Под знаком змеи. Клеопатра

ПОД ЗНАКОМ ЗМЕИ Книга I

С незапамятных времен Сиена, самый южный город египетского царства, не удостаивался посещения фараонов. Хотя письменных свидетельств об этом не сохранилось, считается, что последним здесь останавливался Рамзес II[2] на церемонии освящения двух храмов — в честь него и его царственной супруги Нефертари.

Конечно, о прибытии Клеопатры было объявлено заранее, чтобы город мог как следует подготовиться к встрече такой высокой гостьи. Правитель города повелел украсить дом городского совета гирляндами цветов, ветвями сикомора и тамариска.

В назначенный день все знатные граждане Сиены ожидали в порту прибытия царского флота. Немногочисленная греческая колония состояла из наместника, из командующего пограничным флотом, его офицеров, нескольких чиновников, а также двух врачей — меня и моего отца. Правитель города был египтянином, так же как и жрецы почитаемых здесь богов. Во главе их стояли советы жрецов храма Исиды[3] на острове Пилае и храма Осириса на соседнем острове Бигге.

Они выглядели очень величественно: головы обриты, поверх белых одеяний наброшены леопардовые шкуры. Им не уступали и жрецы храма Хнума[4] из Элефантины. Жрецы храмов поменьше, в честь Амона[5], Сохмет[6], Хатор[7] и некоторых местных богов, держались несколько скромнее.

Роскошный корабль Клеопатры с позолоченными мачтами, развевающимися знаменами и цветными парусами был заметен уже издалека. Царский корабль окружали маленькие быстроходные барки личной охраны. Копья, мечи и секиры угрожающе сверкали под лучами послеполуденного солнца. Слышны были фанфары, возвещающие о прибытии высокой гостьи. Насколько просто, как увидел я позже, одевалась царица в своей греческой столице, настолько величественной предстала она сейчас: Владычица Обеих Земель и дочь Солнца — подобно фараонам во времена Древнего Египта. На голове ее сверкала золотая корона предков, в скрещенных на груди руках она держала скипетр и бич. Ее позолоченное бронзовое кресло окружали курители фимиама в белых одеждах. Они окутывали Клеопатру серовато-белыми клубами душистого дыма, которые быстро развеивал северный ветер. Сильные нубийские рабы в набедренных повязках вынесли золоченый трон с царицей на берег. Ее египетские подданные, согласно старинному обычаю, простерлись ниц в пыли. Мы, греки, склонились в глубоком поклоне.

— Поднимитесь, поднимитесь! — услышали мы ее звучный, немного резкий, но приятный голос.

Уже в двадцать лет Клеопатра владела многими языками, превосходно и без акцента говорила на древнем языке своей страны. На нем она и обратилась сейчас к правителю города и его чиновникам. Затем она приветствовала по-гречески нас и протянула наместнику для поцелуя руку, украшенную драгоценными перстнями и браслетами.

Мы собрались в доме городского совета. Рядом с троном царицы стоял диойкет Протарх, ее верховный визирь. Он развернул свиток и начал читать. Это тоже была традиция: с достаточно длинным приветствием к своим подданным фараоны никогда не обращались сами. Это была речь от имени «моего возлюбленного брата и супруга», занятого своими царскими делами в Александрии при поддержке мудрого регентского совета, который, как она надеется, вскоре станет излишним. Царица вспомнила и своего отца[8], примкнувшего теперь к сонму божественных, чью помощь и поддержку свыше она явственно ощущала. Упомянула она также и праздничную церемонию возрождения быка Бухиса[9] в Гермонте, в которой она принимала участие. В этом царском обращении, которое читал диойкет, брат и сестра представали царственной супружеской парой, живущей в мире и согласии. Однако некоторые из присутствующих хорошо знали, что в действительности все обстоит несколько иначе. Затем Клеопатра побеседовала коротко с каждым из присутствующих.

Мы с отцом также предстали перед ее троном. Распорядитель заглянул в свой список и представил нас: «Полковой врач Геракл и его сын Олимп, тоже врач».

Услышав мое имя, она сказала, слегка наморщив лоб:

— Прилежный, прилежный молодой человек. Я полагаю, ты ассистируешь отцу во время трудных и ответственных операций?

— Да, госпожа, но он в состоянии уже и сам поставить диагноз и провести лечение, — ответил за меня Геракл.

Пока царица обратила взор на моего отца, я отважился немного рассмотреть ее. Трудно было судить о ее лице: оно было подкрашено по египетскому обычаю и выглядело поэтому несколько застывшим, как разрисованная маска мумии. Большие выразительные глаза были темно-серыми, как и у меня, — наследство македонских предков. Волосы скрывал пышный завитой парик. Ее узкий с легкой горбинкой нос выдавался далеко вперед, однако не настолько, чтобы сделать ее некрасивой. Рот ее был не слишком мал и не слишком велик, очень красивой и благородной формы, со слегка выдающейся верхней губой, что придавало ее лицу нечто женственно-кокетливое. Ее насмешливый голос заставил меня прервать созерцание:

— Ну, Олимп, ты изучаешь мое лицо как врач или хочешь написать мой портрет?

— Ни то, ни другое, о госпожа. И я прошу прощения за мою дерзость. Не каждый день случается увидеть царицу.

Она рассмеялась, сердечно и беззаботно:

— Ты прав, Олимп, но кто знает, куда еще приведет тебя твоя судьба.

Это, вероятно, была бы моя единственная встреча с Клеопатрой, если бы не случай, который произошел на следующий день.

Утром, еще до восхода солнца, моему отцу пришлось отплыть на юг. Одно из пустынных племен предательски напало там на пограничный отряд, имелись убитые и раненые.

— Ты остаешься здесь, Олимп. Пока царица в Сиене, мы не можем покидать ее сразу оба.

В этот день Клеопатра выразила желание осмотреть знаменитые каменоломни, где с незапамятных времен добывали розовый гранит, из которого возводились постройки во многих городах страны. Ваятели создавали из него прекраснейшие произведения на религиозные и житейские темы, и благодаря прочности камня они дошли до нас спустя тысячелетия.

Царица отправилась в путь в легком паланкине. Ее сопровождали наварх царского флота, отряд личной охраны и несколько служанок. Каменоломни находились на краю города, и вскоре вся процессия была уже на месте. Наварх, мужчина довольно преклонного возраста, ехал верхом на осле. Слезая с него, он угодил ногой в щель между камнями, упал и получил сложный открытый перелом лодыжки. Его сразу же доставили на корабль, куда поспешно прибыли и два врача: личный врач Клеопатры и постоянный корабельный врач. При открытых переломах, когда кость раздроблена в нескольких местах, вряд ли найдется врач, который не выступит за ампутацию. К этому вынуждает целый ряд причин, и прежде всего воспаление конечности, из-за чего возникает риск отравления всего организма и угроза смерти.

Когда наварх услышал, что ему собираются отнять ступню, он воспротивился и потребовал привести третьего врача, а именно — полкового врача Геракла, моего отца. За ним был послан в наш дом слуга. Однако мне пришлось объявить ему, что отец на несколько дней отправился к южной границе. Но я объяснил, что я тоже врач и могу осмотреть поврежденную ногу. Слуга окинул меня оценивающим взглядом и, вероятно, нашел слишком юным. Однако я уже собрал все необходимое и поспешил вместе с ним на корабль.

У постели командующего флотом сидела Клеопатра.

— Где твой отец? — строго спросила она. — Мы велели доставить сюда его, а не тебя.

Я объяснил, в чем дело.

— Молодой врач необязательно должен быть хуже, — сказал раненый слабым, прерывающимся от боли голосом.

Я внимательно осмотрел поврежденную ногу. Кость была сломана почти под прямым углом. Несколько острых обломков, прорвав кожу, торчали как иглы.

— Мне необходимо тщательнее обследовать рану. Это очень болезненная процедура, но я постараюсь закончить ее побыстрее.

Наварх через силу улыбнулся:

— Смелее, смелее! Хуже уже не будет…

Приказав двум его слугам держать больного покрепче, я попытался придать поврежденной ноге правильное положение. Раненый заскрежетал зубами, затем застонал и наконец, не выдержав, закричал.

— Прекрати сейчас же! Зачем мучить его! — поднялась царица.

— Потому что без этого не обойтись, — ответил я спокойно. Впрочем, я уже увидел все, что мне было нужно, и, прощупав ногу, установил, что голеностопный сустав был в общем-то цел и поврежден был только незначительный участок.

— Я считаю, что ногу можно спасти. Конечно, она перестанет гнуться и не сможет выдерживать нагрузки, но все же это позволит избежать ампутации.

Личный врач царицы ничего не сказал и только презрительно фыркнул. Корабельный врач в сомнении покачал головой:

— Ты уверен в этом? При такой ране почти неизбежно возникает антониев[10] огонь. И тогда придется ампутировать не только стопу, но и всю голень. Тебе приходилось уже сталкиваться с этим?

— И не один раз, уважаемый коллега, а несколько дюжин, — усмехнулся я, возможно, довольно дерзко. — Здесь, на границе, войска постоянно подвергаются нападению нубийцев или разбойничьих племен, кочующих по пустыне. И я лучше других знаю, какие повреждения может причинить праща, секира или палица. Если бы мы каждый раз прибегали к ампутации, в армии Вашего Величества остались бы только одноногие и однорукие солдаты.

Клеопатра уже начинала гневаться.

— Если ты настолько же искусен во врачебном ремесле, насколько дерзок в обхождении, — строго улыбнулась она, — то ты далеко пойдешь. Наварх должен сам принять решение, потому что дело касается только его.

Раненый закрыл глаза. Его бледное лицо, покрытое капельками пота, исказила болезненная судорога.

— Я доверяю врачу Олимпу, — сказал он тихо.

— Хорошо, — сказал я, — но раненый не сможет отправиться в дорогу вместе с вами. В нашем доме есть специальная комната для больных. На некоторое время ему придется остаться здесь. Может быть, на месяц, может, чуть дольше.

— Царица… — начал личный врач, но она прервала его:

— Пусть будет так, как решил наварх. С ним останется двое слуг, а его корабль будет ждать в порту, пока он снова не поправится. А тебе, Олимп, я скажу только одно: если этот человек умрет, советую тебе поскорее скрыться где-нибудь в Нубии. Ибо тогда в Египте не будет для тебя спокойной жизни.

Я склонился в глубоком поклоне:

— Да свершится воля твоя, о госпожа.

Много позже, в одной из доверительных бесед, я как-то спросил царицу, действительно ли она осуществила бы свою угрозу, если бы главнокомандующий умер.

— Может быть, — пожала она плечами. — А может быть, и нет. Ты ведь знаешь, как своевольны цари. Но тогда политическое положение в стране было очень сложным. Когда спустя месяц передо мной вдруг появился главнокомандующий, я уже почти забыла о нем.

Наварху и двум его слугам была отведена лучшая комната в нашем доме, и я сделал все, чтобы спасти его ногу и его жизнь. Мой отец вернулся только через несколько дней. Все это время мне приходилось рассчитывать только на собственные силы. Я давал раненому специальное обезболивающее средство. Я не стану приводить здесь его рецепт, потому что обещал это отцу. Скажу только, что в его состав входит сок трех разных растений, мед, масло и перебродившее ячменное пиво.

Когда вернулся отец, я подробно описал ему весь случай, с волнением ожидая его приговора.

— Я бы сделал все точно так же, — сказал он. — Но, надеюсь, ты понимаешь, что некоторый риск все же остается. Могут еще возникнуть некоторые осложнения.

Но, очевидно, Сохмет и Асклепий[11] были к нам благосклонны: никаких ухудшений и осложнений не возникло, и спустя двадцать пять дней строжайшего постельного режима командующий флотом смог наконец в первый раз покинуть свое ложе.

— Это просто чудо, — пробормотал он. Однако при первой же попытке ступить на больную ногу он убедился, что это не совсем так, и издал сдавленный крик и длинное проклятие. Мне стоило большого труда успокоить его.

— Конечно, так, как раньше, уже не будет, — предупредил я. — Тебе всегда придется опираться на палку или костыль. Но ведь нога спасена, господин наварх. Это все же лучше, чем быть безногим калекой.

— Мой сын прав, о господин, — поддержал меня отец.

Наварх хромая добрался до кровати и осторожно сел.

— Да-да, я понимаю. Но для меня это так неожиданно.

Это были обычные жалобы наших пациентов: нога не гнется, плечо перекошено, бедро осталось кривым. Но постепенно они привыкали к этому: человек ведь ко всему может привыкнуть, пока у него остается надежда.

В день отъезда командующий флотом настоял на том, чтобы дойти до порта самому, без помощи слуги. Он опирался, конечно, на палку, но преодолел все расстояние сам. Он велел дать нам пять золотых стотеров, но мой отец вернул их.

— Мы оба служим царице: ты на воде, я на суше. Было бы неправильным принимать за это плату.

Командующий флотом упрямо покачал головой:

— Я не возьму их обратно! Пусть они пойдут на больных, которые не служат в войске и не имеют денег.

— Хорошо, наварх, пусть так и будет, — кивнул мой отец.

Я проводил моего пациента на корабль. Он сел на стул и отставил палку.

— Тебе, Олимп, я обещаю одно: я похвалю царице твое искусство, потому что ты этого заслуживаешь. Вместо того чтобы избрать более простой путь: отнять мне ногу и избежать тем самым возможных осложнений, ты отважился лечить такую опасную рану по всем правилам твоего ремесла и с большим терпением. Такие врачи, как ты, нужны нам в Александрии в мусейоне[12], чтобы они передавали свои знания и опыт молодым.

Я улыбнулся, польщенный.

— Но я и сам еще очень юн. Вряд ли мусейон примет такого учителя. Может быть, лет через десять…

— Когда бы это ни произошло, тебе всегда будут рады, — кивнул командующий флотом.

Я не воспринял этот разговор всерьез и вскоре забыл о нем. Благодарные пациенты обещают много — каждый врач знает это. Но потом болезнь и боль забываются, и остается только радоваться, если они хотя бы здороваются с тобой при встрече.

Я уже упоминал, что согласие между царствующими супругами было только фикцией, чтобы успокоить и убаюкать народ. Однако жители Александрии быстро раскрыли этот обман. Даже среди образованных граждан Сиены возникли некоторые волнения по поводу создавшейся ситуации.

Многие римские и греческие авторы подробно описывали эти беспокойные годы после смерти Птолемея XII Авлета. Но, как мне кажется, все они при этом черпали свои сведения не из первоисточников. И хотя их сообщения нельзя назвать неправильными, все же я нахожу в них множество пробелов.

Одно можно утверждать наверняка: Клеопатра, как явствует из ее слов и дел, всегда видела Владычицей Обеих Земель только себя одну. Ее сестра Арсиноя и оба брата были в ее глазах только пешками, мимолетными тенями на полотне истории, творцом которой — в Египте или где-нибудь еще — она хотела видеть только себя.

Покойный фараон завещал, чтобы она правила страной вместе с одним из своих братьев. Поначалу так и было. Но вскоре Клеопатра ясно дала понять, что она не намерена делить власть со своим десятилетним братом-супругом Птолемеем XIII. С этим, однако, не мог согласиться стоявший за его спиной регентский совет во главе с «приемным отцом» Потином. Прежде чем ее малолетний брат успел подрасти и стать серьезным конкурентом в борьбе за власть, она сделала все, чтобы затмить его и заслужить любовь народа.

Вернувшись в Александрию, Клеопатра вновь заняла трон рядом с братом. Потин и регентский совет покорились, но втайне продолжали строить свои козни. Год выдался неурожайный. Регентский совет «от имени царя и царицы» издал декрет, который предписывал все собранное в Среднем Египте зерно свезти в Александрию, не посылать ни в коем случае в бедствующие районы. Это должно было ослабить и подорвать авторитет Клеопатры в Нижнем и Среднем Египте. По-прежнему угрожала опасность из Рима: в бушевавшей там гражданской войне могли одержать верх те силы, которые выступали за захват египетских земель.

Когда я сегодня, спустя всего четыре десятилетия, взираю на Рим и остальные страны, мне трудно поверить, что из этой смуты мог вырасти такой прочный и длительный мир. Сейчас почти невозможно представить, что всего несколько десятилетий назад на улицах Рима сражались друг против друга сторонники триумвиров Цезаря, Помпея и Красса[13].

Красс был убит в одном из походов против парфян. Теперь борьба за власть разыгрывалась только между Цезарем и Помпеем. Сторонники последнего в Риме были, казалось, сильнее. Однако Цезарь изгнал его, и Помпей попытался получить поддержку в Египте. Его приняли там очень любезно, так как его отец всегда помогал покойному Птолемею Авлету, в том числе и звонкой монетой. Однако Клеопатра, как она сама мне потом подтвердила, ни на минуту не допускала мысли о том, чтобы поспешить к нему на помощь. Ибо от своих шпионов она знала, что Цезарь прочно удерживает в руках власть над Римом и Италией. Поэтому она сделала единственно возможное, а именно — ничего. И переложила на регентский совет ответственность за шестьдесят кораблей, солдат и продовольствие, которые он предоставил Помпею. Часть бежавших с ним сенаторов бурно благодарили Птолемея XIII. В ответ на это Помпей формально был назван опекуном юного царя. Прекрасная, волнующая игра, которую Клеопатра не могла больше наблюдать спокойно, потому что всерьез опасалась за свою жизнь. Ночь спустя она бежала из города и вместе с верными ей войсками двинулась в Палестину, к северной границе своего государства.

Узнав об этом, Цезарь стал к ней более внимателен. Она выступила против Помпея, а Цезарь помнил старое правило: враг моего врага мой друг. С этого момента Цезарь встал на сторону Клеопатры и благоволил ей до самой смерти.

Однако предстояло еще победить Помпея. Цезарь, гениальный полководец, закрепил за Италией Иберийский полуостров, затем вернулся форсированным маршем и принудил Помпея к решающей битве при Фарсале в Фессалии. Это произошло в третье лето правления моей царицы. Помпей был наголову разбит и бежал в Египет, чтобы просить у юного царя помощи и поддержки. Однако намерения Птолемея тем временем изменились. Его «приемный отец» Потин убедил его, что для Египта было бы невыгодным надолго стать ареной гражданской войны, которую ведут римляне. К тому же это стоило бы слишком дорого…

Несколько верховных римских военачальников были подкуплены. И когда Помпей поднялся на корабль, чтобы плыть в Египет, они убили его. Одновременно на корабли Помпея напал египетский военный флот, и часть из них была потоплена, а остальные поспешно ушли в открытое море.

Теперь пробил час единственного оставшегося в живых члена триумвирата. Красс и Помпей были мертвы. И уже спустя четыре дня после убийства последнего Юлий Цезарь высадился в Александрии с одиннадцатитысячным войском. Его встречала царская делегация, которая преподнесла ему перстень с печаткой и забальзамированную правую руку Помпея. Цезарь держался холодно. Помпей, хотя и был его врагом, но все же был римлянином. Не пристало поэтому вмешивать в их спор египтян. Цезарь довольно явно выразил свое недовольство, но дал понять, что гнев его можно смягчить — например, с помощью денег. Он нуждался в них, чтобы продолжить борьбу против сыновей и сторонников Помпея. Далее Цезарь напомнил, что покойный правитель Авлет просил его во имя всех богов, а также согласно договорам, заключенным в Риме, проследить за выполнением его завещания — что Цезарь и собирался теперь сделать в качестве римского сенатора и проконсула. Первым делом он направил быстроходное судно в Палестину с просьбой к Клеопатре вернуться и принять правление вместе со своим братом. С этим, однако, не могли согласиться круги, стоящие за спиной теперь уже двенадцатилетнего Птолемея. С помощью этой царствующей марионетки они хотели бы и дальше проводить свою политику, оставаясь у власти и денег. Таким образом, обратный путь в Египет был для Клеопатры закрыт. Ей пришлось высадиться на берег тайно, переодевшись на одном из маленьких судов в порту.

Много разного сообщают о ее возвращении в страну. Сама она по этому поводу ничего не рассказывала, и никто, в том числе и я, не решался спрашивать ее об этом. Обычно его описывают так. Опасаясь, что ее узнают даже в переодетом виде, она подкупила некоего сицилийского торговца Аполлодора, судно которого стояло в порту, и уговорила спрятать ее в свернутом ковре, а ковер этот доставить Цезарю в качестве подарка от Клеопатры. Так и было сделано, и двадцатипятилетний консул был настолько очарован ею, что позволил вовлечь себя в осуществление ее планов. А планы эти были направлены прежде всего на то, чтобы Клеопатра стала единственной правительницей на египетском троне. Это было, однако, нелегко. В Александрии — а именно от нее все и зависело — царили антиримские настроения, которые умело разжигал председатель регентского совета Потин. Римлян — будь то солдаты или мирные граждане — оскорбляли на улицах, чаще на словах, но случалось и действием. Греки презрительно называли их неотесанными варварами, тиранами и захватчиками. Со своей стороны, римляне тоже были не лучшего мнения о греках и считали их коварными, бессовестными, наглыми, сварливыми и неспособными к действию.

Цезарь понимал, конечно, что, если он хочет изменить положение дел в свою пользу, начинать надо с Потина. Однако он не хотел излишне торопиться. Выполняя волю покойного Авлета, он подчеркивал, что владыками Египта являются Клеопатра и ее брат и супруг Птолемей. К этому времени юный царь уже достаточно повзрослел, чтобы понять, что Цезарь и его сестра — любовники, а он, как говорится, только пятое колесо в телеге.

Гнев его стал очевиден, когда он — по собственной воле или подстрекаемый Потином — выбежал из дворца в сопровождении друзей и родственников и, сорвав со своей головы корону, принялся кричать, что его сестра стала наложницей Юлия Цезаря, а его предала и хочет убить. Это возбудило волнения в городе. Однако римские легионеры осторожно, но решительно снова вернули правителя во дворец, и Цезарь добился примирения с братом и сестрой. Он был настолько умен, что сделал еще и вот что: он пообещал передать Птолемеям принадлежащий римлянам Кипр и провозгласить на нем правителями сестру Клеопатры Арсиною и ее младшего брата Птолемея XIV. Позднее историки высказывали предположение, что Клеопатра таким образом хотела устранить нелюбимых брата и сестру. Это полностью соответствует истине. Тем более что Цезарь в дальнейшем содержал их обоих под стражей в Брухейоне, царском квартале, и не предпринимал ничего для их отправки на Кипр. Римский сенат был бы очень возмущен, если бы он просто так, совершенно безвозмездно, подарил им эту провинцию.

Тем временем Потин, «приемный отец» юного царя и настоящий правитель за его спиной, вынашивал планы убийства Юлия Цезаря. Однако его выдал собственный цирюльник, который, думая о будущем, полагался больше на Цезаря, чем на своего господина. Потин был схвачен и казнен на следующий же день, ввиду особой тяжести его предательства. Приговор был подписан царем и царицей. Хотя бумага и все стерпит, трудно поверить, что Птолемей послал на смерть своего «приемного отца». Впрочем, все возможно, и Клеопатра обмолвилась как-то, что он сделал это по принуждению Цезаря, чтобы избежать ссылки.

Слухи об этом событии были у нас в Сиене несколько преувеличены. Хорошо осведомлен оказался правитель Теритекас из Мерое — так он и его предшественники называли прежде Куш, который греки зовут сегодня Эфиопией. Он использовал беспорядки в Александрии, чтобы вновь захватить часть Египта, — да, он дерзко утверждал, что ему должны быть подвластны все земли до первого порога.

У меня и моего отца тогда хватало работы. После каждого боя всегда были раненые. Наконец командующий пограничным войском приказал нам переселиться в укрепленный лагерь южнее первого катаракта[14], так как там постоянно нужна была наша помощь. Он находился в ста двадцати стадиях к югу от пирамиды Рамзеса II, и по пути в лагерь я впервые увидел это величественное сооружение. Четыре монументальные статуи фараона были по грудь занесены песком. Пирамида его супруги Нефертари была поменьше и тоже наполовину скрыта песчаным барханом. Кивнув на них, отец сказал:

— Вот, Олимп, взгляни! Ушло былое великолепие Древнего Египта. Прежде здесь жили сотни людей, которые ухаживали за этой святыней и заботились о том, чтобы Сет[15], властелин пустыни, не задул ее своим раскаленным дыханием. Сегодня историки даже не знают, почему Рамзес повелел сделать четыре своих статуи и какие божества помимо него здесь еще почитались. От прошлого остались только легенды о великой любви фараона к Нефертари, потому что только ее позволял он изображать рядом с собой. Остальных его четыре или пять жен помнят только по именам. Если тебе случится побывать в Фивах, попроси показать тебе гробницу Нефертари. Правда, она разграблена, и мумия царицы пропала, однако ты найдешь там самые прекрасные рисунки, какие когда-либо видел. Вот, смотри! — Он указал на небо. — Теперь над занесенным храмом Нефертари кружат коршуны. Знаешь ли ты, что только главная супруга фараона могла носить головной убор из перьев коршуна, посвященный богине Нехбет[16]. Твоя мать много рассказывала мне о старинных обычаях Египта…

Он замолчал и отвернулся. Я не стал его больше расспрашивать: он всегда плакал, когда вспоминал мою мать.

В пограничном отряде нас ждали с нетерпением, Прокурарх Маринос был тяжело ранен и передал командование своему первому офицеру. Камень из пращи попал ему в висок. Кость была пробита, раненый едва мог говорить, часто вскрикивал и почти не открывал глаз.

— Надо вскрыть череп, чтобы удалить из мозга обломки кости.

То, о чем так просто сказал мой отец, было особым искусством. Лишь немногие обычные врачи могут это сделать, но каждый военный врач должен быть с этим хорошо знаком. При этой операции кожу вокруг раны надрезают, отводят назад и осколки кости осторожно удаляют специальной лопаточкой и пинцетом. При этом врач должен действовать осторожно и уверенно, чтобы не повредить мозг. У Мариноса операция прошла довольно легко: кость была, только пробита, но не раздроблена на куски.

А затем настал тот несчастливый день, когда наша с отцом жизнь резко изменилась. Из Александрии пришел долгожданный приказ усилить пограничное войско. Выздоравливающий Маринос отправился в Сиену набрать солдат и разузнать кое-какие важные новости. Последние десять — двенадцать дней обстановка была довольно спокойной, и наши разведчики сообщали, что в неприятельском лагере почти нет никаких передвижений. Но каким-то образом нубийцы узнали, что наш командир уехал, к тому же в сопровождении двух дюжин солдат.

Кочевники напали на нас рано утром, еще до восхода, солнца: в отличие от городских жителей, они не испытывают страха перед темнотой и используют ее в своих целях. Мы не знали, сколько их было. Они налетели на нас, как саранча, и большинство наших людей были перебиты, прежде чем успели взяться за оружие. Предводитель неприятельского войска, казалось, заранее знал, что в нашем лагере есть врачи. Он приказал окружить нашу палатку, в то время как рядом в госпитале были убиты все раненые. На ломаном греческом он спросил нас, действительно ли мы оба врачи. Когда мой отец подтвердил это, он велел нас связать и увести. Еще прежде, чем Ра[17] вернулся из своего ночного странствия по подземному царству, все было кончено.

Сказать, что с нами обращались плохо, было бы неправдой. Обычно воины из Мерое не берут пленных. Однако мы были исключением, и, видимо, все было заранее спланировано.

Так началось наше путешествие вверх по Нилу, которое показалось нам бесконечным. На втором и третьем порогах лодки пришлось перетаскивать по суше, но все прошло быстро и без потерь.

Еще отец правителя Теритекаса перенес свою резиденцию севернее, в город Напата, лежащий около четвертого катаракта. При фараоне-воине Тутмосе III эта область принадлежала Египту. Теперь времена изменились, граница передвинулась значительно севернее, и государство Теритекаса занимало большую, хотя и малонаселенную территорию.

Говорящий на ломаном греческом нубиец был нашим спутником и стражем и сопровождал нас до самой Напаты. От него мы узнали, что правитель срочно нуждается в хорошем, образованном греческом враче.

— Ваш правитель полагает, что эту проблему можно решить силой? — возмутился отец. — Напасть на лагерь, перебить множество людей и увезти двух врачей в качестве военной добычи. Может быть, мы вообще не хотим работать на твоего правителя. Мы свободные греки и принесли клятву нашему, — слово «нашему» он подчеркнул, — правителю.

Нубиец невозмутимо улыбнулся:

— Какому правителю, Геракл? Авлету? Его сыну Птолемею? Его дочерям Беренике и Арсиное? Или, может быть, Клеопатре, седьмой в роду? Все они были правителями; правда, совсем недолго, но все же. А Египтом со времен Авлета в действительности правит римский сенат. Ему ты не присягал?

Мой отец устало покачал головой. Мы сидели под навесом, перед нами тянулась бесконечная пустыня. Время от времени мы проплывали мимо какой-нибудь деревни: ее жители, отощавшие и оборванные, неподвижно стояли на берегу, разглядывая наше судно. Наконец отец сказал:

— Как военный врач я давал присягу династии, а не какому-то определенному лицу. Правители приходят и уходят — так было всегда.

— Его величество правит уже больше десяти лет, его почитает народ, уважают министры, любит семья…

— Да-да, хорошо, — прервал его отец.

Столица Напата производила странное впечатление. Казалось, что находишься в Древнем Египте, но все выглядело маленьким, жалким и грубым. Как будто какой-нибудь третьеразрядный мастер за несколько дней построил город в том стиле, который поверхностно усвоил в Египте. Здесь были храмы с пилонами и стенами, покрытые непонятными иероглифами, были статуи правителей или богов — грубое, неумелое подражание египетским. Дворец правителя находился на окраине города. Построенный из необожженного кирпича, он был маленьким и скромным, однако в нем всегда царило оживление. Вдали видны были и пирамиды: жалкие сооружения с отвесными стенами, вероятно, не выше шестидесяти — семидесяти футов.

Нас поселили в государственной тюрьме. Но наш спутник заверил, что это только для нашей же защиты — в стране не любят чужеземцев, даже если это греки. А правитель как раз уехал на охоту и вернется не раньше чем через пять-шесть дней.

Хотя отец мой стал молчалив и ничего не говорил о нашем положении, я знал, что он постоянно об этом думает и ищет какой-нибудь выход.

Наша тюрьма, впрочем, вовсе не была какой-то ужасной мрачной клеткой, хотя и находилась на самом верхнем этаже здания, которое, очевидно, служило казармой. Мы жили в двух маленьких комнатках с одним окошком, выходившим на запад. Из него видны были пирамиды на горизонте. Их темно-коричневые зубцы вонзались в небо, как шипы какого-то гигантского высохшего растения. Чтобы как-то убить время, мы вели бесконечные разговоры обо всем и ни о чем. Время от времени отец спрашивал меня, слегка усмехаясь:

— С Сатис теперь, видимо, все уладится?

Я только пожимал плечами, стараясь не показать, что меня задевают его остроты.

За полгода до нашего отъезда на границу на одном из ежегодных симпосиев[18], которые правитель Сиены устраивал для знатных семей, я познакомился с его дочерью Sat-Eset. Ее египетское имя означало «Дочь Исиды», я называл ее Сатис. Девушке было четырнадцать лет. Она впервые участвовала в таком празднике вместе со своими родителями и старшими братьями. Наш правитель был человеком широких взглядов и, видимо, помнил, что в Александрии правили греческие цари. Поэтому он ввел обычай, по которому после обеда молодежь должна исполнять греческий танец.

В этом танце юноши и девушки, стоявшие друг против друга, брались за руки и выполняли довольно сложные танцевальные шаги и движения. Для того чтобы танец этот доставил удовольствие нашим родителям и близким, нам пришлось сначала несколько дней репетировать. Девушки уже через несколько часов поняли, что надо делать, а молодым людям для этого понадобился целый день. Некоторые (и я в том числе) так и не смогли бы справиться с этим без женской поддержки.

К тому времени, как на симпосии мы встали друг против друга, мы с Сатис были знакомы семь дней и я по уши влюбился в нее. Я был далеко не невинным юношей, не раз спал с женщинами, с продажными тоже — в Сиене среди них встречались совершенно очаровательные. Но сейчас было что-то совсем другое, что-то новое, чего раньше не было. Когда я сегодня пытаюсь представить себе Сатис, мне ничего не удается. Она была маленькая, изящная, с трогательными тонкими руками и красивой крепкой грудью, не слишком большой и не слишком маленькой. Ее лицо? Это было красивое египетское лицо, старательно подкрашенное, с большими темными глазами, посаженными немного косо — похожее на лица многих молодых египтянок. В этом показательном танце были фигуры, в которых надо было брать друг друга за руки или хлопать в ладоши — при этом по телу моему каждый раз пробегала дрожь, как будто я прикасался к некоей священной статуе божества. Мой отец как-то продемонстрировал мне опыт с бронзовым стержнем. В мае или апреле, когда свирепствует хамсин[19], его выставляют на несколько часов на улицу. Если после этого дотронуться до него голой рукой, почувствуешь странный удар. Что-то похожее я чувствовал и когда меня касались руки Сатис, а когда она робко поднимала на меня свои огромные глаза, я краснел и отводил взгляд — это я-то, который уже имел опыт с гетерами.

Мы обменялись всего парой слов, хотя я, наполовину египтянин, довольно бегло говорил на языке этой страны. Наше танцевальное представление можно было счесть удавшимся. Во всяком случае, зрители были благосклонны и не заметили наших ошибок. Все это было вскоре забыто, но образ Сатис остался в моем сердце. Мне хотелось снова увидеть ее, поговорить с ней, дотронуться до нее, быть с ней рядом. Обычно такие вещи молодые люди держат от родителей в тайне, но у меня с отцом были совсем другие отношения: если меня что-то волновало, он тоже узнавал об этом, я искал у него совета и помощи. Поэтому я прямо и откровенно сообщил ему, что твердо решил жениться на Сатис.

Это известие слегка ошарашило отца. Он закрыл дверь и уселся напротив меня.

— Конечно, Олимп, я понимаю твои чувства. Я тоже был влюблен в египтянку и сделал все, чтобы она стала моей женой. Ты плод нашего недолгого супружества, нашей любви. Но это было в Александрии. В этом городе все. народы живут вместе. Евреи женятся на египтянках, египтяне на гречанках и гречанки на евреях. Здесь, мой мальчик, все не так просто. Конечно, в Сиене я как врач пользуюсь заслуженным уважением, иначе нас не приглашали бы на ежегодные симпосии. Но ты мог бы заметить, что обычаи здесь строже. Со времен персидского господства здесь, на Элефантине, живут евреи, греки здесь тоже есть — как ты, я или офицеры пограничного войска. Но прежде всего здесь живут египтяне — уже несколько тысячелетий. Это их земля, их страна. Старые обычаи живы и почти не изменились. Для правителя Сиены мы иностранцы, которые приходят и уходят, которых, конечно, уважают, но с которыми не вступают в семейные отношения. Ты хочешь, чтобы я пошел к правителю города просить для тебя руки его дочери? Я многое готов для тебя сделать, но здесь мы бессильны. Конечно, было бы глупо просить тебя забыть эту девушку, но в данном случае тебе придется самому решать эту проблему. Даже если Сатис захочет — а я в этом очень сомневаюсь, — ее родители никогда не дадут согласия на то, чтобы она вышла замуж за грека.

— Наполовину грека, не забывай об этом! — возразил я упрямо.

Геракл беспомощно поднял руки:

— Ах, Олимп, я не забываю об этом. И доказательством служит то, что я так и не женился больше.

А теперь мы с отцом сидим в тюрьме в Мерое, а я все не могу забыть Сатис. И во мне живет подобие надежды — возможно, это только из гордости или упрямства, — что моя любовь найдет ответ.

Потом вернулся с охоты правитель Теритекас, и суровая действительность прогнала призраки прошлого. Когда нас собрались вести на первую аудиенцию со связанными руками, мой отец запротестовал:

— Если я должен служить правителю как врач, я хочу предстать перед ним свободным человеком. Сохмет будет разгневана, если ее слуги предстанут в оковах.

Мой отец нашел верный ход, потому что здесь — позже мы чувствовали это на каждом шагу — очень чтили древних египетских богов. Вероятно, это осталось еще с тех времен, когда правители Куша почти целое столетие правили также и Египтом; мой отец немного знал об этом. Итак, нас развязали и повели в зал для аудиенций, где у дверей нас уже ждал распорядитель. Он довольно хорошо говорил по-гречески и засыпал нас правилами и предписаниями, большинство из которых мы не поняли. Ясно было одно: нам следовало трижды пасть ниц перед правителем — при входе, в середине зала и у трона — и так замереть, пока правитель милостиво не разрешит нам встать на колени.

Отец кивнул, пробормотав что-то, и мы вошли.

— Мы ограничимся низким поклоном, — шепнул он.

Мы трижды низко поклонились, а перед троном преклонили колени.

Зал показался мне невероятно большим, должно быть, он тянулся через весь дворец, и при этом был так богато обставлен, что у меня даже голова закружилась. Дворец Клеопатры в Брухейоне, который я увидел позже, был не менее великолепен, но драгоценности там встречались довольно редко, так что глаз мог ими насладиться. Здесь же украшений было так много, что ты просто тонул в них.

Рядом с Теритекасом на троне сидела его тучная супруга. Оба они, в отличие от своих придворных, были почти такими же светлокожими, как египтяне. Вероятно, это оттого, предположил мой отец, что в этом роду правители всегда брали в жены египтянок, возможно, из политических соображений. Если между Кушем и Египтом воцарялся мир, фараон присылал правителю Мерое среди других подарков и «принцессу» для его гарема. Конечно, это была не настоящая принцесса, а просто какая-нибудь красивая воспитанная девушка, которая, возможно, состояла с фараоном в каком-то очень далеком родстве.

Одеяние правителя и его супруги было наполовину египетским, наполовину варварским. Их короны напоминали египетские, но покрывала были не белые, как у фараона, а украшенные разноцветными блестками, бахромой и кисточками. Наряд этот дополняла шкура леопарда, наброшенная на плечи правителя. Это был мужчина в самом расцвете сил, его открытое и приветливое лицо вызывало симпатию. Его супруга, напротив, держалась строго и надменно. Обращаясь к нам, она смотрела свысока и куда-то в сторону и использовала выражения, уместные только по отношению к рабам. Правитель говорил по-египетски и собирался обратиться за помощью к переводчику, но отец опередил его:

— Ваше величество, я достаточно хорошо говорю на языке этой страны, как и мой сын — его мать была египтянкой.

Сейчас я никак не могу точно вспомнить, о чем же мы говорили с царствующей парой. Вероятно, Теритекас говорил о том, как он рад видеть в Мерое таких искусных и прославленных врачей. Он надеется, что мы останемся здесь подольше, чтобы передать наше мастерство местным лекарям. Правитель обращался к нам так, как будто мы прибыли добровольно и совершенно свободны. Но высокомерие супруги совершенно не соответствовало его речам. Она сказала о распоряжениях, которые будут нам переданы, о строгой охране и суровых штрафах в случае, если что-то помешает нашей спокойной жизни.

После этого она больше не обращалась к нам и вела себя так, как будто нас и не было. Я не мог сдержать улыбки — Амани-Рена выглядела как увешанный блестками бочонок и едва помещалась на троне. Не обратив внимания на ее неприязненные речи, правитель по-прежнему оставался приветлив. У его ног сидел наследник трона принц Акинидад, и с ним рядом другие его братья и сестры.

Спустя некоторое время заиграла музыка, однако еще до начала симпосия нас вывели из зала. Причина этого вскоре выяснилась.

Нас привели в маленькую, скупо освещенную комнату. В центре ее стояла кровать, на ней сидел кронпринц. Его отец стоял у окна и беседовал с каким-то почтенным и образованным на вид господином с белой окладистой бородой. Мы поклонились. Правитель кивнул в ответ.

— Хватит церемоний, господа. Я приказал похитить вас во время набега. Собственно говоря, и сам набег был предпринят только ради этого, поскольку я прекратил войну с Египтом. Встань, мой мальчик, и подойди к окну, — сказал он, повернувшись к сыну.

Кронпринц поднялся и, прихрамывая, направился к отцу. Левая нога у него была странно искривлена и заметно короче правой.

— В семь лет Акинидад упал с лошади и сломал ногу. Видимо, несмотря на все старания наших врачей, кости срослись неправильно. Виновных я велел казнить. Но теперь мальчику уже десять лет, он должен будет наследовать трон после меня. — Теритекас в отчаянии развел руками. — Хромой король! Мои воины будут смеяться за его спиной и могут даже выйти из повиновения. Я бы все отдал за то, чтобы вылечить наследника.

Мой отец ничего не ответил, взглянул на принца и указал на кровать. Акинидад понял его и лег. Пока отец ощупывал его ногу, стройный миловидный мальчик оставался серьезным и невозмутимым. Место перелома можно было легко обнаружить. Должно быть, при срастании кости наложились друг на друга на ширину двух или даже трех пальцев.

— Пришлось бы еще раз ломать и затем укладывать все правильно, — сказал я по-гречески.

— Это будет не очень легко — прошло целых три года, — ответил отец.

— Придется делать надрез…

Отец кивнул:

— К счастью, перелом находится не очень далеко от пятки, поэтому разрез будет не таким глубоким.

Потом он повернулся к правителю.

— Я не очень хорошо говорю по-гречески, — сказал тот сразу же, — но я все понял. Значит, есть возможность выправить ногу?

— Да, но ему будет очень, очень больно.

В глазах кронпринца мелькнул страх. В надежде он взглянул на отца. Но тот твердо сказал:

— Если ты хочешь стать правителем, ты должен это вытерпеть.

— Нельзя ли сделать это немного… немного более приятным образом? — обратился он к нам.

— Возможно, ваше величество, — ответил я. — Для этого нам нужны некоторые лекарства. Мы смешаем их и дадим принцу — тогда все пройдет легче.

Правитель, казалось, не особенно поверил мне и взглянул на отца.

— Мой сын прав, но мы не смогли захватить с собой наши лекарства…

— Кто в этом виновен? — резко спросил правитель. Но это был скорее риторический вопрос.

— Как придворный врач его величества я, вероятно, смогу вам помочь, — вмешался в разговор белобородый. — Я соберу моих коллег, и вместе мы сможем найти какой-нибудь выход…

— Я надеюсь на это, — прервал его правитель. — Потому что до сих пор никто из вас так и не смог выправить ногу принцу.

Старый врач только молча поклонился.

Прежде чем мы с отцом смогли заняться ногой кронпринца, обнаружились еще кое-какие сложности. Не с придворными врачами — о нет, те были только рады снять с себя ответственность. Да и правитель, казалось, был доволен, что они не вмешиваются. Дело было в супруге правителя: Амани-Рена настаивала на том, чтобы наблюдать за операцией. Она хотела проследить за руками этих иностранцев, чтобы точно знать, что они делают с кронпринцем. Это она велела нам передать, поскольку мы были недостойны того, чтобы говорить с ней лично.

Мой отец был категорически против. Правитель, который был, видимо, не в лучших отношениях с супругой, был с ним согласен. Супруга не смогла ничего добиться и за это возненавидела нас. С этим нам пришлось смириться. Но отец потребовал от правителя, чтобы, если операция пройдет успешно, мы могли свободно уехать, когда принц выздоровеет.

— А если операция будет неудачной или если кронпринц умрет после нее — что тогда? — спросил правитель.

— Тогда я буду отвечать за это. Но моего сына ты отпустишь.

— Ты смеешь мне приказывать? — гневно нахмурился правитель. — Другие поплатились за это головой.

— Мы не другие, — усмехнулся отец, — а единственные здесь врачи, которые, возможно — да, я говорю возможно, — могли бы помочь твоему сыну.

Правитель счел ниже своего достоинства дальнейшее обсуждение. Он согласился на предложение моего отца и даже хотел составить письменный договор.

— Мне вполне достаточно вашего слова, — возразил мой отец.

Теритекас был, видимо, потрясен, и, мне кажется, уже с этого момента между ним и отцом завязалось что-то вроде дружбы — насколько это вообще возможно между правителем и его подданным.

Из-за свирепствовавшего три дня хамсина нам пришлось отложить операцию. Мой отец говорил, что во время пустынных бурь рука у врача не такая спокойная, а больные слишком раздражены и чувствительны.

Мы использовали это время, чтобы с помощью местного кузнеца изготовить необходимые инструменты: острый тонкий нож, специальное тонкое долото, тонкий молоток, маленькую пилу, щипцы — каждого по две штуки, чтобы исключить всякий риск.

Единственный, кому позволено было присутствовать при операции (четверть часа вначале и немного по окончании), был любимый воспитатель кронпринца. Мой отец постарался сделать все, чтобы операция была менее болезненной и не повредила здоровью мальчика.

Мы крепко привязали мальчика, так что он не мог пошевелиться и помешать нашей работе. Воспитатель при этом был рядом с ним, но должен был уйти, как только Акинидад заснет. Перед операцией отец целый час кипятил инструменты в вине, чтобы никакая грязь не попала случайно в рану.

Быстрым движением ножа он обнажил кости, слегка освободил их и осторожно начал отделять друг от друга. Надкостная ткань очень чувствительна, и принц проснулся. Он открыл глаза, жалобно застонал, потом начал громко кричать и пытаться освободиться от веревок.

Внезапно он затих.

— Пощупай шейную вену! — быстро приказал мне отец.

Я нашел ее большим и указательным пальцем под подбородком и отчетливо услышал удары сердца.

— Бьется слабо, но ровно.

Отец кивнул:

— Хвала Асклепию — на какое-то время он впал в забытье.

Мы осторожно отделили кости и придали им нужное положение. Затем я зашил рану. Чтобы кости вновь не сместились, необходимо было оттянуть стопу. Для этого мы обвязали голень веревкой, пропустили ее по маленькому колесику и к концу привязали камень.

После этого мы снова разрешили войти воспитателю. Он сразу же испуганно спросил о состоянии принца, почему он перестал кричать.

— Он просто без сознания и скоро очнется, — успокоил его отец.

Вскоре принц вновь застонал, и воспитатель стал успокаивать его, взяв за руку.

Потом в течение многих дней кто-нибудь из нас должен был постоянно следить, чтобы нога занимала правильное положение и кости не сдвинулись. Каждый раз, когда мы проверяли, как срастается кость, мальчику было очень больно. Но он подчинялся, был очень мужественным и терпеливым. Видно было, как он гордился, когда мы хвалили его отцу. На третий день воспалилась небольшая, но очень глубокая рана. Принц весь горел. Мы использовали все. жаропонижающие средства, делали холодные компрессы на голову, грудь и икры. Наконец рана стала затягиваться. Кости срослись правильно. Теперь мы смогли вздохнуть спокойнее. Лицо правителя тоже становила с каждым днем все спокойнее и приветливее.

Теритекас осыпал нас милостями и подарками. Мы перебрались в прекрасный дом неподалеку от дворца, получали приглашения в дома знати, где время от времени бывал и сам правитель. Он прислал нам в подарок двух юных рабынь — скорее для нашего ложа, чем для помощи по хозяйству. Отец со своей скрылся в спальне в тот же вечер.

Мою рабыню звали Натаки. Ей было лет четырнадцать. Она не говорила ни по-гречески, ни по-египетски, зато довольно мило играла на трехструнной кифаре и пела коротенькие веселые песенки. Она хорошо танцевала, и было приятно при этом смотреть на ее стройное гибкое тело. Танцуя, она рассказывала какую-нибудь историю, иногда изображая зверей, так что я легко мог узнать птицу, антилопу, волчицу или змею.

Не знаю, может, и правда потому, что решил хранить верность Сатис, но я не приглашал эту девочку в постель, а пытался хоть немного научить ее греческому. Я не мог спать с девушкой, с которой и словом нельзя обменяться. Мне вспоминались гетеры в Сиене, которые даже в самые страстные минуты умудрялись рассказывать веселые истории.

— Ну, какова в постели твоя крошка? — спросил отец через несколько дней, немало меня смутив. Однако я никогда не обманывал его, и теперь тоже сказал все как есть. До сих пор вижу его озадаченное лицо.

— Ты… ты… нет, это невозможно. Вместо этого ты учишь ее греческому… — Он не мог дальше говорить от смеха.

— Как только мы сможем немного понимать друг друга, мы все наверстаем, — сказал я твердо.

Геракл покачал головой:

— Если правитель узнает об этом, он заменит ее, решив, что она тебе не понравилась.

— От кого он может это узнать?

— Нельзя быть уверенным, что эти девушки присланы нам только для удовольствия. Может быть, они служат шпионами, чтобы правитель был лучше осведомлен о нас.

Теперь рассмеялся я:

— Эти глупышки служат шпионами? Что же они смогут сообщить, если не понимают ни слова в наших разговорах?

— Да, видимо, ты прав…

Во всяком случае, я следовал своему плану, и только когда Натаки — она вообще очень быстро всему училась — начала немного понимать по-гречески, я позвал ее в постель. Видимо, она уже с ранней юности была обучена искусству любви. Ей удавалось продлить часы удовольствия на всю ночь и разбудить мой уснувший натруженный фаллос в третий и даже в четвертый раз.

Отец, конечно, не мог не заметить перемен.

— Ты должен быть немного экономнее, — сказал он, ухмыляясь. — Надеюсь, ты понимаешь, о чем я. Когда ты в последний раз менял повязку, то просто дрожал от усталости и невольно причинил мучения принцу. Ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не закричать, но ты, видимо, этого даже не заметил.

Я попросил у отца прощения и с трудом объяснил Натаки, что, для того чтобы я мог хорошо лечить, мне необходимо Хотя бы четыре часа сна.

Наконец пришел день, когда Акинидад в первый раз смог встать. По этому поводу мы с отцом поспорили. Я считал, что еще слишком рано, и напомнил ему похожий случай.

Отец покачал головой:

— Тогда это был взрослый человек, почти сорока- лет. У десятилетнего мальчика кости срастаются намного быстрее. Принц мог бы встать уже четыре или пять дней назад.

Конечно, я подчинился. Прежде чем явить «чудо» перед глазами царствующей семьи, мы решили попробовать без зрителей. Акинидад тоже очень волновался. Он встал на правую ногу и, опираясь на меня, осторожно поставил левую на пол. Постепенно он наступал на нее все увереннее и уже без моей поддержки пересек комнату. Конечно, он еще заметно прихрамывал, но теперь левая нога у него выправилась и стала такой же длины, как и правая.

Затем мы перенесли принца во внутренние покои, где уже собралась вся его семья: родители, дяди и тети, двоюродные братья и сестры. Супруга правителя делала вид, что не замечает нас. Но когда она увидела, что ее сын подошел к ней почти не прихрамывая, она соизволила произнести:

— Он, конечно, еще немного хромает, но я думаю, что эти врачи могут быть нам полезны.

— Нога еще слаба, ваше величество. Должно пройти некоторое время, прежде чем кронпринц сможет бегать так же, как другие мальчики, — сказал мой отец правителю, склонившись перед ним в низком поклоне. Тот понял намек и не смог сдержать легкой улыбки.

Уже на следующий день мой отец был приглашен на прием и перед всем собравшимся двором объявлен «верховным царским врачом» и правителем области Нага. Затем, когда мы остались в узком кругу, правитель рассказал о своих планах и намерениях:

— Область Нага уже давно нуждается в хорошем правителе. Она состоит из маленького города на Ниле, вокруг него расположено несколько деревень и плодородные поля. Эта награда — больше, чем просто почетный титул, это выражение моей благодарности.

— Это для меня большая честь, но мы ведь договорились, что сможем уехать с сыном, когда кронпринц будет совсем здоров.

Правитель кивнул:

— Против этого я не возражаю. Но я хотел бы спросить тебя, верховный врач Геракл: что ждет тебя в Египте? Тебя и твоего сына там скорее всего считают погибшими. Вместо вас в войске уже давно другой врач. Так что тебе остается стать только частным врачом или надеяться на царскую милость. А в Александрии сейчас хватает и других забот. Ты уже немолод, Геракл, и тебе тяжело будет начинать все сначала. Другое дело — твой сын, перед которым открыты все пути. Здесь ты друг правителя, его верховный врач, правитель Наги. Ты мог бы передать свое искусство другим врачам. Можно было бы создать в Напате школу, где ты обучил бы своим знаниям более юных. Что ты скажешь на это?

Отец задумчиво кивнул:

— Могу я посоветоваться с сыном? Он-то, во всяком случае, может уехать?

Правитель поднялся:

— Ты тоже, если ты этого пожелаешь.

В этот вечер мы говорили с отцом допоздна.

— Если как следует все обдумать и взвесить, правитель прав. В Египте меня вряд ли ждет что-то хорошее. А тебе сейчас самое время становиться самостоятельным. Ты же не можешь всегда оставаться моим помощником, тебе надо идти своей дорогой. Итак, Олимп, я решил остаться здесь. А тебе я советую ехать в Сиену, чтобы разведать обстановку. Только не говори сразу с правителем города о Сатис, прошу тебя. Ты ведь можешь взять с собой свою рабыню, тогда тебе не будет одиноко в постели, и душа твоя будет спокойнее. Если для тебя не найдется места в Сиене или Элефантине, езжай дальше, в Мемфис или Александрию. В столице молодому врачу найти место достаточно легко.

Мне было трудно согласиться с решением отца. Хотя он, конечно, был прав: здесь он был знатным, уважаемым лицом, а в Египте ему пришлось бы все начинать сначала.

