргэрит.

— Сейчас, сейчас. Разве ты не знаешь инженера Илиеску?

— Это про которого писали в газетах, как ему удалось добраться до Вены — пять дней в заколоченном ящике?..

— Да с ним и не такие были страсти, но об этом потом…

— Так что же все-таки с ним стряслось? — напомнил Мэргэрит.

— С его слов, вот что. Представьте себе, что его отстранили от дел в Бриансоне и пообещали перевести в другой департамент, но в какой именно, не сказали. Пока что он, по его собственному выражению, «на вакациях», в Париже. Что еще хуже, он попал под подозрение. За ним следят, он чувствует. Да что там чувствует — знает. И все из-за этого Валентина!..

— Нет, я больше не могу! — остановил его Мэргэрит, не садясь и опираясь обеими руками о спинку стула. — Еще какого-то Валентина приплел!

— Но я же не дорассказал!

— Да я вижу, что до конца еще далеко, и поэтому позволю себе спросить, что ты предпочитаешь: кофе, оранжад, вино?..

— Пожалуй, сейчас впору будет немного вина. Мэргэрит с важным видом отправился на кухню.

— Для тебя захвачу бутылочку пива, — бросил он Постэвару, улыбаясь со значением.

Чем дольше длилось молчание, тем суровее новый гость поглядывал на Постэвару.

— Та же фраза! — не выдержал тот. — Нас, румын, десятки или, может быть, сотни тысяч в изгнании, мы рассеяны по всему миру, и надо же: как раз в тот день, когда я проездом в Париже разыскиваю Мэргэрита, чтобы спросить его об одной фразе из тридцать девятого года, вы — только в дверь, как раз с ней на устах. Какое совпадение!..

— Только не говорите о совпадениях при Илиеску, если с ним встретитесь. Для математика и такого спеца по статистике, как он, самые экстраординарные совпадения столь же естественны, как дважды два четыре.

— С математической точки зрения он, вероятно, прав, но…

Он вскочил, чтобы помочь Мэргэриту установить на столике поднос с напитками.

— Я вижу, ты меня балуешь, — сказал Ефтимие, церемонно поднимая бокал.

— Так о чем я, — вернулся к прерванной мысли Постэвару, — с математической точки зрения он, может быть, и прав. Однако: та же самая фраза…

— Но фраза-то не его, — сказал Ефтимие, таинственно улыбаясь. — Отличное! — похвалил он, пригубив вино. — Нет, право, ты меня балуешь!

Мэргэрит подвинул к себе стул, сел и решительно вынул из кармана пачку «Голуаз».

— Позволю себе сигарету, — сказал он виновато. — Вообще-то я бросил. Но одну пачку всегда держу под рукой. На случай, если нервы расшалятся. Прошлое воскресенье, — он повернулся к Ефтимие, — выкурил почти всю!

— Ну и плохо сделал, — пожурил его Ефтимие. — Лучше бы остался в Париже и познакомился с Илиеску… Узнал бы, что нас ожидает!

— Да что, что нас ожидает? — уже с раздражением вырвалось у Маргарита.

— Узнаешь в свое время, если не будешь больше меня перебивать. Итак, начнем сначала. То есть с момента двухлетней давности, когда Илиеску приютил у себя Валентина Иконару. Илиеску, да будет тебе известно, работал в Центре автомобильного контроля, в Бриансоне. У него там дом, а поскольку он человек холостой, то он и приютил у себя этого молодого человека, лет двадцати пяти, взял его как бы секретарем. Я лично самого Валентина не знаю, но, по словам Илиеску и других румын, которые его навещали в Бриансоне, умом он явно не блещет. По-французски двух слов связать не может, читать, слава Богу, научился, но читает исключительно про всякую живность, а больше всего про насекомых. Вообще на слова скуп, вот про букашек и козявок — пожалуйста. К тому же человек ненадежный, имеет привычку пропадать по два-три дня, а когда объявляется, то всегда повторяет одно и то же: дескать, увязался за бабочкой, или за жуком, или еще за чем-нибудь этаким и заблудился в горах.

— Надо было отчитать его хорошенько и отослать обратно в Париж, пусть бы узнал, почем фунт лиха на чужбине, — сердито заметил Мэргэрит.

