Подготовка к экзамену

3

Эти последние мои школьные зимние каникулы были такими же непрерывно-счастливыми, как давным-давно, еще в детстве, дни праздника новогодней елки. Тогда каждое утро я просыпалась от радости, что в комнате — украшенная елка, за стенами дома — мороз и солнце, а впереди меня ждет длинный-длинный день, весь заполненный веселым счастьем… Сначала будет вкусный завтрак, потом я заново пересмотрю все подарки, которые получила на елке. После мы с мамой пойдем гулять, и я буду кататься на лыжах или на санках… Или мы с мамой пойдем в театр, на представление детской елки, и там я снова получу интересные подарки. Или пойдем в гости, или к нам кто-нибудь придет, и будет веселый маскарад — меня мама обычно наряжала снегурочкой, хороводы вокруг елки, музыка и танцы, удивительно вкусное мамино печенье, которое прямо-таки таяло на языке.

Так и теперь я каждое утро просыпалась от радостного волнения, потому что есть Виктор, потому что я сегодня же снова увижу его.

После детской новогодней елки в памяти оставалось только счастливое ощущение постоянной радости, а конкретные события, сопутствовавшие празднику, почему-то путались, даже не все их можно было вспомнить. Что-то подобное случилось и с этими моими каникулами…

Вернулись мы из Кавголова уже поздно вечером, было безветренно и морозно. На улицах горели матовые фонари, точно тысячи маленьких луп, и в радужном свете их крутились мохнатые снежинки. Небо было высоким, густо-синим, в нем ярко и остро поблескивали бесчисленные звездочки, а из-за высоких крыш иногда показывалась луна. На ней можно было видеть то очертания собаки, которая гонится за зайцем, то высокого праздничного торта, то даже дремучего леса и замка посреди него… Я много накаталась на лыжах, но, странно, почему-то совсем не чувствовала усталости и только, помню, все удивлялась тому, что и Людочка, и Петька, и Виктор молчали. А когда уже вышли из метро «Парк Победы», пригласила всех к нам. Пробормотала что-то насчет вкусного ужина и новых магнитофонных записей.

— Спасибо, Катя, — ответил Петька, почему-то отворачиваясь от меня; вздохнул, пояснил шепотом: — Устал я, и к докладу готовиться надо.

В конце каникул должна была состояться районная олимпиада, от нашей школы доклад по математике делал Колыш, а по физике — я. Во всякое другое время я бы, конечно, тотчас забеспокоилась, ведь мне самой необходимо готовиться к докладу, а сейчас и предстоящая олимпиада, и мой доклад на ней, о котором я так сильно волновалась еще месяц назад, неожиданно отодвинулись куда-то далеко-далеко от меня, вообще почти перестали меня касаться. И я ничего не ответила Петьке, не стала его уговаривать.

— Ну а ты? — спросила я Людочку, протянула руку, по-свойски поправила ее сбившуюся набок шапочку.

Голубенькие глазки Людочки были странно остановившимися, лицо неподвижно, как и у Виктора, а маленький рот даже приоткрылся. Она пристально смотрела на Виктора, как и утром, только теперь в ее глазах стояла отчаянная обида, какая бывает у детей. Людочка наконец, точно проснувшись, заметила мою руку, когда я, поправляла ее шапочку и нежно-розовое хорошенькое лицо Людочки слезливо перекосилось, губы задрожали. Она вдруг наотмашь хлестнула меня по руке, взвалила на плечо лыжи, побежала. Я растерянно молчала, Петька все вздыхал, с жалостью глядя вслед Людочке, а Виктор захохотал. Петька сначала испуганно и смешно моргал, глядя на него, вдруг тоже забросил свои лыжи с палками на плечо, резко повернулся и ушел не попрощавшись.

— Чудаки! — сказал Виктор, отсмеявшись наконец, и взял меня под руку. — Как в кино, честное слово! — другой рукой положил себе на плечо лыжи с палками.

Я свои держала в руке, и мы с Виктором пошли к нашему дому. И рада я была, что Виктор идет к нам, и по его улыбающемуся лицу, поблескивающим глазам в длиннющих ресницах видела, что он не думает о случившемся.

Мы поднимались в лифте на наш седьмой этаж. Виктор все что-то весело говорил, но я не понимала его слов, потому что беспокоилась: а вдруг Виктор не понравится маме?

Только я начала открывать дверь своим ключом, как она вдруг широко распахнулась: мама ждала меня, как обычно. По-своему встревоженно и зорко глянула на меня, точно проверяя, не случилось ли со мной чего; увидев Виктора, молча, испытующе глядя на него, посторонилась, пропуская нас в прихожую.