— Но тогда мы больше никогда не увидимся…

Невольно слезы побежали у меня по щекам. Отец ласково

потрепал меня по плечу, и я увидел, что глаза его тоже влажно блестят.

— Кто может знать это? Мерое собирается заключать мир с Египтом. Может быть, во время поездки правителя в Египет я буду его сопровождать. Во всяком случае, я ведь не покидаю этот мир, а Нил всегда был прекрасной дорогой.

Оставалось еще спросить Натаки. Конечно, я мог бы этого и не делать, ведь она была моей рабыней. Но я не хотел насильно увозить ее на чужбину. Она еще не настолько хорошо понимала по-гречески, так что мне пришлось попросить помощи переводчика.

Тот сначала не понял, чего я от него хочу:

— Рабыня? Зачем же ты хочешь у нее спрашивать? Она должна тебе повиноваться, вот и все!

— Я все же хотел бы спросить.

Он перевел, хотя и неохотно. Лицо Натаки исказилось, и она заплакала, выкрикивая что-то.

— Она говорит, что не хочет, чтобы ее продавали кому-то другому.

— Но ведь об этом и речи нет, — перебил я. — Я только спрашиваю, хочет ли она ехать со мной в Египет. Если она захочет остаться здесь, я, конечно, отпущу ее.

Переводчик ухмыльнулся:

— Это чужие обычаи, у нас такого нет. Раз раб, то всегда раб.

Потом он спросил ее.

— Она хочет ехать с тобой, все равно куда.

Я улыбнулся ей:

— Это будет для тебя не очень легко, Натаки. Тебе придется выучить греческий и египетский и привыкнуть к чужому для тебя миру.

Эту длинную фразу переводчик перевел всего несколькими словами, но я не стал особенно задумываться над этим. Потом Натаки рассказала мне, что он сказал только:

— Ты должна во всем слушаться своего господина.

Правитель устроил в мою честь прощальный прием, на

котором даже его супруга почтила нас своим недолгим присутствием и пожелала мне счастья и милости богов. Затем правитель пригласил меня в соседнюю залу. Он предложил мне присесть на скамеечку у его ног и сказал то, чего я совсем не ожидал:

— Олимп, на днях мне пришло в голову, как ты мог бы пригодиться мне в Египте. Тебе это тоже могло бы принести пользу. Ты станешь моим послом и передашь фараону мое предложение мира.

Он указал на свиток, который лежал перед ним:

— Послание написано по-египетски. Ты мог бы перевести его на греческий, а потом я поставлю свою печать и подпись. До границы тебя доставит лодка, а дальше доберешься сам — кошелек с добрым нубийским золотом облегчит тебе путь. Ну, что ты на это скажешь?

— 39 —

— Я очень благодарен тебе, ваше величество. Стать послом для меня очень почетно. Мой отец уже знает об этом?

— Да, я сказал ему. Он тоже считает, что это принесло бы тебе пользу. Твой статус посла сохранится до тех пор, пока ты не передашь этот свиток фараону или его супруге — понятно? — слегка усмехнулся он.

— Да, ваше величество.

Я перевел на греческий это небольшое послание. В нем Теритекас предлагал установить между Мерое и Египтом нейтральную, свободную от войск зону шириной в сто стадии.

После того как правитель подписал греческий текст, он передал мне еще какой-то предмет:

— Мой подарок фараонам. Это печать Бокхори, последнего египетского фараона, после которого власть над объединенным Египтом принял мой предшественник Шабако. Печать вырезана из лазурита, на ней стоит его царское имя Вакаре.

Он положил печать в полотняный мешочек и передал мне. Я принял ее с поклоном:

— Прекрасный подарок, ваше величество.

Мы с отцом решили, что он не будет провожать меня к лодке. Прощаться при всех было бы слишком мучительно. Я твердо верил, что мы еще увидимся, и это облегчало боль расставания. Напоследок отец сказал мне:

— Когда приедешь в Александрию, навести твоего дядю и попроси показать тебе могилу твоей матери.

Конечно, мы обсудили и то, что я должен буду сказать командующему пограничным войском, когда возвращусь к нему из плена один, без Геракла.

— Я мог бы сказать, что ты умер по дороге в Напату, — предложил я.

— Нет, не стоит испытывать богов.

— Но, отец, ты ведь…

— Да, да, мы не очень много говорили с тобой о вере, но жизнью и смертью распоряжается некая высшая сила, и мне не хотелось бы искушать ее. Нет, будет лучше, если ты объявишь, что ты посол правителя Мерое, и что мое освобождение зависит от того, как ты выполнишь его поручение. Это снимет все подозрения и облегчит твой путь: египтяне тоже заинтересованы в том, чтобы заключить мир.

— Так ты жив? — удивился командующий, когда ему доложили о моем прибытии. Это был уже новый командующий, и о нас он знал только понаслышке. Конечно, в войске был уже новый врач, но работы у него было не очень много. Хотя мир еще не был объявлен, но военные действия между Египтом и Мерое прекратились. В Александрии хватало других проблем. В своем договоре о мире правитель Теритекас предлагал то, что сложилось уже и само по себе. Он отводил свои войска ниже первого катаракта, так что получался свободный коридор в несколько дюжин стадий. Мне было позволено сообщить об этом заинтересованным должностным лицам. Командующий был очень обрадован.

— Мы давно мечтали о том, чтобы эта граница стала мирной. А теперь наши надежды сбываются. Да помогут тебе боги, — сказал он.

Мы поплыли дальше. Сидя рядом со мной в лодке, Натаки широко открытыми глазами смотрела на новый для нее мир и обеими руками держала кифару, свою единственную собственность. Когда мы проплывали мимо величественной пирамиды Рамзеса, она была настолько поражена и испугана, что спряталась за мою спину. Ничего подобного в Напате, конечно, не было. Я ободряюще улыбнулся ей:

— Нам встретится еще много удивительного, Натаки. Ты не должна все время прятаться за моей спиной.

Вряд ли Натаки поняла меня, но она послушно сказала:

— Да, господин.

В Сиене я с удивлением отметил, что меня никто не узнает, хотя со времени нашего отъезда прошло меньше года. В нашем доме жили теперь сборщики налогов. Сатис два месяца назад вышла замуж за отпрыска одного знатного и уважаемого рода.

Так что мы с Натаки сняли скромную комнату при храме Сохмет. Его служитель был обязан давать приют любому врачу. Я не хотел сообщать, что являюсь послом, чтобы не привлекать излишнего внимания. Я нанес визит правителю города и поздравил его с удачным браком дочери. Он, конечно, не знал о моей безнадежной юношеской любви и весь сиял от гордости, что в его внуках, как он сказал, будет течь кровь древних фараонов.

Затем мы отправились дальше, и я никогда больше не бывал в этих местах.

Мы стремительно плыли вниз по Нилу. В Фивах нам пришлось сменить лодку. Я решил воспользоваться случаем и осмотреть знаменитый город, но вскоре понял, что для этого мало трех или пяти дней.

Натаки сопровождала меня повсюду. Я купил ей длинное платье, которое подчеркивало стройность ее фигуры. Мы сняли комнату в доме правителя города Фив. Поначалу он с недоверием оглядел меня и мою рабыню, но когда я сообщил, что являюсь послом, он принял нас радушнее. Однако его тоже тяготили заботы.

— Ты увидишь сам, что город, которым я управляю, умирает. Конечно, здесь еще живет много людей, но, с тех пор как сирийцы разрушили Фивы шесть столетий назад, он так и не смог больше подняться, и сила Амона угасает год от года. Его культ еще сохранился, но время его прошло. И на ежегодный «праздник долины», посвященный этому богу, стекаются уже не толпы паломников, а только горстка любопытствующих. Серапис[20] — вот новый верховный бог, но я думаю, придет когда-нибудь такой день, когда и его тоже забудут.

Когда потом мы бродили с Натаки по городу, я увидел, что правитель не преувеличивал. Некогда величественная городская стена, которую Гомер называл «стовратной» — хотя, конечно, столько ворот здесь никогда не было, — была выщербленной, как челюсть старика. Повсюду лежали груды камня и кирпича, и никто не знал, откуда они берутся. Перед громадным храмом Мут[21] сидел служитель и за небольшую плату позволял желающим войти внутрь, туда, куда прежде допускались только фараоны или верховные жрецы. Я также воспользовался этой возможностью, но Натаки оставил ждать снаружи.

Служитель поднял факел, и я увидел божественную супругу Амона, в одеянии из птичьих перьев и с двойной египетской короной на голове. Моя греческая половина противилась тому, чего требовала половина египетская. В этой стране каждый знает историю о великолепном (пышном) празднике в честь Амона, когда бог прилетает из своего храма, лежащего на севере, в дом своей супруги Мут, в «южный гарем», и вступает с ней в священную связь. Этот праздник длится около двадцати дней, в нем участвует весь народ, и всех угощают несказанно богатые жрецы бога Амона. Все это уже в прошлом.

Мы шли с Натаки по Аллее сфинксов, и я думал о том, что в этом священном месте жрецы встречали лодку, в которой прибыл бог Амон, и, окуривая его благовониями, с пением и танцами провожали к его «южному гарему».

Сирийцы не разрушили храм Амона, но город был обескровлен, жрецы потеряли свою власть и богатство, и храм пришел в запустение. Его величественные стены, пилоны, статуи богов и фараонов были наполовину занесены песком.

Прежде чем мы отправились из города дальше, я вспомнил совет отца посетить гробницу Нефертари на восточном берегу. Там я, как обычно, собирался оставить Натаки ждать снаружи, но служитель решил, что я заплатил за двоих, поэтому мы вместе вступили под обширные своды гробницы любимой жены фараона. На стенах можно было прочесть ее титулы: «Повелительница обеих земель», «Божественная супруга» и даже «Повелительница всех стран».

Да, здесь становилось ясно: она бесспорно была повелительницей в сердце этого великого фараона, украсившего Египет грандиозными постройками от нубийской границы до дельты Нила. На стенах Нефертари была изображена среди богов: вход в гробницу охранял бог солнца с головой скарабея, празднично одетую царицу окружали Исида, Нефтида[22] и Гор[23], священные тексты должны были помочь ей при переселении в царство Осириса.

— Смотри, Натаки, вот что может любовь. Остальные жены фараона Рамзеса забыты, только для нее сооружена такая великолепная гробница. Его забота сопровождает ее и после смерти.

Натаки ничего не ответила, но по ее глазам видно было, что она поняла, о чем я говорил: о женщине, которая здесь почти уподобляется божеству.

Потом я спросил у служителя, какова же тогда гробница самого Рамзеса, если усыпальница его супруги столь великолепна. Тот только пожал плечами:

— Неизвестно. Его гробница до сих пор не найдена. Может быть, он приказал построить ее в дельте, где жил в последние годы перед смертью или где-то неподалеку от Мемфиса.

В день отъезда правитель города сказал нам на прощанье, что сейчас, после разлива Нила, в Абидосе проходят священные игры, которые продлятся еще дня четыре, до начала сева.

— Тебе как греку это, может быть, кажется не таким интересным, но игры в Абидосе это нечто особенное.

— Моя мать была египтянкой, и мне близки боги этой страны. Если удастся…

Да, это удалось.

Мы увидели, как Исида снова собрала тело своего супруга, растерзанное на клочки богом Сетом. Только фаллоса не хватало, потому что Сет швырнул его в Нил и там его съела щука. Но могущественная Исида сделала новый из глины, оживила его с помощью волшебных заклинаний, приставила к мертвому телу и была оплодотворена Осирисом. Когда жрица, запрокинув голову, начала сладострастно стонать, Натаки не удержалась и захихикала. Я крепко сжал ее руку, так что она вскрикнула, но никто не обратил на это внимания.

Через семь или восемь дней мы достигли озера Мареотида под Александрией. Отсюда на маленькой лодке можно было доплыть по каналу до гавани Евноста на востоке Александрии. Однако мы вышли у городских стен, наняли двух ослов и отправились в квартал неподалеку от Западных ворот, которые в народе называют еще Ворота Луны. Я надеялся, что там сохранилась еще лавка моего дяди — он был горшечником.

Когда мы шли по кварталу, где прошло мое детство, я узнавал каждую улицу, каждый дом, как будто уехал отсюда только вчера. Ничего или почти ничего не изменилось, и лавка горшечника — моего дяди Персея — выглядела так же, как двенадцать лет назад — или уже тринадцать?

Перед ней расхваливал товар мальчик лет четырнадцати:

— Кувшины из Сицилии, расписные блюда и чаши из Розуса, прекрасная посуда из Эллады. Сегодня дешевле, чём всегда!

Голос у мальчика ломался, и некоторые слова звучали низко, а некоторые по-детски звонко. Судя по возрасту, это вполне мог быть Гектор. Когда я уезжал, он еще лежал в колыбели.

— Почему это сегодня дешевле, чем всегда? — спросил я его.

Он взглянул на меня смутившись:

— Потому что… да, потому что мы воюем с римлянами.

Теперь и я был сбит с толку:

— Что ты говоришь? Война с Римом? Но на это совсем не похоже!

Из мастерской показался мой дядя Персей, слегка потолстевший, пальцы его были вымазаны глиной. Похоже было, что он по-прежнему сам делает дешевую посуду.

— Чем могу служить, господин?

— Персей, ты не узнаешь своего… своего племянника? — ухмыльнулся я.

Он вытаращил глаза:

— Олимп? Но ведь… да, а где же твой отец?

Он оглянулся, как будто надеялся увидеть спрятавшегося Геракла.

— Отец остался еще в Мерое как пленник правителя и одновременно его личный врач. Я постараюсь сделать все, чтобы его освободили.

— Ты должен рассказать нам об этом подробнее. А это кто? — указал он на спрятавшуюся за моей спиной Натаки.

— Служанка, я привез ее из Мерое.

Когда Персей велел отвести ее на половину рабов, бедняжка чуть не расплакалась.

— Я скоро пришлю за тобой, Натаки! — крикнул я ей вслед.

— Твоя служанка? — ухмыльнулся Персей.

Я предпочел сменить тему и спросил, как поживает его жена.

— Она пошла на рынок, скоро вернется.

Он сообщил, что из шестерых его детей в живых осталось только двое — Гектор, которого я уже видел, и дочь Аспазия. Потом он свернул на политику и рассказал все, что произошло за последнее время. Я узнал, что положение теперь обострилось и все сводится к тому, за или против римлян выступать. Тут мой дядя патетически воздел руки и разразился упреками:

— Там, в Брухейоне, в правительственном квартале, сидит Юлий Цезарь, и он не только сидит, он еще и лежит в постели с Клеопатрой, захватившей трон. Ее бедные братья стали римскими пленниками. Потин, воспитатель фараона Птолемея, казнен, так же как и Ахилл, стратег войск фараона.

Я покачал головой:

— О том, что Цезарь в Александрии, я услышал еще в пути. Но как могло все дойти до такой смуты? Он ведь собирался только проследить за тем, чтобы было выполнено завещание Авлета и Клеопатра правила вместе с Птолемеем.

— Да, он сделал это, еще бы. Но наш фараон на самом деле его пленник. При этом он во всем поддерживает Клеопатру — конечно, не в ущерб интересам Рима.

— А я думал, что народ выступает за Клеопатру. Птолемей ведь еще ребенок…

— Ребенок? Ему уже почти четырнадцать, и он давно знает, что делает. Во всяком случае, чего он точно не хочет, так это продать страну римлянам, и поэтому народ его любит.

Я не стал рассказывать Персею о своем поручении подробно. Сказал только, что должен передать одно известие из Сиены фараону и его супруге, и спросил, как добраться до Брухейона.

— Ты с ума сошел? Правительственный квартал так охраняется, что и мышь не проскочит. — Он замолчал и наморщил лоб. — Известие, говоришь? А что за известие, о чем?

— Ах, ничего важного, так, проблемы пограничного войска. Но я одного не понимаю: когда мы переплыли через озеро Мареотида и причалили у южной городской стены, ничто не говорило о войне. Ворота почти не охраняются, все спокойно, никаких солдат.

Он кивнул:

— Война — это, пожалуй, сильно сказано. Все военные действия происходят между Большой Гаванью и дворцовым кварталом. В остальном жизнь здесь идет, как и раньше. — Он снисходительно улыбнулся. — Ты слишком долго жил в провинции, Олимп. В таком городе, как Александрия, подобные стычки не нарушают общего покоя. Не надо быть пророком, чтобы предсказать, чем все кончится: Цезаря прогонят обратно в Рим или убьют здесь, смотря по обстоятельствам, и его Клеопатра уедет с ним в Рим или погибнет здесь, смотря по обстоятельствам. С чужеземцами мы здесь всегда умели справиться.

Я покачал головой:

— И это говорит гражданин города, где живут три народа?

— Я имею в виду — с нездешними чужеземцами.

Я не до конца поверил дяде и на следующий день попытался все же попасть во дворец. Однако, когда дорогу мне преградила вооруженная стража, которая потребовала пропуск, я оставил эту затею. В сложившейся ситуации объявить себя послом правителя Мерое означало бы вызвать еще большее недоверие. Так что я решил воспользоваться случаем и побывать в знаменитой библиотеке, основанной Птолемеями.

— Ты действительно врач? — недоверчиво спросил меня смотритель. Тогда я показал ему медную табличку, написанную моим отцом. В ней говорилось:

Олимп с успехом перенял врачебное искусство у меня, его отца Геракла, полкового врача в Сиене, затем дал клятву в храме и последующие пять лет работал вместе со мной как врач.

Это вообще-то было не совсем правдой, потому что делало меня на несколько лет старше, но отец сказал, что такие круглые цифры вызывают больше уважения, чем, например, «три с половиной года».

Библиотека была основана знаменитым учеником Аристотеля[24] Деметрием из Фалерона при Птолемее II Филадельфе. В мое время в ней хранилось уже около миллиона рукописей.

Смотритель взглянул на меня все так же недоверчиво; но позволил войти. Когда я осведомился, какие труды знаменитых учеников Гиппократа[25] Бакхейоса из Танагры и Аполлониоса из Китиона здесь имеются и можно ли взглянуть на книги Темизона из Лаодайкии, он поклонился и указал мне на соответствующие отделы.

Странно это было: снаружи, всего в нескольких стадиях отсюда, шла кровавая борьба за трон и власть, а здесь, в знаменитом храме науки, сновали мужи со свитками в руках и под мышкой, в то время как другие стояли у пультов и делали какие-то заметки или выписки…

В дом дяди я вернулся уже под вечер. Теперь меня встретила также и его жена Деметра, которая вместе с приветствиями обрушила на меня и упреки. От рабыни Натаки никакого толку, она ничего не понимает, ничего не умеет делать на кухне или по дому, настолько глупа, что даже пол подмести не может. Я знал, что она права, потому что Натаки была обучена пению, танцам и искусству любви, а не работе на кухне. Однако я возмущенно спросил Деметру, кто дал ей право использовать мою рабыню для какой-то грубой работы. Это подарок правителя Мерое храму Сераписа в Александрии, ее учили тому, чтобы она могла петь и танцевать в храме, она уже почти что жрица. Вся это наскоро придуманная ложь несколько поумерила тетушкин пыл, однако она не сдалась так просто: ей об этом почему-то никто не сказал, а из Натаки слова не вытянешь.

— Она говорит только на священном языке храмовых жриц Мерое, — храбро сочинял я дальше, — и вскоре я отведу ее в Серапейон.

Потом я спросил Персея, могу ли я пожить у него в доме еще некоторое время, пока не выполню свое поручение. Деметра опередила его с ответом:

— Здесь, в доме, к сожалению, совсем нет места, Олимп. У нас ведь двое детей и пять рабов. Ты мог бы, конечно, спать в комнате Гектора, но…

— Но это же совсем легко уладить, — нарочито бодрым тоном вмешался Персей. — Некоторые наши соседи перед войной бежали в свои поместья. Двое из них оставили мне ключи и доверили сдать их дома хорошим людям, при этом совсем недорого, почти даром.

Я выбрал дом на другой стороне улицы. Он действительно стоил не так уж много, но я подозревал, что Персей и это немногое берет себе. Довольно скоро я обнаружил, что Натаки вполне может приготовить несложные блюда и содержать дом в относительном порядке. Из ее сбивчивых объяснений я понял, что она не хотела работать у Деметры, потому что только я ее хозяин и могу ей приказывать.

Весть о том, что произошло в Брухейоне, облетела весь город с быстротой ветра.

Ганимед, новый стратег войск фараона, сделал все, чтобы вытеснить римлян из дворцового квартала. Он сформировал новый флот, оцепил Брухейон и прилегающие улицы и решил отравить римлян водой. Для этого он наполнил их колодец соленой водой из озера. Однако легионеры за сутки вырыли новый колодец. Вероятно, это противостояние продолжалось бы еще некоторое время, но тут появилось подкрепление, которого давно ждал Цезарь. Это был наварх Евфранор, который занял остров Фарос и часто совершал опустошительные набеги на расположенные там виллы богатых александрийцев.

Чтобы захватить наконец Большую Гавань, Цезарь занял искусственную насыпь перед волноломом, которая связывала Фарос с материком, и приказал возвести там укрепления. Когда затем римские корабли поменяли свои позиции, солдаты, ничего не понимая, решили, что их собираются бросить на произвол судьбы. Они в панике прыгали в море и плыли за кораблями. О том, что произошло дальше, сообщает в своих воспоминаниях римский центурион[26] Аул Хиртий: «Невзирая на угрожающую ему опасность, Цезарь сколько мог приказами и призывами удерживал своих воинов на насыпи. Увидев, что все оставили его, он также сел в свою лодку. В нее сразу же набилось столько солдат, что она не могла отчалить. Тогда Цезарь прыгнул в воду и поплыл к стоявшим вдалеке кораблям. Оттуда он послал лодку за оставшимися солдатами и вывез почти всех. Однако его собственный перегруженный корабль затонул вместе со всеми, кто там находился».

Позднее историков всегда поражало, как Цезарь смог проплыть такое расстояние почти в полном вооружении. Сам он говорил, что все было бы гораздо легче, если бы ему не приходилось одной рукой держать над водой важные документы и если бы при этом его не обстреливали египтяне.

Во время всех этих событий сестре Клеопатры Арсиное удалось бежать к египетскому войску. Единственным пленником. остался Птолемей XIII, которого Цезарь охранял как важного заложника. Этот четырнадцатилетний мальчик вел себя как избалованное дитя и постоянно жаловался. Тем неожиданнее показалось решение Цезаря дать ему свободу. Цезарь насмешливо объяснил, что главнокомандующий войск должен быть вместе со своими солдатами. Легко понять, что стояло за этим. Войском фараона предводительствовал Ганимед, который подчинялся недавно появившейся Арсиное; а теперь прибавился еще и Птолемей. Мудрый Цезарь хотел таким образом посеять вражду и соперничество между ними, но пока эти планы были еще не столь очевидны.

В начале марта по требованию Цезаря к восточной границе у Аскалона подошел запасной полк. В нем было немало солдат из Иудеи — я упоминаю об этом, чтобы объяснить, почему многие александрийские евреи встали на сторону Цезаря и Клеопатры. Митрадат из Пергамона провел полк тайными тропами к Александрии, Цезарь выступил ему навстречу, и оба войска встретились недалеко от озера Мареотида.

Римское военное искусство вновь одержало победу. Египетское войско было окружено и разбито в решающей битве 27 марта. Фараон Птолемей попытался бежать через канал.

Но его лодка была перегружена и пошла ко дну. Он не смог освободиться от своего тяжелого золотого облачения и утонул.

Победитель Цезарь с триумфом вернулся в Александрию. Однако упорно ходили слухи, что Птолемей бежал и собирает новое войско в Палестине. Римлянам не оставалось ничего другого, как осушить канал. Тело фараона в золотых доспехах было выставлено в Александрии на всеобщее обозрение. Народ примирился с тем, что правительницей станет Клеопатра, правда — как требовал обычай — вместе с другим своим братом, двенадцатилетним Птолемеем XIV, который, собственно, должен был бы стать правителем Кипра.

Сегодня уже известно, что римский сенат требовал от Цезаря немедленно объявить Египет римской провинцией. Цезарь, вероятно, так бы и сделал, но как раз в это время Клеопатра родила ему сына Цезариона. Кроме него сыновей у Цезаря не было. Поэтому ловкий римлянин нашел целый ряд причин, по которым Египет не мог быть присоединен немедленно. Он напомнил сенату, что Клеопатра всегда оказывала поддержку римскому войску, и предупредил, что в сложившейся ситуации не следует будоражить народ, чтобы не вызвать восстания. В Риме к нему прислушались. Таким образом Клеопатра наконец утвердилась на троне, а ее младший брат выступал соправителем только формально, в особо важных случаях.

Теперь пришло мое время. 9 апреля по римскому стилю моя просьба об аудиенции во дворце была удовлетворена. Некоторые могут спросить, что же делал я все это время, с середины октября, когда прибыл в Александрию.

Во-первых, я исполнил наказ отца и посетил гробницу моей матери. Дядя Персей смутился, когда я спросил о ней, и я вскоре понял почему. Моя мать была похоронена в старом египетском некрополе, на южной окраине города. Сторож сразу же сказал мне, что плату за содержание уже давно не вносили, и в следующем году ее мумию должны убрать отсюда.

— Убрать? Куда убрать?

— Теперь в пустыне есть общая гробница, там хоронят тех, о ком никто больше не заботится.

Я заплатил за тридцать лет вперед и щедро наградил сторожа. Он открыл мне ее гробницу. Я увидел деревянный саркофаг, на котором изображено было ее лицо.

— Прекрасная работа, — похвалил сторож, — наверное, мастер из Майюма — с ними никто не может сравниться. Должно быть, стоит больших денег.

Я ничего не ответил, с волнением рассматривая прекрасное лицо с большими темными глазами, взгляд которых был устремлен в потусторонний мир. Дядю я не стал упрекать: своя семья была ему гораздо ближе, чем мертвая жена пропавшего где-то брата.

Что касается денег, то правитель Теритекас так щедро одарил меня на дорогу, что мне хватило бы их еще надолго. Время пролетело для меня очень быстро, почти каждый день я посещал библиотеку и мусейон.

Мусейон, лежащий к югу от библиотеки, давно уже был жилищем не муз, как о том говорило его имя, а ученых. Это было здание с обширной крытой галереей, залом для занятий, большим обеденным залом, а также множеством маленьких кабинетов для занятий и исследований. Правда, и для муз нашлось место: здесь читали стихи и учили риторике. Но основными были занятия по физике, геометрии, географии и медицине.

Во время военных действий часть библиотеки пострадала от пожара. Позднее злые языки утверждали, будто бы Цезарь сам велел ее поджечь. Но это была просто подлая клевета: Цезарь относился к книгам с большим уважением и сам был одаренным автором. Вероятно, несколько горящих стрел, которыми римские корабли обстреливали восточную часть города, попали в библиотеку. Огонь удалось быстро потушить, но около четверти рукописей погибло: в основном из отделов лирики, комедии и трагедии. Естествознание, к счастью, не пострадало, и спустя несколько дней я смог продолжить свои занятия.

Учителями в мусейоне были крупные и уважаемые ученые. Город назначал им жалованье и кормил их, а они обязаны были каждый месяц проводить в мусейоне определенное количество занятий.

Скажу еще несколько слов о моей спутнице Натаки. Мне не хотелось бы больше называть ее рабыней, потому что она довольно быстро научилась всему, что полагается делать жене, хотя, правда, исполняла это несколько небрежно и как бы между делом. Я имею в виду, что жаркое было иногда подгоревшим, овощи переваренными, а суп подавался уже остывшим. С чистотой у нее тоже не всегда было ладно, хотя она и очень старалась. Почему так получалось? Просто Натаки была истинное дитя муз Терпсихоры и Мельпомены.

Моя ложь дяде о том, что моя рабыня предназначена для Серапейона, оказалась почти пророческой, как выяснилось во время посещения этого знаменитого святилища. Некоторые представления о нем остались у меня еще с детства, но взрослый человек многое видит по-другому.

Центральный храм построен на искусственной насыпи, к его главному входу ведет сто ступеней, затем через внешние дворы, залы с колоннами и внутренние дворы вы проходите к Селле, где стоит монументальная статуя Сераписа работы Бриакса. Он похож на Зевса, с пышными волосами и бородой, на голове он держит калатос — меру зерна. В левой руке у него посох, а правая касается Цербера, трехголового пса преисподней. Таким образом, скульптор упомянул обо всем, что подвластно этому греческо-египетскому богу. Его сходство с Зевсом указывало на то, что он отец богов, мера зерна — на то, что он покровительствует земледелию, а Цербер — на власть над потусторонним миром, потому что под именем Серапис подразумевался также бог мертвых Осирис.

Мы пришли как раз накануне одного из многих посвященных Серапису праздников. Во внешнем переднем дворе танцовщики и танцовщицы под музыку и пение готовились к завтрашнему торжеству, и посмотреть на это могли все желающие. В конце концов сюда набилось так много зевак, что служителю пришлось закрыть ворота.

Натаки нетерпеливо подпрыгивала, ей ничего не было видно из-за стоящих впереди людей. Стоило мне отвлечься, как она отпустила мою руку и проскользнула вперед, где можно было рассмотреть все как следует.

С того самого дня Натаки не давала мне покоя. Я должен был узнать в храме, не нужна ли им еще танцовщица, кроме того, она могла бы еще петь и играть на кифаре.

— Натаки, — сказал я, — ты моя рабыня, и я не намерен тебя отдавать. Кроме того, ты еще не очень хорошо говоришь по-гречески, к тому же и твоя темная кожа может помешать.

Она стояла совсем впереди и видела среди танцовщиц двух или трех девушек с темной кожей. Ее греческий день ото дня становился все лучше, а ее нежный голос часто хвалили еще в Напате. Она ведь останется моей рабыней, даже если будет время от времени танцевать в храме. А бог за это будет к нам благосклонен.

Через несколько недель я сдался. Верховная танцовщица Серапейона приняла нас весьма благосклонно. Нет, черная кожа не будет препятствием: Серапис — это бог всех египтян. Сейчас пока у них достаточно нубийских танцовщиц, но это может быстро измениться.

Потом она проверила Натаки в танце, пении и музыке и кивнула:

— Прекрасное тело, хорошие способности, но нужно будет еще многому научиться. Я занесу Натаки в наш список и потом сообщу тебе, Олимп.

Натаки была довольна, а я не очень серьезно воспринял это обещание. Но прошло совсем немного времени, и Натаки стала ученицей. Каждый третий день она ходила в Серапийон и была несказанно горда своим длинным белым одеянием и тем, что на улице ей почтительно уступают дорогу — ей, маленькой рабыне!

Как ни странно, при этом она стала уделять хозяйству больше внимания: теперь редко что-нибудь подгорало и в доме стало значительно чище. Она как бы благодарила меня за мое согласие, и ночи у нас были такими же радостными и страстными, как и всегда.

Одевшись во все самое лучшее, 9 апреля по римскому календарю я подошел к воротам Брухейона — правительственного квартала. Он располагался на мысе полуострова Лохиада, к северу и востоку от Большой Гавани. Площадь его составляла восемьдесят пять стадий — это было почти треть города. Пока по приказанию Клеопатры перестраивали дворец ее отца, она жила в бывшей резиденции своего утонувшего брата.

Там она и приняла меня около полудня, в окружении друзей и придворных.

Теперь я увидел Клеопатру-гречанку. Она понравилась мне больше, чем тогда, в Сиене, когда ее лицо было скрыто под толстым слоем грима. Ее облик и сейчас стоит у меня перед глазами. Она была почти не подкрашена, волосы ее были собраны в узел, и единственным знаком ее достоинства был тоненький золотой обруч на лбу, украшенный спереди изящной змейкой. Она устремила на меня свои лучистые темно-серые глаза:

— Видишь, Олимп, наша встреча произошла раньше, чем думали мы тогда, в Сиене. Ты приехал как посол правителя Мерое? Расскажи мне об этом подробнее.

Я описал ей в общих чертах, что произошло, решив, по совету отца, придерживаться правды. Когда она спросила меня о нем, я ответил:

— Он предпочел долгому нелегкому путешествию почетный титул личного врача в Мерое. У него не очень хорошее здоровье, и для него лучше сухой южный климат.

Правительница слегка кивнула:

— Я понимаю. Ну а теперь покажи наконец, что ты прячешь под своим плащом?

Все засмеялись, и я слегка покраснел. Она велела прочитать послание правителя, затем сказала, что хочет ответить на него подобающим образом. Взяв протянутую мной печать фараонов из лазурита, она явно обрадовалась и без труда расшифровала картуши с именем фараона Вахкаре Бакенринефа и объяснила друзьям, что греческие историки называют его Бокхорис.

— Ну а теперь о тебе, Олимп.

Это имя, сказала она, не подходит ко мне, ученику Гиппократа. С этих пор при дворе я буду Гиппократом, врачом, а прежним именем меня будут называть, только если я чем-нибудь провинюсь.

Она прошептала что-то на ухо секретарю, и тот мгновенно исчез. Потом она стала расспрашивать меня о Мерое, и время пролетело незаметно. Вдруг дверь открылась, и появился наварх. Он передал слуге свою трость и прихрамывая подошел ко мне.

— Лучше не выходит, — сказал он, извиняясь, — но я все еще стою на своих собственных ногах, и за это я хотел бы еще раз поблагодарить тебя, Олимп.

— Мы только что дали ему почетное имя Гиппократа, — вмешалась правительница. Наварх сел — только он имел право делать это, не спрашивая особого разрешения.

— Я служу живым укором твоим коллегам, которые тогда хотели отрезать мне ногу.

Клеопатра небрежно кивнула:

— Пора отправить их на покой. Я хочу, чтобы мой двор стал моложе. Начинается новое, лучшее время! От тебя, Гиппо, я жду, чтобы ты стал учителем в мусейоне, эта должность придает врачу вес и уважение. Ты не побоялся того, на что не отважился никто из твоих старших коллег. Я люблю смелых, дорогой Гиппо.

Я поклонился:

— Может быть, уважаемые учителя в мусейоне сочтут меня слишком юным, но я последую твоему совету, царица.

— Ты не пожалеешь об этом, мой Гиппо.

На этом аудиенция закончилась, но я получил приглашение на симпосий, который Клеопатра и Юлий Цезарь устраивали для своих друзей перед совместным путешествием на юг.

Против ожидания, на праздник был приглашен только совсем небольшой круг греков, египтян и римлян — всего двадцать или тридцать мужчин и женщин.

Юлий Цезарь сидел не слишком далеко от меня. Каждый, кто видел его хоть раз, уже не забудет его облика.

У него было худое лицо, две глубокие морщины пролегли от крыльев носа к узкому, слегка искривленному рту. Под высоким лбом мыслителя сверкали умные темные, но слишком близко посаженные глаза, смотревшие одновременно недоверчиво и саркастически. Его нос был таким же, как у Клеопатры, — узким и тонким.

Я не принимал участия в разговорах, потому что совсем оробел в присутствии Цезаря. Внезапно я заметил, что острый взгляд его темных глаз устремлен на меня.

— Твой новый гость, басилисса, молчалив как рыба. Я слышал, что ты приехал из Нубии, молодой врач, расскажи нам немного о ней.

— Хорошо, господин, — пробормотал я, в смятении обдумывая, что было бы интересно услышать Цезарю. Наконец я кое-как начал, описал правителя и его жену, рассказал о лечении кронпринца.

— Стоп-стоп, — прервал меня Цезарь, — об этом я хотел бы услышать подробнее. Ты и твой отец действительно вновь ломали ногу, хотя она уже срослась, пусть даже криво и неправильно?

— Мы сделали это по желанию правителя, господин. Это очень опасная операция, и я бы на нее не отважился. Но в данном случае…

Цезарь засмеялся и взглянул на Клеопатру:

— Желание правителя является приказом, не правда ли? Мы, римляне, не любим, когда нам приказывают, поэтому Мы отказались от правителей еще несколько столетий назад.

— Но, Цезарь, — улыбнулась в ответ Клеопатра, — даже в республике должен быть кто-то, кто приказывает, что делать. Народу нужна твердая рука.

— У нас есть сенат — он и приказывает.

Она кивнула и взглянула на него с наигранным любопытством:

— Почему же тогда в этом году ты провозгласил себя диктатором? Чем же это отличается от правителя?

— Басилисса, сейчас ты притворяешься, что ничего не знаешь, но тебе вряд ли кто поверит. Нашему юному другу я объясню: в трудные времена сенат передает всю полноту власти одному доверенному лицу. Но при этом всегда на ограниченный срок, в моем случае это один год. Так что через несколько месяцев я вновь стану простым сенатором.

Это прозвучало так, как будто он и сам не совсем верил в это.

Я набрался мужества и попросил Цезаря сказать что-нибудь на латыни.

— Охотно, юный врач. Это старинная римская поговорка, которую тебе стоит запомнить: «Природа лечит, а врач только помогает ей» — «Medicus curat, natura sanat». Вообще, я советую тебе изучать латынь, она наверняка тебе пригодится.

Пол-Александрии собралось в гавани в устье Нила, где стоял царский флот, готовый к отплытию на юг. Юлий Цезарь появился в пурпурной тоге, с золотым лавровым венком на голове. Клеопатра была одета наполовину по-гречески, наполовину по-египетски: в короне предков и в парике, на плечах широкий воротник, ее красиво ниспадающее одеяние было заткано золотыми лотосами — это был один из символов власти в Верхнем Египте. Царский корабль предназначался для плавания по Нилу, поэтому был несколько уже, чем обычно, но зато очень длинный. Он блистал роскошью: золото, серебро, слоновая кость и благородные сорта мрамора превращали его в плавучий дворец, с тронным залом, храмом Исиды, маленькими садами и комнатами для ближайшей прислуги. Позднее я побывал на этом корабле и знаю, о чем говорю.

Корабль сопровождало такое множество лодок, что весь город спорил потом, было их «только» триста или все же четыреста, как позднее сообщали историки.

Когда я после обеда вернулся домой, меня ожидало три новости: одна плохая, одна чуть получше и одна очень хорошая. Плохую сообщил мне мой дядя, карауливший меня у дверей. Оказывается, владелец дома возвращается в Александрию, и я должен немедленно переселиться. Я строптиво возразил, что мне потребуется два-три дня для того, чтобы найти новую квартиру. Он ведь получил от меня деньги и сам должен улаживать дела с хозяином дома.

Увидев, что меня не уговорить, он, причитая, удалился в свою мастерскую. Немного спустя появилась его пятнадцатилетняя дочь Аспазия, хорошенькая, но очень робкая. Она передала мне свиток с царской печатью.

— Это принесли тебе сегодня утром.

Это известие оказалось хорошим. Я сломал печать и прочел:

«Олимпу, называемому Гиппократом, сыну полкового врача Геракла из Александрии.

За твои заслуги царица Клеопатра назначает тебя придворным и личным врачом. Кроме того, с сегодняшнего дня ты член коллегии учителей в мусейоне, где должен будешь передавать свои знания ученикам. Твое жалованье будет составлять двенадцать сотен драхм в год».

От радости по спине у меня побежали мурашки. Хвала Сохмет и Асклепию: достичь такого в неполные двадцать пять лет!

— Натаки, Натаки!

Но никто не отозвался. Тут я вспомнил, что сегодня она целый день занята на уроке танца в храме и вернется только к вечеру.

Вместе с ней пришло и третье, не такое радостное известие. Обычно, когда Натаки собиралась сказать что-то неприятное, она называла меня кириос и разыгрывала из себя маленькую, дрожащую от страха рабыню. Сегодня же все было иначе, потому что за ней стоял могущественный Серапейон.

— Верховная танцовщица сказала, что меня примут в храм, только если я буду посвящать занятиям все свое время. Я должна жить в храме и быть всегда в их распоряжении. Но я ответила, что так не получится, я принадлежу господину Олимпу, а он, конечно, не согласится…

Маленькая Натаки взглянула на меня снизу вверх, влажный блеск ее темных глаз напоминал зерна граната.

— А кто же тогда будет следить за домом? Мне придется покупать новую рабыню — это стоит немалых денег. В таком случае храм должен выкупить тебя.

Она покачала головой:

— Этого они не сделают. Серапейон привык брать, а не давать.

— Это не твои слова, — удивился я.

— Нет, господин, так говорят там.

«Жрецы и храмы везде одинаковы, — подумал я. — Везде те же протянутые руки, всегда готовые что-нибудь отнять, конечно, во имя бога, который оказывается очень сведущим».

Потом я вспомнил, что там, на столе, лежит мое назначение, и у меня есть все основания благодарить Сохмет, Асклепия или еще кого-нибудь из богов.

— Ну хорошо, я подумаю. Но теперь мы должны привести здесь все в порядок, потому что на днях возвращается хозяин.

Я пошел к дяде, чтобы попросить у него в помощь двух рабов и заодно сообщить ему о моем назначении. В конце концов, он и его семья были у меня здесь единственными родственниками, и это был мой долг… Или это была только гордость: показать горшечнику, как высоко взлетел его племянник? Едва я вошел, как дядя снова набросился на меня, но, увидев белоснежный царский папирус, смирил свой гнев.

— Что? Ты… ты… Но разве ты не слишком молод для этого? — покачал он головой. — Стать личным врачом царицы и учителем в мусейоне?

— Это зависит не от возраста, а от знаний. Можно быть плохим врачом в шестьдесят лет и хорошим в двадцать.

Персей созвал всю семью, и я получил поздравления от тети и двоюродных брата с сестрой. Дядя наморщил лоб и сказал:

— Тогда вся история с домом выглядит совсем иначе. Это ведь, в конце концов, почетно — приютить у себя царского врача. Собственно говоря, это хозяин должен был бы тебе заплатить…

— Не стоит преувеличивать! Мне нужны только два раба, чтобы помочь привести дом в порядок. А как учитель в мусейоне я легко найду себе что-нибудь еще.

Всю следующую ночь лил дождь, и к утру улицы превратились в сточные канавы. Я взял носилки и велел Натаки бежать рядом, так что вскоре она выглядела не лучше, чем вывалявшаяся в грязи свинья. Я все еще был рассержен наглым вымогательством жрецов и пытался отомстить таким неподобающим и смешным образом.

Когда мы добрались до Серапейона, Натаки попыталась как-то почиститься, но это ей не особенно удалось. Верховная танцовщица, вероятно, не была готова к тому, что я отпущу Натаки.

— Так получилось, — сказала она слегка смущенно, — что нам нужно место для другой ученицы, тоже нубийки, но из очень уважаемой семьи, которая уже давно живет здесь. Конечно, Натаки очень способная, но ей придется немного подождать, год или чуть больше…

К этому моменту я уже твердо решил отдать Натаки в храм. Я знал, что это ее самое сокровенное желание, и воспользовался своим высоким положением:

— Достопочтенная иерейя, я как раз хотел передать Натаки в дар Серапейону. Хотя сейчас она моя рабыня, но происходит из семьи правителя Мерое, которая по знатности намного превосходит любой нубийский род.

Жрица что-то хотела сказать, но я грубо перебил ее:

— И еще: ее величество царица недавно назначила меня своим личным врачом. Стоит ей только пожелать, и ты с утра до вечера будешь скрести пол в храме.

Конечно, это была только пустая угроза. Я прекрасно знал, что священнослужители неприкосновенны да ще для фараонов.

Однако жрица не возразила мне.

— Почему ты сразу не сказал об этом? — спросила она. — В этом случае для Натаки, конечно, не будет препятствий, бог благосклонно примет подарок.

Мне очень не хотелось расставаться с моей маленькой искусной подругой. Но как я мог ей препятствовать, когда фортуна протягивала ей руку?

Несколько дней спустя приехал хозяин дома. Мой дядя, вероятно, так запугал беднягу, что он предложил мне остаться у него, пока я не найду чего-нибудь подходящего. Однако, кроме жены, с ним приехали еще шестеро детей от двух до двенадцати лет и трое рабов. Так что стало довольно тесно и беспокойно, поскольку кто-нибудь из детей непременно орал — и днем и ночью.

В следующий раз я пришел в мусейон уже как государственный учитель. Простат заставил меня прождать около получаса и отнесся к моей просветительской деятельности снисходительно.

— У личного царского врача вряд ли найдется время, чтобы проводить здесь занятия. Впрочем, это и не нужно. Просто, если возникнет необходимость, мы за тобой пошлем, хорошо?

Конечно, я понял, что он хотел этим сказать: как личный врач царицы я буду больше занят при дворе, чем в мусейоне. Однако мне стало обидно, что он считает мое появление здесь необязательным, и я решил доказать ему, что мне есть что передать ученикам.

— Ты, может быть, слышал, уважаемый простат, что я спас царскому наварху ногу, когда он ее очень серьезно повредил. Я мог бы рассказать ученикам об этом случае. Еще более важной считаю я операцию, которую мы провели в Напате вместе с моим отцом. Нам удалось выпрямить ногу, которая криво срослась после перелома и стала короче, при этом после перелома прошло уже немало времени.

Его лицо стало замкнутым.

— Я филолог, и ничего в этом не понимаю. Поговори лучше с эпистатом медицинского отдела.

Тот оказался ко мне более внимателен и назначил соответствующий учебный курс на апрель и май.

— Приготовься к вопросам, потому что вместе с теми, кто действительно интересуется медициной, придет много и просто любопытных, которых привлечет твоя должность царского врача.

В оставшееся до курса время я решил по совету Цезаря заняться латынью. Он принес извинения властям города за пожар и обещал восполнить утраченные рукописи. Для этого он велел привезти на корабле из Рима тысячи томов из своей личной библиотеки. Часть недостающих книг он купил на свои собственные средства. Это сильно укрепило его авторитет в Александрии, что отразилось и на отношении к Клеопатре. Тем более что, несмотря на все опасения, Египет не превратился после этой победы римлян в римскую колонию, а у власти, как и прежде, осталась династия Птолемеев.

Цезарь и Клеопатра вернулись из своей поездки на юг в начале лета. Я уже вел занятия в мусейоне. Как и предупредил простат, места для всех учеников не хватало, и каждую лекцию мне приходилось повторять по нескольку раз. Новую квартиру я нашел довольно быстро. Теперь я жил ближе к мусейону, но и не так далеко от Ворот Луны, так что я не терял связи с моими родственниками.

Дядю Персея мое новое назначение чуть с ума не свело. Совсем недавно он ругал царицу «римской проституткой», а теперь не уставал хвалить ее и называл не иначе как «истинная мать страны», «воплощение Исиды» и «светоч на троне». Кроме того, он стал одержим одной идеей и весьма докучал мне некоторое время. Я получал двенадцать сотен драхм в год, у меня было звание личного врача и должность учителя в мусейоне — все это делало меня лучшим мужем для его дочери Аспазии. Он начал издалека, но когда я никак не отреагировал на это, то решил действовать напрямик.

— Она как раз в самом подходящем для замужества возрасте, красивая и здоровая — чего ты еще хочешь?

Все это было верно, и я даже не очень принимал ее за родственницу, поскольку она родилась через восемь лет после того, как мы с отцом уехали из Александрии. Но все же я отговаривался тем, что я ее брат, а, с врачебной точки зрения, браки между родственниками нежелательны.

— Посмотри на нашу царицу. Сотни лет Птолемеи женились на своих сестрах, и ничего, — возражал он.

— Это были браки на папирусе, и, насколько я знаю, от них никогда не рождались дети. Клеопатра и Птолемей Тринадцатый тоже были супругами, но можешь ли ты представить себе их в постели?

Он упрямо качал головой:

— Жениться на двоюродной сестре никогда не считалось чем-то необычным. Насколько я знаю, это нигде не запрещено.

— Я еще не собираюсь жениться, пойми же, Персей!

Глаза его недоверчиво сузились:

— А, мы теперь недостаточно подходящее общество для господина личного врача? Услышал бы это твой отец, он бы тебе задницу отшлепал!

Что мне было ему ответить? Здесь, в Александрии, Персей был главой семьи, и я обязан был оказывать ему уважение. Потом он изменил тактику. Очевидно, он хотел потихоньку, безо всякого нажима убедить меня в том, что Аспазия будет для меня самой лучшей женой. Он каждый раз посылал девушку на рынок, который находился неподалеку от моей новой квартиры, хотя ей приходилось полчаса идти до него. Персей точно рассчитал, когда я обычно бываю дома, и именно в это время неожиданно появлялась Аспазия, передавала мне привет от дяди и всегда приносила какой-нибудь гостинец с рынка: гранат, корзиночку фиг, свежую курочку. Обедал я обычно в мусейоне, а дома только иногда перекусывал, поэтому курочек мне приходилось раздаривать соседям. Наконец я попросил Аспазию не приходить больше. Из глаз ее тут же брызнули слезы.

— Конечно, я бы лучше ничего не делала, — всхлипнула она, — но отец вбил это себе в голову. Я бы лучше совсем убежала, если б только знала куда.

Аспазия была похожа на мать, такая же пухленькая и аппетитная — полная противоположность стройной, порывистой и искусной в любви Натаки. Вероятно, поэтому в голову мне все настойчивее приходили мысли, которые очень порадовали бы моего дядю.

Я успокаивающе погладил ее по руке:

— У меня возникла неплохая идея. Скажи своему отцу, что я должен подождать возвращения царицы и не могу действовать без ее согласия. Тогда он хотя бы на несколько недель оставит нас в покое. А потом еще что-нибудь придумаем.

С наступлением сумерек я отправился в небольшой публичный дом, где бывал уже много раз и раньше. Там. была одна гетера Аспазия — вряд ли, впрочем, это было ее настоящее имя, — которая быстро все поняла и сумела утолить мою тоску.

Мне недоставало Натаки, и не только по ночам. Я вспоминал ее приветливое лицо, как она быстро все схватывала, и ее сокрушенную физиономию, когда я ругал ее за что-нибудь или она чего-то не понимала. Я даже подумывал завести еще одну нубийскую рабыню, но боялся разочарования. Правда, Натаки навещала меня время от времени, но это была уже скорее будущая жрица, чем прежняя подруга, и, когда я хотел заманить ее в постель, она кокетничала и убегала.

Мне не терпелось вступить в свою новую должность при дворе, и когда однажды утром стало известно, что сегодня ожидают возвращения царицы, известие это подействовало на меня, как глоток возбуждающего вина. Сердце мое забилось сильнее, тоска прошла, и я вновь осознал свое новое положение: я Гиппократ, личный врач ее светлости, божественной правительницы Египта.

За несколько часов до прибытия царицы я уже был в гавани, одетый в свое лучшее платье, но не увидел ничего, кроме множества кораблей. Спустя какое-то время стало известно, что Клеопатра вместе с Цезарем высадились непосредственно у дворца. Я тотчас же попросил доложить о себе, ожидая аудиенции, но слуга в сомнении покачал головой:

— В ближайшие недели царица никого не принимает, она вот-вот ждет ребенка.

Цезарь не смог присутствовать при его рождении: ему пришлось срочно ехать в Понт усмирять правителя Фарнака. Он справился с ним быстро, так что весть о его победе дошла до нас скорее, чем сам победитель добрался до Италии, где не был уже два года.

Со времен Александра Македонского ни один из полководцев не одержал столько стремительных побед и не снискал столько славы. Осенью, когда Цезарь прибыл в Рим, он мог отпраздновать четыре триумфа: две победы в Египте и две в провинциях. Сестре Клеопатры Арсиное выпала при этом неблагодарная роль: она сопровождала триумфальное шествие закованная в серебряные цепи и представляла побежденных Птолемеев. Обычно таких знатных пленников потом убивали в темнице. Но Цезарь был жесток, только когда это было необходимо, в нем не было ни ненависти, ни жажды убийства. Арсиноя смогла потом спокойно уехать в Лидию, где нашла приют в храме Артемиды Эфесской.

Через десять дней после рождения Птолемея Цезаря, или Цезариона, — маленького Цезаря, как его прозвали в народе, — царица приняла меня в своем вновь отстроенном дворце на полуострове Лохиада. Никогда прежде я не видел такого великолепия. На первый взгляд это роскошное здание состояло только из мрамора, эбенового дерева, слоновой кости, золота и серебра. Колонны, пол и стены были сделаны из агата, порфира, яшмы и лазурита. Тонкая резьба на потолках из эбенового дерева была инкрустирована слоновой костью и полудрагоценными камнями. На стульях, лежанках и окнах сверкали золотом и пурпуром драгоценные ткани.

Царица заметила мое безмолвное изумление.

— Тебе нравится, Гиппо? Да, Египет богат и может достойно содержать своих правителей. Можешь ли ты сразу приступить к своим обязанностям?

Я поклонился.

— Ничего другого, басилисса, я не жду с таким нетерпением.

Она засмеялась и обратилась к стоявшей рядом придворной даме Шармион:

— Стоит ли этому верить? Или это только комплимент?

Высокая, очень светлокожая суровая красавица не улыбнулась, а только строго взглянула на меня:

— Комплименты мужчин ничего не стоят, моя госпожа. Их надо поскорей забывать и смотреть только на их дела.

— Слышишь, Гиппо? Нашу Шармион не так-то легко провести. Ну а теперь приступай к своим обязанностям. Я велела подготовить для тебя квартиру недалеко от дворца.

— Ты рад, Гиппо? — спросил евнух Мардион, заботливый друг Клеопатры. — Наверное, тот твой комплимент был настоящим.

— Да, Мардион, я очень рад: теперь у меня есть дело, и я нашел свое место.