— У Илиеску золотое сердце, — возразил Ефтимие, снова наливая себе. — К тому же он нам признался, этот простофиля его очень позабавил — после того как чуть ли не в первый же вечер закатил речь о том, как, видите ли, следует переписать сегодня «Энтомологические наблюдения» Фабра… Однако события начали развиваться после одного случая, на вид вполне банального. Месяца два назад сидят они в горах, на солнышке, и Валентин держит на ладони голубую ящерку, любуется. И вдруг Илиеску слышит: «Когда мы все будем в раю, под тенью лилии, я пойму, что говорит мне сейчас эта ящерка»… Илиеску на него поглядел и спрашивает, так, в шутку: «Откуда же ты знаешь, какой вышины лилия в раю?» А Валентин с улыбочкой: «Так доваривал один учитель в Саввином лицее. Вообще-то он по профессии был не учитель, жил под чужим именем, с фальшивыми документами, пока его все-таки не забрали…»

Маргарит вскочил и, шлепнув себя ладонью по лбу, воскликнул:

— Ну конечно! Это Флондор, Эманоил Флондор, архитектор! Как же я сразу не вспомнил? В шляпе с узкими полями. В ту весну он носил шляпу. Почему-то. После снова стал ходить, как всю жизнь, с непокрытой головой.

Постэвару в волнении встал и перекрестился.

— Слава тебе Господи, вспомнил! А они помирились?.. Я затем и приехал, — объяснил он Ефтимие, — чтобы узнать, помирился он со своим приятелем или нет.

— С Санди Валаори, газетчиком, — отвечал Маргарит. — Они были добрыми друзьями, а повздорили из пустяка. Да, помирились в конце концов. И даже решили отпраздновать это дело, тет-а-тет, в своем любимом ресторане, сразу как кончится война. Но не пришлось. Санди впутали в процесс Маниу и приговорили к двадцати пяти годам строгого режима. Тогда-то исчез и Флондор — раздобыл каким-то образом фальшивые документы и диплом и заделался учителем истории, сначала где-то в провинциальной гимназии, потом подвернулось место в Бухаресте, в Саввином лицее, там как раз историк попал в автомобильную катастрофу. Но буквально через полгода его взяли — по доносу, не иначе, и дали ему пятнадцать лет.

— Ас тех пор о них что-нибудь было слышно? — спросил Постэвару. — Живы они?

Мэргэрит машинально опустился на стул и снова нашарил в кармане сигареты.

— Мне говорили, что Санди Валаори отсидел несколько лет и умер в тюрьме. Во всяком случае, я его больше не встречал. А про Флондора ничего определенного не известно. Ходят разные слухи: кто говорит, что он вроде бы тоже умер, но когда, при каких обстоятельствах, никто не знает…

Ефтимие, который не пытался скрыть раздражения, что его перебили, на этих последних словах оживился.

— …А есть версия, что он бежал из тюрьмы и переправился через границу, но опять-таки неизвестно когда и как…

— Это вы узнаете от Илиеску… — объявил Ефтимие. — А он узнал от Валентина, от того самого молодого человека, про которого мы толкуем. Этот Валентин утверждает, что ваш Флондор якобы жив-здоров, что он с ним много раз виделся и даже беседовал…

— Вот это да, — прошептал Мэргэрит.

— …Однако где и когда виделся, — продолжал Ефтимие, — и о чем беседовал, умалчивает, говорит, ему все равно не поверят.

— Это как же понимать? — спросил Мэргэрит, потирая лоб.

— Понимай как знаешь. Я говорю со слов Илиеску, а ему столько надо было сказать, что он не мог расписывать подробности. Так или иначе, Илиеску — технарь и крепко стоит на земле. На всяких там миражах, призраках его не проведешь. И когда Валентин раз все-таки признался ему, что на загородном шоссе есть место, где после полуночи исчезают грузовики: сразу за поворотом, не знаю, на каком километре, — Илиеску только улыбнулся. «Весьма любопытно, — говорит, — я тоже хочу посмотреть, как они якобы исчезают за поворотом. А для точности эксперимента возьмем с собой Марка (Марк — это его сослуживец, очень надежный малый) и расположимся метрах в десяти-пятнадцати друг от друга, до и после поворота…» Так они и сделали. Незадолго до полуночи попрятались за деревьями. Только грузовик появится — Илиеску свистит специальным свистом. — Ефтимие взял бокал и, прежде чем поднести к губам, добавил: — Такой короткий и пронзительный свист ночной птицы, они все трое его заранее освоили… — Потягивая вино, он поудобнее утонул в кресле. — Первые два часа все было нормально. Потом выскакивает грузовик — видно, что здорово нагруженный, — и на полном ходу сворачивает, а через десять-пятнадцать секунд Илиеску слышит свист Марка, означающий, что мимо него грузовик не проехал. Илиеску бросается проверять. В самом деле, на шоссе, которое сразу за поворотом идет вверх через лес, никакого грузовика нет. Только далеко-далеко, за деревьями, виднеются фары предыдущего, который прошел пятью минутами раньше.

