Подкидыш

Глава 12

Ребенок родился первого сентября. Это был мальчик. Элеонора назвала его Ричардом в честь покровителя семьи и попросила лорда Ричарда быть крестным отцом младенца. К радости Элеоноры, герцог согласился, прислав в ответ очень теплое письмо и набор красивых серебряных ложек в подарок крестнику. Вместо себя герцог отправил на крестины из Фортингея доверенного человека, и Элеонора была очень довольна столь очевидным проявлением благосклонности лорда Ричарда. То, что мальчика нарекли Ричардом, казалось удивительным и символичным, ибо последнему ребенку герцогини Сесили тоже дали имя Ричард; к тому же Элеонора вспомнила, что первым ребенком Йорков была девочка Анна – тезка старшей дочери Морлэндов, а первого сына герцога окрестили Эдуардом, опять же как и наследника покойного Роберта. Называя своего младшего сына Ричардом, Элеонора словно замыкала цепочку совпадений, добавив к ней последнее звено.

Рождество в этом году было одновременно и радостным, и печальным. Печальным, естественно, потому, что это было первое Рождество в доме Морлэндов без Роберта. Элеонора прятала свое горе глубоко в душе и никогда ни с кем не делилась своими переживаниями, но её близким трудно было не заметить, как она страдает. Изабелла, всегда любившая отца больше всех, стала еще мрачнее и задумчивее, чем прежде, и только Гарри и Джон не утратили своей жизнерадостности. Мрачное настроение женщин усугубила смерть отца Сесили, мистера Шоу, который скончался восемнадцатого декабря, и еще одна, разумеется, гораздо меньшая, но все же болезненная потеря: как-то утром любимую кобылу Элеоноры, Лепиду, нашли лежащей в стойле. Белоснежная лошадка не дышала. Ей к этому времени было уже двадцать восемь лет, но почему-то всем казалось, что она проживет еще долго, и её смерть стала тяжелым ударом для Элеоноры.

Но были и хорошие новости: прежде всего – известие о том, что Сесили беременна и где-то к июлю тысяча четыреста пятьдесят девятого года подарит династии Морлэндов наследника; радовало и то, что маленький Ричард пребывал в добром здравии и рос крепким и сильным мальчуганом; приятно было также узнать, что герцог Йоркский вознамерился нанести Морлэндам краткий визит в январе, когда будет в этих краях. Другим маленьким, но приятным сюрпризом стало извещение о том, что давняя просьба Роберта, мечтавшего о собственном гербе, наконец-то удовлетворена. В полученном документе герб Морлэндов описывался следующим образом: «Бегущий серебристо-белый заяц в натуральную величину на черном поле». Элеонора была очень довольна и поспешила заказать новые ливреи с этим гербом для слуг, сожалея лишь о том, что ливреи еще не будут готовы ко времени приезда лорда Ричарда.

Герцог Йоркский выехал из дома в Пахарский Понедельник, отстояв заутреню в храме, и во вторник уже был в «Имении Морлэндов». Гость и хозяйка тепло поздоровались, внимательно оглядев друг друга, и каждый, похоже, отметил про себя произошедшие в другом перемены. С пристрастием всматриваясь в лицо Ричарда, Элеонора решила, что он кажется теперь немного постаревшим и утомленным; впрочем, он сохранил все свое обаяние и, по мнению Элеоноры, по-прежнему оставался самым красивым мужчиной, которого ей довелось увидеть в своей жизни. Он привез для всего семейства прекрасные подарки; среди них был серебряный кубок для малыша и пурпурный плащ для Элеоноры, отороченный мехом черно-бурой лисы, который доставляли в Англию откуда-то с Балтики; дар этот был настолько дорогим, что женщина чуть не расплакалась.

– Ну что мой крестник и тезка – как он там? Могу я его увидеть? – улыбаясь, спросил Ричард.

– Ну конечно же, ваша светлость. – Слезы Элеоноры моментально сменились смехом. – Стоило большого труда удержать его няньку от того, чтобы она не побежала с ним встречать вас на дорогу – чуть ли не на полпути от Фортингея.

Энис принесла младенца, одетого во все белое, и Ричард окинул его серьезным и опытным взглядом.

– Прекрасный, здоровый малыш, мадам, с крепенькими ручками и ножками и блестящими глазенками, – наконец провозгласил лорд Ричард. – Уж я-то знаю, достаточно перевидал их на своем веку. А ну-ка, няня, дайте мне его подержать. Давайте, давайте, не волнуйтесь, – добавил он, заметив колебания Энис, – я еще ни разу ни одного не уронил. – Ребенок охотно пошел к нему на руки и скоро уже заливался смехом, радостно размахивая ручонками. Одна из них случайно задела лорда Ричарда по подбородку, и герцог, притворившись, что ему ужасно больно, отдал малыша няньке.

– Как я посмотрю, он уже сейчас легко берет надо мной верх, – проговорил лорд Ричард, в притворной печали потирая подбородок. – Трудно даже вообразить, что будет, когда этот малыш подрастет. Думаю, что он станет таким же великаном, как мой Эдуард! Поверите ли, Элеонора, в парне почти шесть футов росту, а ему нет еще и семнадцати, и он продолжает расти. – Перебрасываясь такими шутливыми замечаниями, они вошли в главный зал, где было приготовлено угощение и ждали музыканты.

– Как поживают ваша сиятельная супруга и остальные дети? – вежливо осведомилась Элеонора.

– Слава Богу, хорошо, хотя я и боюсь, что младшим не хватает отцовской строгости. Увы, я редко бываю дома. Джордж и Маргарет стали какими-то дикими, несмотря на все усилия Сесили, а вот маленький Ричард весьма прилежен. – Герцог вздохнул, но глаза у него оставались веселыми. – Он пошел в меня, бедный ребенок. Все другие – золотоволосые и живые, как их мать, а Ричард маленький, темный и серьезный, как я.

– Я должна поблагодарить миледи за ту безграничную доброту, которую она проявила по отношению ко мне, когда мой муж был болен. Леди Сесили прислала нам тогда лекарство и такое доброе письмо, – сказала Элеонора.

Лорд Ричард накрыл своей ладонью её руку, лежавшую на его локте, и повел Элеонору к возвышению, где стоял накрытый для них стол.

– Мне жаль, что снадобье так мало помогло, – проговорил герцог.

– Хотя нам и не приходится спорить с Божьей волей, но иной раз трудно переносить такие утраты и оставаться бодрой и веселой. – Элеонора слабо улыбнулась и опустила глаза, чтобы скрыть непрошеные слезы.

– Скажите-ка мне, – поинтересовался лорд Ричард, когда гость и хозяйка уселись за стол, – как вам удается управляться с имением? На мой взгляд, все здесь в идеальном порядке.

– Это гораздо легче, чем нам казалось сначала, – ответила Элеонора. – Слуги прекрасно знают свое дело, и у меня опытный дворецкий и управляющий, которому, к тому же, вполне можно доверять. Я всегда интересовалась, что происходит в имении, так что на первых порах смогла помочь своему сыну Эдуарду, когда он взял бразды правления в свои руки. Но он и сам очень способный. Отец хорошо воспитал его, а Эдуард быстро учится и медленно забывает.

Ричард посмотрел на Эдуарда, сидевшего за этим же столом рядом со своей юной супругой.

– Я смотрю, он женился за то время, что я не имел от вас вестей?

– Да, прошлым летом, на Сесили Шоу.

– Она одна из самых хорошеньких и цветущих девушек, каких мне доводилось видеть.

– Мой сын Томас прозвал её Дэйзи, маргариткой, и это имя так к ней и приклеилось. Мне кажется, оно ей очень подходит. Сейчас она уже беременна, слава Богу.

Глаза Ричарда сверкнули.

– Так значит, госпожа Кэртни, вы скоро станете бабушкой?

– И надеюсь иметь множество внуков, – рассмеялась Элеонора. Потом, посерьезнев, спросила: – Но, милорд, а как ваши дела? До нас не доходило никаких свежих новостей с тех пор, как началась зима.

Лорд Ричард покачал головой.

– Новости сплошь дурные. Королева непримирима и намерена уничтожить нас. Раньше или позже, но дело дойдет до вооруженной схватки. Король меня любит и верит мне, но он полностью под влиянием королевы и делает все, что она хочет. Я буду тянуть время, пока сумею, но в конце концов... я не могу допустить, чтобы расправились с моей семьей. В конце концов, я буду воевать.

– Но тогда... если дойдет до этого, – проговорила Элеонора голосом низким и напряженным, – обращайтесь ко мне. Я пришлю столько людей, сколько сумею собрать. Я могу обещать двадцать человек, может быть, даже больше – и все золото, какое к тому времени будет у меня на руках. Я сделаю все, что в моих силах, милорд.

– Спасибо, – просто ответил герцог.

Позже, когда все уже расходились по своим комнатам, чтобы лечь спать, и лорд Ричард вместе с Элеонорой поднимался по лестнице в сопровождении своих слуг, почтительно отставших на несколько ступеней; он сказал:

– Я должен поблагодарить вас, Элеонора, за ваше гостеприимство и за ваше доброе отношение ко мне.

– Это честь для меня, милорд, принимать вас у себя, – ответила женщина. – А что касается доброго отношения, то пока мы видели его только с вашей стороны.

Они дошли до того места, где коридор разветвлялся, и остановились. Ричард взял руку Элеоноры и поцеловал – любезный жест, тем более трогательный, что исходил он от человека с душой воина.

– Впереди нас ждут смутные времена, – сказал герцог. – Мне понадобится помощь каждого друга, которого я смогу найти. Сталкиваясь лицом к лицу с врагами, очень приятно сознавать, что за спиной у тебя – надежный союзник.

– Как бы я хотела, чтобы Господь сделал меня мужчиной! Тогда я могла бы сражаться вместе с вами! – пылко заявила Элеонора. – Но я пришлю вам других мужчин вместо себя и буду молиться за всех вас.

– Я не забуду этого. Бог знает, встретимся ли мы с вами еще когда-нибудь. Если со мной что-то случится...

– Останется ваш сын, Эдуард, – поняла его Элеонора. – Я буду так же преданно служить ему.

– Да благословит вас за это Господь. Вокруг сплошное предательство, но я не сомневаюсь, что вы и ваша семья сохраните мне верность.

Элеонора тут же подумала о Роберте, о том, как он вынужден был предать своего лорда.

– Мы сохраним вам верность, – сказала она. На этом они расстались и разошлись по своим комнатам. Завтра герцогу придется уехать еще до рассвета, и времени поговорить у них больше не будет. Женщина лежала в своей постели, казавшейся теперь пустой, хотя она и делила её с Энис, а в голове у Элеоноры мелькали мысли, словно камешки в водовороте. В ушах у неё вновь и вновь звучали слова герцога: «Впереди нас ждут смутные времена» и «Бог знает, встретимся ли мы с вами еще когда-нибудь»; одновременно ей вспомнилось, как Роберт говорил: «Человек без чести – ничто» и «Ты уже не можешь отдать свою верность никому другому». Лорд Эдмунд умер, преданный всеми. Предательство – самый страшный из ударов. А она, Элеонора, – как поведет себя она?

В доме царила тишина. Все разошлись по своим комнатам. Элеонора встала, накинула поверх ночной рубашки плащ, неслышно выскользнула из спальни и прокралась по коридору к двери, за которой отдыхал герцог. В сердце женщины, казалось, засел обоюдоострый клинок, клинок любви и чести. Она долго смотрела на эту дверь, безвольно опустив руки. Ей чудилось, что дверь стала прозрачной и она, Элеонора, может видеть сквозь дубовые доски, видеть его, без сна лежащего в постели. «Бог знает, встретимся ли мы когда-нибудь еще...» Он был воином, чья жизнь состояла из нескончаемой череды разлук. А она была вдовой. Роберт теперь был мертв, а старая привязанность все еще жила в её душе. Рука Элеоноры потянулась к дверному засову, но прежде чем женщина успела дотронуться до него, дверь сама тихо отворилась. Глаза Элеоноры и Ричарда встретились.

– Я знала, что вы придете, – выдохнула она.

Летом тысяча четыреста пятьдесят девятого года Томас, окончив курс наук в университете, приехал домой, чтобы немного отдохнуть перед тем, как перебраться в Лондон и поступить на службу в одну из тамошних адвокатских контор, продолжив таким образом изучение права. Молодой человек обнаружил, что в «Имении Морлэндов» многое изменилось с тех пор, как он в последний раз приезжал летом на свадьбу Эдуарда. Первым сюрпризом было увидеть всех домашних слуг в ливреях, щеголеватых коричневых ливреях с бело-черным гербом на спине и эмблемой семьи Морлэндов – зайцем и веточкой вереска – на груди. Теперь Эдуард и все остальные были настоящими джентльменами, не только по имени, но и по сути. Это нравилось Томасу, хотя вслух он и подшучивал над новым положением всего семейства.

Молодой человек был потрясен, увидев мать во всем черном, ибо прежде она всегда любила яркие цвета, живые оттенки красного и зеленого, голубого и желтого; но Томас решил, что траур ей даже идет, выгодно подчеркивая яркую голубизну глаз и молочную матовость кожи. Теперь Элеонора улыбалась не так часто, как прежде, заметил Томас, но, с другой стороны, она по-прежнему была полна энергии, твердой рукой управляя хозяйством, доводя иногда бедного Эдуарда до полного расстройства и подолгу приучая к седлу и выезжая огненно-красного жеребенка-однолетка, которому предстояло заменить добрую старую Лепиду.

– Мы, конечно, назовем его Лепидус, – сказала сыну Элеонора, когда Томас выразил свое восхищение этим полудиким созданием и только покачал головой при мысли, что Элеонора, возможно, переломает себе все кости, прежде чем укротит норовистого коня.

Ну и, конечно, в детской появилась пара новых малышей – брат Томаса Ричард, который в свои десять месяцев вполне самостоятельно ходил и болтал, как двухлетний, и племянник Томаса, первенец Эдуарда и Дэйзи. Ребенок по семейной традиции был наречен Эдуардом, но уже сейчас все звали его Недом, чтобы не путать с отцом. Младенец был довольно слабеньким, и родители тревожились за него так же сильно, как и любили.

– Он выглядит озабоченным, – вынес наконец свой вердикт Томас после того, как долго стоял, склонившись над колыбелью и внимательно разглядывая малыша. – Я думаю, это из-за того, что он уже чувствует весь груз ответственности, легший на его плечи.

– Какой еще ответственности? – подозрительно спросила Изабелла. В её тоне чувствовалась готовность немедля броситься на защиту Неда, ибо она очень привязалась к этим двум детям, а так как всегда имела склонность больше любить слабых, предпочтение все-таки отдавала своему племяннику, а не брату.

– Ну, за все это богатство, которое он унаследует в один прекрасный день, – ответил Томас, широким жестом обводя все вокруг и явно имея в виду и этот дом, и обширные земли Морлэндов. – Как-никак, ему суждено стать хозяином шести имений, членом гильдии оптовиков, джентльменом со своим собственным гербом. Кто знает, может быть, к тому времени, когда он вступит во владение всем этим, сюда добавится еще и графский титул. Неудивительно, что малыш выглядит таким задумчивым и озабоченным.

Дэйзи весело рассмеялась, обняв Изабеллу, с которой она в последнее время очень подружилась.

– Я думаю, что он просто шутит, Изабелла. Но даже если он говорит серьезно, крошка Нед к тому, времени вполне созреет для этого. Ему не о чем тревожиться – он будет величайшим джентльменом из всех живших на земле, все тревоги обойдут его стороной...

– И, конечно, он женится на принцессе, – закончил за неё Томас. – Хорошо, будем считать, что хотя бы в этом отношении его будущее обеспечено. Я так понял, что матушка собирается переключиться с торговли шерстью на продажу тканей, так что можно с уверенностью сказать, что Нед закончит свой путь земной еще большим богачом, чем сам милорд Сэлисбери.

– Она не могла дождаться смерти отца, чтобы начать осуществлять свои планы, – с неожиданной злобой выкрикнула Изабелла. – Он мешал ей. Я не удивлюсь...

– Изабелла! – предостерегающе одернула её Дэйзи. – Думай, что говоришь.

– О, Белла, неужели ты все никак не можешь отделаться от этой навязчивой идеи? – вздохнул Томас. Он взял сестру за руку и подвел к окну детской. На улице стоял ветреный солнечный денек; по голубому небу стремительно неслись белые облака. – Взгляни на мир, который тебя окружает, – сказал молодой человек сестре. – Он прекрасен – и гораздо лучше жить в нем, чем замыкаться в скорлупе собственной горечи и ненависти. Что ужасного сделала тебе наша матушка, чтобы заслужить такое отношение к себе?

– Ты не понимаешь, ты просто ничего не понимаешь. Тебя столько лет не было дома! Ты никогда не видел, как она во всем противоречила ему и преуменьшала все его заслуги. Это она свела его в конце концов в могилу. А может быть, даже и столкнула его туда, этого никто не знает...

– Изабелла, ты не должна говорить таких вещей! – возмущенно воскликнула Дэйзи.

– Почему нет? Она же ведь так и не наказала мальчишку, который принес ему обед, разве не так? Вместо этого она постаралась побыстрее спровадить негодяя из дома, чтобы никто не задавал ему лишних вопросов. Она даже не поколотила его, хотя он и убил собственного хозяина.

Томас бросил вопросительный взгляд на свою невестку, которая только покачала головой, а потом твердо заговорил с Изабеллой.

– Все это вздор, и ты прекрасно это знаешь. Наш отец обожал её, а его смерть была трагической случайностью, в которой нет ничьей вины. Наша мать горько оплакивает его. Я думаю, тебе стоит пойти к мистеру Джеймсу и попросить его, чтобы он наложил на тебя епитимью за твои грешные мысли.

– Мне даже странно, что ты заступаешься за неё, – сердито отозвалась Изабелла. – Ты же видишь, как она ведет себя по отношению к Эдуарду. Она обращается с ним точно так же, как раньше обращалась с отцом, совершенно не считаясь с его мнением в деловых вопросах, а ведь глава семьи теперь он.

Дэйзи открыла рот, чтобы возразить, но вперед решительно выступил Томас.

– Ладно, ладно, девочки, хватит, давайте не будем целый день ссориться. Пойдемте погуляем. Белла, почему бы тебе не проводить меня на конюшню и не познакомить с новыми жеребятами? И я почти уверен, что и в соколиных клетках у тебя появилось пополнение, которым ты не прочь похвастаться. Пошли, пошли, день слишком хорош, чтобы сидеть дома... Весело тормоша сестру, он увлек её за собой, благо для неё соблазн показать ему своих лошадей и птиц был слишком велик, ибо Изабелла по-прежнему оставалась страстной любительницей охоты и теперь проводила в полях, пожалуй, даже больше времени, чем раньше, поскольку кроме этого заняться девушке было в общем-то нечем. Но в глубине души Томас продолжал беспокоиться за сестру; его тревожило её явно несправедливое отношение к матери, которую Изабелла так и не перестала подозревать в том, что та каким-то образом погубила её жениха. Ближе к вечеру, оставшись с матерью с глазу на глаз, Томас заговорил с ней о сестре.

– Что происходит с Изабеллой, матушка? – спросил он.

Элеонора вздохнула и отложила в сторону шитье.

– Не скрою, я просто не знаю, что с ней делать, – вздохнула она. – Ты же помнишь, Роберт был за то, чтобы отправить её в монастырь; тогда мы были бы уверены, что она ни в чем не нуждается и за ней хорошо присматривают.

– Может быть, это и правда лучший выход? – задумался Томас.

Элеонора покачала головой.

– Я все еще хочу выдать её замуж. Ей уже двадцать два, я знаю, но с хорошим приданым она не покажется слишком старой. А мне нужно войти в круг торговцев тканями. Хорошо бы подыскать ей какого-нибудь богатого мануфактурщика, лучше всего – бездетного вдовца. Я не могу просто так взять и подарить её монастырю.

– Вы старая хитрая язычница, матушка, – пошутил Томас.

Элеонора рассмеялась.

– А кроме того, в монашеской келье она не будет счастлива. Все, что её сейчас интересует в жизни, – это охота и прогулки верхом. Что она будет делать, оказавшись на всю оставшуюся жизнь запертой в стенах монастыря? Это будет просто жестоко по отношению к ней. Нет, нет, это не выход.

– Я смотрю, вы и впрямь беспокоитесь о ней, – заметил Томас.

Элеонора удивилась.

– Конечно же. Неужели ты поверил её басням о том, что я убила её жениха? Стыдись, Томас, ты-то должен соображать. Разумеется, я хочу, чтобы она была счастлива – если только это возможно и не противоречит нашему долгу.

Томас кивнул.

– Кстати, о долге... – начал он.

– Какие-нибудь новости? – быстро перебила его Элеонора. – Ты все-таки был ближе к центру событий, чем я здесь, в этой глуши. – Томас был таким же рьяным йоркистом, как и сама Элеонора, чему не приходилось удивляться, учитывая, что с пеленок он был её любимчиком и вырос целиком под её влиянием.

– Надвигается гроза. Вы, наверное, еще не знаете, что наш лорд Ричард перевез всю свою семью в Ладлоу. Там же и два его старших сына.

– Я слышала, что они покинули Фортингей, но это все, что мне известно. Так что же случилось?

– Королева собирает армию и на этот раз твердо решила покончить с ним. Он не доверяет бастионам Фортингея, поэтому перебрался в Ладлоу, где в случае чего можно отсидеться. Прошел слух, что королева собирает полки в Коветри, и я ничуть не сомневаюсь, что и из Ладлоу скоро раздастся призыв к оружию.

Элеонора вскочила на ноги.

– Значит, время пришло? Значит, наконец-то война?

– Похоже на то.

– Тогда надо послать в Ладлоу людей! Я обещала герцогу, правда, он сказал, что предварительно известит меня, но – Господи, хоть бы не опоздать!

– Еще не поздно, успокойтесь, матушка. Это только начало. Он известит вас, когда ему понадобится ваша помощь, не беспокойтесь.

– И все равно, нам нужно немедленно браться за дело. О скольких вещах придется думать сразу – об одежде, оружии, провианте. Надо будет поговорить с людьми. Мы должны быть готовы выступить по первому призыву герцога.

– Мы? – спросил Томас, не в силах удержаться от смеха, несмотря на серьезность момента. – Матушка, я готов поспорить на две ваши булавки, что вы и сами собираетесь отправиться на войну!

– Если бы я не имела несчастья родиться женщиной, – мрачно ответила Элеонора, – я бы, конечно, была там, с мечом в руке.

– Тогда возблагодарим Создателя за то, что он сделал вас женщиной, – улыбнулся Томас. – Иначе что бы мы делали без вас? Нет уж, матушка, оставайтесь дома, будете здесь за всем присматривать. Когда герцог призовет нас, отряд поведу я!

Элеонора несколько секунд пристально смотрела на Томаса, а потом крепко обняла его.

– Вот это мой сын! Мой истинный сын! – воскликнула она. Потом выпрямилась во весь рост и заговорила уже деловым голосом: – Ладно, давай обсудим, что именно нам надо сделать.

Письмо от герцога пришло в августе. Привез его специальный гонец, который заодно сообщил Морлэндам и последние новости о том, что граф Сэлисбери уже выступил с весьма значительным отрядом йоркширцев и даже имел стычку с войсками королевы; в этом бою солдатам Маргариты не поздоровилось. Итак, военные действия начались. Сын Сэлисбери, Уорвик, вел из Кале часть тамошнего гарнизона, а герцог Йоркский в коротенькой записке просил Элеонору «прислать всех, кого можно».

– Мы ждали этого, – сказала Элеонора гонцу. – Все будет готово к завтрашнему утру. Надеюсь, вы останетесь и отдохнете?

– Благодарю вас, мадам, – ответил тот, не скрывая волнения. – Я уеду утром вместе с вашими людьми и заодно покажу им дорогу. – Похоже, он был рад тому, что ему не придется возвращаться в одиночку – в центральных графствах страны было неспокойно.

Этим вечером вся семья собралась в зале – накануне отъезда у каждого оказались свои причины, чтобы побыть с родными, и Элеонора, к своему удивлению, открыла в своих детях много нового, такого, о чем она прежде и не подозревала. Прежде всего, к ней подошел молодой Гарри, который теперь делил свое время между уроками в «Имении Морлэндов» и присмотром за делами в поместье Шоу. Гарри уже успел переговорить с Томасом, героем дня, и теперь отчаянно рвался в Ладлоу.

– Но тебе только пятнадцать, – воскликнула Элеонора, захваченная врасплох. – Твое место – в классной комнате!

– Но, матушка, через месяц мне исполнится шестнадцать, я уже взрослый мужчина. А так как Эдуард поехать не может – ему надо оставаться дома и управлять поместьем, – то в Ладлоу следует быть мне. Гонец рассказывал, что у них в армии есть даже двенадцатилетние мальчишки – только подумайте, мальчишки! Кто-то ведь должен достойно представлять семейство Морлэндов – Томас не может ехать один. Что, если он падет на поле брани?

Элеонора вздрогнула и перекрестилась.

– Не смей! – резко ответила она. Ей не хотелось даже думать об этом. – Ты слишком молод, Гарри. От тебя будет гораздо больше проку, если ты закончишь свою учебу и еще потренируешься на мечах. А теперь молчи, ни слова больше. Вон идут другие.

Гарри подчинился, хотя и не изменил своего решения, твердо намереваясь возобновить свои уговоры при первой же возможности. Элеонора же поднялась на ноги, чтобы встретить Хелен и Джона Батлера, приехавших по такому случаю в гости. Джону предстояло утром отправиться в поход вместе с людьми Морлэндов, а Хелен должна была жить в доме матери до возвращения мужа. Красавица была готова расплакаться, но одновременно очень гордилась тем, что Джон отправляется на войну отстаивать дело Йорков, да еще в сопровождении личного телохранителя и мальчишки-оруженосца. Будучи городской жительницей, Хелен, конечно, слышала больше про-йоркстистских разговоров, чем обитатели «Имения Морлэндов», и для неё герцог был бесспорно прав.

Изабелла, наоборот, была настроена весьма скептически.

– Все это похоже на какой-то горячечный бред, – поделилась она по секрету с Хелен.

– Ты не говорила бы так, если бы была мужчиной, – возмущенно возразила та. – Ты бы тоже рвалась поехать с ними. Но как говорится, зелен виноград. – С тех пор, как в семье Морлэндов появилась Дэйзи и быстро подружилась с Изабеллой, сестры несколько охладели друг к другу, и то, что Изабелла противоречила сейчас общему мнению, отчасти объяснялось её желанием досадить Хелен.

– Наш отец не поехал бы, – заявила теперь Изабелла.

Хелен бросила на неё победоносный взгляд.

– Вот тут-то ты и ошибаешься. Наш отец сражался при Сэнт-Элбансе, о чем ты предпочла забыть.

– Он делал это против своей воли, – упорно стояла на своем Изабелла. – И потом жалел об этом. Если бы он был сейчас жив, то ни за что не поехал бы в Ладлоу.

– Как ты можешь говорить такое! – перебила её Дейзи. – Он ведь сражался за Йорка, что бы там не чувствовал в душе.

– Ты же не слышала, что он сказал на смертном одре, – огрызнулась Изабелла.

– Ты тоже не слышала, – ответила Дэйзи.

– Я-то как раз слышала. Все знают... – начала Изабелла, но на плечо ей легла чья-то рука, и девушка замолчала на полуслове.

– Я бы на твоем месте попридержал язык, Белла, – сказал стоявший рядом Томас. – Мать может услышать.

– Услышать что? – спросила Элеонора, до которой донеслись последние слова сына, поскольку в комнате именно в этот момент случайно стихли все голоса.

– Изабелла говорила, что завтра отправилась бы с нами, переодевшись мальчишкой, если бы была уверена, что это сойдет ей с рук, – пытаясь выручить сестру, соврал Томас, напомнив о её девичьих проказах, и вызвал тем общий смех.

Но Изабелла не нуждалась ни в чьей помощи и дерзко заявила:

– Ничего подобного я не говорила. Я сказала, что, по-моему, вся эта война не стоит и выеденного яйца.

– Никто не спрашивает твоего мнения, Изабелла, – резко одернула её Элеонора.

– Но все-таки, матушка... – обеспокоенно начал Эдуард.

Элеонора попыталась остановить сына, уловив в его голосе нотки несогласия.

– Ты не можешь ехать, Эдуард. Ты нужен здесь.

– Правда? – криво усмехнулся он. – Хорошо, но так или иначе, полностью ли вы отдаете себе отчет в том, что делаете? Поднять оружие на государя! Если победит королева...

– Наша королева – не королева, а жена короля, который вовсе даже не король, – сердито воскликнула Элеонора. – И она никогда не победит.

– Матушка, наш повелитель, король Генрих, уже шестой под этим именем, был законно коронован и венчан, и независимо от того, нравится он нам или нет, вооруженное сопротивление ему является государственной изменой. Если королева победит, мы будем опозорены. Мы лишимся всего и, возможно, даже погибнем.

– Его предки не думали об этом, когда крали корону у законного государя. Теперь же, законный государь вознамерился вернуть её себе. Йорк победит, и справедливость восторжествует, потому что Господь на нашей стороне.

– И все равно это остается государственной изменой, – упорствовал Эдуард. – Король Генрих – сын предыдущего монарха, и одно это дает ему право на престол...

– Право? У него нет вообще никаких прав на трон, который самым бессовестным образом узурпировал его дед, так что вернуть корону законному владельцу – никакая не измена. Завтра утром люди Морлэндов отправятся в Ладлоу, и поведут их двое моих сыновей, – проговорила Элеонора, обняв за плечи Томаса и Гарри, который чуть не подпрыгнул от радости, довольный тем, что оскорбленное достоинство матери заставило её переменить решение и снизойти к мольбам сына. – Отныне всем и каждому будет ясно: этот дом стоит за Йорка, что бы там ни случилось.

– Хорошо сказано, матушка! – воскликнул Томас, хлопая в ладоши и разряжая повисшее в комнате напряжение веселым смехом. – Ладно, Эдуард, твой здравый смысл и осторожность уже высказались за тебя, и мы их вежливо выслушали, но теперь пусть они отдохнут. А если говорить правду, ты вон весь аж позеленел от зависти, переживая, что мы с Гарри отправляемся на войну, а ты нет.

Эдуарду оставалось только сделать хорошую мину при плохой игре.

– Дэйзи и слышать об этом не хочет, – сказал он полушутя-полусерьезно. – Придется братцу Джону одному отдуваться за двух женатых мужиков.

С этой минуты беседа стала веселой и даже чуть хвастливой; все принялись громко рассуждать о том, что каждый из них будет делать, встретившись с неприятелем лицом к лицу. Говорили в основном мужчины, а женщины наблюдали за ними: Элеонора—с гордостью, Изабелла – угрюмо, а Дэйзи и Хелен – с явным одобрением.

Когда все начали расходиться по своим комнатам, к Элеоноре приблизилась Энис и попросила о милости. Племянник Энис, четырнадцатилетний парень, всей душой рвался в бой, и нянька умоляла разрешить мальчишке отправиться с отрядом в качестве оруженосца Томаса и Гарри.

– А его мать согласна? – спросила Элеонора. Энис скорчила веселую гримасу.

– Не думаю, чтобы какая-нибудь мать и впрямь хотела бы послать своего сына на войну, но, говоря по правде, Колин такой сорванец, что одной ей с ним не справиться, хотя в общем-то он хороший парень, но его отец тоже уходит...

– Очень хорошо, – прервала её Элеонора. – Он может ехать.

Как странно иметь такую власть, думала она, поднимаясь в свою спальню. Можно даже решать, жить или умереть чужому ребенку.

Тронуться в путь предстояло на рассвете. Как только пробило три, капеллан отслужил в часовне мессу и обратился к людям, отправляющимся в Ладлоу, со словами напутствия. Причастившись, все воины разошлись по домам, чтобы попрощаться со своими женами и семьями, а потом вновь собрались во дворе перед домом. Все обитатели поместья высыпали на улицу, чтобы пожелать им удачи. Элеонора, знавшая всех воинов в лицо по именам, прошла по рядам; для каждого солдата нашла она доброе слово, каждого благословила, а люди склоняли перед ней головы; они шли сражаться не столько за Йорка, сколько за неё, ибо боготворили её, как королеву. Их было во дворе двадцать пять человек, двадцать два из них – в ливреях Морлэндов; эта группа мужчин в коричневых плащах, с ярко выделявшимися на спинах черно-белыми гербами, казалась в предрассветных сумерках одним большим теплым пятном. К этому отряду присоединились еще трое: слуга и оруженосец Джона Батлера и молодой Колин, которому предстояло двигаться со штандартом в руках впереди колонны.

Вот наконец сели на коней и три члена семейства Морлэндов. Они сдерживали своих скакунов, пока женщины покрывали полами плащей лошадиные спины... Джон Батлер, человек цельный, обходительный и добрый; Гарри, едва вышедший из детского возраста, с лицом, пылающим от возбуждения; и Томас – высокий, красивый и жизнерадостный, воин, готовый повести за собой всех остальных, воспламенив их сердца. Элеонора попрощалась с каждым из троих, наказав Джону беречь себя, а Гарри слушаться своего брата; но когда очередь дошла до Томаса, говорить она не смогла. Она просто держала его руку в своей и пристально смотрела на него. Первым обрел дар речи он, ласково поглядев на неё сверху вниз и улыбнувшись своей восхитительной, обаятельной улыбкой.

– Ну что же, матушка, – сказал Томас. – Пожелайте мне удачи и улыбнитесь на прощание. Я хочу запомнить, какая вы красивая. Красивая, как звезда. Такой я вас всегда себе и представлял, вдали от дома. – Губы Элеоноры приоткрылись, в глазах блеснули слезы. – О да, – продолжал Томас, – я знаю, что вы постоянно волновались, думая, чем это я там занимаюсь в Кембридже, беспокоились, как бы я не вернулся домой, ведя за руку жену. Но вам не надо тревожиться. Единственная моя настоящая любовь – это вы. Все мои мысли только о вас. Вот так-то лучше! Теперь вы уже смеетесь!

– О, мой дорогой сын! – ответила Элеонора, сжав его руку. – Когда ты увидишь милорда Йорка, скажи ему... скажи ему... что ты прибыл с двадцатью пятью людьми. И золотом – ты надежно его спрятал? Ну вот и все. Да благословит тебя Господь, мальчик мой. Мое сердце остается с тобой.

– Я не покину герцога, матушка, – серьезно проговорил Томас. – Теперь я его человек.

Элеонора отступила на шаг, несколько секунд все молчали, пока мистер Джеймс еще раз благословлял воинов. А потом с криком, одновременно вырвавшимся из двадцати пяти глоток, с криком, от которого, казалось, обрушится небо, колонна тронулась в путь, поворачивая со двора на дорогу. Раздался тяжелый топот человеческих ног, послышалось звяканье лошадиной сбруи... Все оставшиеся члены семьи Морлэндов сбились в тесную кучку, глядя на проходящий мимо них отряд: на великолепных скакунах – трос молодых людей в плащах, ярких, как птичье оперение, красиво спускающихся на широкие лошадиные крупы; за предводителями – извивающаяся колонна их людей в коричневых одеждах; а между конными и пешими – молодой парень, почти мальчик, гордо несущий штандарт со значком Морлэндов – белым бегущим зайцем, собственным гербом Элеоноры. Они уходили на войну, уходили в бой, и не исключено было, что кое-кто из них уже никогда не вернется обратно, но Элеонора не позволяла себе даже думать об этом.