— А как же твои занятия в мусейоне? — спросила Клеопатра.

— Я прочел две лекции о переломах, а еще последовал совету благородного Юлия Цезаря и учу латынь.

Казалось, это ее обрадовало.

— Это правда? В Александрии немного найдется людей, которые владеют этим языком. То, что среди них и мой личный врач, меня особенно радует.

С переездом на новую квартиру я испытал большое облегчение. В закрытый, хорошо охраняемый Брухейон мой дядя проникнуть не мог. Здесь меня не будет беспокоить Аспазия. Она была рада этому не меньше меня. Бурная придворная жизнь заставила меня вскоре позабыть своих родственников. Только теперь я увидел, какую ответственную должность получил я по прихоти царицы. Да, именно по прихоти, потому что мои заслуги были, конечно, не столь велики, чтобы занять такой высокий пост.

Но Клеопатра действительно, как и обещала, решила «омолодить» свой двор. Несмотря на протесты, она удалила весь круг придворных, бывших еще при ее отце, и распустила регентский совет своего погибшего брата. Ее теперешний супруг и младший брат Птолемей XIV был, можно сказать, узником в золотой клетке: он получал все, чего пожелает: девочек для постели, с которыми этот тринадцатилетний мальчик еще не мог как следует управляться, товарищей для игр, бассейн, в котором приятно было плескаться в жаркий день, — все было у него, кроме одного: власти.

Случай сделал его моим первым пациентом. Птолемеи никогда не были великими воинами или полководцами, но принцев обязательно обучали искусству владеть оружием Под наблюдением учителя Птолемей и еще несколько мальчиков его возраста сражались затупленными мечами. В пылу сражения Птолемей сорвал с головы шлем. Прежде чем он снова надел его, противник атаковал его и наполовину отсек левое ухо. Из раны хлынула кровь. Поднялся переполох Рыдающего от ужаса противника тут же заковали в кандалы. Напрасно он громко кричал:

— Я не хотел этого! Я этого не хотел! Мне очень жаль!

Его никто не слушал, и телохранители увели мальчика прочь.

Сразу же послали за мной, и я, захватив все необходимое, поспешил к Птолемею. Когда кровотечение наконец прекратилось, я несколькими стежками зашил рану. Маленький правитель сидел при этом не шелохнувшись, только громко дышал.

— Скоро все зарастет, так что и следа не останется, — пообещал я ему.

Потом я добился, чтобы освободили его слишком горячего противника.

Даже по самым скромным подсчетам при дворе было не меньше двухсот человек. Был, конечно, и еще один врач. Но царица, по свидетельству ее приближенных, предпочитала обращаться за помощью или советом ко мне. Я занимался делом, хорошо знакомым мне еще с Сиены, хотя сейчас речь шла не о солдатах, а в основном о болезнях другого характера.

Гораздо больше беспокойства доставляли мне поначалу бесконечные интриги. Я оказался среди тех, кто был наиболее близок к царице, и меня постоянно умоляли передать ей ту или иную просьбу и при этом пытались всунуть мне в руку кусочек золота или серебра. У меня, как и у всякого человека, есть свои слабости и пороки, но меня никогда нельзя было купить. Я не понимал, как следует вести себя в подобных случаях, и обратился за советом к Мардиону. Тот, казалось, вовсе не удивился.

— Очень хорошо, Гиппо, что ты обратился ко мне, прежде чем утруждать царицу. Такова жизнь при дворе: чем ближе стоишь ты к трону, тем больше привлекаешь тех, кто от него удален. Поэтому вот тебе мой совет: пусть твои руки останутся чистыми, никогда не бери денег или подарков. Если просьба кажется тебе справедливой, подойди ко мне, и мы все обсудим. В особенно серьезных или срочных случаях ты можешь обратиться сразу к царице, но прежде хорошо подумай, стоит ли дело того.

Этому совету — за некоторыми исключениями — я следовал все время моей службы при дворе и никогда не раскаивался в этом. Несколько раз я, правда, принимал подарки, но при этом заранее знал, что царица не откажет в просьбе.

Кончилось лето; в уставший от зноя город наконец пришла осень. Прохладный ветер с моря приятно овеивал узкий полуостров Лохиаду и открытый с двух сторон царский дворец.

В конце сентября попутный северный ветер доставил в гавань быстроходную узкую галеру из Рима. На борту ее прибыло посольство от Юлия Цезаря к царице.

Она приняла послов в тронном зале, вместе с фараоном Птолемеем XIV, в окружении придворных. Справа от нее стоял верховный визирь Протарх и другие высокопоставленные чиновники, за ее троном расположился небольшой круг друзей, в числе которых был и я. Посол сената с [Глубоким поклоном передал верховному визирю два свитка. Протарх преклонил перед троном колени и передал их царице. Та взглянула на обращения и оставила меньший свиток себе, а больший передала дальше своему брату.

Птолемей был милый живой юноша, но, очевидно, он уже смирился со своей незначительной ролью, потому что сразу вернул свиток верховному визирю. Клеопатра кивнула ему, и Протарх сломал печать, развернул пергамент и прочел:

— «Юлий Цезарь, диктатор, и римский сенат к Птолемею Филопатору, правителю Египта, и Клеопатре, правительнице Египта,

Сенат Рима считает необходимым укреплять дружбу между нашими двумя странами. От имени диктатора Юлия Цезаря и обоих консулов Рима и Италии мы приглашаем тебя, царь Птолемей, и тебя, царица Клеопатра, нанести нам визит».

Клеопатра внимательно выслушала и обратилась к Птолемею:

— Ну, мой высокочтимый супруг, следует ли нам принять это приглашение?

Молодой человек вздрогнул. Он довольно редко изображал правителя рядом со своей сестрой, и по большей части это была молчаливая роль. Теперь, когда спросили о его мнении, он растерянно оглянулся в поисках помощи. Все отводили взгляд, и он наконец сказал:

— Мы должны — я полагаю, нам следует принять приглашение.

Клеопатра слегка поклонилась:

— Благодарю, мой супруг, и, конечно, присоединяюсь к твоему решению.

Это вовсе не прозвучало как насмешка, а было сказано спокойным, исполненным уважения тоном. Однако, я думаю, все присутствующие в зале восприняли эту ситуацию весьма иронично. Все знали, что Птолемей не обладает ни властью, ни значением и только в редких случаях может выступать как марионетка правителя.

— А мне — мне можно тоже вместе с тобой в Рим? — выпалил вдруг Птолемей, пораженный тем, что внезапно оказался в центре событий.

К счастью, в этот момент римские послы уже удалились; это было, так сказать, среди своих, там и тут слышались тихие смешки. Вероятно, Клеопатра зашла слишком далеко, когда произнесла:

— Этот вопрос я как раз хотела задать тебе — могу ли я сопроводить правителя Египта в Рим?

Птолемей был уже достаточно взрослым, чтобы услышать в этих словах насмешку.

— Ты никогда не спрашивала у меня разрешения, Клеопатра, почему же теперь ты это делаешь?

— Потому что таково мое желание, — сказала она и прибавила: — Ты можешь теперь удалиться, если хочешь.

Так как это приглашение исходило не от частного лица, а от римского сената — пусть даже и под давлением Цезаря, — с политической точки зрения было необходимо, чтобы правящие Египтом супруги появились вместе.

— Малыш нам не помешает, — сказала Клеопатра позже, в кругу друзей. — В сущности, он еще ребенок.

— Он не всегда им останется, — задумчиво заметил Протарх, — через два-три года он превратится в молодого мужчину.

— Некоторые умирают очень рано, не правда ли, мой Гиппо, смерть не обращает внимания на возраст.

— Да, это так, моя царица.

Царица дала понять, что совместное путешествие с Птолемеем — это хорошо обдуманный ход. Сторонники ее утонувшего брата с нетерпением ждали совершеннолетия ее теперешнего супруга. И если бы он в это время остался в Александрии, вполне возможно, что вокруг него образовалась бы оппозиция. Поэтому Клеопатра сочла за лучшее не выпускать брата из поля зрения.

В последующие недели все было охвачено подготовкой к путешествию. Брухейон гудел, как улей перед вылетом. Однако во дворце Птолемеев уже в течение нескольких столетий все было превосходно организовано, и слуги прекрасно справлялись со своими обязанностями. Так что еще до того, как задули свирепые осенние ветры, средиземноморский флот египетских фараонов поднял свои якоря.

Мы вместе с еще двумя врачами, одним фармацевтом и двумя помощниками, а также с сундуком различных медицинских препаратов шли в кильватере царского корабля, так сказать, на расстоянии голоса. Плавание проходило спокойно, погода была хорошей. Недалеко от Сицилии на нас чуть было не напали пираты, но, увидев множество судов на горизонте, поспешно скрылись.

В самом Риме, как известно, нет гавани, и морские суда не могут пройти по Тибру. Поэтому в устье Тибра нас ожидало около сотни лодок. Гавань в Остии тогда уже стала довольно мелкой и годилась только для небольших кораблей.

Я потерял царицу из виду и узнал позднее, что Цезарь ожидал ее с носилками, переодетый простым центурионом. То, что это приглашение выражало лишь его волю, а послушный сенат только служил отговоркой, стало ясно уже из того, как нас разместили. Как важные государственные гости Клеопатра и Птолемей должны были бы занять покои в резиденции для высокопоставленных гостей на Палатине. Однако нас буквально спрятали — я не могу подобрать другого слова — на окраине Рима, в уединенных и обширных Садах Цезаря. Они находились на другой стороне Тибра, и посторонним туда не было доступа. В этом громадном парке было множество вилл, похожих на дворцы. И именно на этой стороне Тибра жили простолюдины: портовые рабочие, поденщики, лодочники, мелкие торговцы и разные темные личности. Но их район был расположен намного выше по Тибру, примерно на высоте Авентинского холма.

Вскоре после этого, в ноябре, Цезарю снова пришлось выступить в поход. Сторонники Помпея собрали новое войско в Испании и предприняли последнюю попытку захватить власть. Никто не сомневался в том, что Цезарь разобьет і их и в начале следующего года вернется в Рим.

Спустя несколько дней после прибытия Протарх собрал всех нас в большом триклинии[27]. Кто-то может спросить, как это царица отважилась оставить египтян, уехав вместе со своим соправителем-супругом и верховным визирем, и это в тот момент, когда она еще не очень утвердилась на троне и опасалась переворота. Однако ответ прост: главный повод для переворота, а именно своего брата Птолемея, она специально взяла с собой, а верховного визиря заменял в ее отсутствие евнух Мардион. Он был абсолютно неподкупен и в высшей степени достоин доверия. Позднее ему часто приходилось исполнять такие поручения. А когда однажды Клеопатра хотела щедро наградить его, он отказался и сказал, что имеет все, что нужно, а самой хорошей наградой были бы любовь и доверие его царицы. Такие люди, как он, встречаются очень редко, и любой правитель счастлив, если в его окружении есть такой человек.

Итак, Протарх по поручению царицы обрисовал нам в общих чертах наше положение.

— В апреле этого года Юлий Цезарь был провозглашен диктатором на десять лет, так что наша царица будет вести переговоры только с ним. При этом речь пойдет прежде всего о том, чтобы возобновить союз, который был заключен тридцать лет назад между покойным отцом нашей великой царицы и Цезарем — тогда еще консулом. Ее величество хочет воспрепятствовать тому, чтобы здесь победили те силы, которые хотели бы считать Египет римской провинцией. Само собой понятно, что Цезарь хочет также увидеть своего сына. Он официально признает Птолемея Цезаря своим сыном. И наконец, я должен вам сказать, что египтян — так называют здесь нас всех, даже если мы греки, — не очень приветствуют в Риме. Прошел слух, что Цезарь хочет жениться на нашей царице и вместе с ней управлять обеими странами и всеми провинциями, которые им принадлежат. И поговаривают, что он даже собирается объявить себя полновластным правителем — в глазах республиканцев это худшее из подозрений, которые только могут пасть на государственного деятеля. Даже попытка подобного считается самым тяжким преступлением и карается смертью. Поэтому будьте осторожны и никогда не выходите в город поодиночке, а только группами не менее четырех человек. Как только Цезарь вернется из Испании, раздоры вспыхнут с новой силой.

Трапезная опустела, но меня Протарх попросил остаться.

— Еще несколько слов, Гиппо. Для тебя у царицы есть особое поручение. Ты ведь уже неплохо знаешь латынь, поэтому можешь незаметно подслушать, какие разговоры ходят в городе. Оденься как римлянин и походи по баням, трактирам, библиотекам, посещай театральные представления — все, что доступно обычному гражданину. Я дам тебе также письменное разрешение посещать заседания сената. Оно действительно до конца нашего пребывания здесь.

Я взял этот небольшой документ, на котором стояла личная печать Цезаря.

Протарх положил руку мне на плечо.

— Ты молодой, умный, ловкий и сделаешь все как надо. Однако будь осторожен. Навостри глаза и уши. И если ты вдруг заметишь в Риме какую-нибудь перемену в настроениях, сразу же сообщи об этом. Слышишь — сразу же!

А я-то испугался было, что мое пребывание в Риме ограничится тем, что я буду лечить придворных от комариных укусов или гулять по Садам Цезаря.

С этого времени я почти каждый день отправлялся на своем муле до Понса Субликия — старейшего моста в Риме — и дальше пешком до древнего рынка Форум Боариум. Вокруг этой шумной площади стояло несколько небольших храмов, в том числе и храм Геркулесу Победителю. Перед ним возвышалась громадная позолоченная статуя славного Геракла. Здесь я завтракал в одном из многочисленных трактиров и шел дальше, через Викус Тускус или Кливус Вик-ториае к Форуму Романорум, где я регулярно бывал на заседаниях сената. Однако люди там вели себя осторожно, и я вряд ли мог услышать что-нибудь полезное. Когда входил Юлий Цезарь, сенат превращался в согласную с ним толпу. Даже если кто-нибудь выражал сомнение или несогласие, то говорил такими намеками, что ничего нельзя было понять. Моя латынь, конечно, становилась лучше с каждым днем, но все же я еще не мог вникать во все тонкости.

Впрочем, моей латыни было вполне достаточно для того, чтобы понимать выкрики толпы на боях гладиаторов. Однако там я тоже не мог услышать ничего по поводу политики. Собравшаяся публика жаждала только увидеть потоки крови — в этом она не изменилась и по сей день.

Театральные представления устраивались на каждом углу. Здесь можно было увидеть все: от импровизированной сатиры до классических комедий и трагедий. Сатира — это было как раз то, что могло бы мне пригодиться. О тех, кто управлял государством, здесь говорили такое, что в Александрии это сразу бы сочли оскорблением власти. Мне стоило большого труда сдержаться, когда упоминалась «одна египетская распутница», которая так вскружила голову одному римлянину, что он не может больше отличить черное от белого, горячее от холодного. Конечно, имен при этом не называли, но все понимали, о ком и о чем идет речь.

Я принимал также участие в народных праздниках, которые следовали в декабре один за другим: Агонии, Консуалии, Сатурналии, Опалии[28] и, наконец, 23 декабря Ларенталии — день умерших.

Самым занятным показались мне Сатурналии, которые празднуют в семнадцатый день месяца. Тогда все господа прислуживают своим рабам и устраивают для них пышные симпосии. Тот же, кто не хочет этого делать, заранее уезжает в поместье и передает все дела управляющему.

Я постоянно прислушивался к разговорам в трактирах, на праздниках, к жарким спорам на улицах и слышал подтверждение тому, о чем говорил нам Протарх. Цезаря упрекали за то, что он пригласил Клеопатру, и за то, что в своей политике оказывает ей предпочтение. Все полагали, что это неспроста, и диктатор с египтянкой что-то задумали. Часто цитировали знаменитого оратора Марка Туллия Цицерона[29]. Он не слишком лестно отзывался о нашей царице и упрекал ее в высокомерии и в том, что она погрязла в восточной роскоши и заразила этим Юлия Цезаря.

Через несколько недель я поделился с Протархом опасениями, что Клеопатра может быть только поводом, чтобы повредить Цезарю. Против него, вероятно, существует тайная и довольно многочисленная оппозиция. Он подтвердил это:

— Так считает и царица. Она много раз предупреждала об этом диктатора, но он, кажется, не принимает этого всерьез. Он говорит, что в республике всегда существует оппозиция против того, кто правит в настоящий момент.

Потом пришла зима, и все мы ужасно мерзли. В Александрии тоже с декабря по февраль случаются холодные дни, но их сменяют все более продолжительные оттепели. И уж конечно там не бывает шеймона — ветра, который приносит холод, бури и даже снег.

Пятнадцатого февраля в Риме праздновали Луперкалии. Этот причудливый праздник, как и многие другие праздники года, свидетельствует о том, что римляне изначально были земледельческим народом. Это праздник очищения и плодородия. Он устраивается в честь бога Фавна. В этот день его жрецы-луперки бегают в козлиных шкурах по улицам и стегают козлиными ремнями женщин, которые желают детей или просят легких родов. При этом римлянки, известные обычно своими строгими правилами, обнажают низ живота и подставляют его жрецам. Те, которые все же стыдятся этого, подставляют под удары только руки. Конечно, в это время на улицах всегда множество мужчин, желающих насладиться этими возбуждающими играми.

Зимой почти все наши придворные страдали от простуд. И я выяснил, что местные лекарственные средства защищают от них гораздо лучше, чем египетские. Здесь были и такие, которых я совсем не знал в Египте, например, мята и ромашка.

Наша царица оставалась совершенно здорова. Правда, ей не приходилось мерзнуть: Цезарь велел установить в ее покоях две дюжины маленьких бронзовых печек, в которых днем и ночью жгли древесный уголь.

Наконец пришла весна. Дни становились все теплее. Рим, казалось, смирился с присутствием Клеопатры, тем более что Цезарь опроверг слухи о том, что он собирается разводиться со своей любимой и высокочтимой супругой Кальпурнией, чтобы жениться на египетской царице. Это все только злобная клевета его врагов. Египет может быть очень выгодным поставщиком зерна, и Цезарь хотел бы создать такие выгодные для Рима условия, чтобы он брал дань с Египта.

Волнения вокруг нее поутихли, и Клеопатра решила воспользоваться этим, чтобы пригласить самые знатные семейства Рима на весенний симпосий. Поводом послужило победоносное возвращение императора Юлия Цезаря из Испании, Все складывалось очень удачно, антипатия и предубеждения почти исчезли, а те, кто еще питал против нее подобные чувства, все равно пришли из любопытства.

Мне выпала честь сидеть за столом царицы вместе с протестом — дегустатором. Однако он пробовал только то, что подавалось на стол не из кухни Клеопатры, — вино, воду, соки и фрукты.

Триклиний в доме был слишком мал для стольких гостей, поэтому Клеопатра распорядилась поставить столы и ложа на открытом воздухе, теплый майский день очень благоприятствовал этому. Почему римляне едят лежа, мне непонятно и по сей день, тем более что такое искривленное положение тела в высшей степени вредно при приеме пищи. К сожалению, следует добавить, что римляне переняли этот дурной обычай от нас, греков.

До этого никто из нас не знал, как относится Цезарь к своему маленькому сыну. Они встречались всегда только во внутренних покоях, а царица ничего об этом не говорила. Но сегодня малыша вместе с перепуганной нянькой позвали к столу, чтобы продемонстрировать изумленным гостям, как хорошо он уже бегает.

Цезарь улыбнулся, вышел из-за стола и, присев на корточки, ласково позвал:

— Иди, иди ко мне…

Он протянул руки, и нянька отпустила толстощекого малыша. Тот встал на свои пухленькие ножки и нерешительно оглянулся на кормилицу. Крепкая молодая женщина ободряюще улыбнулась ему, тогда он тоже улыбнулся и зашагал, пошатываясь и расставив руки, но быстро и целеустремленно. Цезарь подхватил его, поднял вверх и сказал так, что все слышали:

— Вот он смотрит на своего отца сверху вниз, но теперь это для сыновей обычное дело. Почему же я должен стать исключением?..

Все поняли, что это была публичная демонстрация: Цезарь не стал бы открыто говорить о том, что хотел бы скрыть от общественности. В таких случаях он не лгал, а просто умалчивал.

О том, что он при всех объявил себя отцом, будет знать завтра каждый мальчишка на улице — именно так и было задумано.

Малыш с нянькой снова исчезли в доме, Клеопатра улыбнулась им вслед. Во время всей этой сцены она хранила молчание, и на ее замкнутом лице не заметно было ни радости, ни удовлетворения. Одно можно было сказать точно: совершенно не важно было, действительно ли Цезарь зачал этого ребенка или нет — он взял его на руки, а это по древнеримским обычаям означало, что он признал его сыном.

Сидишь ты за столом или лежишь, но рано или поздно взгляд твой начинает неторопливо блуждать вокруг, ибо только голодные упорно смотрят в свою тарелку. Я заметил молодую женщину, которая сидела — нет, лежала — за соседним столом почти напротив меня и, очевидно, уже давно смотрела в мою сторону. К этому моменту все несколько оживились, потому что в присутствии Цезаря, Клеопатры и Марка Антония чувствовалась легкая праздничная натянутость, даже некоторое стеснение. Да, здесь в первый раз среди гостей был также Марк Антоний, но я видел его только издали.

Теперь все они втроем ушли в дом, вероятно, чтобы обсудить что-нибудь, не предназначенное для чужих ушей. Когда я встал, чтобы слегка размять ноги, женщина за соседним столом что-то сказала сидевшему с ней рядом мужчине, дернув его за рукав. Они тоже поднялись, и мы все встретились у небольшого мраморного фонтана в виде нимфы, которая сидит на стволе упавшего дерева и держит в правой руке чашу, откуда струится вода. Я подставил обе руки под струю и освежил свое пылающее лицо. Когда я выпрямился и обернулся, эта парочка оказалась передо мной, и мужчина сказал с улыбкой:

— Теперь даже для вас, египтян, слишком жарко. Если ты пробудешь здесь до августа, Гиппократ, ты еще затоскуешь по прохладной Александрии. Меня зовут Луций Квинтиллий, а это моя жена Клаудиа. Я много раз бывал в твоем городе и знаю, о чем говорю.

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Каждый, кто сидит за столом царицы, конечно, привлекает к себе внимание, так что довольно скоро мы узнали, что ты ее личный врач.

Квинтиллий был высоким, довольно полным мужчиной с залысинами на лбу и с хитрым, но добродушным лицом. Его жена была на голову ниже и показалась мне значительно моложе его — ей было, наверное, немного больше двадцати.

— Как тебе понравился Рим, Гиппократ? Здесь красивее, чем в Александрии?

Поначалу я не нашел в Клаудии ничего примечательного. Она была одета изысканно, но скромно, лицо ее было почти совсем не подкрашено — обычная римлянка довольно строгих нравов.

Между нами завязался не очень оживленный, но интересный разговор: Квинтиллий был торговцем зерном и много путешествовал. Под конец он сказал:

— Теперь я почти никуда не езжу, заседаю в сенате и, может быть, скоро стану народным трибуном.

— Что будет стоить тебе немалых денег, мой дорогой, — с легкой насмешкой заметила его супруга.

Но Квинтиллий только спокойно улыбнулся.

— Деньги в мешке никому не нужны, они должны обращаться среди людей.

В конце нашего разговора я получил приглашение от Квинтиллия посетить их дом. Он просил посмотреть его пятилетнюю дочку Клаудиллу, которая отказывается от еды и все худеет и худеет. Я охотно согласился, потому что не хотел упускать возможности увидеть дом римского гражданина. Конечно, прежде я спросил разрешения у Протарха, как делали мы все, когда нам надо было отлучиться в Рим. Он поговорил с царицей и передал мне ее решение:

— Тебе непременно следует принять приглашение. Квинтиллий богат, как Крез, и у него большие связи. Он хотя и плебей, но на стороне Цезаря. Попытайся осторожно разведать его планы и намерения.

— Я попытаюсь, но не уверен, что мне это удастся. Этот человек гораздо опытнее меня.

— Ты тоже неглуп, Гиппо, не скромничай.

Вилла Квинтиллия была окружена огромным садом. Все здесь дышало богатством и достатком. Старый дворецкий приветствовал меня, как если бы я прибыл с визитом к правителю какой-нибудь страны.

Клаудиа встретила меня в маленьком, защищенном от солнца атриуме. Даже беглого взгляда вокруг было достаточно, чтобы понять, что здесь не принято скупиться. Атриум окружали изящные разноцветные колонны, вытесанные из дорогих сортов мрамора.

Мы расположились в бронзовых креслах, покрытых парчой.

— Квинтиллий разговаривает о делах с одним из своих друзей. Он скоро будет, а пока тебе придется довольствоваться моим обществом.

— Придется? Мне позволено! Беседа с женщинами всегда была для меня чем-то более значительным, чем разговор с мужчинами. Я сам мужчина, и поэтому могу предполагать, что они подумают или скажут. Беседа с женщинами гораздо увлекательнее и часто полна неожиданностей.

Во имя Сераписа — что я такое несу? Откуда вдруг такие грубые комплименты?

Клаудиа погрозила мне пальцем:

— Это звучит очень лестно, но ведь на самом деле все не так?

Появление хозяина дома избавило меня от необходимости отвечать. Сегодня Клаудиа показалась мне совсем иной, чем тогда, в Садах Цезаря. Она была очаровательнее и кокетливее, и лицо ее было искусно подкрашено.

— Гиппократ! Какая радость! Мой повар превзошел сам себя, чтобы удивить и порадовать нашего египетского гостя.

И действительно, вскоре мы приступили к обеду, который состоял из доброго десятка блюд. К каждому блюду подавалось другое вино, конечно, смешанное с водой. Часа через три такой трапезы я попытался подняться и с трудом произнес:

— Прежде чем я еще выпью вашего превосходного вина, я хотел бы осмотреть вашу дочь, иначе потом, боюсь…

— Ну конечно! — хлопнул меня по плечу Квинтиллий. — Как я мог забыть!

Клаудилла оказалась худенькой, хрупкой девочкой, на вид ей было года четыре. На самом же деле недавно она отпраздновала свой шестой день рожденья. Родители беспокоились, что она совсем не росла. С первого взгляда было видно, что у ребенка малокровие. Но почему? Я предположил, что, возможно, из-за неправильного питания, и это потом подтвердилось.

Я обследовал девочку, но не заметил никаких отклонений, кроме болезненной худобы.

Поговорив с родителями, я выяснил, что они обращались ко многим врачам, и почти все советовали кормить девочку сытными и питательными блюдами.

— Хорошенько приправленными, — добавил Квинтиллий.

Я просто всплеснул руками от ужаса:

— Пичкать приправами такой маленький и еще нежный организм — какая чудовищная ошибка! Неудивительно, что от этого ее тошнило. Клаудилла уже несколько лет питается неправильно, и, если так и дальше будет продолжаться, я опасаюсь за ее жизнь.

Супруги испуганно взглянули на меня.

— А врачи… — начала Клаудиа, но я прервал на полуслове:

— Врачи, очевидно, забыли, что речь идет о хрупком ребенке с чувствительным желудком. Я советую вам не кормить девочку один-два дня, а потом только поить ее легким медовым напитком — сколько ей захочется.

Клаудилла обрадованно захлопала в ладоши:

— О да! Я люблю медовый напиток!

— Когда она через некоторое время проголодается, дайте ей все, что она захочет, каким бы нелепым ни показалось вам ее желание. Орехи с медом, молоко, виноградный сок, соленые фисташки — давайте ей все, — что она попросит, и столько, сколько ей захочется. Потом кормите ее чем-нибудь легким. Больше фруктов, салаты, орехи, молоко, сладкие каши, нежирная птица или рыба, если она захочет. Но ни в коем случае не свинина, дичь или жирная птица! И никаких приправ! Ни перца, ни шафрана, ни кориандра, и как можно меньше соли. От малокровия я приготовлю вам вкусное лекарство, его надо принимать каждый день по три раза. Если вы будете выполнять эти рекомендации, уже через четыре недели Клаудилла поправится на пять — восемь либер — запомните мое слово!

Квинтиллий вскоре простился с нами, так как его еще ждали сегодня дела, но он сказал, что вскоре надеется вновь увидеть меня. Из приличий я тоже собирался проститься, но Клаудиа удержала меня.

— Вечер еще далеко, дорогой Гиппократ. Выпей бокал вина на дорогу.

У меня шумело в голове от выпитого до этого вина, но Клаудиа показалась мне вдруг такой прелестной, такой по-женски привлекательной, что я остался. Потом я пил вино большими глотками, а она только слегка пригубила, рассматривала меня, смеясь, и расспрашивала о жизни и обычаях в Египте.

Клаудиа отослала рабыню и сама прислуживала мне за столом. Вдруг она оказалась только в короткой тунике. В такой ходили обычно рабыни, а для римлянки она считалась нижней одеждой, в которой неприлично появляться перед посторонними.

— Стало жарко, устроимся поудобнее…

Вино шумело у меня в ушах, и сквозь этот шум голос ее доносился как бы издалека. Но я все отчетливо слышал и понимал каждое слово.

— Ты спросишь, почему у нас только одна дочка. Я у Квинтиллия вторая жена. Первая умерла семь лет назад при родах. Она подарила ему двух сыновей. Теперь они уже взрослые и вместе с отцом управляют делами. Я бы тоже еще могла родить ему детей, но он боится за меня. В голове у него только его дела, и единственное желание его — заработать денег. Я младше Квинтиллия на двадцать лет. Сегодня я бы ни за что не вышла за него, но все мы крепки задним умом, правда?

Она присела рядом и положила голову мне на плечо. При этом рука ее пробралась под мою тогу, приподняла тунику и нежно сжала фаллос.

Неужели мне это только кажется? Я не шевелился, боясь спугнуть наваждение. Каждый мужчина знает, что слишком большое количество вина гасит пламя любви. Увидев, что я не могу ответить, опытная Клаудиа рассмеялась:

— Ах, понимаю! Слишком много вина, но ведь мы не в последний раз видимся!

Потом она, должно быть, усадила меня в носилки, потому что очнулся я, только когда носилки доставили меня к воротам Садов Цезаря.

Наутро я проснулся с дикой головной болью и ужасным вкусом во рту. Пришлось принять средство, которое я обычно давал другим в подобных случаях: бокал крепкого вина, смешанного с уксусом и солью.

Нужно ли мне сообщать Протарху или царице о том, как прошел вчерашний день? Пока я размышлял над этим, явился посыльный от Протарха с приглашением зайти к нему для разговора.

— Что скажешь, Гиппо? Удалось ли что-нибудь разведать? — с любопытством взглянул на меня визирь. — Как прошел вечер?

— Мы выпили несколько бокалов превосходного вина, а потом я так опьянел, что почти ничего не могу вспомнить.

— Это не должно больше повториться, Олимп! Римляне только и ждут удобного случая, чтобы на нас что-нибудь повесить. Впредь будь осмотрительнее — понял?

Он назвал меня Олимпом — значит, был рассержен.

Это задело мою гордость.

— Не надо меня упрекать, — невольно вырвалось у меня. — Клаудиа сидела рядом со мной полуобнаженная и ласкала мой фаллос. Все эти рассказы о строгих нравах римлянок — просто легенда!

Протарх не успокоился, пока не вытянул из меня все до мелочей.

— А теперь послушай, что я обо всем этом думаю, — сказал он потом. — Квинтиллий считается сторонником Юлия Цезаря. Но многое свидетельствует о том, что он изменил свои взгляды. Он хочет стать народным трибуном. Для того чтобы его выбрали, он должен выражать мнение большинства, а оно, как и прежде, направлено против нашей царицы и все в большей степени против Цезаря. Эти люди готовы пойти на все, чтобы вызвать к нам недоверие. Я думаю, Квинтиллий заранее спланировал твое совращение. Если бы ты не был так пьян и ответил на желание Клаудии, Квинтиллий ворвался бы и застукал тебя на месте преступления. Тебе предъявили бы обвинение, и весь Рим бушевал бы от возмущения. Эти дикие александрийцы подбираются к нашим уважаемым женам — вот как это называлось бы. Они не отважатся напасть прямо на нашу царицу или на меня, верховного визиря. Вместо хозяев достанется ослу. Ты далек от политики, но. как личный врач довольно близок к Клеопатре. Стало быть, можешь служить подходящей жертвой. Будь осторожен, Гиппо, будь осторожен! Лучше пять раз быть слишком недоверчивым, чем один — слишком доверчивым. Конечно, ты и дальше можешь лечить ребенка Квинтиллия, но смотри, чтобы ты не попал еще раз в подобную щекотливую ситуацию.

Я упрямо покачал головой.

— Просто не могу поверить! Может быть, Бахус решил подшутить надо мной, и мне все это привиделось? Было ведь уже темно, горело только два или три светильника…

— Вот-вот! — воскликнул Протарх. — С чего бы замужней римской женщине отсылать прочь рабов и оставаться вдвоем с чужим человеком в полутемной комнате? Значит, ты был к этому времени еще не настолько пьян, раз заметил это.

— Но что мне теперь делать? Если я поверю этому, то буду держаться настороженно, и хитрый Квинтиллий это сразу же заметит.

— Гиппо, я одно хочу тебе сказать. Может быть, все совсем не так, как я думаю. Я просто высказал подозрение, впрочем, как видишь, не без оснований. Может быть, ты и правда просто понравился Клаудии, и она захотела получить от тебя то, чем давно пренебрегает Квинтиллий. Но я был бы плохим советником для нашей царицы, если бы удовлетворился этим объяснением. Это моя работа — быть недоверчивым, и особенно в нашем теперешнем положении. Итак, постарайся не оставаться больше с Клаудией наедине и обращай больше внимания на то, что ты врач.

Конечно, легко говорить, но на деле все гораздо сложнее. Примерно так думал я, когда спустя три дня вновь пришел обследовать мою маленькую пациентку.

Клаудиа вела себя как заботливая мать, вокруг мелькали хлопотливые рабы, в детской, в углу, сидела няня Клаудиллы.

Все мои опасения показались мне необоснованными, и мое замешательство постепенно исчезло. Малышке было уже намного лучше, она выглядела бодрой и радостной.

— Она глотает подряд фисташки с медом, фруктовые соки, кашу, сладкие супы, как будто мы ее целый месяц не кормили, — сообщила Клаудиа. — Если так дальше пойдет, скоро она станет толстой, как тыква.

— Как только ее организм получит все необходимое, она станет есть поменьше. Но ей и впредь следует избегать жирных и острых блюд и принимать лекарство, которое я дал.

— Хочешь чего-нибудь перекусить? Немного фруктов или вина?

«Чего тут бояться?» — подумал я и согласился. Должен признаться, что Клаудиа все больше мне нравилась. Она была не из тех женщин, что привлекают внимание с первого взгляда. Но чем дольше я смотрел на нее, тем больше мне нравилась ее непринужденная живость и легкое кокетство. Это прелестное создание дышало юной свежестью, и ее вполне можно было бы принять за дочь Квинтиллия.

Мы сидели в саду, благоухающем цветами, Клаудилла играла в мяч со своей няней.

— Ну как наши дела, Гиппо, — тихо спросила меня Клаудиа. — Он ведь встает высоко, когда ты трезв?

Я подумал, что, вероятно, ослышался, потому что уже в следующее мгновение раздался ее громкий голос:

— Тебе надо повыше подбрасывать мяч, Клаудилла, иначе твоя няня его не поймает.

Я решил сделать вид, что ничего не слышал, и сказал:

— Клаудилле идет на пользу диета и лекарство, которое я дал. Кажется, сил у нее прибавилось.

Клаудиа улыбаясь кивнула и прошептала:

— У тебя тоже, Гиппо. Тебе не стоит слишком много пить, иначе все потеряешь. Ты уже побывал в окрестностях Рима? Знаешь Остию?

— Нет, то есть да. Мы видели ее издали, когда заходили в гавань.

Она кивнула:

— Да, Остия — прекрасный городок. Недавно тетя оставила мне там в наследство маленький дом. Он стоит пустой, и нужно прибрать его, чтобы продать или сдать. Мм могли бы там увидеться.

Интересно, что за этим кроется? Я не мог забыть предостережений Протарха, и от этого испытывал неловкость.

— У тебя такой вид, как будто ты лимон съел. Что с тобой? Я тебе не нравлюсь?

— Конечно, ты мне нравишься, Клаудиа, даже очень. Но, — тут я несколько сгустил краски, — ты себе представить не можешь, как все строго у нас при дворе. Мы служим царице, а ее слово закон. Здесь, в Риме, она ничему не доверяет. О каждом своем шаге мы должны докладывать ей или кому-нибудь из вышестоящих. Во всем ей видится политика.

Большие удивленные глаза взглянули на меня:

— Но нам ведь нет никакого дела до политики, Гиппо. Ты врач, я простая женщина, нам просто приятно быть вместе, и ничего больше.

— Ну да, — вяло согласился я. Ну о чем тут было говорить? Клаудиа волновала меня. Я представил себе, как расширяются ее глаза на вершине желания, как она стонет и обнимает меня. Уже от одних мыслей фаллос мой взволновался, и я заерзал на месте, опасаясь, как бы она не заметила этого.

— Что с тобой, Гиппо?. Тебя что-то беспокоит?

— Хорошо, — сказал я, — давай попытаемся. Я скажу, что в Остии готовят ценное лекарство из рыб и водорослей, которое я хотел бы испробовать.

— Ну да! Было бы странно, если бы ты не смог ничего придумать. В следующий раз мы обсудим все подробнее.

В хорошенькое же положение я попал. Кого-нибудь все равно придется обманывать: или Протарха с царицей, или Клаудиу.

«Тебе вовсе не обязательно лгать, — нашептывал мне Эрос, или, как называют его римляне, Амур. — Скажи, что ты отправляешься в Остию, поищи и правда там лекарства, а встреча с Клаудией произойдет как бы случайно, как будто ты ничего не знал заранее».

Я последовал совету бога любви, а Протарх проявил большое понимание.

— Хорошо, Гиппо, возьми самого лучшего коня и спокойно отправляйся. Я понимаю, тебе здесь скучно: ни больных, ни женщин…

Он дружелюбно усмехнулся, и его суровое лицо смягчилось. Интересно, сколько ему было лет? Я никогда не отваживался спросить его об этом, но он служил при дворе еще во времена Авлета.

— Ах, — заметил я, — хвала богам, что у нас нет больных. А что касается женщин — тут на каждом углу лупанарий. Тот, у кого есть деньги, может запросто совершить здесь путешествие вокруг света.

— Я что-то не совсем понимаю…

— Там есть гречанки, сирийки, еврейки, девушки из Азии, Германии, Галлии, Испании, да, даже из Африки. В Риме живет множество народностей, но особенно это чувствуется в лупанарии.

— Я не особенно в этом разбираюсь. Мне еще никогда не требовались проститутки. Ну хорошо, Гиппо, я сообщу царице о твоем отъезде. Вообще, к празднику Марса в конце мая в Рим вновь возвращается Марк Антоний. Царица хотела бы устроить в его честь симпосий. Некоторое время он был у Цезаря в немилости, однако тот, кажется, намекнул нашей царице, что они оба хотят помириться. «Цезарь о нем очень высокого мнения», — обмолвилась как-то Клеопатра.

— А из-за чего вышла ссора?

— Ах, ты же знаешь, оба они очень своенравные и упрямые — только Цезарь хитрее.

— И он иногда уступает.

— Так и есть, Гиппократ.

Один или два дня спустя отмечался праздник, посвященный Юпитеру Олимпийскому, на котором присутствовал и Цезарь. На этот раз император решил предстать при всех своих регалиях — такое редко бывало.

Легионеры оцепили Виа Сакру, по которой он проезжал: император и диктатор, в пурпурной мантии победителя. На почти лысой голове его сверкал золотой лавровый венок. Перед ним шагали двадцать четыре ликтора со своими ужасными фасциями[30], в некоторых из которых торчали топорики. Их окружали трибуны в великолепных одеяниях. И посреди всей этой процессии серьезно и скромно — не знаю, как ему это удавалось, — выступал Цезарь. За ним, окруженный жрецами и весталками, шагал Великий понтифик — тогда эту должность занимал Гай Октавий.

К храму подвели двух белых быков, предназначенных в жертву верховному богу. Гай Октавий выглядел довольно тщедушным: среднего роста, худощавый и бледный. Но черты лица его были правильными и красивыми и свидетельствовали о большом чувстве внутреннего достоинства. Странно, что ни один пророк не смог как следует разглядеть этого болезненного человека и никто не воскликнул: «Вот шествует будущий владыка мира!»

На этом празднике наша царица в первый и единственный раз открыто появилась перед всеми, когда ее приветствовал сенат на Капитолии. Потом она снова не покидала Сады Цезаря, так что со временем все забыли, что она живет по ту сторону Тибра и при дворе ее почти две сотни человек, что довольно расточительно. Такие скромность и сдержанность давались ей нелегко, но она как умная женщина не хотела играть на руку противникам Цезаря.

Следующий мой визит к Квинтиллию был совсем коротким. Я осмотрел малышку, нашел, что все в порядке, и выпил с супругами из вежливости бокал сильно разбавленного вина. Клаудиа вышла проводить меня и успела шепнуть день и час нашей встречи в Остии.

Правильно ли я ее понял? Дом находится недалеко от храма Нептуна, напротив лавки торговца фруктами и вином Марсия.

«В таком маленьком городке, как Остия, я легко ее найду», — подумал я, отправляясь в путь в назначенный день. Шестнадцать римских миль до Остии я преодолел довольно быстро. Но когда показались первые дома, передо мной открылась неожиданная картина. Со стороны моря город выглядел довольно маленьким и скромным, Я и не подозревал, что на самом деле он растянулся на добрую милю. Правда, строения здесь были не такие величественные, как в Риме, и не выше двух этажей.

Не очень широкая главная улица пересекала город с востока на запад, сворачивала к югу и оканчивалась у гавани. Вокруг царило оживление. В толпе гораздо чаще латыни слышалась разноязыкая речь, потому что здесь жили и работали сирийцы, греки, евреи, галлы, африканцы, жители Азии и разных ближних и дальних провинций.

Мою плохую латынь понимал здесь не каждый, и все отвечали по-разному. Храм Нептуна находился то в гавани, то около Форума, а то на юге города. Я кружил по улицам и переулочкам, ведя под уздцы свою лошадь, и был близок к отчаянию. Уже под вечер я отыскал скромный храм Нептуна в гавани, где рыбаки, мореходы и все, кто связан с морем, приносят этому богу свои скромные жертвы.

Голодный и усталый, я забрел в ближайший трактир, выпил две кружки неразбавленного и довольно кислого вина и попросил поджарить мне кусок мяса. Когда хозяин принес мне его, я спросил, не знает ли он Марсия? Усмехнувшись, он кивнул в угол:

— Вон он сидит, пропивает свою дневную выручку.

Я поскорей проглотил мясо и подошел к столу.

— Марсий?

— Я Марсий, — хрипло сказал он. — Что тебе нужно?

Конечно, он знал пожилую даму, которая несколько лет

была у него постоянной покупательницей.

Я сделал вид, будто собираюсь купить дом, но он стал отговаривать:

— Даже если я лишусь будущего покупателя, я тебе не советую. Гавань в Остии мелеет, и с этим ничего не поделаешь. Большие грузовые суда вынуждены вставать на якорь далеко в море, так что разгружать их довольно сложно. Правда, здесь не все связано с морской торговлей и мореплаванием. Какая-то часть города может прекрасно обойтись и без гавани. Но это все уже не то.

Марсий проводил меня к нужному дому. Нигде не было видно ни огонька, и я уже подумал, что Клаудиа решила вернуться домой.

Я переночевал в трактире — в виде исключения, как сказал хозяин — на ужасно неудобной скамье. Наутро я захотел еще раз взглянуть на дом.

Уже издалека я увидел, как она выходит из носилок и слуга помогает ей открыть дверь. Потом она отослала его и скрылась в доме. Я не спеша направился туда, оглянулся по сторонам, распахнул дверь и услышал чей-то приглушенный крик.

— Клаудиа?

— Гиппо?

Мы шепотом обменялись парой фраз, и: я узнал, что она ждала меня с шести до двенадцати, а потом отправилась переночевать к родственникам, потому что боялась оставаться в пустом доме.

— Тебе надо было сказать мне, что здесь целых три храма Нептуна…

— Но всего один Марсий, — возразила она.

— Я нашел его только к вечеру.

Мы взглянули друг на друга и рассмеялись.

— На этот раз Амур нам не помог. Сегодня уже слишком поздно, вот-вот вернется мой слуга.

— Отошли его и скажи, что за это время нашла покупателя и будешь ждать его после полудня.

— Меня ждали дома еще вчера вечером. Квинтиллий отправит посыльного, а мне не хочется рисковать. Но через две недели он поедет на денек в наше поместье, тогда мы поищем какое-нибудь укромное местечко в Риме. Придумаем что-нибудь — слышишь, неудачливый любовник? И не смей ходить к проституткам. Сбереги для меня свою силу, она тебе еще понадобится…

Меня вновь удивила откровенность и даже некоторая вульгарность Клаудии, когда мы оставались наедине. В обществе она вела себя гораздо сдержаннее и казалась воплощением древнеримских добродетелей женщины.

Между тем все неправдоподобнее казалось, что Квинтиллий выставляет свою соблазнительную жену в качестве приманки. Тогда он вряд ли бы выбрал Остию — в Риме было бы гораздо удобнее.

Итак, мы расстались. На ближайшем рынке я узнал, где здесь хорошая лекарственная лавка, и купил там что-то не выбирая. Впрочем, Протарх все равно не стал бы этим интересоваться.

Врач, он же и аптекарь, — сириец лет пятидесяти — прекрасно говорил по-гречески и вступил со мной в разговор. Речь зашла о проблеме обезболивания и об опасностях, которые с этим связаны.

— Все дело только в дозировке, — утверждал сириец, — и именно поэтому большинство врачей считают мандрагору, которую издавна использовали греки, опасным снадобьем. Когда усыпляешь человека, чтобы он ничего не чувствовал даже при длительной и болезненной операции, каждый раз при этом рискуешь его жизнью, потому что все обезболивающие средства — это яды. Одна и та же доза в одном случае может быть слишком мала, а в другом — слишком велика.

Я рассказал о различных обезболивающих средствах, которые применяют в Египте, но все они были ему незнакомы, за исключением мандрагоры.

— А что бы ты посоветовал? — спросил я тогда.

— Здесь применяют мак. Его головку срезают, пока семена еще не поспели, и получают из нее молочко — меконий. Затем его варят — чем дольше, тем гуще оно становится и тем сильнее действует. Но и здесь нужно быть очень осторожным. Немного превысишь дозу — и твой пациент уснет вечным сном.

Я уже слышал кое-что об этом снадобье. Но в Александрии его почти не использовали — слишком дорого и сложно было его приготовить. Сириец рассказал мне, какими должны быть дозы для здоровых и ослабленных пациентов, для детей и взрослых, молодых и тех, кто постарше. Я купил его так много, что аптекарь дал мне его еще бесплатно на пробу.

— Если его в небольшом количестве смешать с медом, получится поистине живительная влага. Он действует почти как вино, но на следующее утро голова не болит, нет никакой тошноты и неприятного вкуса во рту.

Я попробовал предложенную ложечку, поначалу ничего не почувствовал и сел на коня. Постепенно меня охватило легкое окрыляющее чувство, как бывает, когда выпьешь немного вина, но еще не опьянеешь. Дорога домой промелькнула как одно прекрасное мгновенье. Но когда я прибыл в Хорта Кайзариа, все прошло, и я храбро принял вторую дозу.

Два дня спустя мне представился случай опробовать это снадобье на моем пациенте. Один из офицеров личной стражи Клеопатры еще в Александрии был известен как азартный возничий. Не было таких скачек, в которых бы он не участвовал. С позволения Клеопатры он и в Риме не расстался со своим увлечением и даже завоевал несколько призов в Большом Цирке. Неизвестно, что послужило причиной несчастья. Во всяком случае, он на полном ходу вылетел из повозки и попал при этом под колеса трех или четырех мчавшихся сзади колесниц. Ноги у него были поломаны в нескольких местах и удерживались только на сухожилиях.

Он испытывал ужасные страдания, и я не видел никакой возможности сохранить ему ноги. Я посоветовался с придворным врачом и римским лекарем. Оба они считали, что я совершенно прав. Тогда я приготовил все необходимые инструменты и дал несчастному дозу мекония, достаточную для взрослого. Он почти сразу уснул. Операция прошла довольно быстро.

До сих пор я не знаю, отчего умер этот офицер: от потери крови или от того, что доза оказалась для него слишком большой. Во всяком случае, к вечеру он был мертв. Царица считала, что это было для него лучше, чем влачить потом жалкую жизнь калеки. Но кто знает, может быть, несчастный предпочел бы все же остаться живым, хотя и без ног.

Начало римского месяца мая было отмечено обильными ливнями. Все вокруг были рады этому, потому что римляне до сих пор остаются земледельцами, и вряд ли найдется состоятельная семья, у которой бы не было поместья. А мы, египтяне, только мерзли и мокли и старались поскорее проскользнуть по улице. Странно — в Александрии я никогда бы не назвал себя египтянином, не то что здесь — может быть, это отличало нас, александрийских греков, от других наших соплеменников, которые собрались здесь из самых разных стран.

Клеопатра изменила свои планы: может быть, она получила на этот счет какие-нибудь указания. Она не стала устраивать праздник в честь Марка Антония, а приняла его неофициально, в своем доме, в кругу друзей.

Мое первое впечатление от него было двояким. С самого начала этот тридцатипятилетний человек показался мне грубым, воинственным, настоящим служителем Марса, сурово бряцающим оружием. Но когда я услышал его речь, мнение мое изменилось. Он был обаятельным и остроумным собеседником, хорошо говорил по-гречески и в шутку называл себя «римским героем в тени Цезаря». Видимо, в юности у него был сломан нос, и теперь у основания осталась заметная горбинка, его волевой подбородок отчетливо выдавался вперед, а узкий рот был мягким и чувственным, как будто боги специально собрали в его облике столько противоречивых черт. Однако он был мужественно красив, а когда улыбался — что он делал часто и охотно, — то становился очень привлекателен. Весь Рим говорил в то время о его недавней третьей женитьбе на Фульвии, для которой это замужество также было третьим. Эта женщина пользовалась в Риме дурной славой, ее считали алчной, властолюбивой и расчетливой. И многие римские матери полагали, что их собственные дочери были куда более достойны выйти замуж за этого героя Рима.

О своей размолвке с Цезарем он говорил совершенно открыто и при этом добавлял, что находился тогда под влиянием его противников, а теперь понял свою неправоту и хотел бы примирения.

— Я говорю это вам, грекам из Александрии, — обратился он к нам, — перед лицом вашей царицы, не в угоду ей или вам, но пусть боги подтвердят мою искренность: Рим никогда не видел более великого человека, чем Юлий Цезарь. И если я говорю, что стою в его тени, то я хотел бы продолжить, что каждый только стоит в тени этого великого человека, который сделал для Рима больше, чем все цари, консулы и» полководцы за семьсот лет, прошедших со времени основания города.

Клеопатра захлопала в ладоши и засмеялась.

— Рим заслужил такого человека, — ответила она.

Спустя несколько дней я услышал о Цезаре нечто настолько противоположное, что казалось, речь идет о двух разных людях. Это неожиданное высказывание исходило от Луция Квинтиллия, который до этого никогда не говорил о политике.

Он прислал за мной, потому что Клаудилле снова стало плохо после еды. Потом оказалось, что девочка просто объелась: заботливые родители, не доверяя моим советам, давали ей не только все, что она захочет, но и столько, сколько она съест.

— Теперь к ней снова вернулся аппетит, и вам, родителям, придется немного сдерживать ее, потому что дети, когда им что-то нравится, часто переоценивают возможности своего желудка.

Когда мы потом вышли в атриум, Квинтиллий попросил жену:

— Клаудиа, не оставишь ли ты нас вдвоем на полчасика? Я хотел бы заняться с Гиппократом тем, что до сих пор пытался избежать, а именно поговорить о политике.

Шел дождь, поэтому мы расположились под навесом. Слуга поставил перед нами изящный столик с кувшином вина.

— А теперь послушай, — обратился ко мне хозяин дома. — Мы будем говорить без свидетелей, потому что в случае чего я заявлю, что ни о чем с тобой не говорил. Некоторые из моих клиентов — вольноотпущенные — перед судом подтвердят, что в это время я был где-нибудь в другом месте.

Он усмехнулся, и все его притворное простодушие исчезло. Теперь он скорее напоминал волка в засаде. Но потом он успокаивающе похлопал меня по плечу:

— Но до этого не дойдет, потому что вскоре ситуация так или иначе разрешится. Я думаю, пришло время раскрыть карты и рассказать тебе о Юлии Цезаре. Это великий или, вернее, был великий человек, защитник и хранитель Рима. Но диктатура вскружила ему голову, и теперь он может послужить причиной гибели Рима. Ты видел его несколько раз и даже, говорят, беседовал с ним в Александрии. Он, конечно, произвел на тебя впечатление. Но теперь, после победы в Испании, изобилия почестей и титулов, Цезарь перестал ориентироваться в обстановке, утратил чувство меры и умение владеть собой — те республиканские добродетели, за которые мы все его уважали. Теперь он почти не снимает своей пурпурной мантии, позволяет чествовать себя как полубога, а недавно он даже заявил: «Республика — это ничто, всего лишь имя, без ощутимого облика».

