Когда предводитель людоедов одного из далеких островов Южных морей корчил рожи королеве Виктории, а один из европейских монархов расточал в телеграммах комплименты по поводу такого геройства, вся Англия была не столько удивлена, сколько искренне возмущена подобным фактом, поскольку в те времена такие вещи были пока редкостью. Ну а когда стало известно, что поздравление предводителя подкрепляется еще и исключительно ценным подарком, все решили, что оба — и белый монарх, и черный — одновременно сошли с ума. Ибо подарком была жемчужина, по стоимости не имеющая себе равных, которую в незапамятные времена британские абордажные сабли извлекли из полинезийской оправы, а Британский королевский двор передал в дар тому самому европейскому суверену, который не преминул воспользоваться возможностью вернуть ее исконному владельцу.
Пресса была благодарна такой сенсации. Огромные заголовки, жирный шрифт передовиц, письма. «Дейли кроникл» пожертвовала половиной своей литературной страницы, чтобы поместить очаровательное изображение столицы острова, а другая газета в передовице с каламбурным заголовком рекомендовала правительству стереть эту столицу с лица земли. Я в то время много писал, ибо был беден, но, как говорится, безукоризненно честен, и эта животрепещущая тема вдохновила меня на сатирические стихи, которые мне удалось пристроить лучше, чем что-либо из написанного мною до сих пор. В ту пору я был вынужден сдать квартиру в городе и под предлогом бескорыстной любви к речным просторам снять недорогое жилье в Темз-Диттоне.
— Высший класс, старина! — отозвался о моем сочинении Раффлс, когда, конечно же, вскоре навестил меня (он удобно расположился в лодке, пока я, налегая на весла, греб). — Полагаю, тебе прилично заплатят?
— Ни пенни…
— Ну, это ты брось, Кролик. Газеты платят хорошо. Подожди немного — и получишь свой чек.
— Да нет, не получу, — сказал я с мрачным видом. — Я должен быть доволен, что удостоился чести печататься у них, — так написал мне редактор. — И я назвал имя известного редактора.
— А ты что, заранее написал, чтобы тебе заплатили?
Нет, я не собирался в этом признаваться, но что поделаешь: я ведь действительно написал. Скрывать, таиться не имело смысла. Если уж ему так нужно знать — пожалуйста: да, я действительно написал, потому что находился в чертовски стесненных обстоятельствах. Раффлс слушал меня и понимающе кивал головой. Я воодушевлялся все больше. Не так уж это легко, не падать духом, когда ты молодой внештатный сотрудник; что касается меня, то я подозревал, что для того, чтобы стать известным, пишу я, наверное, или недостаточно хорошо, или, наоборот, недостаточно плохо. Я очень переживал, что мне никак не удавалось найти свой стиль. Стихи у меня были неплохие, но платили за них мало. Опускаться же до хроник из частной жизни или еще чего-нибудь похуже я не собирался.
Раффлс снова кивнул, на этот раз с улыбкой. Все это время он молча наблюдал за мной. Я догадывался, о чем он думает, и мне казалось, что я знаю, о чем он хочет сказать. Наверняка вернется к прежнему, но у меня ответ был давно готов. Однако Раффлсу, похоже, надоело задавать один и тот же вопрос, он опустил глаза, поднял газету, которая чуть раньше выпала у него из рук, и продолжал молчать. Заговорил он только тогда, когда мы миновали старый кирпичный замок Хэмптон Корт.
— Так тебе вообще ничего не заплатили? Но ведь стихи-то великолепны! Из них я узнал о жемчужине гораздо больше того, что мне было известно. Неужели она действительно стоит пятьдесят тысяч фунтов — одна-единственная жемчужина?
— Я думаю, все сто.
— Сто тысяч фунтов! — Раффлс прикрыл глаза, казалось, вот сейчас он и скажет самое главное, но я опять ошибся. — Если она такая дорогая, ее же невозможно сбыть, это вам не бриллиант, который можно разрезать на части. Ой, прости меня, Кролик, я совсем забыл!
Больше мы о подарке императора не обмолвились ни словом, потому что гордость на пустой карман цветет пышным цветом и никакие лишения не заставили бы меня принять то предложение, которого я ждал от Раффлса, вернее, не столько ждал, сколько надеялся получить. Не касались мы и того, что, по словам Раффлса, он уже успел позабыть: моего «отступничества», «грехопадения», как ему угодно было это называть. Нам обоим вдруг стало как-то неловко, мы помолчали, каждый занятый своими мыслями. Мы с Раффлсом не виделись до этого несколько месяцев, и, когда часов около одиннадцати вечера расставались на вокзале, я решил, что не увидимся по крайней мере еще столько же.
Однако при свете вокзальных ламп я заметил внимательный, изучающий взгляд Раффлса, и когда в упор посмотрел на него, он в ответ лишь покачал головой.
— Ты стал неважно выглядеть, Кролик, — сказал он. — Я никогда не верил в эту твою затею пожить на Темзе, тебе нужно сменить обстановку.
— Я бы с удовольствием.
— Тебе нужно отправиться в морское путешествие.
— На зиму в Сент-Мориц, или ты рекомендуешь Канны, а может, Каир? Прекрасно, но ты забыл, что я тебе рассказывал о моих финансах?
— Ничего я не забыл, просто не хочу тебя обижать. Послушай-ка, а в морское путешествие тебе отправиться все-таки придется. Дело в том, что мне самому надо сменить обстановку и ты последуешь со мной как мой приглашенный компаньон. Мы проведем июль на Средиземном море.
— Но ты же играешь в крикет.
— К черту крикет!
— Ну, если ты серьезно…
— Конечно, серьезно. Так едем?
— Да хоть сейчас, если едешь ты.
И я пожал ему руку и помахал на прощанье в совершенной уверенности, что ничего особенного из нашего разговора не выйдет: просто поговорили — и забыли, бывает. Хотя уехать из Англии, даже насовсем, мне хотелось. Последнее время я ничего не зарабатывал. Единственным источником моего существования была разница между тем, что я платил за квартиру, и тем, что я получал, сдавая ее же со всей обстановкой на летний сезон. Но сезон подходил к концу, и в городе меня ждали кредиторы. Разве можно человеку быть кристально честным в таких условиях? В кредит мне давали со скрипом, даже когда у меня в кармане бывали деньги, так что постепенно невольно приходишь к выводу, что чем откровеннее обманываешь, тем лучше.