Когда колонна скрылась из вида, Элеонора повернулась, чтобы уйти в дом, и обнаружила, что рядом с ней стоит Джоб. В глазах друг друга они прочли полное понимание.

– Томас пошел вместо меня, – сказала женщина, и в её голосе явственно слышалась мольба: Элеоноре необходимо было, чтобы Джоб приободрил её, подтвердив, что она поступила правильно.

– Он понимает вас. И хозяин бы тоже понял. Верность нужно хранить.

– Как ты всегда и делал, – улыбнулась Элеонора, кладя Джобу руку на плечо и входя вместе с ним в дом.

Сражения не получилось. Весь сентябрь противоборствующие стороны собирали силы, Йорк – в Ладлоу, а королева – в Ковентри, пока, наконец, в начале октября Маргарита не выступила с армией на запад. Когда королевские войска подошли к Вустеру, лорд Ричард отправил королю петицию, в которой еще раз подтверждал свою преданность Его Величеству и свое стремление к миру, ибо по-прежнему не желал обращать оружие против государя. Но королева прислала в ответ лишь обещание простить всех, кто добровольно отречется от дела Йорка, и продолжала продвигаться вперед, двенадцатого подойдя к стенам Ладлоу и встав лагерем в миле от замка.

Королевская армия по численности почти вдвое превосходила войска герцога, и это обстоятельство, наряду с измотавшим всех долгим и напряженным ожиданием и мыслями о том, что государыня обещала простить мятежников, подорвало боевой дух многих защитников осажденного замка, и ночью гарнизон Кале – единственная регулярная часть в армии Йорка – покинул крепость и переметнулся в лагерь короля. Это был жестокий удар – предательство всегда жестоко, – и на поспешно собранном совете генералы решили, что единственная возможность сохранить свои силы – это бегство.

Лорд Ричард со своими старшими сыновьями – Эдуардом Марчским и Эдмундом Рутландским – а также Уорвиком и Сэлисбери ускакали верхом, прихватив с собой только немногочисленную охрану. Герцогиня Сесили с двумя младшими детьми, Джорджем и Ричардом, должна была остаться, сдавшись на милость короля, а всем защитникам замка было велено под покровом ночи покинуть крепость и разойтись по домам, где ждать нового призыва к оружию, который скоро прозвучит. Это было кошмарное зрелище – все куда-то бежали в невообразимой спешке, озаренные неверным светом факелов, которые отбрасывали гигантские тени на стены и потолки старого замка, но ни один звук не нарушил гробовой тишины, если не считать случайного стука железной подковы по камню или тихого ржанья лошадей, которым невольно передалось волнение всадников.

Отряд Морлэндов в полном составе собрался во дворе, готовый выступить в любую минуту. Джон и Гарри держали своих коней под уздцы, поджидая только Томаса, чтобы успеть покинуть замок до наступления рассвета. Они простояли в леденящей темноте ночи, как им казалось, чуть ли не несколько часов, пока неожиданно не появился Томас, вынырнув, как привидение, откуда-то из мрака, молодой человек выглядел в отблесках пламени редких факелов очень бледным и неожиданно постаревшим.

– Я не еду с вами, – коротко бросил он. – Я обещал нашей матушке, что не покину милорда, и посему отправлюсь вместе с ним. Подайте мне лошадь, нам надо немедленно уходить.

Последовало секундное молчание, а затем раздался голос Гарри:

– Я поеду с тобой.

– Нет.

– Но я должен, Томас. Куда пойдешь ты, туда пойду и я. Мать бы это одобрила.

– Ладно, хорошо. Надо трогаться. Джон, тебе предстоит довести людей до дома в целости и сохранности. Я уверен, что ты с этим справишься. – Пока мужчины пожимали друг другу руки, Томас не отрывал взгляда от лица своего зятя. – Передай матушке, что мы любим её. Скажи ей, что на этот раз нам пришлось спасаться бегством, чтобы сохранить свои силы. Но мы вернемся, очень скоро вернемся.

– Ты хоть знаешь, куда вы направляетесь? – спросил Джон.

– Думаю, в Ирландию. Милорда там любят. А теперь нам надо ехать. Прощайте. Благослови вас Бог.

Двое молодых людей вскочили в седла и исчезли; Джону Батлеру нужно было теперь в одиночку справиться с весьма непростой задачей – довести своих людей до дома. Повернувшись, чтобы отдать приказ выступать, Джон неожиданно наткнулся на маленького Колина, плакавшего навзрыд.

– Ну, ну, не надо бояться, – попытался мягко успокоить мальчишку Батлер. – Мы благополучно доберемся домой.

– О, сэр, дело не в этом, – продолжал рыдать паренек. – Я не боюсь. Но я должен был пойти с ними. Я был их оруженосцем. А теперь я навек обесчещен!

Джон потрепал мальчика по худенькому плечику.

– Тебе вовсе нечего стыдиться, парень. Лошади у тебя нет, ты все равно не смог бы поехать с ними. Так что ничего позорного в этом нет. – Мальчуган поднял залитое слезами лицо; в заплаканных глазах Колина блеснула надежда. – И они это прекрасно знают. Ну пошли, поднимай знамя, и давайте выйдем отсюда как достойные люди.

Он вскочил в седло, и отряд во главе с Колином, гордо шагавшим под развернутым знаменем, выступил в свой долгий путь домой, чтобы принести в «Усадьбу Морлэндов» горькую весть о поражении.

Глава 13

Только в феврале, почти через четыре месяца после того, как Джон Батлер привел «армию» Морлэндов домой, Элеонора получила первую весточку от своих сыновей. Но еще до того слухи и официальные прокламации обрисовали ей картину происшедшего. Стало известно, что вскоре после бегства из Ладлоу йоркистским лидерам пришлось разделиться, причем Ричард Йоркский в сопровождении своего сына Рутланда отплыл на корабле в Ирландию, а Уорвик, Сэлисбери и Эдуард Марчский отправились в Девоншир, а оттуда морем перебрались в Кале. Герцогиня с детьми была захвачена в плен королевской армией, и король приговорил её к своего рода почетному заточению под надзором её же сестры миледи Букингемской.

В январе разнесся слух, что собравшийся месяцем ранее парламент лишил пятерых лордов и многих из главных сторонников всех имущественных и гражданских прав, а земли мятежников были конфискованы. Элеонора в отчаянии написала своей дочери Анне, спрашивая ту о судьбе своих сыновей, но не получила ответа. Потом, уже в феврале, пришло письмо из Кале, тайно переправленное в тюке шерсти, поступившем с одной из последних партий товара, незадолго до того, как король наложил запрет на всякую торговлю с этим городом. Письмо было от Гарри.

В нем рассказывалось о бегстве из Ладлоу и о том, как пришлось разделиться сторонникам Йорка.

«Мне нужно было бы следовать за Томасом, но милорд брал с собой только шесть человек. Он взял Томаса, потому что тот поклялся никогда не оставлять его, а мне пришлось присоединиться к милорду Марчскому...»

Ричард взял Томаса с собой! Это было чудесно! Именно так и должно было быть! Письмо продолжалось рассказом о том, что сейчас беглецы заняты сбором денег и поиском поддержки в Кале.

«Нам помогает глава местной гильдии оптовиков, для чего мне пришлось воспользоваться нашим именем: здесь все очень уважали и ценили нашего отца. Ничего пока не могу сообщить о наших планах на будущее из опасения, что это письмо может попасть в чужие руки».

Но Гарри зря пытался сохранить тайну: вся страна и так знала, что лорды, собравшиеся в Кале, и милорд Йоркский предпримут попытку высадиться на английский берег этим летом; и все, кроме дворцовой партии и твердолобых ланкастерских лордов, приветствовали этот шаг. Король и королева были крайне непопулярны в народе, уставшем от бездарного правления и высоких налогов, и люди надеялись, что с приходом к власти Ричарда Йоркского жизнь станет лучше. Эта вера не давала им окончательно пасть духом. Лето в этом году выдалось на редкость скверное: непрестанно лили дожди, затопляя все низины и подмывая посевы. Англии грозил голод. Все дороги были либо полностью размыты, либо погребены под толстенным слоем грязи; наводнения сносили дома и мосты, губя сотни людей и отрезая от страны целые графства; теплая, сырая погода способствовала размножению всяческих тварей – и потому можно было вот-вот ожидать чумы, малярии и прочих страшных недугов.

Окутанные пеленой этого дождя, и появились лорды из Кале, высадившись в Сандвиче двадцать шестого июня и беспрепятственно добравшись до самого Лондона, который приветствовал их восторженными криками. Королева и двор обретались в Ковентри, а король с армией стоял чуть дальше к югу, в Нортхэмптоне, где десятого июля и встретились два войска. Короткая и кровавая битва завершилась менее чем через час. Король был захвачен в своем шатре; дрожащего от страха Генриха отвезли в Лондон и поместили в Тауэр; королева же, едва заслышав о поражении, бежала с сыном в Уэльс. Узнав об этом, Элеонора даже застонала: йоркистам нужна была пленная королева, а не король!

В сентябре с оказией пришло еще одно письмо от Генри.

«До нас дошли новости, что милорд Йоркский высадился в Честере и встречать его выехала миледи герцогиня; в своей карете, сплошь обитой голубым бархатом и влекомой восьмеркой лошадей, она выглядела, как королева. Меня уверили, что Томас состоит при милорде, так что можете не волноваться, матушка. Как только они доберутся до Лондона, мы созовем парламент, и я не сомневаюсь, что милорда назначат лордом-протектором, поскольку король абсолютно неспособен править страной. С государем обращаются с надлежащим почтением, и я уверен, что он с радостью хоть завтра отказался бы от короны, если бы его об этом попросили, ибо без тлетворного влияния королевы он ничего не любит более, чем читать книги, и предается этому увлечению все дни напролет.

Да, матушка, я должен рассказать Вам о милорде Марчском. Его эмблема – изображение солнца в зените, и она ему очень подходит, так как сам он почти так же высок и широк в плечах, как наш Томас, но гораздо светлее его, с золотистыми волосами, чудесной кожей и румянцем во всю щеку. Воистину, милорд красив, как бог. Не найдется, наверное, пи одной женщины, которая не побежала бы за ним, стоило бы ему поманить пальцем, но он, как и все мы здесь, слишком занят, чтобы предаваться увеселениям. Но тем не менее милорд Марчский каждый день находит время, чтобы навестить в их апартаментах своих младших братьев и сестру и поинтересоваться их здоровьем и успехами. Обычно я сопровождаю милорда и любуюсь тем, с какой добротой он беседует с ними и как они обожают его, особенно его брат Ричард, который, я уверен, твердо убежден, что милорд Марчский сошел на землю с небес».

В ноябре Элеонора получила то, что доставило ей величайшую радость, больше которой могло быть разве что счастье воочию увидеть своих сыновей, – письмо от Томаса. Оно было кратким, но рассказало обо всех главных новостях.

«Когда мы въехали в Лондон десятого октября, горожане приветствовали милорда как короля, и в самом деле, когда мы прибыли в Вестминстер, чтобы повидаться с остальными лордами, собравшимися в дивно украшенном зале, милорд поднялся по ступеням трона и объявил, что пришел, чтобы потребовать то, что принадлежит ему по праву наследования. Сердце едва не выскочило у меня из груди, матушка, и я чуть не задохнулся, а глаза мои наполнились слезами. Милорд выглядел так царственно, держался так прямо и отважно. Но у остальных лордов не хватило смелости, они побоялись низложить короля Генриха и после долгих споров пришли к такому соглашению: милорд будет лордом-протектором до самой смерти государя и взойдет на трон после кончины нынешнего монарха. Сын королевы, таким образом, лишен права престолонаследия, а так как многие тут поговаривают, что отец его вовсе даже и не король, то это только справедливо.

Но, матушка, королева все еще сильна и опять собирает армию, как Вы, наверное, слышали, так что скоро нам опять придется выступать в поход, чтобы покончить с Маргаритой. Люди Морлэндов по-прежнему нужны нам, и милорд повелел мне просить вас прислать столько воинов, сколько Вы сможете. Немедленно снарядите их и направьте в Нортхэмптон, где мы ожидаем быть после дня Святого Николая».

Прочитав письмо, Элеонора тут же послала за Джобом, и когда он прибежал на её зов, рассказала верному слуге все последние новости и велела опять вооружать мужчин.

– На этот раз они намерены окончательно разделаться с королевой, и тогда в стране воцарится долгожданный мир, – проговорила Элеонора. – Иди и отдай все необходимые распоряжения. И пошли кого-нибудь за Джоном Батлером; он мне понадобится.

Томас и Гарри опять были вместе. Когда они наконец-то встретились и смогли пожать друг другу руки – как раз в тот чудесный день, когда герцог Йоркский вступил в Лондон как король, – у них было о чем поговорить. Особенно хотелось потолковать о тех днях, которые братья провели порознь в Ирландии и Кале; дни эти тянулись так долго, что, казалось, было их три тысячи, а не три сотни. При первой же возможности Гарри почтительнейше испросил у герцога, позволения перейти из отряда милорда Марчского в подчинение непосредственно к милорду Йоркскому; такое разрешение было дано, и с этого дня братья могли все время быть вместе.

Томас отчаянно нуждался в поддержке брата, ибо, несмотря на бодрый тон письма к матери, молодого человека не покидало ощущение надвигающейся беды. Большинство лордов и даже собственный сын Йорка, Эдуард Марчский, не поддержали прямых притязаний герцога на престол. Все время, проведенное в Ирландии, Ричарда Йоркского непрерывно терзали сомнения. Его врагом была королева, а вовсе не король, и герцог желал бы сохранить верность своему государю. Но королеву нельзя было убрать, не устранив заодно и короля. Наконец герцог решил, что единственным выходом из создавшегося положения может быть лишь его собственная коронация, и предъявил свои права на трон, но безуспешно. Решение, принятое лордами, опять возвращало все на круги своя. Правда, теперь у Ричарда Йоркского была власть, но власть явно недостаточная. Королева по-прежнему могла собирать вокруг себя своих приверженцев, а он, Йорк, почти не имел возможности воспрепятствовать этому.

Томас чувствовал, как его, человека с душой воина, а не политика, охватывает горькое разочарование, и еще он ощущал, что фортуна каким-то непонятным образом повернулась к ним спиной и над их головами сгущаются черные тучи. Все последние дни Томас был рядом со своим повелителем и мог только радоваться тому облегчению, которое испытывал после бесед со своим более оптимистичным братом Гарри, который был моложе Томаса и хуже знал жизнь – юноше никогда раньше не приходилось бывать вдали от дома, – меньше разбирался в политических хитросплетениях, а потому был более веселым и уверенным в успехе. С прославленным Ричардом Йоркским – живым воплощением самого Тезея – и новым героем, блистательным Марчем, которые поведут своих людей в бой, – как могут они потерпеть поражение? По ночам братья спали, укрывшись одним плащом, и именно Гарри обнимал во сне своего старшего брата за плечи, словно оберегая Томаса от всех жизненных невзгод.

Не все, конечно, было так мрачно. Молодежь находила время и для шумных попоек, и для веселья, и для любви. Томас всегда пользовался успехом у женщин, обладая, пусть даже не в полной мере, тем обаянием, которым так славился его господин, и исключительно приятной наружностью. Гарри скоро понял, что в этом отношении он может смело полагаться на брата, и частенько по ночам под их плащом вместе с ними оказывалась и какая-нибудь девица, горевшая похвальным желанием не дать воинам замерзнуть в зимнюю стужу. Весь Лондон был благодарен йоркистам за то, что они разогнали продажное правительство, и горожане искренне выражали свою признательность, предоставляя отважным молодым людям своих дочерей.

Поскольку переговоры с лордами затянулись, армия смогла покинуть Лондон только девятого декабря, так что люди Морлэндов проболтались без дела в Нортхэмптоне целую неделю, прежде чем соединились с войсками герцога. К этому времени отряды Марча откололись от основных сил и ушли в Уэльс, граф Уорвик остался в Лондоне, навстречу королеве войска вели милорд Йоркский с молодым Рутландом и его дядя Сэлисбери. Значок с гербом Морлэндов покачивался на правом фланге армии; там рядом с Джоном Батлером шагал Гарри, ведя своих людей в бой. Томас же следовал вплотную за своим лордом, осененным эмблемой Йорков с изображением сокола и стреноженной лошади. Этот плотный человек, с крепким телом воина, ставший теперь Томасу таким же дорогим, как собственная мать, излучал, казалось, какое-то удивительное сияние, светозарным нимбом сверкавшее вокруг него, как это бывает с грозовой тучей, края которой озарены солнцем. Томас не мог покинуть герцога ни на секунду.

Они шли по оледенелым зимним полям, изредка получая от лазутчиков донесения о том, что армия королевы движется на юг, навстречу войскам герцога, где бы они ни проходили, их повсюду с благословениями встречали местные жители, молясь о том, чтобы йоркисты помогли им избавиться от Маргариты и её алчных фаворитов. Отряды же королевы продвигались вперед, как полчища саранчи, уничтожая и истребляя все на своем пути. В центральных и южных графствах только и мечтали о том, чтобы герцог Йоркский остановил это нашествие.

К двадцать первому декабря войска герцога добрались до Йоркшира, где выяснилось, что основные силы королевы стоят всего в десяти милях от них, в Понтефракте. Неподалеку от этого города располагался один из замков Йорков, Сандал, и герцог повел свою армию туда, чтобы она могла передохнуть; одновременно милорд отправил парламентеров к генералам королевы. Ездивший вместе с парламентерами Томас принес свежие вести людям Морлэндов.

– На время всех Рождественских праздников заключено перемирие, – объявил он, вбегая в отведенное им помещение – тесную кладовку по соседству с главным залом замка, где они, впрочем, расположились со всеми возможными удобствами, коротая время за игрой в карты или кости. При известии о перемирии все заметно повеселели.

– Хорошая новость, – воскликнул Гарри. – Мы сможем устроиться здесь как следует. Не исключено, что кое-кому даже удастся тайком сгонять домой, к семье – тут всего-то день пути. Но, Томас, ты-то чем недоволен?

– Да все тем же, – коротко ответил тот.

– Тебя не радует перемирие? – удивился Джон Батлер. – Неужели тебе хочется воевать на Рождество?

– Мы все ждем, ждем, – объяснил Томас. – По мне, лучше бы побыстрее покончить с этим. У меня такое чувство, что чем дольше мы тянем, тем сильнее становится королева. Прямо какое-то дьявольское наваждение! Мне кажется, что она вот-вот взметнется, как свернувшаяся змея. Не могу избавиться от ощущения, что нас ждет что-то ужасное.

– Нервы, – с умным видом заявил Гарри. – Тебе ли не знать, что вся солдатская жизнь состоит из долгих дней ожидания и кратких часов решительных действий.

– Это в нем говорит богатый опыт, – рассмеялся Джон Батлер. – Пусть-ка ему это скажет милорд Йоркский. А, кстати, как он сам-то относится к этому промедлению?

– Так это как раз его идея, – ответил Томас. – Он слишком добр, в этом-то все и дело. В этом отношении он схож с королем Генрихом – потому-то государь его так и любит. Ни один из них не станет воевать на праздники. Но у герцога такая доверчивая душа, что не может постичь всего коварства Маргариты. Он солдат, а не политик. – Все сочувственно слушали Томаса. Каждый из них не задумываясь отдал бы жизнь за своего лорда, и все они считали, что он прав.

– Ну что же, коли нам суждено ждать, – закончил Томас, – остается сделать лишь одно: устроиться здесь поудобнее.

– Твоя правда. Как там говорит милорд? Только кретины мирятся с неудобствами? – вступил в раз говор Гарри.

– А если тебе так уж приспичило непременно чем-нибудь заняться, – добавил Джон, – ты всегда можешь прогуляться с фуражирами.

– Первый отряд как раз отправляется завтра, – добавил Гарри.

Томас неожиданно улыбнулся и покачал головой.

– Нет, ребята, это работенка для вас. А я состою личным телохранителем при милорде. Так что если я вам понадоблюсь, ищите герцога.

Он весело улыбнулся им и удалился, отчаянно изображая молодого галантного капитана.

Вот так и случилось, что однажды вечером, за неделю до окончания перемирия, Томас оказался в маленькой комнате, где собрались генералы и прочие военачальники. Йорк, Рутланд и Сэлисбери в угасающем свете дня сидели за пустым столом, обсуждая со своими подчиненными тактику предстоящих сражений, вспоминая былые битвы, болтая о женщинах, лошадях и прочих близких сердцу солдата предметах. Томас и еще один или два молодых человека подпирали стены, поглядывая вокруг и вроде бы присутствуя в комнате, а вроде бы и нет. Отряды фуражиров уже разбрелись в разные стороны, но ручеек поставляемого провианта мелел на глазах, и всеми все больше овладевало желание хоть что-то делать.

Рутланд раз за разом втыкал в стол свой кинжал, следя за тем, как дрожит его острие. Милорд Йоркский сидел абсолютно неподвижно, как это умеют только солдаты; откинувшись на спинку кресла и положив сильные руки на стол, он переводил спои яркие голубые глаза, прямой взгляд которых не мог выдержать ни один обманщик или злодей, с одного выступающего на другого. Сейчас говорил Сэлисбери.

– Помимо всего прочего, становится трудно держать людей в повиновении. Несмотря на то, что мы ежедневно отправляем отрады фуражиров, в лагере то и дело случаются драки и скандалы. Хорошо еще, что у нас здесь мало вина, а то положение было бы гораздо хуже.

– Надо провести какие-нибудь учения, – отозвался Ричард. – У нас еще целая неделя впереди, не будет ничего плохого, если мы устроим и небольшой рыцарский турнир. Я предлагаю...

Но никто так и не узнал, что он собирался предложить, ибо в этот момент в комнату ворвался один из дозорных в сопровождении взъерошенного лазутчика.

– Сэр! Милорд! Только начали возвращаться отряды фуражиров... – заговорил дозорный, но лазутчик перебил его: – Королева наступает! Милорд, на подходе армия королевы, они уже окружили и пытаются захватить в плен несколько отрядов фуражиров. Королевских солдат – тысячи, и все они вооружены до зубов.

Рутланд вскочил на ноги.

– Они нарушили перемирие! – вскричал он. Лицо Йорка потемнело от гнева.

– Мерзавцы! – проговорил герцог. – Они не сдержали своего слова. Подлые клятвопреступники. Дьявольское отродье... – Его рука легла на рукоятку меча, и в следующий миг Ричард уже был в дверях, забыв обо всем на свете, он рвался в бой. Герцога так разгневало нарушение перемирия, что он совершенно не владел собой. – Мы научим их уважать собственные обещания – пусть хоть трижды будет Рождество. Для таких негодяев нет места на этой земле. Вперед! Покажем им, что такое настоящие солдаты!

Ричард уже сбегал вниз по лестнице, и все остальные последовали за ним, на ходу надевая шлемы, подхватывая щиты, и каждый, кто встречался герцогу на пути, присоединялся к его спутникам. Они выскочили во двор и взлетели на первых попавшихся лошадей, крича об отмщении и клянясь жестоко покарать злодеев. Кровь в жилах воинов кипела, все их помыслы были сосредоточены лишь на мести и спасении попавших в плен товарищей; ворота перед крохотным отрядом распахнулись, и он галопом вынесся наружу. Томас скакал плечом к плечу со своим господином и так же, как и он, всей душой рвался в бой, устав от долгого ожидания и потрясенный вероломством врага. Но Томас все-таки был истым сыном своей матери, и голос унаследованного от неё трезвого рассудка заставил его оглянуться через плечо, что, впрочем, не помешало молодому человеку отчаянно пришпоривать лошадь, посылая её вперед. Но он увидел, как мало их было, очень-очень мало. Перед ними захваченные врасплох отряды фуражиров спешно перестраивались и храбро отбивались от наседавшего противника, но с каждой минутой их силы таяли. Позади трубы пели сигнал общей тревоги. Но если бы герцог ждал, пока подтянутся основные силы, и не предпринял бы этой отчаянной вылазки, фуражиры были бы перебиты все до единого.

Теперь же Ричард мчался им на подмогу – но враг был гораздо ближе, чем только показавшиеся из ворот замка отряды йоркистов, и, погоняя лошадь и, как и его повелитель, что-то громко крича во все горло, Томас, тем не менее, не мог не чувствовать в глубине души растущего беспокойства. Сердце сдавила тревога... Яростный напор кучки храбрецов заставил противника дрогнуть и отступить, в то время как окруженные фуражиры воспряли духом и, издавая радостные крики, с еще большим воодушевлением бросились в бой, влившись в ряды своих спасителей. И вот два отряда сошлись, и больше уже ни о каком порядке или чувствах говорить не приходилось.

Томас сжимал поводья своего взбесившегося коня рукой, на которую был нацеплен щит, а другой, вооруженной мечом, рубил и колол, отражал и наносил удары. Время, казалось, остановилось, а шум битвы достиг своего апогея, когда никакого грохота вроде бы уже и не слышно. Томасу чудилось, что он живет и двигается в каком-то странном мире абсолютного безмолвия, где нет ничего, кроме еще одного искаженного в яростном оскале лица врага, внезапно возникающего то справа, то слева, еще одного занесенного над головой меча, под который надо поднырнуть, еще одного тела, в которое надо вонзить клинок. Ударить, выдернуть меч, чувствуя, как он с трудом выходит из только что пронзенной им плоти. Краем глаза Томас все время видел широкую спину своего повелителя, а чуть позади мелькало что-то красное – похоже, плащ Сэлисбери.

Потом это красное исчезло. Томас вскинул голову, и в этот миг его лошадь пронзительно заржала и рухнула на передние колени; из груди у неё торчала стрела. Томас перелетел через голову скакуна, умудрившись каким-то непонятным образом извернуться в воздухе, приземлиться на ноги и успеть отразить натиск еще одного врага. Бьющие по воздуху задние ноги лошади дали Томасу мгновенную передышку, которой хватило лишь на то, чтобы быстро оглядеться по сторонам и увидеть впереди своего лорда. Герцог все еще был в седле; он отбивался сразу от двух противников, наседавших на него справа, и еще одного, подбиравшегося слева с занесенным для броска копьем.

– Нет! – закричал Томас, кидаясь вперед. Вопль и прыжок слились воедино, они и были одним мгновенным порывом, но опоздали ровно на полсекунды. Копье глубоко вонзилось в бок Ричарда в тот самый миг, когда меч Томаса обрушился на голову метнувшего это копье пехотинца. Ричард завалился на бок, как подрубленное дерево, его лошадь, освободившись от седока, умчалась куда-то вдаль, а Томас издал крик отчаяния, и в воспаленном мозгу молодого человека мелькнула мысль о том, что на крик этот эхом отозвалась сама земля. Томас был в самой гуще битвы. Он не успел добежать до своего поверженного лорда, как в него нацелилось сразу пять-шесть клинков, и по жгучей боли, пронзившей все его существо, он понял, что враги не промахнулись. Он еще сражался, но его тело уже не принадлежало ему, ноги его подогнулись, и в лицо ударила сырая земля.

Над Томасом сомкнулась тьма. В ноздрях стоял тяжелый запах крови, истерзанное тело топтали чьи-то ноги, пока сражавшиеся люди метались над Томасом взад и вперед в водовороте битвы. Томас же был на его дне. Рука молодого человека непроизвольно дернулась и коснулась чьих-то волос. Это был его лорд. Сделав последнее усилие, Томас погладил его голову, словно локоны женщины, и еще успел подумать: «Я не покинул его до конца, мама». На лице Томаса промелькнула слабая улыбка. Все тело его было в глубоких ранах, и наконец тьма поглотила его.

Вечер второго января. Семья и все домочадцы собрались в главном зале, тесно сгрудившись и словно ища поддержки друг у друга в ожидании новостей. До Морлэндов уже дошли страшные слухи. Из них явствовало, что королева с помощью обмана и вероломства сумела выиграть сражение. Вероломство! Элеонора вздрогнула. Вероломство! Казалось, им был пропитан сам воздух, которым они дышали. Еще люди говорили, что армия Ричарда рассеяна и что королева направляется к Йорку, чтобы привести в порядок свои войска, прежде чем пойти на Лондон.

Но все это пока только слухи, убеждала себя Элеонора, стискивая руки. Не больше, чем слухи. Подождем правдивых сообщений, подождем новостей. Как-то там мальчики и Джон? Они скоро должны вернуться. Они-то все и расскажут. Ждать. Надеяться. Ничему не верить. Элеонора не пойдет спать. Слуги поддерживали огонь в камине, но на большее духу ни у кого не хватало. Ночь казалась бесконечной. Зима была в самом разгаре, солнце встанет не раньше семи, а то и позже.

И вот, когда было еще совсем темно, во дворе зацокали по камням лошадиные копыта, послышались торопливые шаги и в комнату ворвался один из слуг из Микллита. Даже в неверном свете огня, горевшего в камине, было видно, что лицо этого человека бело как мел.

– Госпожа, – крикнул он, задыхаясь и весь дрожа, – в Микллит прибыли мистер Батлер и его люди. Они говорят, что армия королевы на подходе. Сейчас они разбегаются и прячутся.

Элеонора была уже на ногах.

– Мои сыновья?

– Их с ними не было. Только мистер Батлер и еще двенадцать человек.

– Где они? Где мои сыновья? – Элеонора схватила слугу за плечи и в волнении едва не задушила его. До её руки дотронулся Эдуард, заставив мать отступить, и сам более спокойно заговорил с насмерть перепуганным слугой.

– Говори, расскажи все, что знаешь. Тебе известно, где мои братья?

– Нет, сэр. Я не стал ждать, пока они расскажут все до конца. Мистер Батлер послал меня сюда, сказать вам, что они в Микллите. Но из того, что я успел услышать, я понял, что сражение проиграно, армия герцога разбита и войска королевы вот-вот будут здесь. В глазах слуги блеснули слезы страха, и стало ясно, что он едва держится на ногах. Эдуард знаком приказал пажу увести его.

– Я, пожалуй, лучше отправлюсь в Микллит и сам узнаю, что произошло, – сказал молодой человек. – Джоб, поедем со мной.

– Возьмите и меня тоже, Эдуард, – попросил маленький Джон.

Эдуард положил ему руку на плечо. – Нет, Джон, кому-то надо остаться, чтобы приглядывать за женщинами и детьми.

– Сэр, мне бы тоже лучше остаться с госпожой, – прошептал Джоб на ухо Эдуарду, но прежде, чем тот смог ответить, Элеонора распорядилась:

– Энис, принеси мне плащ. Поехать и выяснить что произошло, должна я сама. – Эдуард не стал даже спорить, наперед зная, что это бесполезно; так что минутой позже в Микллит мчались трос, погоняя лошадей в слабом сером свете утра, забрезжившего над заснеженными полями.

Джон встретил Элеонору и мужчин в дверях старого зала. Батлер был невероятно усталым, под глазами у него залегли темные тени, но на теле не было ни единой царапины.

– Во имя всего святого, расскажи, что случилось, – закричала Элеонора, едва увидев Джона. Измученным голосом он поведал им о вероломстве врага.

– Да покарает Господь черную душу этой женщины! – воскликнула Элеонора. – Но что с Томасом и Гарри?

– Гарри был со мной, – ответил Батлер. – Мы так ведь ничего и не знали, пока не прозвучал сигнал общей тревоги. Томас был с генералами, и когда они бросились в атаку, он поскакал вместе с ними. У них не было ни единого шанса, такой крохотный отряд против целой орды, но они дрались так храбро, что в какой-то миг даже потеснили неприятеля. Милорд был в самой гуще боя, и Томас – рядом с герцогом. Потом мы увидели, как милорд упал с лошади. Томас зарубил человека, который нанес герцогу удар, но их было шестеро на каждого нашего. Элеонора оставалась пугающе спокойной.

– Томас убит? – спросила она шепотом. Джон Батлер молча склонил голову, и из груди женщины вырвалось нечеловеческое рыдание. – Господи Боже!

Несколько секунд царило молчание. Потом Элеонора с трудом проговорила:

– И лорд Ричард тоже?

– Они рухнули на землю рядом. Милорд Рутланд тоже погиб, а милорда Сэлисбери захватили в плен, но на следующий день отрубили ему голову. Остатки йоркистской армии разбежались. Многие вернулись домой. Гарри же с другими воинами пошел на соединение с милордом Марчем. Ваш сын взял с собой часть наших людей. Я тоже хотел отправиться с ним, но он сказал, что мы должны возвращаться домой: армия королевы состоит в основном из всякого сброда и мы можем понадобиться здесь, чтобы защитить поместье, если эти негодяи заявятся сюда.

– Значит, Гарри цел? – дрожащим голосом спросил Эдуард.

– Ни царапины! Немалая часть армии спаслась и ушла с ним и другими капитанами. С войском Марча и людьми Уорвика они заставят королеву призадуматься, прежде чем двигаться на юг, но сейчас, говорят, она на подходе к Йорку, где хочет переформировать свои полки. И... – Джон замолчал, не желая продолжать.

Лицо Элеоноры было мокрым от слез, но её голос оставался твердым, когда она сказала:

– Теперь дело герцога обязан продолжить его сын. Молодой Эдуард. Он хороший мальчик, правда?

– Один из лучших, – отозвался Джон. – Настоящий солдат, как и его отец...

– О Господи! – Элеонора закрыла руками лицо и беспомощно разрыдалась. Эдуард обнял мать за плечи, его лицо тоже было мокрым от слез. – Ричард мертв. Томас мертв. Разве можно было представить себе такое, когда они выступали в поход – такие гордые, такие храбрые. Я и вообразить не могла, что никогда больше не увижу его. Погибнуть таким образом! О, это вероломство! О Господи, так умереть, от руки этой подлой женщины. Он должен был стать королем. Ах, Томас, Томас, сын мой, сын мой...

Теперь уже, не таясь, плакал и Джон Батлер. Он низко опустил голову, так что следующие его слова прозвучали невнятно:

– Он умер как настоящий солдат, с оружием в руках. Какая смерть может быть лучше для мужчины? Он так и не покинул своего лорда и прикончил человека, который убил герцога. Господь с радостью примет душу Томаса, ибо это была храбрая и преданная душа.

Мысль об этом утешала – но не облегчала душевной боли, а впереди их ждало самое худшее. Армия королевы вступила в Йорк; солдаты грабили и убивали, поджигали дома и насиловали женщин. Владения Морлэндов особенно не пострадали, поскольку их охраняли вооруженные люди, и тот сброд, из которого состояли королевские отряды, предпочитал не связываться со слугами Элеоноры: ведь вокруг было полно легкой добычи. Впрочем, кое-какие амбары Морлэндов все-таки сгорели и был вырезан почти весь зимний приплод, но по сравнению с другими местами, где с лица земли стирались целые деревни со всеми жителями, это было не такой уж страшной потерей.

Когда Элеонора в первый раз выбралась в занятый королевскими войсками Йорк, её всю затрясло при виде отрубленных голов, выставленных на всеобщее обозрение у ворот Микл Лит, прямо напротив усадьбы Микллит. Но тогда Элеонора еще не могла и предположить, какой ужас ожидает её впереди, ибо когда эта француженка Маргарита вместе со своими генералами прибыла в Йорк, она приказала насадить на колья и головы своих заклятых врагов – молодого Рутланда, Сэлисбери и Ричарда Йоркского.