Ты служишь при дворе в стране, где вот уже три тысячелетия правят цари. Поэтому ты, вероятно, даже не подозреваешь, каким гибельным это может оказаться для Рима, которым издавна управляли сенаторы и народ. Сенат как покорная собака прислушивается к словам своего господина. До недавних пор я тоже был с ними, я признаю это. То, что Цезарь собирается жениться на вашей царице, — это просто глупый слух, ни один разумный человек не поверит этому. Но что нашла в нем Клеопатра — он ведь на тридцать лет старше ее? Он использует женщин, как в театре используют гладиаторов. Каждую, кто ему понравится, он не стесняясь затаскивает в постель. Ему все равно, замужем она или нет. Хочешь услышать имена? Это прекрасная Постумия, замужем; совсем молодая Лоллия, замужем; немного полноватая, но соблазнительная Тертулла, жена сенатора Марка Красса. Он не побоялся даже овладеть Мусией, женой своего врага Гнея Помпея — а может, именно это и послужило причиной их вражды. Он до безумия увлекся Сервиллой, матерью сенатора Марка Брута, и подарил ей громадную жемчужину стоимостью в шесть миллионов сестерций. Брут с тех пор несколько настороженно относится к нашему диктатору. Еще имена? Я назову тебе только некоторые. Это темнокожая, но необычайно красивая царица Евное из Мавритании. Ее супруга из политических соображений вежливо удалили, когда Цезарь увлек ее к себе в палатку во время своей африканской кампании. Но, впрочем, довольно. Ведь Цезарь обращает внимание не только на женщин. Еще совсем молодым, во время своего первого военного похода, он забрался в постель к царю Никомеду. Слухи? Это все уже настолько общеизвестно, что наш великий, но, к сожалению, рано умерший поэт Гай Валерий Катулл[31], который вовсе не был противником Цезаря, сочинил в насмешку стихотворение. Хочешь послушать? Я немного его помню.

Довольно грубо — не правда ли? Но тогда в Риме подобные стихи рассказывали повсюду. Цезарь, как всегда, поступил очень умно: он удалил своего избранника из Рима, а Катулла простил и в знак примирения пригласил на симпосий. Ты спросишь, какое отношение все эти истории имеют к политике?

Давай остановимся на женщинах. Тут, видимо, наибольшее внимание привлекла к себе история с Клеопатрой. Заставляет задуматься тот факт, что Цезарь публично признал своим ее сына. Он мог бы сохранить это в тайне. Но когда такой человек, как Цезарь, делает что-то перед всем миром, с этим непременно связаны какие-то политические интересы. Я вижу твой вопросительный взгляд. Так вот, этому есть только одно подходящее объяснение: согласно его замыслам, Цезарион должен стать основателем династии. Он хотел бы жениться на Клеопатре по египетскому обычаю. Конечно, здесь это не считалось бы законным. Но тем не менее это был бы венец всей его жизни — Владыка мира! Диктатор Рима и всех его провинций, владыка Востока и Запада, включая Испанию, как формальный фараон также и владыка Юга до истоков Нила. Если они присоединят еще потом Каппадокию, Армению, Палестину, Нумидию и Мавританию, то им будет подвластен весь наш цивилизованный мир. И кто тогда сможет ему помешать надеть корону на свою лысую голову? Кто?

— Ты мог бы гордиться, что римлянин пошел так далеко, — возразил я.

Он покачал головой.

— Мы не желаем быть подданными одного царя, а хотим определять свою судьбу совместно с консулами, сенатом, патрициями, плебеями и римским народом. Цезарь должен с этим считаться, нравится это ему или нет. Во всяком случае, было бы неразумно не прислушаться сейчас к голосу народа. Можешь сообщить все это своей царице. Но имей в виду, что так считаю не только я, но и сенат с народом.

— Такое доверие — для меня большая честь, Квинтиллий…

Он поднял руки.

— Ты врач и друг дома. Ты можешь намекнуть своей царице, что, если Цезарь не станет умереннее, его вполне могут свергнуть. И тогда у нее не окажется здесь ни одного сторонника и Египет вскоре станет еще одной римской провинцией. Там уже стоят наготове три римских легиона.

— Они находятся под командованием Цезаря.

— Пока еще да, но ведь не навсегда.

Мне не удалось еще раз увидеть Клаудиу. К тому же я торопился поскорее сообщить царице все, что здесь услышал.

Я не стал называть никаких имен, тем более что половину из них сразу же забыл, упомянул только о царице Евное.

Она презрительно покачала головой:

— Меня совершенно не волнует, что там было у Цезаря с маленькой провинциальной правительницей. Меня, а не ее он вызвал в Рим, и не с Мавританией, а с Египтом он заключил договор о дружбе. Все это только мрачные наговоры его недоброжелателей. Если бы народ не любил его, разве стали бы устраивать в его честь театральные представления и гладиаторские бои? И почему же тогда сенат продлил его диктатуру на десять лет и осыпал его почестями? Передай своему Квинтиллию, пусть он рассказывает эти сказки своей дочке, а взрослых оставит в покое.

На этот раз политическая дальновидность оставила Клеопатру… Но это можно объяснить тем, что она жила в Риме довольно изолированно и общалась только с Цезарем и его друзьями.

Конечно, я был на стороне Клеопатры и испытывал к Квинтиллию что-то вроде презрения. К тому же мне казалось, что это как-то оправдывает то, что я его обманываю.

Я зашел к нему снова за два дня до его отъезда и сказал, что царица очень благодарна ему и как следует обдумает сложившуюся ситуацию. У меня была к нему одна просьба. Я почти каждый день бывал в городе на театральных представлениях, гладиаторских боях или конных состязаниях. И каждый раз мне приходилось уходить с них пораньше, потому что до Садов Цезаря ехать было довольно далеко. Нет ли у него в конторе какого-нибудь места, где можно было бы иногда переночевать. Я почти сразу пожалел о своей просьбе. Его лицо светилось дружелюбием и доброжелательностью.

— Ну конечно, Гиппо, у меня есть меняльная лавка в переулке за храмом Цереры. Там работает один из моих вольноотпущенных. Из предосторожности он запирает ее за" полчаса до захода солнца. Ночью там довольно спокойно. Каморка, конечно, убогая, но для сна подойдет.

Когда я рассказал об этом Клаудии, она звонко рассмеялась.

— В делах его никто и на сестерций не может обмануть, а тебе он позволил так его одурачить.

Мне стало неловко.

— Но откуда он мог бы узнать?..

— Меня проводит моя старая рабыня, — громко продолжала она, не обратив внимания на мой вопрос. — Она единственная, кому я могу довериться. Остальным я скажу, что переночевала у подруги — да, так и сделаем.

В Александрии солнце греет ровно и спокойно. Даже в июле и августе жару часто смягчает прохладный морской ветер. В Риме все иначе. Не успели утихнуть майские ливни, как на смену им пришел июньский зной. Утренний прохладный воздух очень быстро нагревался, так что наши первые любовные встречи были и в прямом смысле очень жаркими. Но что может помешать двум влюбленным?

Маленькая таверна за храмом Цереры действительно оказалась довольно убогой. Крохотная меняльная лавка выходила на улицу, за ней был узкий длинный проход, где стояла неопрятная кровать, рядом с ней кувшин с водой, на табуретке лежал какой-то прогорклый сыр и кусок заплесневевшего хлеба.

К счастью, я пришел немного пораньше, наполнил кувшин свежей водой из ближайшего фонтана, выбросил сыр и поправил дырявое покрывало. Впрочем, это почти ничего не изменило. При свете коптилки все вокруг казалось каким-то нереальным.

Вдруг скрипнула дверь, и в каморку тихонько проскользнула Клаудиа. Она сбросила укрывавший ее плащ и предстала передо мной совсем юной девушкой, задыхающейся и возбужденной. Стола и туника упали к ее ногам, и неверный свет коптилки, казалось, ласкал ее прекрасное тело. Одежды сами спали с меня, мы бросились на кровать и слились в объятии…

Когда Клаудиа разбудила меня, занимался рассвет. Мы наскоро уничтожили следы нашей бурной ночи. Снаружи Клаудиу уже нетерпеливо ожидала старая рабыня. Они исчезли в лабиринте переулков, а я побрел к конюшням возле моста Субликиус. Там я взял своего мула и в какой-то полудреме поехал вдоль Тибра к Садам Цезаря.

Там у фонтана я наткнулся на Птолемея, который состязался со своей стражей в стрельбе из лука. Он выглядел усталым и недовольным. Я поклонился — впрочем, не так низко, как Клеопатре. Перед этим призрачным правителем никто не склонялся слишком низко.

— Ваше величество, прости, что я мешаю, но у тебя нездоровый вид. Ты плохо себя чувствуешь?

— А, Олимп, личный врач моей благородной супруги.

Он всегда называл меня этим прежним именем и ясно

показывал, как недоверчиво относится к новому кругу друзей Клеопатры.

— Я не то что нездоров, я болен! Вот уже несколько дней у меня жар, но врач не знает, в чем дело.

Я ничего не сказал насчет его врача, который больше полагался на магию, а в современной медицине понимал не больше, чем какой-нибудь помощник лекаря.

— Если ты позволишь, я осмотрю тебя.

— Да, ты можешь это сделать? — язвительно спросил он. — Или тебе надо сначала спросить разрешения у моей светлейшей супруги?

— Надо ли мне это сделать?

— Ну, я не знаю, — неуверенно ответил он и сразу превратился в растерянного ребенка.

— Давай пойдем в дом.

У него действительно был жар, не очень, правда, сильный. Но при этом у него ничего не болело, и он жаловался только на постоянную усталость.

— У тебя просто малярия. Местные врачи советовали избегать тех районов города, которые лежат в низине, потому что там скапливается болотный воздух, вызывающий лихорадку. Но к тебе это не может иметь отношения — ты ведь никуда не выезжал из Садов Цезаря?

— Нет, только однажды, с милостивого позволения моей супруги. Антоний пригласил меня на симпосий в свой дом у Палатина — он устроил его только для мужчин, вот было здорово! Там я почувствовал, что я правитель Египта, а не просто какой-то довесок к моей супруге.

— Твой недуг называется тоска. Он вызван просто скукой. Когда мы вернемся в Александрию, ты снова будешь здоров.

Он поднялся.

— Если бы мы только вернулись! На меня возлагают надежды сторонники моего умершего брата. Они хотят, чтобы Египтом, как повелось издавна, правил царь. Конечно, вместе с супругой, но она стоит на втором месте. И поверь мне, Олимп, так и будет, если только мы уедем наконец из этого проклятого Рима.

— Ты не боишься, что я передам этот разговор царице?

Он хитро улыбнулся.

— Но как раз этого я и хочу! То, что я тебе сейчас сказал, она и так слышала от меня. Она мне даже не возражала, а только сказала: «Посмотрим».

— Да, из Александрии доходят плохие вести, — подтвердил Протарх, когда я заговорил с ним об этом. — Хотя Мардион еще контролирует положение, но существуют круги, которые поддерживают Птолемея — теперь, после его совершеннолетия. Правда, четырнадцатилетний мальчик во многом еще совсем ребенок, и им легко можно управлять. При Клеопатре его сторонникам вряд ли что-нибудь светит, поэтому они возлагают большие надежды на юного царя. Я посоветовал царице возвращаться в Египет, а Птолемея оставить здесь под присмотром Цезаря. Но она считает это полумерой и, кажется, ждет какого-то решения, о котором пока и мне ничего не говорит. В крайнем случае я поеду в Александрию, чтобы самому наблюдать за ситуацией.

Цезарь бывал у нас довольно часто, однажды он пришел даже вместе с Марком Антонием и Гаем Октавием. Но я как личный врач в этих встречах не участвовал и нимало не страдал от этого. Чем меньше теперь на меня обращали внимания, тем было лучше, потому что как раз в это время я был озабочен поисками удобной квартиры для нас с Клаудией. В хорошем районе они сдавались так дорого, что я решил делать вид, будто собираюсь купить квартиру, но прежде хотел бы пожить в ней несколько дней за небольшую плату. Таким образом я смог бы довольно часто менять квартиры — это было бы более безопасно.

Для начала я выбрал небольшую изысканно обставленную виллу в Викус Фабриции, недалеко от дома Клаудии, однако в таком районе, где ее никто не знал. Я никогда не расспрашивал ее, какие объяснения находит она для того, чтобы отлучиться из дому. По-моему, она не особенно соблюдала осторожность, так что даже постоянно занятый Квинтиллий в конце концов заметил бы нашу связь.

После нашей четвертой или пятой встречи на вилле я предложил сменить квартиру.

— Но ведь здесь так удобно! — капризно надула губки Клаудиа. — Пока Квинтиллий не уехал, я, конечно, не могу уходить из дома на ночь, но существуют тысячи отговорок, чтобы исчезнуть на несколько часов днем.

Тогда я сговорился с хозяином, что поживу у него «на пробу» десять дней и прибавил ему еще несколько динариев сверху. В Сады Цезаря я ездил через день, но там не особенно во мне нуждались.

Цезарь уехал в Испанию еще на два месяца. Когда он вернулся в конце лета, то не стал скрывать от сената и народа своих замыслов. Он хотел возвести храм Марса невиданной величины, где можно было бы разыгрывать морское сражение. Он планировал также создать латинские и греческие библиотеки и устроить большой театр у подножия Тарпейской скалы. Он собирался осушить Понтийские болота, вызывавшие лихорадку, провести дорогу через Апеннины от Адриатического моря до Тибра, расчистить от песчаных заносов гавань в Остии и прорыть канал через Коринфский перешеек — то, что намеревались сделать многие правители до него, но никому еще это не удалось.

Спустя некоторое время бдительный Протарх заметил мое отсутствие.

— Мне кажется, что с некоторых пор ты чаще бываешь в Риме, чем здесь. Это связано с какой-нибудь женщиной, или ты себя не щадишь, чтобы добыть для нашей царицы побольше сведений о настроениях в народе? — спросил он слегка насмешливо.

Я попытался отделаться ничего не значащим объяснением:

— И то и другое, досточтимый Протарх. Я познакомился с одной молодой вдовой, которая служит в доме у Сервилия. Ты знаешь: это старинный род патрициев. Женщина она очень разговорчивая, и таким образом я очень много узнаю. Судя по тому, что я слышу, положение Юлия Цезаря становится все более неблагоприятным.

— Тебе только так кажется, — хитро улыбнулся Протарх. — У тебя односторонние сведения. Из других источников мне известно прямо противоположное.

Я сам поразился тому, как легко я солгал. Конечно, род Сервилиев очень известен, но он так разветвлен, что вряд ли Протарх решит меня как-то проверить.

— Вообще же, тебя хотела видеть царица. Но дело не такое спешное. Она будет ожидать тебя завтра днем около четырех.

На следующий день я остался в Садах Цезаря. Я сгорал от любви и с беспокойством ждал встречи с царицей. В последнее время я видел ее редко и мне казалось даже, что она исключила меня из числа своих приближенных друзей. Впрочем, я был так влюблен, что меня это мало заботило. Я даже подумывал о том, чтобы оставить службу у Клеопатры и навсегда поселиться в Риме.

Царица встретила меня очень благосклонно и сама заговорила о наших отношениях:

— В последнее время тебе, вероятно, кажется, что царица рассердилась за что-то на своего врача и отдалила его от себя. Это совсем не так, дорогой Гиппо. Но сейчас положение таково, что нам приходится скрываться ото всех, даже от друзей. К Цезарю и его приближенным приковано всеобщее внимание, ничто не остается незамеченным. Нам постоянно приходится прибегать к хитрости и обману, потому что Рим, в отличие от Александрии, открытый город. То, что легко утаить в закрытом Брухейоне, в Риме быстро выходит на свет, потому что диктатор должен отчитываться перед народом и сенатом.

Ну а теперь о другом. Как человек, близкий Цезарю, как мать его сына я могу стать мишенью для отравленных стрел его врагов. Там, где не смогут поразить его, попытаются поразить меня. Не то чтобы я боялась, но было бы неразумно не предусмотреть этого. С тех пор как мы приехали, мне приходят подарки — как правило, от его сторонников, которые таким образом заискивают перед ним или пытаются извлечь для себя какие-нибудь выгоды. Один из секретарей Цезаря проверяет эти дары и устанавливает, от кого они получены. В последнее время мне присылают очень дорогие подарки: елей, изысканное вино или редкие кушанья. При этом отправитель иногда не назван или оказывается вымышленным. Я хочу, чтобы ты определил, не отравлены ли эти подношения.

— Но как я должен это сделать, царица?

— Очень просто: Цезарь прислал мне пятерых добровольцев. Это приговоренные к смерти преступники. Таким образом у них появляется возможность сохранить жизнь. Ты опробуешь на них эти подарки и по возможности установишь, что за яд в них использован.

Не сказать, чтобы меня очень порадовало это задание, особенно теперь, когда в Риме меня с нетерпением ожидала возлюбленная. Я отправил посыльного с сообщением, что в ближайшие дни не смогу увидеться с Клаудией, ибо дела требуют моего присутствия при дворе. Я строго наказал посыльному передать это известие только хозяйке дома. Мне не хотелось возбуждать недоверие Квинтиллия.

Трое из приговоренных были обычными жалкими бездельниками, которые по какому-то недоразумению оказались замешаны в тяжких преступлениях — убийстве, разбое, осквернении храма. В последнем случае смертью каралось любое преступление: как раскрашивание статуи бога, так и ограбление храма. Двое других были довольно знатными горожанами, но плебеями. Они совершили преступление против патрициев: один изнасиловал дочь какого-то сенатора, другой, повздорив с чьим-то богатым сынком, ударил его и случайно убил.

Мои познания о ядах были невелики и основывались на опыте, который я приобрел в Сиене: укусы ядовитых змей и скорпионов.

Местом проведения теперешнего печального эксперимента была выбрана какая-то кладовая, вырытая в одном из холмов за тенистой сосновой рощей. Осужденные сидели со связанными руками на полу, за каждым из них стоял стражник. Нам предстояло опробовать вино, инжир, вяленое мясо и проверить несколько видов елея.

Первую кружку благородного вина, вроде бы не вызывающего никаких подозрений, я предложил человеку средних лет, который держался очень спокойно и, видимо, совершенно случайно угодил в такой переплет. Печать на кувшине на вид была совершенно целой. На ней было вытеснено «698», таким образом, поскольку сейчас шел 708-й год, вину было десять лет. Я не представлял, как можно было ввести яд в сосуд, который был запечатан так плотно и так давно.

Тем временем другой осужденный разделся до пояса, чтобы опробовать различные сорта елея. При третьей пробе его кожа медленно покраснела. Он в испуге вытаращил глаза, начал стонать и жаловаться. Я приказал смыть отравленный елей вином, но это не помогло, и его увели. Увидев такое, остальные стали отказываться что-либо пробовать, и приходилось заставлять их силой. Однако все оканчивалось благополучно. Выбранный мной осужденный попробовал благородное вино и одобрительно причмокнул:

— Превосходное вино, из тех, что предназначено для царей или сенаторов.

Он выпил кружку и попросил наполнить ее вновь.

— Не лучше ли сначала немного подождать… — попытался я предостеречь его.

— Зачем? Со мной ведь ничего не случилось. И я смогу рассказывать потом, что пробовал вино, которое пьет Клеопатра.

Выпив третью кружку, он вдруг схватился руками за живот, подпрыгнул, упал на пол и изогнулся так, будто лежал на раскаленных углях. На губах его выступила кровавая пена, глаза закатились, и через несколько минут он умер.

Трое остальных преступников благополучно пережили испытание, смеялись, шутили и не выказывали никакого сострадания к своему собрату, только что умершему в мучениях на их глазах.

— Лучше бы я велел попробовать это вино вам, негодяи! — воскликнул я гневно.

— Нас ты не удостоил такой чести, — возразил мне тут же один из них. — Ты предпочел этого красавчика.

Я устыдился и вышел, ничего не ответив. До сих пор не знаю, что стало с тем несчастным, который опробовал елей. С этого времени царица отсылала все подарки назад, а продукты для ее стола доверенные люди закупали на рынках, не вызывающих подозрений. А немного спустя со мной произошло нечто, заставившее меня подумать, что фортуна повернулась ко мне спиной.

Владелец дома, который я снимал, вскоре заподозрил, что я просто использую его как дешевое место для свиданий. Этого он не мог стерпеть.

— Во имя Меркурия, покровителя всех плутов и мошенников! Многие пытались меня провести, но до такого еще никто не додумался. Спасибо, это для меня урок, но наши отношения будем на этом считать законченными.

Пока я искал новую квартиру, Клаудиа нашла новое место для наших встреч — безопасное и удобное, как нам показалось. Она велела послать за мной, объявив, что страдает от болей в области живота. «Какое-нибудь женское недомогание», — сказала она. Я попросил Квинтиллия быть рядом, потому что не хотел, чтобы меня в чем-нибудь заподозрили. Но добродушный и доверчивый тогда еще Квинтиллий только отмахнулся:

— Ты друг дома, Гиппо. К тому же личный врач Клеопатры стоит вне подозрений. Я вполне могу вас оставить…

И, не дожидаясь ответа, Квинтиллий вышел.

— Мне стыдно, — тихо сказал я, — он принимает меня как друга, а я… а мы…

— И ты ему еще сочувствуешь! — прошипела Клаудиа, взгляд ее перестал светиться любовью. — Он сам все это заварил, пусть теперь сам и расхлебывает!

Конечно, у Клаудии ничего не болело. Просто от одной из своих овдовевших подруг она узнала, что недалеко от Vicus Honoris есть небольшая купальня, где можно принимать лечебные ванны. Подруга рассказала, хихикая, что внутри есть также помещения и для других целей. Правда, цены там очень высокие, но зато можно чувствовать себя в полной безопасности.

Все оказалось именно так. Дом пропах травами и целебными грязями. Большинство приходивших сюда посетителей были озабочены только своим здоровьем, поэтому никого не удивляло, когда закутанная в покрывало женщина сходила с носилок и скрывалась в одной из задних ванных комнат.

Одну из этих дам звали Клаудиа, а в комнате ее ждал я. Цена была бессовестно высокой. Но за это хитрый владелец обещал максимум безопасности. В каждой такой специальной комнате была потайная дверь на улицу, а в углу на всякий случай стояла ванна, наполненная душистым травяным отваром.

Когда я сегодня вспоминаю о часах, проведенных с Клаудией, в нос мне всегда ударяет смесь ароматов тимьяна, лаванды, мяты и сосновой хвои.

На всякий случай мы предусмотрели план бегства. Если в дверь постучат четыре раза, Клаудиа тут же должна забраться в ванну, а я нажать на кнопку вверху на бронзовой раме зеркала. Тогда откроется узкая дверь в тесный темный проход, который ведет в чей-то заброшенный сад, а оттуда можно выйти в какой-то маленький переулочек с низенькими домами.

Впрочем, мы и так не упускали возможности использовать прекрасную травяную ванну и вовсю плескались и дурачились в ней.

Я до сих пор не могу понять, как могло произойти то, что случилось потом. Это был наш восьмой или десятый «банный день», когда снаружи вдруг четыре раза постучали. К сожалению, это произошло в тот момент, когда природа сильнее человеческого разума, когда не видишь и не слышишь ничего, и чувствуешь только страстное слияние с любимым телом.

Вместо второго предупредительного стука дверь распахнулась и в комнату ворвался разъяренный Квинтиллий в сопровождении двух солдат из городской милиции. Я спрыгнул с кровати. Квинтиллий набросил тогу на Клаудию и повел ее к выходу.

— Займитесь им хорошенько, — бросил он не оборачиваясь, — но он нужен нам живым.

Оба милиционера набросились на меня со своими деревянными дубинками. Один все норовил попасть мне в низ живота. Но я изо всех сил прикрывал руками свое мужское достоинство, так что большинство ударов приходилось на плечи, голову и грудь. Вскоре я потерял сознание от удара в висок, однако меня окатили холодной водой и быстро привели в чувство.

— Так не пойдёт, дружище, — ухмыльнулся один из истязателей, — хочешь легко отделаться. Мы свое дело знаем!

Другой громко засмеялся и обрушил град ударов на мою спину и ноги. Так как убивать меня все же было нельзя, то через некоторое время они прекратили избиение, вымыли свои окровавленные дубинки в благоухающей травами ванне, выволокли меня на улицу и бросили на спину мула, как какой-нибудь мешок. Тут я второй раз потерял сознание и пришел в себя уже только в темнице.

Тюрьма, где я оказался, находилась, видимо, где-то между Палатином и Большим Цирком. Из шуток надсмотрщиков я понял, что тех, кто был осужден на участие в гладиаторских боях или на схватку с животными, нужно было только перевести «через дорогу». С древних времен Рим не нуждался в палачах, потому что приговоренные к смерти умирали самыми разными способами, к удовольствию жадной до зрелищ толпы. Они погибали в сражениях с животными, потому что деревянная дубинка — ненадежное оружие против голодного льва; они изображали умирающих героев: Актеона, которого терзают собаки, Геркулеса, сжигаемого на погребальном костре, или Орфея, которого убивают вакханки. Некоторые становились гладиаторами, и тогда у них даже появлялся шанс выжить, если они убьют в поединке своего менее удачливого собрата по несчастью.

Квинтиллий рассказал властям следующую историю: врач Олимп, называемый Гиппократом, проник к нему в дом, заявив, что он может исцелить его дочь Клаудиллу. Постепенно он втерся в доверие домашних и убедил его жену Клаудиу, что от ее недомогания могут помочь лечебные ванны. Под предлогом, что хочет проверить правильность приготовления ванны, он проник в купальню и там попытался силой взять Клаудию. Владелец купальни услышал ее крики о помощи, вызвал милицию, и преступник был схвачен.

Видимо, Квинтиллий скрыл сначала, что я был личным врачом Клеопатры. Меня бросили в переполненную темницу, где в ужасной тесноте ожидали своей участи две или три дюжины несчастных — возможно, среди них были и невиновные. Я лежал там в ужасной грязи, тело мое и голова были разбиты, раны кровоточили. Мои соседи не ждали уже от жизни ничего, кроме ужасной, часто медленной и мучительной смерти, и вели себя соответствующим образом. Сильные вырывали из рук слабых заплесневелый хлеб, а с наступлением сумерек тесная камера превращалась в сумасшедший дом. Старшие насиловали младших, а тех, кто сопротивлялся, избивали, пока они не покорялись. Пока мою привлекательность портили раны, меня не трогали, но, как только они затянулись, пришла и моя очередь. Я не испытывал никакой ненависти, только бесконечный стыд и унижение, когда двое здоровенных парней схватили меня, а еще пять или шесть насели на меня сзади.

— О, — воскликнул один из них, — наконец-то можно что-то почувствовать. Все остальные задницы уже изъезжены и растянуты, как старый колесный обод.

Каждый день кого-нибудь уводили умирать в Большом Цирке на потеху толпе, и вместо него появлялись другие. Часы казались днями, а дни тянулись, точно недели. Я не знаю поэтому, как долго я пробыл в этом аду, прежде чем меня перевели в маленькую и даже довольно чистую камеру. Позже я узнал, что Протарх заметил мое долгое отсутствие, и так как он знал, что я часто бываю у Квинтиллия, то послал к нему узнать обо мне. Торговцу пришлось все рассказать, и таким образом из безвестного иностранца я превратился в политическую фигуру — ведь личный врач царицы, которая так тесно связана с Римом, это вам не кто-нибудь.

Цезарь, со своей стороны, добился, чтобы это происшествие не получило широкой огласки, потому что Квинтиллий был одним из самых влиятельных его противников. К тому же, как он сам признался мне позже, он просто не мог поверить в изнасилование. Он нанял мне опытного адвоката, которому ничего не стоило доказать, что Клаудиа и до меня много раз нарушала супружескую верность, и свидетелями этого может выступить половина Рима.

Когда этот адвокат пришел ко мне, я впервые узнал, в чем же меня обвиняют, и был просто ошарашен.

— Я изнасиловал Клаудиу? Но ведь это она приложила все усилия, чтобы сделать меня своим любовником. Еще в первый мой визит к ним она сама забралась ко мне под тунику, стоило только Квинтиллию выйти. Но как же мне быть?..

— Доказать это невозможно, — перебил меня адвокат, — но мы можем предъявить похожие случаи из жизни Клаудии и сделать из этого соответствующие выводы. В интересах обеих партий уладить это дело без суда. Наше римское право, в сущности, неплохая вещь, но не для тех, у кого нет поддержки. Тогда ты полностью во власти судей, а им тоже приказано не особенно церемониться с мелкими мошенниками, ведь театры и арены постоянно нуждаются в свежем человеческом мясе. Хороший адвокат наверняка защитит тебя от смертной казни — даже если ты убил своего отца или осквернил храм. Итак, Гиппократ, мужайся, через несколько дней я вытащу тебя отсюда.

Эти слова возродили меня к жизни. То, что я видел здесь до сих пор, заставило меня сильно усомниться в возможности выбраться отсюда живым, разве что на гладиаторскую арену или в Большой Цирк. Не все доживали до такого исхода: ежедневно от голода, насилия или других причин умирали два-три человека, которых, может быть, даже стоило назвать счастливцами.

Ужасные воспоминания об этой римской тюрьме продолжали преследовать меня в кошмарах и много лет спустя. И еще: по сей день я не могу посещать гладиаторские или звериные бои, потому что каждый раз думаю о том, что и сам чуть не стал их жертвой.

Когда мой адвокат все настойчивее стал разбирать личную жизнь Клаудии, а Цезарь намекнул Квинтиллию, что мог бы временно запретить торговлю зерном с Египтом, возникли предпосылки для компромисса. Мое дело было закрыто, а наказание мне следовало назначить в соответствии с египетскими законами. Таким образом я вновь был свободен и Протарх сразу же отчитал меня, как нашкодившего мальчишку.

— Разве не говорил я тебе с самого начала, что не следует связываться с Клаудией? Но когда член чешется, разум смолкает — не так ли?

Я не ожидал такой вульгарности от добропорядочного Протарха, но вынужден был только виновато кивнуть, поскольку он был совершенно прав.

Со страхом ждал я встречи с царицей. Но у Клеопатры, видимо, уже созрел какой-то план, потому что она отнеслась ко мне снисходительно и с сочувствием..

— Сам того не зная, ты сослужил нам хорошую службу. Этот случай ясно показал, что определенные круги почуяли выгодное дело и потеряли всякую осторожность. Теперь мы с Цезарем сможем дать им достойный отпор. Меня вовсе не удивляет то, что эта римская проститутка затащила тебя в постель. Ты молодой красивый мужчина и наверняка лучший любовник, чем старый Квинтиллий, который охотнее спит с мешком золота, чем с женой.

Я засмеялся облегченно, поблагодарил ее за сочувствие и, набравшись храбрости, спросил о том, какое наказание меня теперь ожидает. Тут она сделала строгое лицо, отчего на лбу ее появилось несколько мелких морщинок.

— А наказание я назначаю тебе следующее: ты и впредь будешь ежедневно продолжать знакомиться с Римом. При этом ты не будешь более вступать ни в какие отношения с римлянками, какое бы положение в обществе они ни занимали. Каждую ночь ты будешь проводить здесь, в Садах Цезаря. Твое дело прекращено. И тот, кто знает о нем, поостережется что-нибудь говорить, чтобы не рассердить Квинтиллия. Так что ты будешь, как и прежде, посещать театры, термы и библиотеки, регулярно ходить в сенат. Впрочем, до нашего возвращения домой осталось, вероятно, не так уж долго, но многое может измениться.

Это были пророческие слова, хотя сбылись они совсем не так, как мы этого ожидали.

Я попытаюсь коротко описать то, что привело к событию, случившемуся в мартовские дни в год 709-й от основания Рима.

Осознание переданных ему диктаторских полномочий постепенно делало умного и сдержанного Цезаря все более легкомысленным. Так, например, он принял как-то делегацию сената, сидя перед храмом Венеры Родительницы, что было воспринято как оскорбление. Немало врагов — по крайней мере среди патрициев — он нажил себе, когда в храме Венеры на новом форуме Юлия он повелел установить рядом со статуей богини любви позолоченную фигуру Клеопатры в человеческий рост. Конечно, это вызвало слухи о том, что он хочет жениться на египетской царице.

В последнюю осень своей жизни Цезарь был очень болен. Все знали, что он страдает эпилепсией. Однако это нисколько не вредило ему, потому что эта болезнь почиталась священной. Обычно он за несколько минут чувствовал приближение приступа и успевал вовремя удалиться. Но, кажется, эта болезнь сделала его невнимательным и беспечным, потому что он стал позволять такие вещи, которые еще год назад категорически запретил бы. Его отношение к сенату, который народ ненавидел, сделало его чрезвычайно популярным. Плебс чествовал его как своего героя, и он допускал это.

Когда на празднике Юпитера в середине января он возвращался домой в окружении ликующего народа, кто-то на его глазах увенчал одну из его статуй лавровым венком — знаком царского достоинства. Тотчас же двое из народных трибунов схватили того, кто это сделал, и сорвали венок. Вне себя от гнева, Цезарь отстранил обоих трибунов от должности и приказал сразу же отпустить этого человека. Сенат и убежденные республиканцы восприняли это как доказательство того, что Цезарь всерьез стремится стать царем. Цезарь ничего не возразил и тем сделал большую ошибку.

На последующих затем Луперкалиях один из консулов, желая подольститься к Цезарю, несколько раз пытался надеть на него царскую диадему. Однако тот со смехом противился этому и велел передать диадему в дар Юпитеру Капитолийскому. Но это уже не помогло — несчастье стало неотвратимо. Неизвестно, насколько это соответствовало действительности, но по Риму распространилось известие, что персов может победить только один царь — и это было на руку Цезарю, который собирался весной выступить в поход против парфян.

В февральские дни назревал заговор, но подготавливался он сверху, и в народе о нем ничего не знали.

Впоследствии говорили, что было множество предостерегающих предзнаменований. Правда, как подтвердил мне позже Антоний, все это не соответствует истине. Но даже если предзнаменования и были, — не такой человек был Юлий Цезарь, чтобы отказываться от своих планов.

Ничто не могло бы помешать ему пойти в сенат в этот день 15 марта — разве что его болезнь. Но как раз в этот день он почувствовал себя лучше и в пять часов дня вышел из дома. По дороге кто-то тайком сунул ему список участников заговора — до сих пор неизвестно, кто это сделал. Но Цезарь подумал, что это обычное прошение, и решил просмотреть его вместе с другими бумагами дома на досуге. Говорят, что гадание по внутренностям жертвенных животных также предсказывало в этот день что-то неблагоприятное — но это уж доказать невозможно.

Утверждают, что знаменитый прорицатель того времени Спуринна в этот день также предостерегал Цезаря, чтобы он не ходил в сенат. Но известно, что он делал это и раньше. Спуринна встретил Цезаря у входа в курию. И когда тот сказал, что вот сегодня пятнадцатое, а с ним ничего не случилось, Спуринна взглянул на него укоризненно и заметил: «Но ведь день еще не кончился».

Я пришел пораньше, и смотритель, как всегда, наморщив лоб, долго изучал мой пропуск. При этом я заметил, что это заседание проводится не в старой курии на Форуме, а в, большом зале театра Помпея — видимо для того, чтобы вместить всех, кто хотел присутствовать при появлении Цезаря. Мне удалось занять на скамье довольно удобное место, так что я ясно видел выражение лица Юлия Цезаря, когда он вошел в курию. У меня не было никаких видений, но мной овладело вдруг какое-то странное чувство нереальности: как будто я сижу в театре, а на сцене происходит что-то непостижимое и загадочное.

Цезарь сел. Его худое, изборожденное морщинами лицо выражало собранность, доброжелательность и вместе с тем некоторое пресыщение, как будто он хотел сказать: «Все это: мне наскучило, кончайте же скорей, ведь есть дела поважнее». На заседании присутствовали в основном самые известные сенаторы.

К Цезарю подошел вечный проситель Кимбер Тиллий и о чем-то спросил его. Цезарь покачал головой и отмахнулся правой рукой: видимо, ответ был отрицательным. Тогда Тиллий, как будто в гневе, схватил его за плечи. Цезарь громко воскликнул: «Это насилие!» По залу пронесся какой-то ропот. Далее все произошло так быстро, что едва можно было уследить. Кто-то сзади ударил Цезаря кинжалом, и две дюжины мужчин набросились на него. Он без звука рухнул на пол, голова его была чем-то прикрыта, тога в кровавых пятнах. В том, что он упал к подножию статуи Помпея, многие увидели перст судьбы.

Потом началось нечто невообразимое. Все ринулись к выходу, многие из сенаторов были полумертвыми от страха. Я тоже поспешил выбраться из этого хаоса. У меня не было ни малейших сомнений в том, что Цезарь мертв. Но все же, опасаясь принести недостоверные известия, я притаился за колонной и подождал, пока не пришли несколько рабов, чтобы унести тело. Они положили Цезаря на носилки. Теперь видна была его голова с полуоткрытыми глазами на бледном, забрызганном кровью лице. Одна рука бессильно свесилась и покачивалась в такт торопливым шагам рабов. Глядя на это бессильное покачивание, я не смог сдержать слез. Только что это был властелин половины мира — и вот уже мертвое тело, кусок мяса, ничем не отличающийся от тех, что ежедневно дюжинами выносят из Цирка и сбрасывают в Тибр. Конечно, с диктатором этого не произойдет. Но не все ли равно мертвому телу — вознесется оно вверх с душистым дымом костра или волны Тибра вынесут его в море, где его сожрут хищные рыбы.

Рим встревоженно бурлил, на каждом углу взволнованные толпы громко обсуждали это событие. Я изо всех сил подгонял моего мула. Но, как оказалось, я был не первым, кто принес царице это ужасное известие.

Клеопатра была потрясена, однако оставалась спокойной и деловитой, как будто ей просто сообщили о смерти какого-то старого сенатора. Она велела нам взять с собой только самое необходимое и сказала, что судьба Египта зависит теперь от того, насколько быстро мы исчезнем. В сущности, это было бегство, но происходило оно очень организованно, без паники и проволочек.

Тогда Клеопатра уже знала то, что сообщила нам только позже: согласно завещанию Цезаря, его наследником был объявлен Гай Октавий. Цезарь завещал ему три четверти своего состояния и даже усыновил его. С этих пор в официальных документах он именовал себя Гай Юлий Цезарь, сын божественного Цезаря. Теперь он был на пути к Риму, и Клеопатра понимала, что отныне из ее тайного врага, который всегда был противником политики Цезаря в Египте, он превратился в явного. Хотя Марк Антоний ничего не унаследовал по завещанию, но в последний год он был назначен консулом вместе с Цезарем и таким образом держал в своих руках ключи от власти. Ясно было, что в будущем это должно было привести к жестокой борьбе между Антонием и Октавием. Вряд ли богатый Египет сможет избежать участия в этой распре. Клеопатра открыто сказала нам, что должна выбрать, чью сторону примет, но для этого надо подождать развития событий. Мы отчетливо услышали, как Протарх заметил в ответ:

— Если я чего-то и не одобряю, царица, так именно этого решения.

— Ах, Протарх, — ответила она со своей очаровательной, пленительной улыбкой, — я происхожу из рода божественных царей, и моя советница Исида уверена, что мне не следует ничего опасаться — так же, как и вам.

По тому, как она это произнесла, видно было, что эти слова были сказаны не просто так, а выражали ее твердое убеждение.

Через три-четыре дня наше судно было готово к отплытию. Из Рима доносились угрозы в наш адрес и в адрес Цезариона, двухлетнего сына Цезаря. Сейчас нельзя было и думать о том, чтобы объявить его законным наследником. Царица понимала, что ей надо подождать момента, когда она сможет оспорить завещание у преемников Цезаря.

Все это было более чем ясно, и, я думаю, задержись мы еще на несколько дней, наши дома в Садах Цезаря просто подожгли бы.

Эти два месяца до смерти Цезаря — январь и февраль — были необычайно холодными, поэтому многие из наших придворных были больны. Все мы чувствовали себя не особенно хорошо и радовались, что отправляемся наконец в обратный путь. Царь Птолемей серьезно простудился в эту зиму. Приступы лихорадки, от которых он страдал еще летом, теперь стали гораздо сильнее. Я всерьез опасался за его жизнь.

Когда во время нашего плавания я решил поговорить об этом с царицей, она отослала всех, так что мы остались вдвоем.

— Я хотела бы поговорить с тобой о том, что касается всего Египта, но должно остаться в тайне. Ты пришел, чтобы выразить мне свое беспокойство о здоровье моего супруга. Знай же, что я разделяю его, но мое беспокойство иного рода. Садись, Гиппо, — указала она на скамейку у подножия своего большого, привинченного к полу кресла. — Нам предстоит долгий разговор.

Я сел. Снаружи доносились пронзительные крики ка-ких-то морских птиц. На море было легкое волнение, и корабль покачивало.

— Море неспокойно, — сказала Клеопатра, — но в такое время года в этом нет ничего необычного. А теперь пусть наши мысли так же быстро, как эти птицы, перенесутся в Александрию. Ты знаешь, что я все время поддерживала связь с Мардионом и что в августе туда отправлялся на несколько дней Протарх. Известия приходят неутешительные. В последнем сообщении уже говорится о перевороте, который готовится после прибытия нашего флота. Определенные круги, враждебно настроенные к Риму, хотят, чтобы Птолемей правил один. Об этом можно было бы говорить, если бы он был старше, опытнее и крепче здоровьем. Но ничего этого нет. При нем Египет скоро падет к ногам римлян, как спелый плод, тем более что Цезарь мертв, и мы не знаем, будут ли его наследники соблюдать заключенные договора. Короче, дорогой Гиппо, если Птолемей прибудет в Александрию живым, возникнет угроза гражданской войны.

Она помолчала, чтобы эти слова дошли до меня должным образом.

— Но кто же может помешать ему прибыть в Александрию живым? — спросил я, все еще ни о чем не подозревая.

— Мы оба сделаем это, Гиппократ. Я попрошу тебя прервать его жизнь, а ты найдешь подходящее средство,1 чтобы сделать это безболезненно. Он ведь и так болен, и, пока мы доплывем до Александрии, эта болезнь вполне может привести к смерти. Его сторонники будут сетовать и причитать, с плачем сопроводят его к Семе, похоронят там и отвлекутся. Таким образом мы сможем предотвратить гражданскую войну и я стану управлять "Египтом вместе с моим сыном Птолемеем Цезарем.

— Этого я не могу, царица. Перед алтарями Сохмет и Асклепия я присягал на верность клятве Гиппократа. В ней говорится, что я никому, даже по его просьбе, не стану давать яд или советовать что-нибудь по этому поводу. Я прошу тебя, царица, освободить меня от этой обязанности.

На лице ее мелькнула печальная улыбка.

— Ты не нарушишь своей клятвы, Олимп Гиппократ, потому что спасешь столько людей, сколько, может быть, не всякий врач может спасти за свою жизнь. Речь ведь идет не только о тебе, мне или Птолемее. Речь идет о миллионах жителей Александрии и Египта. Сотни из них, а может быть, даже тысячи, обречены на смерть, если Птолемей останется жив. Ты можешь взглянуть на все это по-другому. Представь себе Египет как гигантский организм, у которого начал гнить какой-нибудь незначительный член, например палец. Воспаление может перекинуться на кисть, руку и охватить потом все тело. Но этого можно легко избежать, если врач вовремя отсечет палец.

— Ты полагаешь… ты полагаешь, восстание неминуемо, если…

Клеопатра подняла руку и позвонила в серебряный колокольчик.

— Позовите Протарха! — приказала она слуге.

Верховный визирь вошел, поклонился и вопросительно

взглянул на царицу.

— Протарх, расскажи нашему Гиппократу о твоем пребывании в Александрии, можешь говорить обо всем открыто.

— Нашему Мардиону старались не мешать в его правлении, чтобы он ни о чем не догадался. Но ему удалось перехватить двух шпионов, и таким образом он узнал о готовящемся перевороте. Ядро заговорщиков составляют члены бывшего регентского совета Птолемея Тринадцатого. Эти господа вовсе не отказались от своих первоначальных замыслов и только ждали, пока младший брат достигнет совершеннолетия. По имеющимся у Мардиона сведениям, число их сторонников все более возрастает, так, например, за них может выступить часть греков в Александрии. Совершенно уверенно можно утверждать, что назревает гражданская война. Последствия ее непредсказуемы, но Мардион считает, что по сравнению с ней война с римлянами покажется простой перебранкой.

— Хорошо, Протарх, благодарю. Ты можешь идти.

Она требовательно посмотрела на меня.

— Спаси жизнь, Гиппо, спаси жизнь — ты можешь это сделать!

— Почему ты не поручишь это какому-нибудь другому врачу?

:—Потому что ты мой друг, а только друзей можно просить о чем-нибудь подобном. Другому врачу мне придется: приказывать. А многие считают, что они вправе чего-то требовать от человека, отдающего такие приказания. Ты ничего не получишь за это — ни денег, ни новой должности, только мою благодарность. И помни: для моих друзей я сделаю все, так же как и для моих врагов — чтобы их уничтожить.

Странным образом именно эти слова убедили меня. Конечно, если бы она приказала мне, я бы послушался. Но она хотела не этого. Так что я ухватился за мысль спасти свою страну от кровопролития и позднее не имел оснований усомниться в правильности такого решения. То, что сообщил Протарх, соответствовало действительности — назревал кровавый переворот. Конечно, можно сказать, что я нарушил клятву Гиппократа, — но ведь во имя высшей цели. Я и сейчас убежден в этом, и этот поступок не тяготит мою совесть, хотя я и не люблю о нем вспоминать.

Нужно было устроить так, чтобы Птолемей умер незадолго до прибытия в Александрию и мертвое тело недолго бы находилось на борту.

Нам предстояло еще несколько дней пути, так что можно было все спокойно обдумать. Я решил, что лучше всего использовать меконий. В сделанных мной в Остии записях значилось, что доза в один скрипул (1,14 г) является смертельной для взрослого человека. Это вещество имеет очень резкий горьковатый вкус и очень плохо растворяется в вине или воде. После целого ряда неудачных попыток мне удалось подмешать его в необходимом количестве в горячий медовый напиток.

Когда я сегодня вспоминаю об этом, то, несмотря на все доводы рассудка, на душе у меня становится тяжело. Но тогда я был совершенно спокоен, как будто приготавливал обычное лекарство.

За день до предполагаемого прибытия я обследовал юного царя. Он страдал от морской болезни, со всеми ее обычными симптомами, почти не мог спать, а приступы малярии еще усилились. Птолемей беспокойно ворочался на своем ложе и тихо стонал.

— Его величество страдает от постоянной дурноты и совсем потерял сон, — шепотом сообщил его личный слуга.

Я кивнул.

— Поэтому я приготовил лекарство, чтобы, когда мы завтра прибудем, царь был свежим и отдохнувшим.

Птолемей был миловидным юношей, правда, немного изнеженным и полноватым. Несколько месяцев назад он открыл, что его фаллос годится не только для отливания воды. Поэтому все свое время он проводил с любимой рабыней, которая сидела сейчас на корточках у его кровати. Я отослал ее, но она вместе со слугой и двумя телохранителями осталась в дверях, наблюдая, как я наливаю лекарство.

Эту рабыню звали Ирас, ее привезли из Сирии, и она была искусным парикмахером. Во время своего последнего визита Антоний подарил ее Клеопатре. Таким образом, эта милая веселая девушка служила обоим: царице своими руками, а царю своим лоном. Клеопатра очень ценила ее, но не возражала против того, чтобы она услаждала ее брата в постели. До тех пор, пока он не требовал власти, она охотно позволяла ему такие удовольствия.

Я сделал крошечный глоток и предложил попробовать также слуге.

— От него наступает некоторая усталость, но ведь это же снотворное, — сказал я улыбаясь.

По стенам и потолку каюты танцевали пурпурные отблески заходящего солнца. Море было теперь спокойным, и судно едва продвигалось. Я присел на кровать и протянул кубок.

— Прекрасное снотворное, царь. Когда завтра мы достигнем берега, от твоей морской болезни не останется и следа.

Он приподнялся.

— Подай же его, Гиппо, я весь высох, как старый сандал.

Он хотел взять кубок, но рука его дрожала так сильно,

что я испугался, как бы он не расплескал содержимое.

— Я помогу, царь, — сказал я успокаивающе и поднес кубок к его губам. Он с жадностью выпил, и я промокнул ему губы салфеткой.

— На вкус неплохо. Я пробовал лекарства, которые были гораздо более горькими.

«Смертельный напиток тоже может быть сладким», — подумал я.

Птолемей снова лег.

— Меня почти не тошнит, — сказал он, — ты неплохой врач, Гиппократ. Почему ты не давал мне этого лекарства раньше?

— Я должен был сначала приготовить его, ваше величество.

Он ничего не ответил и закрыл глаза.

Я повернулся к остальным:

— Теперь дайте его величеству спокойно поспать, чтобы завтра, когда мы прибудем, он был отдохнувшим. — Я повернулся к рабыне: — Особенно это касается тебя.

— Да, господин, — прошептала она, тихонько засмеявшись.

Около полуночи меня разбудил один из телохранителей. Птолемея:

— Скорее, скорее — царь как-то странно хрипит…

Мы оказались у его ложа почти одновременно: Клеопатра,

Протарх и я. Птолемей с трудом вздохнул последний раз, затем тело его слегка вытянулось, а голова откинулась набок.

Я осмотрел его.

— Видимо, это произошло от малярии. Никто еще не умирал от морской болезни, даже если бы захотел. Он слишком долго болел, тело его совсем ослабело.

— Мой дорогой супруг мертв, — прошептала Клеопатра, воздев руки, — народ скорбит о нем.

Потом она вышла — с радостью и облегчением, как я подозреваю.

На следующий день вдали показался Фарос, который, как будто огромный палец, указывал нам путь в гавань. Клеопатра велела поднять траурный флаг. Возможно, кое-кто из сторонников Птолемея решил, что это умерла Клеопатра, однако они не долго оставались в заблуждении. Протарх разослал дюжину глашатаев, которые должны были объявить, что царь Птолемей XIV Филопатор отошел к Осирису, и приказал установить сорокадневный траур.

Клеопатра просто поблагодарила меня и сказала, что я поступил как друг, и она этого никогда не забудет.

Пока бальзамировали тело мертвого царя, Клеопатра вместе с друзьями обследовала Сему, чтобы выбрать место для гробницы. Это царское кладбище было заложено еще Птолемеем Вторым, когда он велел перенести сюда из Мемфиса тело Александра Великого. Чтобы предотвратить разрушающее воздействие грунтовых вод, Сема была расположена на гряде холмов и защищена еще земляной насыпью. Вокруг нее располагались гробницы знати, храмы, жертвенники, так что постепенно Сема превратилась в отдельный район города. Внутри, вокруг могилы Александра, рядами тянулись гробницы Птолемеев. Их было уже пять или шесть дюжин, потому что здесь лежали не только цари и их жены, но и их рано умершие дети и другие родственники.

Еще прежде, чем я осмелился высказать просьбу посмотреть могилу Александра, царица сама заговорила об этом:

— Хотя мои предки ввели обычай, по которому увидеть гробницу могут только лица знатного происхождения, но вы, мои друзья, для меня ближе всех царей в мире.

Саркофаг Александра был установлен в восьмиугольном, покрытом куполом помещении, по стенам которого были изображены двенадцать подвигов Геракла, причем по облику этот герой напоминал Александра Великого. Он покоился в хрустальном саркофаге, который, однако, был не особенно прозрачен. Сквозь легкую дымку можно было увидеть завернутое в пурпурную царскую мантию тело, лицо, закрытое покрывалом, золотые латы мерцали на груди, в центре их отчетливо было изображено солнце.

Стоит ли мне сказать здесь о том, что скрыла Клеопатра? Я чту историческую правду и хотел бы заметить, что всего за пятьдесят лет до того, как мы его увидели, этот саркофаг был из чистого золота. Птолемей XI Александр, постоянно нуждавшийся в деньгах, велел переплавить его и заменить хрустальным. Этот царь, кроме того, убил Беренику III, свою мачеху и соправительницу. Но народ так любил ее, что александрийцы вытащили его из дворца и убили. Царица, видимо, предпочла не рассказывать нам об этих бесславных событиях.

Глава 10

Александрийцы всегда принимали живое участие во всем, что касалось царского дома. О погребении было объявлено заранее. Торжественная процессия должна была проследовать из Брухейона к Семе, городу мертвых. По пути траурное шествие должно было отклониться на восток и пройти через несколько населенных кварталов.

Мумия покоилась в позолоченном и богато расписанном саркофаге, который несли двенадцать юных жрецов. За ними следовали живые изображения или символы египетских и александрийских богов. Несли статую в человеческий рост, изображавшую бородатого Сераписа с Цербером у ног, Исиду и Нефтиду представляли храмовые танцовщицы, а Гора, Анубиса и Птаха — переодетые жрецы. Улицы оглашались пронзительными криками плакальщиц, музыканты Серапей-она наигрывали ритуальные мелодии, а у ворот в Сему я вновь увидел мою Натаки, которая танцевала с таким отрешенным видом, что и на себя была не похожа.