От Раффлса, разумеется, не поступало никаких известий; прошла неделя, половина другой. И вот поздно вечером в среду пришла телеграмма: «Договорился отъезде Ватерлоо 9.25 специальным рейсом западногерманского филиала Ллойд. Встречаю с билетами следующий понедельник в Саутхемптоне на борту «Улана», подробности письмом».
Письмо, которое я вскоре получил от Раффлса, было довольно легкомысленным, но в нем читались серьезная озабоченность моим здоровьем, надежда на перспективу наших отношений, что было особенно трогательно в свете намечавшегося между нами полного разрыва. Он писал, что забронировал два места до Неаполя, что мы отправляемся на Капри — остров, где люди живут в свое удовольствие и где мы будем вместе греться на солнышке и на какое-то время «забудем обо всем на свете». Очаровательное письмо! Я никогда не видел Италии, и он будет иметь честь познакомить меня с ней. Нельзя совершить большей ошибки, чем отказаться от возможности провести лето в этой стране. Только летом Неаполитанский залив божественно великолепен. Он писал о «забытой Богом волшебной стране»… Казалось, сама поэзия непрошено завладела пером Раффлса. Но, возвращаясь на землю и к прозе, если мне кажется непатриотичным отправляться в путешествие на немецком корабле, то это пустяки, ведь нельзя забывать, что никакие другие филиалы не гарантируют таких удобств и такого обслуживания за столь малые деньги. И письмо, и телеграмма были отправлены из Бремена, и я догадался, что он воспользовался там личными связями в соответствующих инстанциях и этим сократил материальные затраты на наше путешествие.
Представьте себе мое волнение, мой восторг! Я кое-как сумел расплатиться за то, что был должен в Темз-Диттоне, выжал чек на скромную сумму у очень скромного издателя и сшил еще один приличный шерстяной костюм. Помню, что последний соверен я разменял, когда покупал в подарок Раффлсу коробку сигарет «Салливан». И в понедельник утром, прекрасным утром совсем не прекрасного лета, когда я специальным рейсом мчался к солнечному морю, на душе у меня было так же легко, как и в кошельке. В Саутхемптоне нас, пассажиров, поджидал катер, но Раффлса я на нем не увидел, да, по правде, я особенно и не искал его, пока не оказался на борту лайнера. Однако тут мои поиски оказались тщетными. Среди лиц людей, облепивших поручни, его лица я не увидел, среди рук, махавших на прощание друзьям, его руки я не заметил. Когда я поднимался по трапу, мне вдруг стало не по себе: у меня ведь не было билета и не было денег, чтобы за него заплатить, я даже не знал номера своей каюты. С замирающим сердцем я остановил стюарда и спросил, на борту ли некий мистер А. Дж. Раффлс. Слава Богу — на борту. Но где он? Стюард этого не знал, он явно выполнял какое-то другое поручение и не мог оказать мне помощь в поисках. На верхней палубе никаких признаков присутствия Раффлса я не обнаружил, не было их и внизу, в кают-компании, в курительной комнате торчала одинокая фигура невысокого немца с рыжими усами, закрученными штопором чуть не до самых глаз, не оказалось Раффлса и в его собственной каюте, куда я забрел случайно, но, увидев багажные бирки с его именем, был немного утешен. Я не мог понять, почему он прячется, в голову лезли самые мрачные предположения.
— Так вот ты где! А я ищу тебя по всему кораблю!
Последним местом, куда я заглянул вопреки запрещающей надписи, был мостик, там-то на люке и сидел А. Дж. Раффлс, облокотясь на одно из высоких офицерских кресел, в котором расположилась девушка в белом тиковом жакете и юбке — просто тростиночка, бледная, темноволосая, с очень выразительными глазами. Это все, что я успел разглядеть, пока Раффлс не встал и не обернулся.
— Кролик! — воскликнул он. — Как ты здесь оказался? — Великолепно разыгранному Раффлсом изумлению предшествовала мимолетная гримаса, вызвавшая во мне дрожь.
Я что-то забормотал, и Раффлс больно ущипнул меня за руку.
— Ты тоже плывешь на этом корабле? И тоже в Неаполь? Вот это да! Мисс Вернер, разрешите представить моего друга!
И, даже не покраснев, он представил меня как старого школьного приятеля, с которым давно не виделся, присочинив при этом уйму невероятных подробностей и сомнительных обстоятельств. Я смутился, обиделся и стал теряться в догадках. Совершенно сбитый с толку, я даже не пытался достойно выйти из положения. Что-то промямлив, я фактически повторил сказанное Раффлсом и, потупившись, замолчал.
— Так ты увидел мою фамилию в списке пассажиров и стал меня искать? Ай да умница, Кролик! Послушай, давай поселимся в одной каюте? У меня отличная каюта на верхней палубе, но она на двоих. Надо нам поторопиться, пока туда кого-нибудь не вселили. Во всяком случае, откладывать это нельзя.
Тут в рубку вошел рулевой, а на мостике еще во время нашего разговора уже вовсю хозяйничал лоцман. Когда мы с Раффлсом, раскланявшись с мисс Вернер, спускались вниз, отвалил катер, сопровождаемый прощальными возгласами и маханием платков. Размеренно и глухо застучал мотор, наше путешествие началось.
Правда, для нас с Раффлсом оно началось с не очень-то приятного объяснения. На палубе его деланная, но достаточно убедительная веселость помогала ему не замечать моего упрямого недоумения, но в каюте маску пришлось снять.
— Каков идиот! — прорычал он. — Ты же выдал меня!
— Чем я мог тебя выдать?
— Чем?! Да любой болван догадался бы, что мы должны были встретиться как бы случайно.
— Но ты же сам купил два билета!
— Так на борту никто ничего об этом не знает, а кроме того, когда я брал билеты, я и сам еще ничего не решил.
— Ну, ты хотя бы поставил меня в известность о своем решении. А то строишь планы, не говоришь мне ни слова — и считаешь, что я должен поступать в соответствии с твоими замыслами самым естественным образом. Откуда мне было знать, что у тебя на уме?