Элеонора думала, что сойдет с ума от горя, увидев залитую кровью голову человека, которого так любила, голову, вывалянную в грязи, голову, чье благородное царственное чело венчала теперь шутовская корона из бумаги и соломы; на губах твердого рта, некогда улыбавшихся Элеоноре и целовавших её, сейчас запеклась черная кровь. Этой голове предстояло торчать здесь, пока глаза герцога, некогда такие голубые и искрившиеся смехом, не выклюет воронье. Останки доброго, справедливого, честного человека, человека, для которого долг был превыше власти, а любовь важнее богатства, подвергались сейчас неслыханному надругательству, словно тело какого-нибудь подлого, ничтожного преступника. Дожить до этого дня, дожить, чтобы увидеть весь этот ужас, значило слишком задержаться на этом свете.

– Но он будет отмщен, – в гневе кричала Элеонора. – О, его сыновья – и мои – еще увидят его отмщенным.

Глава 14

Пока армия королевы, мародерствуя по пути, продвигалась на юг, остатки полков лорда Ричарда пробирались на запад, чтобы соединиться с силами Эдуарда Марчского. На улице было морозно, стояла одна из самых холодных зим за последние годы, грянувшая за чудовищно дождливым летом, отряды йоркистов двигались медленно, и не было ничего удивительного в том, что многие солдаты под покровом темноты разбегались по домам. Гарри приходилось намного легче, чем другим, поскольку он все еще ехал верхом и его лошадь, выращенная в конюшне Морлэндов и вскормленная его собственными руками, по-прежнему сохраняла силы и крепко стояла на ногах; но на душе у Гарри было скверно: его потрясла смерть Томаса и, к тому же, юноша, как и все в армии, тяжело переживал гибель герцога и еще двух военачальников.

Армию Марча они обнаружили в Шрусбери, хорошо укрытую от зимней стужи, и были встречены с радостью, смешанной с сочувствием, ибо новости летели впереди них, как это всегда бывает с дурными вестями. Высоченный Эдуард, олицетворение солнца в зените, тронул сердца прибывших неподдельной печалью, в которую его повергла гибель родственников, и твердой решимостью победить королеву со всеми её наемниками.

– Но пока, – сказал он, – нам остается лишь надеяться, что мой кузен Уорвик сможет не допустить их в Лондон, ибо есть еще армия валлийцев под командованием милорда Пемброка и уилтширцы, которые в первую очередь и потребуют нашего внимания. Они продвигаются на запад, следовательно, нам надлежит выступить на юг, чтобы перехватить их отряды.

– Это не составит особого труда, сэр, – крикнул один из седых ветеранов. – Эти коротконогие валлийцы не умеют быстро ходить.

– С нами будет длинный март, а у них он еще впереди, – поддержал его кто-то другой, обыгрывая имя своего предводителя.

Златоволосый Эдуард рассмеялся вместе со всеми и приказал своим людям хорошенько поесть и отдохнуть, не забыв при этом позаботиться о тех, кто выбрался живым из-под Вейкфилда.

– Мы выступаем завтра на рассвете, парни. Так что постарайтесь получше выспаться.

Несмотря на массу забот, свалившихся на него перед походом, Эдуард все-таки не забыл поговорить с вновь прибывшими и даже специально выкроил несколько минут, чтобы поздравить Гарри с возвращением под его, Марча, начало и выразить ему соболезнования в связи со смертью Томаса.

– Я тоже лишился брата, – вздохнул Эдуард. Это было так похоже на него – всегда находить время для вроде бы незначительных, но на самом деле очень важных вещей.

Перед армией Марча расстилалась дикая страна, которой вполне соответствовала не менее дикая погода, и полки продвигались вперед с огромным трудом. Только через много дней они наконец-то встретились с армией валлийцев у местечка под названием Мортимерз Кросс, расположенного неподалеку от замка Ладлоу, в котором провел свои детские годы Эдуард Марчский. Но уж обнаружив неприятеля, йоркисты быстро разделались с ним. Среди множества пленных оказался и Оуэн Тидр, валлийский авантюрист, учитель танцев, высоко взлетевший после того, как соблазнил вдову Генриха Пятого, Екатерину Валуа, и ставший отцом трех её незаконнорожденных детей (за одного из которых вышла замуж племянница лорда Эдмунда Бьюфорта Маргарет, к величайшему неудовольствию Элеоноры).

Оуэна судили и приговорили к смерти, но он так долго был баловнем судьбы, что все еще никак не мог поверить, что его цыганское счастье на этот раз изменило ему. И только уже стоя на коленях под занесенным над ним топором палача, он осознал это и тогда, словно очнувшись, вскричал:

– Это что же, теперь голова, которая привыкла покоиться на коленях Кейт, лежит на плахе?

Но женщины продолжали любить этого знаменитого обольстителя. Жительницы местечка выкрали его голову с рыночной площади, где она была отсечена, умыли ей лицо и причесали волосы.

Гарри и пришедшие с ним к Марчу десять его людей впервые узнали, что такое настоящая битва, и неплохо показали себя в бою, отделавшись лишь небольшими царапинами и многому научившись.

– Белому зайчику чуть-чуть пустили кровь, – говорил потом Гарри, – но зато он теперь знает, как надо драться.

Захватив Мортимерз Кросс, полки Марча двинулись на юго-запад, к Лондону, и на третью неделю февраля встретились с Уорвиком и остатками его армии; здесь люди Марча услышали ужасную новость: королева нанесла Уорвику поражение при Сэнт-Элбансе, освободила короля Генриха и теперь тоже идет к Лондону.

– Моя мать? Мои братья? – тут же заволновался Эдуард, ибо герцогиня Сесили и двое его маленьких братьев до последнего времени пребывали в Лондоне. Но Уорвик только покачал головой – он ничего о них не знал. Эдуард закусил губу, а его кузен ободряюще похлопал его по плечу.

– Особенно не тревожься, – успокоил он Марча. – Твоя матушка так находчива и отважна, что любого заткнет за пояс. Уж она-то что-нибудь да придумает...

– Я не могу позволить, чтобы погиб еще кто-нибудь из членов нашей семьи, – мрачно ответил Эдуард и поспешно отвернулся.

Скоро из Лондона докатились слухи, что королевская армия захватила предместья города и беззастенчиво грабит их, вызывая в самом Лондоне страшную панику. Солдаты Уорвика, дезертировавшие при Сэнт-Элбансе и попытавшиеся спрятаться в столице, начали постепенно возвращаться под его знамена. Как-то вместе с ними пришел один из слуг герцогини; на его превратившейся в лохмотья ливрее все еще можно было различить герб. Слуга сообщил, что её светлость отправила детей морем в Бургундию, а сама осталась в Лондоне, чтобы попытаться поднять горожан на борьбу с врагом и дать ему отпор собственными силами.

– Ну что я тебе говорил! – с ликованием воскликнул Уорвик при этом известии. – Я не сомневался, что твоя матушка как-нибудь справится. Если кто-нибудь и может подвигнуть лондонцев на сопротивление, то только она! Лондон всегда был на стороне Йорка. Теперь у нас есть шанс победить.

Такой шанс у них и правда появился. Лондон выстоял, захлопнув ворота перед воинством королевы Маргариты, а через десять дней после сокрушительного поражения при Сэнт-Элбансе две армии йоркистов вступили в город под радостные крики лондонцев. Гарри казалось, что он грезит наяву. Все повторялось вновь, как в прошлом октябре, с той лишь разницей, что теперь Лондон восторженно приветствовал не лорда Ричарда, а лорда Эдуарда. И на этот раз, когда Эдуард, как истинный наследник Йорков, потребовал корону, никто этому не воспротивился. Полученный урок пошел впрок: четвертого марта Эдуард был провозглашен королем Англии.

Гарри удалось послать с одним купцом, направлявшимся на север, коротенькую весточку Элеоноре. В письме юноша вкратце рассказывал о событиях, предшествовавших вступлению йоркистов в Лондон, и заверял мать, что все люди Морлэндов живы и здоровы.

«Хотелось бы мне, чтобы Вы были здесь, матушка, и сами поглядели, как наш король въезжал в город, – писал Гарри. – Но Вы все равно скоро увидите государя и, если будет на то Божья воля, меня тоже, ибо мы отправляемся на север вдогонку за наемниками королевы Маргариты, и когда мы покончим с ними, то сможем все вернуться по домам, и тогда наступит мир».

Итак, с сердцами, преисполненными надежды, двенадцатого марта Гарри и люди Морлэндов вместе с остальной армией вышли из лондонских ворот; войско вели златокудрый король Эдуард, самый красивый мужчина во всем христианском мире, и граф Уорвик, величайший из лордов Англии.

Экс-королева и её армия отступали весьма поспешно, и только достигнув Таутона, расположенного всего в пятнадцати милях от Йорка, войска Эдуарда нагнали их, вынудив остановиться и принять бой. Это страшно обрадовало Гарри.

– Потом будет недалеко возвращаться домой, – объяснил он своим людям.

Это было двадцать девятого марта.

– Вербное воскресенье, – заметил кто-то.

– Значит, на Пасху будем дома, – ответил Гарри. – Король Генрих не стал бы сражаться сегодня, в святой праздник.

– Зато королева станет, помяните мое слово. Ну а уж наш Эдуард не даст захватить себя врасплох! Его-то не обманешь теми уловками, на которые попался его отец. Сражение будет сегодня, можете быть уверены.

Воины взглянули на небо. Оно было затянуто темными, серо-стальными тучами, несущимися низко над землей. Ледяной ветер сек лицо, как бритвой.

– Похоже, пойдет снег, – заметил кто-то. – Темно, как ночью.

Из мрака выехал посыльный.

– Значит, так, ребята, – весело проговорил он. – Стройтесь. Вы знаете свою позицию.

– Где противник?

– Скоро сами увидите. На небольшом поле, вон там, между дорогой и ручьем. Поспешите.

– В бою хоть согреемся, – поворчал один из солдат, пока они поднимались с земли. – Я уже несколько дней не чувствую своих ног.

– Нашел о чем беспокоиться, – ответил ему Гарри. – Лучше думай о том, как тебя встретят дома. Если бы можно было подняться на вершину вон того холма, готов поклясться, что оттуда было бы видно «Усадьбу Морлэндов».

Люди весело рассмеялись и, подобрав оружие, заняли свои места.

Армия королевы численностью превосходила отряды йоркистов более чем вдвое. Они поняли это, едва завидев неприятеля. Пока люди Морлэндов стояли, ожидая, когда их пошлют в бой, Гарри, у которого появилось теперь истинно солдатское чутье, успел заметить, что и позиция у противника более выгодная: королевские войска размещались на пологом склоне холма, а небольшой ручей, называвшийся Кок Бек, защищал их с фланга. Свинцовое небо, казалось, опустилось еще ниже, словно грозя придавить людей к земле, и Гарри уже более весело подумал, что дело йоркистов все-таки правое. И если черно-серые тучи – это предзнаменование, то предзнаменование, доброе для сторонников Эдуарда. А ведь у них есть еще и собственный талисман, внезапно пришло в голову Гарри, когда он увидел короля Эдуарда, занимающего свое место в рядах армии. Эмблема – изображение солнца в зените, красовавшееся на шелковом плаще нового государя, – неожиданно ярко вспыхнула в царившем вокруг полумраке, как будто из-за туч выглянуло на миг настоящее солнце. «Темные тучи – им, – подумал Гарри, – и солнечный свет – нам. Господь на нашей стороне». И, забыв о едва затянувшейся сабельной ране на руке, юноша улыбнулся, крепче стиснул свой меч и продолжал ждать сигнала.

Поначалу казалось, что йоркисты вполне могут и проиграть это сражение. После того, как они в первой атаке немного потеснили противника, битва постепенно переместилась на их собственные позиции, и начало складываться впечатление, что численно превосходящие силы врага могут разгромить войско короля Эдуарда. Белый заяц все время был в самой гуще боя на правом фланге. Вокруг падали убитые и изувеченные, рана на руке у Гарри открылась, и меч врага оставил рядом с ней еще одну кровавую отметину. Если бы юноша был более опытным солдатом, то уже знал бы, что именно сюда, в руки, чаще всего и ранят всадников. В руки и еще в незащищенные бедра.

Йоркисты уже почти отступали. Запахло поражением. И тут случилось чудо: Господь наконец явил им знак, которого все они так ждали, веря, что Он на их стороне. Темные грозные небеса неожиданно разверзлись и осыпали их белым снегом, который закружился у воинов над головами. Сначала снегопад был слабым, но потом белые хлопья повалили все гуще и гуще. Одновременно поднялся ветер; он громко завыл в узкой долине и стал швырять снежные комья ланкастерцам прямо в лица, ослепляя королевских солдат. Их силы таяли, они начали отступать. С дикими криками йоркисты ринулись вперед.

Теперь Гарри бился в одиночку, в водовороте сражения потеряв из вида других оставшихся в живых людей Морлэндов. Меч его был красен по самую рукоятку, вся правая рука залита кровью, земля под копытами коня превратилась в жуткое месиво из жидкой грязи и крови, которое не под силу было прикрыть никакому снегу. Победа Маргариты превращалась в поражение, наемников экс-королевы резали вокруг, как овец во время осеннего забоя. Даже Кок Бек, который поначалу защищал ланкастерцев, теперь тоже превратился в их врага – сперва их оттеснили на его берег, а потом и загнали в воду. Вода же в ручье была ледяной, а течение – быстрым. Многие теряли опору под ногами и тонули, в то время как другие продолжали сражаться, стоя по колено в воде, пока не падали под ударами противника и кровь их не уносилась стремительно бегущей водой.

Под Гарри убили лошадь, но он сумел подняться на ноги и теперь дрался пеший плечом к плечу с какими-то чужими людьми, которых он никогда не видел прежде. На камзоле одного из них юноша заметил незнакомую эмблему с изображением серебряного льва; этот человек сражался с криком: «Норфолк! Норфолк!» Потом подошло подкрепление, теперь йоркисты уже не могли проиграть. Перед Гарри было уже гораздо меньше солдат, чем позади него. Он на секунду дал передохнуть руке, в которой сжимал меч, одновременно оглядевшись вокруг, чтобы попытаться понять, как складывается битва. Вдали он увидел каких-то людей, поспешно спасающихся бегством; их преследовали воины Йорка. Итак, все было кончено! Они победили!

И как раз тогда, когда Гарри на секунду отвлекся, рядом с ним раздался чей-то крик. Юноша резко обернулся, успел увидеть чье-то лицо, спутанную бороду и эмблему с красным драконом – и тут в шею Гарри вонзилось копье. Он почувствовал, как острие прошло почти насквозь, до самой ключицы, но не ощутил при этом никакой боли, только огромное удивление. Он хотел закричать, но горло его было перерезано, он не мог издать ни звука и лишь захрипел каким-то нечеловеческим хрипом. Бородатое лицо исчезло; наемник отправился убивать дальше. Гарри же рухнул на колени, судорожно прижав руки к ране; из-под его стиснутых пальцев ручьями текла алая кровь. Он не мог даже вздохнуть, ибо нос, рот, легкие были полны его собственной крови. Последней мыслью Гарри было: «Я тону», и, подумав так, он упал лицом вниз, едва не соскользнув в воду.

Это было самое кровавое сражение за всю войну. Убийства продолжались и после наступления темноты, когда противник был уже рассеян и обращен в бегство. Озверевшие солдаты-йоркисты охотились за наемниками Маргариты, словно попробовавшие крови псы, подающие голос во время гона и молча терзающие настигнутую дичь. Напрасно генералы и офицеры пытались отозвать своих людей. Бой был выигран, хотя королеве и удалось опять спасти свою шкуру. Маргарита, забрав мужа и сына из Йорка, где они скрывались, сейчас со всей возможной скоростью мчалась в Шотландию, где была бы в полной безопасности.

Убийства продолжались и в самом Йорке, несмотря на все усилия Эдуарда остановить расправу. От самого Таутонского поля и до белых стен Йорка весь снег был истоптан и залит кровью, кровь ручьями текла по дорожным колеям и придорожным канавам, повсюду валялись мертвые тела – таков был страшный урожай войны.

До «Усадьбы Морлэндов» весть о сражении донеслась еще до того, как оно закончилось; вскоре в поместье узнали и о грандиозной победе Йорков.

– Слава тебе, Господи! – вскричала Элеонора. – Теперь нам остается только дожидаться возвращения наших мужчин. – И она повела всю семью и прочих домочадцев в часовню, где мистер Джеймс отслужил специальный благодарственный молебен за дарованную йоркистам победу. И только известие о том, что Маргарите опять удалось скрыться, немного омрачило радость обитателей поместья.

– Как бы мне хотелось, чтобы эта женщина наконец умерла! Пока она ходит по земле, от неё все время надо ждать каких-нибудь подлостей, она так и будет сеять смерть в этой стране! – проговорила Элеонора.

Всю ночь напролет, как бешеные, лаяли собаки во дворе, сходя с ума от разлитого в воздухе запаха свежей крови и чуя пробирающихся мимо них в темноте оборванных беглецов; те тоже обильно поливали землю кровью и искали место, где можно спрятаться и, следовательно, спастись. И всю ночь Элеонора провела, бодрствуя в часовне; женщину окружали преданные слуги. Эдуард и Изабелла тоже не сомкнули глаз, сидя в спальне с Дэйзи, которая опять была беременна и которой скоро предстояло произвести младенца на свет. Эдуард и его сестра опасались, что все эти сегодняшние страхи и волнения могут вызвать преждевременные роды. Джон, Ричард и Нед были в детской с Энис и мистером Дженни, пытаясь заснуть, но отчаянно вцепляясь под одеялами друг в друга при любом страшном и непонятном звуке, доносившемся из мрака за окном.

Наконец взошло красное, как кровь, солнце, залив своим розоватым светом окровавленный снег, и вскоре после рассвета во двор «Усадьбы Морлэндов» прибрели два человека. Одежды их были пропитаны кровью – своей и чужой. Глаза у мужчин были красными, лица – серыми от усталости, руки, покрытые коркой засохшей грязи, бессильно болтались и не могли даже подняться в приветствии, когда пришельцы наконец остановились. Вокруг них моментально собралась толпа, зазвучали поздравления с благополучным возвращением, раздавались сочувственные вздохи; мужчин повели в дом, усадили в главном зале у камина, перед ними появилась еда и горячая вода. Ранены оба были легко, они больше измучились, чем пострадали. Вся семья, услышав крики на улице, побросала все свои дела и бегом спустилась вниз, чтобы взглянуть на прибывших.

– Где все остальные? – тут же осведомилась Элеонора. Утомленные мужчины растерянно переглянулись. – Где остальные? – опять спросила женщина.

– Нет никаких остальных. Уцелели только мы двое, – наконец ответил один из воинов.

– Сражение было очень жестоким, – с трудом попытался объяснить другой. Для них все это уже отошло в прошлое, казалось каким-то диким сном, и вновь возвращаться к событиям вчерашнего дня по приказу высокой рассерженной женщины им было невмоготу. – Большинство погибло в самом начале битвы. Врагов было гораздо больше, чем нас.

– Гораздо больше, понимаете? – поддержал его товарищ. – Пока не пошел снег. Дик, я и еще один парень – мы оказались на отшибе. Потом этого третьего – Джека – убили. И остались только мы с Диком. – Голова мужчины бессильно поникла на грудь. Элеонора пыталась понять...

– А Гарри? Мой сын, Гарри? – голос её молил, но она уже знала правду. Дик с трудом покачал головой.

– Мы пытались разыскать тела, потом, когда все уже было кончено, прежде чем пойти сюда. Кое-кого из наших мы нашли. Вам никогда не доводилось видеть столько трупов. Мистер Гарри был внизу, у ручья. Мы вытащили его из воды, но привезти сюда никого из них не могли. У нас не было ни телеги, ни лошади, ничего...

Проговорив это, мужчина поднял голову и с шевельнувшимся где-то в глубине измученной души восхищением отметил, сколь достойно госпожа восприняла это страшное известие. Она замерла, гордо выпрямившись во весь рост, словно для того, чтобы не показать, как тяжело перенесла она этот удар. Но лицо у неё сразу стало старым. Конечно, это ужасно – потерять мистера Томаса и мистера Гарри, одного за другим, но когда человек так утомлен, как Дик сейчас, ему хочется только одного – спать. Он не успел даже додумать, эту мысль до конца. Его глаза сами собой закрылись. Мэл, его приятель, сидевший рядом, уже давно спал.

– Пусть о них позаботятся, – приказала Элеонора, стараясь, чтобы её голос не дрожал. – Эдуард, надо привести все тела домой, пока на поле брани не появились могильщики. Я слышала, что иногда они специально уродуют трупы, чтобы их невозможно было опознать. Лучше прихватить с собой оружие – на случай всяких неожиданностей. Тебе понадобится повозка, может быть, даже две. Позаботься, чтобы привезти их всех. Возьми с собой Оуэна и еще кого-нибудь из мужчин посильнее и прихватите какой-нибудь материи, чтобы прикрыть тела. Элис, Энн, достаньте из кладовой ткань и отнесите её мужчинам во дворе. Шевелитесь, нечего тут рыдать! Джоб, распорядись насчет лошадей. Ну почему все застыли, как мертвые? Столько всего надо сделать – торопитесь!

– Матушка... – начал Эдуард, слегка ошеломленный той быстротой, с которой развивались события, но в это время сверху донесся крик, топот бегущих ног, и по лестнице скатилась вниз Лиз, горничная Дэйзи, даже потерявшая в спешке свой чепец.

– Мадам, мадам, у миледи начинается. Ребенок пошел, – закричала она.

Эдуард вздрогнул и хотел броситься наверх, но Элеонора твердой рукой поймала сына за плечо и вновь развернула лицом к входной двери.

– Я пригляжу за Дэйзи, ты же нужен в другом месте. Отправляйся, привези домой брата и всех других. У смерти свои права, такие же, как и у новой жизни.

Ребенок Дэйзи родился за два часа до полудня. Это была девочка, и нарекли её Сесили – в честь матери. Эдуард же с Оуэном и другими мужчинами вернулись со своим скорбным грузом лишь в сумерках – так трудно было отыскать своих мертвых среди гор трупов, да и дороги были настолько ужасными, что обратный путь занял гораздо больше времени, чем Эдуард рассчитывал. Весь вечер женщины обряжали покойных, обмывали им лица, расчесывали волосы, распрямляли окоченевшие члены и заворачивали тела в куски новой материи; потом погибших перенесли в часовню, где курился ладан и горели свечи. Здесь женщины готовились провести возле усопших всю ночь. Элеонора стояла на коленях рядом с телом своего сына, не переставая удивляться тому, каким свежим и чистым выглядит его лицо, совсем не обезображенное смертью. Холодная вода ручья смыла с него кровь, и теперь кожа Гарри была белой и гладкой, как алебастр.

«Он выглядит, как прекрасное изваяние», – подумала женщина, и это натолкнуло её на мысль о том, что и правда надо поставить Гарри и Томасу памятники, возможно, даже прямо здесь, в часовне, прекратив её в мемориал двух братьев, двух сыновей Элеоноры, павших в бою. Она не знала, где похоронен Томас; все трупы с поля Вейкфилд были свалены в одну общую могилу, которую теперь нельзя было отыскать, но у Гарри должны быть великолепные похороны, которые станут заодно и прощанием с Томасом.

– Он был так молод, – сказала Элеонора вслух.

– Да, мадам, но при этом уже успел стать отличным солдатом, – раздался позади неё чей-то голос. Она обернулась и увидела Дика, теперь отмывшегося, отдохнувшего и накормленного, но все равно выглядевшего более изможденным и осунувшимся в жизни, чем Гарри в смерти. – Он бился как тигр, мадам, до самого конца, а потом... смерть его должна была быть быстрой, – извиняющимся тоном добавил Дик, боясь, что только еще больше расстроил несчастную мать, вместо того чтобы успокоить, как хотел. Но Элеонора лишь кивнула, принимая его поддержку.

– Они оба были чудесными мальчиками. Слава Богу, что смерть их была хотя бы не напрасной. – Женщина провела по мраморной щеке сына пальцем. Щека была твердой и холодной, совсем не похожей на живую плоть. «Он покинул меня, – подумала Элеонора, – покинул навсегда».

– Я припоминаю, – тихо сказал Дик, – как перед самой... перед началом битвы он сказал... сказал, что на Пасху мы будем дома.

Навеки – дома.

В Пасхальную субботу король – как теперь нужно было привыкать звать Эдуарда Марчского – прервал бесполезную погоню за Генрихом и Маргаритой и вступил в Йорк под сумасшедший перезвон колоколов и рев фанфар. Первое, что Эдуард сделал, даже не переодевшись и не поев, – это приказал снять с шестов у заставы Микл Лит высохшие и сморщенные головы своего отца, брата и дяди и со всеми почестями положить их в гроб. Гроб затем был установлен в расположенном неподалеку храме Святой Троицы. Король распорядился, чтобы потом головы соединили с телами и надлежащим образом захоронили в Понтефраке, ближайшем из замков герцогов Йоркских.

В Светлое воскресенье король с большой пышностью отправился в городской кафедральный собор, чтобы присутствовать на праздничном богослужении; в соборе была и вся семья Морлэндов, за исключением Дэйзи, которой пока еще приходилось оставаться в постели, и её новорожденного ребенка. Даже маленький Ричард в свои два с половиной года и Нед, которому еще не исполнилось и двух, были в храме; одетые в свои детские костюмчики, малыши хранили благоговейное молчание, неожиданно потрясенные великолепием празднества, торжественностью службы и присутствием самого государя.

Король Эдуард же смотрелся великолепно – ростом в шесть футов и три с половиной дюйма, широкоплечий, тонкий в талии, очень красивый, с блестящими золотистыми волосами, свободно спадавшими из-под изукрашенной драгоценными камнями шляпы, с яркими голубыми глазами, временами сверкавшими так, что блеск их скорее навевал воспоминания не о плотном, приземистом отце Эдуарда, а о его изящной, всегда улыбающейся матери. Элеонора с радостным удивлением смотрела на короля, сына её Ричарда, но испытывала в то же время и чувство какой-то потери: уж больно Эдуард был похож на свою мать и почти ничего не унаследовал от отца. Ричард должен был стать королем; вместо него на престол взошел Эдуард, но Эдуард совсем не походил на Ричарда!

После службы торжественная процессия проследовала по улицам города. Эдуард ехал медленно, помахивая рукой и улыбаясь, а девушки бросали цветы под копыта его лошади. О, да, конечно же, более пожилые женщины тоже бросали цветы, но в основном букеты бросали девушки. Молодой король должен был принести вечный мир, объединить страну под своей единоличной властью, восстановить законность и порядок, покончить с мздоимством и дурным правлением; но прежде всего государь был молод и красив, невероятно красив. Он и выглядел как король, а это для простых людей было так же важно, как и все, что ему предстояло сделать.

На Пасхальный понедельник в ратуше устроили большой прием, на который в гости к королю просили пожаловать всю окрестную знать, Эдуард и Элеонора тоже были в числе приглашенных.

– Это такая честь, – щебетала, сидя в своей постели, Дэйзи; она качала на руках маленькую Сесили, которой все опытные няньки уже сейчас пророчили необыкновенную красоту. – Это так великолепно! Я так рада, что вы там будете; и вам непременно придется рассказать мне обо всем, что вы там увидите. Постарайтесь запомнить, кто во что одет – Эдуарда спрашивать бесполезно, он даже не может отличить одну прическу от другой.

Элеонора машинально кивала, но, пережив вчера в соборе странное разочарование при виде короля, не могла полностью разделить восторгов своей невестки.

– Честь, говоришь? Ну что ж, может быть... Но ему скоро понадобятся деньги, этому молодому человеку, а мы – люди богатые.

– О, матушка, как вы можете говорить такое! Все совсем не так, я в этом уверена. Ведь он только что победоносно завершил войну, он еще не может думать о деньгах.

– Если он собирается быть великим королем, он всегда должен думать о деньгах, – ответила Элеонора. – Нельзя править страной, не имея денег, а Генрих Ланкастерский наделал огромных долгов, вернее, их от его имени наделала эта француженка.

– И тем не менее, – не сдавалась Дэйзи, – я не позволю вам упустить такой случай. Как ни крути, это и впрямь великая честь, и даже если вы не хотите, чтобы король выразил свою признательность вам самой и Эдуарду, вы должны вспомнить о несчастных Томасе и Гарри.

Дэйзи увидела в глазах своей свекрови слезы и поняла, что все-таки добилась своего.

– Да, ты, конечно, права, – вздохнула Элеонора.

– Кроме того, – продолжала Дэйзи, гладя свою крошечную девочку по головке, – разве вы забыли, что писал Гарри из Лондона об Эдуарде? Этот юноша, возглавивший целую армию, находил время навещать своих маленьких братьев. Я отдаю ему за это должное и думаю, что он – хороший, добрый человек.

– Да, да, ты права, конечно, – опять согласилась с невесткой Элеонора. – Я окажу ему честь и появлюсь на приеме. Эдуард – действительно прекрасный человек и будет великим королем.

– Тогда мы, может быть, решим, что вы наденете? – предложила Дэйзи, довольная, что все так хорошо устроилось.

Женщины еще долго обсуждали шелка, бархаты, перья и драгоценности, и Элеонора отчаянно пыталась заглушить тот тоненький голосок, который звучал у неё в сердце: «Он не его отец».

Это было такое грандиозное празднество, какое только можно было устроить за пару дней: тридцать поваров трудились всю ночь напролет, готовя угощение, еще больше людей было занято в Главном зале ратуши, проветривая его, скребя скамьи, выбивая драпировки, расставляя свечи и укрепляя на стенах факелы. Элеонора и Эдуард приехали в Йорк к открытию городских ворот, отстояли заутреню в кафедральном соборе и потом направились к ратуше вместе со своими слугами – двумя горничными и двумя пажами, шедшими впереди хозяйских лошадей.

Лепидус вырос в замечательного коня, одного из лучших в графстве. Он всегда притягивал к себе на улице все взоры, но сегодня выглядел особенно великолепно: на уздечке позвякивали маленькие серебряные колокольчики, на голове покачивался плюмаж из темно-малиновых перьев, с седла, обитого бархатом того же цвета, свисали черные шелковые кисти. Элеонора и Эдуард тоже были в роскошных нарядах – как заметила Элеонора, если у тебя собираются одолжить денег, то и тебе надо извлечь из этого всю возможную выгоду. На Элеоноре было платье из черного шелка, расшитого золотом, с лифом из черного же бархата, огромные, свободно ниспадающие рукава были оторочены горностаем. На голове у неё была черная бархатная шапочка, украшенная двумя рядами жемчужин, строгая, но богатая; к шапочке был прикреплен шестифутовый шлейф из тончайшего газа.

На шее Элеонора носила бесценную нитку черного жемчуга, привезенную с другого конца света каким-то предприимчивым торговцем. Роберт купил её для жены за сумму, которую ей так никогда и не назвал. Талию женщины, все еще тонкую, несмотря на множество беременностей, стягивал золотой пояс, изукрашенный жемчугом и лазурно-голубой эмалью; с пояса на золотых цепочках свисали крест из слоновой кости и неизменный молитвенник, подаренный Элеоноре лордом Ричардом. Плащ она надела алый, отороченный чернобурками, который тоже получила в дар от отца нового короля.

Кафтан Эдуарда, доходивший ему до колен, был, как и платье матери, сшит из черного бархата и тоже оторочен горностаями. Щедро подбитое на плечах и груди ватой, в талии это одеяние было туго стянуто золотым кушаком. Рейтузы на Эдуарде были из голубого шелка, а туфли оканчивались наимоднейшими острыми носками чуть ли не в три дюйма длиной, что очень мешало молодому человеку садиться на коня и слезать с него. Двое пажей щеголяли в ливреях с изображением белого зайца на груди и в красновато-коричневых плащах с черно-белыми гербами рода Морлэндов. Горничные были одеты просто, но достойно – в платья из черной шерсти и белого полотна. Волосы женщин были убраны под скромные чепцы. Все было самым лучшим, Морлэнды выглядели так, как и должны выглядеть люди их положения – богато и элегантно.

У ратуши они поручили своих лошадей заботам подскочивших грумов и проследовали на свои места. Пажи почтительно усадили Морлэндов за второй стол. За первым сидели лишь вельможи и высшие сановники города, так что оказаться за вторым столом было высокой честью: Морлэнды находились почти рядом с новым королем и его ближайшими сподвижниками; до Элеоноры порой доносились даже обрывки их разговоров. Пир шел своим чередом, одно блюдо сменялось другим, одна перемена – другой, и все время звучала музыка. Слух гостей услаждало также пение десяти менестрелей и хора из четырнадцати мальчиков. Когда обед закончился, присутствующих пригласили по одному подойти к королю и представиться Его Величеству.

Когда настала очередь Элеоноры и женщина, присев в глубоком реверансе, встретилась глазами с молодым Эдуардом, она вдруг обнаружила, что вся дрожит. «Да, – внезапно промелькнуло у неё в голове, – это и правда король!» Превознося красоту этого златокудрого синеокого гиганта, молва не преувеличивала – скорее, наоборот, он был даже более прекрасен, чем можно передать словами. Но самое главное – у него было живое, теплое, отзывчивое, умное лицо! Эдуард заглянул Элеоноре глубоко в глаза, точно пытаясь понять, что представляет собой эта женщина; весь он лучился чувственным обаянием, что делало взгляд его голубых глаз больше похожим на материнский, чем на отцовский. И все-таки в Эдуарде было что-то от Ричарда, что-то честное и открытое, что-то такое, что понуждало людей верить ему и повиноваться.

Король протянул Элеоноре руку, помогая подняться, и не выпустил её пальцев и после того, как она выпрямилась.

– Я много слышал о вас, мадам, – любезно произнес он. – Я знаю, что вы были другом моего отца и что, когда он обратился к вам за помощью, вы не обманули его ожиданий. И еще я знаю вас как мать двух наших самых храбрых солдат, отдавших жизни в сражениях за дом Йорков. Но чего мне не говорили, так это того, что вы женщина необыкновенной красоты. – Глаза короля прищурились в улыбке, а зубы сверкнули ослепительной белизной. Элеонора непроизвольно улыбнулась в ответ, прежде чем осознала, что делает. «Так вот как у него это получается», – подумала она, вспомнив рассказы о его галантных похождениях. Но Эдуард уже стал серьезным.

– Мы оба знаем, что это такое – терять дорогих людей, – проговорил он. – Примите мои глубочайшие соболезнования и мою благодарность за двух прекрасных молодых людей. Они отдали свои жизни не напрасно.

Элеонора признательно склонила голову и потом сказала:

– Ваша светлость, когда-то я пообещала вашему отцу, что если с ним что-нибудь случится, я буду хранить верность вам. Сейчас я предлагаю вам свои услуги, как когда-то предложила ему.

– Я принимаю их и весьма вам признателен. Да благословит вас Господь.

Элеонора еще раз присела в реверансе и отошла, охваченная каким-то странным чувством. Сердце её тихо замирало – как тогда, когда она приобщалась к таинству святого причастия. Да, это была полная капитуляция. В этот миг женщина добровольно, без всякого принуждения связала себя обещанием служить молодому королю. Ну что же, в каком-то смысле она была на его стороне уже давно, поскольку поклялась в верности его отцу – и теперь просто подтверждала эту клятву, не давая никаких новых обетов. Преданность Ричарду, естественно, значила и преданность Эдуарду; но интересно было бы покопаться в собственной душе – если бы Эдуард не был Эдуардом, так ли легко отдала бы ему Элеонора свое сердце?