— Это Виктор Плахов, мама, — быстро проговорила я.

— Здравствуйте, — наконец выговорила мама, протягивая ему руку. — Дарья Петровна.

— Очень приятно, — Виктор пожал ее руку, потом поставил лыжи в угол, снял спою шапочку с детским помпончиком, неторопливо, точно мама уже исчезла из прихожей, расстегнул куртку, снял и ее, повесил на вешалку; делал все это он так неспешно и уверенно, будто раздевался у себя дома.

Я тоже поставила лыжи, разделась, а когда все-таки решилась обернуться к маме, увидела, что она смотрела на Виктора все так же пристально. Посмотрел и Виктор на нее, но этого, кажется, не заметил, сказал как о чем-то постороннем:

— Большая у вас прихожая…

«Да, да, да…» — поспешно и согласно кивала мама; обернулась ко мне, мы с ней встретились на миг глазами, она тотчас заторопилась:

— Прошу в комнаты… — Прошу, прошу! Сейчас ужином вас накормлю… — и первой пошла по коридору.

Виктор пошел вслед за мамой, сказал громко и просто:

— Есть охота, Дарья Петровна! Аж скулы сводит.

— Сейчас, сейчас! — поспешно говорила мама, на миг приостановилась, открыла дверь в мою комнату: — Здесь Катина комната.

Виктор равнодушно заглянул в нее.

— А здесь наша с мужем комната.

Виктор даже не посмотрел туда, спросил с крайним интересом:

— А чахохбили вы умеете делать?

Мама вздрогнула, остановилась, она поняла, что Виктору совершенно безразлична наша квартира, которой она столько сил отдала, которой так гордилась. И уже по-другому, устало и почти безразлично, ответила:

— Все я умею готовить, молодой человек, и накормлю вас досыта.

— Во-во! — сказал Виктор. — А где тут у вас руки помыть?

Мама молча открыла дверь в ванную, пошла в столовую, а я — за ней.

— Простой парень, ничего не скажешь, — после долгого молчания произнесла мама.

— Так что здесь плохого, если простой?

— А ты не слышала, что бывает простота хуже воровства? — помолчала, спросила снова — Или уж это манера у него такая: держаться под рубаху-парня?

Но ответить я не успела, в столовую вошел Виктор, улыбаясь.

— Вы что, в одном классе будете учиться? — спросила мама, все не поднимаясь со стула, с любопытством уже разглядывая Виктора; он кивнул. — Переехали в квартиру Колышей? — Виктор кивнул. — А родители у вас кем работают? — все спрашивала мама.

— Отец — директор гостиницы, мать — зубной техник.

Виктор сел на стул у стола. Я села рядом. Новое и не бывало счастливое чувство не покидало меня: Виктор сейчас был со мной у нас дома! Правда, это чувство омрачалось из-за того, как он вел себя, впервые оказавшись у нас. Ну для чего Виктору нужна игра под рубаху-парня?

— Хорошо сегодня размялись? — спросил меня Виктор, ничуть не догадываясь о моих мыслях.

— Да.

— На каток сходим завтра?

— Да.

— Ну и есть же охота!

— Да.

Тут мне стало так неловко, что я вскочила, побежала на кухню. Мама стояла у плиты и что-то готовила к столу. Я подошла к ней, ласково обняла за плечи, притянула к себе.

— И как тебе мог понравиться такой истукан! — горестно сказала она.

— Да почему ты решила, что он понравился? — растерялась я.

— Почему? Да потому, что я — твоя мать.

Я хорошо помню, как мы ужинали. Виктор ел много и жадно, хвалил еду, удивлялся, как мама хорошо готовит, говорил, что у них дома почти никогда не бывает обеда. Потом он сел за пианино и довольно хорошо сыграл полонез Огинского, сказал, что несколько лет в детстве посещал музыкальную школу. Затем перешел на джазовые песенки. И голос у него оказался хорошим, и слух. А когда мама все-таки решилась спросить, почему он бросил заниматься музыкой, он ответил откровенно:

— А не знаю… Просто надоело.

— А еще чем-нибудь увлекались?

— В авиамодельном кружке занимался, даже грамоту получил.

— А потом?

— Что потом?

— Бросили?

— Ну да.

— Тоже надоело?

— Ну да.

— А что вам еще не надоело? — помолчав, спросила мама.

— А жить еще пока не надоело, — ответил он просто.