Мой ответ несколько охладил Раффлса. Он опустил голову.
— Дело в том, Кролик, что я и не хотел, чтобы ты знал. Ты… ты с возрастом становишься таким законопослушным!
Тон, с каким были сказаны эти слова, сделал свое дело — у меня немного отлегло от сердца.
— Если ты побоялся написать мне, — продолжал я, — то предупредил хотя бы, как только я ступил на борт корабля. Я бы воспринял все как надо. Не такой уж я праведник.
Показалось мне, или Раффлсу и впрямь стало немного стыдно? Если это правда, то случилось такое, пожалуй, в первый и последний раз за все годы, что я его знал.
— Именно это я и собирался сделать, — сказал он. — Залечь в каюте и ждать, когда появишься ты. Но…
— У тебя нашлось занятие получше?
— Скорее, другое.
— Очаровательная мисс Вернер?
— Совершенно очаровательная.
— Большинство австралийских девушек очаровательны, — сказал я.
— Как ты догадался, что она из Австралии?! — воскликнул он.
— Я слышал, как она говорит.
— Негодяй! — рассмеялся Раффлс. — У нее акцента не больше, чем у тебя. Ее родители немцы, в школе она учится в Дрездене, а сейчас возвращается одна.
— Богатая? — спросил я.
— Пошел к черту! — Раффлс хоть и смеялся, но я подумал, что тему пора сменить.
— Ну хорошо, — сказал я, — ты хотел, чтобы нас приняли за незнакомцев, не из-за мисс Вернер, да? У тебя игра посерьезнее, не так ли?
— Пожалуй.
— Так не лучше ли рассказать мне, что к чему?
Внимательный, испытующий взгляд Раффлса, который я так хорошо изучил, заставил меня улыбнуться, и это, должно быть, немного успокоило Раффлса: ведь я уже смутно догадывался о его намерении.
— Кролик, ты помнишь жемчужину, о которой писал?..
Я не дал ему закончить.
— Она у тебя! — воскликнул я и в этот момент увидел свое отражение в зеркале — лицо у меня пылало.
— Еще нет, — смущенно сказал Раффлс, — но, думаю, будет прежде, чем мы придем в Неаполь.
— Она на борту?
— Да.
— Но где, у кого?
— Да у того немецкого офицера, ничтожества с закрученными штопором усами.
— Я видел его в курительной комнате.
— Вот-вот, тот самый, он все время там. В списке он значится как герр капитан Вильгельм фон Хойманн. Он-то и есть особое доверенное лицо императора и везет жемчужину с собой.
— И ты узнал об этом в Бремене?
— Нет, в Берлине, от одного знакомого журналиста. Мне стыдно признаться, Кролик, но я ведь поехал туда специально!
Я расхохотался.
— Нечего стыдиться. Я именно на это и надеялся, когда мы катались по реке на лодке.
— Ты надеялся? — Глаза у Раффлса полезли на лоб. Ну что ж, теперь был его черед удивляться, а мой смущаться.
— Да, — ответил я, — меня ужасно увлекла эта идея, но мне не хотелось самому предлагать ее.
— И ты ждал, что предложу я?
Конечно, ждал, и я, не стесняясь, сказал об этом Раффлсу, правда, без всякого восторга, как человек, который очень старался жить честно, но так и не сумел. И раз уж я заговорил об этом, то рассказал ему и еще кое-что. Самым подробным образом я живописал ему свою безнадежную борьбу с собой и неизбежное поражение. Это была старая история о воре, который пытался стать честным человеком, но из этого так ничего и не вышло.
Раффлс был совершенно не согласен со мной. Услышав традиционную точку зрения, он тут же отверг ее. Человеческая натура — это шахматная доска, почему же нельзя смириться с тем, что в ней есть и черное, и белое? Почему нужно быть непременно или целиком белым, или целиком черным? Так изображали только в старомодных романах. Он сам с удовольствием находил себе место на любых клетках шахматной доски и считал светлые стороны своей жизни еще привлекательнее именно благодаря существованию темных. Мой вывод он находил просто абсурдным.
— Но ты, с твоими заблуждениями, Кролик, не один, вас наберется хорошая компания: все дешевые моралисты исповедуют такую же чепуху, и самым первым среди вас стоит Вергилий. Я-то верю, что в любой момент могу вернуться к нормальной жизни; и рано или поздно я это сделаю. Мне вряд ли удастся создать какую-нибудь фирму, но я вполне могу остепениться и вести безупречный образ жизни. Правда, не уверен, что на это хватило бы одной этой жемчужины!
— Значит, ты все-таки не считаешь, что ее вполне достаточно?
— Но мы могли бы заняться выращиванием жемчуга, приобрели бы жемчужное поле, запустили бы жемчужниц. Разговоров было бы на весь Тихий океан!
— Да, но сначала надо заполучить эту жемчужину. Этот фон, как его там, с усами, твердый орешек?
— Хуже, чем кажется, к тому же поразительный нахал!
Как раз в это время мимо открытой двери нашей каюты промелькнула белая тиковая юбка, а рядом я заметил закрученные вверх усы.
— Но жемчужина действительно у него? Может, она у начальника интендантской службы?
Раффлс, недовольно фыркнув, повернулся ко мне.
— Дорогой мой, неужели ты думаешь, что весь экипаж знает, что у нас на борту такая драгоценность? Ты говорил, она стоит сто тысяч фунтов, в Берлине мне сказали, что ей вообще цены нет. Я не удивлюсь, если сам капитан не знает, что у фон Хойманна при себе такая ценность.
— А она точно у него есть?
— Должна быть.
— Тогда нам нужно заняться только им.
Раффлс промолчал в ответ. Что-то белое снова промелькнуло мимо нашей двери, и Раффлс, ступив наружу, стал третьим в компании гуляющих по палубе.