Глава 15

В 1463 году Изабелле исполнилось двадцать шесть, и она все еще не была замужем. Уже десять лет прошло с тех пор, как трагически погиб Люк Каннинг, за все эти годы Изабелла даже ни разу не была вновь помолвлена; она уже начинала верить, что ей удалось добиться невозможного – остаться в девицах и все еще пребывать в отчем доме. В сердце Изабеллы по-прежнему жила любовь к веселому, крепкому парню, сумевшему пробудить в ней страсть, и какое-то время, когда боль потери была просто нестерпимой. Изабелла подумывала, а не уйти ли и впрямь в монастырь; но пролетали годы, и Изабелле становилось все труднее воскресить в памяти образ Люка. Зато молодая женщина постепенно вспоминала, что в жизни есть и другие радости – она любила вкусно поесть, любила танцевать, любила сломя голову скакать верхом по вересковым пустошам, любила соколиную охоту.

Враждебность, с которой Изабелла относилась к матери, постепенно почти прошла, хотя и не умерла в душе молодой женщины окончательно, зато Изабелла неожиданно обнаружила, что ей нравится бывать в обществе других людей. Особенно она любила верховые прогулки вдвоем с Джобом и соколиную охоту с Эдуардом или молодым Джоном. Вообще, Изабелла предпочитала мужскую компанию женской, но очень подружилась с Дэйзи, когда та появилась в доме, да и маленькие дети вызывали в душе Изабеллы живейший отклик. Молодая женщина часами играла с Недом и Ричардом, а малышка Сесили вечно семенила рядом с ней, уцепившись за её юбку. В детях было что-то чудесное – они больше походили на животных, чем на людей, такие же беспомощные, доверчивые и преданные. Они не прятали своих чувств и никогда не замышляли ничего дурного.

Так что теперь Изабелле совсем расхотелось постригаться в монахини. С другой стороны, замуж ей тоже не хотелось – её пугало, что надо будет покидать родной дом с каким-то чужим человеком и заниматься с ним тем, чем она с таким восторгом занималась с Люком. К тому же, хотя с чужими детьми и было очень приятно поиграть, но иметь собственных казалось ей страшной обузой. Перед глазами у Изабеллы стоял пример Дэйзи, которая совсем недавно, пройдя через ужасные, мучительные роды, с трудом произвела на свет ребенка, мальчика, умершего всего неделю спустя, испытав всю эту боль и страдания непонятно зачем – глупо и бессмысленно, считала Изабелла.

Но её мать постоянно твердила о своем желании выдать Изабеллу замуж, и когда умер отец, молодая женщина уже было подумала, что так оно и будет. Но потом в стране начались всякие политические передряги, войны, сложили свои головы в бою братья Изабеллы – и все это, казалось, отвлекло её мать от такого обыденного семейного занятия, как какое-то там сватовство; а потом мать с головой окунулась в финансовые дела, ибо король все время, не стесняясь, одалживал у Морлэндов немалые деньги – у Элеоноры, как у своего друга, и у Эдуарда, как у главы гильдии оптовиков, так что Элеоноре постоянно приходилось выжимать из своих имений все, что только можно.

На неё теперь работало свыше пятидесяти человек, прядя шерсть и занимаясь ткачеством, и в данный момент она была больше всего озабочена покупкой собственной сукновальной машины, чтобы не зависеть от других производителей материй.

– Чего ей хочется в конечном счете, – говорил как-то Изабелле Джоб, когда они возвращались с вересковых пустошей с кое-какими трофеями в охотничьих сумках, – так это осуществлять весь процесс самой, начиная с разведения овец и кончая продажей готовых тканей. Сейчас ей приходится платить за изготовление материй, за всякое там сукноделие, крашение, растяжку, обрезку, упаковку и прочее, а это снижает наши доходы.

– Она в последнее время не может думать ни о чем другом, кроме денег, – легкомысленно отозвалась Изабелла.

– Королю нужно много золота, – пожал плечами Джоб. – Должно же оно откуда-то браться. И не забудьте, если бы не эти деньги, у вас не было бы этих превосходных лошадей, лучших в округе ловчих соколов и охотничьих собак, не говоря уже об одежде, которую вы носите, и пище, которую вы едите. Вы должны быть признательны своей матери за то, что вы сейчас – богатая молодая женщина, а не бранить её самым непочтительным образом.

– Ах, Джоб, ты всегда такой правильный, – вздохнула Изабелла. – Мне кажется, ты стареешь. Все в порядке, – добавила она поспешно, – я же только шучу, Ты же знаешь, как я уважаю твое мнение, и ты, конечно, абсолютно прав насчет матушки. Ну же! Я прощена?

Джоб покачал головой.

– Больно уж у вас острый язычок, Изабелла. Вечно вы готовы что-нибудь ляпнуть – а вот думаете перед этим далеко не всегда.

– Хорошо, но я все-таки не понимаю, почему мать должна отдавать все деньги королю, – обиженно заявила Изабелла, не любившая, когда Джоб её за что-нибудь отчитывал.

– Потому, – медленно и строго ответил ей Джоб, – что, во-первых, король обязан поддерживать мир в этой стране, что выгодно всем нам, и осаживать этих мародеров-шотландцев – иначе они давно перешли бы границу и сожгли наши дома. И, во-вторых, поклялась отцу короля, что будет помогать Эдуарду, а она не привыкла нарушать своих обещаний.

– О да, лорд Ричард, – задумчиво проговорила Изабелла. – Он был такой чудесный – ты помнишь, как он танцевал со мной? Джоб, это правда, что он был любовником матери?

– Конечно же, нет, – быстро ответил Джоб. – Вам не надо слушать, что болтают между собой слуги.

– Но как ты можешь знать наверняка? – настаивала Изабелла. – Король, конечно, очень дружен с ней, но относится к ней как-то странно. Почему, например, в прошлом январе он вдруг пригласил её на поминки по лорду Ричарду? А посмотри, как она носится с младшим братом короля – я имею в виду Ричарда, – все время повторяя, что он – единственный во всей семье – похож на своего отца!

Они уже въезжали во двор усадьбы, и навстречу им бежал слуга, чтобы принять лошадей. Нужно было соблюдать осторожность.

– Я ничего не знаю наверняка, – твердо заявил Джоб. – Но если говорить начистоту, то, по-моему, все это – пустые сплетни. Хватит в семье одного человека, бегающего по ночам на свидания.

– То есть ты хочешь сказать, что мне надо держать язык за зубами, если я хочу, чтобы ты тоже помалкивал? – вскинула брови Изабелла. – Ну что же, пожалуйста. Нет, все в порядке, – бросила она слуге. – Я сама отведу его. Хочу приглядеть, чтобы ему сделали хорошую подстилку. Пойдем со мной, Джоб, надеюсь, ты не настолько заважничал, чтобы самому не позаботиться о собственной лошади?

Они вместе прошли через двор к конюшням, ведя лошадей в поводу. У Изабеллы был сейчас молодой жеребчик, Лайард Второй, её прежний гнедой, Лайард Первый, умер два года назад. Она сама объезжала скакуна – так же, как Элеонора объезжала когда-то для себя Лепидуса. Пожалуй, это – единственное, что есть у них с матерью общего, подумала Изабелла. Не зря Джоб часто в шутку спрашивал у Изабеллы, от кого еще она могла заразиться любовью к лошадям, если не от матери?

– Джоб, – покосилась она на него сейчас, – почему ты так и не женился? Что, и не собираешься? – Изабелла уже спрашивала его об этом раньше, по другому поводу, но так и не получила тогда ответа – Джоб всегда был очень замкнут во всем, что касалось его личной жизни. – Ты же еще не стар, тебе нет и сорока.

– Мне сорок два, госпожа, и это вам прекрасно известно, – ответил Джоб, не сводя с неё пристального взгляда. – И еще вы прекрасно знаете, поскольку я уже не раз говорил вам это прежде, что я не могу жениться, так как состою в услужении у вашей матери.

– Но ты можешь найти жену в поместье – и брак никак не помешает твоей службе. Почему бы тебе не жениться на Энис? Я уверена, что она с радостью пойдет за тебя.

– Я не хочу жениться на Энис, а она не хочет выходить за меня замуж, – ответил Джоб.

Изабелла оглянулась, чтобы увериться, Что их никто не слышит, и заговорила опять, на этот раз – пряча глаза от Джоба и покраснев от смущения.

– Хорошо, тогда ты мог бы жениться на мне, – сказала она. Наступило молчание, и когда Изабелла наконец осмелилась поднять глаза, то успела заметить на лице Джоба какое-то странное выражение – то ли нежности, то ли жалости, прежде чем оно опять стало таким же невозмутимым, как всегда. – Разве ты не хочешь? – жалобно спросила молодая женщина:

– Госпожа... – беспомощно начал Джоб. Изабелла быстро перебила его.

– Ну подумай – ты всегда нравился мне, и я всегда была твоей любимицей – ты знаешь, что была! И... О, Джоб, я так боюсь, что матушка отошлет меня отсюда. Недавно она опять говорила о том, что для меня надо подыскать мужа. Но ведь если она даже кого-нибудь и найдет, это будет какой-нибудь ужасный старик, совсем мне чужой, и мне придется выйти за него замуж! А если не найдет, то мне останется одна дорога – в монастырь. Мне ведь уже двадцать шесть, – жалобно закончила она.

– В монастыре может оказаться не так уж и плохо, – мягко попытался утешить её Джоб. – Вы будете жить там как настоящая леди – ваша мать не допустит, чтобы вы нуждались в деньгах.

– Но я не хочу никуда уезжать отсюда. Мой дом здесь! Я не хочу оказаться навеки запертой в келье, лишиться прогулок верхом, охоты, свежего ветра, бьющего в лицо! О, Джоб я же нравлюсь тебе, я знаю, что нравлюсь! Нам могло бы быть так хорошо вместе. Неужели ты не можешь полюбить меня, ну хоть чуть-чуть? – И в отчаянии, отшвырнув поводья, она кинулась ему на шею, страстно прижавшись к нему всем телом.

На глазах у Джоба выступили слезы, и он обнял её, словно пытаясь защитить от всех невзгод. Она подняла к нему лицо, предлагая свои губы, и он нежно поцеловал её, прежде чем отстранить от себя. Именно этот поцелуй ей все и сказал. Так когда-то целовал её отец.

– Я понимаю, – с горечью прошептала молодая женщина. – Прости, если я смутила тебя.

– Дорогая Изабелла... – опять начал Джоб. – Вы же знаете, что я очень люблю вас, но...

– Но всего лишь как отец. А на самом деле ты любишь мою мать, разве не так? Нет, не надо ничего говорить. Мне нужно было догадаться гораздо раньше. Ты любишь её и смотришь на нас как на собственных детей. – Неожиданно её поразила другая мысль, и Изабелла поспешила высказать её прежде, чем Джоб успел остановить её. – А может быть, мы твои дети? Боже, мне никогда раньше не приходило это я голову. Так вот почему ты был так уверен, что она не была любовницей лорда Ричарда – потому что она была твоей?

– Изабелла, вы не должны говорить таких вещей! Немедленно выбросьте это из головы и молите Господа, чтобы он простил вам эти грешные мысли! Я всем сердцем люблю вашу мать и даже не могу выразить, насколько она дорога мне. Я был при ней с тех пор, как оба мы едва вышли из детского возраста. Это правда, я питаю к ней более нежные чувства, чем простому слуге позволено испытывать к своей госпоже, но отношусь к ней вовсе не так, как вы думаете. И кроме того, неужели вы можете себе представить, что, даже если бы я и любил её по-настоящему, я позволил бы себе запятнать честь вашего отца в его собственном доме? Ведь этот человек был моим хозяином – и добрым хозяином!

Изабелла казалась пристыженной.

– Прости меня, Джоб, – прошептала она. – Я совсем не то хотела сказать – просто как-то вырвалось... Это все из-за того, что я очень беспокоюсь.

– Я понимаю, – уже мягче ответил Джоб. – Но, дитя мое, если ваша мать найдет вам подходящего мужа, вы примиритесь с этим? В конце концов, у вас всегда будет достаточно денег, да еще появится собственный дом и множество слуг. Вы сможете ездить на охоту, ходить в гости и вообще делать все, что вам заблагорассудится.

Изабелла подхватила поводья Лайарда и печально отвернулась.

– Ты по-прежнему ничего не понимаешь, – вздохнула она. – Ты просто не можешь этого понять. Ты мужчина. Выйти замуж – это значит рожать детей. – И не произнеся больше ни слова, Изабелла повела Лайарда в стойло.

Собравшийся в апреле парламент долго и горячо обсуждал вопросы, связанные с торговлей тканями, и по довольному выражению, появившемуся на лице Элеоноры в тот момент, когда она услышала о новых законах, принятых на сей счет, можно было предположить, что и она приложила к этому руку. Новые законы запрещали ввозить в страну иноземные материи; указывали, какой должна быть каждая штука сукна, и строго предписывали расплачиваться за шерсть и ткани только деньгами или золотом. Эти правила защищали английских торговцев от чужеземных купцов и клали конец производству скверных тканей внутри страны. Одновременно был принят закон о том, что с работниками, занятыми на сукновальнях, отныне надлежит рассчитываться только наличными, а не натурой; этот же закон устанавливал минимальные и максимальные размеры жалованья, и теперь трудовому люду незачем было то и дело переходить от одних хозяев к другим.

Элеонора же все время была по-прежнему занята усиленными поисками подходящей сукновальной машины. И наконец женщина нашла именно то, что надо. Машина была установлена на берегу ручья, который благодаря быстрому течению не замерзал даже в самые лютые холода, и находилась всего в четырех милях от «Имения Морлэндов»; вокруг раскинулись хорошие ровные поля, вполне подходящие для того, чтобы построить на них подсобные помещения для обработки тканей.

Хозяином машины был некий Эзра Бразен, торговец тканями из Йорка, не слишком заинтересованный в том, чтобы самому выделывать материю, но, тем не менее, владевший этой сукновальней, а также еще и двумя мельницами, дававшими ему кое-какой дополнительный доход. Бразену было лет под пятьдесят, был он вдовцом, так и не обзаведшимся детьми, и в определенных кругах пользовался славой весьма ловкого дельца. Поговаривали, что и эта сукновальная машина, и обе мельницы достались ему путем, который лишь отчасти можно было считать законным. Бразен жил один в большом доме на Кони-стрит, где держал трех слуг; еду вдовцу приносили с постоялого двора напротив; там же, в конюшне, стояли лошади Бразена, а одевался он богато и модно, как и положено торговцу тканями.

Элеонора, как обычно, начала переговоры с ним во дворе храма, где они, якобы случайно, столкнулись как-то утром после мессы, а неделей позже пригласила вдовца на обед в «Имение Морлэндов». Здесь Бразен никому особо не понравился, ибо, несмотря на свой прекрасный костюм, имел весьма непрезентабельный вид: гладкие седеющие волосы, морщинистое лицо простого ремесленника, гнилые зубы... был он невысок и худ, но, судя по тому, как ловко сдерживал свою крупную норовистую лошадь, обладал немалой силой. Правда, Изабелле показалось, что при этом он слишком уж часто пускал в ход хлыст. Дэйзи не понравилось довольно бесцеремонное поведение Бразена за столом, а Эдуард посчитал, что торговец не выказывает должного уважения семье Морлэндов, которая, как-никак, имела собственный герб и числилась в личных друзьях короля.

Однако никто из Морлэндов не высказывал своих мыслей вслух, ибо предполагалось, что после обеда Элеонора просто договорится с Бразеном о цене сукновальной машины, и на том они расстанутся. За обедом вся семья вела себя с гостем вежливо, слушала его разглагольствования, помалкивала, даже если не была согласна с его мнением. После обеда Элеонора предложила прогуляться по саду; это значило, что она намерена перейти к делу, и, когда все прочие отказались подышать свежим воздухом, она удалилась вдвоем с Бразеном. За ними следовали лишь две горничные.

Они гуляли по саду часа два, после чего Эзра Бразен отклонил приглашение отужинать, сославшись на неотложные дела. Проводить гостя вышли Эдуард и Элеонора. Они наблюдали, как он сел на лошадь, кликнул свою собаку и выехал со двора; потом мать и сын отправились ужинать.

– Полагаю, он заломил немалую цену, – словно мимоходом заметил Эдуард. – Говорят, что он довольно крепкий орешек, когда дело доходит до денег.

Элеонора казалась какой-то странно задумчивой. Она взглянула на своего сына так, будто не понимала, о чем он говорит.

– Что? А... Он вообще ничего не хочет продавать, – ответила она наконец с отсутствующим видом.

Эдуард вскинул брови.

– Что значит – не хочет? Вы хотите сказать, что его не устраивает та цена, которую вы ему предложили?

– Нет, не совсем так. Хотя, в общем, да. Он не желает продавать, он хочет быть совладельцем...

Эдуард остановился и схватил мать за руку.

– Матушка, о чем вы толкуете? Может, вы объясните мне наконец, до чего вы с ним договорились?

– Не надо на меня кричать, – резко оборвала его Элеонора.

– Я на вас не кричу. Но я точно так же, как и вы, занимаюсь делами нашего поместья, и вам это отлично известно, хотя постороннему человеку может показаться, что я не имею к ним никакого отношения. До чего вы договорились с этим Бразеном?

– Ни до чего мы с ним не договорились, – уклонилась от прямого ответа Элеонора.

– Тогда как вы предполагаете договориться? Женщина вздохнула.

– Он хочет жениться на Изабелле. Наступило короткое молчание.

– Жениться на Изабелле? Но зачем, ради всего святого, это ему понадобилось?

– Мне кажется, она ему понравилась. Кроме того, это сразу же делает его членом нашей семьи – а связи могут оказаться очень полезными для его торговли. Он очень богат, и у него нет детей. Если у Изабеллы будут от него дети, они унаследуют все, а если нет, то все останется ей. Конечно, за ней надо будет дать и какое-то приданое, но не слишком большое, учитывая те выгоды, которые принесет ему этот брак...

– Матушка! – перебил её Эдуард. – Вы говорите так, словно и впрямь всерьез обдумываете это предложение.

– Ну конечно же, я обдумываю его, – удивленно ответила Элеонора. – А почему бы и нет?

– Но зачем?

– Мы бесплатно получаем в пользование сукновальную машину – да еще полную свободу распоряжаться по своему усмотрению прилегающими к ручью землями. Бразен берется продавать наши ткани за небольшие комиссионные – а ведь сейчас мы продаем их посторонним торговцам, из чего тс извлекают огромную прибыль! А когда Бразен умрет – а он не так уж и молод, – все переходит к нам. Теперь ты понимаешь?

– Но, матушка... Из-за этого отдавать за него замуж Изабеллу? Наверняка есть какой-нибудь другой способ договориться с ним!

– То-то и оно, что нет. И кроме того, почему бы Изабелле не выйти за него замуж? Что в этом плохого? Когда-нибудь ей все равно надо так или иначе устраивать свою жизнь, а другого такого предложения может и не быть. Не забывай, что ей уже двадцать шесть. Может быть, она уже даже не способна рожать детей. Я вообще могу только удивляться, что он захотел взять её в жены.

– Но он... он человек не нашего круга. Он груб, неотесан, ест как свинья и...

– Он богат, хорошо одевается, держит прислугу, у него прекрасный дом, а что до его манер, то если они несколько грубоваты, то все-таки гораздо лучше тех, которые были у твоего деда, и уж если я смогла тогда примириться с ними, то и вы теперь тоже как-нибудь сумеете стерпеть поведение Эзры Бразена.

– Значит, вы намерены согласиться?.. – спокойно спросил Эдуард.

– Намерена. Так что не о чем больше и говорить. Пошли ужинать.

– А когда вы собираетесь сказать об этом Изабелле?

– Когда посчитаю нужным.

– Я думаю, что мы должны сообщить ей обо всем немедленно. В конце концов, её это касается в первую очередь.

– Это её вовсе не касается! Вспомни, что произошло, когда ей было позволено самой выбрать себе мужа. В вопросах брака решения должны принимать родители, а дочерям надлежит поступать так, как им скажут, – резко ответила Элеонора и направилась к дому, всем своим видом показывая, что разговор закончен. Эдуард с озабоченным лицом последовал за матерью.

Когда вся семья уселась за стол и Джоб проследил, чтобы все кубки были наполнены вином или элем, Морлэнды, естественно, принялись горячо обсуждать своего сегодняшнего гостя.

– Какой-то кошмарный карлик, – беззаботно прощебетала Дэйзи. – Я думала, мне станет дурно, когда он принялся ковырять в зубах кончиком ножа.

– Больно ты нежная, – холодно осадила её Элеонора.

Молодая женщина даже несколько удивилась, ибо Элеонора всегда была очень щепетильна в вопросах поведения за столом, но Изабелла, не обратившая внимания на то, что обстановка накаляется, подхватила слова Дэйзи:

– Что мне в нем понравилось, так это как она хлестал свою лошадь. Может быть, он и хороший наездник, но уж больно часто пускает в ход плетку. А вы заметили, как его боится его же собственная собака? Уверена, он бьет и её.

Эдуард взглянул на свою мать с выражением, которое должно было означать: «Вот видите?» Элеонора раздраженно побарабанила пальцами по столу.

– Хватит, Изабелла. Твое мнение никого не интересует.

– Но я только хотела сказать...

– Помолчи.

– Но Дэйзи говорила...

– Помолчи.

– Матушка... – начал Эдуард.

Джоб, обходивший вокруг стола, чтобы убедиться, что все в порядке, остановился и насмешливо посмотрел на свою госпожу. Элеонора холодно встретила его взгляд и обратилась сразу ко всем присутствующим:

– Коли вы все намерены обсуждать нашего гостя столь недостойным образом, я лучше сразу вам скажу, что мистер Бразен только что попросил у меня руки Изабеллы.

Воцарилась потрясенное молчание, а Изабелла! изменилась в лице.

Первой осмелилась заговорить Дэйзи:

– Надеюсь, вы отказали ему, матушка? Элеонора обратила свой ледяной взгляд на невестку.

– Я не отказала и не дала согласия. – Изабелла перевела дух. – Но я намерена принять его предложение, если мы договоримся об условиях этого брака.

– Матушка, нет! Вы не можете! – крикнула Дэйзи. – Чтобы такой ужасный, похожий на обычного простолюдина человек женился на Изабелле Морлэнд, одной из богатейших девушек...

– Ты забываешь, – спокойно прервала её Элеонора, – что она давно уже не девушка. А партия очень выгодная. Он невероятно богат, и у него нет детей. Изабелла – или её дети, если Господь пошлет им таковых, – унаследует все, чем он владеет.

Выронив ложку, Изабелла молча уставилась на свою мать; глаза молодой женщины казались двумя темными дырами на белом листе бумаги. Но при слове «дети» Изабелла вскочила, вскрикнула, как раненая лань, и бросилась вон из комнаты, опрокинув свой кубок с вином, содержимое которого разлилось по белой скатерти, точно лужа крови.

Разговор на эту тему возобновился вечером, и постепенно члены семьи один за другим стали склоняться к тому, чтобы признать правоту Элеоноры. Дэйзи в конце концов пришлось согласиться с тем, что партия и вправду неплохая, если мерить общепринятыми мерками, и что во всяком случае для Изабеллы это будет лучше, чем идти в монастырь. Эдуард нехотя высказался в том смысле, что с лица воды не пить и что манеры Бразена немногим хуже тех, которыми могут похвастаться многие видные горожане из числа знакомых Морлэндов. Тринадцатилетний Джон вообще не понимал, из-за чего разгорелся весь сыр-бор, заметив лишь, что это, наверное, здорово – жить в городе, где каждый день происходит столько интересного, а не скучать вдали от Йорка, в уединенной усадьбе.

Но только Джобу было дано до конца понять чувства Изабеллы, благо из всей семьи он проводил с ней больше всего времени и ему единственному поверяла она свои мысли. На следующее утро, когда весь дом еще спал, Джоб побеседовал с Элеонорой с глазу на глаз, перехватив её по возвращении из часовни, где она взывала в одиночестве к Господу и Пресвятой Деве Марии, взяв себе в последнее время за правило проводить каждое утро полчаса на коленях перед образом Богоматери, молясь за упокой души мужа и сыновей. Теперь в часовне сразу при входе стоял прекрасный мраморный памятник, изображавший юного солдата, с датами рождения и смерти и именами обоих, но с лицом Томаса.

Едва взглянув на Джоба, Элеонора поняла, что он пришел её умолять, и отлично знала, о чем. Женщина сурово поджала губы.

– Мадам...

– Нет, Джоб. Я знаю, что ты хочешь мне сказать, но на этот раз можешь не расходовать своего красноречия понапрасну. Однажды ты сумел переубедить меня, но на этот раз я буду непреклонна.

– Но она не хочет выходить за него замуж, госпожа, – начал Джоб.

Элеонора сердито воскликнула:

– Что? При чем тут её желания? Она сделает так, | как ей будет велено, и моего слова для неё должно быть достаточно. Она всю жизнь поступала по-своему. Отец избаловал её, а ты уговорил меня в тот раз отнестись к ней более снисходительно, чем она того заслуживала. Какие такие достоинства мадам Изабеллы заставляют всех виться вокруг неё и плясать под её дудку? Она всегда была эгоистичной, самовольной девчонкой, и я не вижу причин для того, чтобы все в этом доме думали только о том, как ублажить её.

– Но это не так...

– А как?

– Она говорила со мной...

– Не сомневаюсь.

– Она будет так несчастна...

– Глупости. Послушай, Джоб, дорогой мой друг, ты-то хоть понимаешь, что если она не обвенчается с Бразеном, то ей одна дорога – в монастырь? А там ей будет гораздо хуже. Нет, на этот раз я твердо решила – может быть, для неё это последний шанс найти свое счастье.

Взгляд Джоба был весьма красноречив, но верный слуга ничего не сказал.

Элеонора положила свою ладонь на его руку и спросила:

– Так все-таки, что такое с Изабеллой, из-за чего ты говоришь со мной подобным образом? Она ведь всегда была твоей любимицей, разве нет?

Джоб усмотрел в этом последнюю возможность спасти Изабеллу и, хотя его бросало в дрожь при одной мысли о том, чем все это может кончиться, он, с трудом сглотнув комок в горле, все-таки сказал:

– Да, мадам, она была моей любимицей. Она так дорога мне, что... я осмеливаюсь покорнейше просить у вас её руки.

– Ты? – Элеонора, казалось, не поняла.

– Да, мадам. Я никогда не заговаривал об этом с вами прежде, но если вы согласитесь позволить мне жениться на ней, я...

– Это она внушила тебе эту бредовую мысль? – резко спросила Элеонора.

– Клянусь, она даже не знает, что я сейчас говорю с вами об этом.

Элеонора, как ужаленная, отдернула руку, лежавшую на его пальцах.

– Ты это серьезно?

– Более чем серьезно, – ответил Джоб.

Глаза у женщины сузились, выражение лица стало ледяным.

– Значит, ты сошел с ума! Жениться на Изабелле? Ты мой слуга, всего лишь мой слуга! Никогда не забывай об этом! И чтобы я больше не слышала подобных разговоров!

После чего Элеонора удалилась, даже не посмотрев в последний раз в его сторону, а Джоб остался один. Его била дрожь, он понимал, что серьезно оскорбил её и, может быть, даже навсегда лишился её доверия. Опечаленный, он вернулся к Изабелле и рассказал ей обо всем, что произошло.

– Я никогда больше не смогу заговорить с ней об этом, – признался он. – Я не в силах вам помочь... Вполне возможно, что я только навредил вам.

– Тебе не в чем себя упрекнуть, – промолвила Изабелла. В её широко распахнутых глазах застыло отчаяние. Потом они гневно сузились, и неожиданно она стала очень похожей на свою мать. – Но я никогда не сделаю этого. Ты можешь передать ей: что бы она ни говорила, я никогда не выйду за него замуж!

Глава 16

Изабелла лежала в своей постели, тревожно прислушиваясь к шагам на лестнице; они приближались к спальне... Изабелла была замужем уже два месяца, но ей казалось, что эти шестьдесят дней тянулись дольше, чем вся её предыдущая жизнь. Кровать у неё была новая, резного бука, прекрасной работы, с новым же алым пологом и небесно-голубым покрывалом, но это была единственная приличная вещь в доме. Воздух в нем был затхлый, спертый. Изабелле никогда не нравился город с его шумом, гамом и суетой, молодая женщина всю жизнь предпочитала свежий ветер вересковых пустошей – безлюдных и безмолвных. В доме же воняло так, словно все запахи города просачивались в комнаты сквозь стены.

Вызывали омерзение и слуги. Это были старые мужчина и женщина, которые провели рядом с Эзрой уже много лет и делали свою работу молча, никогда не поднимая глаз от пола, и вечно ухмыляющийся мальчишка, оказавшийся их сыном – и полным идиотом. От этих злых людей тоже дурно пахло. Эзра и сам мылся только в тех случаях, когда собирался нанести визит какому-нибудь важному лицу; в остальное же время Бразен распространял вокруг себя запах несвежего тела и белья. Слуги же вообще никогда не мылись, и исходившая от них вонь просто ела Изабелле глаза.

её семья окончательно примирилась с этим браком. Когда кто-нибудь из Морлэндов наведывался к Бразену в гости, Эзра вел себя безукоризненно, следя за своими манерами за столом и обращаясь с Изабеллой с такой подчеркнутой вежливостью, что женщине хотелось закричать. Однажды она услышала, как Эдуард шепнул Дэйзи, что Бразен оказался вполне приличным парнем. Когда Изабелла была на людях, ей не на что было жаловаться, но никто не знал и никогда не узнает, что ей приходилось выносить, оставаясь с мужем наедине.

Каждую ночь она вот так лежала в своей постели и ждала – как ждала когда-то в чулане, что вот сейчас наверх придет мать с хлыстом в руке и начнет её бить. Муж не бил Изабеллу, он просто делал ей очень больно. В первую их ночь он был изрядно пьян, дорвавшись до хорошего вина, слишком пьян, чтобы заметить, что она не девушка, – и, конечно же, он и не должен был знать, что она досталась ему уже порченой. Но он сделал ей больно, так больно, что она не могла удержаться от крика. А он сказал ей, что так и должно быть и что обязанность женщины – примириться с этим и терпеть.

Вот тогда-то она и поняла, за что на неё свалилось это наказание. Господь Бог и Непорочная Дева Мария покарали её за грех с Люком. Ибо, если бы она не отдалась Люку, она никогда не знала бы, что такое настоящая любовь, а если бы она не знала этого, ей было бы легче вытерпеть то, что делал с ней Эзра. Она научилась не кричать, ибо чем больше она кричала, тем больнее он ей делал – это ему нравилось. Она не могла этого понять, но знала, что так оно и есть. А он становился все более изощренным, придумывая сотни новых способов причинить ей боль, – щипал её, тискал, кусал... И он всегда ставил свечу как можно ближе к кровати, чтобы, мучая жену, видеть её лицо.

– Так оно и должно быть, мой цыпленочек, – шептал он ей в лицо, обдавая ужасным запахом изо рта. – Так и должно быть с женщинами, это их удел. Тебе придется потерпеть, мой цыпленочек. – Она стонала, а он смеялся и опять щипал её.

Подозревает ли он, думала она временами, что у неё был любовник? Не поэтому ли Эзра постоянно подкалывал её, пытаясь вырвать признание? Она стискивала зубы, иногда даже прикусывала до крови язык, чтобы не вымолвить ни слова. Она не доставит мужу этого удовольствия – так же, как и удовольствия увидеть её плачущей. Вот и сейчас она поспешила смахнуть слезы с глаз и задержала дыхание, прислушиваясь к его тяжелым шагам на лестнице. По коже у неё побежали мурашки, ладони неожиданно вспотели. «О Святая Непорочная Дева Мария, о милосердный Боже, помоги мне выдержать это, пусть это поскорее кончится, если на то будет воля Твоя». Дверь, скрипнув, отворилась, и тени от свечи заплясали по комнате. В тишине слышалось только его дыхание. «Пресвятой Боже, Дева Мария!..» Ей вдруг подумалось: «а как умерла его первая жена?

– Ты не спишь, мой цыпленочек? – прокудахтал он.

На Рождество вся семья собралась вместе и отпраздновала его тем более весело, что и Дэйзи, и Изабелла объявили о своей беременности. Наибольшее удивление и восторг вызвало сообщение Изабеллы, ибо все про себя почему-то давно решили, что её брак с Эзрой Бразеном будет бесплодным. В целом же Эзра, казалось, радуется по этому поводу меньше, чем можно было ожидать, зато Изабелла просто ликовала; но понять её сумел бы только тот, кому были известны все подробности их супружеской жизни, – ведь беременность означала, что между мужем и женой не может быть больше физической близости до самого рождения ребенка.

– Я так рада за тебя, – сказала ей Дэйзи, крепко обнимая свою любимую сестру. – Ты, должно быть, так счастлива.

– Ну, в некотором роде, да, – ответила Изабелла.

– Только в некотором роде? Но ты так любишь детей – во всяком случае, моих.

– Твоих мне не пришлось рожать самой, – уточнила Изабелла.

Хелен тоскливо посмотрела на них, качая на коленях маленькую Сесили.

– Кое-кто из нас был бы только рад пройти через все это, – вздохнула красавица. – Если бы Господь явил свою милость Джону и мне...

– Бедная Хелен, – тут же посочувствовала ей Дэйзи. – Но Господь явил вам свою милость по-другому – только подумай, ведь Джона тоже могли убить на войне, как несчастных Томаса и Гарри. Ты должна радоваться, что твой муж вернулся целым и невредимым.

– Я и радуюсь, – ответила Хелен. – Но еще больше я бы радовалась, если бы смогла подарить ему парочку таких здоровеньких детишек, как твои. – Она повернулась к сестре. – Но, Белла, ты не очень хорошо выглядишь. Ты очень похудела и кажешься усталой. Ты не больна?

– Нет, не думаю. Наверное, это все из-за беременности, – отмахнулась от вопроса Изабелла. Она огляделась вокруг, избегая вопрошающего взора сестры и стараясь не смотреть в сторону своего мужа, который о чем-то толковал с Элеонорой – Изабелла могла поспорить, что о делах. – Как хорошо опять очутиться дома. Надеюсь, матушка позволит мне приехать рожать сюда.

– Думаю, что да, если, конечно, твой муж не будет возражать, – весело откликнулась Дэйзи. – Нам ведь рожать почти в одно время, не так ли? Но не лучше ли тебе произвести на свет ребенка дома?

Изабеллу всю передернуло.

– Мой дом здесь, – кратко ответила она, и Дэйзи, не желая расстраивать подругу, не касалась больше этой темы.

Этим летом, в то время как граф Уорвик подыскивал во Франции жену для короля, а сам король был занят подавлением восстания в Уэльсе, делая при этом вид, что ничего особенного не происходит, Элеонора всерьез принялась за выделку тканей. На плоских полях, прилегающих к сукновальне Бразена, кипела работа. Заполучив сукновальню, Элеонора могла теперь нанять людей и производить материи от начала до конца. Шерсть, настриженная с её собственных овец, вьючными лошадьми развозилась по домам, где над ней трудились пряхи, через неделю готовую пряжу собирали и доставляли теперь уже в дома ткачей.

Потом точно таким же образом вся сотканная материя опять собиралась и поступала теперь уже на сукновальню, где шла под приводимые в действие струей падающей воды специальные молотки, откуда попадала уже на свежий воздух; здесь, растянутая на огромных деревянных рамах, материя сохла и отбеливалась на солнце. Скоро Морлэнды производили так много тканей, что все окрестные поля сверкали бесчисленными пятнами белой материи. После сушки её снимали с рам и раскладывали на специальных столах, прощупывая руками и устраняя малейший дефект особыми щипчиками.