— Вот это да, — опять прошептал Мэргэрит.

— Мы тоже, конечно, ахнули, — продолжал Ефтимие. — Но Илиеску — человек точных знаний. Валентин ему: «Вот видите, я был прав», — а он спокойненько: «Пока что выводы делать рано. Понаблюдаем еще». Они поменялись местами, Илиеску засел в рощице прямо у поворота, а Валентин свистом оповещал его о приближении грузовиков. В ту ночь, по словам Илиеску, их исчезло три. Валентин ему: «Ну, убедились? Убедились, что я ничего не придумывал?» А Илиеску. «Я еще не видел твоего учителя из Саввина лицея. Пока не увижу его собственными глазами, не поверю!» Марк, самый младший из них, впал в панику. «Надо, — говорит, — немедленно заявить, куда следует!» А Илиеску: «Ни в коем случае! Никому ни слова. Иначе у нас могут быть неприятности…»

— Но какого порядка? — удивился Мэргэрит.

Ефтимие прокашлялся, допил свой бокал и, понизив голос, объяснил:

— Илиеску с самого начала заподозрил, в чем дело. При Валентине он ничего не сказал, но Марку на другой день намекнул, что тут наверняка что-то секретное, военное, — новая система камуфляжа с помощью… какой-то штуковины, не знаю, я не силен в технических терминах. В общем, Илиеску велел им держать язык за зубами: ни их коллеги, ни власти, ни тем паче газетчики не должны были пронюхать об их открытии. А что это было открытие, он не сомневался. Они караулили еще три ночи и увидели, что все без обмана: грузовики действительно исчезают, хотя и выборочно. В первую ночь — два, во вторую — пять, а на третью ночь — только один. Правда, на третью ночь они уже стоя засыпали и разошлись по домам много раньше…

— Однако, выходит, информация все-таки просочилась, — перебил его Мэргэрит, — раз ты говоришь, что Илиеску, а с ним и все мы, здешние румыны, взяты под подозрение..

— По несчастной случайности! — воскликнул Ефтимие. — Как-то вечером, недели две назад, в одном баре в Бриансоне зашла речь о летающих тарелках, они сейчас называются «неопознанные летающие объекты». Так вот, Марк возьми и брякни — вероятно, выпил лишнего, — что он тоже видел кое-какие неопознанные объекты на загородном шоссе. Правда, сразу опомнился и в детали пускаться не стал. Но слово вылетело — его подхватил один местный газетчик и дал информацию, что под Бриансоном видели новый тип летающих тарелок, и несколько дней все на эту тему чесали языки. Теперь представьте себе…

Мэргэрит рывком поднялся и, приложив палец к губам, пошел к двери. Как только раздался звонок, он отпер, выглянул в щель и, повернув голову к гостям, объявил:

— Доктор Тэушан!

— Прости, дорогой мой, — извинился доктор, входя. — Но за мной следят. Очень может быть, что и за тобой тоже, — обратился он к Ефтимие. — За всеми нами следят! Я пришел предупредить: если нас будут спрашивать, что мы обсуждали в «Эксцельсиоре», давай договоримся, чтобы не противоречить друг другу.

— То есть? — спросил Ефтимие. — Это в каком же смысле?

— Будем все говорить одно и то же: что Илиеску с нами особенно не откровенничал, а просто сказал, что по чистому недоразумению появилась статья в одной провинциальной газете и что…

Мэргэрит снова приложил палец к губам и крадучись направился к двери. Доктор Тэушан сел на кушетку. Не дождавшись звонка, Мэргэрит спросил по-французски:

— Кто там?