Я не отрицаю, что для путешествий лучшего парохода, чем «Улан», или более внимательного экипажа, чем капитан и его команда, просто не найти. Я не настолько бестактен, чтобы не признать этого. Но мне наше путешествие пришлось не по душе. На борту корабля винить в этом было некого, даже погода, которая стояла до монотонности идеальной, тоже была ни при чем. И на душе у меня все улеглось: с совестью наконец-то было покончено, и на этот раз навсегда. Вместе с нею улетучились и все мои страхи, я вполне созрел для того, чтобы так же беззаботно, как Раффлс, наслаждаться жизнью под ярким небом над сверкающим морем. Но этому сам же Раффлс и помешал, и не только он: Раффлс вместе с этой колониальной кокеткой, которая, видите ли, после школы ехала домой.
То, что он в ней что-то увидел, ничего не доказывало. Конечно, он видел в ней не больше, чем я, но, назло мне или, может, чтобы наказать меня за мое долгое отступничество, он всю дорогу от Саутхемптона до Средиземного моря поворачивался ко мне спиной и был занят только этой пигалицей. Они все время были вместе, ну не глупо ли? Начинали щебетать после завтрака — и так до одиннадцати или двенадцати ночи; и не было ни минуты, когда бы Раффлс не смеялся или не мурлыкал ей на ухо нежные глупости. Конечно, это было глупо! Можно ли допустить, чтобы такой человек, как Раффлс, с его знанием жизни и женщин (я специально никогда не касался этой стороны его характера, ибо для этого понадобился бы еще один том), — можно ли допустить, спрашиваю я вас, чтобы такой человек разговаривал с легкомысленной школьницей о чем-либо серьезном? Однако мне не хотелось бы показаться несправедливым. Я вроде бы уже признавал, что мисс Вернер не была лишена привлекательности. У нее, с моей точки зрения, были красивые глаза, да и овал загорелого личика был очарователен. Должен признать и несколько большую, чем мне обычно нравится в женщинах, оригинальность ее суждений, а также завидное здоровье, темперамент, живость. Мне вряд ли представится случай привести что-нибудь из высказываний этой юной особы (это, право, нелегко), поэтому я и стараюсь описать ее беспристрастно. Хотя, признаюсь, у меня о ней сложилось несколько предвзятое мнение. Меня возмущал ее успех у Раффлса, которого я с каждым днем видел все реже и реже. Мне неловко признаваться, но, похоже, у меня в душе разгоралось чувство сродни ревности.
Ревновал и еще один человек — ревновал неистово, унизительно, грубо. Капитан фон Хойманн закручивал усы штопором, выпускал белоснежные манжеты до самых колец и нахально таращился на меня сквозь очки. Нам бы утешать друг друга, а мы ни разу и словом не перекинулись. На одной щеке у капитана был чудовищный шрам, память о Гейдельберге, и я нередко думал, как ему, наверное, хотелось, чтобы Раффлс тоже побывал там, чтобы и ему досталось. Не могу сказать, чтобы у фон Хойманна совсем уж не было светлых минут. Несколько раз в день Раффлс позволял ему принять участие в разговоре, но с тем лишь только, чтобы доставить себе низменное удовольствие оборвать на полуслове, когда бедного капитана уж слишком «заносило», — он так именно и сказал мне, когда я упрекнул его без всякой задней мысли в некорректном поведении по отношению к немцу на немецком судне.
— Тебя же возненавидят на пароходе!
— Один только фон Хойманн!
— Но есть ли в этом смысл, если именно он тот самый человек, которого мы собираемся обчистить?
— Самый прямой. Набиваться к нему в приятели могло бы стать роковой ошибкой — слишком тривиально.
Это меня утешило, вселило надежду, почти успокоило. Я ведь стал бояться, что Раффлс забыл о самом главном. Мы уже приближались к Гибралтару, а о деле еще и слова друг другу не сказали от самого Солента[1]. Я так и высказал ему это, но Раффлс лишь с улыбкой покачал головой.
— Да у нас еще уйма времени, Кролик, уйма времени. Пока мы не пришли в Геную, нам и делать ничего не нужно, а там мы будем не раньше воскресенья к вечеру! Путешествие только начинается, времени впереди еще много, так что давай получать удовольствие, насколько это возможно.
Разговаривали мы после обеда, стоя на верхней палубе, и Раффлс, все время внимательно поглядывавший по сторонам, вдруг сделал шаг в сторону и мгновенно исчез. Я отправился в курительную комнату подымить и почитать в уголке, а заодно понаблюдать за фон Хойманном, который вскоре и объявился — чтобы попереживать в другом углу.
В разгар лета мало кого соблазняет плавание по морю — на «Улане» действительно было не так уж много пассажиров. Правда, на верхней палубе и кают было маловато, только по этой причине я смог поселиться вместе с Раффлсом. Я мог бы получить отдельную каюту внизу, но мне необходимо было быть наверху. Раффлс требовал, чтобы я на этом настоял. Итак, мы были вместе, хотя зачем — я так и не понимал.
В воскресенье днем, когда я нежился на своей койке внизу, ко мне подошел Раффлс.
— Ахилл грустит на своем ложе?
— А что еще остается делать? — потягиваясь и зевая, ответил я. Однако про себя отметил добродушие в его тоне и решил, что этим надо воспользоваться.
— А я знаю что, Кролик.
— Шутишь?
— Серьезно, с сегодняшнего вечера начинаются дела поважнее.
Я спустил ноги с койки, сел прямо и был весь внимание. Каюта наша была закрыта, штора на открытом иллюминаторе — задернута.
— Мы придем в Геную еще до захода солнца, — продолжал Раффлс. — Именно там все и нужно сделать.
— Так ты все-таки собираешься это сделать?
— А разве я когда-нибудь говорил, что нет?
— Да ты вообще об этом мало что говорил.
— И совершенно сознательно, дорогой Кролик: зачем портить такое путешествие деловыми разговорами? А сейчас самое время — или в Генуе, или нигде.
— На суше?
— Нет, на борту, завтра ночью. Можно и сегодня ночью, но лучше завтра, чтобы, если возникнут осложнения, мы смогли удрать первым утренним поездом. Когда корабль отчалит и фон Хойманна обнаружат мертвым или без сознания, мы будем уже далеко.
— Только не мертвым! — воскликнул я.
— Конечно-конечно, — заверил Раффлс. — В таком случае нам и удирать-то не надо будет, но если все же придется, то лучше действовать в тот день, когда отплывает корабль. Надеюсь, вообще к силе прибегать не станем: применять силу — значит расписываться в собственной полной некомпетентности. За все эти годы, что ты меня, Кролик, знаешь, сколько раз я прибегал к насилию? Пожалуй, ни разу; но всегда был готов убить противника, если бы до этого дошло.