Потом другие работники красили ткань в огромных чанах, если это не была материя, изготовленная из предварительно окрашенной пряжи; потом ткань опять сушили, вытряхивали и обрезали. После этого всю готовую материю опять собирали и доставляли на склады, где упаковывали в тюки, маркировали и, наконец, либо вьючными лошадьми, либо барками по Узе отправляли на рынки. Основной спрос в округе был на грубые, прочные ткани, но работники Элеоноры выделывали и тонкие сорта, среди которых особо выделялся производившийся в весьма ограниченном количестве очень дорогой материал специального плетения, изумительно красивый и получивший в стране известность просто как «морлэнд». У Элеоноры не было ни одной свободной минуты. Женщина понимала, что при таком количестве работников нужно особенно тщательно следить за их добросовестностью. Всех их она знала по именам, многое было ей известно и об их жизни. Постоянно наведываясь к этим людям, Элеонора часто задерживалась, чтобы поболтать с ними, вникнуть в их горести и беды и помочь, если в том была нужда. Постепенно женщина обнаружила, что такое отношение позволяет ей больше доверять своим работникам и работницам – у них пропадало желание обманывать её.

Почти каждый день ездила Элеонора на сукновальню и частенько пропадала там от зари до зари. Кроме этого она занималась и всеми денежными расчетами, видя, что у Эдуарда плохо получается с цифрами; а еще она продолжала следить за домом, хотя и предполагалось, что это обязанность Дэйзи. Эдуарду же оставались все фермы и управление несколькими имениями, но даже здесь Элеонора не рисковала полностью доверять ему и нередко выезжала на пастбища, беря теперь с собой Джона, чтобы тот поднабрался опыта, и следя, чтобы там все шло гладко.

Казалось, она не знает усталости. Даже Изабелла, вернувшись в августе в «Имение Морлэндов», чтобы родить в отчем доме, увидела, как много успевает делать её мать, и невольно пришла в восхищение. Дэйзи иногда тактично намекала, что Элеоноре не следует заниматься всем самой и что она спокойно может доверить что-то ей или Эдуарду; но только Джоб действительно понимал, что Элеоноре весь день напролет надо чем-то загружать себя, чтобы заглушить постоянно звучавший в её душе голос одиночества. Иногда, долгими летними вечерами, Джоб приходил к ней в садик лечебных трав, который они разбили когда-то вместе, устраивался у её ног и тихонько наигрывал ей на гитаре, пока она отдыхала, дыша целебным воздухом и глядя в небо.

Элеонора закрывала глаза, а Джоб всматривался в её лицо и видел на нем тень печали. Она была женщиной, нуждавшейся в любви, нуждавшейся в том, чтобы её обожали, а сейчас сердце её было пусто. Ведь она лишилась мужа, по которому втайне от всех тосковала, и даже сына, которого любила больше всего на свете. Потом Элеонора открывала глаза, встречала взгляд Джоба, улыбалась и с молчаливой благодарностью клала верному слуге руку на плечо. Спасибо тебе за то, что ты меня понимаешь, говорил её взор. Спасибо за то, что ты рядом.

Однажды их увидела из окна Изабелла и решила, что все поняла. Теперь она была твердо убеждена, что Джоб был любовником Элеоноры. Изабелла тут же сделала для себя вывод, что именно ревность к Джобу заставила мать так поспешно выдать её замуж. Это только добавило горечи в ожесточившуюся душу молодой женщины.

Роды у Изабеллы начались жарким, душным днем в конце августа. Схватки начались рано утром, Изабелла испугалась и закричала, только теперь неожиданно до конца осознав, что этому действительно суждено произойти и что ей этого не избежать. Но по мере того, как день тянулся, а схватки продолжались, она несколько успокоилась.

– Это долго не продлится, – постаралась утешить её Дэйзи. У неё самой был теперь огромный живот, и передвигалась она с трудом, но несмотря на это, упорно сидела рядом с Изабеллой и приносила ей все, чего бы та ни попросила, а желания у роженицы возникали самые разнообразные. – Не кажется ли тебе, что стоит немного походить? – мягко спросила Дэйзи. – Так тебе будет гораздо легче.

Но Изабелла только покачала головой и застонала.

– Я умру, я знаю, что умру. Теперь мне уже ничто не поможет.

К ночи она впала в полубредовое состояние, истерзанная нескончаемой болью, и утратила всякое представление о времени. Она переводила невидящий взгляд с одного лица на другое, перекатывала голову на подушке из стороны в сторону, жалобно стонала и громко молила Господа положить конец её мучениям. Элеонора и Энис, соображавшие в этом деле куда лучше Дэйзи, подняли Изабеллу на ноги и заставили ходить по комнате, но колени у роженицы подгибались, и женщины больше тащили её на себе, чем она шла сама, так что ничего путного из этого не вышло.

– Возьми себя в руки, Изабелла, – резко прикрикнула на дочь Элеонора. – Ты должна ходить, иначе как ребенок появится на свет?

Но Изабелла только стонала: «Я умру», и всей тяжестью висела на них.

В два часа ночи Элеонора послала за повивальной бабкой.

– У неё ничего не получается, – сказала она повитухе.

Та осмотрела Изабеллу, досадливо поцокала языком и заявила:

– Ребенок очень крупный, а она маленькая. Это у неё первый, так ведь? Она ходила? Нет? Это плохо. Ну давайте посмотрим, что можно сделать.

К рассвету Изабелла начала кричать. Она уже не понимала, где находится и что с ней творится, знала только, что в каждом уголке её тела угнездилась боль и что её нарочно мучают. Изабелла думала, что уже умерла и попала в ад, где черти вцепились в неё своими раскаленными когтями, наказывая за грехи. Черти эти вокруг неё все время что-то говорили громкими голосами, которые гремели над ней и гулом отдавались у неё в ушах, сливаясь, как смутные отражения на блестящей поверхности медного кубка. Мелькали знакомые лица, но они были искажены злобой – ужасные лица мучителей. Это демоны рвали Изабеллу на куски и смеялись, заглядывая ей в лицо, чтобы видеть, как она будет кричать. И она кричала.

– Не надо! Нет! Пресвятая Матерь Божья, помоги мне! Это был не такой уж страшный грех. Прости меня. Не надо больше, не надо, не надо!

У одного из бесов было лицо Эзры, и он впивался в самые уязвимые её места.

– Она слишком хрупкая, – сказал один из дьяволов женским голосом. – Нам придется тащить его самим. – Потом у Изабеллы появилось такое чувство, будто ей отрывают ноги.

– Мы должны вытянуть из неё ребенка, иначе она умрет, – сказала повитуха. – Мне понадобится помощь.

– Ребенок будет жить? – спросила Элеонора.

– Не могу точно сказать, мадам. Я надеюсь спасти роженицу, но удастся ли спасти еще и младенца, я не знаю.

– Постарайся быть мужественной, дорогая, – прошептала Элеонора, вытирая пот с искаженного от боли лица Изабеллы.

Изабелла опять пронзительно вскрикнула. Это был ужасный, почти бессознательный вопль, в котором, казалось, уже не было ничего человеческого.

Элеонору всю передернуло.

– Поспешите! – крикнула она. – Бедняжка очень страдает.

Сесили отослали прочь, потому что она была близка к обмороку и ей слишком скоро самой предстояло рожать, чтобы присутствовать при подобных муках. В спальне остались только Элеонора и Энис, чтобы помочь повитухе, да за дверью ждали две служанки на случай, если в них возникнет нужда. Дэйзи спустилась вниз, ища ободрения и поддержки у Эдуарда. Там же, в холле, сидел у окна Джоб, глядя на разгорающееся утро. Лицо Джоба было серым от страданий. Он всегда любил Изабеллу больше других детей Элеоноры.

И тут крик взметнулся к самой вершине сводящей с ума агонии, превратившись в пронзительный вопль муки, находящейся за пределами того, что может вынести человек, и вдруг резко оборвался на самой верхней ноте. Потом в наступившей звенящей тишине раздался тонкий, почти неслышный писк младенца. Дэйзи вздрогнула и разрыдалась в объятиях мужа.

– Теперь все позади, – постарался утешить её Эдуард.

– Она умерла, – прошептала Дэйзи, и никто не попытался возразить ей. Что-то в этом последнем страшном крике было такое, что заставило всех подумать о том же самом.

Казалось, прошло очень много времени, прежде чем на лестнице послышались шаги и в холл спустилась Элеонора. На её сером от усталости лице застыло какое-то странное выражение. Все вскинули на неё глаза, а Джоб, поднявшись со своего места у окна, прошел через всю комнату и замер рядом с Элеонорой, точно чувствуя, что ей понадобится его помощь и поддержка.

– Мальчик, – ответила женщина на безмолвный вопрос. – Они оба живы. И кажется... будут жить. – Голова её упала на грудь, будто Элеонора вложила в эти слова свои последние силы.

– Слава Богу, – воскликнула Дэйзи и закрыла лицо руками. Больше никто ничего не сказал. Элеонора переводила взор с одного лица на другое. Наконец взгляд её остановился на Джобе, и именно к нему были обращены её следующие слова.

– Она так мучилась, Господи! Как же она страдала! Если бы я знала, если бы я только знала, что все так получится... – Элеонора хотела сказать, что никогда не стала бы принуждать дочь выходить замуж.

– Вы не могли знать, – быстро откликнулся Джоб. – Вы не должны себя винить. – Но он видел, что она все равно корит себя, хотя, конечно, никогда не признается в этом ни одной живой душе, даже ему, Джобу. И в первый и последний раз в жизни он обнял её и прижал её голову к своему плечу. – Вы не могли' знать, – мягко повторил он. И никому не показалось странным то, что он сделал.

Ребенка Изабеллы назвали Эдмундом и побыстрее окрестили, хотя уже через несколько часов после родов стало ясным, что он будет жить, – таким крепким и здоровым он выглядел.

Четырьмя днями позже, первого сентября, родила и Дэйзи, родила с какой-то даже оскорбительной после мук Изабеллы легкостью. Ребенок оказался прехорошенькой девочкой, которую нарекли Маргарет – в честь матери Дэйзи. Дэйзи поднялась на ноги, как только почувствовала себя достаточно хорошо, но еще долго после того, как она вернулась к своим повседневным домашним делам, Изабелла была прикована к постели, страдая от боли и находясь между жизнью и смертью.

Эзра приехал навестить жену и младенца, порадовался тому, что у него теперь есть сын, и со скорбным лицом выслушал рассказ о состоянии здоровья Изабеллы.

– Не думаю, что ей следует возвращаться в Йорк, – заявил он. – Наверное, лучше будет, если она останется здесь, пока чуть-чуть не окрепнет. Боюсь, что сейчас перевозить её опасно.

– Угодно ли вам оставить здесь и ребенка? – довольно холодно осведомилась Элеонора, которой показалась недостойной та поспешность, с которой Бразен стремился переложить ответственность за жизнь Изабеллы на Морлэндов.

– Да, да, я думаю, так будет лучше. Мои слуги вряд ли подходят для того, чтобы ухаживать за младенцем, а у вас здесь есть детская и опытные няньки. Да, пусть ребенок остается здесь, пока его мать не оправится настолько, чтобы вернуться домой.

Несмотря на появление в доме двух новорожденных, осень все равно оказалась печальной, прежде всего из-за состояния Изабеллы, которая все еще боролась со смертью в затемненной комнате наверху. Потом, всего лишь через пару недель после благополучного разрешения Дэйзи от бремени, заболел Джон Батлер и еще до конца месяца отдал Богу душу. Джон порезал ногу, обходя свои склады, рана нагноилась, началась гангрена, и, прежде чем кто-нибудь догадался позвать хирурга, чтобы тот отнял ногу, яд достиг сердца, и Джон умер. Бедная Хелен была безутешна, ибо и вправду любила своего добряка мужа, ни разу в жизни не попрекнувшего её тем, что у неё не было детей. Элеонора тоже искренне оплакивала зятя, узнав ему настоящую цену во время войны, да и каждый, кто был с ним знаком, пролил по нему слезу и нашел несколько теплых слов для вдовы, заверяя её, что все они восхищались Джоном Батлером и что им будет его не хватать. Спокойный, тихий человек, никогда не занимавший высокого положения в обществе, он заводил друзей везде, где бы ни появлялся, и нанимать специальных плакальщиков на его похороны не пришлось – собрались сотни людей, искренне горевавших по усопшему. Их было так много, что не все даже поместились в храме.

А потом пришли скандальные новости из Лондона – король Эдуард тайно сочетался браком еще в мае и держал это в секрете, пока милорд Уорвик не начал рассказывать ему о невесте, которую подобрал Его Величеству во Франции. Тогда-то все и открылось... Уорвик был взбешен, Тайный Совет пребывал в шоке, а простые люди, когда новость просочилась за стены дворца, расстроились и встревожились. Ибо женщиной, которую король избрал, чтобы вручить ей корону Англии, была вдова пятью годами старше его, некая леди Грей Гробская; у неё было двое взрослых сыновей от первого брака и множество бедных родственников, пользовавшихся к тому же дурной репутацией.

Мать леди Грей, бывшая герцогиня Бедфордская, была известна как ведьма, и поговаривали, что она использовала свои колдовские чары, чтобы завлечь короля в сети своей овдовевшей дочери.

– Что-то за всем этим кроется, – сказала Элеонора Эдуарду, когда до них дошли эти слухи. – Он мог взять в жены кого угодно, а выбрал полное ничтожество. её отец был всего лишь обычным сквайром, женившимся на богатой вдове. У этой леди Грей шесть сестер, пять братьев и ни гроша за душой.

– Говорят, она очень красива, – попытался оправдать короля Эдуард.

– Причем здесь чья-то красота? Вся её семейка станет источником постоянных раздоров при дворе. В качестве приданого она не принесет королю ничего, кроме сомнительных связей. О Господи, ну почему это монархи, когда дело доходит до женитьбы, словно теряют разум? Вспомни о всех тех бедствиях, которые навлекла на страну Маргарита, став супругой Генриха. И могу поспорить, что эта Эдуардова Грей будет еще хуже. Ему ни в косм случае не следовало жениться на женщине, стоящей по происхождению гораздо ниже его: королева должна вести себя как королева, а не как жена рыночного торговца.

– Вы принимаете все это слишком близко к сердцу, матушка, – заметил Эдуард. – Она должна быть добродетельной женщиной, иначе король никогда бы не женился на ней.

Элеонора бросила на сына презрительный взгляд.

– Никто и не сомневается в том, что она отлично вышколена. Мужчины бывают такими дураками. А что до того, будто я принимаю это близко к сердцу, – посмотри, что она уже успела натворить: она поссорила милорда Уорвика с королем, а Уорвик – такой человек, которого Эдуарду следовало бы иметь рядом с собой, а не у себя за спиной с кинжалом в руке. Теперь вся страна распадается на противоборствующие лагеря! О Господи, ну почему мужчины такие идиоты?

– Все будет в порядке, матушка, не волнуйтесь, – попытался успокоить её Эдуард, но Элеонора даже не ответила.

Все-таки время – лучший лекарь. После Рождества Изабелла смогла вместе с ребенком вернуться на Кони-стрит, взяв себе в помощь двух слуг Морлэндов – горничную и молодого парня. На возвращении Изабеллы настоял Эзра, опасаясь, что может потерять влияние на ребенка, если тот будет слишком долго оставаться с бабушкой. Однако, видя, что жена все еще очень слаба, и не желая лишних скандалов, Бразен обращался с Изабеллой ласково и даже предоставил ей отдельную комнату, в которой вместе с ней поселились горничная и ребенок. Пережитые страдания превратили Изабеллу почти в калеку. Она не могла подолгу стоять или ходить, а о езде верхом не могло быть и речи. Из «Имения Морлэндов» на Кони-стрит на носилках доставили бледную тень прежней Изабеллы.

Тем временем раздоры между королем Эдуардом и милордом Уорвиком несколько поутихли, но никогда уже между ними не возникало того прежнего доверия, что связывало их в прошлом, и Уорвик уже начал задумываться: а что, собственно, он выиграл, сражаясь за то, чтобы посадить Эдуарда на трон? И вдобавок ко всему вспыхнула ссора с герцогом Бургундским, результатом которой стал его запрет на ввоз в Бургундию материи из Англии. Вложив все свои средства в производство тканей, Элеонора вдруг обнаружила, что продавать свой товар ей почти негде.

Глава 17

Летом 1468 года, когда принцесса Маргарет – младшая сестра короля Эдуарда – вышла замуж за герцога Бургундского, Хелен и Дэйзи сидели в итальянском садике с вышиванием в руках, наслаждаясь солнцем и уединением, позволившим им сбросить тяжелые чепцы и остаться только в легких платках. Обсуждали они, как и все в Англии, свадьбу в королевском семействе.

– Двести золотых крон! – удивлялась Дэйзи. Она оставалась все такой же домашней и хорошенькой, как и прежде, хотя и располнела немного после рождения своего последнего ребенка и начала слегка задыхаться при ходьбе. – Это же надо, какие деньги Чего же удивляться, что милорд Уорвик был против.

– Он был против вовсе не поэтому. Он мечтал о союзе с Францией. Вообще, он всегда хотел, чтобы король женился на одной из французских принцесс. Вот он и рассвирепел, когда Эдуард обвенчался с леди Грей.

– Но этот брак вроде бы оказался удачным, – заметила Дэйзи. – Двое детей уже есть и третий на подходе.

– Девочки, две девочки, не забывай.

– А ты не забывай, что у твоей матери было три девочки, пока не родился первый сын, – парировала Дэйзи. – Уверена, что король любит их не меньше, чем любого сына.

– Ах, Дэйзи, дело же не в этом, – нетерпеливо отмахнулась Хелен. – Короли и королевы обзаводятся детьми отнюдь не ради удовольствия. Королю сейчас нужен сын, чтобы не допустить гражданской войны после своей смерти.

– Ладно, ладно, – согласилась Дэйзи и вернулась к предыдущей теме. – Но этот бургундский брак может оказаться полезным для нашей торговли.

– Пока что-то незаметно. Герцог до сих пор так и не снял запрета на ввоз английских тканей. – На несколько секунд женщины замолчали.

Потом Дэйзи опять переменила тему.

– Кстати, о замужестве... – начала она. Хелен покачала головой.

– Знаю, что ты хочешь мне сказать, но, пожалуйста, не надо.

– Но все же, Хелен, почему бы тебе опять не выйти замуж? Бедняга Джон мертв вот уже четыре года, а ты все так же хороша, как и прежде.

– Ты забываешь, – тихо ответила Хелен, – что я бесплодна. Никто не захочет взять в жены бесплодную женщину.

– Но откуда ты знаешь, что именно ты бесплодна? – возразила Дэйзи. – Ведь может быть... ну... может же быть и так, что это Джон не мог иметь детей, ты же не знаешь.

Хелен даже немного удивилась, привыкнув считать, как и все вокруг, что в бесплодии всегда виновата женщина. Для неё это было откровением, но, чуть-чуть подумав, она уже знала ответ.

– Не поможет, Дэйзи. Никто в это не поверит, даже если это и так. И вообще, давай больше не будем говорить об этом. – Она вздохнула и повела взглядом окрест. – Господи, как же хорошо побыть дома, даже если и в гостях.

– А почему бы тебе не перебраться сюда насовсем? – с теплом в голосе спросила Дэйзи. – Ах, Хелен, как это было бы славно! И мне была бы компания, и матушка воспряла бы духом, теперь, когда уехал Джон. Ты же знаешь, как она не любит, когда кто-то надолго покидает дом. – Джон, которому недавно исполнилось восемнадцать, несколько дней назад отправился в Лондон, поступив в ученики к некоему Леонарду Бирну, золотых дел мастеру с улицы Гаттерлейн. О большем нельзя было и мечтать, ведь все знали, какие ювелиры богатые и влиятельные люди. Элеонора была очень рада за сына, но его отъезд больно отозвался в её сердце, напомнив о тех временах, когда Томас вот так же отправлялся в колледж, – и настроение у Элеоноры испортилось на несколько дней.

– Я-то была бы и рада, – сказала Хелен, – но как оставить Изабеллу?

– Бедняжка, как она там?

– Телом она здорова, ей, во всяком случае, не хуже, чем прежде, а вот с головой у неё совсем плохо. Временами она даже не узнает меня, а иногда так страшно кричит, когда я вхожу в комнату, будто думает, что, я – дьявол в человеческом обличье. – Обе женщины перекрестились при упоминании нечистого. Хелен понизила голос. – Дэйзи, знаешь, я иногда начинаю думать, все ли в порядке с Эзрой Бразеном. Иной раз я вижу на теле Изабеллы ужасные синяки и ссадины. Порой я замечаю... – Хелен замолчала, боясь произнести вслух то, что казалось страшным выговорить. Потом все-таки продолжила: – И это бедное дитя, оно тоже становится все чуднее и чуднее.

– Эдмунд?

– Да. Ему уже почти четыре, но он едва говорит, почти не ходит, целыми днями сидит в уголке и таращится на тебя как полный идиот.

Дэйзи опечалилась.

– О, Хелен, как это ужасно! Я и думать забыла о бедном маленьком Эдмунде. Он ведь почти одного возраста с Маргарет, а она такая хорошенькая. Неужели ничего нельзя сделать? Послушай-ка, тебе не кажется, что мы могли бы забрать их сюда? По-моему, Эзре совсем не нравится нянчиться с Беллой, особенно если она... ну... слегка тронулась умом, как ты говоришь.

– Можно, конечно, попробовать, – с сомнением в голосе откликнулась Хелен. – Но поговорить об этом с Бразеном должна наша мать – уж она-то может справиться с кем угодно! Уверена, что если она потолкует с Эзрой, то заставит его согласиться. А, кстати, где она? Я её сегодня еще так и не видела. Опять она на своей фабрике?

Дэйзи улыбнулась.

– Сегодня – нет. Сейчас она учит моего Тома ездить верхом.

– Как, уже? – рассмеялась Хелен. – Ему же только три годика, так ведь? Куда она так торопится?

– Да вовсе не торопится, просто она от него без ума. Правда, Хелен, как только он родился, она сразу влюбилась в него и до сих пор любит больше остальных детей, даже больше, чем собственного Ричарда. Все время присматривает за ним, одевает его, что-то ему втолковывает, а теперь вот решила научить ездить верхом. Могу поспорить, что как только он освоится в седле, она заставит его выезжать собственного жеребенка.

– Как странно, – заметила Хелен. – Может быть, это из-за его имени – она так обожала Томаса, когда он был маленьким.

Дэйзи покачала головой.

– Нет, тут дело в нем самом, потому что именно она пожелала, чтобы его нарекли Томасом, хотя все мы всегда зовем его только Томом. Но, надо полагать, чем-то он все-таки напоминает ей собственного сына, раз уж она решила дать малышу это имя.

– Ладно, пойдем посмотрим, может быть, они уже закончили, – предложила Хелен, которая всегда быстро уставала от размышлений. – А вот и Джоб – уж он-то наверняка знает, где она! Джоб!

Джоб остановился с корзиной роз в руках – одним из множества дополнительных дел, которые он находил для себя, было приносить свежие цветы в спальню Элеоноры – и вопросительно посмотрел на двух дам.

– Ты знаешь, где сейчас госпожа?

– Думаю, она только что въехала во двор, мадам. И теперь, наверное, на конюшне, показывает Тому, как нужно расседлывать лошадь.

– Очень похоже на нашу матушку, – рассмеялась Хелен. – Спасибо, Джоб. Мы пойдем поищем её.

– Расстегни подпругу – вот так, правильно, – а теперь тяни её на себя, – командовала Элеонора. – Нет, нет, пусть делает сам, – раздраженно прикрикнула она на молоденького грума, сунувшегося было помочь.

– Но это совсем ни к чему, мадам, – попробовал возразить паренек, не знавший, что к чему. – Я вполне могу сделать это вместо него. Молодой хозяин...

– Оставь его в покое, говорят тебе, а не то надеру уши, – крикнула Элеонора, угрожающе поднимая руку, так что парень счел за благо поскорее ретироваться. – Ни к чему, как же! Что за мужчина из него вырастет, если он не будет знать даже, как ухаживать за собственной лошадью? Как он поймет, правильно ли ты все делаешь, если сам не будет этого уметь? Убирайся отсюда. Я сама присмотрю за лошадьми.

Видя, что хозяйка в гневе, конюх быстренько исчез. Как правильно заметила Хелен, в эти дни Элеонора явно была не в духе – она скучала по Джону.

– Ну а теперь, Том, снимай седло, и давай посмотрим, как ты заведешь коня в стойло. Погладь его, вот так, и скажи ему, какой он хороший.

– Хороший мальчик, Херон, – послушно проговорил Том, привставая на цыпочки, чтобы дотянуться до гладкой шеи лошади, башней возвышавшейся рядом с ним. Потом спросил: – Бабушка, а правда, зачем мне все это знать? Ведь все это могут делать слуги.

– Ну, Том, вот это вопрос! И что же ты будешь делать, если слуг рядом не окажется? Вот позовут тебя сражаться за короля, как твоего дядю Томаса, а ты что же, ответишь: «Я не могу идти, милорд король, так как не умею оседлать свою лошадь»?

– Дядя Томас был очень храбрым, правда, бабушка?

– Да, дитя мое. Храбрым, красивым и благородным. Он был истинным джентльменом!

– Но его ведь убили, да?

– Он погиб в бою, сражаясь за своего повелителя. Он прикончил человека, который убил его лорда, и умер сам, упав рядом с мертвым телом герцога, – с чувством ответила Элеонора.

Маленький Том немного подумал.

– Я, пожалуй, не буду умирать, бабушка, – решил он. – Иначе как же я смогу еще раз покататься верхом?

– Все мы когда-нибудь умрем, малыш, – промолвила Элеонора. – И когда мы навеки закроем глаза, то, встретившись с Создателем, должны иметь право сказать Ему, что честно прожили свои жизни, что были смелыми и преданными, что верно служили своему властелину и никогда не помышляли об измене. Мы ведь захотим, чтобы Господь был доволен нами, так ведь?

Том пока не очень разбирался во всем этом, но достаточно хорошо уловил тон вопроса и послушно кивнул, хотя все еще продолжал сомневаться.

– Послушай, бабушка, разве Господь будет доволен нами, если мы умрем, как дядя Томас?

– Господь будет доволен нами, если мы будем защищать правое дело и не изменять своим клятвам. А если мы умрем за это, Бог будет любить нас даже еще больше.

Слова бабушки, похоже, ничуть не убедили Тома. Жизнь казалась мальчику такой прекрасной, что мысль о смерти совсем ему не нравилась. Про себя он думал, что было бы гораздо лучше, если бы дядя Томас не пал на поле брани; но малыш любил свою бабушку и хотел сделать ей приятное, поэтому воскликнул:

– Я хотел бы быть похожим на дядю Томаса, бабушка.

И понял: он сказал то, что надо, поскольку бабушка нагнулась, обняла его и промолвила тем странным голосом, каким говорят, когда хотят удержаться от слез:

– Ты будешь похожим на него, Том, когда вырастешь. Да благословит тебя Господь!

Потом выпрямилась, унося с собой тот чудесный аромат роз, который всегда окружал её, и сказала:

– Ну а теперь давай посмотрим, как ты будешь снимать с коня уздечку.

Они как раз кончили заниматься с лошадьми и рука об руку направлялись к дому, когда встретились с остальными членами семейства. Сначала на них налетели Ричард, Нед и Сесили, которых мистер Дженни только что отпустил с уроков и которые теперь бежали к клеткам, чтобы взглянуть на молодую пустельгу Неда; по крайней мере, Нед и Сесили хотели посмотреть на неё, а Ричард просто следовал за ними, как тень. Ричарду уже исполнилось десять, и он был тихим, прилежным мальчиком, слишком хрупким для своего возраста и немного нервным; он вздрагивал при малейшем шуме и часто витал в облаках, вместо того чтобы играть или заниматься каким-нибудь делом. У Ричарда было живое воображение, и он уже начал писать стихи и сочинять песни. Девочки всегда звали его, когда перед сном надо было рассказывать всякие захватывающие истории об эльфах и прочих чудесах. Элеонора считала, что в этом отношении он пошел в Роберта, тоже любившего поэзию и музыку; характер Роберта проглядывал и в том, как тянуло Ричарда к более уверенным в себе племянникам и племянницам.

Нед в свои девять лет был крепко сбитым, небольшого роста белокурым мальчуганом с сильными руками и ногами. Он был очень похож на свою мать и унаследовал от неё спокойный нрав, хотя пареньку нельзя было отказать ни в живости, ни в веселости. Семилетняя Сесили в отличие от своего брата росла упрямой и своенравной, и если выяснялось, что кто-то в доме напроказил, то можно было не сомневаться: тут не обошлось без этой девчонки! Она училась у мистера Дженни вместе с мальчиками, так как Эдуард считал, что девушке образование пригодится не меньше, чем юношам, но Дэйзи жаловалась, что Сесили по-прежнему дика, как лиса, и совсем не похожа на юную леди.

Элеонора в этом отношении была согласна с Эдуардом.

– Она еще успеет научиться светским манерам до того, как ей исполнится десять и придет время подыскивать ей жениха. Приобрести внешний лоск можно за несколько недель; греческий и латынь требуют куда большего усердия.

Сесили, бесспорно, была очень хороша собой, унаследовав ту белокурую красоту дикой розы, которая была присуща её матери; маленькая Маргарет, которой не исполнилось еще и четырех, тоже была румяной и круглощекой, но пока что не обещала стать такой же хорошенькой, как сестра; Том же, не похожий ни на отца, ни на мать, был вылитой копией бабушки – высокий, темноволосый, с голубыми глазами, упрямым подбородком и нежным ртом. Может быть, за то Элеонора и полюбила его сразу так сильно, что увидела в нем себя – юную и стоящую на пороге жизни.

Дети, по пути прихватив с собой Тома, убежали в один конец двора, а с другого, как утонченные образцы элегантности, подошли Хелен и Дэйзи и вместе с Элеонорой направились к дому.

– Как Том держится в седле? – спросила Хелен.

– Прекрасно, – со счастливой улыбкой ответила Элеонора. – Он очень сильный для своих лет и отлично сохраняет равновесие. Из него получится лучший из всех детей наездник.

– Но не слишком ли Херон велик для него, матушка? – спросила Дейзи с материнской заботливостью. – Может быть, лучше учить его на ком-нибудь поменьше – на Пэчворке, например?

Элеонора вздохнула.

– Моя дорогая Дэйзи, ты же в этом деле ровным счетом ничего не понимаешь, правда? Пэчворк – это же вьючный пони и ничего больше, к тому же спина у него широкая, как кровать. Ребенок может научиться держаться в седле, как истый джентльмен, лишь ездя на коне, достойном джентльмена!

– Меня это не очень волнует, матушка. Мне гораздо больше хочется, чтобы он дожил до того времени, когда и правда сможет стать джентльменом.

Элеонора перекрестилась.

– Никогда не говори таких вещей! Поверь мне, Дэйзи, что ездить на Хероне гораздо безопаснее, чем на каком-то паршивом пони, который только и умеет, что послушно плестись за хвостом другого такого же пони. Уж тут-то ты можешь мне доверять. Я, как-никак, благополучно вырастила восьмерых собственных детей.

– Да, матушка, я знаю, – мягко отозвалась Дэйзи, чувствуя приближение грозы.

– Вообще-то об одном из этих детей мы и хотели поговорить с вами, – вмешалась Хелен.

Элеонора посмотрела на одну, потом на другую и неожиданно улыбнулась.

– Вы выглядите такими серьезными, – сказала она. – Ну что же, дорогие доченьки, давайте присядем и чем-нибудь займем наши руки, пока будем беседовать. Нужно сшить еще целую сотню рубашек, и никто за нас этого не сделает.

– Матушка, – начала Хелен, когда они устроились в гостиной с иголками в руках, – я была недавно в гостях у Бразена, и меня очень обеспокоило состояние Изабеллы и маленького Эдмунда. Я уже говорила об этом с Дэйзи, и она считает, что, возможно, будет лучше, если Изабелла переберется жить сюда. Тогда и я могла бы вернуться домой и приглядывать за ней.

Элеонора даже не подняла головы от своей работы.

– Изабелла – замужняя женщина, – сказала она, помолчав. – И только её муж может решать, где ей лучше жить.

– Я все это знаю, матушка, но она плохо себя чувствует, и с головой у неё не все в порядке. И Эдмунд растет очень странным. Я уверена, что его ничему не учат, и не знаю, всегда ли у него есть приличная еда. Пусть Эзра и его отец, но он все-таки Морлэнд и заслуживает лучшего обращения. И я уверена, что и об Изабелле никто толком не заботится. Почему мы не можем что-нибудь сделать? Разве это не наша обязанность?

Игла в руках Элеоноры стала двигаться медленнее.

– Это трудный вопрос, дитя мое. Что до малыша... Если бы была хоть малейшая вероятность того, что он когда-нибудь унаследует владения Морлэндов, то у нас были бы веские причины проявить о нем заботу, и я не думаю, что мистер Бразен стал бы возражать против этого. Но такой вероятности не существует, и, стало быть, только мистеру Бразену решать, как растить собственного сына. – Элеонора подняла руку, не позволив Хелен перебить себя. – Подожди, дай мне договорить. Однако существует другая возможность. Не исключено, что нам удастся убедить Бразена отдать нам ребенка на воспитание; ведь Эзре все равно придется поместить мальчика в какую-нибудь богатую семью, чтобы Эдмунд мог получить соответствующее образование. Обычно этого не принято делать, пока ребенку не исполнится семи или восьми лет, но при особых обстоятельствах это может оказаться недурной идеей.

– А как с Изабеллой? – озабоченно спросила Дэйзи.

– Это совсем другое дело. Она его жена и принадлежит ему целиком и полностью. Он может делать с ней все что угодно, совсем не обращать на неё внимания, даже бить её, если ему придет охота... Здесь мы ничего не можем поделать и просто не вправе заявить, что можем заботиться с ней лучше, чем он.

– Но, матушка... – вскричала Хелен.

– Но, матушка... – вскричала Дэйзи.

Элеонора отложила шитье в сторону.

– Это невозможно – даже если все, что вы говорите, и было бы правдой. Но перестаньте кудахтать, как куры, заслышавшие лису. Я думаю, что вы правы, и поговорю с мистером Бразеном. Постараюсь убедить его, что заботиться о больной жене и маленьком ребенке ему со слугами не под силу. – Она иронически подчеркнула слова «со слугами». – Завтра же поеду и повидаюсь с ним. Спасибо, дочки, что подали мне эту мысль.

Эзре Бразену было, конечно же, не под силу тягаться с Элеонорой Кортней, если уж та решила добиться своего. Она вихрем влетела в дом и вихрем же вылетела из него, успев между делом договориться о том, что Изабеллу и ребенка уже на следующий день доставят на носилках в «Имение Морлэндов». Элеонора даже позволила Бразену сохранить при этом лицо, оговорившись, что Изабелла просто погостит у матери. Но оба они знали, что Изабелла больше никогда не вернется в город.

Состояние дочери потрясло Элеонору. Она никогда не навещала Изабеллу на Кони-стрит, ибо обычай требовал, чтобы Изабелла наносила визиты своей матери, а не наоборот, так что Элеонора была совершенно не готова к тому, что увидела в комнате больной. Изабелла лежала в постели, укрытая грязными простынями; несчастную явно не мыли вот уже несколько недель, от неё дурно пахло, а в её потускневших, спутанных волосах копошились вши. Она выглядела изможденной и осунувшейся, под глазами залегли тени, щеки ввалились, а когда она пыталась говорить, то язык у неё заплетался, а слова звучали без всякого выражения. Молодая женщина смотрела на мать, вцепившись скрюченными пальцами в замызганное одеяло, и Элеонора так и не смогла понять, доходил ли до Изабеллы смысл того, что ей объясняли, и вообще, узнала ли она мать.