И поскольку тягостное молчание длилось, повторил вопрос тоном более суровым.

— Мы от мсье Илиеску, — ответили по-французски же.

— Но у меня гости… — начал Мэргэрит.

— Мы только посоветоваться, мсье Илиеску попросил!

Приосанясь, Мэргэрит широко распахнул дверь. Увидев первого из входящих — высокого, корректно одетого молодого человека с почти бесцветными волосами и любезным выражением лица, — Тэушан нагнулся к Ефтимие и шепотом сказал:

— Нет, за мной следили не эти…

С некоторой церемонностью Мэргэрит представил:

— Мсье Жан Буасье (молодой человек вежливо склонил голову), мсье Жеральд Ласказ. — И принес еще пару стульев из столовой.

— О чем же посоветоваться? — спросил по-французски Тэушан.

— Давайте говорить по-румынски, — предложил, приветливо улыбаясь, Жеральд Ласказ. — Мне нечасто представляется такой случай, а я очень люблю румынский язык.

— Если бы не чуть заметный акцент, я бы поклялся, что вы румын! — воскликнул Ефтимие.

Ласказ весело переглянулся с Буасье и совершенно непринужденно рассмеялся.

— Я провел в Румынии детство. И жена у меня румынка… Очень сожалею, что я вас обеспокоил, — продолжал он, обращаясь к доктору и к Ефтимие, — но, как вы уже догадались, дела плохи. Поэтому мсье Илиеску подсказал нам попросить у вас совета. Мы знаем, что вы обсуждали прошлое воскресенье в «Эксцельсиоре», а это еще больше осложняет ситуацию…

— Но отчего же? — хором спросили Ефтимие и Тэушан.

Ласказ, оглянувшись на Буасье, снова рассмеялся и снова весьма добродушно.

— Оттого, что вы были в кафе не одни. Кое-кто еще понимает по-румынски. И мы рискуем опять влипнуть в историю, как с Бриансоном, ну, со статьей в «Ла депеш» про НЛО и прочее…

— Но ведь Илиеску как раз и утверждает, что летающие тарелки и все прочее — ерунда! — заметил Ефтимие.

— Вот то-то и оно, — подхватил Ласказ уже официальным тоном. — Мсье Илиеску говорил вам о другом, о некоторой, по его мнению, военной тайне, а это будет похлеще, чем неопознанные летающие объекты. В результате мы были вынуждены принять меры. Предупредительные. Вы, конечно, знаете, что уже сутки, как движение в соответствующей зоне запрещено, контроль строгий, и мы не делаем из этого секрета, потому я и говорю так свободно. Но боюсь, придется прибегнуть и к другим мерам. Сообщаю вам конфиденциально, что мы, возможно, будем вынуждены пригласить — о, всего на несколько дней! — пригласить на Корсику, в один отель, всех, кто узнал от Илиеску, непосредственно или через третье лицо, про утверждение Валентина Иконару, будто бы он видел в автомобиле своего бывшего учителя истории и даже разговаривал с ним…

— Да он же дурачок, этот Валентин! — вмешался Ефтимие, подскочив в кресле. — Как можно делать выводы на основании болтовни мальчишки, который и по-французски-то ни бельмеса не знает?

Ласказ с иронической улыбкой обернулся к коллеге. Зазвучала французская речь:

— Валентин бегло говорит по-французски, — сказал Буасье, — и его очень ценят в Музее. Он сделал сенсационные наблюдения над отрядом жесткокрылых альпийской зоны. Опубликовал несколько статей… Под псевдонимом, разумеется, — добавил он, многозначительно переглянувшись с Ласказом.

— Во всяком случае… — тоже по-французски начал доктор Тэушан.

— Продолжим по-румынски, — перебил его Ласказ. — Я тогда чувствую себя «больше как дома», если вы позволите мне так выразиться…

— В любом случае, — поправился Тэушан, — мне кажется по меньшей мере преувеличенным, если не противозаконным, подозревать нас и «приглашать» на Корсику только на том основании, что Валентин утверждает, будто он видел своего бывшего учителя истории, который что-то там такое им говорил…

— «Когда мы встретимся… — подсказал Ласказ, — когда мы встретимся под тенью лилии, в раю…»

Постэвару покраснел и полез за платком. Он снова не смел поднять глаз на Мэргэрита.