Я поинтересовался у Раффлса, как он предполагает незамеченным пробраться в каюту фон Хойманна, и, хоть в нашей каюте с задернутыми шторами был полумрак, я заметил, что у него просветлело лицо.
— Лезь сюда, Кролик, на мою койку, и сам все увидишь.
Залезть-то я залез, но увидеть ничего не увидел. Раффлс протянул руку и постучал по вентилятору, своеобразной дверце на стене над кроватью, примерно восемнадцати дюймов в длину и вполовину меньше в ширину. Она открывалась внутрь вентиляционной шахты.
— Вот это, — сказал он, — дверь к нашему богатству. Можешь открыть ее, если хочешь, но много ты не увидишь: дверь широко не открывается, но если открутить пару винтов, все будет в порядке. Шахта, так сказать, не имеет дна — ты проходишь под ней каждый раз, когда идешь мыться, — а наверху упирается в световой люк на мостике. Поэтому надо действовать, пока мы будем стоять в Генуе, потому что в порту караул на мостике не выставляют. Вентилятор в каюте фон Хойманна расположен так же, как и у нас. Там тоже придется отвинтить пару винтов.
— А если кто-нибудь заглянет снизу?
— Весьма маловероятно, чтобы в это время кто-нибудь захотел это сделать, настолько маловероятно, что я думаю, можно рискнуть. Нет, я не могу пустить тебя туда покараулить. Самое главное — чтобы нас никто не видел, после того как мы уйдем спать. На верхней палубе караул несут юнги, вот они-то и должны быть нашими свидетелями. Черт возьми, это будет такая загадка, которой еще никто не загадывал!
— А если фон Хойманн расколется?
— Не расколется! Да у него и возможности такой не будет. Для крепкого сна он слишком много пьет, хлороформ же быстро действует даже на крепко спящего, ты и сам имел случай в этом убедиться, хоть, может, и не следует напоминать тебе… Фон Хойманн отключится, стоит мне только протянуть руку в его вентилятор. Мне придется перелезать прямо через него, Кролик, малыш!
— А мне?
— А ты передашь мне то, что потребуется, и будешь сторожить — на случай срыва, да и вообще будешь оказывать моральную поддержку, которая, получается, мне очень нужна. Это, конечно, роскошь, Кролик, но мне ужасно трудно обходиться без нее, с тех пор как ты стал паинькой!
Он сказал, что фон Хойманн наверняка спит с запертой дверью, которую, конечно, нужно будет отпереть и оставить открытой, и еще рассказал о некоторых способах, к которым придется прибегнуть, чтобы оставить ложный след во время поисков в каюте. Нет, Раффлс не предполагал, что поиски предстоят трудные. Жемчужину, скорее всего, фон Хойманн носит при себе, Раффлс, по сути, уже точно знал, как и где он ее прячет. Естественно, я спросил, откуда он все это знает, но от его ответа мне стало даже как-то неловко.
— Да это очень старая история, Кролик. Я уж и не помню, откуда она, уверен только, что из Евангелия. Невезучим героем был Самсон, а героиней — Далила[2].
И он так выразительно посмотрел на меня, что я ни на минуту не усомнился, что он имеет в виду.
— Так прекрасная австралийка выступает в роли Далилы? — спросил я.
— Совершенно безобидным, невинным образом.
— Это она узнала от него о его миссии?
— Да, я заставил его раскрыть все карты, и он ухватился за этот шанс, как я и надеялся. Он даже показал Эми жемчужину.
— Эми, ага, и она быстренько все тебе рассказала?
— Ничего подобного. Почему ты так решил? Мне стоило большого труда что-либо вытянуть из нее.
Тон, которым он это сказал, должен был бы меня насторожить, но я ни на чем не заострял внимания: наконец-то я понял причину его отчаянного флирта и теперь качал головой и размахивал руками, совершенно не замечая, что Раффлс хмурится.
— Ну и хитрец! — воскликнул я. — Теперь-то я все понял, ну и осел же я был!
— Был?
— Ну да, теперь-то я понял, что меня грызло всю неделю. Я просто не мог постичь, что ты нашел в этой девице. Мне и в голову не приходило, что она тоже часть игры.
— Так ты считаешь, что это только часть игры, и ничего больше?
— Старый греховодник — конечно, а как же иначе!
— А ты не знал, что она дочь богатого скваттера[3]?
— Ну, богатых женщин, готовых завтра же выйти за тебя замуж, хоть пруд пруди.
— А ты ни разу не допускал такой мысли, что мне вдруг захочется покончить с прошлым, начать новую жизнь и счастливо обосноваться где-нибудь в глуши?
— С твоим-то прошлым? Конечно, нет.
— Кролик! — оборвал меня Раффлс с такой яростью, что я весь сжался, ожидая удара.
Его не последовало.
— Ты думаешь, что мог бы начать новую жизнь? — отважился робко спросить я.
— Бог знает! — ответил он и ушел, оставив меня недоумевать по поводу его вида и тона, а главное, по поводу того, что причина, вызвавшая столь бурное негодование, казалась мне такой незначительной.
Из всех случаев взлома, которые я наблюдал в исполнении Раффлса, самым искусным и в то же время самым трудным был тот, который он осуществил между часом и двумя ночи во вторник на борту парохода «Улан», стоящего на якоре в Генуэзской гавани.
Операция прошла как по маслу. Все было предусмотрено и произошло именно так, как, по его словам, и должно было произойти. Внизу никого не было, на палубе — только юнги, мостик пустовал. В двадцать пять минут второго Раффлс, абсолютно голый, со склянкой, заткнутой ватой, в зубах и крохотной отверткой за ухом, проскользнул ногами вперед в вентиляционное отверстие над собственной койкой, а без девятнадцати минут два вернулся тем же путем — на этот раз сначала появилась голова с флаконом, все еще зажатым между зубами, в который была всунута вата, чтобы приглушить дребезжание предмета, похожего на крупную серую фасолину. Он открутил заклепки вентилятора фон Хойманна, открыл его, нашел жемчужину, выполз обратно и возвратился к себе в каюту. Что же касается фон Хойманна, то оказалось вполне достаточным положить сначала смоченную хлороформом ватку ему на усы, а когда у него открылся рот, вставить ее между зубами, после чего фон Хойманн не издал ни звука, даже когда Раффлс дважды перелезал через его ноги.