– Ей гораздо хуже, чем я думала, – сказала Элеонора Эдуарду следующим вечером, когда Изабеллу привезли в «Имение Морлэндов», вымыли, причесали и уложили в чистую постель в её прежней комнате.

– Меня очень беспокоит ребенок, – ответил Эдуард. – Эдмунду скоро четыре, а он почти не умеет говорить. Если сравнить его с Маргарет...

– Подожди, – твердо заявила Элеонора. – Надо дать мальчику время – и с ним все будет в порядке, не сомневаюсь. Мистер Дженни говорит, что он совсем не глуп, просто очень запуган, а Энис сказала, что малыш был благодарен ей и ласков с нею, когда она его мыла и кормила.

– Никогда не видел такого тощего ребенка, – покачал головой Эдуард. – Просто стыд какой-то, что с отпрыском семейства Морлэндов могли обращаться подобным образом.

– Забудь об этом. Теперь он с нами и в безопасности. Не удивлюсь, кстати, если мистер Бразен вскоре постарается покинуть Йорк.

– Что вы имеете в виду, матушка?

– Не важно. Мы – влиятельные люди, а какой смысл во влиятельности, если не можешь защитить членов своего семейства? – Глаза Элеоноры угрожающе сузились.

– Хелен переезжает завтра? – спросил Эдуард.

– Да. Она продаст дом и будет жить в одной комнате с Изабеллой и заботиться о ней.

– Она рассчитает своих слуг?

– Нет, я сказала, что мы подыщем им здесь какую-нибудь работу. Терпеть не могу, когда хороших слуг увольняют без всякой причины. А Хелен пойдет только на пользу повозиться с Изабеллой и её мальчиком.

– Так как своих детей у неё нет, вы это хотели сказать? Да, мне это не приходило в голову...

Что бы Элеонора ни делала, она всегда делала это быстро. Изабелла не пробыла дома и двух недель, как разнеслась весть, что Эзра Бразен покинул графство, и больше о нем никто никогда ничего не слышал. Несколько лет спустя стали поговаривать о том, что Элеонора, возможно, просто убила его, – она, конечно, была достаточно богата, чтобы нанять какого-нибудь головореза, хотя люди и сомневались, достаточно ли она для этого мстительна. Но что бы она ни совершила, она никогда и словом не обмолвилась об этом, за исключением следующей фразы: «Он взял на себя слишком много, когда попытался тягаться с Морлэндами. Как-никак, мы друзья короля».

После бесследного исчезновения Бразена Элеонора – как опекунша Изабеллы – стала единственной владелицей всего его имущества, его мастерских, его земель, которыми она, впрочем, и так уже пользовалась, а также всех его складов и сараев. Именно последнее обстоятельство и натолкнуло Элеонору на мысль, которую она неделей позже и высказала утром за столом.

– Подумайте о том, как мы производим наши ткани, – обратилась она к своим детям. – Что мы делаем прежде всего? Мы прядем шерсть и потом отправляем её ткачам. Потом мы забираем у них готовую материю и везем её к сукновалам. Потом забираем оттуда и доставляем на склад. Потом забираем и оттуда и сдаем перекупщикам.

– Ну да, конечно. И что из этого? – удивился Эдуард.

– Да все эти перевозки. У кого-то что-то забираем, кому-то что-то доставляем. Думаю, что наша шерсть успевает пропутешествовать где-то миль двадцать, прежде чем превратится в готовое сукно.

– Может, это и так, но я не вижу, что мы можем с этим поделать, – заметил Эдуард.

Элеонора с торжествующим видом осмотрелась вокруг, и её взгляд встретился с глазами Джоба. Она тут же поняла: верный слуга прекрасно знает, что она собирается сказать, и его забавляет, что остальные этого не понимают.

– А ну-ка, Джоб, – бросила она ему вызов. – И что дальше? Вместо того чтобы по десять раз возить шерсть по разным работникам...

– Надо привезти рабочих к шерсти, – закончил он за неё. За столом воцарилось молчание.

– Ничего не понимаю. Это должно что-то означать? – осведомился Эдуард.

– Да, да, теперь я сообразила, – воскликнула Дэйзи. – Ну, конечно же, Эдуард, гораздо проще возить людей к шерсти, чем шерсть к людям.

– Но... куда? – спросил Эдуард, все еще пребывавший в полном недоумении.

– Вот в этом-то и заключается моя блестящая идея, – воскликнула Элеонора. – Склады Бразена стоят на реке, а в реку впадает ручей, на котором построена сукновальня. Так что и правда потребуется только одна поездка. Мы уже сейчас проделываем некоторые виды работ на полях рядом с сукновальней, хотя, надо сказать, нам иногда мешает погода. Значит, все, что нам нужно, это соорудить какой-то большой склад, или сарай, или мастерские прямо там, рядом с машиной, и делать все под крышей! Если постройка будет достаточно большой, там хватит места для всего. И все наши прядильщики и ткачи смогут приходить туда и там работать. Мы установим там ткацкие станы и эти новомодные прядильные машины, которые завозят теперь из Франции, и все, что нам нужно будет делать, это доставлять в мастерскую настриженную шерсть, а потом забирать оттуда уже готовые ткани и по реке сплавлять их на баржах к верфям.

Все опять надолго замолчали, пытаясь мысленно представить себе то, о чем говорила Элеонора.

– О, как чудесно, матушка! – воскликнула наконец Хелен. – Это просто восхитительно! Это сэкономит нам столько времени и денег, которые уходят сейчас на перевозки...

– И будет гораздо проще наблюдать за работниками. Мы всегда будем твердо знать, что все делается как надо, – добавила Элеонора.

– Но как мы заставим людей ходить на работу в наши мастерские, если они могут тихо-спокойно трудиться у себя дома?

С дальнего конца стола донесся чистый ребяческий голос Тома.

– Надо им просто больше платить, – проговорил мальчик.

В комнате опять повисло молчание.

– Том, похоже, будет не только блистательным джентльменом, но и выдающимся дельцом, – рассмеялась Элеонора. – Но не думаю, что люди откажутся ходить в мастерскую. Батраки с ферм привыкли отправляться далеко в поля, так почему бы ткачам и прядильщикам не являться на свою суконную ниву? В конце концов, кое-кто из наших работников и сейчас ведь так делает.

– Но они вынуждены так поступать, потому что там – их рабочие места, – заметил Эдуард.

– Именно так. А в будущем там будут рабочие места всех ткачей и прядильщиков.

– Но строительство таких мастерских обойдется недешево, – усомнилась Хелен.

– Зато это сторицей окупится за счет увеличения выпуска тканей и улучшения их качества, коли мы сможем постоянно наблюдать за работой всех наших людей, – не согласилась с ней Элеонора.

– Матушка, позвольте предложить вам деньги, которые я выручила от продажи дома Джона, – сказала Хелен. – Мне их беречь не для кого, детей у меня теперь никогда не будет.

– Благослови тебя Господь, Хелен. Я с радостью приму их, а ты станешь моим партнером в деле. А если ты опять выйдешь замуж, то получишь их назад и даже с лихвой, и они станут твоим приданым.

Хелен слегка покраснела, потом улыбнулась.

– Не думаю, что это когда-нибудь случится. Но я очень хотела бы побольше узнать об изготовлении тканей, если, конечно, матушка, вы мне позволите.

– Разумеется, дорогое дитя. Поедем со мной, когда я возьму с собой Неда, и вы сможете учиться на пару. Завтра же и отправимся на сукновальню.

На следующий день Элеонора собиралась после обеда взять с собой Неда на сукновальню, но когда подошло время ехать, женщина решила прихватить еще и Ричарда.

– Мужчина должен знать, откуда к нему текут деньги, – заявила она, но слуга, которого послали отыскивать и привести молодого Ричарда, вернулся назад один и доложил, что нигде не может его найти.

– Что за ерунда, – удивилась Элеонора. – Когда мы обедали, он сидел за столом вместе со всеми. Он не мог убежать слишком далеко. Отправляйся опять и постарайся найти Ричарда, да поспрашивай других слуг, не видели ли они его. Может быть, он в классной комнате с мистером Дженни.

– Я поднимался туда, мадам, но мистер Дженни тоже не видел его.

– Тогда посмотри в детской. Отправляйся, парень, нечего стоять здесь столбом.

Через полчаса стало ясно, что в усадьбе Ричарда нет.

– Может быть, он убежал в Микллит, чтобы повидать Элинга, – предположил Нед. – Он любит слушать его истории.

Один слуга был снаряжен в Микллит, другой – в Твелвтриз, и когда они вернулись ни с чем, Элеонора уже начала беспокоиться всерьез.

– На него совсем не похоже убегать из дома. Если бы это была Сесили или Том... Джоб, пошли кого-нибудь к Шоу, пусть поспрашивают там. Но вряд ли он мог забрести так далеко. Ведь после обеда не прошло и часа, как мы хватились его. И куда он только мог уйти? Джоб, отправь двух людей с наказом обойти все имение и расспросить каждого встречного. Может быть, Ричарда видел кто-нибудь из пастухов.

Под вечер, когда уже почти стемнело, в поместье вернулся один из слуг, уезжавший с утра в город; этот-то человек и рассказал, что видел, как Ричард играл на обочине дороги около Микллита. Было это вскоре после полудня.

– Что он там делал? С кем он был? – допытывалась Элеонора.

– Один, мадам, – ответил испуганный слуга, поскольку всем было хорошо известно, что Элеонора в волнении и гневе частенько драла слугам уши. – Он просто сидел там на траве у дороги и играл с какими-то камешками или чем-то в этом роде.

– И что же, рядом с ним никого не было? И тебе не показалось странным, что ребенок находится там совсем один?

– Видите ли, мадам, – извиняющимся тоном сказал слуга, – по правде говоря, я только разочек и взглянул на него. А вообще-то я смотрел на монаха...

– Какого еще монаха? Господи, дай мне терпения! Что за монах?

– Ну, там был один из этих странствующих монахов, мадам, он сидел на обочине и проповедовал, ну, вы знаете, как они это делают. Проповедовал для прохожих. И многие останавливались, чтобы послушать его, так что я подумал, что у него это, наверное, здорово получается, и попытался разобрать, что он такое говорит; но шага я не замедлил, мадам, так как был послан с поручением...

– Кому теперь нужны твои извинения!.. – гневно вскричала Элеонора, и пришлось вмешаться Эдуарду, чтобы спросить более спокойно:

– Ты думаешь, мистер Ричард тоже слушал этого проповедника?

– Ну... не могу вам точно сказать, хозяин. Может быть, и так. Мистер Ричард не смотрел в его сторону, поскольку во что-то играл, если вы меня понимаете, хозяин, но... да, теперь, когда я начинаю вспоминать, то ясно вижу, что он сидел достаточно близко и вполне мог слушать монаха.

– Очень хорошо, можешь пока идти, но будь где-то поблизости. Ты можешь нам опять понадобиться, – отпустил Эдуард слугу.

Когда тот скрылся за дверью, Элеонора в отчаянии посмотрела на сына.

– Что ты обо всем этом думаешь?

– Хотел бы я знать, не мог ли кто-нибудь увести его с собой. Такие вещи случаются. Полагаю, для вас это не новость, – ответил Эдуард.

– Никогда не думала, что настанет такой день, когда я прокляну нашу близость к большой дороге, – воскликнула Элеонора. – А ведь по ней целыми днями шляются всякие бродяги и мошенники. Что нам теперь делать, Эдуард? Как бы я хотела, чтобы был жив ваш отец! А у меня голова идет кругом, я в полном отчаянии!

– Что вы скажете об этом странствующем монахе? – задумчиво произнес Эдуард. – Люди должны знать, куда он направился, а он мог что-нибудь видеть – например, с кем мальчик разговаривал или куда потом ушел...

– Да, да, – живо согласилась Элеонора. – Отправь кого-нибудь понадежнее на розыски этого монаха. Пошли Оуэна. Или нет, я поеду сама. Я не смогу просто сидеть здесь и ничего не знать. Я поеду с Оуэном.

Отговорить её было невозможно, и через несколько минут она вместе с Оуэном и еще одним человеком, Джеком, была уже в пути, спеша выяснить, куда ушел монах. Но им удалось узнать лишь одно: он пошел через ворота в город, а вот выходил ли он назад, никто сказать не мог.

– Он мог пройти через вторые ворота, на другом! конце города, – предположил Оуэн. – Мадам, вам следует вернуться домой. Завтра, с первыми лучами солнца, мы снова начнем поиски и будем расспрашивать людей у всех ворот. А сегодня уже ничего нельзя сделать.

Следующие две ночи прошли без сна, а два дня – в непрестанных поисках. Домочадцы Морлэндов расспрашивали людей по всему городу и у каждых ворот, расспрашивали крестьян в деревнях, расспрашивали пастухов и сторожей на полях, не видел ли кто-нибудь маленького мальчика в зеленой курточке или странствующего монаха. Элеонора брала с собой Оуэна, Джоб – Джека, а Эдуард – Хола, и они разъезжались в разные стороны; но никто из встречных не видел ни проповедника, ни малыша. Монах вышел из города через Бутамские ворота – во всяком случае, какой-то монах там проходил, но был ли это тот самый человек, никто не знал. И создавалось впечатление, что, покинув город, монах чудесным образом испарился, ибо им так и не удалось найти ни малейшего его следа.

Настало третье утро, утро воскресенья, и Элеонора решила опять поехать в город, к мессе, и порасспрашивать людей в храме, где соберется много народу из разных мест. Слушая мессу, женщина молилась святому Христофору и святому Антонию, прося у них помощи и поддержки, и святые, похоже, услышали её молитвы, ибо уже третий человек, к которому она обратилась в церковном дворе, сказал:

– Ну конечно же, мадам, какой-то монах провел эти две ночи в таверне Стар-инн – я это точно знаю, потому что живу напротив и видел, как он стоял на улице и проповедовал прохожим. А вот был ли с ним маленький мальчик – этого не скажу, не знаю.

– Да благословит вас Господь за эту новость! – воскликнула Элеонора и, кликнув Оуэна, поспешила в таверну.

Хозяин гостиницы тут же подтвердил, что какой-то монах и сейчас спит на чердаке конюшни и что пришел он с севера в пятницу утром.

– Тогда, наверное, это не тот, кого мы ищем, – разочарованно сказала Элеонора.

Но Оуэн возразил:

– Он вполне мог выйти из города в четверг через Бутамские ворота, а в пятницу вернуться назад. С этой странствующей братией никогда ничего нельзя знать наверняка.

Они нашли монаха в задней комнате таверны. Он уже проснулся и теперь завтракал, сидя за пустым столом и отрезая своим ножом от краюхи толстые ломти хлеба. Когда вошли Элеонора и слуги, он поднял голову, приветливо улыбнулся и проговорил:

– Добро пожаловать, добро пожаловать. Вы не присядете и не откушаете со мной? У меня есть хлеб и чудесный эль, подобный которому пивал еще наш праотец Адам, и пищи хватит на всех. Нет, дражайшая леди, ничего не надо говорить, я и так знаю, что привело вас сюда. По вашим глазам я вижу, что вы – мать, и да благословенны будут все матери со времен появления на свет нашего Господа Бога. Мальчик еще спит, допоздна засидевшись вчера за беседой. Мы хорошо потолковали прошлой ночью – проговорили чуть не до утра. Я знал, что вы придете за ним. Поэтому-то я и задержался в городе, вместо того чтобы следовать обету, который зовет меня на север, к тем, до кого едва доходит сейчас слово Господне и кто часто задыхается от войн и грабежей. Да, конечно, он спит там наверху, на свежем сене, как спал когда-то наш дорогой Господь, на которого он так желает походить.

Монах указал на деревянную лестницу, ведшую на чердак, и пока Оуэн поспешно карабкался по ней наверх, святой отец как ни в чем не бывало отрезал себе еще ломоть хлеба и с явным удовольствием принялся неторопливо жевать его.

– Никогда не следует вкушать пищу в спешке, дорогая сестра, есть всегда надо медленно, чтобы ощутить вкус каждой крошки и с каждой крошкой вспоминать, кем она нам дарована. Есть – это значит возносить молитву, а возносить молитву – значит есть. А вот и он, мой маленький друг.

Элеонора облегченно вскрикнула при виде Оуэна, с трудом спускавшегося по лестнице с Ричардом на руках.

– Где ты был? Куда убежал? Я так волновалась, – с упреком в голосе проговорила Элеонора, как только перевела дух, выпустив сына из крепких объятий. Теперь ей хотелось не расцеловать его, а выдрать.

– Но, матушка, я же был с отцом Томасом, – ответил Ричард, глядя на неё своими огромными, чистыми глазами. Глаза эти были, пожалуй, даже слишком огромными, словно видели больше, чем дано было узреть обычным людям. – Я был в полной безопасности.

– Но откуда нам было это знать, негодный мальчишка? Мы же понятия не имели, что с тобой сталось. Ведь могло случиться все что угодно.

– Но что могло со мной случиться? Господь знал, где я. Я был с ним в такой же безопасности, как птицы в небе, а вы же не называете их негодными.

– Это не одно и то же, Ричард. Ты не должен уходить из дома, когда тебе захочется. Ты должен думать о своей семье. А где твои башмаки?

– Я отдал их нищему. Они нужны ему больше, чем мне. Отец Томас тоже ходит босиком. Но, матушка, неужели я должен больше думать о семье, чем о Боге? Ведь это же именно Он позвал меня.

– Сын мой, Господь Бог вверил тебя заботам твоих родителей. Он желал, чтобы ты любил и почитал их, пока не станешь взрослым мужчиной, – мягко укорил его монах. – Иди туда, куда велит тебе твоя мать, и делай то, что она говорит. А Господь подождет твоего прихода. Он знает, что у тебя на сердце.

– Почему ты не привел ребенка домой, брат? – коротко спросил Оуэн.

Монах оторвался от своего завтрака.

– Кто я такой, чтобы противостоять Божьей воле? Возможно, Он желал, чтобы вы поискали его и при этом обрели больше, чем просто потерявшегося ребенка, – ответил проповедник.

– Благодарю тебя за то, что ты позаботился о нем, – сказала Элеонора, крепко сжимая руку Ричарда в своей. – Да продлит Господь твои дни.

– Да пребудет с вами Бог, – ответил монах. Он смотрел, как они втроем выходят на залитый солнцем двор, и кроткая улыбка на миг осветила его ласковое лицо. Снаружи их ждали лошади. Оуэн посадил Ричарда позади себя, и они не торопясь поехали по заполненным людьми улицам назад, к воротам Микл Лит. Элеонора была задумчива, и слова монаха все время звучали у неё в ушах. «Обрести больше, чем просто потерявшегося ребенка»? Что он имел в виду?

– Ричард, – окликнула она сына, когда они уже ехали по Большой южной дороге.

– Да, матушка?

– Почему ты ушел с монахом?

– Я хотел понять, – медленно ответил мальчик. – Господь позвал меня для чего-то, и я хотел понять – для чего.

Это звучало абсолютно нелепо в устах такого маленького мальчика; ведь ему не было еще и десяти! И все же это не было нелепостью Элеонора чувствовала какой-то благоговейный трепет, ибо в нем, в этом ребенке, было нечто, что пришло не от неё, что-то удивительное и особенное. Его словно озарил какой-то дивный свет, струящийся с небес. «Обрести больше, чем просто потерявшегося ребенка». Возможно, монах был прав...

Месяцем позже Ричарда отправили в Колледж Святого Уильяма; этот огромный дом, прятавшийся в тени кафедрального собора, служил приютом для будущих священников. Здесь они могли в тишине и покое прислушиваться к голосу Бога. Это было монашеское сообщество, где каждый вновь пришедший сначала должен был прислуживать во время мессы, и если оказывалось, что иночество – призвание юноши, то его начинали готовить к принятию сана. Ричард был еще слишком мал для того, чтобы покидать дом, но то странное спокойствие, которое снизошло на него, позволяло надеяться, что он ступит на новый путь без страха. А еще Элеонора утешала себя тем, что Ричард будет достаточно близко от дома и она сможет навещать его, или он будет приходить к ней, если кому-нибудь из них этого захочется.

Глава 18

Ужасными и неспокойными были дни мятежа, но теперь он уже отошел в прошлое, и всем казалось, что в стране наконец-то воцарится мир. Великий Уорвик и безумный брат короля Эдуарда, Джордж Кларенс, восстали, восстали, охваченные низким и своекорыстным стремлением к власти. Это были ужасные дни: короля Эдуарда захватили в плен и заточили в тюрьму, Генриха опять короновали – но на самом деле Англией с помощью Уорвика правила Маргарита Французская.

Однако король Эдуард бежал из заточения с помощью младшего из своих братьев, Ричарда Глостерского, Ричарда, на гербе которого красовались белый вепрь и девиз «Louaulte me Lie» – «Меня связывает преданность». Заручившись поддержкой своего нового родственника герцога Бургундского, они вскоре вернулись назад, чтобы в последний раз победить ланкастерцев в открытом бою. Это был величайший триумф Йорков. Ричард Глостерский бился как лев, хотя на коленях, отрекшись от своего дела, коли уж оно казалось ему проигранным, и был прощен своими братьями; Генриха казнили по приказу короля Эдуарда, который наконец-то усвоил простую истину: жалость – вещь хорошая, если за неё не приходится платить короной; Маргарита, сломленная наконец смертью своего мужа и гибелью сына, павшего на поле брани, была выслана на свою родину, во Францию, под так называемый джентльменский присмотр. А великий Уорвик, блистательнейший лорд Англии, скончался от смертельной раны, полученной в бою против того человека, за возведение на престол которого он так долго сражался прежде.

Элеонора так и не отреклась от сына Ричарда Плантагенета, посылая Эдуарду людей и деньги и оказав определенную помощь в побеге в Бургундию. Действуя таким образом, Элеонора подвергала всю свою семью огромной опасности, так как графство Йорк было центром мятежа, но, по счастью, бурные события прошли мимо Морлэндов, особенно их не затронув. Хотя одна потеря все-таки была. Умерла несчастная Изабелла. её сознание мутилось все больше, и она все глубже погружалась в мир снов, где кошмар смерти Люка переплетался с ужасами того рабства, в которое вверг её собственный муж. Крики солдат, топот марширующих отрядов, пугающий грохот сражений за окнами вконец разрушили её бедный слабеющий разум, о чем никто в доме толком и не подозревал, пока как-то утром Джоб не нашел её лежащей головой вниз во рву, окружавшем дом.

Никто не мог понять, как она сумела добраться до рва, ведь Изабелла никогда не покидала своей постели – все знали, что бедняжка неспособна сделать без посторонней помощи и нескольких шагов. Говоря потом об этом с Элеонорой, Джоб рассказал ей наконец, как Изабелла бегала по ночам во двор имения на свидания к своему Люку, и встречались влюбленные как раз там, где теперь было найдено тело несчастной женщины, а ускользала она именно из той спальни, где провела последние месяцы своей жизни.

– Может быть, тронувшись в последнее время умом, бедная леди вообразила, что она снова – юная девушка и что ей нужно спуститься вниз и встретиться с любимым. Она могла принять весь этот шум, доносившийся снаружи, за те сигналы, которые Люк обычно подавал ей, прокравшись в сад. Она уже еле ходила, так что для неё проще было доползти до рва чуть ли не на четвереньках, а оказавшись в нем, она уже не сумела выбраться на берег.

Элеонора всю передернуло.

– Могло быть и так. Теперь мы уже никогда не: узнаем правды. Но во всем этом я виню себя – и только себя. Если бы я не заставила её тогда выйти замуж, она, может быть, жила бы себе теперь спокойно в каком-нибудь монастыре.

Джоб дотронулся до руки Элеоноры.

– На все воля Божья. Лишь в Его власти было определить её судьбу.

Элеонора скорбно покачала головой.

– Бедная девочка не заслуживала подобной участи. Я никогда не смогу простить себе этого!

Хелен тоже была глубоко опечалена смертью Изабеллы, так как сама вызвалась ухаживать за сестрой и, как выяснилось, не сумела с этим справиться. В роковую ночь Хелен была в Микллите, помогая перевязывать раненых солдат, и считала, что Изабелла, как всегда, в полной безопасности в доме, полном родни и слуг. Все, что могла теперь сделать Хелен, чтобы загладить свою вину, – это полностью взять на себя заботу о сыне Изабеллы, Эдмунде, и стать для него второй матерью. Хелен была счастлива посвятить себя мальчику. Эдмунд едва знал свою родную мать, которая представлялась ему каким-то призрачным существом, вечно прикованным к постели, далеким и загадочным. Сейчас он уже и так был очень привязан к Хелен, и потому все её надежды быстро оправдались; скоро Эдмунд стал гораздо живее и начал потихоньку выбираться из той скорлупы, в которой прожил первые четыре года своей жизни.

Смерть Изабеллы черной тенью легла на всех обитателей «Имения Морлэндов». Никто об этом особенно не говорил, но все постоянно думали о несчастной, и после её кончины в часовне рядом с памятником Томасу и Гарри появилась бронзовая плита с надписью: «Изабелла Морлэнд. 1437—1469. Теперь – у Господа нашего».

И опять Морлэндам предстояло принимать в своем доме Ричарда Плантагенета. В первый раз это был Ричард Плантагенет, герцог Йоркский, и его герцогиня Сесили, которая тогда едва оправилась, дав жизнь своему последнему ребенку. Теперь это был тот самый только появившийся тогда на свет сын, выросший ныне в молодого человека двадцати лет от роду; Ричард Плантагенет, герцог Глостерский, брат короля и главная опора его трона. Глостер привез с собой свою герцогиню, младшую дочь лорда Уорвика Анну Невилл, с которой обвенчался совсем недавно.

Элеоноре понравился молодой Ричард, когда она видела его на церемонии поминовения герцога Йоркского еще в 1461 году, одиннадцать лет назад. Тогда Элеоноре показалось, что в этой семье Ричард больше всех похож на отца, а сейчас тот слабенький мальчик с мрачным лицом и в одежде с эмблемой графа Уорвика – медведем в лохмотьях – превратился в серьезного, зрелого и уверенного в себе мужчину. Он все еще был худощав, ниже среднего роста, но руки и плечи его стали крепкими и мускулистыми от усердных упражнений на мечах. Он хорошо держался, и даже враги его не могли не признать, что у него осанка настоящего мужчины и герцога королевской крови.

И вот теперь, женившись на девушке, которую он любил с детства – так же, как было когда-то с его отцом, – Ричард вез её в Миддлхэм, замок, где он провел большую часть своих отроческих лет; потом, после бесславной смерти лорда Уорвика, эта крепость отошла к Глостеру, и по пути в свои владения он остановился у Морлэндов.

– Королевский двор сейчас, конечно, не совсем тот, к которому вы привыкли, ваша светлость, – предположила Элеонора, когда они сели ужинать.

Ричард Глостерский слегка пожал плечами.

– Я никогда не знал особой роскоши, – ответил он.

Его жена мягко добавила:

– Милорд всей душой стремится снова вдохнуть свежего воздуха вересковых пустошей. Мы нигде не были счастливы так, как здесь.

– О, я это вполне понимаю, – отозвалась Элеонора. – Когда я сама приехала в Йоркшир, у меня было точно такое же чувство.

Ей нравилась и Анна Невилл. Было что-то такое в её лице, что напоминало Элеоноре Изабеллу, что-то такое, что не позволяло считать Анну красивой: не совсем золотистые волосы, веснушки и чуть великоватый рот. Но когда она смотрела на Ричарда, в её глазах вспыхивал такой мягкий свет, что она становилась прекрасной. Было совершенно очевидно, что молодая женщина обожает мужа и что он, со своей стороны, тоже очень любит её.

– Еще совсем недавно мне казалось, что я уже никогда больше не вдохну этого свежего воздуха, – продолжила она сейчас. – Если бы Ричард не разыскал меня... ну, в общем, если бы мне и дальше пришлось существовать на свои доходы, то очень скоро я вынуждена была бы зарабатывать себе на жизнь, нанявшись к кому-нибудь кухаркой. – Анна с мужем обменялись нежными улыбками, слегка подернутыми печалью.

Из-за холодной погоды и еще из-за того, что Глостеры попросили, чтобы не было никаких церемоний, они ужинали в так называемом Зимнем зале, маленькой столовой, которую Эдуард недавно пристроил к Главному залу. Светские люди все больше и больше привыкали есть отдельно от слуг в таких маленьких зальчиках, устраивая обеды в главных залах только по случаю каких-нибудь торжеств. Начинали говорить, что жизни в залах приходит конец. Но Элеонора, которая когда-то была столь смелой, что первой в округе завела в своем новом доме камины, теперь оказалась, наоборот, приверженкой старых традиций и настояла на том, чтобы сохранить эту жизнь в зале, откуда семья уходила лишь в редких случаях вроде сегодняшнего. Элеонора чувствовала себя многим обязанной своим домочадцам и слугам, для которых эти совместные трапезы были важной частью жизни. А так как женщина была пока еще хозяйкой в собственном доме, то и сделала по-своему.

Но сегодня, конечно, желание гостей было законом, и слуги вместе с небольшой свитой Глостеров ели в Главном зале, а герцог и герцогиня обедали в Зимнем в обществе Элеоноры, Хелен, Эдуарда и Дэйзи.

Поскольку они были одни и чувствовали себя достаточно непринужденно, Элеонора набралась храбрости и спросила:

– Не будете ли вы, ваша светлость, так добры рассказать нам историю вашей женитьбы? До нас доходило множество слухов на сей счет, а хотелось бы узнать правду, если вы соблаговолите поведать её нам.

Анна и Ричард переглянулись, и потом Анна промолвила.

– Ну, если вы хотите услышать её... хотя отдельные моменты нам до сих пор больно вспоминать...

Жизнь у Анны выдалась бурной и неспокойной. Девушка обожала своего великого и блистательного отца, и когда он изменил королю, сердце её разрывалось на части, ибо, с одной стороны, она не могла думать об отце плохо, а с другой – была не в силах смириться с тем, что он предал брата её дорогого Ричарда. Уорвик выдал старшую сестру Анны, Изабель, за Джорджа Кларенса, пообещав тому сделать его королем вместо Эдуарда, и всячески обхаживал Ричарда, соблазняя его будущей славой. Но для Ричарда превыше всех остальных соображений была преданность Эдуарду – и уговорить Глостера не удалось. Тогда Уорвик, ища союзников где только можно и надеясь, так сказать, обзавестись второй тетивой для своего лука, договорился с Маргаритой Французской и выдал Анну замуж за её сына, бывшего принца Уэльского, еще одного Эдуарда.

Анна обвенчалась с ним во Франции и обнаружила, что это злобный, хвастливый юнец, с молоком матери впитавший в себя ненависть и чванство; единственной радостью для Анны было то, что Маргарита, тоже оберегавшая свои интересы, не позволила молодым осуществлять свои брачные отношения – на случай, если бы пришлось этот брак расторгать. Потом последовало ужасное путешествие через Ла-Манш назад в Англию; в проливе они попали в страшный шторм, в самый разгар которого у сестры Анны – Изабеллы – начались роды и она произвела на свет мертвого ребенка.

Потом грянул бой, затем – поспешное бегство, вслед за которыми пришла ужасная весть о смерти её отца и радостная – о гибели её молодого супруга, и Анна вместе с Изабель была отдана под надзор хитроумного Джорджа, успевшего переметнуться на сторону противника как раз вовремя, чтобы спасти свою шкуру и свои владения. А потом настал этот чудесный миг: к ней приехал Ричард.

– Я всегда хотел жениться на Анне, – сказал он сейчас. – Еще когда мы были детьми, мы часто говорили об этом – что обвенчаемся, когда вырастем – ну, как обычно болтают малыши. Только мы и правда хотели этого. И когда я узнал, что Анна спаслась, я отправился прямиком к Эдуарду и получил у него согласие на брак.

– Но, к сожалению, милорд Кларенс воспротивился этому, – резко бросила Анна. Ричард слегка покачал головой, словно предупреждая её, что Джордж, как-никак, – его брат, что бы он там ни натворил, и что Ричарду больно говорить о нем плохо, как бы Джордж того ни заслуживал. Но Анна относилась к этому более здраво – она столько натерпелась, находясь в руках Кларенса. – Мы здесь среди друзей, Ричард, – сказала она. – Госпожа Элеонора была другом твоего отца.

– Мой брат тоже очень высоко ценит вас, – добавил Ричард.

Элеонора улыбнулась.

– Я горжусь этим. И почту за величайшую честь, если и вы будете видеть во мне – и во всей моей семье – своих друзей.

– Ну конечно же! – импульсивно воскликнула Анна. – Я чувствую себя здесь почти как дома, не правда ли, Ричард? Ну, а теперь продолжим нашу историю. Милорд Кларенс почему-то решил, что, надзирая за мной, он может распоряжаться половиной владений моей матери, завещанных мне. Но он вовсе не был моим стражем, и когда Ричард указал ему на это и привлек на свою сторону короля, Джордж отказался разрешить Ричарду повидать меня. А когда Ричард потребовал, чтобы Джордж сообщил ему, где я есть, Кларенс перевернул все с ног на голову и заявил, что, поскольку он мне не сторож, то и знать не знает, куда я подевалась. А потом... – Анна слега вздрогнула, – а потом он ночью тайно похитил меня из дома и отвез к каким-то своим друзьям в Лондон. Там меня переодели в платье кухарки, держали взаперти, в голоде и холоде, били, заставляли спать с крысами и тараканами. О, а этот запах жира и готовящейся пищи! Он въелся в мои волосы, пропитал все мое тело! Я пыталась сбежать, но они хорошо стерегли меня.

Слушатели сочувственно кивали. Гораздо хуже оказаться в таком унизительном положении, чем просто сидеть в тюремной камере, где узник может сохранять хоть какое-то внешнее достоинство, напоминающее о его благородном происхождении. И тут лицо Анны озарилось тем же внутренним светом, что и раньше, и она слегка коснулась руки своего мужа.

– Но он нашел меня. Не знаю, как ему это удалось, но Ричард разыскал меня, освободил и увез в Сэн-Мартэнр-ле-Гран, в такое убежище, где уже никто не смел меня тронуть.

– А потом начались долгие споры, – вмешался Ричард. – Эдуард был вполне доволен тем, что я женюсь на Анне, и уже передал мне большинство спорных имений. Но Джордж был страшно огорчен и искренне считал, что его обокрали, отняв у него то, что, по его мнению, принадлежало ему по праву.

Было совершенно очевидно, что Ричард никогда не найдет в себе сил в чем-то обвинить своего брата или объяснить его действия самым обычным эгоизмом и жадностью. Глостер так и будет убеждать себя, что Джорджу кто-то что-то неправильно сказал или ввел беднягу в заблуждение.

– В конце концов компромисс был найден. Я отказался от большинства имений...

– Но только не от тех, что на севере. Только не от Миддлхэма, – вставила Анна.

– Да, только не от Миддлхэма. Мы всегда хотели жить именно там. А в обмен он передал мне все права на Анну.

– Вы отказались от всех владений, которые должны были получить? – изумился Эдуард. Он счел эту сделку весьма невыгодной и никак не мог понять, хотя и не высказал этого вслух, почему нужно было идти на такие жертвы, чтобы ублаготворить герцога Кларенса.

Ричард улыбнулся той неожиданной, ослепительной улыбкой, которая время от времени освещала его в общем-то довольно угрюмое лицо.

– Они мне не нужны. Мне нужна Анна. – Он влюбленно посмотрел на жену. – Мы тут же обвенчались, чтобы никто больше не смог нас разлучить. Вообще-то, мы должны были подождать церковного разрешения на брак между родственниками, так как мы все-таки кузены, но не рискнули медлить. Мы подумали, что всегда можем обвенчаться во второй раз, если понадобится, но, кажется, до этого дело не дойдет.