Церемонию «Отверзания уст» производил верховный жрец храма Птаха из Мемфиса, который, как и прежде, считался первым жрецом в Дельте — хотя это и не нравилось Серапейону. Этот магический обряд сообщает мумии новую жизненную силу и состоит из множества отдельных действий. Я назову только самые важные из них: приносится очистительная жертва, мумию окуривают фимиамом и помазывают елеем, затем по саркофагу проводят пером и касаются лица теслом, — кроме того, забивают ягненка и благословляют саркофаг его правой передней ногой, что должно придать умершему новую телесную силу.

Вся церемония погребения продолжалась бесконечно долго, но все же к вечеру завершилась. Саркофаг опустили в гробницу под приветственные крики толпы:

— Да живет Осирис Птолемей!

— Да живет он в радости миллионы и миллионы лет!

— Да воскреснет он вновь, подобно Осирису!

— Да поплывет он по небу в солнечной ладье Ра!

Тут меня все же охватило сожаление, что этот молодой

человек умер так рано, и я от всего сердца пожелал ему обрести новую жизнь в новом, лучшем мире.

Потом внезапно возникла новая проблема, правда, не такая большая. Клеопатре все больше нравилась ее новая служанка. Она не только искусно обращалась с волосами, но была еще прилежной, умной и умела держать язык за зубами. Даже строгая Шармион подружилась с этой веселой малышкой и по-матерински опекала и учила ее.

В одном из доверительных разговоров Клеопатра сказала:

— Я хотела бы, чтобы Ирас всегда была рядом со мной — но не только потому, что я ее очень ценю, есть причина и поважней. Если она беременна от Птолемея, то я первой должна узнать об этом, чтобы принять соответствующие меры. Нельзя, чтобы стало известно, что она носит под сердцем ребенка моего брата, ребенка, которого не должно быть. Тогда вновь возродятся надежды сторонников Птолемея, а я хочу предотвратить это. Есть только две возможности: я велю убить девушку или объясню ей, что она не должна рожать этого ребенка, если хочет спасти свою жизнь. Так как я ее очень ценю, то склоняюсь ко второй возможности. Ты что-то хочешь сказать, Протарх?

— Только то, что я согласен с тобой, царица!

Теперь мы действовали вместе. Мне следовало найти

надежное средство, а царица должна была пока рассказать Ирас о том, что ей предстоит.

Я никогда раньше не сталкивался с подобными случаями и решил узнать об этом в мусейоне. Мне удалось разыскать среди врачей специалиста по женским болезням, но ведь о том, что меня интересует, нельзя было спрашивать открыто. Я вспомнил, как отец говорил мне, что любое средство, которое применяют для усиления схваток, если роды слишком медленные, может вызвать также преждевременные схватки и роды или смерть ребенка.

Я представился личным врачом царицы, в ответ на что мой собеседник осведомился, не являюсь ли я также преподавателем?

— Да, — ответил я, — но мои многочисленные обязанности при дворе не позволяют мне уделять преподаванию много времени.

Затем я скромно и с достоинством попросил совета.

— Знаете, конечно, личный врач царицы необязательно должен присутствовать при родах, но, если все же это случится, мне хотелось бы знать, что предпринять, если схватки будут недостаточно сильными.

Врач прочел мне какую-то длинную запутанную лекцию, процитировал целый ряд противоречивших друг другу авторов, но так и не сказал ничего существенного. Мне пришлось несколько раз возвращать его к интересующему меня вопросу, пока я наконец не узнал то, что хотел. Он назвал несколько средств, однако их было очень трудно получить и, кроме того, они были довольно опасны. Таким образом, осталось два испытанных и сравнительно безопасных средства: пророщенное отравленное зерно пшеницы, ржи и ячменя — для орального применения или впрыскивание, во влагалище масла можжевельника. Я подробно записал оба этих способа и приобрел оба средства тут же в мусейоне, где была лучшая лекарственная лавка во всей Александрии.

В Брухейоне мне сообщили, что Ирас уже ждет меня. Она, как и Шармион, жила в непосредственной близости от царицы, в одном из небольших покоев, предназначенных для ее ближайших слуг. Во взгляде ее больших черных глаз сквозили одновременно испуг и упрямство, а ее маленькое красивое, слегка полноватое тело тревожно вздрагивало. В волнении она села, потом встала, подошла к окну, затем к двери. Я попытался успокоить ее:

— Царица уже объяснила тебе, почему не должен родиться этот ребенок. Ты ведь ее личная служанка и привлекаешь столько же внимания, как и какое-нибудь государственное лицо. При дворе всем известно, что в последний месяц ты была любовницей умершего царя. Ты не можешь, как какая-нибудь рабыня на кухне, незаметно родить этого ребенка где-нибудь в уголке. О твоей беременности всем станет известно. Отпрыска Птолемея с нетерпением ждут сотни, если не тысячи противников нашей царицы, и не только в Александрии. Конечно, плохо, если это девочка, но гораздо хуже и опасней будет, если ты родишь мальчика, Птолемея Пятнадцатого. Но тут ведь ничего нельзя предсказать.

— Обо всем этом царица уже сказала мне, — прошипела она, — и сделала это гораздо лучше и деликатнее, чем ты, грубый чурбан. Я уже знаю, что должна избавиться от ребенка, так давай лучше поговорим о том, что предстоит для этого сделать.

Я дал ей три тщательно отмеренных дозы отравленного зерна, решив обойтись пока без масла можжевельника. Когда начались преждевременные схватки, очень болезненные, царица послала за опытной повитухой. Только на следующий день я узнал, что должна была родиться девочка.

Ирас, которая до этого смотрела на меня как на врага, теперь быстро изменила свое отношение ко мне и стала даже слегка кокетничать — думаю, тогда еще просто из желания подурачиться. Трудно представить себе большее различие, чем между ней и Шармион. Высокая, сероглазая, спокойная и молчаливая македонянка была полной противоположностью этой маленькой, пухленькой, живой, черноглазой сирийке, которая была очень разговорчивой, но никогда — и за это она до конца оставалась любимой служанкой Клеопатры, — никогда не выдавала тайн своей госпожи.

Итак, у нашей царицы появились условия для спокойного и долгого правления. Но предстояло уладить еще две проблемы: одну — внутреннюю и одну — внешнеполитическую. Последняя так и осталась неразрешенной до самой смерти Клеопатры, а первую оказалось довольно легко разрешить. Те, кто полагали, будто сторонники Птолемея XIV успокоятся после его смерти, сильно ошибались. Вскоре поползли слухи о том, что царица устранила своего брата, чтобы потом вступить в сговор с Римом и добыть трон для Цезариона. Те, кто распространял эти слухи, были не особенно осторожны, так что шпионам Клеопатры вскоре удалось выйти на трех самых важных из них. Они сразу же были схвачены за государственную измену и оскорбление ее величества. Конечно, было бы очень легко потихоньку убить их в тюрьме, но Клеопатра настаивала на открытом процессе.

Двое из обвиняемых во всем сознались, третий долго запирался, но ежедневные порции палочных ударов заставили его стать сговорчивее. На всех заседаниях суда я выступал как свидетель, однако царица подготовила для меня и еще одну роль. Но сначала был вынесен приговор. Конечно, он звучал не иначе как «смерть через сожжение заживо» — обычное наказание для серьезных преступлений против царского величества.

После оглашения приговора я выступил перед судом, объяснив, что должен сделать это, чтобы защитить свою врачебную честь. Во время заседаний на меня много раз указывали как на возможного исполнителя, поскольку было бы логично предположить, что царица для устранения своего брата и супруга использовала личного врача. Судьи, предупрежденные обо всем, охотно подыгрывали мне в этом спектакле.

— Господа судьи, я хотел бы назвать четырех свидетелей, которые могут подтвердить, что в тот вечер перед смертью царя Птолемея я ни на минуту не оставался с ним наедине и дал ему только безвредное снотворное. Это могут засвидетельствовать оба его телохранителя, рабыня Ирас, а также личный слуга царя.

На следующий день эти четверо бодро произнесли перед судом то, что должны были сказать. При этом им даже не пришлось лгать. Телохранитель подтвердил, кроме того, что я сделал «изрядный глоток» снотворного. Слово «изрядный» было, пожалуй, единственным преувеличением и неправдой.

Затем я попросил смягчения приговора, потому что, если, бы обвиняемые услышали этих четырех свидетелей раньше, они, вероятно, не стали бы распространять такие бессмысленные подозрения. Суд, получивший указание от царицы, заменил смертный приговор десятью годами принудительных работ на строительстве храма в Стране Тростника, в Верхнем Египте.

Весть о таком милосердии скоро разнеслась повсюду, вызвав любовь и симпатию к царице, хотя некоторые и считали, что она проявила излишнюю мягкость и снисходительность.

Время от времени в царском дворце собирался «Малый Совет», на котором обсуждались внутренние вопросы, в основном касающиеся жизни двора или положения в Александрии. В них принимали участие люди, наиболее приближенные к царице: Протарх, Мардион, неизменные Шармион и Ирас, несколько высокопоставленных придворных и я.

В отличие от этого, «Большой дворцовый Совет» был скорее торжественным мероприятием, в котором участвовало от сорока до шестидесяти человек. На нем обсуждались важные политические вопросы и принимались решения. Но все они сначала рассматривались в узком кругу.

В эти дни самым важным был вопрос, на чьей стороне должен выступить Египет — на стороне убийц Цезаря или на стороне его друзей и наследников.

— Я не знаю, кто из них победит, — как и никто не знает об этом. Но для меня как для матери единственного сына Цезаря есть только один путь: я должна поддержать его друзей и тех, кто мстит за него. Сейчас в Египте находятся четыре его легиона, и я пошлю их на помощь тому, кто будет преследовать Брута, Кассия и всех остальных до тех пор, пока они не поплатятся за свое злодеяние.

В тот момент таким человеком был Корнелий Долабелла. Сразу после смерти Цезаря он выступил на стороне его врагов, но затем перешел в лагерь Антония. Теперь этот Долабелла пытался остановить и уничтожить Кассия в Сирии. К нему и отправила Клеопатра эти четыре легиона. К сожалению, это было не самое удачное решение: Долабелла был разбит и покончил с собой, а его войска перешли на сторону Кассия. Узнав об этом, царица отозвала назад флот, который также послала было в поддержку Долабелле. Мы опасались, что теперь Кассий обратит свои взоры к богатому Египту, ведь ему нужны были деньги, чтобы продолжать борьбу. Обстановка складывалась для нас не лучшим образом, тем более что все зависимые от Рима клиентальные княжества на Востоке поддерживали Брута и Кассия. Клеопатра опасалась за свой трон и всерьез обдумывала, не стоит ли ей из политических соображений тоже перейти на их сторону. Однако, узнав, что Серапион, ее наместник на Кипре, объединившись с ее сестрой Арсиноей, которая все еще жила в Эфесе, хотят свергнуть ее и возвести на трон Арсиною, она отказалась от своего плана и решила немного выждать.

Когда Кассий настоятельно потребовал от Клеопатры, чтобы она направила ему в поддержку денег, войско и корабли, она велела ответить ему, что убийца Цезаря заслуживает только одного — смерти. Вскоре на весах судьбы перевесила чаша другой стороны. Друзья Цезаря наконец стали более благоразумными, оставили свои споры и образовали против Брута и Кассия триумвират из Марка Антония, Октавия и Лепида. Последнего, впрочем, можно было и не считать, ибо он был слишком ненадежен и слаб характером, но двое других были полны решимости заставить убийц Цезаря сложить оружие.

Клеопатра, которая всегда относилась к Октавию с недоверием, пересилила свою неприязнь и собрала им в поддержку довольно значительный флот. Неожиданно для всех, командование этими судами она приняла на себя.

Мы отплыли из Александрии при благоприятной погоде и направились к Южной Адриатике, где должны были соединиться с кораблями Октавия и Антония. Это было в апреле или мае. Обычно в это время море довольно спокойно. Но в этот раз все было иначе. Едва мы удалились от берега миль на пять, как налетел сильный ураган. Не было времени даже спустить паруса на нашей триреме. Буря свирепствовала так, что мне показалось, будто с неба протянулся кулак, чтобы быстро разнести в щепки наш флот. Быстрее других опомнился капитан флагманского корабля, на котором находились Клеопатра и ее друзья. Он приказал рубить главную мачту и, подгоняя гребцов ударами кнута, добился того, что спустя немного времени мы добрались до спасительного берега. Две трети нашего флота затонуло, погибло большинство моряков.

Клеопатра так расстроилась из-за этой неудачи, что тяжело заболела, и только через две недели мне удалось снова поставить ее на ноги с помощью диеты и мягких, успокаивающих лекарств. Вообще за все время, пока я был личным врачом царицы, это был единственный случай, когда она серьезно заболела. Клеопатра сразу отдала приказание о постройке нового флота, но, прежде чем он был готов, Брут и Кассий были разбиты в двух решающих битвах при Филиппах в Македонии. Вскоре убийцы Цезаря один за другим покончили с собой.

Клеопатра торжествовала.

— Теперь мы на стороне победителей, и речь идет только о том, смогут ли Октавий и Антоний и дальше действовать сообща. Месть сладка, скоро это почувствуют и Серапион с Арсиноей. Эти двое выбрали не ту лошадь, но мы не будем слишком торопиться. Гиппо, я хотела бы еще поговорить с тобой кое о чем.

В этом не было ничего необычного, она часто просила меня оказать услугу ее друзьям или придворным, если дело касалось лекарств или врачебной помощи.

— Нет, Гиппо, мне нужен не врач и не лекарство, а твоя помощь в одном очень щекотливом деле. Как я уже говорила, несколько дней назад я получила известие о том, что убит Антипатр, наместник римлян в Иудее и Галилее. Прежде чем римляне назначат его преемника, я хотела бы заявить о своих правах на эти области. Со времен Птолемея Пятого Египту принадлежали вся Палестина и часть Сирии. Позже он потерял их из-за политических неудач. Мы — друзья и союзники римлян, и для них ничего не изменится, если наместником там стану я. Теперь же на эти области претендует Ирод, старший сын Антипатраа. Я хочу сделать ему предложение, а ты передашь его — в совершенной тайне. Если я подниму этот вопрос открыто, в Риме сразу же насторожатся. Посмотри на этого Ирода и попытайся выведать его намерения. Если он умен, он примет мое предложение.

Она замолчала. Я ждал более точного объяснения, но его не последовало.

— Могу я задать вопрос, царица?

— Смелее, Гиппо, мы ведь одни!

— Как звучит твое предложение, которое мне предстоит передать? Или это должно остаться тайной, и я отдам только запечатанный свиток?

Она улыбаясь покачала головой.

— Ты вообще ничего не будешь передавать, потому что существует опасность, что тебя задержат на границе и обыщут твой багаж. Ты получишь только табличку с моей печатью — в подтверждение того, что ты путешествуешь по моему поручению. Мое предложение ты передашь Ироду на словах. Оно гласит: «Клеопатра, царица Египта и Кипра, предлагает тебе, Ирод, сын Антипатраа, объединить с Египтом земли Идумеи, Иудеи и Галилеи, как повелось издавна. Я назначу тебя там моим постоянным наместником и сама буду платить дань моим римским союзникам. В случае, если ты принимаешь мое предложение, я буду просить согласия на него у триумвиров Гая Октавия и Марка Антония. Мой посол Олимп уполномочен передать мне твой ответ на словах». Ты сможешь запомнить этот текст?

— Я запишу его и выучу. В качестве посла я снова превращаюсь в Олимпа?

Она пожала плечами.

— Просто это звучит весомее. При имени Гиппократ на ум приходят лекарства и болезни. И вот еще что: путешествовать ты будешь в одиночку — так легче остаться незамеченным, Тебя будет сопровождать только один слуга.

Чтобы ты мог доказать, что путешествуешь по моему поручению, тебе нужно какое-то объяснение. Ты можешь говорить, что должен купить бальзам из Иерихона, конечно, для меня лично и, разумеется, самого лучшего качества.

Каждый, кто имел дело с лекарствами и благовониями, конечно, знает об этом легендарном бальзаме. Его лучшие сорта ценятся вдвое дороже серебра, и римляне облагают большими налогами торговлю этим ценным веществом.

Кроме того, царица поручила мне приобрести в Иерусалиме подходящий подарок для Ирода. Для этого я должен был обратиться к египетскому торговцу посудой — человеку, который вот уже много лет представляет в этом городе разнообразные интересы нашей страны.

При прощании Ирас опечалилась так, будто я отправлялся на казнь.

— Ах, Гиппо, ты уезжаешь в чужую, дикую страну и оставляешь меня тут совсем одну! Милый друг, что мне делать без тебя? Я буду каждый день приносить богам жертву за твое благополучное возвращение.

Я не мог поверить своим ушам и теперь взглянул на Ирас совсем по-новому. Неужели я ей действительно так дорог? Она нравилась мне — и даже очень, но в тот момент меня волновали совсем иные мысли. Я не сомневался, что справлюсь с этим поручением. В те времена я был еще очень молод, жаждал приключений и был рад предстоящему занимательному путешествию в древнюю страну, когда-то принадлежавшую Египту. Но, видимо, я ожидал слишком многого, потому что поначалу это путешествие меня разочаровало.

Один из парусников флота Клеопатры через два дня доставил меня в Рафию, город на границе Египта и Идумеи, откуда, собственно, и происходил Ирод. Он был арабом, а не евреем, однако несколько поколений назад жители Идумеи приняли — хотя и не совсем добровольно — иудейскую веру.

Иудеем был также и мой попутчик Салмо, родом из Иерусалима. Собственно говоря, его звали Шеломо, а греки переделали это в Саломон.

— Но, — сказал он, представляясь мне, — имя этого мудрого правителя всегда казалось мне слишком длинным, праздничным и торжественным. Так что зови меня, как все, — Салмо.

Он прибыл в Александрию три года назад, вместе с войском, которое прислал Антипатр, и осел здесь, как и многие другие евреи. Со временем он обзавелся семьей и теперь служил младшим офицером в царских войсках. Клеопатра дала мне в провожатые одного из иерусалимских евреев, чтобы мне легче было там ориентироваться. Салмо был высоким худощавым мужчиной, как почти все евреи, он умел читать и писать и очень хорошо знал историю своего народа. Без него уже на границе в Рафии меня ожидали бы большие трудности, потому что иудейские сборщики податей, видимо, превосходят всех прочих по навязчивой тщательности и дотошности расспросов.

Почему я путешествую по поручению царицы, а не заведу собственное дело? Какое количество бальзама я намерен купить и как собираюсь его перевозить? Только по суше? Или также на корабле, и если да, то из какой гавани? Каким образом собираюсь я оплатить товар? Золото? Серебро? Или обмен на другой товар? Или и то и другое? Если да, то в какой пропорции?

Они перерыли наш багаж сверху донизу, но Салмо шепотом приказал мне не мешать им. Потом он в цветистых выражениях похвалил старание и усердие служащих, представился евреем на службе у египетской царицы и — я даже не заметил, как — сунул этим господам несколько кусочков серебра. Мы получили папирус с печатью — что-то вроде пропуска, который подтверждал, что мы официально проверенные путешественники и едем по своим делам.

Так что мы спокойно поехали на своих мулах дальше вдоль берега, переночевали в древнем городе Аскалоне и у Асдода свернули на восток, в направлении Иерусалима.

В Аскалоне Салмо обнаружил недалеко от гавани увеселительное заведение с девочками, но когда мы хотели войти туда, еще в передней на нас пахнуло таким ужасным запахом, что мы поскорей выбежали обратно.

— Наверное, это лупанарий для моряков, которые за долгое плавание так изголодались по женщинам, что им ничего не может помешать.

Вместо этого мы завернули в трактир и пробовали там местное вино, пока языки наши не начали совсем заплетаться.

По пути Салмо рассказывал мне историю народа Израиля, сократив пять книг Моисея до удобных историй, однако на Антипатре и его сыновьях он остановился подробней. «Потому что, — сказал он, — если ты не будешь этого знать, господин, в Иерусалиме тебя не воспримут всерьез, и царица с таким же успехом могла бы послать вместо тебя какого-нибудь мула».

Я поднял руку, собираясь наказать его за дерзость, но он смеясь увернулся.

— Нельзя бить свободного еврея, даже за безобидную шутку.

Мне ничего не оставалось, как тоже рассмеяться и пообещать исправиться.

Мы прибыли в Иерусалим в начале мая, где-то между пессахом и праздником недели. Как оказалось, Ирода не было в городе: он отправился куда-то в Азию на встречу со своим другом Антонием, к которому после смерти Брута и Кассия с согласия Октавиана перешли римские восточные провинции. Он отправился, так сказать, с инспекцией, намереваясь посетить все важнейшие города подвластной ему обширной области. Вряд ли нам имело смысл последовать за ним, ведь никто не знал, где именно пребывает сейчас Марк Антоний и где должна была произойти его встреча с Иродом. Ожидали, что Ирод вернется месяца через два, а до тех пор мне следовало терпеливо ждать его в Иерусалиме.

Теперь мое поручение представилось мне довольно бессмысленным. Ирод, видимо, был не прочь возобновить былую дружбу с Антонием, а в это время я должен переманить его от Рима и представить в выгодном свете союз с Египтом.

У меня оставалась единственная надежда на то, что вспыльчивый и надменный Ирод поссорится с Антонием, и тогда это предложение покажется ему достойным внимания. При этом вовсе не понадобится обманывать римлян, потому что договор с Клеопатрой будет касаться только Египта и Палестины. Рим при этом ничего не теряет, но царица восстанавливает прежние границы государства. Я не стал больше ломать себе голову. У меня было поручение, которое я должен был выполнить, хотя, откровенно говоря, я немного побаивался этого жестокого араба. Подобные тираны иногда выражают свой ответ тем, что велят изувечить или убить послов.

От Салмо мне в это время проку было немного, потому что почти каждый день он под каким-нибудь важным предлогом просил его отпустить. Сначала это были многочисленные члены его большой семьи, которых он должен был навестить, потом — друзья, а кроме того, он просто хотел походить и прислушаться, что нового говорят о политике. Тогдашний Иерусалим не очень меня впечатлил, может быть, потому, что я прибыл из Египта, где немало было больших городов и старше, и красивее его. Тому, кто, как я, знал Фивы, Мемфис и Александрию, не особенно понравился бы этот город с кривыми улочками и узкими вонючими переулками. Храмы, разрушенные вавилонянами, тоже не являли собой прекрасного зрелища, видимо, их восстанавливали только по необходимости. Говорят, при Ироде город стал совсем другим, но об этом мне ничего не известно.

Я чувствовал себя здесь немного потерянным, по-арамейски я ни слова не понимал. Правда, общаться я мог с помощью греческого: этот язык понимали в лавках покрупнее и им владели все образованные люди.

Салмо нашел для нас две комнаты на одном постоялом дворе недалеко от дворца Хасмонеев. В Нижнем Городе, у так называемых Мусорных ворот, он обнаружил также довольно чистый лупанарий. «Приятное разнообразие среди этой неизменности», — подумал я и пошутил:

— Ну теперь я действительно должен пойти в Иерусалим, чтобы переспать с какой-нибудь еврейкой, хотя их и в Александрии немало.

На лице Салмо вновь появилась его обычная дерзкая ухмылка, к которой я уже успел привыкнуть.

— Закон здесь запрещает иудейкам проституцию. Ты можешь найти там девушек из Сирии, Месопотамии, Азии, Эллады… Но если ты хочешь лечь в постель с иудейкой, тебе придется жениться на ней или подцепить какую-нибудь вдову — это для иностранца не так-то просто.

В последние дни я стал замечать, что Салмо выглядит каким-то растерянным и затравленным, не отпускает больше никаких шуточек и часто настороженно выглядывает в окошко.

— Что, обесчестил какую-нибудь девушку и боишься теперь ее отца и братьев? — пошутил я.

Но он даже не улыбнулся.

— Нет, это совсем другое…

Вскоре я все же узнал, в чем дело. Однажды утром, еще до того, как мне удалось предпринять поход в лупанарий, ко мне пришли двое солдат из городской стражи и спросили, состоит ли у меня на службе Иона бен Наум. Я ответил, что нет и что моего слугу зовут Саломон, или Салмо. Тогда они попросили меня пройти с ними, чтобы опознать этого человека.

Убежденный в том, что произошла какая-то ошибка, я проследовал за ними в городскую тюрьму — мрачное здание на севере Верхнего Города. То, что лежало там скорчившись на полу на гнилой соломе, мало походило на моего слугу Салмо. Стражники грубо рванули его кверху, и я увидел разбитое лицо с одним закрытым и одним наполовину приоткрытым глазом. Губы его опухли и потрескались, нос был сломан в двух местах, подбородок в крови.

— Салмо? — спросил я дрожащим голосом.

Из распухших губ вырвался какой-то неясный хрип, но я все же узнал его по волосам и по одежде.

— Это действительно мой слуга Салмо, но почему он…

— Сейчас ты это узнаешь!

Их начальник говорил на ломаном греческом. Не то чтобы он был недружелюбен, но в его действиях сквозила такая скука и равнодушие, что понятно было: ему ежедневно приходится сталкиваться с подобными делами.

Меня привели в здание суда, которое находилось неподалеку от дворца Хасмонеев. Спустя примерно полчаса появился какой-то молодой усердный чиновник, видимо что-то вроде следователя, и начал расспрашивать меня. Сначала он хотел знать все обо мне, и я продолжал изображать из себя торговца — надеюсь, убедительно. Да, я здесь по пути в Иерихон, захотел остановиться на несколько дней, чтобы посмотреть знаменитый Иерусалим и дать возможность моему слуге навестить друзей и родственников. Табличка с царской печатью, кажется, не особенно его впечатлила — похоже, он счел ее фальшивой. Затем я должен был сообщить ему все, что знаю о Салмо, — это было совсем немного. Чиновник кивнул.

— Я тебе верю. Но Иона — так в действительности зовут твоего слугу, это выяснилось, когда его хорошенько допросили, — скрыл от тебя важную часть своей жизни. Прежде чем он стал солдатом и принял имя Саломон, он принадлежал к шайке разбойников пресловутого Эцехии. Он один из немногих, кому удалось уйти от суда. Это следует исправить. Впрочем, все дальнейшее тебя не касается. Иона бен Наум долго значился в розыскных списках. К сожалению, он был так неосторожен, что решил вновь встретиться со своими родственниками и старыми друзьями. Так как Ирод и первосвященник Гиркан сейчас в отъезде, рассмотрение этого дела мы отложим до их возвращения.

— Могу ли я сделать что-нибудь для Салмо, то есть для Ионы? Он был мне хорошим слугой, и я хотел бы…

— Ирод уже на пути к Иерусалиму. Вероятно, он прибудет на следующей неделе. Если хочешь, подожди его, но ты ничем не сможешь помочь Ионе.

Я проклинал мое поручение и всей душой стремился назад в Александрию, назад в Брухейон, где каждый меня знает и где я пользуюсь большим уважением как личный врач царицы. Здесь я всего лишь какой-то нежелательный иностранец, язычник, вызывающий отвращение у иудеев. То, что я почитаю моих богов скорее по традиции, чем по велению сердца, не имело здесь никакого значения. Многие ученые греки древности в своих сочинениях говорили не о богах, а о божестве. Вера иудеев в единого Бога привлекала меня, хотя их связанные с этим правила и обычаи казались мне скорее отталкивающими. Вся их религия представляла собой нагромождение заповедей и запретов, из которых только немногие можно было как-то разумно объяснить.

Когда я в каком-то трактире потребовал кружку молока, хозяин почти лишился чувств и только растерянно кивнул на мою тарелку с колбасой. Ладно, к этому я привык, но с какой стати от меня, иностранца и язычника, требовать соблюдения Субботы — с этим я никак не мог согласиться. Снова и снова я невольно нарушал эту заповедь, и каждый раз получал предупреждение — будь я иудеем, меня бы высекли на переднем дворе храма, как происходило каждую неделю по нескольку раз с мелкими нарушителями закона.

Я очень беспокоился о моем слуге Салмо. Может быть, они убьют его там в тюрьме. Судя по тому, как он выглядел, он вполне мог умереть и от ран. Когда я попытался узнать что-нибудь о нем, мне ответили, что меня своевременно известят. О чем? Этого они не сказали.

Настало время позаботиться о подарке для Ирода и его брата. Египетский торговец внимательно изучил выданное мне царицей удостоверение и со вздохом сказал:

— Ирод любит роскошь и обладает хорошим вкусом. Так что подарок должен быть дорогим и изысканным. Я посмотрю.

Он достал мне золотой столовый прибор для смешивания вина с водой: два прекрасных кувшина, украшенных изысканной резьбой и четыре таких же бокала. Из уважения к иудейским традициям, выгравированный орнамент изображал различные элементы растений, а ни в коем случае не людей или животных.

Ирод и его брат Фасаил возвратились из Азии в июне. Прибытие их было обставлено чрезвычайно пышно. В этот день не было и намека на непопулярность Ирода. На всем пути его следования улицы были заполнены ликующими толпами. Правда, где-то на заднем плане я замечал и людей, лица которых не выражали особенного восторга, но ведь известно, что пятерых громко кричащих людей во всем квартале слышно, а целую сотню молчащих совсем незаметно. Вокруг было много людей, говоривших по-гречески, так что я уже в первые часы услышал, что привезли с собой Ирод и Фасаил от Антония: титул правителей. Он назначил их обоих тетрархами Иудеи, они получали власть над Идумеей, Иудеей, Галилеей и Самарией. Правда, для Фасаила этот титул не имел особого смысла: все знали, что он является лишь тенью своего брата, и сам он считал это совершенно справедливым.

Я не рассчитывал на аудиенцию в ближайшее время, но, видимо, на этот раз печать царицы все же возымела свое действие. Спустя четыре дня после возвращения Ирод принял меня в своем доме. Я заранее попросил знакомого торговца, чтобы он передал мой подарок через час после начала аудиенции. При въезде Ирода в город я в общем-то и не увидел его, теперь же он предстал передо мной, приветливо улыбающийся, и легким кивком ответил на мой глубокий поклон.

— Я приветствую тебя, Олимп из Александрии, и хотел бы извиниться, что заставил тебя так долго ждать.

Это был человек, о котором говорили, что он погубил себя, войдя в историю. Он был строен, среднего роста, хорошего сложения. На бронзовом от загара лице с правильными чертами выделялись миндалевидные глаза и высокий гладкий лоб. Щеки и подбородок скрывала лишь короткая черная бородка. Это было необычно для высокопоставленного иудейского сановника: здесь вокруг все были бородачами. Возможно, этим он хотел подчеркнуть, что он не иудей. Этот человек излучал силу и достоинство. Взгляд его был спокоен и тверд, но при этом странно пуст, может быть, оттого, что зрачки были совершенно незаметны в черноте его глаз. Он протянул руку и спросил:

— Где послание твоей царицы?

Все смотрели на меня с любопытством: Ирод, оба чиновника позади него и даже телохранитель у двери.

— Согласно воле царицы, я должен передать его устно и, если ты позволишь, без свидетелей.

Он оглядел меня, делая вид, что раздумывает.

— Хорошо, я согласен. Может быть, мне стоит позвать моего брата, тетрарха Фасаила. Но нет, не надо, я потом все ему сообщу.

Я сказал все, что следовало, и, учитывая положение дел, был готов к тому, что Ирод высокомерно высмеет это. Но я плохо его знал. Он с вежливым вниманием выслушал меня спокойно и до конца.

— Это надо обдумать, Олимп, — сказал он. — Очень заманчивое предложение: объединить наши земли, так чтобы они находились под властью одного правителя — досточтимой царицы Клеопатры, — разумеется, с согласия Рима и под защитой его оружия. Я стал бы тогда проконсулом Иудеи, — заранее можно сказать, что Рим согласится с этим, — а это не намного меньше, чем тетрарх. Однако, дорогой Олимп, пока твоя царица обдумывала это решение, колесо истории уже повернулось дальше — не без нашего участия, конечно, но — позволь мне такое сравнение — мы при этом приложили разве что мизинчик.

Он приветливо улыбнулся, с готовностью изображая человека, которого фортуна неожиданно одарила своими милостями.

— Как ты знаешь, мой уважаемый отец, наместник Антипатр, после смерти Цезаря выступил в поддержку претора Кассия, и мы, его сыновья, соответственно тоже. Но ведь каждый может заблуждаться. Теперь мы исправили свою ошибку, и несмотря на ревностные старания синедриона очернить нас перед Антонием, первосвященник Гиркан был настолько умен, что предложил назначить тетрархами меня и Фасаила.

Он улыбаясь воздел руки, будто это безмерно поразило его. Я дерзко поинтересовался:

— То, что члены синедриона не особенно умны, они доказали уже своим приговором против тебя. Все в стране были рады избавлению от этого произвола разбойников, но вместо заслуженной благодарности тебе пришлось покинуть страну. Ты тоже признаешь за ними право на заблуждение?

Казалось, его вовсе не смутил мой несколько неподобающий вопрос.

— Я признаю это право за отдельным человеком, а не за собранием из семидесяти одного мужчины. Они могли бы посовещаться и прислушаться не к глупцам, а к наиболее умным из них. Ну, там видно будет.

При последних словах лицо его изменилось: из-под спокойной вежливой маски на мгновение проглянула хищная волчья морда с оскаленными клыками и сверкающими глазами. Мне послышалось даже легкое угрожающее рычание, или мне это только показалось?

Он снова приветливо улыбнулся.

— Таков мой ответ, Олимп. А теперь я тоже возьму на себя роль посла и передам тебе известие от Марка Антония. Он приглашает твою царицу, досточтимую Клеопатру, провести лето в Тарсе, на Киликии. Так как Цезарь теперь мертв, необходимо вновь обсудить отношения между Римом и Египтом. Твоей царице предстоит нелегкое дело, но с ее тонким политическим чутьем она наверняка найдет верное решение.

Это было сказано очень вежливо, но его черные как ночь глаза подозрительно сверкнули. Что в них мелькнуло — ирония? А может быть, радость или даже злорадство? Я не знаю. Возможно, удовлетворение от того, что его зерно надежно упрятано в амбарах, в то время как Клеопатре вновь предстоит бороться за свою страну. К счастью, появление посыльного избавило меня от ответа.

Ирод искренне обрадовался подарку. Его лицо просияло, и он в изысканных словах выразил свою благодарность и похвалу. Я решил воспользоваться этим благоприятным моментом.

— Смею ли я просить тебя, правитель?

— Смелее, не стесняйся! Мне было бы приятно оказать любезность послу ее величества.

Я в нескольких словах рассказал о судьбе моего слуги Салмо, не очень надеясь, правда, что смогу что-нибудь сделать для него. Ирод выслушал меня с невозмутимым видом.

— Теперь он сидит или, вернее, лежит в городской тюрьме и ждет приговора. Однако синедрион не хотел ничего предпринимать до твоего возвращения.

— Это очень мудро с его стороны, очень мудро. Я очень рад, Олимп, что могу оказать тебе эту небольшую услугу. Иона бен Наум, который зовется теперь Саломоном, решил исправиться и поступил в солдаты на службу к моему отцу. Как тетрарх Иудеи я могу помиловать его еще до вынесения приговора, и я сделаю это теперь же. Саломон может быть свободен уже сегодня.

Прежде чем я смог как подобает выразить свою благодарность, в зал вошел человек, поразительно похожий на Ирода, но все его черты были несколько мягче. Стройного Ирода с его узким красивым лицом можно было уподобить разящему мечу, в то время как Фасаила — ибо это был он — следовало сравнить скорее с затупленным ножом. Он был ниже, полнее, лицо его было несколько шире, а карие глаза излучали мягкость и благодушие.

— Фасаил!

Ирод сердечно обнял брата и представил меня ему. Затем он в нескольких словах изложил цель моего приезда и упомянул также о случае с моим слугой. Фасаил слушал, кивая головой.

— Ты, как всегда, поступил правильно, я сам не мог бы сделать лучше.

Лицо Ирода просияло от удовольствия, как будто он с нетерпением ожидал согласия старшего брата.

Затем меня милостиво отпустили. Я получил в подарок красный, красиво расшитый кошель с двадцатью четырьмя ауреями, а царице преподнесли десять кувшинов превосходного иерихонского бальзама. На одной стороне новеньких золотых монет была отчеканена голова Антония, а на другой — богиня победы Виктория с лавровым венком и пальмовой ветвью. «Если усматривать в этом подарке некоторую политическую подоплеку, — подумал я, — то она довольно мирная, потому что Виктория с пальмовой ветвью символизирует миролюбивую, готовую к переговорам победительницу».

Ирод сдержал свое слово. Салмо вернулся через два дня. Он был очень слаб и весь изранен. У него был выбит глаз и сломано два или три ребра. Но, несмотря на это, он пытался шутить, хотя и не совсем удачно:

— Вообще-то я уже готов был оказаться на кресте, а не под твоим крылышком…

Что-то удержало меня от того, чтобы предстать его единственным спасителем, так что я сказал:

— По поводу назначения Ирода и Фасаила тетрархами была объявлена амнистия, и ты как раз под нее попал.

— Амнистия? — взглянул он на меня с сомнением. — Это совсем не похоже на Ирода, и я что-то не заметил, чтобы еще кого-то отпустили.

— Конечно, во время аудиенции я называл твое имя и напомнил, что со слугой посла нельзя обращаться как с каким-нибудь подлым разбойником. Я упомянул также, что ты был солдатом у Антипатра — ну, и все это вместе…

— Солдатом! Теперь это все прошло! Одноглазый уже не может хорошо управляться с луком, копьем или мечом. Мне, видимо, придется стать поденщиком. Во всяком случае, я благодарен тебе за то, что остался в живых, и попытаюсь как-нибудь доказать это на деле.

У меня возникла идея.

— Послушай, Салмо, — воскликнул я, — это очень легко сделать. Хочешь быть моим слугой? Для этого достаточно будет и одного глаза. Тогда тебе не придется становиться поденщиком, и ты сможешь и дальше кормить семью. Я научу тебя всему, что должен уметь помощник врача. Это интересная и ответственная работа.

— Ты доверишь мне это?

На его разбитом, израненном лице промелькнуло что-то вроде отчаяния и страха. Мне стало жаль его, и я почувствовал, что почти полюбил его за время нашего путешествия.

— Да, — твердо сказал я, — и это, и многое другое. А теперь давай поскорее собираться в обратный путь.

Впрочем, до этого мне предстояло еще побывать на помолвке Ирода и хасмонейской принцессы Мариамны. Она была внучкой первосвященника Гиркана, и Ирод хотел таким образом породниться со старинным, уважаемым в Иудее родом. Хотя тетрарх еще был женат на Дорис, матери своего сына Антипатра, однако эта Дорис уже стала для него не важна и вскоре должна была получить отставку. Его сын Антипатр, названный в честь отца Ирода, терял при этом право первородства и становился незаконнорожденным.

По поводу помолвки было устроено пышное празднество, на котором Ирод впервые предстал как правитель, в цветном, необычайно пышном облачении. Маленькая стройная Мариамна была молчалива и скрывала свое лицо под покрывалом. Распорядитель передвигал ее то туда, то сюда, точно куклу. Невесте было всего одиннадцать, так что свадьба должна была состояться только через несколько лет.

Обрадованный, что теперь наконец-то можно ехать, я вернулся на постоялый двор и приказал Салмо раздобыть для нас трех хороших мулов. Но не успел он вернуться, как явился посыльный от Ирода и передал мне письмо из Александрии. Оно было скреплено двумя печатями: Клеопатры и Протарха.

«Олимпу, Нашему послу в Иерусалиме… Наша милостивая повелительница, царица Клеопатра, отправляется в августе в Таре по приглашению славного, одержавшего много побед полководца Марка Антония. Царица предлагает тебе отправиться туда сразу из Иерусалима, чтобы заранее засвидетельствовать императору наше глубокое уважение, и подготовить все к прибытию царицы».

Итак, Марк Антоний носил теперь титул императора, который присваивали полководцу, одержавшему много важных побед.

Текст был написан по-гречески, но внизу было несколько строк на египетском:

«Присмотрись к Антонию и постарайся разведать его намерения. К.»

Прочитав послание, я спросил себя, не было ли оно прежде открыто в доме Ирода. Впрочем, это, кажется, было уже не важно.

Когда Салмо вернулся с мулами, я хлопнул его по плечу и сказал нарочито бодрым голосом:

— Твоей семье придется еще немного подождать: судьба в образе нашей царицы направляет наш путь на север, а не на юг. Мы оправляемся в Таре, столицу Киликии.

Он воспринял это известие спокойно.

—Жена и так вряд ли меня ждет, да и не такое уж это далекое путешествие. Вот только неплохо было бы послать им немного денег.

Я вытащил кошель с ауреями и протянул ему пять золотых.

— Подарок Ирода послу и его слуге. Наш египетский торговец может все устроить. Но скажи ему, чтобы он направил деньги во дворец, а не сразу твоей семье. Чиновники там надежные и передадут их твоей жене.

Мы отправились из Иерусалима в Тир, древний портовый и торговый город, а оттуда на небольшом паруснике отплыли в Таре, который, против ожиданий, был расположен несколько в глубине страны, на реке Кидн. Парусник доставил нас в маленький речной порт, где было очень оживленно, и суда толпились, как овцы в загоне. Оттуда мы на лодке добрались до города.

Марк Антоний занимал древний дворец сатрапов и властителей Киликии. В дворцовом квартале царило оживленное движение, как в Риме между Форумом Романорум и Форумом Боариум, и повсюду слышалась разноязыкая речь.

Марк Антоний принял меня уже на следующий день.

С приездом Марка Антония сонный Таре оживился. Все постоялые дворы — и хорошие и плохие — были переполнены. Однако Салмо удалось разыскать на рынке еврейского торговца вином, который за хорошую плату предоставил нам комнату на несколько дней.

Евреи жили в Тарсе в отдельном квартале, в котором были две синагоги, несколько школ, бани и кошерные лавки. Я снова с удовольствием отметил, что этот народ очень любит чистоту и — в противоположность свободным грекам — даже среди богатых людей у них считается зазорным не владеть никаким ремеслом.

В доме торговца вином мы немного отдохнули с дороги, а потом разыскали баню и основательно вымылись. На следующий день я отправил Салмо с письмом во дворец, к императору Марку Антонию.

«Олимп, чрезвычайный посол ее величества царицы Клеопатры, почтительнейше просит о краткой аудиенции».

Я был готов к тому, что ответа придется ждать несколько недель и никак не предполагал, что буду принят уже на следующий день. Сегодня я знаю, что тогда Египет был для Антония первоочередной проблемой, потому что часть сенаторов в Риме выступала за его немедленный захват.

В ответе, подписанном секретарем Антония, говорилось:

«Марк Антоний, император, приглашает посла Олимпа сегодня вечером на симпосий».

Я больше предпочел бы разговор с глазу на глаз, но, возможно, все еще было впереди. В последний раз я видел Антония пять лет назад в Риме, и его облик отчетливо запомнился мне.

Теперь же я его почти не узнал. Его широкое суровое лицо избороздили глубокие морщины, под покрасневшими глазами появились мешки, верхняя губа ввалилась, вероятно, потому, что не хватало нескольких передних зубов. На помятом лице отражались следы разгульных ночей. Впрочем, все это никак не выражало его физического состояния. Он был высок, силен и мускулист. Рядом с ним Октавий показался бы слабым карликом. Он быстро и решительно шагнул мне навстречу, сильно пожал руку и сказал громким, слегка хриплым голосом:

— Олимп! Я вижу, вместе с именем ты сменил и призвание! В Риме я знал тебя как личного врача Гиппократа, а теперь ты стал политиком. Ты решил навсегда оставить врачебное искусство? Политика — это опасное ремесло, и многим оно стоило жизни, как ты увидел за последние годы.

— Конечно, император, но я стал послом только на время и скорее случайно. Я по-прежнему остаюсь врачом, а имя я сменил по желанию царицы, которая решила, что Олимп — не очень мне подходит, и назвала меня в честь моего великого предшественника.

Он хлопнул меня по плечу — так сильно, что оно болело у меня еще несколько дней.

— Как бы там ни было, я рад тебя видеть. У тебя есть какое-нибудь послание или грамота царицы?

Я ожидал этого вопроса и был готов к нему.

— Нет, император. Все, что нужно, она обсудит с тобой сама, когда прибудет. Я прибыл, только чтобы подготовить все к ее встрече. Но могу сказать, что царица едет сюда с доверием и готовностью поддержать Рим, который связывает с Египтом договор о дружбе.

Антоний громко и сердечно рассмеялся.

— Охотно этому верю! Что был бы Египет без Рима? Но не забывай, что этот договор с Клеопатрой заключил божественный Цезарь.

— И она была верна ему и после его смерти, когда поддержала его друзей и наследников, выступивших против убийц — сначала Долабеллу в Сирии, потом тебя, Октавия и Лепида против Брута и Кассия. В том, что ее флот погиб во время бури, ты должен обвинять богов, а не ее.

— Да, богов! — усмехнулся император. — На них нельзя положиться, и, однако, мы все равно чтим их. Ну, хватит об этом — в честь твоего прибытия я решил устроить симпосий. Надеюсь, он тебе понравится и запомнится.

Конечно, я возгордился этим, пока не увидел позднее, что Антоний по каждому поводу устраивал попойки. Впрочем, это слово не подходит для симпосиев, которые Антоний превращал в настоящие представления.

Когда мы вошли в небольшой праздничный зал, все гости, собравшиеся там — их было около двадцати, — поднялись перед своим полководцем. Антоний представил меня им как чрезвычайного посла из Египта и затем познакомил меня с каждым из них в отдельности. Все они были высшими офицерами из легионов Антония, старые братья по оружию и застолью, все примерно ровесники императора, которому тогда уже минуло сорок лет. Кое-кто из них почти не скрывал своей неприязни к «египтянину» — это они позднее отговаривали Антония от союза с Клеопатрой.

Потом Антоний дружески обнял меня за плечи и повел к деревянному подиуму в торце зала, где разместились музыканты.

— Анаксенор! — крикнул Антоний. — Встань и покажись!

Тот поднялся, бережно отставил свою кифару и спустился

с помоста. Это был некрасивый полноватый мужчина. Он поклонился, и на его помятом, сильно накрашенном лице появилась рабская улыбка.

— Это наш кифарист, лучший в мире, и это не только мое мнение. Он обходится мне очень дорого, но ты ведь стоишь того, не правда ли?

Анаксенор льстиво улыбнулся и поклонился еще несколько раз.

— Для маленького музыканта нет большего счастья, чем служить тебе, император, большего никто и не мог бы ждать от жизни.

Антоний громко рассмеялся.

— Маленький музыкант! Да это все равно что назвать талант золота жалкими грошами!

Антоний повсюду славился своими шутками, но эти его слова, как я вскоре понял, были самой настоящей правдой. В Азии каждый ребенок знал имя Анаксенора, а в его родном городе Магнезии ему воздвигли памятник перед театром. Антоний постепенно передал ему доходы от четырех городов и приставил к нему личную охрану. Должно быть, назначенным для нее офицерам это показалось не очень почетным заданием.

Затем мне был представлен еще флейтист Ксютос, который держал свою флейту, точно скипетр, и с таким достоинством сошел с помоста, как будто был королем, спускающимся со своего трона.

Конечно, император собрал у себя лучших поваров Тарса. Подаваемые блюда, хотя и не такие утонченные и изысканные, как при дворе в Александрии, были приготовлены смело и иногда даже с нарочитой простотой. В основном это были дичь и птица. Видимо, Антоний не особенно любил блюда из речных и морских обитателей. К моему удивлению, слуги разбавляли вино тремя частями воды. Но, оказывается, это делалось, чтобы избежать преждевременного опьянения. Зато после еды все гости могли как следует подналечь на неразбавленное вино.

Музыканты играли спокойные, умиротворяющие мелодии. Анаксенор необычайно виртуозно вступал время от времени с сольными партиями, которые гости встречали громкими аплодисментами. Сомневаюсь, что они действительно так нравились этим грубым воякам. Просто они знали о пристрастиях своего императора, и поскольку они почитали его как бога, то старательно хлопали его любимому музыканту. На самом деле, это была чисто солдатская пирушка. Блюда подавали молодые легионеры. Их лица были невозмутимы, но, когда они приближались к императору, руки их начинали дрожать, а глаза светились.

Причины этого легко объяснить. В последующие дни моего пребывания в Тарсе я много раз наблюдал, как Антоний обращается со своими легионерами. Вот он возвращается после дня, проведенного в суде, и, спрыгивая с лошади, кричит часовым у ворот:

— Ребята, я так голоден. Я не могу ждать, пока там повара приподнимут свои задницы. Я лучше поем с вами.

Потом он садился за стол с этими простыми вояками и уплетал ржаную кашу из походной кухни. Когда Антоний находился вне дворца, любой из его людей мог обратиться к нему безо всяких церемоний. Он не выказывал ни малейшего высокомерия, добродушно шутил и серьезно рассматривал все доклады или прошения, даже если они могли показаться ему не столь уж важными.

Впрочем, вернемся к симпосию, на который я возлагал столько надежд. Казалось, что он уже подходит к концу. Антоний предался старым воспоминаниям со своими офицерами. Я вежливо слушал, но все это меня совершенно не трогало. Тем временем убрали посуду, все выглядело так, как будто праздник окончился. Я уже отвернулся, чтобы украдкой зевнуть, но тут меня разбудила внезапная барабанная дробь.

Дверь распахнулась, и появилось множество полуодетых рабынь в коротких хитонах[33]. Их узкое платье было присобрано так, что одна грудь была обнажена, как у легендарных амазонок. Каждая из девушек несла факел, чтобы осветить процессию фокусников, которые на ходу кувыркались, глотали огонь, жонглировали различными предметами. Музыканты освободили подиум, и теперь на нем показывали свое удивительное искусство акробаты.

Молодые легионеры, прислуживавшие нам, исчезли. Теперь их заменили киликийские дворцовые рабы. Они внесли маленькие запыленные кувшины, в которых обычно хранят только старое драгоценное вино. Подняв один из кувшинов, Антоний прочитал на печати:

— «Двенадцатилетний Самос — а здесь девятилетнее вино из Родоса».

Эти вина были густыми, как масло, сладкими и почти черными. Слуги подали к ним острую и очень соленую закуску: обжаренные кусочки баранины, вывалянные в соли и в меде, колбасу, которая просто горела во рту, перченые фиги и финики, соленые орешки, маринованный лук, огурцы и фрукты.

Потом фокусников сменила толпа сильно накрашенных актеров. Они представили что-то вроде театра теней с довольно смелыми шутками. Гвоздем программы стала сцена, представляющая один из подвигов Геракла, — и неспроста. В ней рассказывалось о том, как царь Феспий предлагает герою 50 своих дочерей. На сцене появился мускулистый великан Геракл. Он подошел к покрытому мехом ложу, прежде чем опуститься на него, приподнял хитон и показал свой фаллос, видимо, искусственно удлиненный, который по размерам сравним был с бычьим. Затем вошли дочери царя. Геракл, осчастливливая каждую, использовал разнообразные позы: спереди, сзади, стоя, лежа. Впрочем, поскольку вариантов было все же не так много, то некоторые из них повторялись. Но самой важной была завершающая сцена, когда Геракл встречает самую младшую дочь царя. К этому моменту снова были зажжены все факелы. Геракл поднял прекрасную девушку как некий приз и осторожно положил ее на ложе. Он ловко снял с нее хитон и взмахнул им, как трофеем. Потом опустился на ложе, лаская грудь девушки. При этом видно было, как набухает его могучий фаллос, который он, как копье, нацелил в ее открытое лоно.

Если предыдущие сцены были сыграны немного торопливо, то теперь все происходило медленно и торжественно: Ксютос, флейтист, сопровождал действие медленной мелодией, затем тихо вступили барабаны, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее. И в том же ритме двигалась пара да сцене, пока оба не издали ликующий крик: Геракл — низкий и хриплый, девушка — высокий и протяжный — пронзительный крик страсти, который долго еще звучал в ушах.

Затем девушки с факелами закрыли эту любовную пару занавесом, и если теперь снова все хлопали и ликовали, то уже не только из желания понравиться императору.

Вышел ритор и торжественно объявил:

— От этой связи рождены были близнецы Антей и Гиппей, и от первого ведет свой род наш высокочтимый император Марк Антоний. Слава ему! Слава! Слава!

Увлекшись представлением, я уже не соблюдал меру в вине и пил его бокал за бокалом, как воду. Несмотря на открытые окна, в зале было душно и жарко, к тому же соленые и острые закуски возбуждали дикую жажду. Я вздрогнул от того, что кто-то вдруг хлопнул меня по плечу. Я услышал хриплый пьяный голос императора:

— Ну, посол Олимп, как тебе нравится мой симпосий — или, вернее сказать, твой симпосий? Встреча с моими предками возбудила тебя немного? Меня — да! Теперь еще немного терпения — самое лучшее впереди.

После следующих двух выступлений мужчины-танцовщики исчезли. Из музыкантов остались только барабанщик и флейтист. Может ли музыка быть непристойной? Я не знаю, но то, что оба они потом заиграли, звучало как некое озвученное инструментами соитие: оно было ритмично, сладко, волнующе и медленно нарастало. Теперь появились девушки. Они протанцевали вокруг Антония, затем вокруг меня, почетного гостя.