И вот она, награда — жемчужина размером с лесной орех, с нежным розоватым отливом, как ноготки настоящей леди. Когда все было позади, мы стали с восхищением разглядывать ее. Мы выпили в честь жемчужины виски с содовой, которое припасли накануне в предвкушении великой минуты. Даже в самых оптимистических ожиданиях мы не представляли такой торжественности момента. Все, что нам оставалось теперь сделать, — это спрятать жемчужину (Раффлс извлек ее из тайного хранилища) так, чтобы даже самый тщательный обыск не обнаружил ее и мы бы смогли спокойно вынести ее на берег в Неаполе; именно этим Раффлс и занимался, когда я укладывался спать. Сам бы я немедленно, в ту же ночь высадился бы в Генуе и удрал бы вместе с трофеем, но Раффлс не хотел и слышать об этом — в силу целого ряда серьезных, как оказалось позднее, причин.
В целом, мне кажется, пока не подняли якорь, никто ничего не узнал и не заподозрил, но точно сказать не могу. Трудно поверить, чтобы ночью человеку давали хлороформ, а утром он не почувствовал бы никаких последствий, не обнаружил бы никакого подозрительного запаха. Тем не менее фон Хойманн явился на публику как ни в чем не бывало, фуражка надвинута на самые глаза, а усы закручены аж до козырька. В десять утра мы уходили из Генуи; последний тощий чиновник с небритым подбородком покинул нашу палубу; последнего продавца фруктов с корзинами, полными воды, вышвырнули с корабля, и он уже из своей лодки клял нас на чем свет стоит; последний пассажир в последнюю минуту поднялся на борт — суетливый старик, которого терпеливо ждал большой корабль, пока он торговался с лодочником из-за поллиры. Но наконец мы отчалили, буксир отошел, маяк остался позади, и мы с Раффлсом стояли рядом, опершись на поручни, разглядывая свое отражение в зеленоватой, мраморной раскраски воде, опять плескавшейся о борта нашего «Улана».
Фон Хойманн вступил в игру, как и было нами задумано: держать его при мисс Вернер целый день и таким образом отсрочить неизбежный момент развязки. И хотя девушка явно скучала и все время поглядывала в нашу сторону, немец со всем энтузиазмом использовал открывшуюся возможность. Раффлс был мрачен и явно не в настроении. Он совсем не выглядел человеком, одержавшим сногсшибательную победу. Я решил, что единственной причиной его плохого настроения может быть предстоящее в Неаполе расставание.
Со мной он не разговаривал, но и от себя не отпускал.
— Побудь здесь, Кролик. Мне нужно с тобой поговорить. Ты умеешь плавать?
— Немного.
— Десять миль проплывешь?
— Десять? — Я рассмеялся. — И одной не проплыву, а что?
— Да мы почти весь день будем на расстоянии десяти миль от берега.
— К чему ты, черт возьми, клонишь, Раффлс?
— Да так, ни к чему, только, если случится самое худшее, мне придется плыть до берега. А под водой ты, наверное, и вовсе не умеешь плавать?
На этот вопрос я не ответил. Да я его почти и не слышал — я весь покрылся холодным потом.
— Почему должно случиться самое худшее? — прошептал я. — Нас ведь не уличили?
— Нет.
— Так почему же ты так говоришь?
— Потому что могут: на борту наш старый враг.
— Старый враг?
— Маккензи.
— Не может быть!
— Бородатый старик, который последним поднялся на борт.
— Ты уверен?
— Конечно! Жаль только, что ты его не узнал.
Я вытер лицо платком — теперь-то я припомнил, что в его походке мне показалось что-то знакомое, да и вообще он был слишком моложав для старика, за которого себя выдавал, и борода его выглядела как-то неубедительно… Я осмотрел палубу — Маккензи нигде не было видно.
— А самое худшее впереди, — продолжал Раффлс, — двадцать минут назад он вошел в каюту капитана.
— Но что его принесло? — Я совсем расстроился. — Может, это совпадение, может, он еще кого-нибудь преследует?
Раффлс покачал головой.
— На этот раз вряд ли.
— Так ты думаешь, он тут из-за тебя?
— Я уже несколько недель этого опасаюсь.
— И ты еще здесь?!
— А что я должен делать? Мне не хочется плыть на берег, пока я не буду вынужден это сделать. Надо было мне тебя послушаться, Кролик, и сойти с корабля в Генуе. Но я до самого последнего момента ничуть не сомневался, что Мак следит и за пароходом, и за вокзалом. Поэтому-то у него так все хорошо и идет.
Он вытащил сигарету и протянул мне портсигар, однако я нетерпеливо замотал головой.
— Но я все-таки не понимаю, — сказал я. — Почему он тебя выслеживает? Не может быть, чтобы он проделал весь этот путь ради жемчужины, которая, по его сведениям, находится в полной безопасности. Ты-то сам что думаешь?
— Просто он уже давно за мной следит, может, с тех самых пор, как наш друг Кроусхей ускользнул от него в ноябре прошлого года. Есть и еще кое-что. Я, конечно, ожидал чего-то в этом роде, хотя, может, мне все это только кажется. Во всяком случае, жемчужины он не получит, этого я ему не позволю! А что я сам думаю, дорогой Кролик? Я прекрасно знаю, зачем Маккензи здесь, и прекрасно знаю, что он будет делать дальше. Он узнал, что я сел на пароход, и стал искать причину: зачем. Ему стало известно о фон Хойманне и его миссии, вот тебе и причина. Ясно как Божий день. Отличная возможность поймать меня на месте преступления. Но у него это не выйдет; запомни мои слова, Кролик: когда обнаружится пропажа, он обыщет весь пароход и всех нас, да только напрасно. Смотри-ка, капитан приглашает это усатое ничтожество к себе в каюту, ну и шума здесь будет минут через пять!