— Значит, вам и это известно, — прошептал Ефтимие, — про лицей Святого Саввы…

— От самого мсье Илиеску, — отвечал Ласказ.

— Оттуда все и пошло, — продолжал Ефтимие, — это все их историк. Какой смысл было говорить лицеистам, мальчишкам, про тень райских лилий?

— Вот и я тоже думаю — зачем? — подхватил Ласказ. — Но пока проблема нас интересует в другом аспекте… — он украдкой взглянул на часы, — а именно: сама фраза. Мой коллега, который понимает по-румынски, но говорить стесняется, предоставил мне спросить вас, нет ли в этом выражении, «под тенью лилии», нет ли тут для вас, румын, какого-то особого смысла — не метафора ли это?

— Метафора? — переспросил доктор. — То есть нет ли тут подтекста?.. Но какой же тут может быть подтекст?

Ласказ смерил его долгим испытующим взглядом, потом бегло оглядел всех присутствующих.

— Ну например, возврат из изгнания, — произнес он наконец. — Жан Буасье много беседовал с Валентином (что скрывать, энтомология и его «тайная страсть»), и в ходе этих бесед у него сложилось впечатление, что для Валентина Изгнание означает гораздо больше, чем положение эмигранта, как мы его понимаем. Так, его однажды поразило утверждение Валентина, что «весь мир живет в изгнании, но что об этом знают очень немногие…»

— Ничтожное меньшинство, — по-французски уточнил Буасье.

— И вот мой коллега интересуется, не намекает ли встреча под тенью лилии в раю на благодать триумфального возвращения из Изгнания, подобного исходу израильтян из вавилонского плена… Конечно, — добавил он после паузы, — в этом случае речь идет не только об изгнанниках из Восточной Европы, но и о подавляющем большинстве европейцев вообще…

— Мне бы такое и в голову не пришло, — сказал доктор.

— И мне тоже, — присоединился к нему Ефтимие. Ласказ, выждав минуту-другую, продолжал:

— Знаете, что говорил Валентин всякий раз, как мсье Илиеску пробовал выспросить у него, при каких обстоятельствах он встретил своего бывшего историка? Он говорил, что не смеет сказать, потому что его не примут всерьез.

— Но как может Илиеску, человек науки… — начал было доктор Тэушан.

— Может не может, — перебил его Ласказ, — но это вам не шутки. Последний раз Илиеску видел Валентина ровно неделю назад. Тот позвонил ему из Музея (замечу в скобках, что он никогда не информировал Илиеску, куда едет, а просто исчезал). И вот неделю назад он звонит, что приехал в Париж поработать в Музее. А когда они встречаются, дает все-таки согласие рассказать про свои свидания с учителем, но только какой-нибудь важной персоне, священнослужителю или научному светилу…

— Какая наглость! — вырвалось у Ефтимие. Ласказ взглянул на него с улыбкой.

— Это, конечно, поставило вас в затруднительное положение, — продолжал он. — Мы проконсультировались с кем следует и выбрали крупного религиозного деятеля, который бы вызвал у Валентина доверие. Но на это ушло несколько дней. И когда мы связались с мсье Илиеску и вместе с ним отправились самолетом в Бриансон за Валентином (в Париже он пробыл всего пару дней), того уже не было. Мы по крайней мере его не нашли…

— Хотя, — с улыбкой вставил доктор Тэушан, — я думаю, что за ним следили.

— Естественно. Как и за мсье Илиеску — сразу после статьи в «Ла депеш», — как и за всеми вами. Следили и следят.

— Мы знаем, — прошептал Ефтимие.

— Но долго он не сможет скрываться, — сказал Мэргэрит. — Все-таки иностранец, и неопытный. Найдется непременно.

— Конечно, мы его найдем, — согласился Ласказ. — Но время уходит. Мы уже потеряли слишком много времени. Никто из вас, сколько я понял, не встречал его последние дни…

— Нет, нет! — сказали все в один голос.

Зазвонил телефон, Буасье взглянул на часы и, резко поднявшись, бросил Маргариту:

— Пардон, это нам.

Взял трубку и несколько секунд слушал, не произнося ни слова. Потом кивком подозвал Ласказа и передал трубку ему. Слушая, Ласказ менялся в лице — от неприкрытого удивления до откровенной радости.