Совершенно неожиданно для себя я вдруг спросила маму:

— А что здесь плохого, мама, в конце-то концов?!

Хорошо помню, что в комнате после этого долго было как-то странно тихо. То есть для Виктора, возможно, мой вопрос был совершенно обычным, он даже не заметил наступившей напряженной тишины. Но я-то сама впервые в жизни вот так разговаривала с мамой! И мама улыбнулась мне снисходительно и отчужденно, сказала подчеркнуто вежливо — я уже знала эту ее манеру именно так разговаривать с людьми, которые ей не нравятся:

— Ну, простите меня, хозяйку: пойду мыть посуду, — поднялась из-за стола, все не глядя на меня. — Отдыхайте, лыжники, — и ушла.

Я все молчала и тревожно ждала, что же наконец скажет Виктор.

— Смотри сюда! — скомандовал он.

Я подняла голову, а он медленно протянул руку, снял с моего плеча пятачок. Вылупил глаза, с крайним удивлением рассматривая его на ладони; я захохотала. Спрятал монету, показал мне пустые ладони, потер их, сжал, потряс: в них оказалась моя брошка. До этого она была приколота к воротничку моей блузки… Я схватила Виктора за руки, и мы начали хохотать, глядя друг на друга. Ну как могло вот такое не понравиться мне!

…Воя почти и все, что мне так детально запомнилось из моих последних зимних каникул. Это трудно даже объяснить, но у меня будто никакого следа не осталось от того, что мы с Виктором обидели, вернувшись из Кавголова, Людочку с Петькой; и от того, как странно вел себя Виктор, впервые оказавшись у нас дома; и от того даже, что впервые между мной и мамой возникла некоторая отчужденность…

С того дня, просыпаясь утром, я ждала: скоро ли мне позвонит Виктор. И на его телефонный звонок бежала в прихожую в одной рубашке. И не видела встревоженного лица мамы, и не помню, о чем именно мы с ним говорили каждое утро. Главным в этих наших разговорах были не слова и смысл их, а просто голос Виктора, его интонация, даже просто молчание или смех.

И не замечала я, что мама молчит за утренним завтраком. Я больше думала о том, как сейчас причешусь, во что оденусь.

Каждое утро мы с Виктором шли на каток в парк Победы. Был мороз, ослепительно сияло солнце, громоздились пышные и тяжелые шапки снега на ветках, сугробы между деревьями, было радостно от музыки, ярких костюмов катающихся, их оживленных раскрасневшихся лиц, смеха… И, главное, рука Виктора в моей руке. Сам он, удивительно ловкий и сильный, бегал на коньках легко и стремительно, лучше всех, мне было никак не поспеть за ним, когда он вдруг отпускал мою руку. И тогда я просто отъезжала к краю катка, стояла и смотрела на него. А он, чуть поводя плечами, без всякого усилия обходил всех по очереди, плавно скользя, длинным летящим шагом. Потом подъезжал ко мне — все девчонки на катке оглядывались на нас, я видела его улыбающееся лицо, влажные блестящие глаза в мохнатых от инея ресницах.

Иногда мы встречали на катке кого-нибудь из одноклассников, я знакомила Виктора с ними. И он нравился всем так же, как мне; это и радовало меня, и слегка пугало. А о чем мы разговаривали, решительно не помню.

Только однажды, когда я стояла на снегу на краю катка и глядела на Виктора, ко мне вдруг подъехала Людочка с каким-то парном, длинным и нескладным. Кататься на коньках Людочка не умела, ковыляла по льду, висела на руке парня, но все равно была очень мила в модном заграничном костюме, который я видела на ней в первый раз. Имени парня я даже не запомнила, хотя Людочка и познакомила меня с ним. Только все следила, как откровенно Людочка глядит на Виктора.

— Потом к нам подъехал Виктор, поздоровался с Людочкой, пожал руку парню, насмешливо сказал им:

— А чего вы не там? — и кивнул в сторону, где в углу катка огорошенного сеткой, под руководством инструктора обучались начинающие.

Радостное, до этого лицо Людочки мгновенно сделалось злым, она поджала губы, порывисто обернулась к парню, бросила сердито!

— Тебе все равно, когда меня так обижают!

Долговязый парень до этого весело улыбался, а тут мигнул удивленно, сообразил наконец, тотчас двинулся к Виктору, неловко скользя по льду, смешно переламываясь всем телом, чтобы, удержать равновесие. Лицо Виктора, и всегда-то неподвижное, как-то особенно закаменело. Теперь это выражение его лица я знаю очень хорошо. И даже боюсь его.