Но шума не было, никакой суеты, никаких обысков пассажиров, никаких перешептываний, что что-то случилось… Вместо суматохи была полная тишина, мне-то было ясно, что Раффлса этим ничуть не обманешь. В том, что после такой пропажи воцарилась тишина, было что-то зловещее. Шло время, а Маккензи нигде не появлялся. Но на борту он был — и даже во время обеда побывал в нашей каюте! Я оставил книгу на койке Раффлса, а когда после обеда забирал ее, дотронулся до покрывала. Оно было еще теплым от недавнего прикосновения человеческого тела, я сразу кинулся к вентилятору; когда я открыл его, противоположный вентилятор захлопнули.
Пришлось сказать об этом Раффлсу.
— Пробует найти жемчужину. Да только зря старается.
— Ты что, выбросил ее за борт?
— На такой вопрос я отвечать не собираюсь.
Раффлс развернулся и ушел, потом я несколько раз видел его с мисс Вернер. В простеньком платье из сурового полотна с удачной ярко-алой отделкой, которая так шла к ее загорелой коже, она казалась такой милой и элегантной. В тот день я был ею просто восхищен, особенно хороши были у нее глаза, да и улыбка тоже обворожительная. Я еще никогда так не восхищался мисс Вернер, но мне от этого лучше не становилось. Снова и снова я проходил мимо них, чтобы перекинуться парой слов с Раффлсом, сказать ему, что я чувствую опасность, но он даже и не смотрел в мою сторону. Я и ушел, решив больше не маячить. И увидел его уже в каюте капитана.
Раффлса вызвали первым, он, улыбаясь, отправился туда и продолжал улыбаться, когда в каюту зашел я. У капитана было просторно, как и подобает его положению. На диване сидел Маккензи, разложив бороду на полированном столике перед собой. Рядом с капитаном лежал револьвер; помощник капитана, когда я вошел, захлопнул дверь и стал к ней спиной. Завершал эту компанию фон Хойманн, отчаянно крутивший ус.
Раффлс приветствовал меня.
— Тут такая история! — воскликнул он. — Помнишь жемчужину, которая тебя так занимала, жемчужину императора, жемчужину, которую нельзя купить ни за какие деньги? Похоже, что ее доверили нашему приятелю, чтобы он отвез ее предводителю острова, а бедняга ее потерял; ergo[4], раз мы англичане, значит, как они полагают, мы ее и утащили!
— Но я знаю, она у вас, — вставил Маккензи, наклонившись к бороде.
— Ты узнаёшь этот голос, голос истинного патриота? — вопросил Раффлс. — Позвольте представить нашего старого доброго знакомого из Скотленд-Ярда, шотландца Маккензи.
— Тостаточно! — закричал капитан. — Фы сами татите себя опыскать или мне притется применить силу?
— Как вам будет угодно, — спокойно сказал Раффлс. — Но никому не повредит, если вы будете соблюдать правила игры. Вы обвиняете нас в том, что мы пробрались в каюту господина капитана фон Хойманна глубокой ночью и стащили эту проклятую жемчужину? Я могу доказать, что я всю ночь был в своей собственной каюте, и то же самое, несомненно, может доказать и мой друг.
— Конечно! — возмущенно подхватил я. — Это могут засвидетельствовать корабельные юнги.
Маккензи рассмеялся и покачал головой своему отражению в полированном дереве.
— Здорово придумано, — проговорил он с сильным акцентом, — если бы я не сел на пароход, вполне возможно, все сошло бы вам с рук. Я только что проверил вентиляторы и знаю, как вы это провернули. Но это не имеет значения, капитан. Я сейчас надену на этих франтов наручники, и тогда…
— По какому праву? — зазвенел голос Раффлса, и я первый раз видел, чтобы его лицо вспыхивало таким возмущением. — Обыщите нас, если хотите, обыщите все, что у нас есть, но только посмейте хоть пальцем нас тронуть без ордера на арест!
— Это я-то не посмею? — угрожающе проговорил Маккензи и полез в нагрудный карман. Тут Раффлс быстро сунул руку к себе в карман. — Хватайте его за руки! — закричал шотландец, и огромный кольт, который столько ночей провел с нами, но на моей памяти так ни разу и не выстрелил, с грохотом упал на стол и немедленно перекочевал в руки капитана.
— Хватит! — крикнул Раффлс в ярости помощнику капитана. — Отпустите, я больше не буду. Ладно, Маккензи, давайте посмотрим ваш ордер.
— Вы ничего с ним не сделаете?
— Какой смысл? Дайте взгляну на него, — властно проговорил Раффлс, и сыщик повиновался. Раффлс стал внимательно читать документ, брови у него поползли вверх, рот сжался, но вдруг его отпустило, он улыбнулся, пожал плечами и вернул ордер.
— Ну как, годится? — спросил Маккензи.
— Возможно. Во всяком случае, поздравляю, Маккензи, это — сильный ход. Два взлома и ожерелье Мелроуз, Кролик! — Он обернулся ко мне с печальной улыбкой.
— И все легко доказывается, — сказал шотландец, убирая в карман документ. — У меня и для вас есть такой, — добавил он, кивнув мне, — только покороче.
— Потумать только, — в голосе капитана звучал упрек, — мой корапль стал форофским притоном. Ужасно неприятно. Мне пы нато закофать фас ф канталы, пока мы притем ф Неаполь.
— Ни в коем случае! — воскликнул Раффлс. — Маккензи, заступитесь за нас, не позорьте своих соотечественников перед всем экипажем! Капитан, мы же не сможем сбежать, давайте не подымать шум до вечера! Послушайте, вот все, что у меня есть в карманах; Кролик, вытащи и ты все, что есть у тебя, пусть они нас хоть догола разденут, если думают, что мы вооружены. Единственное, о чем я прошу, — это позволить нам выйти отсюда без наручников!
— Оружия у фас, может, и нет, — сказал капитан, — а фот жемчужина, которую фы стащили, кте она?
— Да получите вы ее! — крикнул Раффлс. — Получите хоть сейчас, если гарантируете, что на борту корабля нас не будут публично унижать.
— Я сам за этим послежу, — сказал Маккензи, — если вы будете вести себя как следует. Ну, так где же она?
— На столе у вас под носом.