— Возьми себе одну из них, Олимп, или две, или три…

Мой затуманенный вином взгляд не мог уловить особой

разницы между ними: одна была чуть повыше, другая чуть меньше, одна рыжеволосая, другая темненькая, у одной грудь большая, у другой средняя или маленькая. Я выбрал себе наугад одну из них, стройную и рыжеволосую, которая сразу же села мне на колени, выпила глоток вина и съела финик.

Спустя некоторое время воины уже развлекались с девушками, отбросив всякий стыд. Видимо, они уже не в первый раз занимались этим вместе со своим жизнерадостным императором. Разговоры постепенно умолкли, слышался только шепот, стоны и вздохи.

Ксения — так звали мою красотку — потихоньку щебетала что-то и ласково поглаживала меня. Мне стало жарко и душно, захотелось на воздух или в ванну.

Я встал и обратился к одному из офицеров, который как раз направлялся к двери.

— Что, Олимп, хочешь освободить место для нового вина?

— Нет, я хотел бы искупаться — вместе с Ксенией…

— А, ты, оказывается, сибарит. Ну, бери девушку, я покажу вам.

Небольшая баня была устроена во внутреннем дворе. Офицер разбудил раба, но я велел ему только принести два полотенца и снова отослал его.

— Сегодня я сам буду банщиком, — галантно сказал я, и мы вместе вошли в наполненную теплой водой ванну. Потом мы расположились на удобных отполированных лежанках. Мое опьянение еще не совсем прошло, меня охватило чувство приятной расслабленности. Мне было хорошо с Ксенией. Не то чтобы я испытывал сильный прилив страсти, скорее мне хотелось с ней поговорить, тем более что мне уже очень давно не выпадало случая поговорить с женщиной.

К чести греческих гетер можно заметить, что почти все они имеют некоторое образование. Многие умеют читать и писать, могут играть на лире, петь или декламировать и танцевать.

Я задавал Ксении самые разные вопросы, и она, видимо почувствовав мою потребность в беседе, подробно на них отвечала.

Таким образом, передо мной предстала картина разорения семьи владельцев небольшого поместья, которая беднела на протяжении трех поколений.

— Уже моему дедушке пришлось разделить наследство с тремя братьями и при этом заботиться еще о двух сестрах. Причиной упадка нашей семьи послужила ее плодовитость. В других семьях тоже бывает много детей, но, как правило, половина или две трети из них умирают. У нас же все оставались живы. Вот так и получилось, что от больших владений осталось только маленькое поместье. А когда моя бабушка родила еще семерых детей — четыре сына и три дочки, — оно стало совсем крохотным. Мой отец вынужден был выполнять работу поденщика, особенно во время сбора урожая. Ему не повезло: у него родились только дочки. Конечно, он мог бы нанять работников, но на это у него не было денег. Вот он и продал меня и одну из моих сестер — мы были самыми младшими — как рабынь. Сестру — владельцу какого-то поместья, а меня — в школу гетер Ксантиппы.

— В школу гетер? — переспросил я. — Что ты имеешь в виду? Это что — более красивое название какого-нибудь увеселительного заведения?

Ксения тихо рассмеялась и грациозным движением отбросила назад свои прекрасные волосы.

— Вообще, ты, конечно, прав: иногда за этим названием скрывается именно такое заведение. Но в данном случае это не так, и мой отец хорошенько проследил, чтобы я не попала в одно из них. Ксантиппа сам называет себя корыстным человеком, который думает только о том, как побыстрее заполучить побольше денег.

Она взглянула в окно, где бледно-розовая заря возвещала о близком начале дня, и быстро поднялась.

— С восходом солнца мы уйдем, и я хотела бы взглянуть, как там остальные. Пойдешь со мной?

У дверей в зал спали часовые, никого из слуг не было видно. Антоний и большинство его офицеров уже ушли, только семь или восемь храпели на ложах. Девушки сидели на краю подиума, дремали, зевали и тихонько переговаривались.

Ксения кивнула мне и подсела к ним. Несмотря на бессонную ночь, она казалась мне милой и желанной, так что я совсем не прочь был бы совершить с ней путешествие по садам Афродиты. Я подошел и поцеловал ее в щечку.

— Мы еще увидимся?

— Это зависит только от тебя. Ты ведь можешь как-ни-будь заглянуть в нашу школу гетер. Там есть на что посмотреть…

Кое-кто из девушек захихикал.

— Почему бы и нет, — сказал я неопределенно и направился к двери. По пути я споткнулся о разбитый кувшин и едва удержался на ногах, что вызвало у девушек новый приступ веселья.

Конюх тоже спал, так что я сам отвязал своего мула и поехал навстречу занимающемуся дню.

Салмо встретил меня словами:

— Как раз когда ты вчера ушел, прибыл срочный посыльный.

Он протянул мне свиток, на котором стояла египетская государственная печать.

Это было уведомление для меня о том, что вчера прибыло официальное египетское посольство, а спустя примерно пятнадцать дней прибудет и царица. Назавтра меня приглашали на совещание, которое должно было состояться на одном из кораблей.

— Ну, теперь мы с тобой просто частные лица, Салмо. Я личный врач царицы, а ты мой будущий помощник. Теперь уж мы найдем, как скоротать время.

Я подумал, что хорошо было бы навестить Ксению в ее школе гетер. Но последующие дни выдались такими напряженными, что было не до этого.

В прибывшем посольстве я не увидел никого из своих знакомых. Все это были люди новые, которых раньше почти никто не знал и которые теперь, получив высокую должность, вышли в свет.

Посол, совсем молодой еще человек, происходил из старинного македонского рода. Возможно, Клеопатра хотела таким образом оказать услугу его семье. Он принял меня на своем корабле, который пришвартовался в устье Кидна, и держался высокомерно. Я намеренно не обращался к нему по имени — тем более что это великолепное имя, в конце концов, было не его заслугой, — а называл его «господин посол».

— Надеюсь, тебе удалось разведать намерения Марка Антония, чтобы царица могла лучше подготовиться к встрече.

Так начал он наш разговор, но я не собирался ему лгать.

— Антоний не был бы императором всего восточного Рима, если бы он рассказывал все первому встречному. Прежде всего, он хочет выяснить, насколько наша царица поддерживала его противников — речь идет о том, не давала ли она денег Кассию, — но, поскольку этого не было, я думаю, проблем тут не возникнет. Напротив, выяснится, что она сразу сначала тайно, а потом явно была на стороне Октавия и Антония и даже пожертвовала ради них своим флотом.

— Значит, ты считаешь, что никакой опасности нет?

— Напротив, и заключается она в том, что среди советников императора также могут найтись враги Птолемеев, которые постараются создать у него невыгодное впечатление о нас. Но, говорят, император любит женщин, а у нас, к счастью, на троне прекрасная царица, и, я думаю, это поможет положительному решению наших проблем.

Молодой посол взглянул на меня осуждающе и сморщил нос, как будто мои слова дурно пахли.

— Не знаю, подобает ли тебе так говорить о нашей божественной царице.

— Если это непозволительно ее личному врачу, то кому же тогда? — дерзко улыбнулся я.

Он тут же потерял всю свою уверенность и пробормотал:

— Прости, но я забыл, что ты…

— Тогда запомни это на будущее. Это может оказаться очень полезным для твоего продвижения по службе.

Он предпочел ничего не отвечать, не зная, насколько близко я состою при царице. К счастью, он вспомнил еще кое-что.

— На нашем корабле оставлено несколько кают для тебя и твоих рабов. Царица желает, чтобы ты въехал в город вместе с ней.

— Очень мило с ее стороны. Но у меня только один слуга, и никаких рабов — так что нам вполне будет достаточно двух кают. Мы переедем сюда на днях.

Конечно, мне пришлось присутствовать на приеме, который устроил император для нового посольства. Но он был не особенно торжественным: Ангоний казался рассеянным и все время думал о чем-то другом. Когда все стали прощаться, он кивнул мне, чтобы я задержался. Это не укрылось от посла, и, наверное, в голове его зародились самые дикие подозрения. Может быть, я подкуплен Антонием или даже предал интересы царицы. Вероятно, он предложил мне должность личного врача — конечно, за двойную оплату, — и я за это выдал ему какие-нибудь государственные тайны.

О том, что молодой, неопытный посол действительно питал такие подозрения, я узнал позднее от самой Клеопатры. Она сердечно посмеялась над этим, и я вместе с ней.

Антоний подвел меня к окну и раздраженно отослал секретаря, который хотел о чем-то спросить его:

— Ради Орка[34], только не сейчас. Неужели вы не можете на пять минут оставить меня в покое!

— Олимп, — вполголоса обратился он ко мне. — Сегодня утром произошла одна неприятность. Как всегда, некоторые господа, стоит им только освободиться от службы, не находят ничего лучшего, чем засесть в ближайшем трактире и до утра накачиваться вином. Если бы речь шла только о простых воинах, это было бы полбеды, но в этот раз, как мне доложили, два центуриона и два декуриона устроили потасовку в трактире. — Он недоверчиво огляделся и продолжал шепотом: — В этой борьбе — назовем это так — был убит один местный торговец кожами, а двое наших людей были серьезно ранены. В данный момент мне совсем нежелательно возбуждать всеобщее недовольство. Вдове торговца предложили соответствующую сумму за причиненное несчастье, и она согласилась принять ее. Наших раненых я велел доставить сюда и прошу тебя оказать им помощь. Если я доверю их нашим полковым врачам, они всем разболтают об этом, и некоторые горячие головы тут же начнут подумывать о мести. Я знаю моих людей, такое уже бывало. Так что, мой друг, посмотри их и реши, что можно для них сделать.

Должно быть, это прозвучит странно, но я испытал невероятное облегчение, услышав эту просьбу. Я почувствовал себя как рыба, которая долго мучилась на суше, пока ее наконец не бросили снова в воду.

Оба раненых были декурионами. Они лежали на кроватях, бледные, неподвижные, все в крови. Должно быть, они Сражались в первых рядах, защищая своих начальников. Я тут же послал за Салмо, а сам пока осмотрел раненых. Один из них был без сознания, дыхание его было нерегулярным, а лицо временами искажала болезненная гримаса, но, видимо, это был всего лишь рефлекс. Прощупав, я установил, что череп его был пробит в двух местах: рана с левой стороны надо лбом была величиной со сливу и довольно серьезная, а на затылке — чуть меньше, размером с денарий. О прочих его ранах я не стану говорить: их было много, но опасности для жизни они не представляли.

У другого, видимо, было повреждено легкое: дыхание его было прерывистым, а на губах выступила кровавая пена. Это выглядело страшнее, чем могло быть на самом деле. Если в рану не попала никакая инфекция, то подобные пациенты обычно выживают по одной простой причине: природа создала нас с двумя легкими, а, как показывает опыт, для жизни вполне достаточно и одного.

Тем временем подошел Салмо, и я поручил ему раздобыть необходимые лекарства и инструменты.

Антонию я сообщил:

— С тем, у кого повреждено легкое, не будет особых проблем: рана затянется и он прекрасно сможет жить дальше и с одним легким. У другого же, к сожалению, череп пробит в двух местах. Если ничего не предпринять, он наверняка умрет, а если я вскрою череп, у него появится слабая надежда избежать этого.

Я специально немного преувеличил опасность, потому что знал, насколько рискованна подобная операция: при ней выживает только один из пяти пациентов.

— Сделай все, что можешь, — только и сказал Антоний и добавил, уходя: — С этим человеком мы вместе воевали еще в Галлии.

Необходимые мне инструменты я нашел только в лавке ювелира. Я представился там личным врачом императора, и испуганный владелец тут же дал мне необходимые ножи и молоточки: «В подарок нашему досточтимому императору Марку Антонию».

Декуриону, у которого было повреждено легкое, я наложил на рану тугую повязку и велел ему откашливаться так часто, как только он сможет. Затем мы занялись тем, кто был ранен в голову. Я вдруг подумал, что мне впервые придется производить вскрытие черепа самому. Раньше со мной всегда был мой отец, который делал всю самую тонкую работу. Прежде чем приступить к операции, я велел сообщить Антонию, что состояние декуриона очень тяжелое. Когда Салмо вернулся, мы крепко связали больного и придвинули его кровать к окну.

Операция длилась почти два часа. Наконец все кусочки кости были удалены. Они вошли довольно глубоко и, возможно, причинили какие-то повреждения, но все это могло выясниться только позже. Рана была довольно обширной, ее нельзя было просто зашить. Поэтому я поместил в нее серебряную пластинку. Я велел также позолотить ее, потому что знал, что золото приживается легче, чем серебро. Скажу наперед, что через несколько месяцев декурион поправился, раны его зажили, но он остался немым. Он мог издавать различные звуки и понимал все, что ему говорили, но речь так и не вернулась к нему.

— Между нами, — усмехаясь, сказал мне Антоний, — я всегда мечтал о таком человеке. Он не умеет ни читать, ни писать и понимает все, что ему поручишь, — это же просто идеальный личный слуга.

Тем временем мы с Салмо перебрались на корабль и здесь каждый день ожидали прибытия нашей царицы, а вместе с этим и решения будущей судьбы Египта, а также — поскольку мы были при дворе — и нашей собственной судьбы.

Наконец гонцы известили, что царский флот прибудет через день — это было в середине сентября.

В оставшиеся свободные дни я решил посетить школу гетер. У меня никогда не было проблем с тем, чтобы как-то скоротать время. Я не знаком со скукой, и даже если у меня нет никакой работы, все равно мир для меня настолько интересен, что время летит скорее слишком быстро, чем слишком медленно.

Действительно, о школе гетер Ксантиппы знал в Тарсе каждый ребенок. Она находилась на северной окраине города. Салмо настоял, что будет сопровождать меня «на всякий случай». Вскоре мы оказались у ворот длинного приземистого здания, и привратник, когда мы спросили о Ксантиппе, равнодушно махнул нам рукой куда-то внутрь. Вдали мы увидели четырех девушек, которые играли на лугу в мяч, а еще две других наблюдали за ними. Это была прекрасная мирная картина, повсюду щебетали птицы, за лугом сверкало озеро или изгиб реки. К нам подошла какая-то женщина постарше.

— Чем мы можем служить господам?

Я заранее заготовил предлог:

— Вскоре сюда прибывает царица Клеопатра из Египта. Мы состоим при ее дворе и хотели бы узнать, нельзя ли здесь найти девушек, которые умели бы декламировать и петь, а также играть на лире или кифаре?

Женщина с любопытством взглянула на нас.

— Так вы египтяне?

— Меня зовут Олимп, я грек, живу при дворе в Александрии. Мой слуга Салмо родом из Иудеи. Наша царица тоже происходит из греков, но, конечно, среди нас есть и египтяне.

Ее любопытство, казалось, было удовлетворено. Она кивнула.

— Хорошо, тогда тебе лучше обсудить все с Ксантиппой. Я провожу тебя.

Салмо остался, сказав, что хочет прогуляться по саду. Он был хорошим слугой и не выходил из роли.

Ксантиппа уютно расположился в одном из многочисленных атриумов этого обширного здания и неторопливо поднялся при нашем появлении. Пожалуй, быстрее он и не мог бы двигаться — настолько был тучен. Складки его подбородка терялись в широкой тунике, поверх которой он набросил теперь тогу.

Я представился и сказал, что, будучи чрезвычайным послом Египта, видел на одном из праздников во дворце императора его девушек и близко познакомился с одной из них, Ксенией.

— Возможно, наша царица тоже устроит здесь большой симпосий, и нам поручено подготовить все, что для этого необходимо: танцы, пение, музыку. Поэтому я хотел спросить…

Ксантиппа хлопнул в ладоши и сказал:

— Присядем. Знаешь, я не люблю стоять, ну, о ходьбе и говорить не приходится.

Он опустился на стул, который по размеру походил скорее на ложе. Вошел слуга, и Ксантиппа приказал принести вина, воды и «чего-нибудь из еды».

— Да, благородный Олимп — какое красивое имя! — ты правильно сделал, что пришел ко мне. В настоящее время у меня шестьдесят четыре девушки и женщины от пятнадцати до тридцати лет. Среди моих прелестных дам есть и такие— их, наверное, десять или двенадцать, — которые вполне могут украсить вечер музыкой, пением или декламацией и, конечно, обладают обширными литературными познаниями. Они прочтут что-нибудь из Гомера или Аристофана, а если нужно, то и что-нибудь более легкого содержания. Танцевать они тут все умеют, но есть около двадцати девушек, которые особенно хорошо владеют этим искусством. Как видишь, мы можем исполнить все пожелания царицы.

— Я в восхищении, почтенный Ксантиппа, — и был восхищен, еще когда Ксения так живо описала твой дом и все его достоинства. Позволь мне один вопрос: в чем секрет твоего успеха?

Он устало взмахнул правой рукой, и это выглядело так, будто в воздух взмыл окорок, к которому подвешены были еще пять упругих колбасок.

— Тут нет никакого секрета. Причина моего успеха в моей лени. С детства я мечтал о том, чтобы разбогатеть и при этом поменьше работать. Когда я стал юношей, то встретил человека, которому это удалось. Я спросил его, как ты меня сейчас, как он добился такого успеха. По его мнению, чтобы разбогатеть не работая, надо найти людей, которые бы выполняли всю тяжелую работу за тебя. Но, как он сказал, они должны делать это охотно, у тебя им должно быть лучше, чем где-нибудь еще. С тех пор я стараюсь устроить все именно так и не думаю,

что здесь найдется хотя бы одна девушка, которая работает для меня с неохотой или чувствует себя рабыней. Они появляются здесь лет в пятнадцать, и поначалу этот дом становится для них школой, потом, в зависимости от способностей, они набираются опыта и обучаются танцам, пению, музыке и литературе. Я покупаю их у родителей, а иногда и на невольничьем рынке или еще где-нибудь. От всего, что они у меня зарабатывают, я откладываю десять процентов. Те, кто живут здесь до тридцати лет, получают потом свидетельство об освобождении и неплохую премию. Половина девушек уходит отсюда немного раньше: некоторые выходят замуж, а некоторые могут быстрее собрать деньги для своего освобождения, потому что я еще торгую детьми.

— Что? Детьми? Но как…

Он успокаивающе засмеялся.

— В этом нет ничего дурного. Конечно, рано или поздно почти у каждой из моих девушек рождается ребенок. Таре — большой город, и здесь есть множество супружеских пар, которым капризная богиня Тихе[35] отказала в счастье иметь потомство. Они покупают здесь новорожденного ребенка, который даже никогда не узнает свою мать, и могут воспитать его, как собственное дитя. Эти младенцы происходят, как ты понимаешь, от хороших родителей: матери их — прекрасные юные девушки, а отцы — в основном солдаты или люди из лучших домов, как правило, молодые и полные сил. За каждого отданного ребенка девушки получают очень большую премию, так что, родив двух или трех, они могут освободиться.

— Хорошо, но если она не захочет отдать своего ребенка?

— Тут есть две возможности: или он становится рабом в моем поместье и воспитывается на мои средства, или она находит родственников, которые взяли бы его к себе. Такое случается, но очень редко. Да, здесь обо всем заботятся. Есть даже врач, который по желанию девушки поможет ей вовремя избавиться от плода. Но я не очень это одобряю, потому что при этом некоторые девушки умирают или тяжело заболевают.

— И все это… все это вы устроили из лени?

— Ну да! Посмотри на меня: разве я похож на человека, который много работает? О, наконец-то!

Этим возгласом было встречено появление серебряного подноса, уставленного холодными закусками, а также корзины с хлебом и кувшина с вином. На подносе возвышались целые горы птицы, колбас, маринованного лука, огурцов и каперсов, нарезанного сыра и прочей снеди. Когда я собрался задать еще один вопрос, он предостерегающе взмахнул рукой:

— Я не люблю говорить за едой — это мешает наслаждаться ее вкусом.

Я уже позавтракал и теперь съел только самую малость, Ксантипп же приступил к делу основательно, и когда он вдруг остановился, поднос был почти пуст.

— Во имя хитроумного Гермеса, у меня почти совсем пропал аппетит. Но все равно это так вкусно, и для меня нет ничего труднее, чем оторваться от еды. А сейчас я немного вздремну, дорогой Олимп. Если тебе что-то понадобится, ты знаешь, где меня найти.

Изо всех событий, которые я здесь описываю и еще опишу, наибольшее удивление у меня вызывает пребывание Клеопатры в Тарсе. Я никогда не верил, что Антоний будет очарован ею до такой степени, что позволит себя склонить к решениям, которые незадолго до этого казались ему совершенно неприемлемыми. Если бы на его месте был Октавий, то уже тогда история повернулась бы иначе.

В день ожидаемого прибытия Клеопатры наш посол уже с утра представлял собой сплошной комок нервов. Он заикался от волнения, кричал на всех, несколько раз чуть не заплакал и с видимой неохотой попросил меня о разговоре.

— Олимп, скажи мне, пожалуйста, скажи, чего ждет от меня царица? Я не знаю, что я должен ей представить. Какой-нибудь рапорт? Может, мне надо организовать какой-нибудь комитет для праздничной встречи или, наоборот, незаметно примкнуть к ее свите? Мне просто не хватает опыта…

— Для начала тебе следует успокоиться. Царица поручила мне первому представить ей устное сообщение, затем она встретится с тобой и твоими людьми. Ты просто ответишь на ее вопросы.

Оказалось, что это тоже его не устраивает.

— Почему это ты первый? Ведь официально я…

— Хорошо, — прервал я его, — тогда я предлагаю нам обоим-выехать навстречу ее кораблю, как только он появится на горизонте, и пусть ее величество сама решает, кого из нас принять первым.

С этим он согласился. Самые быстрые гребцы Тарса — как они сами себя называли — были наготове, ожидая только нашего знака. На верхней мачте самый зоркий матрос из команды посольского корабля непрестанно вглядывался в даль, чтобы сразу же известить нас, как только покажутся пурпурные паруса.

Это произошло вскоре после полудня. Посол и я сразу же перебрались по веревочной лестнице в лодку, и «самые быстрые гребцы Тарса» так налегли на весла, что их суденышко удивленно заскрипело и застонало. Не прошло и часа, как мы достигли царского корабля. Он был настолько великолепен, что даже у глупца не осталось бы сомнений в том, что на его борту находится царица Египта, самая богатая правительница в мире.

Издалека сияли пурпурные паруса, которые отражались в почти неподвижной воде, как темные лужи крови; позолоченная корма сверкала на солнце, как какая-то небывалая драгоценность. Наши быстрые гребцы были так поражены всем этим, что даже не спросили свою плату. Мы уже взобрались на палубу, когда я вспомнил об этом и бросил им в лодку обещанный аурей.

Царица уже ждала нас и приняла сразу обоих. Позади нее стояли Шармион и Ирас, слева от нее — кто-то незнакомый, а справа — маленький кругленький и улыбающийся во все лицо добрый Мардион. Видно, как рад он был вновь меня увидеть. Ирас тоже обрадовалась, ее черные глаза заблестели, но — как всегда на официальных приемах — она сохраняла самообладание, чтобы не вызвать неодобрения Шармион, ее старшей подруги, которая держалась так величественно, как будто это она была царицей. Диойкет Протарх, как мы узнали, остался в Александрии в качестве регента.

Худощавый человек рядом с царицей представился нам Квинтом Деллием, секретарем и доверенным лицом императора. Я уже много раз слышал его имя. Как оказалось, это именно он доставил царице в Александрию приглашение Антония. Этот человек совершенно мне не понравился. У него было узкое, какое-то лисье, лицо и бегающий взгляд. С другой стороны, он держался скромно и изображал верного и преданного слугу своего господина. Если я говорю «изображал», то это, как будет видно позже, не без основания.

Клеопатра задала нам только самые общие вопросы и сказала в заключение:

— Я сама сделаю выводы о положении в Тарсе, но ты, Гиппократ, должен рассказать мне подробнее о твоей поездке в Иерусалим, и, кроме того, для тебя есть несколько писем.

Таким образом, посол не мог почувствовать себя задетым, потому что он не имел никакого отношения к Иерусалиму и Ироду. Здесь мы простимся с этим человеком, который так ненадолго появился на страницах нашего повествования, что я даже не стану упоминать его имени. Через полгода он снова вернулся к частной жизни, потому что умер его отец, и он как наследник и глава семьи посвятил себя управлению его обширными владениями.

Вскоре Клеопатра пригласила меня в свои покои. Сначала на шею мне бросилась Ирас и спросила:

— Ну, Гиппо, девушки в Иерусалиме и Тарсе были довольны тобой? Они, наверное, давно мечтали о таком красивом греке с серыми глазами.

Странно, но в это мгновение мне показалось, что я ожидал именно встречи с Ирас, что это ей, а вовсе не царице выехал я навстречу. Я горячо поцеловал ее, и она обвила меня, точно лиана, которая ни за что больше не расстанется со своим хозяином.

— Для этого у вас будет еще достаточно времени, — услышали мы звонкий приветливый голос Клеопатры, и мы отпрянули друг от друга, как застигнутые врасплох рабы.

— Ирас, мне надо обновить прическу, а ты тем временем расскажи мне об Ироде и Антонии, хотя дело с тетрархом и не уладилось, а было только отложено.

— Влияние и авторитет Ирода серьезно возросли. Его брат, советники, первосвященник, синедрион — все склоняются перед ним. Недавно он прогнал свою первую жену, чтобы породниться с родом Хасмонеев. Я присутствовал на помолвке, и мне показалось, что Хасмонеи презирают его, но преклоняются перед ним из страха. В противоположность тебе, царица, он ошибся и поддержал Кассия, но теперь ему все же удалось склонить Антония, чтобы он назначил его тетрархом. В будущем нам не следует выпускать этого человека из поля зрения, потому что у меня создалось впечатление, что он не удовольствуется своим теперешним положением.

— Да, — сказала Клеопатра серьезно, — с этим человеком у нас еще будут проблемы. Но теперь, как я слышала, у него и у самого их хватает. Палестине угрожают парфяне, а Хасмонеи хотят помешать его браку с Мариамной. Таково последнее сообщение моего торговца.

— Дельный человек. Кувшины с иерихонским бальзамом уже получены?

— И часть из них уже использована, — откликнулась Ирас, сооружая царице высокую замысловатую прическу.

Клеопатра засмеялась.

— Слышишь? И когда я вдыхаю аромат этого бальзама, я хочу еще больше.

— Тебе стоит только еще заказать его, царица.

— Я имею в виду не только бальзам, дорогой Гиппо…

— Я понимаю, ваше величество.

Хотя я так и ответил, но ничего при этом не понимал, мне просто не хотелось показаться глупцом.

— Теперь что касается императора Марка Антония. В Александрии я велела сообщить, что отправляюсь сюда по дружескому приглашению императора, однако это совсем не так. Моим друзьям и приближенным я сказала правду, и ты тоже должен ее знать. То, что передал мне Квинт Деллий — ты уже познакомился с ним сегодня, — было приказом прибыть в Таре и объяснить, почему я будто бы поддерживала Кассия. Мне пришлось сначала дать понять Деллию, что нельзя ничего приказать царице, которую весь Египет почитает как божество, как единое воплощение Исиды и Сераписа. Деллий — ловкий и изворотливый человек, он сразу уступил и откровенно — так, во всяком случае, это выглядело — описал характер и нрав императора. В глубине души Антоний добр, любит женщин и легко поддается уговорам. Если я ловко воспользуюсь этим, он ни в чем не сможет мне отказать — да, про него говорят даже, что при женщинах он совершенно теряет разум. Я должна предстать перед ним не смиренной просительницей— впрочем, этого я и так не собиралась делать, — а во всем блеске царского величия и женского очарования. Привлекательна я, Гиппо, красива?

Ирас умоляюще выглянула из-за спины Клеопатры и слегка кивнула. Во имя Афродиты Пенорожденной, даже если бы она была безобразной, как крокодил, я никогда не сказал бы ей этого.

— Ты полна очарования, царица, и величественной красоты, и я убежден, что Антоний будет на твоей стороне. Я не устаю благодарить Сераписа, что он возвел на египетский трон не мужчину, потому что, мне кажется, к ним Антоний не так добр и внимателен. Впрочем, ты ведь уже успела познакомиться с ним в Риме. Тогда он находился в тени Цезаря, а теперь в нем появилось нечто царственное — хотя римляне и избегают таких сравнений. На самом деле он ведь гораздо выше царя какой-нибудь маленькой, зависимой от Рима страны: он правитель половины мира, ему доступны все богатства Востока. Он причастен ко всему — будь то доходы от храма в Эфесе или от невероятно богатого города Антиохии или дань Ирода из Иудеи. Через несколько лет он сможет распоряжаться весьма значительным состоянием.

— Да, — подхватила Клеопатра, — об этом и речь! Провинции истощены гражданской войной. Деньги только начинают стекаться — слишком медленно. Антоний же нуждается в них сейчас, немедленно. Деллий подтвердил это.

— Он мог бы получить их с помощью силы…

— Как раз это мы и хотим предотвратить, не так ли, Ирас? В конце концов, женщины всегда умнее мужчин.

— Да, это так, ваше величество. Мужчина часто еще не продумает до конца то, что женщина уже сделает.

Клеопатра одобрительно кивнула своей приближенной даме, которая снова принялась укладывать ее темные волосы.

— Письма, ваше величество.

— Хорошо, что ты напомнил мне о них, Гиппо. Тебе пришли два письма из Мерое, их передаст тебе мой секретарь.

По времени написания эти письма отстояли друг от друга на семь месяцев. Одно из них было от моего отца. Он сообщал, что по-прежнему занимает высокое положение, но правитель Теритекас тяжело болен, а правительница всеми силами пытается помешать тому, чтобы его лечил только он. Снова применяется старое бесполезное шаманство и колдовство, и правительница пытается взять всю власть в свои руки, при участии своего сына Акинидада, которому, по ее словам, Геракл должен быть благодарен за то, что его еще вообще пускают во дворец. В последних строках говорилось:

«Я начинаю всерьез подумывать о том, чтобы вернуться в Сиену и окончить свои дни как простое частное лицо. Почему ты пишешь мне так редко? Я получил до сих пор только два письма и очень рад был бы узнать о тебе побольше».

Мне стало стыдно. Хотя за все это время я отправил в Мерое четыре письма, но, очевидно, два из них где-то затерялись.

Второе письмо было от секретаря правительницы Амани-Рены. В нем коротко и скупо сообщалось о том, что правитель Теритекас подобно богу вознесся к солнцу, а его бывший личный врач спустя три недели последовал за ним в страну Запада и был похоронен вблизи царской гробницы.

Меня охватила скорбь, и я вспомнил отца, каким видел его в последний раз, когда мы попрощались и он не захотел провожать меня до лодки, чтобы не устраивать сцен перед посторонними.

Я стоял на палубе царского корабля, и ветер уносил мои слезы в море. Что-то нежно коснулось моих плеч, и я обернулся.

Передо мной стояла улыбающаяся Ирас, которая сразу же стала серьезной.

— Ты плачешь? У тебя какое-нибудь горе? Это из-за писем, да?

— Да, Ирас, мой отец умер в Мерое. Я так надеялся еще когда-нибудь увидеть его…

Она прижалась ко мне и была такой маленькой, что я мог увидеть сверху ее темные волосы.

— Мы, живые, печалимся о мертвых, потому что нам недостает их, и их отсутствие причиняет нам боль. Но сами они ушли в мир, где нет забот, боли и страха — мы скорее должны завидовать им, чем сожалеть о них.

— Ты говоришь, как какой-нибудь греческий философ…

— А ты не ожидал от глупой Ирас ничего подобного — так ведь? Иногда царица приглашает по вечерам поэтов и философов из мусейона, и они читают нам лекции. Кое-что мне так нравится, что я запоминаю это.

— Ах, Ирас, я хотел бы… я хотел бы спать с тобой!

В притворном гневе она нахмурила лоб и отвесила мне легкую пощечину.

— Как это похоже на вас, мужчин! Вместо того чтобы благородно и с достоинством предаться печали, вы бросаетесь на шею ближайшей женщине и хотите оказаться с ней в постели. При этом мы ведь едва знакомы.

— Но, Ирас, мы ведь познакомились еще в Риме, пять лет назад. Я смотрел на тебя чаще, чем на других женщин! Я даже не знаю…

— Смотрел! — воскликнула она. — Видел, но не пробовал. В Александрии ты, наверное, оставлял все деньги у каких-нибудь проституток. Довольно!

— Ирас, — сказал я нежно, — ты мне всегда нравилась, но теперь я люблю тебя.

Должен согласиться, что эти слова были не совсем искренними, но они сорвались с моих губ, прежде чем я успел об этом подумать.

— Хватит об этом! В конце концов, нам надо обсудить кое-что поважнее. Завтра утром царица хочет во всем величии появиться в Тарсе без всякого предупреждения, чтобы это было неожиданностью для Антония. Ее корабль будут сопровождать еще шесть судов. Она хотела бы, чтобы ее ближайшие друзья — а ты к ним безусловно относишься — были при этом рядом с ней. Тебе нужно подойти к распорядителю, который оденет тебя и укажет каждому, где он должен будет стоять.

— Слушаюсь, госпожа, — пробормотал я, склонившись в нарочито глубоком поклоне.

Она дала мне вторую пощечину, на этот раз посильнее, и удалилась — прямая, гордая и, видимо, переполненная презрением к мужчинам такого сорта. Ее маленький упругий задик при этом очень отчетливо обозначился под гиматием, который она — намеренно или нет — запахнула потуже.

Все было подготовлено и заранее предусмотрено. Еще в Александрии для меня было сшито великолепное платье. В качестве подарка прилагалась еще золотая цепь с медальоном, на одной стороне которого была изображена царица, а на другой — жезл Асклепия с обвившейся вокруг него змеей.

Река Кидн образует у Тарса лагуну, так что нашим баркам, украшенным цветами и парчой, не пришлось следовать в кильватере царского корабля, как утятам за уткой. Две барки плыли перед кораблем, две — по бокам, а две остальные — позади позолоченной кормы. Ветер величественно надувал пурпурные паруса, покрытые серебром весла нежно и беззвучно погружались в воду, как будто лаская ее. Все это происходило в такт воодушевляющей музыке, которая уже издалека отчетливо, но не резко и не навязчиво объявляла о приближении Исиды. Греческие историки единодушно изображают Клеопатру в одеянии Афродиты. Однако никого из них не было при этом, иначе они непременно заметили бы, как пылал золотой солнечный диск в ее диадеме с уреем[36], упомянули бы, что в левой руке она держала серебряный систр[37], а ее одеяние из золотой парчи было завязано на груди в узел Исиды. Конечно, издалека все это было видно не так отчетливо, и, возможно, Клеопатра как раз и хотела предстать в облике почитаемой здесь богини Афродиты, которая явилась к потомку Геракла, воскресшему Дионису. В образе Диониса несколько месяцев назад Антоний въезжал в Эфес. Его восторженно приветствовали жители города, одетые вакханками, нимфами и сатирами. Я знаю, что римляне без особого воодушевления относятся к таким маскарадам, и Октавий никогда не стал бы устраивать ничего подобного.

Впрочем, в любом случае, представлялась Клеопатра Исидой или Афродитой, свита ее была вполне достойна богини.; Ее сопровождали несколько дюжин прекраснейших девушек, одетых нимфами и нереидами. Дым из многочисленных кадильниц окутывал великолепный корабль с богиней белыми душистыми клубами. Ветер относил их к берегу, и собравшиеся там люди, вдыхая их, чувствовали торжественность момента и приходили в экстаз.

Клеопатра неподвижно возлежала на золотом ложе, украшенном драгоценными камнями, под тяжелым пурпурно-золотым балдахином. Она была подкрашена по египетскому обычаю, и взгляд ее был неподвижен и прям, как у статуи богини.

Царица угадала вкусы греческого населения Киликии. В одно мгновение город опустел: все устремились в гавань. Антоний как раз устраивал на центральной площади заседание суда, но вскоре обнаружил вдруг, что он остался в кресле судьи в полном одиночестве. Ничего подобного с ним еще не случалось: он, император всех римских восточных провинций, самый могущественный человек во всем нашем греко-римском мире, остался совершенно один, как какой-нибудь осмеянный и освистанный актер, на выступление которого никто больше не хочет смотреть.

Однако он тут же нашелся: отправил посла на корабль Клеопатры и пригласил ее на торжественный обед. Она велела поблагодарить за приглашение и передать, что у нее уже все готово для встречи, и она была бы счастлива первой приветствовать его.

Еще раньше мы с послом сняли прекраснейший дом недалеко от гавани, и слуги Клеопатры за несколько часов обставили его с таким великолепием, что прежний владелец и не узнал бы его теперь.

Стоит заметить, что из сорока грузовых судов, сопровождавших Клеопатру, одна треть была занята мебелью, посудой, коврами, мешками и сундуками с золотыми и серебряными слитками, жемчужинами, монетами и тому подобным.

Клеопатра велела накрыть для гостей двенадцать столов. Все они, а также стулья и лежанки были настоящими произведениями искусства, изготовленными из лимона, кедра или эбенового дерева и инкрустированными золотом, серебром и слоновой костью. Посуда затмевала все, что я видел до сих пор — даже в Александрии. Это была тончайшая александрийская ковка, богато украшенная драгоценными камнями. Стены залы царица приказала завесить коврами, сотканными из золотых и серебряных нитей.

Шармион, Ирас, Мардион и я сидели за столом с царицей. Она — во главе стола, напротив нее — Антоний и его ближайшие друзья, среди которых был, к сожалению, и Квинт Деллий с его лисьей физиономией.

Император был очень удивлен, снова встретив меня здесь: он не знал, что я принадлежу к ближайшему окружению царицы. Но его не особенно заботили этикет и субординация, и он тут же принялся расхваливать меня как врача.

— Мы все очень ценим нашего Гиппо, — сказала Клеопатра и улыбнулась мне.

В этот вечер о политике не было сказано ни слова. Разговор тек легко и свободно. С присущим ей остроумием и обаянием Клеопатра направляла разговор в нужное ей русло, не забывая при этом демонстрировать уважение к успехам императора. Она восхваляла божественного Юлия Цезаря, но не впадала в ошибку и не оскорбляла его врагов. Она намекнула — и весьма отчетливо, — что в ее глазах более достойным наследником был бы Марк Антоний и что Цезарь незадолго до своей смерти хотел изменить завещание в его пользу.

Разве не следовало поверить этому? В конце концов, она была его возлюбленной и близким человеком. По лицам друзей императора я видел, как жадно впитывают они ее слова.

Я сказал, что в этот вечер не было разговоров о политике, но сегодня мне ясно, что политика уже вершилась тогда.

В этот вечер Клеопатра очаровала Антония и привлекла его на свою сторону. Может быть, во время праздника некоторые из его друзей еще колебались или были недоверчивы, но Клеопатре удалось завоевать всех этих суровых мужчин, просто подарив каждому из них посуду, из которой они ели, и ковры, на которых они лежали. Это было сделано как бы между прочим, без всякого жеста, как если бы речь шла о корзине фиг или кувшине вина. А между тем стоимость каждого такого подарка составляла жалованье высшего офицера минимум за десять лет службы.

Ответный праздник, устроенный императором, выглядел намного скромнее: ведь у него просто не было средств на подобное великолепие. Чтобы не отстать хотя бы в одном, он велел собрать лучших поваров города. Но из этого ничего не вышло: все они пытались создать нечто необыкновенное, и в результате стол был уставлен блюдами, которые привлекали глаз, но разочаровывали язык.

Клеопатра, казалось, не замечала ничего этого и хвалила почти все кушанья. Но тот, кто знал ее, мог понять ее иронические замечания. Про какое-то рагу из рыбы, мяса, медуз и улиток она сказала: «Поистине смелая композиция. Этот повар проявил немалое мужество, и ему, вероятно, следовало бы избрать карьеру военного».

О каком-то совершенно переперченном блюде она отозвалась: «Какой огонь! Это блюдо способно разжечь небывалые страсти — или склонить к вину непьющего».

Большинство из присутствующих не понимали этих намеков или понимали их неправильно. Но Антоний, несмотря на все его шумное солдатское веселье, был достаточно умен, чтобы уловить насмешку в словах Клеопатры. Но — как случалось мне неоднократно замечать и позже — императора никогда не обижала ирония, добродушная насмешка или даже смелая шутка. Напротив, он старался поддержать ее, что, правда, не всегда у него получалось.

За несколько дней Клеопатре удалось полностью расположить к себе императора и его важнейших советников. И, кроме того, даже для посторонних стало очевидным, что Антоний разделил с ней ложе. Это полностью соответствовало тому мистическому восприятию мира, которое присуще было местным жителям. Они считали совершенно правильным и справедливым, что если Афродита в человеческом облике спускается на землю и встречает здесь Диониса, то эта божественная пара должна отпраздновать свадьбу. Конечно, все знали, что император женат, что его жену зовут Фульвия и она ждет его в далеком Риме. Но это относилось к двум совершенно различным уровням: мистико-религиозному и политико-земному.

Весь Таре был охвачен упоением этой встречи, и «священный брак» между Исидой-Клеопатрой и Дионисом-Антонием был отпразднован после во многих постелях. То же Самое происходило в египетском городе Бубастисе во время семидневного праздника в честь Бастет, богини любви и радости. Весь город превратился в какое-то ложе любви, отовсюду слышались страстные вздохи и стоны. Никогда прежде или потом здесь не было зачато так много детей, как в эти дни.

Салмо тоже поддался этому настроению и предложил посетить школу гетер. Впрочем, я и без этого предложения хотел повидать Ксению. Я как раз одевался, чтобы отправиться на вечерний праздник, когда услышал, что снаружи кто-то зовет меня по имени.

— Посмотри, кто там, — приказал я Салмо. В дверях появилась маленькая непоседливая Ирас, улыбающаяся и хитро посверкивающая черными глазами.

— Царица отпустила меня на сегодня. Не хочешь сделать то же самое с Салмо?

Может, это был намек?

— Салмо, ты слышишь просьбу благородной Ирас? Так что отправляйся в эту, гм, школу и возвращайся на корабль не позже завтрашнего утра.

Салмо улыбнулся и отвесил глубокий поклон.

— Я передам ученикам привет от тебя, господин.

— Школа? — удивленно спросила Ирас, когда он вышел. — В какую школу собрался идти твой слуга?

Я махнул рукой.

— Тут в еврейском квартале есть какая-то школа при синагоге — я не очень хорошо в этом разбираюсь. Итак, сегодня ты больше не понадобишься царице?

Она звонко рассмеялась.

— Нет, потому что раздеться ей поможет кое-кто другой, который все-все для нее сделает — лучше, чем смогли бы мы с Шармион.

— И у которого есть кое-что, чего нет ни у одной из вас, — это всего лишь одна мелочь…

Она взглянула на меня округлившимися глазами.

— Что это может быть? У тебя это тоже есть?

Я взял ее руку и засунул под свой хитон.

— Вот здесь…

Вообще-то Ирас тоже собиралась пойти на праздник, который устраивал в честь египетских гостей правитель Тарса. Но из этого ничего не вышло.

Маленькая непоседливая Ирас оказалась выносливой, требовательной и щедрой возлюбленной. Как и ее госпожа, она была уверена, что мужчины созданы прежде всего для того, чтобы служить женщинам — в постели, в политике или в семье.

— То, что мы, женщины, умнее, ты можешь заметить уже по тому, что все самое опасное, трудное или утомительное мы предоставляем мужчинам. Вы можете погибать в войнах, сражаться в цирке и расплачиваться головой за ошибки в политике. Наиболее хитрые из вас выживают, и тогда мы позволяем им лечь с нами в постель. Император Антоний — лучший пример этому. Если бы победил Кассий, то…

Она многозначительно замолчала.

— Ну и как это относится ко мне? Я не воин, не государственный деятель, не гладиатор, никого не побеждал и ни перед кем не склонял головы…

— Божественная Исида — это ведь только пример. Ты стал врачом царицы и тем самым избран из тысячи других. Это тоже своего рода победа.

В завершение этого блистательного пребывания в Тарсе Клеопатра пригласила императора Марка Антония в Александрию, чтобы провести там зиму. Не всем понравилось, что он так легко принял это приглашение. В Риме рассчитывали, что император начнет кампанию против парфян и победоносно — в этом тоже были уверены — завершит ее.

Я был рад предстоящему возвращению в Александрию и тому, что снова смогу жить в своей красивой и удобной квартире в Брухейоне. Да, мне даже захотелось вновь повидать моих родственников. В этом отношении Салмо проявлял большую сдержанность, и я заподозрил даже, что он женился в Александрии только ради того, чтобы не возвращаться в Иерусалим, где его разыскивали как разбойника.

Нам уже пора было выступать, чтобы успеть как следует подготовить все к приезду Антония в декабре. Как раз в это время меня вызвала к себе царица. Когда я увидел, что рядом с ней нет ни Ирас, ни Шармион и вообще никого из слуг или телохранителей, по спине моей пробежал холодок. Последний раз, когда мы встречались подобным образом, речь шла о смерти царя Птолемея. А что сейчас? Может, мне снова предстоит стать чрезвычайным послом?

По правилам придворного этикета нельзя первым обращаться к царице. А она, как обычно, сначала завела какой-то ничего не значащий разговор.

— Мы многого здесь достигли, Гиппо, во всяком случае, больше, чем я отваживалась мечтать. Этот визит императора в Александрию упрочит наш союз "и покажет всему миру, под какой защитой находится Египет и как окрепла его связь с Римом, которую установил еще мой отец.

— Могу я кое-что добавить, царица?

Она милостиво кивнула, и я сказал:

— Так как ты время от времени велишь мне превращаться в политика, это побуждает меня теперь высказать одно замечание, касающееся политики. Тебе не следует забывать о Фульвии, жене императора. Она обладает большим политическим влиянием и иногда даже действует самостоятельно — до сих пор всегда в интересах императора. В Тарсе все обстояло так, что весь мир был убежден: ты приехала по просьбе Антония. Но теперь, когда он посетит тебя в Александрии, Фульвии станет ясно, что ваши отношения носят не только политический характер. Тогда она может предпринять что-нибудь против тебя…

Клеопатра спокойно взглянула на меня.

— Мы с тобой друзья, Гиппо, и говорим без свидетелей. Поэтому я не стану обращать внимание на самоуверенность твоих слов и отвечу тебе. Да, Фульвия может стать опасной, я уже думала об этом. Но она ненавидит Октавия по причинам очень личным, которых я не могу тебе назвать. К тому же я не становлюсь у нее на пути. Как только Антоний вернется в Рим, он станет ее законным и неоспоримым супругом. Она родила ему двух сыновей, и я не собираюсь ни мешать этой семье, ни тем более разрушать ее. В настоящее время меня беспокоит не Фульвия, а Арсиноя, моя сводная сестра, которую мой отец не в добрый час зачал с какой-то никому не известной наложницей. Однажды она уже проявила неслыханную дерзость, отважившись захватить священный трон Египта, совсем ненадолго, правда, но я хочу позаботится о том, чтобы такого не повторилось. Арсиноя честолюбива и теперь в Эфесе только и ждет какого-нибудь удобного момента. Египетский трон занят, но, может быть, она надеется на Кипр, который Цезарь пообещал ей тогда из политических соображений. Эта женщина стоит у меня на пути, Гиппо, и Антоний тоже сразу разглядел это. Она должна умереть, другого выхода нет. Но в этом случае я не доверяю императору. Он пообещал распорядиться, чтобы ее казнили, но добавил, что делает это неохотно и не видит в ней никакой опасности. Что ты об этом думаешь?

Меня будто по голове ударили. Ведь всем известно было, как надежно заперта Арсиноя в храме в Эфесе и как строго ее охраняют. Что она могла сделать и кому помешать?

— Я считаю, что император прав, и думаю, мне понятны его сомнения. Арсиноя не обладает властью, она уже почти стала жрицей Артемиды, она не замужем…

Лицо Клеопатры посуровело, черты его исказились, и вместо очарования Исиды на нем проступила отвратительная гримаса Эринии[38], которую римляне называют Фурией.

— Ах, уважаемый Олимп, я прекрасно понимаю, что происходит в голове у мужчин! — Ее указательный палец уткнулся мне в низ живота. — Вот что затуманивает ваш рассудок! Лучше бы Прометей повелел расти вашему фаллосу на голове — тогда связь была бы отчетливей. За подобное предательство все остальные поплатились бы головой — будь то мальчик, мужчина или старик. Но красивой женщине все прощается. Даже если ты думаешь не так, то все равно твой совет никуда не годится. Арсиноя всегда была настроена против меня. И если бы сейчас она была здесь, а я в Эфесе, то она поступила бы точно так же.

Я не сдержался:

— Ты упрекаешь нас, мужчин, в том, что служит на пользу тебе, нам и всему Египту.

К ней вернулось ее очарование, и она снисходительно рассмеялась.

— Это не упрек, Гиппо, а констатация того, что есть на самом деле. Мне это, несомненно, принесет выгоду, но Арсиное это ничем не поможет — ее судьба уже решена. Я хотела бы, чтобы ты сопровождал комиссию Антония и присутствовал при казни Арсинои. Из истории известны случаи, когда доза яда оказывалась слишком мала, человек оживал, и сторонники укрывали его где-нибудь в безопасном месте. Я желаю ей безболезненной смерти, но я должна быть в ней уверена, и ты отвечаешь за это. Корабль отправляется послезавтра на рассвете, при любой погоде. Нам нельзя терять времени. Серапион, этот предавший нас наместник Кипра, тоже не уйдет от судьбы, которую заслужил. Хотя он и бежал в Тир, но я уже отдала приказание о том, чтобы его казнили. Помни о моем девизе: для моих друзей я сделаю все. И для моих врагов я тоже сделаю все — все, чтобы их уничтожить. Так будет, дорогой Гиппо, пока я живу и царствую.

С моей стороны было бы глупо и неразумно пытаться уговорить такую женщину, как Клеопатра, отменить или хотя бы смягчить свое решение. Так что мне оставалось только спросить с иронией:

— Но в этот раз мне не придется стать палачом, или эту роль ты для меня тоже предусмотрела?

На лбу ее появились гневные морщины, которые, правда, тут же исчезли.

— Тебя все еще мучит это? Ты ведь не был тогда палачом, потому что Птолемей не совершал никакого преступления. Опасность исходила со стороны его приверженцев. И если ты до сих пор не видишь, что своими действиями ты предотвратил кровавую гражданскую войну, тогда в тебе отсутствует всякая искра политического разума.

— Может быть, и так, царица. А когда это дело будет улажено, куда ты пошлешь меня потом? Может быть, в Рим, чтобы свергнуть Октавия?..

— Тебе не откажешь в остроумии, Гиппо, — звонко рассмеялась она. — Нет, потом ты сразу же вернешься в Александрию. Я нуждаюсь в каждом из моих друзей — врагов у меня и так хватает.

«Да, — подумал я, — и, казнив Арсиною, ты создашь себе новых врагов».

Я был милостиво отпущен. Как я замечал уже, Клеопатра прощала своим друзьям даже дерзость, насмешки и рискованные шутки, если это происходило без свидетелей.

Приказание о казни Арсинои официально исходило от Марка Антония. Эфес относился к подвластным ему областям. Но каждому было ясно, кто побудил его к этому решению.

Комиссия состояла из легата Валерия Прокула, одного секретаря, одного декуриона, двух солдат, врача Гиппократа и его слуги Салмо.

Антоний без лишних возражений согласился с тем, чтобы включить меня в эту комиссию в качестве наблюдателя.

— Клеопатра права, — сказал он мне, — никому нельзя доверять. Я не настолько знаком с Прокулом, чтобы за него положить руку в огонь. Кто знает, не собрала ли там Арсиноя новую армию своих сторонников и не попытается ли она подкупить комиссию. Но ведь ты неподкупен и абсолютно верен — так описала тебя царица. Я знаю, это нелегкая задача, но это необходимо. Да поможет тебе Асклепий!

Валерий Прокул уже с первого взгляда произвел на меня неприятное впечатление, и за время нашего путешествия оно еще усилилось. Он был рассержен этим поручением и считал, что вполне достаточно было бы послать в Эфес какого-нибудь посла с написанным приговором. Возможно, он и был прав, но я думаю, что Антоний специально поручил это дело высокопоставленному чиновнику, чтобы приговор выглядел более официальным. Ведь речь шла все же о принцессе, которую на короткое время ее сторонники даже провозгласили царицей.

Благодаря силе наших гребцов и попутному ветру через десять дней мы достигли Эфеса. Этот прекрасный город на весь мир известен своим величественным храмом Артемиды, Полногрудой — или пышногрудой — Дианы, которая, впрочем, имеет мало общего со своими греческими или римскими соответствиями.

Эфесская гавань была вполне сравнима с Александрийской. Здесь стояло на якоре множество больших и малых судов, и насколько хватало глаз тянулись склады и верфи.

Я все время думал о ничего не подозревающей молодой женщине, которая нашла убежище в храме Артемиды и к которой неумолимо приближалась смерть. Чтобы отвлечься, я решил немного подразнить Салмо. Когда мы вошли в гавань, я указал на многочисленные суда и величественные здания:

— Всем этим Эфес обязан какой-то несуществующей богине. Но ведь это странно. Каждый год сюда стекаются многие тысячи людей, которые надеются получить помощь. Они произносят молитвы, жертвуют фимиам, золото или скот, и большинство из них, как я полагаю, возвращаются домой довольными. Неужели все они в плену иллюзий? А может быть, что-то в этом есть?

На покрытом шрамами лице Салмо появилось какое-то скучающее выражение.