— Прекрасно! — воскликнул он раз, бросив многозначительный взгляд на Буасье, и снова смолк, время от времени посматривая на часы. Наконец, прошептав «тем лучше», аккуратно положил трубку на рычаг. Помедлил, выжидая, буравя взглядом всех четверых по очереди, потом вернулся на свой стул, ближе к кушетке.

— Итак? — выдохнул доктор Тэушан.

— Последние новости неплохие, но в то же время дело осложняется. Довожу до вашего сведения, что Валентин получил аудиенцию у Его Высокопреосвященства архиепископа Парижского. Каким образом Валентину передали, что аудиенция была назначена на сегодня, на три часа дня и именно у архиепископа Парижского, мы узнаем потом. Пока что Его Высокопреосвященство позвонил ответственному лицу и пересказал всю встречу с Валентином. Я не могу входить в подробности, позволю себе только отметить, что на Его Высокопреосвященство произвели сильное впечатление… э… признания нашего милого натуралиста. Впрочем, — с улыбкой добавил Ласказ, — Валентин проведет эту ночь в Архиепископстве, Его Высокопреосвященство попросил позволения, чтобы тот сопровождал его завтра, когда он полетит в Рим.

— Итак, старик понял, — пробормотал Буасье.

— Увы, не он один! — в тон ему процедил Ласказ. — Бедняга пилот!.. — И снова по-румынски, ко всем: — Похоже, аудиенция у архиепископа была подстроена гораздо раньше…

— Но какого рода «признания» сделал ему Валентин? — осмелился спросить доктор.

Ласказ пожал плечами, не заботясь больше о любезном выражении лица.

— Это уже нам доложат. Пока по крайней мере Его Высокопреосвященство заверил нас, что выражение «под тенью лилии, в раю» не содержит в себе ничего еретического. Он предложил нам перечесть Евангелие и Святых Отцов…

— Ну а бывший Валентинов учитель, они правда встречались? — напомнил Ефтимие.

— Во всяком случае, Его Высокопреосвященство заверил, что причин сомневаться в этом нет.

— Жив, значит! — воскликнул Мэргэрит. — Но где же он сейчас? В какой стране?

— Узнаем в свое время. Пока для нас и для вас, эмигрантов из Румынии, практический интерес в том, что вам не придется провести последующие пять-шесть суток в отеле на Корсике…

— Что ж, и на том спасибо! — съязвил доктор.

— Не за что, лишние хлопоты нам тоже ни к чему, — парировал Ласказ.

Ефтимие заерзал в кресле, собираясь задать вопрос.

— А грузовики? — опередил его Мэргэрит.

— Вот-вот, я тоже хотел спросить, — подхватил Ефтимие. — Что с грузовиками, которые исчезают, — это правда? — И, видя, что Ласказ переводит взгляд на коллегу, добавил: — Или, как считает Илиеску, речь идет о военной тайне?

— Я же сказал: новости хорошие, но дело в то же время осложняется. Осложняется, поскольку уходит из-под нашего контроля. Отныне этой загадкой — с машинами, которые становятся невидимыми в определенной точке пространства в определенный момент времени, — этой загадкой займутся теперь другие.

— То есть? — спросил Ефтимие.

— Валентин уверил Его Высокопреосвященство, что сии таинственные машины изменили маршрут. Теперь он будет пролегать через нейтральную страну.

— Через нейтральную страну? — вскинулся Буасье. Взгляд Ласказа остался спокойным, ясным.

— Именно так он выразился. И повторил: нейтральная страна.

Буасье, вскочив, разразился взволнованной французской тирадой:

— Но речь идет о метафоре! Я-то Валентина знаю! Мы можем его упустить, скорее за ним!

Ласказ тоже встал, зараженный его волнением. Зазвонил телефон, и, чуть поколебавшись, Мэргэрит снял трубку.

— Кто, кто? О!.. Да, он здесь. Даю его вам.

Он сделал знак Ефтимие.

— Инженер Илиеску. Просит тебя.

Все поднялись с места и застыли. Ефтимие слушал с торжественным выражением лица, кивая. Иногда он нервно передергивал плечами, но не осмеливался вставить ни слова. Только напоследок робко пробормотал:

— Но они тоже здесь… Я им передам. Вообще нас тут много. Я скажу всем… Да, да, хорошо!