Я со всеми вместе уставился на стол, но никакой жемчужины там не было, только содержимое наших карманов: часы, записные книжки, карандаши, перочинные ножи, портсигары — все это лежало на блестящей поверхности стола рядом с револьвером, о котором я уже упоминал.
— Не старайся нас провести, — проговорил Маккензи. — Какой смысл?
— Я и не стараюсь, — засмеялся Раффлс. — Хочу, чтобы вы догадались. Разве нельзя?
— Без шуток, она здесь?
— На этом столе, клянусь Богом.
Маккензи перенюхал и перепотрошил наши портсигары, проверил каждую сигарету. При этом Раффлс упросил разрешить ему выкурить одну и, когда ему разрешили, заметил, что жемчужина лежит на столе гораздо дольше, чем сигареты. Маккензи быстро схватил кольт и открыл магазин.
— Да не там, не там, — покачал головой Раффлс, — но уже горячо. Попробуйте патроны.
Маккензи ссыпал их в ладонь и потряс у уха, но безрезультатно.
— А, дайте их сюда!
В один момент Раффлс нашел тот, который надо, надкусил его и торжественно возложил императорскую жемчужину на середину стола.
— После этого вы, может, будете ко мне снисходительны. Капитан, я, конечно, в какой-то степени преступник и как таковой готов провести в наручниках всю ночь, если вы считаете, что это необходимо для безопасности корабля. Все, о чем я прошу, — это лишь одно одолжение.
— Это путет зафисеть от того, какое отолжение.
— Капитан, я на вашем корабле сделал еще что-то, что гораздо хуже, чем кто-нибудь из вас может себе представить. Дело в том, что я обручился с девушкой, и мне хотелось бы с ней попрощаться!
По-моему, мы все были изумлены в одинаковой степени, но единственным, кто оказался способным хоть как-то выразить свое изумление, был герр капитан фон Хойманн, чье оглушительное проклятье на немецком языке было первым напоминанием о его присутствии в этой комнате. С его стороны последовало яростное возмущение, однако хитрый пленник получил то, о чем просил. Ему было разрешено провести с девушкой пять минут, при этом капитан и Маккензи будут находиться неподалеку (но не так близко, чтобы слышать, о чем они говорят) с оружием за спиной. Когда мы все вместе выходили из каюты, А. Дж. Раффлс остановился и схватил меня за руку.
— Все-таки я тебя впутал в эту историю, Кролик, все-таки впутал! Если бы ты знал, как мне жаль… Но тебе много не дадут, может, и вообще ничего. Если бы ты мог меня простить!.. Ведь это может быть на годы, а может — и навсегда, ты знаешь! Ты всегда был надежным другом, причем в самый решительный момент. Может, когда-нибудь тебе будет приятно вспомнить, что ты всегда стоял до конца!
По его взгляду я понял, что он хотел сказать. Я стиснул зубы, собрался с духом и в последний раз в жизни пожал его сильную, ловкую руку.
Как ярко я помню всю эту сцену и буду помнить до самой смерти! Как ясно я вижу каждую мелочь, каждую тень на залитой солнцем палубе! Вокруг нас были острова, их так много на пути из Генуи в Неаполь; невдалеке, за правым бортом, видна была Эльба, лиловый клочок земли, за которым садилось солнце. Каюта капитана выходила на правый борт, и на палубе, исчерченной тенями, не было никого, кроме нашей группы, включая меня и худенькую фигурку чуть подальше на корме рядом с Раффлсом. Помолвлены? Я не мог в это поверить, да и по сей день не могу. И все-таки, вот же они стоят вместе! О чем они говорили, не слышал никто; они стояли в лучах заходящего солнца на фоне сверкающего моря, которое переливалось всеми красками от Эльбы до самой обшивки «Улана», тени от их фигур кончались как раз у наших ног.
Вдруг — в одно мгновение — случилось то, что я никогда не знал, как воспринимать: то ли восхищаться, то ли проклинать. Раффлс схватил мисс Вернер, поцеловал на глазах у всех, затем оттолкнул так, что она чуть не упала. Реакция была следующей: помощник капитана рванулся к Раффлсу, я — к помощнику.
А Раффлс уже вскочил на поручень и, задержавшись на нем лишь на миг, крикнул:
— Держи его, Кролик! Крепко держи!
И пока я изо всех сил выполнял этот приказ, даже не задумываясь, что я делаю, а просто потому, что Раффлс так велел, Раффлс взмахнул руками, опустил голову — и вот уже его ловкое легкое тело прочертило четкую линию в лучах солнечного заката, как будто он на досуге прыгал с мостков!
О том, что было потом на палубе, я ничего рассказать не могу, потому что меня там не было. Никакого интереса не представляют и последующие события: ни настигшее меня наконец наказание, ни долгое заточение, ни вечный позор — все это неинтересно, за исключением того, что я по крайней мере получил по заслугам. Есть только одно, о чем я должен здесь рассказать, хотите верьте, хотите нет, но еще только одно, и я кончаю.
Так вот, на меня немедленно надели наручники и тут же впихнули в каюту второго класса по правому борту. Дверь заперли, как будто я был еще одним Раффлсом. И спустили шлюпку и стали прочесывать море во всех направлениях, но, похоже, садящееся солнце и сверкающие волны слепили всем глаза, или, наоборот, мои стали жертвой какой-то галлюцинации.
Шлюпка вернулась обратно, винт опять заработал, а ваш узник все выглядывал из иллюминатора на залитые вечерним солнцем водные просторы, которые, как он думал, навсегда сомкнулись над головой его друга…
Внезапно солнце скрылось, полоса пляшущего солнечного света тут же погасла, поглощенная морем, и на сером фоне на расстоянии нескольких миль за кормой мелькнула черная точка, если зрение меня не подвело. Подали сигнал к обеду, возможно, в этот момент все, кроме меня, перестали вглядываться в море. А я то терял эту точку, то находил ее снова, потом она опять исчезла, и я решил, что больше ее не увижу. Ан нет, снова появилась: пылинка, пляшущая в серой дали, упорно двигалась в сторону лилового острова, а над ней — огромное небо, испещренное полосами тусклого золота, терявшее свои краски. И прежде чем я смог убедиться, была ли эта точка головой человека или нет, спустилась ночь.