— В этом ничего нет, господин, — абсолютно ничего. Эти люди молятся каменным идолам. Свет знания не коснулся их. Но, может быть, Господь в своей милости услышал их просьбы и простил им, что они обращают их не к тому, кому следует.

— Хорошо, Салмо, но ведь в Эфесе живет и немало иудеев. Почему же они не пытаются привлечь к своему богу больше верующих? Вспомни только о культах Исиды и Митры! Они распространились по всему миру, с юга на восток, и с каждым годом число их поклонников возрастает.

— Господь избрал из всех народов нас, иудеев, а не греков, римлян, сирийцев или парфян. И мы должны беспрекословно подчиниться его воле.

Благодаря сопроводительному письму императора, для нас открыты были все ворота и двери. Согласно предписанию, это поручение следовало исполнить безотлагательно. Однако Прокул разыскал вначале находящегося здесь легата провинции Азия, чтобы как надлежит сообщить ему о приказании императора. Я не присутствовал при этом. Мы договорились, что встретимся на следующий день в три часа утра на ступенях храма Артемиды.

Я вместе с Салмо отправился побродить по оживленному городу. Здесь, в отличие от Александрии, почти не было широких улиц, которые пересекались бы к тому же под прямым углом. Конечно, большая улица, ведущая к гавани, верхняя и нижняя агора, одеон и большая рыночная площадь — все это могло служить ориентирами, но, к сожалению, мы свернули в одну из многочисленных боковых улочек и переулочков. Так что теперь оставалось ориентироваться только на разницу в высоте, поскольку весь город расположен был на склонах горы.

Вечером мы сняли комнату в одной из лучших гостиниц для паломников, которая находилась при храме, и даже Салмо, которому внушали отвращение идолы, не мог не восхититься этим величественным храмом, который был расписан с таким необычайным искусством. Мы обошли все это громадное здание и насчитали около ста тридцати колонн, тридцать шесть из которых возвышались по фасаду храма. Внизу они были украшены разнообразными рельефами.

Изображения богини повсюду выглядели одинаково, но были выполнены в различную величину и из различных материалов: от простых фигурок высотой около пяди из слоновой кости, серебра, золота или мрамора до громадных статуй, во много раз превосходящих человеческий рост. Они производили странное впечатление: у каждой было по три ряда грудей. Одежда и головной убор богини были усеяны символическими изображениями животных и каких-то фантастических существ.

Невольно я почувствовал священный трепет, тогда как Салмо только с отвращением отворачивался. Как грек и наполовину египтянин я был воспитан в священном благоговении перед изображениями богов, хотя мой отец и говорил, что люди поклоняются не каменному изображению, а власти, которую оно олицетворяет.

Здесь были почти одни только женщины, которые молились Артемиде и приносили ей жертвы, потому что эта полногрудая богиня была покровительницей плодородия, брака и семьи.

К вечеру стало душно. Дым многочисленных жертвенников уже не возносился к небу, а стлался по земле, затрудняя дыхание.

Ночью меня разбудила гроза. Но она вскоре кончилась, и я вновь уснул под монотонный шум ливня.

— К утру дождь еще не кончился. Небо было затянуто тяжелыми тучами, и определить время по гномону[39] было невозможно. Я сказал Салмо, что ему не надо меня сопровождать, но велел ему быть снова здесь около полудня. Конечно, я пришел слишком рано и совсем продрог, дожидаясь Прокула и его людей. Они появились в сопровождении центурии тяжело вооруженных легионеров. Это вызвало всеобщее возбуждение, поскольку в Эфесе до этого еще не видели римских войск.

— Наместник считает, что мы должны быть осторожны… — объяснил Прокул.

Мы направились к восточной стороне храма, к которой примыкали квартиры жрецов, склады и хозяйственные постройки.

Арсиноя жила в небольшой вилле, окруженной плотной изгородью. Прокул безо всякого промедления отодвинул в сторону кого-то, преградившего ему путь, и приказал солдатам окружить виллу. Затем он скрылся в доме вместе с декурионом и двумя воинами. За ними последовал секретарь, к которому, не дожидаясь приглашения, присоединился и я.

Арсиною, видимо, застали в саду. Я видел, как она появилась в атриуме с двумя служанками. Валерий Прокул прочел ей смертный приговор, и еще до того, как она смогла что-нибудь ответить, оба воина набросили ей на шею шнурок и задушили. «По крайней мере, — подумал я, — все это произошло быстро, и она не успела испытать страх смерти».

Прокул подозвал меня повелительным жестом:

— Ну, лекарь, посмотри, мертва ли она.

Я склонился над скрюченным телом и посмотрел на посиневшее лицо с полуоткрытыми глазами и вывалившимся языком. На всякий случай я поднес ей ко рту зеркальце и пощупал шейную вену.

— Принцесса Арсиноя мертва.

Я выпрямился. Прокул кивнул секретарю, и тот составил короткое подтверждение, которое подписали я и легат. На обратном пути он укоризненно заметил:

— И для этого мне надо было ехать в Эфес!

Когда мы вышли из дома, он сказал, что мне придется самому позаботиться о возвращении в Александрию. Он должен еще на несколько дней остаться здесь, а затем отправиться в Таре. Галера принадлежала флоту Антония, и гордость не позволила мне просить о чем-то этого отвратительного типа.

— Теперь мы полностью предоставлены самим себе, — сказал я Салмо.

Тот только ухмыльнулся.

— Я мог бы выдержать здесь еще несколько дней. Ты видел вчера указатель у большого фонтана недалеко от верхней агоры?

Я покачал головой.

— Какой указатель?

— Прости, господин, но, кажется, ты бродишь по улицам совершенно глухой и слепой. Там на пьедестале стоял бог Приап и, вытянув руку, указывал на расположенный напротив публичный дом. Туда же в общем-то указывал и его длинный твердый фаллос…

— Ты бесчувственный, как камень, Салмо. В то время как меня вчера весь день мучили мысли о судьбе бедной Арсинои, тобой движут какие-то похотливые желания. Мне стыдно за тебя!

— Ты просто не можешь отделить одно от другого, господин. Голова может преспокойно размышлять о несчастных судьбах, в то время как фаллос с удовольствием отдается другим страстям. Но что теперь — мы еще остаемся?

«Почему бы и нет? — подумал я, — Зайдем мы в публичный дом или уедем сразу — Арсиною ведь уже не оживишь. Я ей не родственник и не знакомый, стало быть, для скорби нет никакой причины».

— Ну хорошо, мы можем здесь задержаться на два-три дня. Давай-ка взглянем, что нам предложат в твоем публичном доме…

Дом находился недалеко от верхней агоры. Хотя он стоял и не на главной улице, благодаря указателю каждый мог найти его без особого труда. Это было двухэтажное здание в конце одной из улочек с красивым мраморным фасадом. Перед ним стоял пышно одетый привратник с фигурой атлета. Он взял с нас плату и открыл дверь. Мы вошли и оказались в прихожей, где нас встретил почтенный старый господин, скорее похожий на библиотекаря. Он очень важно и слегка свысока представился нам как pornodidaskalos, что следовало перевести как наставник гетер — в данном случае это просто означало «хозяин заведения».

То, что дом, куда мы попали, был весьма дорогим, можно было понять уже по одному его виду. Внутри были ванны, украшенные мрамором и мозаикой, уборные с льющейся водой и, наконец, колоннада, по бокам которой были расположены двери из кедрового дерева. На них обозначены" были имена гетер и предлагаемые услуги. Например: «Архедика услаждает ртом и имеет сильный язык», «Елена, выносливая всадница», «Гликерия, горячая, как кобылица», «Герпилий выжмет тебя, как лимон».

К дверям были прикреплены маленькие серебряные стрелы, которые можно было поворачивать. Наставник объяснил:

— Если стрела указывает вниз, значит, дама занята, если вверх — она свободна, а если она повернута горизонтально, значит, у гетеры перерыв, чтобы она могла искупаться, поесть или привести себя в порядок. По твоему желанию мы прикажем позвать ее.

Сначала, конечно, нам пришлось заплатить. Цена была так высока, что я уже подумывал, не лучше ли за те же деньги купить рабыню. Однако, подавив свое раздражение, я заплатил за нас обоих, и каждый выбрал себе по двери, где стрелка указывала вверх.

Я не обратил внимания на написанный девиз, но эта рыжеволосая, приветливо улыбающаяся девушка, должно быть, прошла неплохую атлетическую подготовку: ее стройное тело было мускулистым, как у олимпийца. Она сбросила свой хитон, как какой-нибудь борец, приблизилась ко мне легким танцующим шагом, ударила кулаком между ребер и заломила за спину руку. Когда я громко запротестовал, она смеясь сорвала с меня одежду и бросила меня на кровать. Даже любовный акт она провела как поединок на ринге, и в завершение своим мускулистым, крепким и натренированным лоном выжала из моего фаллоса все до последней капли. На прощанье она дала мне увесистый шлепок под зад, после которого у меня остались несколько синяков. Выбравшись наружу, я прочел на двери: «Как бы ты ни был силен, Кирена тебя поборет».

Когда потом я рассказал о своем приключении Салмо, он чуть не задохнулся от смеха.

— Тебе следовало все же сначала прочесть надпись на двери! Мне больше по душе кроткие кошечки, которые не хотят от мужчины ничего, кроме того, чтобы он за деньги положил их на лопатки. Мы, иудеи, предпочитаем простую и сытную пищу. Наш уважаемый Моисей не очень одобрял проституцию, а мудрый Саломон, мой тезка, сказал: «Кто любит мудрость, радует своего отца, а кто свяжется с проститутками, потеряет свое имущество». Впрочем, от этого ты меня уберег, мой великодушный господин, и я благодарю тебя за твое приглашение.

— Это стоило мне целого состояния. В будущем я буду осмотрительнее. Ну а теперь пойдем в гавань и поищем какой-нибудь корабль.

После долгих расспросов мне удалось найти парусник, который уже завтра готовился выйти с грузом в Галикарнас и мог прихватить еще нескольких пассажиров. Капитан предупредил, что если ветер усилится, то отплытие будет отложено.

К счастью, этого не произошло, и на следующий день мы уже плыли на юг, вдоль берега, между непрерывными цепочками островов и островков. Ветер постоянно менялся, и иногда казалось, что он дует со всех сторон одновременно. Все силы наших гребцов уходили в основном на то, чтобы сохранить курс.

Мы с Салмо оба страдали от морской болезни. Однако на третий день, прежде чем наши души окончательно отделились от тела, мы прибыли в Галикарнас.

Там мы отыскали корабль, отправлявшийся на Кипр, а при благоприятной погоде и дальше, в Александрию. Этот остров теперь относился к провинции Киликия и поэтому принадлежал Антонию. Я возблагодарил Фортуну за такую удачу, но забыл замолвить словечко также перед владыкой ветров Эолом. Поначалу он был к нам весьма милостив, так что мы без всяких происшествий добрались до Пафоса, гавани на западном берегу Кипра. Капитан сказал, что такой удачей надо воспользоваться, поэтому мы сразу же отправились дальше на юг. Однако в этот же вечер поднялся такой сильный юго-западный ветер, что капитан приказал свернуть большой парус и вытащить весла, после того как некоторые из них уже были разбиты. Впрочем, при этом он сохранял спокойствие.

— Это мне знакомо. Если ветер не ослабеет, мы пристанем где-нибудь к берегам Иудеи, например у Сидона или Тира, а может быть, и дальше к югу, у Аполлонии или Аскалона.

Он оказался прав. Ветер дул все последующие полтора дня и подгонял наше судно с маленьким, наполовину изодранным дополнительным парусом в сторону Иудеи. Затем установился относительный штиль, и гребцам пришлось снова взяться за весла. Мы действительно прибыли в Аскалон, один из самых южных городов Иудеи, и вздохнули наконец с облегчением, потому что оттуда нам оставалось всего пять или шесть дней пути по суше.

Как только мы сошли на берег, Салмо бросился целовать землю, а я воскурил горсть фимиама на жертвеннике в маленьком храме Исиды. На радостях я так щедро заплатил капитану, что Салмо счел меня мотом.

Уже в гавани мы обратили внимание на необычное затишье, да и весь остальной город тоже как будто вымер. Владелец судна назвал нам два. хороших постоялых двора, но ни на одном из них никто не отозвался на наш стук. Какой-то старик, вышедший из дома напротив, сказал:

— Они все убежали в Египет, хотя я не верю, что вражеские войска дойдут сюда.

— Что? Какие войска? Разве не Ирод больше правит страной?

Старик взглянул на меня так, как будто я свалился с Луны.

— Да. А где вы были?

— В Эфесе, на Кипре и в открытом море.

— Ну, заходите, я канатчик, и в случае чего вы можете переночевать в моей мастерской.

Его жена встретила нас приветливо. Когда мы умылись, она принесла нам сыр, сушеную рыбу, хлеб и вино. Мы принялись за еду, а канатчик начал рассказ о последних событиях.

Пока мы были в Эфесе, парфянские войска переправились через Евфрат, напали на слабый римский гарнизон в Сирии и захватили его. Тут сын прежнего иудейского царя Аристобула, Антигон, решил не упустить момент и с помощью парфян прогнать Ирода с «трона своих отцов». Он предложил парфянам тысячу талантов и пятьсот женщин, если они убьют Ирода вместе с семьей и возведут на трон его, Антигона.

— Теперь Ирод укрылся в своей крепости Масада, а Антигон находится на расстоянии одного перехода от Иерусалима, — закончил наш хозяин. — Таковы наши последние новости. Большинство самых осторожных моих сограждан, — впрочем, видимо, и самых богатых, — бежало в Египет, потому что в Александрии находятся три римских легиона, и парфяне, видимо, туда не сунутся.

— Да, похоже, Ироду не повезло: вчера тетрарх, сегодня беглец, а завтра…

— Стой, чужеземец! Не будем опережать богов: только они знают о завтрашнем дне.

Салмо снова скривился, но повел себя как вежливый гость и промолчал. Мне пришло в голову, что мы сейчас как раз в Идумейской области, откуда родом Ирод и где он, видимо, пользуется большим доверием. Желая польстить нашему хозяину, я сказал:

— Ирод сильный и могущественный правитель. С помощью римлян он победит парфян и вернет себе трон. В конце концов, ведь Марк Антоний его друг, и парфяне — их общий противник.

Канатчик кивнул.

— Да, все так, но Антоний — ты, вероятно, об этом еще не знаешь — вовсе не выступает в поход против этого противника, а забавляется в постели с египетской царицей. Разве так можно выиграть войну?

Он считал, что я торговец из Тарса и еду в Александрию, чтобы приобрести там различные предметы роскоши.

— Он должен вспомнить о своем долге, — уверенно сказал я.

Однако действительность убедила меня в обратном. Когда в середине декабря мы наконец добрались до Александрии, Антоний все еще гостил у царицы, и в Брухейоне праздники следовали один за другим. Я отпустил Салмо и разрешил ему оставаться с семьей, пока я сам не пришлю за ним.

Антоний, то ли следуя доброму совету, то ли по собственному разумению, прибыл в город не как полководец, а как личный гость. Он держался скромно и дал понять александрийцам, что любит греков и уважает независимость их царицы. Это не осталось незамеченным, и благодаря своим сердечным и располагающим манерам Антоний завоевал много друзей.

Клеопатра выслушала мой отчет слегка рассеянно. Казалось, ей не очень понравилось, что Арсиноя умерла так быстро. Когда я описал ей, как это произошло, на лбу ее появились хорошо знакомые гневные морщинки. Но вскоре к ней вернулось великодушие, и она похвалила римлян за их быстрые действия.

Во время моего последнего путешествия я постоянно мечтал о скорой встрече с Ирас и был уверен, что теперь мы сможем продолжить наши любовные отношения, которые начались в Тарсе. Конечно, она тоже обрадовалась мне, но была такой же рассеянной, как и ее госпожа. Мне так и не удалось застать ее одну, а когда я прямо попросил об этом, она была просто возмущена и резко ответила:

— Мы здесь не в Тарсе, уважаемый Гиппократ, а в Брухейоне, в резиденции Ее Божественного Величества. На нас смотрят тысячи глаз, и, даже если бы я захотела, я не смогла бы поступить так необдуманно.

— А ты хочешь?

— Ах, о чем ты только думаешь! — насмешливо сказала она, на бегу поцеловав меня в щеку. Однако, как я смог вскоре установить, причину ее сдержанности звали Алекс, он прибыл из Лаодикеи в Сирии. Во время своего путешествия на юг Антоний на несколько дней задержался в этой крупной гавани и, познакомившись с Алексом, принял его в число своих приближенных.

Я встретился с этим человеком несколько дней спустя на симпосии, который Клеопатра устроила по поводу моего возвращения и ее «победы» над Арсиноей. Я и по сей день стараюсь быть справедливым к этому Алексу, но даже спустя столько лет не могу вспоминать о нем без горечи. Забегая вперед, скажу, что это был красивый, представительный мужчина, примерно моего возраста, то есть около тридцати, он умел хорошо держаться, был начитан, образован, вежлив, обходителен и превосходный оратор. Правда, он был не так красноречив, как Цицерон, но обладал даром убеждения и на каждый довод мог привести свой, лучший, аргумент. У него был только один-единственный недостаток, который я открыл гораздо позже: он был так же фальшив, как свинцовая драхма.

Протарх произнес короткую забавную речь о разносторонности врача Гиппократа, который, будучи Олимпом, справился со щекотливыми политическими поручениями. Теперь наконец Арсиною, пытавшуюся захватить трон, постигла заслуженная кара, и таким образом ничто больше не мешает плодотворному и устремленному в будущее развитию Египта и Рима.

Дольше и громче всех ему аплодировал Алекс. Он являл собой безупречную картину вежливого и образованного грека. Его хламида правильными складками ниспадала вокруг крепкого, но отнюдь не полного тела, волосы его были не слишком длинными и не слишком короткими, в разговоре он признавал правоту собеседника, а затем ловко указывал на ее относительность.

Я сразу заметил, что Ирас с жадностью ловит каждое его слово, смеется и кивает на все, что он скажет, а ее темные глаза смотрят на него с такой откровенной страстью, что я вспыхнул от гнева. Однако я сдержался и попытался в разговоре раскусить Алекса, но он каждый раз так ловко уходил от ответа, что к концу беседы я знал о нем не больше, чем сначала. Я выяснил, что он получил очень хорошее образование, не узнав, правда, где. Он упомянул также, что часто помогал в делах своему отцу, забыв пояснить, какого рода дела это были.

Клеопатра, Антоний, Протарх, Мардион и даже Шармион смотрели на него, как евреи на Мессию. Позже Мардион, умный и рассудительный евнух, сказал мне, что Алекс настолько не понравился ему, что он уже тогда решил за ним присматривать.

Неискренность этого человека, правда, вовсе не бросалась в глаза, а скрывалась где-то в глубине. Его лицемерие можно было обнаружить только в разговоре с глазу на глаз, когда он отзывался о том или ином человеке. Так поначалу он сделал вид, что я очень понравился ему. Он восхищался моей деятельностью в Иерусалиме, Тарсе и Эфесе и говорил, что я являюсь живым примером того, сколь многое может сделать ловкий и умный человек.

Мардиону же он, напротив, замечал, что не понимает царицу, которая, вместо того чтобы оставить при дворе такого хорошего и искусного врача, как я, отсылает его куда-то с какими-то незначительными политическими поручениями, которые можно было бы доверить любому другому. Это только один из многих примеров того, как проявлялась его хитрая и лицемерная сущность. И если бы не случай, то остальные, вероятно, так и не узнали бы о ней.

Пока Антоний был при дворе, развлечения не прекращались, и Клеопатра была готова на все, чтобы показать, что она идеальная спутница для него. Она, которая обычно поручала все военные мероприятия своим надежным стратегам, часами принимала с ним вместе парады войск, не выказывая при этом никакой скуки. Она, которая никогда не проявляла ни малейшего интереса к охоте, вместе с ним по нескольку дней преследовала в пустыне газелей, антилоп и другую дичь. Нас забавляла его уверенность в том, что в западной пустыне он сможет поохотиться на львов. Всем известно было, что вот уже несколько столетий эти звери не водятся на севере Египта, а если здесь и можно было их встретить, то только в гавани, в клетке, в качестве товара, приготовленного для отправки на римские цирковые арены.

Царица пошла и еще на одну уступку. Когда мы, ее ближайшие друзья, предлагали ей простую и незамысловатую игру в кости, она была страшно оскорблена. С Антонием же она могла играть в них часами — на золото и серебро. Очень радовалась, если ей везло, и с сияющими глазами сгребала к себе монеты.

В этой связи я хотел бы упомянуть, что за время своего царствования Клеопатре удалось увеличить государственную казну. Ей пришла гениальная мысль изымать все монеты, которые были в обращении при ее предшественниках, и заменять их бронзовыми. Так как иностранные деньги были строжайше запрещены к обращению, то это не привело к обесцениванию монет, потому что драхма остается драхмой, из какого бы металла ни была она сделана. Таким образом, в казну Клеопатры стекалось достаточно золота и серебра, и, несмотря на постоянные займы Антонию, она по-прежнему считалась самой богатой правительницей среди всех, которые управляли подвластными Риму государствами.

Многие историки рассказывают, что царица, переодевшись рабыней, сопровождала Антония во время его ночных похождений. Они устраивались в каком-нибудь трактире, ели и пили вместе с поденщиками, портовыми рабочими и матросами. Иногда случались и потасовки, и, несмотря на постоянное присутствие личной охраны императора, не всегда они кончались для него благополучно. Я не участвовал в этом и не знаю, насколько это соответствует действительности.

Зато я был свидетелем одного розыгрыша, который всех нас очень позабавил. Я уже говорил, что по характеру Антоний был в общем-то добродушен, однако это добродушие сочеталось в нем с настоящей манией величия, тщеславием. Он во всем хотел быть самым лучшим, самым умным и самым сильным. При этом, например в игре в кости, для него был важен не сам выигрыш — что значили для Антония какие-нибудь пятьдесят золотых, — а то, насколько благосклонна к нему Фортуна.

Как-то раз он решил показать, что и в рыбной ловле ему тоже нет равных. Он взял удочку, заготовил побольше наживки и устроился на террасе дворца, выходящей к морю. То ли место было выбрано неудачно, то ли удочку он забрасывал слишком близко, но только улов его был так мал, что он пустился на хитрость. Он заплатил рыбакам, и они ныряли и подцепляли рыбу ему на крючок. Таким образом, к удивлению и восторгу зрителей, он вытаскивал одну рыбу за другой. Больше всех восхищалась царица, говоря, что этому баловню судьбы удача сопутствует во всем, будь то завоевание новых земель, женщин, охота или рыбалка. Широкое лицо Антония так и сияло. Он предложил Клеопатре еще раз продемонстрировать друзьям его удивительные способности на следующий день.

Назавтра все собрались на террасе, исполненные любопытства. Некоторые даже наблюдали с лодок. Антоний, сильно размахнувшись, забросил удочку. Однако Клеопатра, от которой не укрылся его обман, тоже, в свою очередь, подкупила рыбаков, чтобы они позаботились о его удочке. Вскоре император вытащил первую добычу — и что же? Это оказалась какая-то вяленая рыба, по виду скорее напоминающая кожаную сандалию. Антоний счел было себя оскорбленным, но потом искренне рассмеялся вместе со всеми. Он был не из тех, кто обижается на безобидные шутки.

Иногда эта пара покидала уединенный Брухейон, чтобы во всем своем великолепии предстать перед народом. Так было, например, во время поездки в Каноб, великолепный город в нескольких милях к востоку от Александрии. Кто-то из предшественников Клеопатры приказал прорыть туда канал. И когда раздались фанфары и показался сверкающий золотом и серебром корабль под тяжелыми пурпурными парусами, на берега его высыпали тысячи людей, которые любовались августейшей парой и восторженно приветствовали ее. Да, они выражали свой восторг, потому что Клеопатра благодаря своей ловкой политике снискала любовь народа, а Антоний олицетворял собой Рим как гарантию мира и защиты. Уже Авлет построил в Канобе роскошную виллу, которая потом, при его дочери, стала еще больше и красивее. Здесь устраивали праздники в самом узком кругу, я тоже иногда принимал в них участие. Однако они не шли ни в какое сравнение с праздниками, проходившими во дворцах Лохиады.

Так прошел весь январь, и не было вечера, в который бы не устраивалось что-нибудь. Фокусники, актеры, музыканты, танцоры и танцовщицы, акробаты, шуты, маги — которых в Александрии всегда было великое множество — были желанными гостями в Брухейоне, и никто из них не уходил оттуда без щедрого вознаграждения.

Я присутствовал на многих из этих праздников, но в основном был озабочен тем, чтобы вновь завоевать благосклонность Ирас. Возможно, я не стал бы так стараться, если бы она просто продолжила наш начавшийся в Тарсе роман. Но теперь я относился к ней как к какой-то драгоценности, которую кто-то отнял у меня и которую надо вернуть любой ценой. Она не отказывала мне категорически и даже вроде бы не отвергала, но, можно сказать, держала в неведении. Я так и не выяснил, была ли она в постели с Алексом. Когда я однажды прямо спросил ее об этом, она сказала, что, как приближенная царицы, она должна заботиться о своей репутации и не может одаривать вниманием каждого. Это был довольно расплывчатый ответ. Что же касается Алекса, то, судя по всему, он ухаживал за Ирас, чтобы таким образом войти в круг ближайших друзей царицы.

Мардион, евнух, который неизменно был моим доброжелательным наставником и другом, настоятельно советовал мне спокойно подождать развития событий.

— В настоящее время царице не до нас. Шармион говорит, что она снова в положении. Антоний же разрывается между женщиной, которую он любит, — а то, что он ее действительно любит, не укроется даже от евнуха, — и своим настоятельным долгом, который становится все неотложней.

В конце февраля пришло известие, которое смогло наконец вырвать Антония из его любовного гнездышка. Протарх сообщил его нам на срочно созванном «малом совете».

— До сих пор император Марк Антоний полагал, что парфяне не станут открыто выступать против Рима, а предпримут активные действия в Иудее, ожидая реакции римлян. Однако нашелся предатель в лице Квинта Лабения, который предоставил парфянам деньги и войско, чтобы — вдали от Рима — завоевать звание императора. Это подвигло парфян на то, чтобы выступить в поход, направленный, с одной стороны, под командованием парфянского принца Пакороса, против Сирии и, с другой стороны, под командованием предателя Лабения, против Азии. Все, что угрожает Риму, угрожает и нам. Поэтому наша светлейшая царица предоставила в распоряжение Антония некоторое количество денег, войск и вооружения. Он поручил мне сообщить вам, что завтра вечером он устраивает прощальный симпосий для своих друзей при дворе в Александрии. Отсутствие на нем без уважительной причины будет воспринято императором как личное оскорбление.

Теперь мы все принадлежали к основанной Клеопатрой и Антонием гетерии[40], которую они назвали «Неподражаемые». В основном все это исходило от Антония: даже будучи сорокалетним императором и владея половиной мира, он сохранял детскую страсть к маскарадам, розыгрышам и не всегда остроумным шуткам. Я и сейчас вижу, как он в тот вечер, когда мы все были одеты в маскарадные костюмы, представлял морского царя Главка. Он был в набедренной повязке с привязанным рыбьим хвостом, тело выкрашено в голубой цвет. В радостном опьянении он танцевал, падая на пол, делал вид, что плывет, рассматривал снизу проходящих женщин и отпускал непристойные замечания по поводу увиденного.

Царица, в зеленом парике и облегающем платье из серебряных чешуек, выступала с ним в паре, представляя нереиду. С большим тактом она смеялась над его шутками, пропуская мимо ушей непристойные замечания и не замечая, двусмысленных жестов.

Я был в маске шакалоголового бога Анубиса. Ирас и Алекс изображали Филемона и Бавкиду[41], что представлялось мне не особенно уместным. Их очень похоже загримировали под старичка со старушкой, и вначале они придерживались своей роли, горбились и прихрамывали. Но потом расслабились, забыли обо всем и веселились, как молодые.

Теперь время праздников и маскарадов давно прошло, колесо истории повернулось, и ничего не осталось от той веселой компании кутил и выдумщиков.

Я был для Алекса опасным и докучливым соперником, и он постарался заранее избавиться от меня, хотя сейчас и невозможно это доказать. Его влияние на Марка Антония было так велико, что тот слепо следовал его советам, и прежде всего в том, что касалось личных дел, потому что Алекс был настолько умен, чтобы не вмешиваться в политику. Таким образом, он потихоньку обольстил их обоих — и Клеопатру и Антония. Однако на симпосии все вышло совсем не так, как ожидал этот интриган.

В тот вечер я чувствовал себя мальчиком, который присоединился к своим товарищам по играм и вдруг понял, что они без него что-то задумали. Он заметил, что все многозначительно переглядываются и перешептываются, а вслух говорят о чем-то постороннем, как будто речь шла вовсе и не о нем. Каждый время от времени попадает в такие ситуации, и никто при этом не чувствует себя уютно.

Мне было предоставлено в этот вечер лучшее место — между Антонием и Клеопатрой; неподалеку от нас сидели или, вернее, лежали Алекс и Протарх: в угоду римлянам мы заменили наши удобные стулья на kline, лежанки. Со временем греческая Александрия приобретала все более египетский характер, потому что потусторонний мир Осириса был все же не таким мрачным, как царство Аида, и есть и пить сидя было удобнее, чем лежа.

Антоний заговорил о военных врачах и при этом, как обычно, назвал меня прежним именем.

— Я слышал, твой отец был военным врачом где-то на юге, и от него ты научился этому ремеслу — нет, этому искусству.

— Ты прав, император. Уже с десяти лет мне приходилось держать раненых во время перевязок, и к пятнадцати — шестнадцати годам я стал полноценным помощником моему отцу. Однако у этого дела есть и обратная сторона: тогда я научился лечить в основном раненых, но думаю, что с тех пор уже наверстал все, чего мне недоставало.

Антоний поднял кубок:

— Пью за твоего искусного отца, который вырастил такого же умелого сына.

Мы выпили, и император продолжил:

— Мы, римляне, переняли от эллинов многое, но, к сожалению, у нас еще не вошло в обычай, как в Александрии, чтобы войско сопровождал врач. Бедные парни все еще вынуждены рассчитывать на своих сведущих в медицине товарищей или, если им повезет, на врача из ближайшего города. Октавий и я уже говорили об этом на последнем триумвирате, и, как ты знаешь, Олимп, в моих легионах уже служат несколько более или менее хороших врачей. — Он громко засмеялся. — Ты уже имел случай увидеть, каковы они. — Он указал на своего личного слугу, того самого немого декурия, который стоял позади него. — Он давно уже превратился бы в пепел, если бы я доверил его моим лекарям. Теперь, когда нам предстоит новый, долгий поход… — Он вздохнул и смущенно взглянул на царицу.

Она подхватила:

— …ты должен позаботиться о своих солдатах не хуже, чем это делается у греков или у нас, египтян. И мы тут решили, дорогой Гиппо, что ты должен принять командование над этими лекарями, стать чем-то вроде главного врача, который сможет помочь им в трудную минуту или посоветовать что-нибудь.

Ах вот оно что! За всем этим наверняка стоял Алекс. Против своего обыкновения, он не принимал участия в разговоре.

— Но ведь я личный врач царицы, у меня есть здесь свои обязанности, здесь мои друзья…

— Все останется по-прежнему, Гиппо, ведь поход еще не начат. Ты должен будешь сопровождать императора, только когда начнутся боевые действия.

Антоний обвел всех растерянным взглядом, задержавшись на Алексе. Тот только слегка пожал плечами.

— Я думал, он должен теперь же…

— Но, Антоний, я не могу так надолго остаться без моего личного врача, ты ведь должен это понимать.

«Мой дорогой Алекс, — подумал я, — это не совсем соответствует твоим планам…»

Я до сих пор не знаю, кто кого обманывал в этот вечер, или они просто хотели подшутить надо мной — так сказать, любовные забавы властителей? Может быть, таким образом Клеопатра вознаградила меня за верную службу и разрушила план Алекса удалить меня от двора.

Во всяком случае, я вздохнул с облегчением, расслабился и, вероятно, выпил немного больше, чем следует, потому что шутки мои становились все смелее. К счастью, в нашем узком кругу никто на них не обижался.

Но в одном Алекс все же оказался победителем: Ирас стала его возлюбленной, и я наблюдал потом за этими голубками. Странно все-таки устроено: то, что недостижимо, мы ценим сильнее. И я думаю, что никогда еще не любил я Ирас так сильно. В том, что произошло, я винил не ее, а Алекса, который увлек легковерную Ирас с помощью своих гнусных интриг. Хитрый Алекс, однако, представлял дело так, будто это она долго преследовала его, пока он наконец не поддался на уговоры. Ирас же, напротив, говорила, что никогда и никто не любил и не уважал ее так, как он.

Клеопатра не вмешивалась в эти любовные интриги. Правда, как-то раз в утешение мне она заметила, что Ирас подобна бабочке, которая сегодня опускается на один цветок, а завтра на другой. Это меня вовсе не утешило, и постепенно я совершенно перестал получать удовольствие от жизни при дворе. По моей просьбе царица предоставила мне длительный отпуск; мне следовало только оставаться в Александрии, чтобы меня в любой момент могли найти. Я решил навестить наконец моего дядю Персея и его жену Деметру.

Персей встретил меня ворчанием.

— Если бы в городе не ходили рассказы о том, как ты веселишься вместе с царицей и императором, мы уже могли бы решить, что ты умер. Ты отрекся от имени, которое дал тебе отец, от своей семьи и предков…

Видно было, что гнев его не настоящий, а говорит он так скорее от досады и раздражения. Я успокаивающе положил руку ему на плечо.

— Я ни от чего и ни от кого не отрекался. Новым именем меня назвала царица, и его употребляют только при дворе. То, что я не отрекаюсь от своей семьи, доказывает уже одно мое присутствие здесь. Мне было не так уж легко выхлопотать этот отпуск. Не забывай, что я придворный и личный врач и у меня много разных обязанностей, не говоря уж о том, что царица соблаговолила несколько раз посылать меня с разными политическими поручениями. Я был в Иерусалиме, Тарсе, Эфесе…

— Мы ведь знаем, как ты занят, — вмешалась Деметра, — и гордимся, что наш родственник смог занять такое высокое положение. Другие извлекли бы из этого свою выгоду, но мы…

Она многозначительно замолчала.

— Как это понимать?

Весь этот разговор происходил на пороге. Наконец вслед за Персеем мы прошли в дом и расположились на тенистой террасе, которая выходила в маленький садик. Было около полудня, пыльные кусты и трава были залиты солнцем.

— Теперь бы самое время дождю, — сказал Персей.

— Когда же это было, чтобы в мае шел дождь?

Деметра покачала головой.

— Тебя так долго не было, и теперь, когда ты наконец появился, вы говорите о погоде! Раз уж у нас в семье есть врач, скажи ему сразу, что у тебя болит, Персей.

Только теперь я заметил, что мой дядя выглядит нездоровым: вялый, одутловатый, с мутными и усталыми глазами.

Он отмахнулся:

— А, пройдет. Я просто все время устаю, сплю три или четыре раза в день и постоянно хочу пить. И вот еще, взгляни.

Он снял сандалии и показал мне ноги. Они были посиневшими и как будто отмерли.

— Пальцы чешутся и горят, но, когда я скребу их, они почти ничего не чувствуют. Что это может быть?

У меня возникла ужасная догадка: симптомы были настолько однозначными, что их распознал бы любой ученик лекаря. Персей страдал сахарной болезнью, а против нее не было никакого средства. Эта болезнь поражает чаще всего старых мужчин. Спустя несколько месяцев — иногда и дольше — больной впадает в глубокое забытье и через несколько часов умирает. Но ничего этого я не мог и не хотел сообщать. Я успокаивающе улыбнулся.

— Эти признаки могут означать или очень много, или ничего. Если ты позволишь мне погостить у тебя несколько дней, я понаблюдаю тебя, и, возможно, что-то выяснится. Для полной уверенности мне надо будет еще посоветоваться с коллегами в мусейоне.

Казалось, это его немного успокоило, и с тем я и отправился. Может быть, врачи уже нашли какое-нибудь лекарство? До сих пор мне дважды приходилось сталкиваться с этой болезнью при дворе, но в обоих случаях дело касалось каких-то не очень важных людей, и мы предоставили всему идти своим чередом.

В мусейоне меня уже почти забыли. Мне стало немного стыдно, что я продолжаю получать жалованье учителя, но уже почти два года здесь не показываюсь. Впрочем, я же не виноват, что царице пришло в голову использовать меня в другом качестве.

Как личный врач царицы, я быстро нашел нужного специалиста. Я описал ему симптомы и высказал предполагаемый диагноз. Он кивнул.

— Исходя из твоих слов, я пришел бы к такому же выводу. Но тебе стоит все же понаблюдать твоего дядю еще несколько дней. Что касается лечения, то есть разные методы, но я не знаю ни одного, который бы на самом деле был действенным. Все, что тебе остается, — это облегчить твоему дяде последние дни, давая все большую дозу мекония.

Вернувшись, я не выказал Персею своего беспокойства, пообещал понаблюдать за его состоянием и перевел разговор на другую тему, начав расспрашивать про Аспазию.

— Мы слишком избаловали девочку. Она капризна, непослушна и требовательна. Осенью она выходит замуж за сына одного из наших соседей — того, у которого ты некоторое время жил. Ну а теперь о другом. Сегодня утром мы говорили, что ты мог бы кое-что сделать для нас при дворе, Дела. наши сейчас идут не так хорошо, как раньше. Это связано, с одной стороны, с высокими налогами, а с другой — с запретом на серебряные монеты. Ты ведь знаешь, что многие из моих покупателей — приезжие из Азии, Сирии, Рима, Иудеи. И они всегда расплачивались серебром, а иногда и золотом- А теперь они меняют его на бронзовые монеты и удивляются, что не могут купить на них больше того, что раньше покупали за серебро. Это не очень благоприятствует торговле. В последнее время доходы мои явно уменьшились, а расходы, наоборот, стали больше. Семья все растет. Гектор в прошлом году женился, и жена его ждет ребенка. Мне уже пришлось продать двух рабов…

— Зато Аспазия отделится, если выйдет замуж.

Он вздохнул.

— Если, если… Девушка такая строптивая, знал бы ты, каких трудов нам стоила эта помолвка.

— Прежде она была такой робкой и скромной, впрочем, я видел ее еще ребёнком…

Он невесело усмехнулся.

— Всё это в прошлом. Она у нас единственная дочь и ведет себя как какая-нибудь принцесса. Да ты и сам это увидишь, когда она соизволит закончить свой послеобеденный отдых. Итак, Олимп, можешь ли ты что-нибудь сделать для нас? Какой-нибудь царский заказ меня бы очень выручил. У меня до сих пор хранится на складе прекрасная посуда из Розуса. Для моих обычных клиентов она слишком хороша. Пойдем, взглянешь.

Персей оказался прав. Посуда была совершенно замечательная. Тарелки, блюда, кувшины, кубки, изящные амфоры — все было очень искусной работы и покрыто красивой разноцветной росписью.

…. — Это действительно царская посуда. Заверни мне два или три образца, я попытаю счастья при дворе.

На обратной дороге мы повстречали Аспазию. За прошедшие годы из девочки-пампушки она превратилась в стройную, уверенную в себе красавицу с, высокой грудью, темными, отливающими медью волосами и глазами, которые так вызывающе глядели на каждого мужчину, как будто говорили: «Я могла бы стать твоей, но не хочу!»

— Твой брат Олимп оказал нам честь своим посещением.

Я расцеловал мою сестренку в обе щечки, и она приняла это с величием и равнодушием статуи богини.

— Я рад услышать, Аспазия, что скоро ты станешь замужней дамой. Позволь пожелать тебе много здоровых детишек.

Она недовольно приподняла красивые брови.

— Дети? Замужество? Не так сразу. Не со всем, что решают мои родители, я могу согласиться. Может быть, я, как и твоя рабыня, стану жрицей какой-нибудь богини — например, Исиды. Это прекрасная, наполненная жизнь. И я не обязана посвящать всю свою жизнь пьяному грязному мужу и орущим детям.

Персей заметно побледнел, и на лбу у него выступил пот.

— Аспазия, ты… Я запрещаю тебе так говорить. Твой жених не пьет и вовсе не грязен. И какая же семья без детей. Так не пойдет!

Бедняга взглянул на меня, как бы ожидая поддержки, ведь я был ее братом и, кроме того, такой важной персоной. И я сказал свое веское слово:

— Не думаю, что быть танцовщицей в храме так уж легко. Ты обязана соблюдать строгое послушание и повиноваться любому приказу — без гнева, без споров и возражений. Натаки могла бы многое рассказать об этом: ее синяки появлялись не от танцевальных упражнений, а от палки ее учительницы.

Тут я, конечно, сгустил краски, но мне хотелось сломить эту стену упрямства.

Однако на Аспазию все это, похоже, не произвело никакого впечатления.

— Ну, может быть, я все же выйду замуж. А теперь расскажи мне лучше о жизни при дворе, Олимп, чтобы я убедилась, что есть еще что-то, кроме гончарных товаров, квартала у Ворот Луны и жениха, который моложе меня.

— Во имя всех богов, она снова о том же. Она старше всего на какой-то неполный год, ну и что же из того?

Чтобы прекратить этот семейный скандал, я принялся рассказывать о жизни при дворе и заметил, как навострила ушки Аспазия, когда я описывал разные веселые и забавные случаи, которые происходили, пока здесь гостил Антоний. Аспазия расспрашивала о подробностях туалетов придворных дам, хотела знать все о царице, как выглядит она вблизи, что она ест и пьет, какие у нее привычки и многое другое.

— Аспазия, я ведь не горничная царицы, а ее личный врач, и, поскольку она ни разу еще не болела, на некоторые из твоих вопросов я не могу ответить. — Тут мне пришла одна идея. — Хотела бы ты разок увидеть царицу вблизи?

— Конечно! — воскликнула она. — А разве это возможно?

— А почему нет? — сказал я невозмутимо. — Как личный врач могу ведь я представить свою родственницу? Клеопатра очень внимательна к своим друзьям, я не вижу в этом ничего сложного.

Персея и Деметру очень вдохновил этот план, но я взял с них обещание никому не говорить о нем раньше времени. Насколько я знал Деметру, она бы сразу после этого разговора побежала к соседке рассказать, какое счастье выпало Аспазии.

В голове у меня созрел план, который я хотел осуществить во время ближайшего визита к царице, когда меня будет сопровождать Аспазия. Но прежде я на всякий случай разузнал, действительно ли это не вызовет никаких затруднений.

Когда мы вошли в Брухейон, где каждый узнавал меня и почтительно здоровался, Аспазия совсем притихла.; В двойных носилках нас доставили на полуостров Лохиаду, и моя родственница во все глаза взирала на великолепные башни, дворцы и сады, мимо которых мы следовали, пока носильщики не опустили нас перед легендарным дворцом Клеопатры.

— Это… это… как у богов…

Да, Аспазия была права. Даже те, кто жил в Александрии довольно богато, растерялись бы от такого великолепия. Я, который сотни раз выходил и входил сюда, иногда останавливался и восхищенно любовался какой-нибудь деталью, которую не замечал до сих пор. Так, например, только через несколько месяцев я открыл, что обратная сторона главных ворот не просто выложена плитами из слоновой кости, но все они покрыты еще тончайшей резьбой, изображающей различные сцены из мифа об Исиде.

Добавлю, что мне было приятно появиться во дворце с Аспазией. В ее глазах, широко распахнутых от удивления и восхищения, я отчетливо видел, какого положения я здесь достиг. Ни один из стражей не преградил мне путь копьем, все дворцовые рабы почтительно приветствовали меня, а когда мы вступили в небольшой уютный зал для приемов, нам не пришлось ждать и никто не задержал нас. Эта комната предназначалась скорее для неофициальных, без особого церемониала, встреч с людьми, которых приводили друзья Клеопатры.

Первой появилась Ирас. Она изумленно улыбнулась, а потом сделала вид, что она уже заранее знала о нашем приходе, чему я, однако, не поверил. Она окинула Аспазию оценивающим взглядом и подчеркнуто насмешливо поздоровалась:

— Смотрите, смотрите, врач Гиппократ снова почтил нас! Ты стал редким гостем, мой дорогой. А кто это с тобой?

Со стороны забавно было наблюдать, как маленькая изящная Ирас покровительственно взглянула на высокую Аспазию.

В этот момент меня будто демон подтолкнул, и я, то есть, точнее, он, сказал:

— Это моя родственница Аспазия, недавно мы обручились.

Аспазия с женским тактом подыграла мне, потому что почувствовала — как сказала она мне потом, — что я хочу уязвить эту женщину.

Ирас была совсем не то, что Шармион, никогда не выказывающая своих чувств. На ее лице отразились испуг и удивление, и это доставляло мне невероятное удовольствие, хотя я по-прежнему любил ее. Да, я любил ее, и в то же время мне хотелось задеть ее.

— Вы помолвлены? Вот это новость! Царица… она…

Царица появилась незаметно и подхватила:

— Так что же я? — спросила она приветливо.

Так как никто не отвечал, она повернулась к нам.

— Гиппо — какая радость! Как твои родственники — благополучно? А это твоя родственница Аспазия?

Пораженная тем, что слышит свое имя из уст царицы, Аспазия упала на колени и склонила голову.

— Да, — выдохнула она, — меня зовут Аспазия, Божественное Величество.

Клеопатра улыбнулась своей неповторимой веселой и радостной улыбкой.

— Полно, встань, мы ведь не на аудиенции.

Из-за беременности Клеопатра была одета в просторное платье, и только узкий обруч со змеей-уреем у нее вокруг лба говорил о ее высоком положении.

— И он с ней помолвлен! — воскликнула Ирас, как будто тем самым я совершил какое-то преступление.

Божественная царица не выказала ни малейшего удивления и с приветливым равнодушием спросила:

— Это прекрасно, я рада за вас. И когда же свадьба?

— Это зависит еще от родителей Аспазии, мы должны сначала…

— Хорошо, хорошо — там будет видно.

— Могу я еще кое о чем поговорить с царицей?

Она кивнула.

— Ирас, проводи Аспазию к выходу, мы не надолго.

— Тебе следовало бы заранее сообщить мне об этом, Гиппо, — ведь так принято между друзьями, — сказала она мне с легким упреком.

— Прости, царица, но это получилось вдруг само собой, так сказать, гром среди ясного неба…

Она прекрасно знала людей и сразу поняла, в чем дело.

— Это чтобы досадить Ирас? Подумай хорошенько, Гиппо. Я полагаю, что она вскоре расстанется с Алексом. Скоро ему предстоит отправиться к Марку Антонию, и кто знает, когда он вернется вновь, и вернется ли вообще…

— Я буду своевременно извещать тебя обо всем, царица.

Потом я показал ей три образца посуды из Розуса, которую передал мой дядя, и увидел, как вспыхнули ее серые глаза.

— Это великолепно, действительно великолепно! Да, я возьму всю партию. Мне и без того уже стало казаться однообразным все время угощать гостей из серебряной посуды.

— Или из золотой, как в Тарсе…

Она засмеялась.

— Да, это был особый случай, и я не хочу возводить его в привычку.

Я коротко рассказал ей о болезни моего дяди и попросил разрешения понаблюдать его некоторое время, пока я не узнаю точно, возможно ли исцеление или эта болезнь неизлечима. Она милостиво позволила это и, со своей стороны, предложила мне устроить в квартале неподалеку от дворца лечебницу, где я мог бы принимать больных и где меня можно было бы легко найти, если я понадоблюсь во дворце. Это вполне соответствовало моим желаниям.

— Твоя божественная природа позволяет тебе читать в сердцах людей. Я не осмеливался просить тебя об этом.

— Я вижу, что ты здесь скучаешь. Двор у нас молодой, больных почти нет, а у каждого из наших придворных постарше есть свой собственный врач. Тот, кто не упражняется в своих умениях, в конце концов теряет их.

Я выразил благодарность, и у меня зародилась надежда, что грозившая мне служба в качестве главного врача при войске Антония будет предана забвению.

На обратном пути Аспазия долго молчала, а потом сказала:

— Я понимаю, конечно, что наша помолвка была придумана только для Ирас, но если хорошенько все взвесить…

— Аспазия, твой отец уже пытался однажды сосватать нас — и очень тебя прошу, давай не будем больше об этом. К тому же ты ведь уже помолвлена.

— Если бы ты знал с кем, ты бы так не говорил.

Мне предстояло довольно скоро узнать это, поскольку

Хаймон, тот самый соседский сын, заходил в гости через каждые два-три дня. Его отец торговал дорогими пряностями. Он закупал их в большом количестве, а затем в своем магазинчике сортировал их и упаковывал в мешочки или маленькие глиняные кувшинчики. Поэтому Хаймон, которому довольно много приходилось всего перетирать и перемалывать, постоянно был покрыт серо-зеленой пряной пылью и пах, в зависимости от того, с чем он в последний раз имел дело, шафраном, кориандром, перцем, тмином или вообще какой-то невообразимой смесью. Аспазия держалась с ним высокомерно, однако застенчивый и молчаливый юноша, казалось, вовсе не замечал этого. Он только восхищенно взирал на Аспазию влажными глазами и совсем не понимал или просто не хотел понимать ее колких замечаний. Мне было жаль его, но я не видел, как можно ему помочь, тем более что в то время я был поглощен заботой о дяде. Я расспросил множество врачей — все они знали, что это за болезнь, но никто не умел ее лечить.

Наряду с постоянно усиливающейся жаждой Персея мучил ненасытный голод. Однако несмотря на то, что ел так много, он сильно похудел, у него выпали зубы и волосы, а на теле появились нарывы. Деметра в отчаянии пыталась позвать еще других врачей, но они только качали головой и подтверждали мой диагноз. Наконец он впал в забытье, но прежде у нас состоялся еще короткий разговор.

— Мой конец уже близок, Олимп. Принеси жертву Осирису, чтобы все это не было так мучительно и продлилось бы недолго. Вчера со мной говорила Аспазия. Она попросила у меня прощения и сказала, что не хочет выходить замуж за Хаймона. Она хочет теперь тебя, Олимп, тебя. За Гектора я не волнуюсь, с ним все будет в порядке. Я не могу принуждать тебя жениться на Аспазии, но позаботься о ней, когда я умру. Ты теперь по возрасту и по положению глава нашей семьи, я доверяю ее тебе.

В последние дни, чтобы он не испытывал боли, я давал ему большие дозы мекония. Он умер во сне, ранним утром. Я оставил семью горевать и пошел сообщить эту печальную новость соседям. Потом я объявил Хаймону и его отцу, что Персей хотел бы расторгнуть помолвку и что его последним желанием было отдать Аспазию мне в жены. Они, конечно, были очень изумлены, но из-за моего высокого положения не стали мне возражать. Мне показалось, что Хаймон даже вздохнул с облегчением, потому что наверняка со страхом ожидал того дня, когда ему придется делить стол и кровать со своенравной Аспазией. Я же был старше его на восемь лет, воображал, что имею некоторый опыт общения с женщинами, и был уверен, что смогу с ней поладить.

Мы решили подождать, пока пройдет девяносто дней — и кончится траур. Тем временем, мне предстояло найти помещение для своей лечебницы. Моя должность личного врача открывала передо мной все Двери, и вскоре я отыскал кое-что подходящее на восточной окраине Брухейона. Неподалеку протекал судоходный канал на юг. Район этот граничил с прилегающим еврейским кварталом, где жил Салмо со своей семьей. Он точно описал мне местоположение своего дома: к северу от Канобских Ворот, наискосок от молитвенного дома, по соседству с булочником…….

Все же мне пришлось немного поблуждать, прежде чем я отыскал узкий двухэтажный дом. Дверь слегка приоткрылась, и женский голос спросил, что мне нужно. Поговорить с Салмо? Так он сейчас в молельном доме, заменяет там заболевшего Шаммеса, слугу в синагоге. А кто его спрашивает? Услышав мое имя, она распахнула дверь.

Меня поразило ее сходство с Ирас, только она была немного полнее. Маленькая, кругленькая, она вызывающе уперла руки в бока и воскликнула громким и немного резким голосом:

— А, господин личный врач удостоил нас чести! Салмо ни о чем другом не говорит, кроме как о расчудесной службе у тебя. Давно пора чем-нибудь занять его. После того как он потерял место в войсках, он только целыми днями слоняется, пьет вино, считает мух на стене и гоняет детей…

— Стоп-стоп! Он вовсе не потерял место, а просто получил отпуск как мой слуга и помощник. Если бы мне не пришлось заботиться о моем больном родственнике, то…

— И все равно, — прервала она меня, — мужчина без работы — это самое ужасное. Это хуже, чем самая тяжелая болезнь. Я надеюсь только, что ты…

Ее голос долго еще звучал мне вслед, пока я шел к молельному дому. Салмо был занят наверху, в галерее, предназначенной для женщин, и я услышал, как он ворчит себе под нос:

— И почему эти бабы во время молитвы грызут семечки?! А пахнет-то здесь, как в какой-нибудь лавке с бальзамами я духами! Ах, как бы я всех этих баб…

— Что бы ты с ними сделал, Салмо?

Голос смолк, и сверху показалась его голова.

— Наконец, наконец! — воскликнул он громко и заспешил по лестнице вниз.

Мы обнялись.