Он оглядел присутствующих с победоносным, хотя и несколько озадаченным видом. Пошел было к креслу, но раздумал и остался стоять, как и все остальные.

— Это был Илиеску, — начал он. — Четверть часа назад ему позвонил Валентин, сообщил, где мы, и попросил передать нам послание. Но разрази меня Бог, если я понял, что он хотел сказать этим своим посланием! Я уяснил одно: пока нам не грозит никакая опасность. Тем не менее мы не должны забывать, что близится Исход и что нам надо уже сейчас готовить себя к этому. Илиеску ему: «Как же себя готовить?» А Валентин: «Каждый готовит себя по-своему. Тот, кто никогда, допустим, не любил цветов, пусть научится их любить. И тогда они снова откроют ему свою тайну, которая открыта детям, но очень скоро забывается…» А что дальше, — в смущении добавил Ефтимие, — вылетело из головы, слишком мудрено…

— Что-нибудь про тень райских лилий? — подсказал Постэвару.

— Нет! — отрезал Ефтимие, — Про это я бы не забыл. Но погодите, не перебивайте, а то я перепутаю все Валентиновы рекомендации. Значит, так: сначала эта штука с цветами; потом: «Кто раньше говорил только со своей собакой или кошкой, пусть попробует поговорить с другой живностью, хотя бы с птицами в парках или со змеями в ботаническом саду. Пусть его не обескуражит, если сначала он не поймет, что ему отвечают. Пусть наберется любви и терпения — и так постепенно прозреет и увидит, сколь великолепна данная ему жизнь» (это приблизительно, дословно сказать не могу). А остальное, — продолжал Ефтимие, немного помолчав, — я вообще не понял. Например — Илиеску повторил мне эту фразу дважды, упирая на ее важность, — например: «Давайте смотреть и на небо без звезд, и на пустые вагоны без огней, давайте улыбаться при встрече всем, а первым — старикам и старушкам…» Ну и дальше в таком же роде, разве все упомнишь?..

— А сам Илиеску? — спросил доктор Тэушан. — Какая реакция была у Илиеску?

Ефтимие устало облокотился о спинку кресла и, покосившись на Ласказа, ответил:

— Мне показалось, что Илиеску под сильным впечатлением. Он сказал: «Валентин был прав, а не я. Он понял…»

— Что именно? — спросил Мэргэрит.

— Не знаю. «Он понял», и все.

— А как насчет грузовиков, которые исчезают после полуночи? — вступил Тэушан.

Ефтимие оторвался от спинки кресла, достал платок и отер лоб.

— Намеками. Сказал, что, благодаря Валентинову посланию, вот этому самому, телефонному, он понял — и мы тоже поймем, он уверен, — почему одни грузовики исчезают, а другие нет и что с ними происходит. А значит, поймем и то, что нас ждет, то есть некоторых из нас.

— Я пока что ничего не понимаю! — провозгласил Ласказ, направляясь к двери. Но вдруг, приостановись, спросил у Ефтимие: — Откуда он звонил, Илиеску?

— Из автомата. Он сказал, что там очередь, два-три человека, и что поэтому он так торопится.

— Мы тоже! — Ласказ улыбнулся, подавая Ефтимие руку.

У дверей он обернулся на Буасье, который озабоченно листал записную книжку.

— Надо поторапливаться, дорогой!

— Но это еще не все, — пробормотал Ефтимие. — Он сказал, что уезжает, прямо сейчас…

Ласказ засмеялся.

— Ну и что? Мы едем с ним. И он не удивится, когда нас увидит. Инженер Илиеску давно знает, что за ним следят, за каждым его шагом следят…

Ефтимие покачал головой и, помявшись, проговорил через силу:

— Вообще-то я не хотел повторять, что он сказал мне на прощанье…

Ласказ с любопытством вскинул на него глаза.

— Что же?

— Он сказал, чтобы вы больше не утруждали себя слежкой, что он выполнил свой долг, передал вам послание…

— Ну, это он так считает, — заметил Ласказ. — Есть и другие проблемы, которые нам надо обсудить вместе.

Ефтимие машинально вытер ладони носовым платком.