— Поговорить захотелось? — негромко спросил Виктор парня, презрительно улыбаясь одними глазами; поглядел на Людочку, тоже спросил ее, оскорбительно растягивая слова: — Мадам Кусикова, с чего это вы неожиданно решили заняться конькобежным спортом?

— Дурак! — пронзительно крикнула Людочка и сразу же заплакала.

— Ну, о чем желаете побеседовать? — спросил Виктор парня; весь подбираясь, чуть отводя назад правое плечо, руку со сжатым кулаком!

— Ты!.. Ты!.. — начал парень, захлебываясь от волнения; мне даже стало жалко его, но я не успела вмешаться.

— Ну, я-я! — передразнил его Виктор.

Парень неловко и неумело размахнулся, Виктор тотчас чуть отъехал назад, парень кинулся вперед покачнулся, не удержался, упал. Получилось, так нелепо и смешно, что мы невольно захохотали, даже Людочка засмеялась сквозь слезы. И все же после этого кататься мне уже не хотелось, и мы ушли с катка.

Обедать мы с Виктором обычно ходили в чебуречную, что на углу Московского проспекта и Бассейной улицы, в доме с высокой башней. Иногда оказывались за одним столиком с подвыпившими мужчинами. Мне не нравилось это, я хотела, чтобы мы шли обедать к нам домой, знала, что мама ждет меня, и еда у нее всегда очень вкусная. Но Виктор объяснил мне, что есть в домашней обстановке не любит, давно уже отвык, и я подчинилась. Совсем уж успокоилась, когда увидела, как просто, легко и быстро Виктор находит общий язык с любыми подвыпившими соседями по столику. Они даже начинали угощать нас, похлопывали Виктора по плечу, называли своим парнем. И он не отказывался выпивать с этими незнакомыми людьми, странно оживляясь каждый раз, становясь неожиданно добрым и внимательным. Бывало, он даже успокаивал их, если они начинали ссориться, захмелев. И это выходило у него точно само собой, легко. Как-то я не вытерпела, спросила его:

— Ну чего ты упиваешься их пьяной болтовней, слушаешь как завороженный?

Его ответ запомнился мне очень хорошо:

— Просто с ними, — увидел, что я не понимаю, объяснил снисходительно: — Когда человек выпьет, он делается таким, какой есть на самом деле, не рисует из себя образцового или другую какую-то личину не напяливает на себя. Не люблю я плакаты, они ведь двухмерные.

Тогда тебе с животными должно быть еще проще!

— А что? — не удивился он. — Если уж имеешь дело с зайцем, так он заяц. А если с тигром, так он тигр, не маскируется под овечку. Ну и тебе не надо голову ломать, чего от него ждать или в какой, манере, с ним обращаться.

Очень хотелось мне побывать у Виктора дома, познакомиться с его родителями. Но Виктор, никогда не приглашал к себе, он не допускал даже мысли о том, что его родители могут заинтересовать меня. А что, если у Виктора, думала я, вообще отсутствует ощущение дома?

Почти каждый день мы с ним ходили в кино или театр, и вот этому я бывала очень рада. Во-первых, мы сидели рядышком, Виктор держал меня за руку. А во-вторых, ему нравились те же фильмы, что и мне, те же герои — сильные, смелые, непреклонные.

И еще одно, что волновало меня, пожалуй, сильнее остального: я постоянно с горячей радостью и щемящим страхом чувствовала, что Виктор вот-вот готов обнять меня, поцеловать…

Каждый вечер он провожал меня до нашего парадного, мы подолгу стояли в нем, держась за руки, разговаривали, а больше молчали. Но как только Виктор начинал обнимать меня, пытался поцеловать, я вырывалась, опрометью убегала вверх по лестнице в квартиру.

Не помню даже, как в этом горячем тумане, вдруг буквально затопившем меня, я все-таки сделала свой доклад на районной олимпиаде. Петька Колыш после сказал, что меня спасло хорошее знание физики.

Прошло всего десять дней каникул, а у меня уже появилось ощущение, что рядом со мной теперь есть человек, который до этого был только в книгах и моих мечтах. Я была счастлива, оттого что вдруг наяву обрела своего выдуманного героя и он любил меня, как и я его. Даже в моих привычных мечтах перед сном я теперь была уже не одна на необитаемом острове или в избушке, затерянной в дремучем непроходимом лесу: вместе со мной был Виктор! И даже само имя его — «победитель» в переводе с латыни — казалось мне счастливым предзнаменованием.