— Ты меня совсем забыл, — упрекнул он, и его здоровый глаз стал влажным.

Я так хлопнул его по спине, что она затрещала.

— Нет, Салмо, не забыл, просто был очень занят разными семейными делами.

Я рассказал ему о болезни и смерти дяди и о моей помолвке.

— Нет! — воскликнул он. — Как можешь ты поступать так безрассудно! Тебе следовало бы сначала спросить совета у меня, опытного женатого мужчины!

— Ты слишком дерзок для слуги, но я уже привык к этому. Я не собираюсь здесь, в храме, обсуждать с тобой недостатки и преимущества семейной жизни. Как только все здесь закончишь, приходи ко мне в мою новую лечебницу.

— Тотчас же! Я теперь же могу уйти отсюда! Для этой дурацкой работы они быстро найдут кого-нибудь другого. Глупцов на свете все еще хватает. Ты и сам в этом убедишься, если всерьез собираешься…

Я замахнулся. Салмо, ухмыльнувшись, пригнулся, но замолчал. Я вспомнил о его самоуверенной жене и ее пронзительном голосе и подумал, что мой слуга, должно быть, повсюду чувствует себя лучше, чем дома.

Чтобы иметь под рукой все, что может понадобиться при работе, я приобрел всевозможные ножи, скальпели, пинцеты, иглы, пилы и многое другое. Я заказал у столяра специальный шкаф, велел установить его напротив окна и часами занимался только тем, что подписывал многочисленные ящички. За этим занятием и застал меня посыльный из царского дворца — Клеопатра, моя царица, должна была вот-вот родить. Она велела послать за мной не столько ради моего врачебного искусства — для этого уже подготовлены были повивальные бабки, — а потому, что хотела, чтобы в этот трудный час с ней рядом были все ее старые друзья.

Стараниями жрецов комната, где должны были проходить роды, была превращена в подобие какого-то храма. Напротив кровати был устроен алтарь Исиды. Изголовье кровати охраняла статуя в человеческий рост египетской покровительницы родов Фоерис. Она была изображена в виде беременного бегемота, и ее левая рука опиралась на иероглиф «защита». Царица коротко поздоровалась со мной. Хотя по лицу ее промелькнули первые признаки пока еще слабых схваток, она не утратила своей склонности к иронии.

— Если бы Прометей возложил задачу продолжения рода на мужчин, то мир давно вымер бы, потому что никто из вас, герои, не согласился бы во второй раз переживать муки и опасности родов.

Что мне оставалось на это ответить? Рядом с ее постелью находилась Ирас. Ее черные глаза, казалось, прожигали меня насквозь. Как и все мужчины, я стоял у кровати роженицы в смущении и растерянности и мечтал поскорее убраться отсюда.

— Боги да хранят тебя, царица, — пробормотал я.

Она улыбнулась, но внезапные схватки исказили ее лицо

гримасой боли.

— Если боги откажутся, — сдавленно проговорила она, — у меня ведь останется еще личный врач…

В это мгновение я как никогда любил мою царицу и знал, что останусь верен ей до самой смерти, что бы ни случилось. Может быть, это звучит слишком торжественно, но я сдержал свою клятву.

Ирас отвлекла меня от этих размышлений.

— Выйди! — прошипела она. — Сейчас же!

— Я принесу жертву Серапису… — пробормотал я и бросился к двери.

Все друзья царицы собрались в передней. Здесь царила такая же атмосфера, как в святая святых храма. Не слышалось ни одного громкого слова, вероятно, из уважения к Пжерениптаху, верховному жрецу из Мемфиса, который пользовался в народе большим почетом, имел власть и мог оказывать влияние на царицу, которой он — как и его отец — всегда был верен. Его должность вот уже более двух столетий передавалась в семье по наследству.

Пжерениптаху было около пятидесяти, но уже тогда он был неизлечимо болен. Он страшно исхудал, так что остался почти один скелет, и при ходьбе ему приходилось опираться на двух молодых жрецов. По желтоватому цвету его лица я определил, что он, вероятно, страдает болезнью печени или желчи.

У окна шепотом беседовали Протарх и Мардион. Алекс, конечно, тоже был здесь. Он говорил с пожилым распорядителем, точнее, это был монолог, в который время от времени старику удавалось вставить несколько слов.

Заметив меня, Протарх дружески кивнул мне, а Мардион приветливо улыбнулся.

— Мы как раз говорили о положении в Иудее. Вчера вечером оттуда прибыл корабль и доставил интересные известия. Многие из них могут оказаться недостоверными, но одно очевидно: Ироду пришлось укрыться от парфян в своей крепости Масада и теперь он, вероятно, попытается пробраться оттуда в Рим, чтобы его друг Антоний выручил его. В Иерусалиме власть захватил Антигон, в то время как Фасаил, старший брат Ирода, попытался перетянуть парфян на свою сторону. Я надеюсь, скоро мы узнаем об этом подробнее.

— Об этом я слышал еще на обратном пути из Эфеса, — сказал я. — Ирод должен победить. Взглянув на него, понимаешь, что он способен на все. Что слышно про Марка Антония? Наша царица рожает его ребенка, а он в это время где-то скрывается.

— Тише, — прошипел Мардион, и его обычно приветливое лицо стало серьезным и строгим.

— Сразу видно, что ты давно уже не был при дворе: похоже, ты и понятия не имеешь, как тут обстоят дела в последнее время.

— Объясни ему все, Мардион, — прошептал Протарх, — я позову вас потом.

Мы вышли в маленький уютный дворцовый садик. Он был укрыт со всех сторон, и его радостную тишину нарушало только тихое журчание фонтана с нимфами. Мардион, маленький, кругленький, мог бы сойти за старшего брата Ирас. Несмотря на свой спокойный и рассудительный характер, он был очень деятелен, а свою речь часто подкреплял выразительными жестами. Он отослал прочь раба, который занимался осенней подрезкой кустов.

— Марка Антония стараются пока не упоминать, — вполголоса начал Мардион свое объяснение. — О войне с парфянами до сих пор ничего не слышно. Они сидят в Иудее и остерегаются провоцировать римлян. К тому же у Антония возникли осложнения с его супругой Фульвией. Она вместе с Луцием Антонием, братом императора, затеяла ссору с Октавием — конечно, под предлогом упрочения положения своего супруга в Италии, но скорее для того, чтобы выманить его из Египта. Дело кончилось неудачей, ей пришлось бежать, и осенью она умерла на пути в Элладу. Октавий благоразумно не стал ссориться с императором, помирился с ним и возобновил триумвират. Он настоял также, чтобы Антоний женился на его старшей сестре. Она вдова, он вдовец — стало быть, этому ничто не препятствует, разве что наша царица. Можешь представить, каково ей было, когда она несколько дней назад услышала об этой женитьбе. Она хочет любой ценой вернуть Антония, и я подозреваю, кого она пошлет к нему, — человека, который уже имеет некоторый опыт в качестве чрезвычайного посла.

Я испугался.

— Нет, Мардион, на этот раз нет. Антоний ценит меня как врача, но я не смогу уговорить его приехать в Египет — царица должна понимать это.

— Успокойся, Гиппо! Это ведь только предположение. А кому, по-твоему, можно было бы доверить такое поручение?

Я ответил, не раздумывая ни мгновения:

— Алексу, конечно. Каждый знает, какое большое влияние он имеет на императора. Если кому-то и удастся привезти Антония в Египет, то это только Алексу из Лаодикеи.

Мардион кивнул.:

— Ты прав, и я не понимаю, как до сих пор эта мысль никому еще не пришла в голову. Но этот человек сделался здесь таким незаменимым, что без него, очевидно, никто теперь не может обойтись. Я знаю, тебе он не нравится, это. можно понять. Я и сам не принадлежу к числу его друзей. Этот человек сияет, как позолоченный медный кувшин, о котором думаешь, что в нем может быть только самое лучшее вино. Но под тонким слоем позолоты скрывается обычный металл, а в кувшине — какая-нибудь подслащенная медом кислятина.

Я засмеялся.

— Удачное сравнение, хотя большинство видят в Алексе только его позолоту.

— Хорошо, Гиппо, я на твоей стороне. Передам все это Протарху, и если он одобрит, то мы представим это предложение царице как нашу совместную идею.

Ближе к вечеру царица Клеопатра родила двух близнецов. Мальчик получил имя Александр Гелиос, а девочка — Клеопатра Селена. Царица, земное воплощение Исиды, и тут была последовательна и произвела на свет из своего чрева луну и солнце.

После рождения близнецов для меня наступило трудное время. Мне приходилось разрываться между царским дворцом, моей новой лечебницей и моей нареченной, Аспазией, которая с нетерпением ожидала нашей предстоящей свадьбы и представляла себе, какое блестящее положение займет она при дворе, став женой личного врача.

С помощью Мардиона мне удалось привлечь на свою сторону Протарха. Мы довольно скоро убедили его, что для того, чтобы вновь привезти Антония в Египет, трудно отыскать более подходящего человека, чем Алекс. А тот тем временем, ни о чем не подозревая, наслаждался благосклонностью царицы и ее горничной Ирас и совсем не замечал при этом, что многие из тех, кто ценил его раньше, теперь отвернулись от него, потому что почувствовали, что за его. всеведением и приветливостью скрывается только честолюбие и желание понравиться.

Прошло четыре недели, а от Антония все еще не было никаких известий. Постепенно и осторожно мы убедили царицу, что есть только один человек, который способен напомнить Антонию о его долге отца и любовника и вырвать его из рук Октавия, и этот человек — Алекс,

Не знаю, почему Клеопатра, которая никогда ничего не боялась, в этот раз не решилась сказать Алексу о своем поручении с глазу на глаз. Может быть, она просто сочла нужным, чтобы при этом присутствовали все ее друзья. Во всяком случае, она собрала всех нас и сообщила это и еще кое-что.

После того как слуги убрали посуду и принесли кувшины с водой, медом, соком и вином, Протарх поднялся со своего места, чтобы сообщить нам, что через несколько недель ожидается прибытие одной высокой особы.

— Ну-ну, Протарх, не столь уж высокой, — перебила его царица. — Наш Гиппо знает этого господина, и потому я хотела бы, чтобы он присутствовал при этой встрече, если это будет возможно. В интересах государства — в особенности принимая во внимание Рим — я не хотела бы ни на мгновение остаться наедине с Иродом, тетрархом Иудеи. При каждом нашем разговоре должно присутствовать минимум два свидетеля, не считая придворного летописца, который должен все подробно записать. А теперь Протарх сообщит вам, с чем едет к нам Ирод.

Протарх принял строгий вид министра и извлек какие-то записи.

— Да, друзья, Ирод оказался в незавидном положении. Он посетит Александрию, а затем отправится дальше в Рим, чтобы просить триумвират оказать ему помощь. При этом он рассчитывает прежде всего на свою дружбу с Марком Антонием. Мы знали, что он вынужден был бежать от Антигона, которого поддерживают парфяне, но теперь стали известны подробности. Ирод поспешил в Иерусалим на помощь своему брату Фасаилу. Однако войско их было слишком мало, и они оказались запертыми в царской крепости. Тут между братьями возник спор. Фасаил хотел выиграть время и вступить в переговоры с парфянами, Ирод же не видел в этом никакого смысла, поскольку они, как явные враги римлян, очевидно, поддержат выступающего против Рима узурпатора Антигона. Однако Фасаил не захотел отказываться от своего плана, покинул надежную царскую крепость и отправился в главную ставку парфян для переговоров.

Там его вначале приняли с почетом, но потом схватили и бросили в оковах в темницу. Узнав об этом, Ирод подкупил охрану и в одну из ночей предпринял побег. Но когда до Иерусалима оставалось всего несколько миль, его настигли парфяне. Ироду и его людям удалось справиться с ними. По пути в крепость Масаду произошло еще несколько стычек с парфянами, но из всех он выходил победителем. В безопасности он оказался только после того, как пересек границу Идумеи, своей родины. Здесь народ поддерживал его, и многие добровольно примкнули к его войску. В Масаде Ирод оставил семью под защитой младшего брата, Иосифа, а сам с небольшим войском двинулся к Петре, чтобы потребовать у короля набатеев Малха денег, которые дал ему когда-то в долг Антипатр, отец Ирода. С помощью этих денег он хотел выкупить у парфян своего брата, однако не успел этого сделать. Парфяне выдали Фасаила и Гиркана узурпатору Антигону. Тот велел отсечь первосвященнику оба уха, после чего, по еврейским законам, тот не мог больше занимать своего высокого поста. Фасаила должны были казнить. В отчаянии он попытался бежать, но, в оковах, сорвался со скалы и погиб. Получить деньги с царя набатеев Ироду также не удалось. Малх действовал заодно с парфянами, которые приказали ему схватить Ирода или, по крайней мере, выслать его из страны.

Протарх на минуту остановился и отпил воды.

— Здесь наши интересы неизбежно совпадают. У Ирода остается только одна надежда — на то, что ему удастся получить помощь от Марка Антония, который сейчас находится в Риме. Все пути туда перекрыты парфянами — кроме одного, который проходит через Египет.

— Мы встретим Ирода с почетом, — вновь перебила Клеопатра своего верховного визиря, — но дадим ему понять, что у него нет ни власти, ни трона, ни страны, ни денег и он очень нуждается в нашей помощи, а также в помощи Рима. Если он пожелает, мы позволим ему следовать дальше, но один из нас будет сопровождать его к Антонию, чтобы представить нашу готовность оказать помощь в правильном свете. И это будешь ты, Алекс из Лаодикеи.

Сердце мое подпрыгнуло от радости, когда Клеопатра произнесла эти слова. Они прозвучали как приговор. Если бы она была наедине с этим льстецом, он привел бы ёй целый ряд аргументов и уговорил бы ее. Но теперь это был ясный и однозначный приказ, против которого немыслимо было протестовать или возражать при стольких свидетелях.

Ирас и бровью не повела, и я подумал, что царица, видимо, заранее предупредила ее об этом.

Алекс же превзошел самого себя. Он медленно поднялся, его красивое лицо сияло, как будто ему объявили о высокой награде. Молитвенно сложив руки, он глубоко поклонился и произнес ясным чистым голосом:

— Ты не могла сделать мне лучшего подарка, чем послать в Рим с этим необычайно важным поручением. Я вновь увижу моего лучшего друга, и это на время сгладит мне боль от разлуки с вами, дорогие друзья.

На время! Он уже подготавливал нас к своему возвращению. «Напрасно ты так уверен, друг мой, — мрачно подумал я. — Путь до Рима не близкий, и не только от тебя зависит, вернешься ли ты обратно».

Потом с Алексом беседовал Протарх, который сообщил ему, в чем конкретно будет состоять его поручение. Он должен постараться встретиться с Антонием наедине и уговорить его лишить Ирода власти и поделить его страну между Римом и Египтом. Раньше Клеопатра посылала меня в Иерусалим, чтобы я склонил Ирода к соглашению за спиной Рима, теперь же она требовала от Антония, который был ее любовником и отцом ее детей, отказать Ироду в поддержке и разделить его страну. Чтобы обсудить детали этого плана, Антонию следовало немедленно приехать в Египет или назначить Клеопатре встречу где-нибудь в Сирии или. Азии.

Все это по секрету сообщил мне Протарх незадолго перед своей смертью, но слухи об этом ходили уже и раньше.

Ирод прибыл в Александрию в начале ноября. Его сопровождали две сотни верных ему идумейских солдат из его личной армии. Он держался так, будто по-прежнему был полновластным тетрархом Иудеи, а вовсе не беглецом, нуждающимся в помощи.

Клеопатра как умная женщина поддержала его игру. Перед стенами дворца гремели фанфары, улицы были празднично украшены, и все, кто жил в Брухейоне — от конюха до военачальника и от посудомойки до придворной дамы, — празднично одетые, приветствовали высокого гостя ликующими возгласами.

Если Ирод и был поражен таким приемом, то ничем не выдал этого. В белоснежном арабском одеянии он гарцевал на горячем вороном скакуне, а солдаты окружали его живой стеной, ощетинившись пиками и звеня мечами. Тетрарх провел в Александрии около двенадцати дней, и Клеопатра сдержала свое слово: все их разговоры происходили при свидетелях, и о каждом придворный летописец подготовил подробный отчет, заверенный им и свидетелями.

Как и полагается, они обращались друг к другу «царица» и «тетрарх» и были изысканно вежливы. Ни от кого не укрылось, что Ирод понравился нашей царице как мужчина. Она показала себя с лучшей стороны, была очаровательна, заботлива и внимательна и воздерживалась от иронических замечаний. Видно было, что Ирод восхищен ею не только как женщиной примерно его возраста — обоим тогда было около тридцати, — но и как умной, образованной и пользующейся всеобщей любовью царицей. Она бегло говорила по-иудейски и арамейски, знала его страну, как будто сама родилась там, и ему, казалось, доставляло удовольствие расхваливать красоту и богатство своей страны так, будто он хотел положить все это к ее ногам.

На четвертый день его пребывания к столу правителей были приглашены Ирас и я. Поодаль на полу сидел придворный летописец, держа на коленях свиток и перья— мотив, так часто повторяющийся в древнеегипетской живописи и барельефах.

Меня снова поразила кошачья грация Ирода, он сидел так свободно и непринужденно, как будто обсуждался план увеселительной поездки в Каноб, а между тем речь шла о его жизни и будущем. Может быть, я ошибаюсь, но в выражении его лица проглядывало легкое презрение. Возможно, это было презрение к двору, которым правит царица, презрение, вероятно, также и к нам, мужчинам, которые допускают это. С точки зрения араба или иудея, это действительно была немыслимая ситуация, потому что согласно их обычаям женщина не может занимать никаких государственных постов, в то время как в Египте и во времена древних династий, и при Птолемеях на троне нередко бывали царицы.

— Олимп, ты — здесь?

Его темные глаза раскрылись от удивления. Я поклонился.

— На этот раз как личный врач царицы. При дворе меня зовут Гиппократом.

Ирод усмехнулся.

— Вы, греки, очень предприимчивы, не так ли? Это стоит понимать и как комплимент твоим предкам, царица.

Клеопатра улыбнулась своей лучезарной обаятельной улыбкой, и по залу как будто пронеслось дыхание божественной Исиды.

— История не стоит на месте, Ирод. Богатство греческих диадохов[42] померкло с тех пор, как взошло солнце Рима. Благословен тот, кого оно приветливо озаряет.

— Как тебя, царица.

— В Египте издавна почитают Солнце как величайшее божество, которое требует постоянных жертв. В твоем теперешнем путешествии в Рим я вижу мало смысла по двум причинам. Во-первых, поездка по морю в это время года связана с большим риском, и, во-вторых, ты спокойно можешь подождать прибытия императора Антония здесь, и у меня есть к тебе предложение: ты мог бы стать стратегом моих иудейских войск…

Гладкое, бронзовое от загара лицо Ирода оставалось неподвижным. Он задумчиво погладил свою короткую черную как смоль бороду.

— Конечно, это почетно, очень почетно. Но священники в Иерусалиме осудили бы меня, если бы я перешел на службу в Египте, где, по их словам, поклоняются ложным богам. Что же касается Антония, то не стоит забывать, что ему принадлежит только треть власти в Риме, где по-прежнему управляет триумвират из Антония, Октавия и Лепида. Он — друг моей юности, я ценю и люблю его, но я не должен упускать из виду действительное соотношение сил, и я даже предполагаю, чего он ждет от меня. Поэтому, царица, я должен ехать в Рим, как бы это ни было опасно.

В начале декабря он отправился дальше, и Алекс вместе с ним. Наконец-то Ирас снова заговорила со мной, но то, что я услышал поначалу, были лишь жалобы и упреки.

— Ну, теперь ты наконец счастлив: избавился от Алекса, не так ли? Что он тебе сделал? Разве он не был другом каждому, начиная от царицы и кончая стражником у дверей? Ты что, мстишь из ревности — а сам при этом собираешься жениться на другой?

Что тут можно было ответить — тем более что я уже и сам не понимал: почему я женюсь на Аспазии и действительно ли я все еще люблю Ирас?

— Так это я отослал Алекса? — воскликнул я, раздосадованный собственным замешательством. — Послать его к Антонию царице посоветовали Мардион и Протарх — люди уважаемые и стоящие вне всяких подозрений. По зрелом размышлении я согласился с ними. Да, я ревновал, но ты так вешалась ему на шею и так за него схватилась, что я изменил свои планы. Аспазия — юная и очень милая девушка, совсем почти дитя, и я предпочитаю взять в жены женщину, у которой я буду первым мужчиной, а не одним из многих, как, например, у тебя.

Это было, конечно, довольно грубо, и в ответ она дала мне две звонкие пощечины — справа и слева, — а потом разрыдалась и убежала. Поверите ли, меня вновь начала терзать безумная ревность к преемнику Алекса, которого в то время еще даже и не было.

Вскоре я вновь на некоторое время удалился от двора: мне дали небольшой отпуск по случаю того, что я стал женихом. До сих пор мне не доводилось бывать на греческой свадьбе, а египтяне — это я знал еще по Сиене — женятся безо всяких пышных церемоний: просто составляют брачный договор и устраивают пир для друзей и родственников.

Здесь, в Александрии, мне все разъяснила моя тетя Деметра, приговаривая при этом со слезами в голосе: «Ах, если бы был жив мой Персей…»

Персея заменил его сын Гектор, мой дорогой брат, с лица которого не сходила какая-то чванливая усмешка, вероятно, потому, что он уже был женат и чувствовал свое превосходство надо мной. Ему я заплатил выкуп за невесту. Раньше он состоял обычно из каких-нибудь продуктов, но теперь, особенно в городах, это была просто некоторая денежная сумма. Деметра и Гектор согласились, чтобы она была не очень большой, потому что я до сих пор так и не нажил себе состояния, а кроме того, я ведь возвысил Аспазию: в качестве моей жены ее допустят ко двору, а в таком государстве, как Египет, это многое значит.

Сперва был устроен праздник для друзей, соседей и родственников. В конце его Аспазия торжественно сожгла перед маленьким домашним алтарем Сераписа свои детские игрушки в знак того, что она стала уже совсем взрослой. Потом был обильный свадебный обед, во время которого гости, особенно молодые, слишком много всего съели и выпили, так что потом, к ужасу Деметры, заблевали весь дом. Около полуночи свадебная процессия должна была направиться к моему дому. Однако с этим было сложнее. У меня, конечно, были квартира в Брухейоне и моя новая лечебница, но они вовсе не рассчитывались на семью, там были всего лишь две скромные спальни — для меня и Салмо. Только в последний момент мне удалось снять напротив моей лечебницы квартиру побольше, которую Аспазии предстояло обставить по своему вкусу.

Таким образом, с позволения царицы, передача невесты ее мужу состоялась в Брухейоне. Царица проявила при этом свойственные ей щедрость и великодушие. К сожалению, с этого и начались все недоразумения в нашей семье.

Эпифаланий, ритуальную свадебную песнь перед спальней новобрачных, исполняли певцы придворного храма Исиды, который находился рядом с дворцом Клеопатры. Она была сложена на стихи любимой поэтессы царицы, Сафо[43], которая жила на Лесбосе около шестисот лет назад и которую потом назвали «девятой музой».

Пение хора продолжалось несколько часов и сопровождало мои попытки лишить девственности Аспазию, что оказалось не так-то легко.

Едва мы сели на нашу широкую кровать, она прошептала, приложив пальчик к губам:

— Какая красивая песня!

Хорошо, мы прислушались к превосходному пению многоголосого хора — едва ли во всей Александрии можно было услышать еще что-либо подобное. Примерно через полчаса она медленно сняла свой украшенный цветами наряд невесты и осталась в скромном хитоне, который прикрывал ее аж до колен. Я уже устремился к ней, «подобно Аресу», но тут она отпрянула, воскликнув:

— Мои волосы! Я хочу распустить их! Где зеркало?

Мы вместе обыскали всю спальню, но разве можно найти

его в жилище холостяка!

— Я помогу тебе, — предложил я.

— У мужчины, — сказала она насмешливо, — это вряд ли получится.

— Позволь мне попробовать…

Против этого она не стала возражать, и я принялся за работу при слабом свете лампады. Освободить ее забранные кверху волосы оказалось невероятно трудно. То и дело она вскрикивала от боли, но наконец они темной волной заструились по спине. Но только я собрался снять с нее и хитон, как она молча отказала мне.

— Аспазия, — терпеливо сказал я, — мы теперь муж и жена, и это мое законное право — нет, это наш общий долг — вступить в супружескую связь. Я хочу сказать, что Гименей, покровитель семьи и брака, которого они там снаружи славят, только тогда сможет принять и благословить наш брак, когда он совершится по-настоящему.

Но как я ни старался объяснить ей — в конце концов мне все же хотелось взять мою собственную родственницу не силой, а только с помощью понимания и терпения, — все оказалось бесполезно. Тогда я просто схватил ее за волосы и прошипел:

— Если ты сейчас же не разденешься, я сегодня же отошлю тебя обратно к твоему брату! И никакого свадебного пира, который собиралась устроить для нас завтра царица.

— Что? Царица — для нас, здесь, в Брухейоне?

— Да, и с очень почетными гостями.

Только тогда Аспазия наконец разделась, легла в кровать и покорно закрыла глаза. Но к этому времени я уже порядком устал. Когда мы входили в спальню, мой фаллос был бодр и готов к действию, теперь же, после столь затянувшихся стараний, во мне пропало всякое желание. Я жадно выпил бокал вина, лег рядом с Аспазией и сказал:

— Ты добилась того, чего не удалось еще ни одной женщине. Спи теперь, а завтра мы продолжим этот разговор.

— А свадебный пир?

— Состоится!

Я проснулся первым, прижался к ее обнаженному телу, раздвинул слабо сопротивляющиеся ноги и легко вошел в нее. Она тихо вскрикнула, проснулась, взглянула на меня расширенными от ужаса глазами и попыталась вырваться. Однако я не выпустил ее и довел дело до конца.

Почему я рассказываю об этом так трезво и равнодушно? Потому что до сих пор, с какой бы женщиной это ни происходило, любовный акт возбуждал во мне радость и желание — будь это с Натаки, Ирас или проститутками в Иерусалиме, Тарсе или Эфесе. Теперь же у меня было такое чувство, как будто я выполняю какую-то тягостную обязанность. Оставалось только надеяться, что со временем Аспазия изменит свое отношение. Во всяком случае, я постарался сделать все, чтобы облегчить ей это, и утешал себя тем, что с девственницей все совсем по-другому, чем с опытной женщиной.

Теперь, во всяком случае, имелось пятно крови на простыне, которое, как и надлежит, со смешками рассматривали ее подружки.

Клеопатра устроила для нас поистине царский пир в бывшем дворце ее брата и супруга. Обед состоял из одиннадцати блюд и сопровождался пением, музыкой и танцами. Больше всего мне запомнился поданный целиком кабан. Шкура его была обсыпана золотой пудрой, а под ней скрывались вкусные поджаристые кусочки.

Когда обед уже подходил к концу, появилась царица, в праздничном одеянии и в короне с уреем. Она пожелала нам обоим счастья и в качестве подарка вручила мне жезл Асклепия из чистого золота, весивший почти половину птолемеевского таланта. Аспазия получила золотую цепочку с медальоном, из карнеола, на котором был вырезан портрет царицы.

Перед уходом Клеопатра сказала, указав на мой подарок:

— Оба мы живем под знаком змеи — и врач и царица.

Она имела в виду змею, обвившую жезл Асклепия, и священную змею-урея на ее короне, которая с древних времен охраняла царей и символизировала также огненный глаз Ра, бога Солнца.

Этот обед, дорогие подарки и явная благосклонность царицы ввели в заблуждение Аспазию, которая решила, что и в дальнейшем жизнь наша будет проходить подобным образом: в золотом сиянии царской милости. Бедняжка была горько разочарована, когда в действительности все оказалось иначе. Я не собирался в угоду Аспазии попусту тратить свою жизнь при дворе, где моя должность личного врача была, конечно, очень почетной, но где в моей помощи почти не нуждались. Больше всего на свете я любил мою профессию, хотел, как и прежде, совершенствоваться в ней и исцелять людей.

Мы остались в Брухейоне еще на несколько недель. Аспазия приложила все усилия, чтобы завести здесь друзей. Это было для нее не так уж трудно, потому что она была, если хотела, очаровательной и приветливой, могла мимоходом болтать обо всем и ни о чем и при этом упомянуть вскользь, что прежде ее отец, а теперь ее брат были поставщиками посуды для царского стола. Она по-прежнему не испытывала никакого удовольствия от любовного акта и в четырех случаях из пяти находила целый ряд отговорок. Если у других женщин неблагоприятные дни случались раз в месяц, то бедную Аспазию природа мучила через каждые десять дней, а кроме того, у нее могла еще болеть голова или желудок, и все это мешало ей разделить со мной ложе. В это время я узнал еще одну сторону женской природы: по лицу мужчины они могут понять, что с ним происходит. Я торжественно клянусь, что никогда и никому не рассказывал и даже не намекал о своих проблемах с Аспазией. И все же Ирас прямо заговорила со мной о том, что так тяготило меня в то время. Она полностью изменила свое отношение ко мне. Если сразу после отъезда Алекса она обвиняла меня во всем, то теперь мне иногда казалось, что достаточно было бы двух-трех слов, чтобы возобновить между нами отношения, которые начались в Тарсе,

Это было в тот день, когда я лечил любимого садовника нариды — он чуть не отрезал себе палец садовыми ножницами. К счастью, палец вновь сросся, только перестал, двигаться.

Ирас была рядом, и потом мы вместе вышли в сад и уселись на красивую скамью из порфира и алебастра.

— Глядя на тебя, нельзя сказать, что в твоей семейной жизни все обстоит благополучно, — начала она разговор.

Я покраснел от смущения.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не справляешься с Аспазией…

— Или она со мной! — возразил я.

— Это все равно. Во всяком случае, ты несчастлив, это каждый заметит. — Я горько рассмеялся.

— О нет, Ирас, не каждый. Ты первая, кто заговорил со мной об этом.

— Стало быть, я права?

Я кивнул.

— Почему я должен это скрывать от тебя? Я слишком поторопился с женитьбой и теперь думаю, что пошел на это только из уважения к семье.

— И ты примирился с тем, что будешь несчастным всю свою оставшуюся жизнь?

Это прозвучало как вопрос, и я ответил на него другим:

— А что я должен делать? Убить Аспазию? Отослать ее обратно к матери? Поколотить ее, чтобы она образумилась? Что ты мне посоветуешь?

— Займи ее чем-нибудь! Здесь полно услужливых рабов, и для жены личного врача может быть выполнено любое желание. У вас есть крыша над головой, есть что подать на стол, вы можете не отказывать себе в развлечениях. Прогулка на лодке? Пожалуйста! Игра в мяч прохладным вечером, поездка в Фарос, чтобы проиграть там в кости несколько драхм, — для этого всегда можно найти время и спутника. Мы с Шармион каждый день стараемся выкроить хотя бы часок посвободней, а твоя жена не знает, куда ей деть двенадцать часов днем, да и ночью она, похоже, тоже ничем не занимается.

Я молча опустил голову.

— Я права?

Большие темные глаза взглянули на меня с необычайной серьезностью. Я пошутил:

— Мы могли бы заставить ее ревновать…

— Как?

— Если бы ты впустила меня в свою комнату…

— Нет, — ответила она твердо и решительно. — Ты женат, и царица это вовсе не одобрила бы.

— Антоний тоже был женат, в то время как спал с царицей.

Этого мне не следовало говорить. Глаза ее загорелись от возмущения.

— Как ты смеешь сравнивать себя и меня с нашей божественной царицей и с императором? Врача и горничную — с Исидой и Дионисом? Неужели ты это серьезно?

— Успокойся, Ирас, это была шутка — довольно неудачная, прости.

И все же я и по сей день убежден, что Ирас уступила бы моей настойчивости, если бы я тогда проявил ее.

Наконец в моей лечебнице все было готово. Салмо не терпелось выступить в роли моего помощника, специально снятая квартира давно ожидала нас. Однако Аспазия с помощью хитрости и всевозможных интриг все задерживала наш отъезд из Брухейона. Ей даже удалось привлечь на свою сторону строгую Шармион, которая, в отличие от Ирас, не замечала, как обстоят у нас дела.

Высокая и стройная македонянка спросила меня однажды, почему мне так не нравится жизнь при дворе и зачем мне непременно нужна практика в городе.

— Здесь тебя все ценят, и царица к тебе благосклонна. Твоя жена тоже считает, что твое место здесь, а не за Стенами дворца. Из десяти твоих пациентов восемь обратятся к тебе просто из любопытства, потому что ты личный врач царицы.

— Я и останусь им, — заверил я ее, — а моя лечебница устроена с согласия царицы.

В качестве последнего средства, чтобы уговорить меня, Аспазия решила стать на некоторое время послушной и разыграла в постели страсть, которую она едва ли испытывала. В результате она забеременела, однако жалованье личного врача не было рассчитано на растущую семью.

Бедная Аспазия — именно ее старание уговорить меня любым способом и привело в конце концов к тому, что мы должны были переехать на нашу новую квартиру в городе, и ей пришлось стать домашней хозяйкой, а не блестящей придворной дамой, как она мечтала.

Ей пришлось примириться с этим, а ее беременность пригодилась ей в качестве предлога, чтобы вновь меня отвергать. На одном из семейных праздников, не помню, по какому поводу, Аспазия познакомилась с Рут, женой Салмо. И представьте себе, жена моего слуги сразу же отлично поладила с моей, несмотря на различие в их общественном положении. Моя лечебница находилась с восточной стороны Брухейона, недалеко от еврейского квартала, так что они могли видеться довольно часто.

Мои надежды на то, что рождение ребенка внесет наконец порядок в нашу семью, оказались напрасными — скорее, случилось совсем наоборот. Несмотря на обращение к харитам[45] и щедрые жертвы перед их алтарем, роды были долгими и болезненными. Схватки продолжались около двадцати часов, и под конец у бедной Аспазии не было даже сил кричать.

Во всем этом она обвинила вовсе не ребенка, а меня — так сказать, первопричину. Как только она пришла в себя, то поклялась мне, что ни за что не будет терпеть подобные мучения во второй раз. И если уж я не могу без этого обойтись, то мне придется использовать для любовных утех какую-нибудь рабыню. В ответ на такое однозначное высказывание я только покачал головой.

В одном только я добился своего: я покончил с нашей семейной традицией давать мальчикам имена олимпийцев. Я назвал своего сына Герофилом, в честь знаменитого врача, жившего в Александрии при Птолемее I. Это он объяснил, что наши мысли и чувства зарождаются не в сердце, а в мозгу, он понял, чему соответствуют удары пульса, и с помощью многочисленных операций на трупах изучил строение внутренних органов человека. Медицина обязана ему. очень многим. И таким образом мой мальчик получил не только великое имя, но и пример для подражания.

Что же касается моей семейной жизни, то Аспазия оказалась заботливой матерью и прилежной хозяйкой, однако она никогда не простила мне, что я разрушил ее мечты о прекрасной и беззаботной придворной жизни и обрек ее на жизнь за стенами Брухейона.

Салмо был единственным, с кем я мог бы обсудить эту проблему, но он советовал мне всегда только одно:

— Заставь ее — это твое законное право супруга! Когда у нас родился первый ребенок, с Рут тоже случился подобный припадок, однако я объявил ей, что буду ежедневно бить ее — и однажды я это действительно сделал, — пока она не образумится. И должен сказать, что теперь она вполне охотно идет со мной в постель.

Я покачал головой.

— Нет, так я не могу. Не верю, что битьем можно чего-нибудь добиться. Может, она и пустит меня в кровать, но просто покорно раздвинет ноги и будет лежать, как труп, — нет, уж лучше я пойду в публичный дом.

Время от времени я так и поступал, но потом моя жизнь изменилась настолько, что семья сначала отошла на задний план, а потом мне и вовсе стало не до нее.

К этому времени все яснее становилось, что Алекс оказался предателем по отношению к царице. Может, и не следовало бы так думать и говорить, но ведь на него возлагали такие надежды, когда посылали в Рим, а за все эти месяцы от него только и слышали, что отговорки, извинения и просьбы о терпении.

Зато кое-кто другой оказался в Риме более удачлив — а именно Ирод, свергнутый тетрарх Иудеи. Сенат утвердил его правителем, с помощью римлян он вернулся в свою страну, захватил Иерусалим и приказал казнить узурпатора Антигона.

Не в характере нашей царицы было впадать в гнев, бушевать и обвинять остальных в том, что от них никак не зависело. Но из разговоров в дружеском кругу ясно было, как огорчил ее такой поворот событий. Однажды она сказала:

— Почему, думаете, я отговаривала Ирода ехать в Рим и предлагала ему здесь должность стратега? Как раз потому, что подозревала, что этот умный, красноречивый и умеющий настоять на своем человек легко обведет римлян вокруг пальца. Я так и вижу, как он, тщательно взвешивая каждое слово, убеждает сенаторов, что у Рима нет большего противника, чем Антигон.

Она поднялась, изящным жестом погладила несуществующую бороду и низким голосом заклинающе воскликнула:

— Антигон плюет на величие Рима, он высмеивает ваши усилия изгнать парфян, которые по-прежнему распоряжаются в Иудее, как у себя дома. Доколе вы, уважаемые отцы, будете терпеть в Иудее правителя, посаженного парфянами?

Клеопатра снова села и продолжила нормальным голосом:

— Так он всех привлек на свою сторону — сенат, триумвиров, самые влиятельные семейства. Он стал опасным соседом, этот Ирод, который называет себя царем Иудеи, но которому подвластны также Галилея, Самария, Перея и Идумея. Где-то в далеком Риме, может быть, кажется, что не так уж важно, управляет он двумя, тремя или четырьмя из этих диких земель, но нам-то лучше знать! Ирод не удовольствуется этим и протянет свою руку на север и запад. Попомните мои слова — он еще заявит свои притязания на Сирию и Кипр. Конец этому может положить только один человек — Марк Антоний. И он сделает это, как только я представлю ему ситуацию с нашей точки зрения.

Однако вот уже два года Антоний находился вдали От Египта. Когда я сегодня с позиции историка размышляю о положении дел в то время, я вижу целый ряд важных обстоятельств, которые мешали его приезду в Александрию.

После смерти Фульвии он должен был напрячь все свои силы, чтобы добиться примирения с Октавием, и это удалось ему — правда, ценой женитьбы на Октавии. Октавий понимал, что без императора он не сможет справиться со всеми трудностями, которые перед ним стояли. В этом году, 714-м после основания Рима (650-м до рождения Христа), главную проблему представлял Секст Помпей. Сегодня история говорит о нем как о некоей второстепенной фигуре, но тогда этот человек заставил сенат провести не одну ночь без сна. Этот младший сын великого Помпея, разбитого Цезарем, с тех самых пор метался по Европе как загнанный зверь — рыцарь удачи и искатель приключений. До сих пор он каким-то образом оставался в живых и не испытывал недостатка в сторонниках из числа прежних республиканцев. За несколько лет до этого он даже разбил флот Октавия, а позже сражался на стороне Марка Антония. Таким образом, сенату ничего не оставалось, как назначить Секста наместником Сицилии, Сардинии и Ахеи. В обмен на это ему пришлось пообещать, что он не будет больше препятствовать свободному проходу по морю. Этот Секст Помпей был воплощением не заживших еще ран недавней гражданской войны, и в его лице продолжал жить Помпей Великий. Он и сам способствовал тому, чтобы о нем ходили легенды, и не только сравнивал себя с Нептуном, владыкой морей, но и называл себя его сыном.

Когда он начал чинить препятствия в снабжении Рима зерном, Октавий и Антоний встретились с ним в Мизии. Они были готовы пойти на уступки, если впредь он будет вести себя спокойней. В придачу к уже имевшимся у него островам Антоний передал ему еще Пелопоннес. Затем Марк Антоний отправился дальше в Афины, куда за ним последовала и его супруга Октавия с новорожденной дочерью Антонией.

Эти восемнадцать месяцев, которые Антоний провел с Октавией в Афинах, были для Клеопатры особенно мучительными. Они превосходно разыгрывали из себя идеальную супружескую пару. Антоний, как в силу своих склонностей, так и руководствуясь разумом, представился римлянином, который любит и ценит греческую культуру и которому нравится греческий образ жизни. Он был объявлен гимнасиархом — так называли устроителя торжественных представлений. В честь него проводимые в августе общеафинские игры стали называться Антонеями. Император придумал и еще кое-что, что не только разгневало Клеопатру, но и безмерно разочаровало ее. Он, который в Тарсе вместе с ней представлял Диониса и Исиду, теперь приказал афинским жрецам объявить его и Октавию божественными супругами, воплощением Афины и Дионисия. Узнав об этом, наша царица впервые дала волю гневу и превратилась просто в какую-то разъяренную мегеру.

— Неужели этот вероломный человек совсем забыл, что уже участвовал однажды в подобном представлении? Разве Октавия не знает, что она всего лишь жалкая подражательница? Она родила ему дочь — какая-то римлянка какую-то дочь! Что в этом такого особенного? Или он напился из Леты, реки забвения? Иначе он всегда помнил бы, что здесь живут двое его близнецов, рожденные божественной царицей. Мое терпение имеет границы, и скоро я пошлю в Афины гонца, который представит ему все возможные последствия такого поведения.

При этих словах я поднял голову, поскольку к тому времени моя семейная жизнь приносила мне одни страдания и даже Салмо говорил мне время от времени, что необходимо что-то менять.

Как соотносится это с моим предыдущим заявлением о том, что больше всего в жизни я люблю мою профессию и хотел бы быть врачом — только врачом? Это легко объяснить. Как и предсказывала мудрая Шармион, большинство из моих пациентов приходили ко мне из любопытства, чтобы посмотреть на врача, который столь приближен к царице. Они придумывали какой-нибудь незначительный повод, и мне приходилось делать вид, будто я всерьез принимаю их жалобы. Менее состоятельные больные почти не обращались ко мне, боясь, что не смогут оплатить высокие гонорары личного царского врача. Лишь немногие доверялись мне, не думая ни о чем подобном, и я был так благодарен им, что некоторых лечил бесплатно, а других — за символическую плату в одну драхму. Так что я, как и Салмо, мечтал о переменах, о каком-нибудь деле, для которого потребуется что-то большее, чем титул личного врача.

Но до этого было еще далеко. Царица назначила Антонию определенный срок и хотела использовать оставшееся время, чтобы вместе с Цезарионом предстать перед народом южных областей и посетить храм Хатор в Тентире, который она поддерживала уже в течение нескольких лет, отправляя большие пожертвования на его строительство. Это путешествие было специально запланировано на январь и февраль, когда население в Стране Тростника не занято посевом или сбором урожая, когда плоды и зерно только созревают.

Упоминал ли я уже, что египтяне знают только три времени года: разлив, появление всходов и сбор урожая? Последние два — это, по существу, зима и лето.

Мы отплыли в составе флота из четырнадцати кораблей. По пути мы делали небольшие остановки в Мемфисе, Гераклеополе, Кинонполе, Гермуполе и Ликополе, чтобы приветствовать местную знать. Сиятельная царица представала во всем блеске своей власти, на голове ее сверкала двойная корона Верхнего и Нижнего Египта. Окруженная толпой жрецов, под звуки торжественной музыки, окутанная облаком благовоний, она милостиво улыбалась с возвышающихся носилок. Ее слуги собирали прошения, жалобы и подарки, и все это происходило с торжественной неторопливостью, чтобы простой народ мог как следует рассмотреть свою царицу.

При каждой такой остановке придворным поручалось подмечать любую несправедливость и неблагополучие и затем, по возможности, все это тут же на месте выяснялось и исправлялось.

Путешествие в Тентиру несколько затянулось, а по прибытии нас ожидала неожиданность, о которой мы и предположить не могли.

Прием был великолепен: как надломленные стебли цветов, склонился к земле ряд бритоголовых жрецов, когда двенадцать сильных нубийцев снесли на берег двойные носилки с царицей и восьмилетним Птолемеем Цезарем — сыном Юлия Цезаря. Хор храма запел праздничную песнь, послушники и послушницы в белоснежных одеждах усыпали путь царицы цветами. Сильный слуга принес из храма три бронзовые чаши с древесным углем, и один из жрецов время от времени обрызгивал их благовониями, так что в конце концов они окутали царскую чету плотным облаком.

Однако, когда наша процессия достигла храма, мы увидели совсем не то, что ожидали. Клеопатра с Цезарионом приготовились вступить в адитон[46] — этой привилегии удостаивались только правящие цари и верховный жрец. Мы прошли великолепный портик с двадцатью четырьмя мощными колоннами, но там, где должен был открыться собственно сам храм, не было ничего, кроме строительных лесов и помостов. Только помещение дарохранительницы было уже готово: оно стояло под открытым небом, на всеобщем обозрении. Одним словом, храм Хатхор в Тентире состоял в то время из портика, дарохранительницы и мощной южной стены. Вскоре мы увидели, почему она была уже достроена. Клеопатра и Цезарион ровным шагом вышли из адитона, где стояли ковчеги с изображением Хатор, ее супруга Гора и их сына Ихи[47].

Жрецы подвели нас к внешней стороне южной стены. Ее украшал великолепный, вероятно уже завершенный, барельеф, на котором было изображено, как Клеопатра и уже взрослый Цезарион приносят жертву богам. Картина была торжественной, выразительной и величественной, способной внушить благоговение народу, который мог видеть храм только снаружи.

Только потом царице объяснили, почему строительство продвигалось так медленно: причины были в неурожаях, болезнях и прочих трудностях. Во всяком случае, нас заверили, что постройка храма продолжается и к следующему приезду царицы он, вероятно, будет завершен.

В Александрии мы узнали важные известия. Против ожиданий, Марк Антоний в предстоящем походе против парфян решил возглавить войско не сам, а передал командование своему верному военачальнику Публию Вентидию, который в последние годы был его наместником в Азии и Сирии. Этот человек проявил себя талантливым полководцем и одержал уже целый ряд побед. Он выбил предателя Лабиена из захваченных им областей и, что еще важнее, захватил и убил парфянского принца Пакора в битве при Антиохии.

Между тем Октавию удача явно не сопутствовала. Дважды его флот был разбит мятежным «сыном Нептуна» Секстом Помпеем. После этого он попросил помощи у Антония. Они договорились о встрече в Брундизии. Прибыл туда только Антоний, а Октавий не смог — вероятно, потому что ему пришлось отправиться на подавление вспыхнувшего в Галлии восстания. Следующая встреча была назначена в Таранте; на этот раз Октавий появился, правда, со значительным опозданием. Они не доверяли друг другу, однако одному из них удалось уговорить другого, и таким образом был заключен договор. Согласно ему, Антоний должен был предоставить в помощь Октавию сто двадцать кораблей, в ответ на что Октавий передавал ему для участия в парфянской кампании четыре легиона, то есть около двадцати тысяч солдат. Октавий принял командование над кораблями, однако вместо двадцати тысяч легионеров передал Антонию только две тысячи, остальных он пообещал прислать попозже, однако не сделал этого. Таким образом, добродушный и доверчивый Антоний вновь был обманут. В честь этой встречи были отчеканены монеты с изображениями обоих участников договора, так что весь мир мог убедиться в согласии и единстве во взглядах обоих властителей. Это просто факты истории, и великий Август простит мне, что я не изменил их, а изложил все, как было.

Октавия присутствовала при этих переговорах. Собираясь отплыть на восток с оставшимися судами — их было еще сто восемьдесят, — Антоний взял жену с собой. Однако когда они по пути сделали остановку на Коркире[48], он вдруг стал уговаривать ее вернуться в Италию, объясняя, что осенью! поездка морем связана с риском, а ей надо быть осторожней, ведь она ждет ребенка. И вообще, это вовсе не увеселительная прогулка, а начало нового военного похода против парфян.

Вы можете спросить, откуда я знаю, что сказал император своей жене, и я охотно объясню вам. Мне сообщил об этом Алекс, когда мы встретились с ним в Антиохии. Он рассказал и много другого, но об этом позже, чтобы не нарушать хода событий.

Антоний отплыл с Коркиры в Селевкию, которая служила портом для города Антиохии, расположенного в некотором отдалении от побережья. Оттуда он послал в Александрию гонца, причем им оказался не кто-нибудь, а его друг и доверенное лицо Гай Фонтей Капито.

Он прибыл в Египет сырым октябрьским днем и тут же был допущен к царице. Сразу после разговора с послом царица велела собраться всем своим друзьям, как если бы речь шла о праздновании какого-нибудь триумфа. Она была вполне довольна полученным известием. На это могут возразить, что требование приехать в Антиохию могло означать и что-то негативное. Ведь вполне возможно было, что Антоний объединился с Октавием в Таранте и заключил тайное соглашение о захвате Египта и лишении царицы власти. На это указал осторожный Протарх.

— Я позволю себе высказаться немного резко, пусть это даже рассердит тебя или лишит меня твоей благосклонности. Ты не видела Антония вот уже четыре года, он женился на сестре Октавия и мог совершенно изменить свои взгляды. Он может писать тебе красивые письма, чтобы ты считала себя в полной безопасности, но, когда ты приедешь в Антиохию, он прикажет тебя схватить, чтобы твоей царственной персоной украсить в Риме свой триумф. Тебе не приходила мысль о чем-нибудь подобном?

Клеопатра спокойно выслушала эти подозрения, не выказав ни малейшего признака гнева. На ее красивом умном лице мелькнула улыбка, и она погрозила пальцем своему визирю.

— Протарх, Протарх, ты ведь знаешь, что только старым друзьям я позволяю высказывать подобные подозрения. Ну а теперь, я спрашиваю вас всех: кто еще согласен с ними? Как ты, Гиппо?

— Протарх заботится о тебе, и в одном я согласен с ним: когда хотят захватить или сохранить власть, часто прибегают к таким старым испытанным средствам, как хитрость, предательство и коварство. Из всех здесь присутствующих — за исключением царицы, конечно, — я знаю императора лучше всех, и он должен был бы сильно измениться, если теперь вдруг выбрал одно из названных средств. Конечно, над этим мог потрудиться Октавий, но я просто не верю, чтобы Антоний мог погубить мать своих детей. Если бы в Риме затевалось что-то против нашей царицы, он скорее прислал бы предупреждение, чем приглашение.

Я сказал так не из желания угодить царице, но потому, что действительно был убежден в этом.

Клеопатра, вопреки своей обычной осмотрительности, казалось, разделяла мои взгляды.

— Это начало новой эры! — воскликнула она, и ее серые глаза сверкнули. — Если Ирод думает, что царский титул дает ему право на всю Палестину, то он ошибается! Я не хочу осуждать римский сенат и триумвират, но считаю, что они несколько переборщили, объявив царем Иудеи сына какого-то неизвестного вождя арабского племени. Теперь, когда он женился на Мариамне и получил доступ ко двору, он распоряжается, как тиран, который ни перед кем не обязан отчитываться. Какого-то Ананеля, происходящего из совсем не знатного рода жрецов, он назначил первосвященником, потому что тот послушен ему и, как собака, готов выполнить любую его команду. И Рим это допустил! Друзья мои, я обещаю вам, что позабочусь о том, чтобы поставить Ирода на свое место. Он должен почувствовать и понять, что между им, выскочкой, и царицей из древнего священного рода Птолемеев лежит пропасть, которую не в силах преодолеть даже всемогущий Рим.

Да, в тот вечер она много говорила, наша царица, и все мы объясняли это тем, что она была обрадована известием из Антиохии. Весь двор охватило радостное нетерпение, сборы были поспешными — ведь император ждал. На этот раз царицу должны были сопровождать все ее друзья. На время своего отсутствия она назначила диойкетом одного из немногих своих старых придворных. В будущем она часто так поступала, и я даже не могу перечислить имен всех ее министров и заместителей. Ее выбор всегда был очень удачен, никто из них не обманул и не предал ее.

Я разыскал Гектора, моего брата и шурина, а также Деметру, мать Аспазии, и в нескольких словах рассказал им о своих планах. Они впервые услышали, что наша семья уже давно существует только на папирусе. По виду Деметры сразу ясно было, что она считает свою бедную дочь обманутой неверным мужем.

— Прежде чем ты выскажешь свои подозрения, Деметра, я сразу хотел бы сказать, что здесь не замешана другая женщина, потому что ты, может быть, захочешь сосчитать всех проституток, с которыми я побывал, но твоя дочь сама давно принуждала меня к этому. Я даю Аспазии свободу, пусть найдется мужчина, которому удастся то, что не вышло у меня. Но я хочу сохранить своего сына. До тех пор, пока Аспазия живет с вами, вы можете воспитывать ребенка, а когда я вернусь, я буду регулярно навещать Герофила и, когда ему исполнится семь лет, позабочусь о его образовании.

Аспазия, казалось, была рада своему возвращению в родной дом. На прощанье она сказала мне:

— И не забывай, Олимп, что ты, как и прежде, женат! Я твоя жена и останусь ею!

— Разве ты когда-нибудь была ею? — возразил я.

Жена Салмо между тем была беременна, и я предложил

ему остаться в Александрии до рождения ребенка.

— Ты всегда можешь последовать за мной, ведь до Антиохии всего несколько дней пути.

Нет, этого он не захотел и разыграл перед своей женой верного слугу. Однако я полагаю, что на его решение в не меньшей степени повлияли любопытство и жажда приключений.