– Я очень рада, что все так хорошо кончилось, – счастливо вздохнула Элеонора. – И теперь вы постоянно будете жить здесь, на севере? Это прекрасно. Нам здесь так не хватает порядка – а вы уже зарекомендовали себя как мудрый правитель, милорд.

Ричард устремил на неё решительный взор своих глаз, пусть серых, а не голубых, но все равно – глаз, которые так сильно напоминали Элеоноре глаза его отца. Его отец был полководцем, солдатом, человеком кристальной чистоты; во многих отношениях он был слишком прост и честен для того, чтобы понять и разгадать зло; главным душевным качеством этого мужчины была верность. Говорили, что ни один лжец не мог выдержать прямого взгляда его глаз. И теперь Элеонора видела те же черты характера в младшем из сыновей Ричарда Плантагенета. Хотя Глостеру только двадцать, он уже успел проявить себя храбрым солдатом и прекрасным полководцем; правителем такой мудрости и глубины суждений, которых не всегда найдешь и в убеленном сединами старце; мужчиной, жизнь которого определял девиз «Louaulte me Lie»; человеком, с чьим чистым и открытым взглядом не захотелось бы встретиться ни одному лжецу.

– Да, – сказал сейчас Глостер, – мы будем стараться как можно больше времени проводить на севере. Государственные дела будут порой призывать меня в Лондон, но мне не хотелось бы подолгу жить при дворе. И как мне кажется, есть еще кое-кто, кому мое пребывание там будет не по душе.

– Мадам королева... – начала Анна, но Ричард взглядом остановил её.

Элеонора поспешила, и весьма умело, заполнить возникшую паузу.

– У королевы совсем скоро должен родиться еще один ребенок, не так ли? Прекрасно, что у венценосной четы столько детей, но мужчина не должен проводить так много времени у постели роженицы. Мой муж частенько говаривал, что хотел бы оказаться во время моих очередных родов где-нибудь в Уэльсе, ибо всегда чувствовал себя лисицей в переполошившемся курятнике.

Все рассмеялись, и неловкость была сглажена. Герцог Глостерский имел репутацию сурового и мрачноватого человека, но если даже он и был мужчиной самых серьезных наклонностей, то в этот вечер выказал и другую сторону своей натуры; Морлэнды увидели жизнерадостного человека, ценящего смех и шутки. После ужина, когда слуги убрали со стола, детям – Неду, Сесили, Маргарет, Эдмунду и Тому – было позволено войти в Зимний зал и познакомиться с высокими гостями. Малыши вели себя наилучшим образом, продемонстрировав Ричарду и Анне прекрасные манеры; герцог и герцогиня в ответ приветливо расспрашивали юных Морлэндов об их уроках и играх и беседовали с малышами так просто и естественно, что дети скоро забыли о напускной чопорности и заговорили честно и открыто, чем явно доставили удовольствие гостям.

Никто потом так и не сумел вспомнить, как же это случилось, но не прошло и получаса, как все, и дети, и взрослые, с увлечением играли в одну из самых шумных и смешных детских игр – в жмурки; вскоре забава стала такой бурной и веселой, что все буквально валились с ног от беготни и хохота. Когда игру пришлось наконец прекратить, поскольку все падали с ног от изнеможения, дети по очереди начали развлекать гостей пением, а закончили своей любимой песней «Вот и лето пришло», которую мистер Дженни научил их петь хором. После этого Элеонора обнаружила вдруг, что уже очень поздно, были прочитаны молитвы на сон грядущий, и все разошлись по своим постелям, унося и душе нежные голоса поющих детей.

Утром все поднялись рано, хотя и легли вчера за полночь: гостям надо было отправляться в путь. Все прослушали мессу в часовне, а потом вернулись в зал завтракать. За трапезой Ричард поблагодарил Элеонору за гостеприимство.

– Принимать вас для меня – большая честь, ваша светлость, – откликнулась Элеонора, и это было чистой правдой.

– Давайте без церемоний, госпожа Элеонора, прошу вас! У меня такое чувство, будто я знаю вас всю жизнь – а, может быть, в некотором смысле так оно и есть.

– Хорошо, милорд, без церемоний, так без церемоний. Но говоря о той чести, которую вы оказали нам своим визитом, я ничуть не лукавлю. Кто не почтет за честь принимать у себя лорда-коннетабля Англии, верховного судью Уэльса, губернатора севера?!

– По-моему, никто не почтет, если человек, носящий эти титулы, не заслуживает их.

– Но вы-то как раз более чем заслуживаете! Я вижу в вас так много черт вашего отца...

– Благодарю вас, госпожа Элеонора, за эти слова, и молю Бога, чтобы всегда оставаться достойным имени Ричарда Плантагенета! А теперь давайте забудем о комплиментах – они всегда смущают меня. Я солдат, как и мой отец, и, наверное, никогда не привыкну к придворным манерам и галантному обхождению.

Элеонора рассмеялась.

– При дворе, как я слышала, вслед за комплиментом обычно следует просьба о какой-нибудь услуге.

Ричард улыбнулся в ответ.

– И о чем бы вы хотели попросить меня?

– Я хотела бы попросить вас, милорд, поверить, что я никогда не делаю комплиментов, а всегда говорю только правду.

– Это прекрасно. Я всегда любил правду. Так все-таки, госпожа, чем я могу оказаться вам полезным?

Они смотрели друг другу в глаза, и каждый отлично понял собеседника.

– Мой внук Нед, – проговорила Элеонора. Ричард кивнул.

– Прекрасный мальчик.

– Домашний наставник превосходно обучил его всем положенным наукам, музыке и играм. Нед также хорошо разбирается в нашем семейном деле, которое когда-нибудь превратит его в богатого человека. Но еще я хотела бы, чтобы он познакомился с жизнью великих мира сего, научился быть полезным. Я была бы вам весьма признательна, если бы вы помогли ему получить место...

– При дворе? – спросил Ричард.

– Я не замахиваюсь так высоко... – начала Элеонора.

– В качестве одного из пажей короля он научится очень многому, – настаивал Ричард. – И может быть, даже быстрее, чем где-нибудь в другом месте. Он показался мне сообразительным мальчуганом; с ним все будет в порядке.

– Я была бы очень признательна вам, милорд, – повторила Элеонора.

– Что же, мы это устроим. Наместник моего брата на севере, и мне хотелось бы оказать вам услугу.

Через час после восхода солнца гости были уже на конях, плотно укутавшись в меха, которые защищали путников от пронизывающего мартовского ветра. Анна прекрасно держалась в седле, чем еще раз напомнила Элеонора Изабеллу. Когда гости и хозяева обменялись традиционными прощальными поцелуями, Элеонора, подчиняясь какому-то непонятному порыву, вдруг крепко обняла новобрачную и была так же крепко обнята в ответ.

– Да благословит вас Господь, – сказала Элеонора со слезами на глазах. – Вы будете очень счастливы вдвоем, и вы этого заслуживаете.

– Благодарю вас, благодарю, – отвечала Анна и потом очень тихо, шепотом, который могла слышать только Элеонора, добавила: – Я так люблю его.

В следующий миг они уже выезжали со двора, направляясь дальше на север, а Морлэнды поспешили укрыться в доме от пронизывающего холода и заняться своими повседневными делами.

Лорд Ричард сдержал свое слово, и в апреле, вскоре после того, как королева благополучно разрешилась от бремени очередной девочкой, Нед отправился верхом в Лондон, чтобы поступить на службу к королю. Мальчику не было еще и тринадцати, и хотя он был довольно рослым для своего возраста, никого бы не удивило, если бы он уронил слезинку-другую, покидая отчий дом, которого мог теперь не увидеть много лет. Но будущее, которое ждало Неда, казалось столь блестящим, что он с трудом мог сдержать возбуждение и нетерпение, и плакать за двоих пришлось Дэйзи, смотревшей вслед маленькому мальчику, выезжавшему со двора вместе со своей охраной.

Сесили тоже неожиданно разрыдалась и убежала в сад, чтобы пореветь там в одиночестве, а следом за ней побрел её маленький кузен Эдмунд, которому хотелось утешить девочку. Когда чуть позже Элеонора набрела на них, играющих вдвоем, то спросила у Сесили, почему та плакала – из-за своего нежного сердца?

– Ну, мне было жаль, что Нед уезжает, бабушка, – уклончиво ответила Сесили.

– Но плакала-то ты не из-за этого? А из-за чего же тогда? Ну-ка давай, дитя, отвечай! Из-за чего вдруг такой рев?

– Я тоже хотела отправиться в Лондон, – неохотно призналась Сесили. – Мне кажется, это было бы лучше всего на свете! Ну почему я родилась девочкой?! Мальчикам всегда достается все самое хорошее. Это несправедливо.

Элеонора отвернулась, чтобы скрыть улыбку, но сердце у неё слегка екнуло, и в глубине души она задалась вопросом – неужели вес горести Изабеллы предстоит пережить и её племяннице?

Глава 19

Элеонора закончила читать письмо вслух и окинула взглядом свою семью.

– Ну, – проговорила женщина, – что вы на это скажете?

– Война с Францией? – задумчиво и с сомнением в голосе промолвил Эдуард. – Не знаю.

– А почему бы и нет? – воскликнула Хелен. – Почему мы не можем забрать назад земли, которые нам принадлежат?

– Это может оказаться не так-то просто, – ответил Эдуард. – Я вот думаю о торговле – как война отразится на торговле? Не забывайте, что наши дела в немалой степени зависят от продажи наших тканей во Франции.

– Ах, ткани! Да тьфу на эти ткани! – импульсивно вскричала Сесили. – Что значат все ткани по сравнению со славой Англии – марширующими и сражающимися солдатами...

– Помолчи, Сесили, – резко оборвала её Дэйзи. – Не забывай, что этих солдат могут убить и что среди них вполне может оказаться твой брат Нед.

– Не накличь беду! – упрекнула её Хелен, и рука её, лежавшая на плече молчавшего Эдмунда ясно говорила без всяких слов, что тот, слава Богу, еще слишком мал, чтобы идти на войну.

– И тем не менее это так, – ответила Дэйзи. – Вспомни... – Но она так и не произнесла вслух имен Томаса и Гарри.

– А меня не убьют, если я пойду, – закричал Том, аж подпрыгивая от возбуждения при этой мысли. – Я буду умным-умным. Я возьму свой меч вот так...

– Никуда ты не пойдешь, – презрительно прервала его Сесили. – Ты еще слишком мал для этого.

– Ему уже почти девять, – отважно бросилась защищать своего брата Маргарет, но он вполне мог постоять за себя и сам.

– Я-то когда-нибудь вырасту и пойду на войну, – заявил он, – а вот ты навсегда останешься девчонкой и никогда не сможешь стать солдатом.

– О, я ненавижу быть девчонкой! – пылко воскликнула Сесили. – Это нечестно! Я так хотела бы вместе с Недом сражаться за короля, но это невозможно – и только потому, что я девочка.

– У тебя будет чем заняться, – успокоила её Дэйзи. – Тебе не придется скучать; когда выйдешь замуж, ты подаришь своему мужу нескольких прекрасных сыновей. Вот это и будет твоим вкладом в общее дело.

– Я хочу выйти замуж за солдата, – быстро отозвалась Сесили.

– Ты выйдешь замуж за того, за кого тебе скажут, – резко проговорила Элеонора. У неё уже был на примете жених для Сесили, которая в свои четырнадцать лет была достаточно взрослой для того, чтобы обручиться и выйти в следующем году замуж. Элеонора завязывала сейчас деловые контакты с мануфактурщиком по имени Дженкин Баттс, у которого было двое сыновей и куча золота. В качестве будущего мужа Сесили Элеонора наметила старшего из них. Сам Дженкин Баттс был по происхождению простым йоменом, но удачно женился на дочери джентльмена и поднялся в этом мире достаточно высоко, чтобы его называли «господином» за его собственные заслуги. Может быть, из-за схожести судеб Дженкина и её Роберта Элеонора очень быстро нашла с Баттсом общий язык и с удовольствием подумывала о тех временах, когда они с ним породнятся.

– Не очень-то хорошо, что слово «хочу» слишком часто слетает с твоих губ, – сказала она сейчас Сесили, которая смотрела на бабушку дерзко и вызывающе. – Ты должна исполнять свой долг и слушаться старших, и этого должно быть для тебя довольно без всяких там «хочу это» да «хочу то».

– Но я не могу перестать хотеть чего-то, бабушка, – ответила Сесили. – И я уверена, что вы тоже много чего хотели, когда были в моем возрасте.

– Помолчи! И попридержи язык! – сердито оборвала её Элеонора.

Дэйзи строго покачала головой.

– Ты не должна огрызаться, Сесили. Наверное, лучше тебе пойти в классную комнату, прочитать еще раз, что наш Создатель говорил о почтительности, и оставаться там, пока не выучишь Его слова наизусть.

Сесили угрюмо посмотрела на мать и почти бегом вылетела из комнаты. Когда дверь за девочкой захлопнулась, Элеонора сказала:

– Этот ребенок становится неуправляемым.

– Я как раз недавно подумал, – неуверенно проговорил Эдуард, – не стоит ли нам подыскать ей новую воспитательницу. У меня пару раз появилось такое чувство, что Энис слишком стара, чтобы справляться с ней.

– Чепуха, – ответила Элеонора. – Энис моложе меня.

– Но вы – необыкновенная женщина, матушка, – улыбнулся ей Эдуард. – Даже бедняге Джобу становится трудно держаться с вами наравне, а у меня уже появились седые волосы. Что же до вас... – Он посмотрел на мать с восхищением. Элеоноре было сейчас почти пятьдесят девять лет, но она все еще сохраняла девичью стройность, хорошую фигуру и черные волосы, нигде не тронутые сединой; и даже если у Элеоноры и были кое-какие секреты, касающиеся цвета её волос, никто, кроме её горничной, ничего об этом не знал. Глаза у Элеоноры, как и много лет назад, блестели, подобно сапфирам, и она была все такой же неутомимой. Энис могла располнеть и отдуваться на ходу, когда ей приходилось бегать за девочками; Джоб мог жаловаться на боль в суставах и на ломоту в костях при перемене погоды; но Элеонора, казалось, оставалась женщиной без возраста, которой не коснулся и не смел коснуться иссушающий перст времени. – Что же до вас, – продолжил Эдуард, подходя к ней, чтобы поцеловать в щеку, – то вы не стареете! И неудивительно: недаром говорят, что в зайцев вселяются души ведьм.

– Тише, мой мальчик! Никогда не говори небезопасных вещей, – выбранила его Элеонора, но сама расплылась при этом в довольной улыбке. – А теперь, если мы покончили со всеми этими сантиментами, давайте лучше вернемся к вопросу о войне. Нашему благословенному сюзерену королю Эдуарду нужны деньги. Он просит нас проявить щедрость и одарить его золотом. Ну, как мы все с вами знаем, эта так называемая «щедрость» лишь вежливая форма поборов, так что вопрос о том, заплатим мы или нет, даже не стоит. Вопрос только в том, сколько мы заплатим.

– Я думаю, мы не должны скупиться, – сказал Эдуард. – Нам следует помнить о том положении, которое занимает сейчас Нед. Если мы пожадничаем, это может повредить ему, да и вообще, мальчику будет неудобно, ведь он все-таки состоит в ближайшем окружении короля.

– Я рада, что ты так думаешь, – отозвалась Элеонора, – потому что, какой бы глупостью ни была эта война, король все равно пойдет на неё, а с ним отправится и Нед.

– Есть одна вещь, матушка, – подал голос молодой Ричард; до сих пор он слушал молча, как обычно. Он всегда был тихим, еще с детства, а после шести лет пребывания в монастырском приюте вообще стал больше слушать и наблюдать, чем говорить. Сейчас он вернулся домой, чтобы решить, чем ему хотелось бы заняться в будущем: то ли примкнуть к какому-нибудь монашескому ордену, то ли уйти в святую обитель, то ли вернуться к мирской жизни. В свои шестнадцать лет Ричард превратился в симпатичного молодого человека приятной наружности. У него было доброе лицо с нежным ртом, однако умные глаза уже смотрели чуть насмешливо. Теперь Ричард уже не был прежним мечтательным ребенком. Годы, проведенные в тихом уединении Колледжа Святого Уильяма, неожиданно приблизили юношу к повседневной жизни, а не отдалили от неё, как следовало бы ожидать.

– Да, сын мой? – сказала Элеонора. Она всегда со вниманием прислушивалась к словам Ричарда.

– Эта война может послужить тому, чтобы отвлечь людей от распрей внутри страны. Возможно, наш лорд король считает, что если мы развяжем войну во Франции, то в Англии воцарится мир.

В январе пришло послание от Ричарда Глостерского. Он просил направить в его распоряжение людей, которые должны были влиться в отряд, идущий с ним во Францию. Глостер пообещал королю и Кларенсу, что выставит 120 тяжеловооруженных всадников, одним из которых будет он сам, и тысячу лучников. Получив письмо Глостера, Элеонора решила снарядить из числа своих людей троих тяжеловооруженных всадников и двадцать лучников. Но как раз тогда, когда она села писать ответ, к ней подошел Ричард и спросил, не может ли он отправиться вместе с милордом во Францию.

– Ты, Дик? – изумилась Элеонора, вздрогнув при мысли о том, что её мягкому и ласковому сыну, её младшему, может захотеться идти на войну. Как же так, он ведь уже почти священник, всем сердцем призванный служить Богу, в этом она была уверена. – Но почему ты решил отправиться с солдатами?

– Я чувствую, что обязан это сделать, – ответил Ричард.

– Но, дитя мое, я считала, что ты собираешься посвятить всю свою жизнь служению Богу. Я не сомневалась, что ты намерен стать монахом.

Ричард подошел к окну и окинул взором далекие зеленые холмы на юге.

– Я много думал о своей жизни, пока был в Святом Уильяме, – сказал он, – и все больше и больше убеждался, что я не тот человек, который может быть избран Господом, чтобы замкнуть себя в келье и пребывать в спокойном единении с Ним. Я чувствовал, что Богу угодно, чтобы я был с Ним, творил Его дела, но совершал это в миру, там, где живут люди, там, где их подстерегают соблазны и где творятся несправедливости, где добро и зло непрерывно борются за людские души. Я должен быть среди людей, как был отец Томас; именно там я смогу приносить пользу. Но если я хочу помогать ближним, я должен знать все те вещи, которые знают они, и испытать на себе то, что испытывают они. Вот поэтому-то я и хочу отправиться во Францию. Вы понимаете меня?

Последний вопрос был задан таким жалким голосом, словно Ричард ожидал, что мать высмеет его. Но когда юноша повернулся от окна, чтобы взглянуть на неё, глаза Элеонора сияли любовью и восхищением, а сама она показалась ему в этот миг настоящей красавицей.

– Я понимаю тебя, сын мой. Я напишу милорду Глостерскому, что ты хотел бы служить под его началом. И, ах, Дикон, я так счастлива! Ты родился последним из моих детей, и хотя я и не пожелала бы отдать тебя Господу, если бы Он призвал тебя в один из своих орденов, но я так рада, что Ему угодно использовать тебя в миру!

Так что милорду Глостерскому было отправлено письмо с обещанием прислать четырех тяжеловооруженных всадников, в числе которых будет господин Ричард Морлэнд, и двадцать лучников. В конце января 1475 года к Морлэндам наведался главный оружейник Глостера, некий Бланк Санглар Персиваант, чтобы авансом заплатить своим будущим воинам четверть причитающихся им денег из расчета один шиллинг в день на каждого всадника и шесть пенни в день на каждого лучника, а заодно и проследить за тем, как обмундировывают солдат: на доспехах каждого из людей Глостера обязательно должна быть эмблема герцога – белый вепрь, – откуда бы воин ни пришел.

– Сбор назначен на двадцать шестое мая у Берхамской низины, неподалеку от Кентербери, – было сказано Морлэндам. – Милорд по пути туда проследует мимо Йорка, так что вы можете присоединиться к нему прямо здесь.

– Удалось ему собрать такой отряд, как он обещал? – из любопытства спросил Эдуард.

Оружейник усмехнулся с неподдельным удовольствием.

– Белый вепрь столь храбр в бою, что люди толпами стекаются под его знамена, – гордо заявил он. – Сейчас у нас уже на триста человек больше обещанного.

Стояло ясное майское утро, когда все домочадцы собрались во дворе «Имения Морлэндов», чтобы проводить своих ратников на встречу с герцогом Глостерским. Элеонора обошла их всех, чтобы благословить каждого, её воспоминания неизменно возвращались к такому же утру – неужели это было четырнадцать лет назад? – когда она отправляла двух своих сыновей на войну и больше никогда не видела их живыми. Хелен, тоже, наверное, вспомнив своего обожаемого мужа, который был вместе с ними в тот день, стояла на ступенях дома со слезами на глазах рядом со своим милым Эдмундом. Одежды мужчин были яркими, голоса – радостными и возбужденными, каждый носил эмблему с изображением белого вепря, и все рвались в бой под началом доблестного Глостера, они ждали от будущего волнующих приключений, славы и, возможно, хорошей добычи, с которой вернутся домой, – если вернутся.

Последним, к кому подошла Элеонора, был её сын, сидевший на гнедом Лайарде Изабеллы, теперь уже повзрослевшем, но все еще игривом десятилетке.

– Дикон, – сказала женщина, протягивая руку и кладя её юноше на колено. Он сверху вниз улыбнулся ей, скорее как друг, чем как сын. её сын, её младший сын, дитя, которого Роберт так никогда и не увидел. – Твой отец гордился бы тобой, – проговорила Элеонора. – Будь храбр в бою и преданно служи своему лорду, как это делали твои братья. И, если на то будет воля Божья, возвращайся невредимым ко мне. Заменить тебя уже некем, дорогой мой мальчик.

– Я вернусь, матушка, – уверенно пообещал он, словно мог предвидеть будущее и наперед знал, что произойдет.

– Может быть, ты встретишься с Недом – надеюсь, что встретишься. Передай ему нашу любовь и скажи, что мы все мечтаем увидеть его после окончания похода. А теперь вам пора ехать. Да благословит вас Господь.

– Да поможет вам Бог, матушка! – С этими словами он взмахнул рукой, и, как только Элеонора отступила в сторону, колонна двинулась вперед и вышла из ворот, возле которых, не помня себя от восторга, плясали Том и Маргарет, а все остальные долго махали ратникам с крыльца и выкрикивали им вслед добрые пожелания, прежде чем повернуться и войти в дом.

– Я так надеюсь, что Ричард и Нед будут вместе, – сказала Дэйзи Эдуарду. – Он хотя бы позаботится о Неде, он такой благоразумный. Прямо и не скажешь, что ему всего шестнадцать лет.

Ровно шестнадцать лет исполнилось и Гарри, когда он вот так же выезжал с этого же двора.

Силы Эдуарда – лучшая армия из тех, что какой-либо английский король когда-нибудь водил во Францию, – состояли из 1500 тяжеловооруженных всадников, 12 100 лучников и огромного количества артиллерии. Английские отряды должны были соединиться с армией кузена Эдуарда, Карла Бургундского, но еще до того, как англичане пересекли Ла-Манш, стало известно, что Карл увел свои полки, чтобы заняться какими-то своими делами, и не будет ждать Эдуарда на побережье, как было условлено. Когда же бургундцы все-таки прибыли в английский лагерь, оказалось, что это всего лишь несколько человек из свиты герцога, приехавшие с охраной – и твердым убеждением, что армия Эдуарда достаточно сильна, чтобы покорить Францию в одиночку; посланники герцога Бургундского заявили, что, возможно, будет лучше, если Карл встретится с Эдуардом в Реймсе, когда все уже будет позади; тогда герцог Бургундский с удовольствием поприсутствует на коронации.

Казалось, что с этого момента кампания обречена на провал. Когда новость просочилась в лагерь, что было неизбежно, моральный дух солдат резко упал. Некоторые считали, что лучше всего немедленно повернуть назад и отправиться домой; другие заявляли, что без бургундцев будет даже лучше и что сражаться с Людовиком можно и в одиночку. Нед и Ричард так же взволнованно обсуждали этот вопрос, как и все вокруг. В последнее время юношам приходилось встречаться довольно часто, поскольку оба состояли оруженосцами при своих лордах, а те, будучи родными братьями, частенько проводили время вместе.

– Я бы все-таки предпочел, чтобы мы не возвращались домой, – говорил Нед. – Я знаю, что король вроде бы пока не намерен этого делать, но каким будет его окончательное решение, твердо сказать не могу.

– Милорд Глостерский выступает за сражение, – отвечал Ричард.

– Ну, если все наши военачальники будут похожи на него, у нас может появиться шанс, но в нынешнем положении... – Нед пожал плечами и поддернул рукава своего камзола. Многие его манеры теперь выдавали в нем настоящего придворного, а одевался он столь щегольски, что превосходил в этом даже своего помешанного на моде отца. Разница между Недом и Ричардом просто бросалась в глаза. Между ними сложились несколько странные отношения, поскольку Ричард фактически приходился Неду дядей, да к тому же был на год старше его, но то, что Нед вот уже два года состоял на королевской службе и жил при дворе, делало его вроде бы более опытным. Однако они всегда нравились друг другу и вместе росли, как братья, в одной детской, так что сейчас юноши прекрасно ладили и дружили.

– Эй, эй, Нед, попридержи-ка язык.

– Ну, Дикон, ты же не хуже меня знаешь, что... А вообще-то ты прав, надо быть поосторожнее.

– И все-таки, почему тебе так не хочется, чтобы мы возвращались домой?

– Я хочу драться. Для этого я сюда пришел, и мне совсем не нравится мысль о том, чтобы развернуться и убраться восвояси, признав тем самым, что, зайдя так далеко, мы потом испугались и не решились двинуться вперед. И кроме того, придворная жизнь так... э-э-э... скучна, и все там вертится вокруг женщин. Мадам королева и все эти её дочери... и вообще, все это вялое существование... ну, я думаю, что разговоры об этом докатились уже и до Йоркшира.

– Да, мой хозяин считает так же, – тихо проговорил Ричард, удостоверившись, что никто их не слышит. – Королева его недолюбливает – так же, как и он её. Герцог не одобряет её поведения, вот они и обмениваются комплиментами, находясь в разных концах страны. Но в один прекрасный день его заставят приехать в Лондон, и тогда – хлоп! – Ричард сделал такое движение, словно поймал муху. – И деваться Глостеру будет некуда.

Нед рассмеялся.

– Ты знаешь столько же, сколько и я, Дикон, хотя никогда и не был при дворе. Ну да ладно, мы слуги своих, господ и все равно будем делать так, как нам скажут. Но если бы королем был я, я бы дрался, и дьявол побери всех этих французов!

– Ты говоришь как англичанин, а не как добрый христианин, – рассмеялся Ричард. – Пойдем-ка разыщем хоть глоток эля в нашем замечательном лагере, споем парочку песен и представим себе, что мы опять в «Имении Морлэндов», где мужчины – это мужчины, а не комнатные собачонки!

– Ну вот, теперь ты смеешься надо мной, – сказал Нед и, конечно, был прав.

Все было так плохо, что хуже некуда. К середине августа армия подвинулась в глубь страны на много миль, построила на своем пути множество лагерей, имела даже несколько мелких стычек с небольшими отрядами противника, но так и не повстречалась с французской армией и не провела ни единого крупного сражения. Становилось трудно добывать провиант в необходимом количестве, так как французский король Людовик, отступая и петляя по стране, безжалостно выжигал за собой поля собственных крестьян. Герцог Карл частенько наезжал в английский лагерь, чтобы выпить и закусить с королем, но полки бургундцев оставались в такой же туманной дали, как и армия Людовика. Потому-то двенадцатого августа Эдуард с пленным переправил Людовику послание, в котором выражал готовность начать переговоры о мире.

От Людовика очень быстро пришел ответ; французский монарх соглашался повести мирные переговоры и намекал на весьма выгодные для англичан условия... С этим письмом в кармане Эдуард и созвал своих генералов – Глостера и Кларенса, Норфолка и Суффолка, Дорсета, Нортумберленда, Пемброка, Риверса, а также лордов Гастингса, Стэнли и Говарда. Нед как королевский оруженосец был при Эдуарде во время этой встречи и по её окончании поспешил как можно скорее рассказать все Ричарду.

– В своем письме Людовик чуть ли не умоляет заключить мир, – начал Нед – и более-менее ясно намекает, что согласен заплатить – лишь бы мы убрались отсюда.

– Ну, вряд ли ему нравится, что, такая огромная армия бродит взад-вперед по его королевству, даже если она практически не ведет сражений, – мягко заметил Ричард.

– Его королевству, как же! – издевательски воскликнул Нед. – Он украл его у нас.

– А мы украли его у французов, – ответил Ричард. – Давай-ка лучше продолжай и постарайся, чтобы твое краснобайство не уводило тебя в сторону. Садись, может, так в твоих речах поубавится пафоса. – Он похлопал рукой по земле у лагерного костра, возле которого юноши встретились, Нед с гримасой присел на корточки рядом с Ричардом, и они продолжили разговор уже более спокойно.

– Ну хорошо, – вздохнул Нед. – Теперь я могу продолжать? Прекрасно. Как только король закончил, все наши генералы загалдели разом; мне удалось разобрать, что большинство из них толковало о том, какая это замечательная мысль. Милорд Дорсетский заявил, что это будет гораздо лучше, чем еще месяц ходить здесь кругами и в конце концов подохнуть с голоду.

– Почему мы должны подыхать с голоду? – возразил ему милорд Говард. – В городах полно припасов. Нам надо только захватить их.

– «Только захватить их», – передразнил его Гастингс. – Зачем нам рисковать и ввязываться в бой, если нам согласны заплатить за то, чтобы мы ушли домой?

И тут милорд Глостерский сказал:

– У нас лучшая армия из всех, что появились когда-либо в этой стране. Мы ничем не рискуем.

Тут все замолчали и стали слушать. И только Гастингс опять вскричал:

– Но зачем нам сражаться? Не лучше ли просто взять деньги?

А Глостер ответил:

– Потому что это запятнает нашу честь. Братья обменялись взглядами.

– Могу поклясться, что кое-кому это здорово не понравилось, – заметил Ричард. – Такие слова – как пощечина...

– Ты прав, – ответил Нед. – После этого там повисла мертвая тишина, и под взглядом Глостера все опускали глаза. Ты же знаешь, как он умеет смотреть...

– Еще бы мне не знать! – воскликнул Ричард – Говорят, у его отца был такой же взгляд, заставлявший человека чувствовать себя словно бы прозрачным и ощущать, что герцог видит его насквозь.

– Да, слышал. Ну вот, а потом кто-то пробормотал: «Вам хорошо говорить, Глостер, у вас в отряде порядок, а вся остальная армия уже неуправляема». А милорд отвечает: «Это потому, что солдаты хотят драться. Они пришли сюда воевать и до сих пор ждут, когда же начнутся сражения».

– А потом король тихо так говорит: «Я за мир, Дикон», как бы предупреждая брата, чтобы тот ему не перечил. Но милорд храбро отвечает государю: «Я тоже, Ваше Величество. Поэтому-то я и считаю, что нам надо драться, и вот тогда-то мы и сможем потолковать о мире, но уже на собственных условиях, как победители». А король говорит: «Нет никакой необходимости воевать» – и полуотвернулся, словно вопрос уже решен.

– Но милорд, конечно, не допустил этого, – предположил Ричард.

– Точно. Он снова заговорил, и воцарилась такая тишина, что можно было расслышать каждый шорох. Впервые в жизни Глостер выступил против короля, и уж, наверное, у него наболело, коли он пошел на такое. «Народ Англии платил налоги и делал добровольные пожертвования, чтобы послать эту армию воевать во Францию, – вскричал он. – Люди пришли сюда для того, чтобы воевать. Просто взять французское золото и убраться восвояси, не сражаясь, будет позором для нас, ляжет несмываемым пятном на нашу честь». И один или двое с ним согласились, но чуть ли не шепотом, чтобы их не заметили. Король мрачно посмотрел на милорда, потом покачал головой и слегка улыбнулся. «Очень хорошо, – сказал он. – Если ты настаиваешь на своем, будем голосовать».

– Дальше можешь не рассказывать, – печально вздохнул Ричард. – Я могу и сам догадаться. Глостер оказался единственным, кто стоял за войну.

– Не совсем, – сказал Нед. – Лорд Говард и милорд Норфолкский были на его стороне. Все прочие вместе с королем проголосовали за мир, и было решено начать переговоры.

– Ну что же, может быть, они и правы, в конце концов, – задумчиво проговорил Ричард. – Какой смысл людям умирать? Пусть идут по домам к своим женам, пашут землю и растят сыновей.

– Но это же бесчестно! – пылко воскликнул Нед. – А если бы даже кто-нибудь и погиб, то пал бы во славу Англии и короля!

– Я думаю, что славной смертью умирают только великомученики, – заметил Ричард. – Что же до остальных, то все мы умрем когда-нибудь, раньше или позже, но хотелось бы попозже.

Нед презрительно фыркнул, и Ричард добавил с улыбкой:

– Тебе не приходило в голову, что сейчас я согласен с твоим хозяином, а ты – с моим? Утешься, Нед. Хоть ты возвращаешься домой и без шрамов, ты вполне можешь заработать себе один, если уже дома на тебя накинется разъяренный баран. А еще ты можешь утонуть в морс, когда мы будем плыть назад, подумай об этом!

– Ты можешь смеяться, сколько хочешь, – непримиримо сказал Нед. – Но я все равно хотел бы, чтобы мы сражались.

– Откуда ты можешь знать?.. – ухмыльнулся Ричард. – А что, если бы мы потерпели поражение?

Условия, предложенные Людовиком, были весьма выгодными, и Эдуард их тут же принял. Англичане должны были немедленно отплыть восвояси, подписав семилетний договор о перемирии и торговле. В обмен Людовик должен был выложить 75 000 крон единовременно и потом ежегодно платить Эдуарду еще по 50 000 крон в качестве контрибуции, а также женить своего наследника на старшей дочери Эдуарда – Елизавете. Кроме того, короли заключили между собой частное соглашение о взаимной помощи в подавлении мятежей. Герцог Карл услышал о подписании договора и в большой спешке прискакал в лагерь Эдуарда, где всячески ругал английского монарха и даже отказался принять часть денег, прежде чём опять умчаться к своим все таким же неуловимым войскам. Бургундец-то надеялся, что Эдуард разобьет Людовика, а он, Карл, пожнет плоды победы! Он даже не мог предположить, что они, наоборот, договорятся между собой.

Двадцать пятого августа обе армии построились и торжественным маршем двинулись к городу Амьен, где Людовик выставил английским солдатам сто бочонков вина и накрыл для них столы, ломившиеся от пирогов с олениной и прочих отменных яств, и предоставил ратникам возможность ублажать себя, в то время как сам он ублажал Эдуарда. Потом Людовик попросил всех желающих быть гостями Амьена, предложив солдатам бесплатную еду и питье и отдав распоряжение горожанам хорошенько развлечь англичан.

Солдаты повалили в город в праздничном настроении – пусть им не удалось повоевать и пограбить, зато здесь их ждало не менее интересное развлечение – бесплатная пирушка! Только люди герцога Глостерского держались в стороне – они и вообще-то разбили свой лагерь в некотором отдалении от других и продолжали поддерживать в нем воинскую дисциплину и порядок, правильно разбив шатры, выставив охрану и водрузив в центре лагеря штандарт с белым вепрем, развевающийся на ветру.