— …И еще он сказал: если инспектор Ласказ захочет во что бы то ни стало меня увидеть, пусть ждет послезавтра между двумя и тремя часами ночи на сто девятом километре шоссе Базель — Шафхаузен. Но поговорить мы не сможем. Я буду в третьем грузовике, вместе с Валентиновым учителем истории…

— Серьезно? — воскликнул Ласказ, чрезвычайно развеселившись. — А больше он ничего не сказал?

Ефтимие ответил не сразу, глядя на инспектора с ласковой грустью.

— Сказал. Он сказал: поблагодари мсье старшего инспектора Ласказа за его любезность, и пусть вспомнит нашу первую беседу. Если бы в тот вечер он не сказал мне на прощанье: «Блаженны кроткие!» — что сталось бы с моей душой?..

Когда отстучали их быстрые шаги по ступеням и хозяин, вернувшись, бессильно опустился на стул, Ефтимие произнес чуть слышно:

— Не знаю, хорошо ли я сделал, что не все им сказал. Мэргэрит в удивлении обернулся к нему.

— Я только повторил послание Валентина, — продолжал Ефтимие, — но скрыл, к какому выводу пришел Илиеску относительно исчезающих грузовиков… Илиеску сказал: «Валентин был прав, опять готовится Ноев ковчег».

— В каком смысле? — заволновался Мэргэрит.

— Этими таинственными машинами перевозят людей, отобранных по всем странам. Грузовики не пропадают совсем, а просто переходят в пространство с другими, нежели у нас, измерениями…

— Выражайся, будь добр, яснее! — призвал его Мэргэрит. Ефтимие грустно усмехнулся.

— Да я и сам толком не разобрался, могу только повторить за Илиеску, по сути дела, речь идет о камуфляже, и у него такие же функции, как у всякого камуфляжа, а именно — замаскировать, но в то же время дать знать предупрежденным. Илиеску сказал, и это я запомнил слово в слово, что путь к Ноеву ковчегу, то есть к пространству с другими измерениями, может быть мгновенным и невидимым, но, для нашего же блага, иногда прибегают к такому вот транспортному камуфляжу, в виде машин…

— А почему «для нашего же блага»? — спросил доктор.

— Он не успел объяснить. Но из всего им сказанного я понял, что речь может идти о знаках, которые нам подают и которые кто-то из нас различает, а кто-то нет. Он дважды повторил: «Дорогой Ефтимие, нам постоянно подают самые разные знаки. Раскрой же глаза и потрудись их расшифровать».

— Вот оно что! — с горечью воскликнул Мэргэрит. — Выходит, скоро конец света. Всемирный потоп. Апокалипсис!..

— Нет, нет! — остановил его Ефтимие. — Илиеску сказал, что знаки нам подают давно, много веков. Только камуфляж меняется в соответствии с эпохой. Сейчас, когда во главе угла стоит техника…

— Ну-ну, — Мэргэрит даже подошел поближе. — Этого-то тебе Илиеску не говорил, про главенство техники в нашу эпоху…

Ефтимие покраснел.

— Положим, не говорил, просто не успел. Но я сам дошел. В сущности, Валентин и Илиеску правы: нам подают знаки, а мы проходим мимо, оставляя их без внимания…

И, поскольку Мэргэрит смотрел на него все так же недоверчиво, счел нужным распространиться:

— Взять хотя бы нашу сегодняшнюю встречу: четверо румын, двое французов и два телефонных звонка. И все это: встреча, разговор и звонки — вокруг одной фразы: «под тенью лилии, в раю». Вам это не кажется любопытным?

Все взгляды сосредоточились на нем.

— Ну и каков же вывод? — первым нарушил тревожное молчание доктор. — Что, по-твоему, с нами будет?

Ефтимие спокойно расположился в кресле.

— Подождем, — ответил он и улыбнулся. — Вдруг нам еще позвонят. По телефону или в дверь…

— А если даже и позвонят, — начал Мэргэрит, — если и позвонят… Но тут же, побледнев, бросился к телефону и схватил трубку.

— Алло! Алло!

Подождал секунду, Потом еще раз крикнул:

— Алло!

Все подошли и сгрудились вокруг него.

— Молчат, — прошептал Мэргэрит и медленно опустил трубку на рычаг. — Никого…

Чикаго, 1982 г.