Нед разыскал Ричарда.

– Пойдем! Разве ты не собираешься со всеми в город? – крикнул он.

Но Ричард только слегка улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– Ты же видишь этот герб, – произнес он, показывая на белого вепря на своей груди. – Я один из людей Глостера.

– Какое это имеет значение? – нетерпеливо уговаривал его Нед. – Все приглашены. Король Людовик сам сказал...

– А! Но милорд сказал «нет», а здесь он хозяин.

– Нет? Милорд Глостерский сказал «нет»? – Нед не верил своим ушам. – Но почему?

– Он сказал, что мы солдаты, а не какие-нибудь там пахари, собравшиеся на воскресную ярмарку, и должны вести себя как солдаты до тех пор, пока нас не распустят по домам. – Ричард очень умело воспроизвел голос и манеру говорить своего хозяина. – А вести себя как солдаты – значит оставаться в лагере и соблюдать воинскую дисциплину. Нам запрещено даже близко подходить к городу, и любого, кого найдут пьяным, велено драть плетьми.

– Господи! – проговорил Нед в благоговейном ужасе. – И люди не ропщут?

– Плохо ты знаешь людей, Нед, дитя мое, – рассмеялся Ричард. – Люди любят Глостера, боготворят его. «Старина Дик строгий хозяин, – говорят они, – но он солдат и стоит всех этих придворных вместе взятых». Наверное, это единственный лагерь во всей армии, где слово «придворный» является ругательным. Так что давай, мой дорогой Нед, беги, развлекайся и постарайся не слишком нализаться. И смотри, чтобы тебя не пырнули ножом в одной из этих таверн в нижней части города.

– Ладно, поберегусь. Последую твоему совету и вообще не буду заходить в эти нижние таверны. Но как бы я хотел, чтобы ты пошел со мной, Дикон!

– Не могу доставить тебе такого удовольствия, – сказал Ричард. – Иди один! И будь осторожен!

Праздник продолжался четыре дня, и уже скоро все военачальники стали с завистью поглядывать на лагерь Глостера, раскинувшийся на фланге армии, такой спокойный и содержащийся в образцовом порядке. Ни пьянства, ни драк, ни воровства, ни женщин, от которых одни неприятности, палатки в лагере Глостера не завалились, часовые стояли на местах, ели все как положено. Один или два генерала начали было что-то ворчать насчет Ахилла, сидящего с мрачным видом в своем шатре, но Эдуард публично похвалил своего брата и подарил ему несколько прекрасных имений, чтобы доказать, что ценит его не меньше других, несмотря на то, что Глостер выступал против перемирия.

Через четыре дня обоим королям уже не терпелось побыстрее подписать договор из боязни, что солдаты окончательно выйдут из повиновения. Эдуард попросил у Людовика разрешения вышвырнуть всех английских солдат из города, чтобы он, Эдуард, мог собрать их и погонять немного строем перед торжественной церемонией. Люди потихоньку начали стягиваться назад в лагерь, кто – веселый и отдохнувший, кто – уставший от обилия развлечений, кто – еще пьяный, а кто – и вовсе больной. Вот тут-то милорд Глостерский и позвал к себе в палатку Ричарда. Тот явился моментально, низко поклонился и вопросительно взглянул на своего повелителя. Лицо Старины Дика было мрачным, но где-то в самой глубине его ясных серых глаз вспыхивали веселые искорки.

– Король сообщил мне, что один из его придворных до сих пор не вернулся из города, – сказал Глостер. – Речь идет о твоем брате, мистере Морлэнде. Последний раз его видели на городской площади; он прелестно проводил там время, танцуя с некоей молодой особой. Это было вчера вечером. Полагаю, что он и сейчас еще с ней. Разрешаю тебе поехать и найти его. Заставь этого юнца, если сможешь, прекратить делать из себя дурака.

– Благодарю вас, милорд.

– Ты парень твердый и уравновешенный, Ричард. Поторопись. Используй там свои мозги. Езжай.

Ричард опять поклонился и вышел. Через несколько секунд он уже вихрем летел к городу на своем Лайарде.

Нед был удивлен не столько тем, что его разбудил Ричард, сколько тем, что кому-то вообще удалось его разбудить.

– О, моя голова! – простонал юноша. – Если ты меня любишь, Дикон, перестань меня трясти. Я еще жив? И что ты делаешь здесь – где бы это «здесь» ни находилось?

– Ты, молодой идиот! – сказал Ричард.

– Полегче с этим! Ты всего на год старше меня.

– Но у меня гораздо больше здравого смысла, – упрекнул племянника Ричард.

– Это еще надо посмотреть, – с достоинством ответил Нед. – Просто ты никогда не подвергался соблазнам. – Он опять закрыл глаза. – Кроме того, напиваться – это не такой уж большой грех, если только не делать этого слишком часто. И к тому же вино само наказывает невоздержанных людей. Я чувствую себя ужасно.

– Нед, – мягко сказал Ричард, – что ты помнишь о последних трех днях?

– Ничего, – радостно сообщил тот, все еще не открывая глаз. – Ни единой вещи. Должно быть, я прекрасно провел время.

– Ты не помнишь Джокозу?

– Нет. Кто она такая? И вообще, где я?

– Джокоза – это дочь Жана де Трувиля, мясо-торговца из этого города. Довольно богатый человек, но несколько вульгарный, несмотря на приставку «де» в его фамилии; дворянство, между прочим, он получил, не хлопоча и ни перед кем не заискивая, – исключительно за свои успехи в торговле. Это его дом, ты лежишь в его комнате для гостей, а Джокоза, твоя жена, ждет тебя внизу.

Глаза Неда моментально открылись.

– Моя – что? – юноша попытался сесть, застонал и схватился за голову. – Я совсем больной, – всхлипнул он. – И не надо так глупо шутить с утра пораньше.

– Сейчас уже далеко не утро, и я не шучу, – ответил Ричард.

– Шутишь. Должен шутить. Ты сказал – моя... Мне даже противно произносить это слово... Моя жена. Я не могу жениться. Я состою в свите короля.

Никто из свиты короля не может жениться без разрешения Его Величества.

– Я рад, что ты понимаешь всю серьезность положения, – спокойно проговорил Ричард. – Я предлагаю тебе встать и привести себя в относительно божеский вид, насколько это возможно без бритья. Побриться же тебе удастся не раньше, чем ты вернешься в лагерь.

– Хорошо, хорошо, только, Бога ради, скажи мне, что это за ерунда насчет моей жены?

Ричард помог племяннику подняться на ноги, и, пока тот умывался, склонившись над тазом, поведал юноше всю историю.

– Насколько я сумел понять из рассказов самого купца, чей французский разительно отличается от того, чему нас учил мистер Дженни, должен я добавить, – ты предложил этой девице руку и сердце во время танцев, которые вы устроили на городской площади вчера утром. Видимо, дочь торговца пошла посмотреть на эти пляски и в толпе потеряла особу, которая её сопровождала. Ты набрел на девушку, когда ей докучали пьяные солдаты, и, будучи не менее пьяным, чем они, но более благородным, послал их подальше и предложил девушке свои услуги.

– Мне нравится, как ты выражаешься. Докучали, как же! Ну и что дальше?

– В вихре веселья, которое, как я понимаю, становилось все более буйным, ты поведал этой девице, каким прекрасным молодым человеком являешься, и попросил её выйти за тебя замуж. Она привела тебя домой; её семейство встретило тебя с распростертыми объятиями и принялось всячески ублажать, без сомнения считая, что ты – прекрасный улов для их дочери.

– Бог мой, теперь я начинаю вспоминать! Я еще подумал, как они ко мне хорошо относятся – похлопывали по спине, угощали вином. Должен признаться, что девушку я совсем не помню, но ведь их столько было вокруг... Значит, ты хочешь сказать, что весь этот теплый прием объясняется тем, что они думали, будто я собираюсь жениться на их дочери? Тогда все в порядке. Можешь растолковать им, что все это было ошибкой.

– Я должен растолковать? – с кривой улыбкой спросил Ричард.

– Но ты же говоришь по-французски лучше меня! Только из-за того, что мой французский не очень хорош, и произошла эта ошибка. Они поймут. Как бы то ни было, они не могут принудить меня к браку – я скоро уезжаю. Они же не последуют за мной в Англию?

Ричард печально посмотрел на Неда.

– Как мне кажется, теперь уже ничего нельзя исправить.

– Что ты имеешь в виду, Дикон? Ну ладно, не можешь же ты всерьез думать, что я не могу расторгнуть помолвку, об объявлении которой даже не знал? Меня совсем не удивит, если девица устроила все это нарочно... Я даже не помню, как она выглядит; похоже, она не больно-то хорошенькая.

– Хорошенькая или нет, но тебе придется на ней жениться, – отрезал Ричард. – Прошлой ночью ты – ну, скажем, – забежал несколько вперед официальной церемонии бракосочетания. Мистер Трувиль не слишком рад этому обстоятельству, но согласен списать все на высокие чувства и любовь.

– Ты хочешь сказать, что я?.. – пробормотал Нед, и улыбка медленно расплылась по его лицу. – А я правда это сделал?

– Ты что, не помнишь даже этого?

– Это-то я помню, хотя и смутно, а вот девушку не помню совсем. Было темно, ты же понимаешь. – Улыбка на его лице погасла. – Пути назад нет? – взмолился он.

Ричард покачал головой.

– Господи, что скажет король?

– Забудь про короля, думай о том, что скажет моя мать, – мрачно напомнил ему Ричард.

– Господи Иисусе, я совсем забыл про бабушку! Она же спустит с меня шкуру!

– Очень может быть.

– Слушай, Дикон, она очень страшненькая, эта девица?

– Вовсе нет. Довольно пикантная штучка, насколько я могу судить, к тому же весьма хорошенькая, если теперь это имеет какое-то значение. Но младшая дочь какого-то там мясоторговца для наследника «Имения Морлэндов» – это не то, что надо, ты сам понимаешь. Однако тебе все равно лучше бы спуститься вниз и потолковать с родителями. Они ждут.

Нед застонал, однако пригладил руками волосы и последовал за своим дядей.

– Теперь я знаю, почему нам не велели напиваться. Больше в жизни капли в рот не возьму.

Вся семья ожидала их в зале, пребывая в весьма подавленном и тревожном состоянии, ибо, естественно, у них были сомнения, согласится ли этот богато одетый английский воин подтвердить свои намерения, учитывая, что у французов нет никаких возможностей надавить на него, особенно если принять во внимание, что он покинет страну в течение ближайших недель. Дочь их тогда окажется обесчещенной, и выдать её замуж будет потом очень трудно.

Больше всех переживала сама Джокоза, успевшая влюбиться в молодого красавца Неда и позволившая себе в пылу страсти забыть о необходимом свадебном обряде, хотя, в принципе, помолвка считалась столь же обязывающей, как и сам брак. Отец и мать Джокозы, не переставая, ругали её все предыдущие полчаса, и она уже готова была разрыдаться: ведь перед тем, как они начали браниться, ей и в голову не приходило, что Нед может уехать без неё.

Двое молодых людей вошли в комнату, и состоялся весьма нервный обмен приветствиями на французском языке. Нед с интересом посмотрел на свою «жену» и, к своему облегчению, обнаружил, что она – вполне хорошенькая, пухленькая и темноглазая, с мягкими каштановыми волосами, выбивающимися из-под чепца, и нежным, совсем еще детским лицом. Конечно, она была не такой красавицей, как его мать, но уродиной её никто не назвал бы. Сейчас он начал смутно припоминать, как встретил её на городской площади, но все, что произошло потом, за эти три дня, было покрыто полным мраком.

Нед молча слушал, как Ричард ведет переговоры на французском; дядя объяснялся на этом языке не намного лучше племянника. Французский, которому их учил мистер Дженни, был для Трувилей столь непонятен, как и их французский для юношей. Трувиль-отец был высок и худ – что, в общем-то, довольно странно для торговца мясом – и совершенно лыс. Его кожа имела тот болезненно-желтоватый оттенок, который англичане уже привыкли замечать у жителей Франции. Эта кожа туго обтягивала лицо мясника, на котором выделялись меланхолические карие глаза, сейчас беспокойно перебегавшие с одного англичанина на другого. Жена торговца отличалась плотным телосложением и выглядела обрюзгшей, словно хорошо подкормилась на мужниных скотобойнях, моря его самого при этом голодом; когда-то, наверное, она была хорошенькой, но наслоения жира стерли её черты, и сейчас лицо у неё было красным и грубым. «Совсем не те люди, которые могли бы понравиться бабушке», – подумал Нед.

Он понимал тот французский, на котором изъяснялся Ричард, настолько, что ухватил суть сказанного дядей. Тот объяснял, что Нед состоит в свите короля – лица мясоторговцев при этих словах заметно просветлели – и что для венчания Неду необходимо разрешение Эдуарда; поэтому юноша должен сначала испросить согласия Его Величества на брак и только после этого сможет вернуться к Джо-козе. Потом Ричард осведомился о приданом Джокозы и поинтересовался, готовы ли родители сразу вручить его зятю, ибо Неду предстоит отбыть из Франции вместе со всей армией, как только он получит приказ. Нед не понял ответа и с волнением спросил Ричарда:

– Что он говорит?

Ричард повернулся к племяннику:

– Все гораздо лучше, чем я думал. Я боялся услышать, что у неё вообще нет никакого приданого, но он говорит, что даст за ней 50 золотых крон, весь гардероб и лошадь.

– Да, вот уж богатство! – присвистнул Нед. – Но ведь если бы он сказал, что у неё нет приданого, я мог бы отказаться жениться на ней, так ведь?

– Ты уже женат на ней, не забывай, – жестко напомнил ему Ричард. – Коли уж позволяешь себе вытворять такие вещи, то будь готов за них расплачиваться. Я скажу ему, что нам надо съездить в лагерь и что мы вернемся за Джокозой, как только уладим все дела.

Вскоре юноши были уже на пути к лагерю; Трувили проводили их, все еще встревоженные, но все-таки чуть повеселевшие: теперь французы по крайней мере знали, где можно отыскать суженого их дочери. Ричард посадил Неда на седло позади себя и погнал Лайарда галопом в лагерь йоркширцев; там, по наущению Ричарда, Нед попросил встречи с милордом Глостерским, чтобы посоветоваться с ним. Двое молодых Морлэндов предстали пред лицом сурового генерала, и Нед изложил свою историю.

Ричард Глостерский внимательно все выслушал, встал и принялся мерить шагами свой шатер.

– Итак, ты хочешь жениться на этой девушке – или, скажем так, сдержать свое слово?

– Да, ваша светлость, – выдохнул Нед, поникая под пристальным взглядом этих серых глаз.

– Ну и дурака же ты свалял! Впрочем, думаю, тебе это известно и без меня. Однако я согласен, что женитьба для тебя дело чести, и, как я понимаю, ты хочешь, чтобы я похлопотал за тебя перед королем?

– Я ничего не хотел... ваша светлость... я надеялся... я хотел только спросить вашего совета, – заикаясь, проговорил Нед.

Лицо Ричарда Плантагенета осветила улыбка, присущая лишь ему одному.

– Тебе надо было попросить его прежде, чем отправляться в Амьен, парень. А что скажет твоя бабушка, а?

Нед потупился.

– Это мне еще предстоит услышать, ваша светлость.

– Ладно. Сейчас король занят – он подписывает договор с французским монархом. О да, я остался в стороне, – ответил он на их недоуменные взгляды. – Я не желаю в этом участвовать, даже если это теперь уже fait accompli. Однако к вечеру Эдуард должен вернуться в свой лагерь, и тогда я постараюсь найти возможность переговорить с ним о твоем деле.

– Благодарю вас, ваша светлость. Вы очень добры! – пылко ответил Нед. Все знали, что король обычно прислушивался к советам своего брата.

Затем Глостер повернулся к Ричарду.

– Ты сегодня поедешь со мной. Может быть, нынче вечером вы с Недом свидитесь в последний раз перед долгой разлукой. Мы выступаем буквально через несколько дней.

Встреча Неда с королем была короткой, и время для неё Эдуард нашел, оторвавшись от важных государственных дел. Неду при этом вспомнились бабушкины рассказы о том, что, когда Эдуард был королем в первый раз, он всегда выкраивал несколько минут, чтобы выслушать своих приближенных.

– Я так понял, что ты хочешь получить мое разрешение на брак? – осведомился король. Он все еще казался ослепительно-прекрасным, хотя спокойная жизнь в почти исключительно женском окружении и бесконечные развлечения уже наложили отпечаток на его лицо, да и тело Эдуарда стало более тучным за годы, пролетевшие со дня коронации.

Нед с мрачным видом согласился. Король улыбнулся.

– Мой брат заявил мне, что я буду не прав, если откажу тебе в этом, коли и сам я сочетался тайным браком, который многие осудили. Ты согласен с этим?

– Ваше Величество, я...

– Я знаю, ты не можешь себе позволить обсуждать мои поступки. Но зато ты можешь себе позволить жениться на этой девушке, и тут мы уже ничего не в силах поделать, не так ли? Очень хорошо, мой мальчик, можешь завтра отправиться в город и исполнить там свой долг. Венчайся с ней и скажи её родителям... Что у нас сегодня? Двадцать девятое? Значит, завтра – тридцатое. Ну так вот, мы отбываем на рассвете первого сентября, так что предупреди её родителей, что к этому сроку она должна быть готова ехать вместе с нами.

– Благодарю вас, Ваше Величество. Я вам очень признателен!

– Ну, а теперь иди. Надеюсь, что ты будешь с ней счастлив, Нед. По крайней мере, её семейство будет далеко от тебя.

И, выходя из королевского шатра, Нед почему-то вдруг подумал, что Эдуард, наверное, очень устал от своей супруги и её родственников, если позволил себе показать это столь открыто.

Но тут король позвал юношу назад.

– Между прочим, – улыбнулся Эдуард, – а ты хотя бы подумал, что скажет обо всем этом твоя семья? А, так я и предполагал. Я знаю, каково тебе сейчас, мальчик мой, не волнуйся – я все устрою.

– Благодарю вас, Ваше Величество! – на этот раз от всей души воскликнул Нед. Дома не станут устраивать скандала, если король попросит этого не делать.

Серым туманным утром первого сентября английская армия двинулась к побережью, а затем – домой. Все её генералы, за исключением Ричарда Глостерского, изрядно обогатились за счет всякого рода взяток и обещанных им в будущем выплат. К имуществу же Ричарда Глостерского прибавилось лишь серебряное блюдо и лошадь; это были дары, которые герцогу преподнесли, когда поняли, что подкупить его невозможно. Солдаты приобрели богатый опыт, и для них это было вполне достаточно. А Нед заполучил пышную француженку, которая ехала теперь вслед за ним на таком же кругленьком, как и она сама, белом пони, все время громко и безутешно плача. Так Джокоза навеки прощалась со своей родиной... Солдаты, мимо которых проезжали молодожены, отпускали на счет француженки грубые шуточки, но, к счастью, только Нед мог понимать их смысл.

Глава 20

Прием, оказанный Неду в «Имении Морлэндов», был не таким бурным, как ожидал юноша. Отчасти это произошло потому, что его дядя, Ричард, уже успел подготовить родных к встрече с будущей невесткой. Люди Глостера пересекли Ла-Манш еще четвертого сентября, одними из первых, а отряд короля переправился в Англию только двадцать четвертого. Так что к тому времени, когда Нед и его жена ступили наконец на английскую землю, большинство йоркширцев уже было дома. Лорд Ричард сам ненадолго остановился в «Имении Морлэндов», чтобы помочь Ричарду Морлэнду объяснить ситуацию Элеоноре.

И вообще, хотя брак был явно невыгодным для наследника всех владений Морлэндов и казался чуть ли не постыдным, это обстоятельство гораздо больше взволновало Эдуарда и Дэйзи, чем саму Элеонору, весь пыл которой ушел на осуждение перемирия и договора с французами.

– Не для того мы снаряжали солдат и давали деньги, – заявила она милорду Глостерскому. – Все это вряд ли понравится простым людям. Думаю, что король и сам мог бы это сообразить!

– К счастью, народ не станет винить его, – ответил лорд Ричард, вытягивая ноги к камину. – В народе его любят и за все будут ругать министров. Почти не сомневаюсь, что этой зимой по провинциям прокатится волна бунтов.

– А вас будут еще больше уважать за то, что вы высказывались против перемирия, – проговорила Элеонора.

– Мне было вовсе не по душе спорить с Эдуардом, – признался ей Глостер. – Раньше я никогда не выступал против, его деяний, но...

– Я знаю. Но это совсем не значит, что вы проявили какую-то нелояльность. И король это прекрасно понимает, я уверена.

– Надеюсь, что так. Всегда найдутся желающие выступить против меня.

– Пока король любит вас, вы можете позволять себе не обращать внимания на всех остальных, – сказала Элеонора. – И, что бы ни случилось, люди севера всегда будут на вашей стороне.

– Если бы я только мог провести здесь всю свою жизнь, – вздохнул лорд Ричард. – Здесь всем понятно, что такое хорошо и что такое плохо. Здесь, если требуешь верности, верность и получаешь, здесь никто не нарушает своего слова. А юг – это сплошь обман и предательство, там сладкими речами прикрывают подлые мысли и с улыбкой всаживают тебе в спину нож. Юг – это как заброшенные торфяники, где под прекрасным ковром зеленой травы тебя подстерегает трясина, которая только и ждет, чтобы ты провалился в неё.

Глостер вздрогнул, и Элеонора с любопытством посмотрела на него.

– Чего вы боитесь? – спросила она.

– Трудно сказать. Я человек простой, а жизнь так сложна. Вещи оказываются не такими, какими видятся, а решения, которые вроде бы так просто было принять, вдруг становятся невыполнимыми. Иногда даже добро оборачивается злом. Порой я начинаю бояться, что впереди меня ждет темная, предательская судьба, а я сам иду ей навстречу, ибо слишком прост, чтобы распознать подстроенную мне ловушку. – Он поднял глаза на Элеонору – и взор его был тревожным и ищущим. – Вы мудрее меня, – проговорил герцог. – Хотел бы я, чтобы вы сумели мне помочь.

– Вы – хороший человек, – ответила Элеонора. – Никого другого так не любят и никого другого так никогда не любили. Что бы ни случилось, никто не усомнится, что вы действовали из лучших побуждений, и когда вы обратитесь за помощью, она к вам придет.

– Мне нравится разговаривать с вами, – промолвил он, немного успокаиваясь. – Анна похожа на вас. Она выглядит хрупкой, но на самом деле крепка, как яблоня. Уже завтра я увижу её и нашего маленького сына. Я без них ужасно скучал. Дети растут так быстро, их жалко покидать и на день, что уж говорить о целых шести месяцах.

– Завтра вы будете дома, – сказала Элеонора, и они оба улыбнулись. «Дом» – хорошее слово.

Так что, когда в «Имение Морлэндов» въехал Нед, за которым следовала Джокоза на белом пони, юношу ждали всего лишь мимолетная холодность и несколько колких замечаний Элеоноры насчет великого богатства в пятьдесят золотых крон. Дэйзи была вся в слезах, но не смогла сурово обойтись с тоже плачущей и все еще напуганной невесткой, которая чем-то напомнила женщине её саму, хотя ей и не пришлось уезжать так далеко от дома. Элеонора прочла Неду длинную и строгую нотацию, после чего этот разговор больше уже никогда не возобновлялся, ибо было совершенно очевидно, что бесполезно жаловаться на обстоятельства, которые невозможно изменить.

Так что вскоре вопрос был исчерпан. Джокоза, попривыкнув к своему новому положению, быстро повеселела, поскольку была по натуре существом жизнерадостным и безмятежным. Она очень любила своего Неда и просто светилась от счастья, когда он был рядом с ней. С большим трудом она все-таки начала осваивать непривычный для неё язык, на котором говорила. её новая семья, в чем ей, как мог, помогал мистер Дженни. Над ней иногда подсмеивались младшие дети, её глубоко поражала красота женской половины семьи, потрясало и приводило в благоговейный трепет великолепие того, что её теперь окружало, и ужасно беспокоил холодный и сырой местный климат. Но в начале октября она смогла подтвердить то, что подозревала, заявив вслух о своей беременности, и после этого полностью и окончательно вошла в семью Морлэндов.

– Мальчик, мадам, – объявила Энис с такой гордостью, словно именно от неё зависел пол ребенка.

Элеонора, сидевшая в беседке в итальянском садике, остро глянула на неё.

– Здоровый?

– Конечно, мадам! – Энис казалась почти возмущенной. – Оба здоровы. Роды были легкими, и ребенок, хотя и не очень крупный, превосходен. Мать отдыхает, но не похоже, что она очень мучилась.

– Конец апреля, – задумчиво проговорила Элеонора. – На целый месяц раньше, как ни считай. Хотела бы я знать...

Энис отлично понимала, что она имеет в виду.

– Не надо об этом думать, мадам, – проговорила нянька. Она хотела сказать, что не стоит гадать, не была ли Джокоза уже беременна, когда так удачно подвернулся этот пьяный английский солдат.

– Согласна с тобой, только этого мало, – ответила Элеонора. – Тем более что Неду она очень нравится. Но я все равно не могу отделаться от этой мысли... Ну да ладно, хватит об этом. Они все еще настаивают на том, чтобы дать ему это чужеземное имя?

– Пол – это христианское имя, имя святого Павла, – напомнила ей Энис.

– И все-таки оно не английское, – покачала головой Элеонора. Когда женщине исполняется шестьдесят один год, она имеет право немножко поворчать. – Пол Морлэнд... Не очень-то мне нравится, как это звучит. Но, насколько я понимаю, Эдуард и Дэйзи настаивают на этом имени, а моим мнением по этому поводу никто не интересуется.

Энис слегка улыбнулась при мысли о том, что кто-нибудь когда-нибудь вообще осмелился перечить Элеоноре, но вслух сказала:

– Хозяину оно нравится.

– Бедный Роберт хотя бы выбирал достойные имена для своих детей, – отозвалась Элеонора. Она посмотрела на Энис, увидела вдруг, какой седой и скрюченной стала нянька, и едва не расплакалась. – Энис, неужели и правда прошло уже двадцать лет с тех пор, как он умер? Боюсь, он сейчас даже не узнал бы меня...

– Он по-прежнему любил бы вас, мадам, – так же, как и всегда.

Две женщины смотрели друг на друга и вспоминали пролетевшие годы. Как много всего произошло за это время... Из задумчивости их самым бесцеремонным образом вывели топот и детские крики, раздавшиеся с другой стороны живой изгороди.

– Что там творят эти бесенята? – возмущенно воскликнула Элеонора. – Мои дети никогда не позволяли себе поднимать такого шума. И куда это они направляются без гувернантки? Энис, кто должен быть с ними? У Дэйзи нет ни малейшего представления о порядке. Я этих нынешних детей не понимаю. Ну же, не стой здесь просто так, Энис, – пойди и выясни, что там стряслось.

А весь этот шум подняли Маргарет и Том: Эдмунд следовал за ними слишком неторопливо, как делал и все в этой жизни, и теперь они звали его, раздосадованные его полнейшей невозмутимостью.

– Ну давай же, Эдмунд, догоняй нас! Смотри, мы тебя ждать не станем! Неужели ты не можешь двигаться побыстрее?

Эдмунд, конечно, мог, что и продемонстрировал, и трос детей бегом пересекли парк и скрылись в лесу.

– Теперь нас уже не поймают и не велят отправляться домой, – удовлетворенно проговорил Том.

– Кого-нибудь могут послать следом за нами, – с тревогой отозвалась Маргарет. – Ты разве не видел, что бабушка была в саду, когда мы пробегали мимо?

Том покачал головой и тоже встревожился.

– Она уже кое-кого послала, – сказал им Эдмунд. – Вы что, не слышали, как она велела Энис пойти и посмотреть, куда это мы отправляемся?

– О, тогда все в порядке, – быстро отозвалась Маргарет – Энис бегать не может. Она пройдет немножко следом за нами, а потом вернется и скажет, что никого не нашла. Так что мы можем оставаться здесь до самого ужина.

– Я вам кое-что хочу показать, – неожиданно заявил Том. Ему было десять, в то время как двум другим – уже по одиннадцати, но чаще всего заводилой всех шалостей выступал именно он. Сейчас Маргарет и Эдмунд с интересом смотрели на него.

– Что? – требовательно спросила девочка. – Говори, или я тебя поколочу.

– Я вам и так собирался сказать, – с достоинством ответил Том. – И могу поспорить, что тебе не удастся поколотить меня, если только я сам не поддамся.

Эдмунд поглядывал то на одного, то на другую, размышляя, подерутся ли они еще раз, прежде чем двинутся дальше, но на этот раз Маргарет не стала наскакивать на Тома, а просто сказала:

– Ну, хорошо, хорошо, давай говори.

– Нет, я вам не скажу, я вам покажу. Но надо все делать очень тихо.

Том повел их прямиком через чащу, сойдя с тропинки, которая петляла в густом подлеске; опытный охотник сразу же заметил бы, что недавно по ней прошло какое-то крупное животное или несколько животных. Через некоторое время Том сделал Маргарет и Эдмунду знак молчать, и они крались теперь вперед медленно и осторожно, пока не очутились в густых кустах, где к одинокому дереву была привязана пара лошадей.

– Но это же наши лошади, – возмущенно прошептала Маргарет. – Их что, украли?

– Ш-ш-ш! – зашипел на неё Том. – Пойдем, они чуть дальше.

Со всеми возможными предосторожностями трос детей пробрались через кустарник вперед и немного в сторону, пока не очутились как раз позади того места, где были привязаны лошади, и не увидели перед собой маленькую прогалину. Там на траве лежали двое...

– Они целуются, – ответил Том гордым, но слегка тревожным тоном балаганщика, еще не уверенного, понравится ли публике предложенное зрелище.

– Только про часть того, что они делают, можно сказать, что они целуются, – усомнилась Маргарет.

То, что вертелось на языке у каждого, высказал вслух Эдмунд.

– Они спариваются, – уверенно прошептал он. – Ну, как бараны с овцами осенью. Я видел в прошлом году. Но люди делают это по-другому, совсем не так, как овцы.

В молчании они понаблюдали еще несколько секунд.

– Это наша Сесили и Генри Баттс, – сообщил наконец остальным Том, на случай, если они сами не видят.

– Но ведь Сесили должна выйти замуж за Томаса Баттса, – удивилась Маргарет. – Я сама слышала, как бабушка говорила об этом с мистером Баттсом на прошлой неделе.

– Может быть, ты чего-то недопоняла, – предположил Том.

Маргарет покачала головой.

– Нет, я уверена, что речь шла о Томасе. Томас – старший брат, вот почему я и знаю. Бабушка не допустила бы, чтобы Сесили вышла замуж за младшего сына.

– Тогда, возможно, Сесили их неправильно поняла, – выдвинул Том другое предположение, и этим им пришлось удовольствоваться, ибо тут мужчина и женщина на траве подняли головы, подумав, что им что-то послышалось, и подглядывающим детям пришлось замереть на месте, а потом тихо отползти назад.

Генри Баттс сел и вытащил из волос сухой лист. Это был необычайно красивый молодой человек шестнадцати лет от роду, то есть на год старше Сесили; он был обаятелен и остроумен, танцевал, как настоящий придворный, и одевался по самой последней моде. В будущем он должен был стать богатым человеком, унаследовав личное состояние своей матери. Единственным недостатком юноши было то, что он – младший сын, следовательно, все владения его отца перейдут к Томасу, его старшему брату.

– Ты ничего не слышала? – спросил он Сесили. Она сонно улыбнулась ему с подушки из цветов и трав, которую он сделал для неё.

– Нет, ничего. Не волнуйся, здесь мы в безопасности. Наверное, лошади переступают с ноги на ногу, это-то ты и услышал.

– Я только беспокоюсь, что, если нас поймают, с тобой может случиться что-нибудь плохое. За себя-то я не волнуюсь.

– Ничего со мной не случится. Если нас застукают, им придется разрешить нам пожениться, только и всего. Бить или как-нибудь наказывать меня никто не станет. Мать и отец вообще никогда никого из нас и пальцем не трогают, а моя гувернантка слишком толста и стара для этого.

– А как насчет твоей бабушки? Я слышал, что она... ну, скажем так, весьма сурова. И она очень дружна с моим отцом. Ты знаешь, они хотят, чтобы ты вышла замуж за Томаса.

– Ах, Томас! – проговорила Сесили с легким презрением. – Кому захочется выходить за Томаса? Он скучен, как стоячая вода.

– Он – мой брат и очень хороший человек, – бросился защищать его Генри.

– Он и наполовину не так красив, как ты, – подольстилась к юноше Сесили, крутя в пальцах травинку так, чтобы она щекотала ему нос. Генри навалился на Сесили сверху, прижал её руки к земле и вгляделся в её хорошенькое кошачье личико.

– Ты ведьма, – прошептал он. – И думаю, ты напустила на меня чары – так же, как королева на короля, когда хотела, чтобы он женился на ней.

– Только я не старше тебя и не вдова в придачу, – ответила Сесили. – А ты сам хочешь жениться на мне, Генри?

– Конечно! Ты прекрасно знаешь, что хочу. Но мой отец и твоя бабка никогда не допустят нашей свадьбы, так что нечего и думать об этом.

– Выход всегда можно найти, – усмехнулась Сесили. – И если окажется... Ты любишь меня, так ведь, Генри?

– Ты же знаешь, что люблю, – пылко ответил он, наклоняясь, чтобы опять поцеловать её.

Но на этот раз она капризно оттолкнула его и села.

– Нет, хватит на сегодня. И вообще, пора домой. Когда я уезжала, у жены Неда начались роды, и сейчас, наверное, все уже позади, так что мне надо возвращаться и попасться им на глаза...

– Твоя невестка рожает, а ты преспокойно уезжаешь? – спросил удивленный Генри.

– Фи! Кому какое дело до этой дурочки Джокозы и её никому не нужного ребенка? – Заметив выражение неодобрения на его лице, Сесили поспешила добавить: – Ну, от того, что я болталась бы дома, легче бы ей не стало. И вообще, меня и близко не подпустили бы к её спальне, так что я ничем не могла бы помочь. Ну же, не будь таким надутым, Генри! Помоги мне встать.

Юноша взял её за руку и помог подняться на ноги. Причесавшись, она сорвала шляпу с его головы и побежала с ней вперед, побуждая его пуститься в погоню и позволив ему поймать себя только возле самых лошадей. Генри опять обнял Сесили её бессердечие было забыто.

– И все-таки ты ведьма, – опять прошептал он, глядя сверху вниз ей в лицо. Это лицо не отличалось классической красотой: скулы были чуть шире, чем надо, нос – чуть слишком вздернут, а рот – чуть великоват. Но все равно эта мордашка была чарующе милой, полной той живости и обаяния, которые делали Сесили прекрасной для того, кто её любил.

– Никакая я не ведьма, просто я – Морлэнд, и теперь мне надо домой, если я не хочу, чтобы меня и впрямь выдрали.

На июль была назначена пышная церемония, в ходе которой предстояло эксгумировать тела герцога Йоркского и графа Рутландского, захороненные в Понтефракте, перевезти их в Фозерингей и там устроить торжественное погребение, приличествующее покойным отцу и брату короля. Эдуард поручил провести перезахоронение милорду Глостерскому, который должен был и вновь оплакать усопших. Однако чуть не в последнюю минуту король объявил, что все-таки будет присутствовать на церемонии сам. Возможно, он просто хотел уехать с юга: в Лондоне разразилась в апреле страшная эпидемия сифилиса, и до сих пор не было никаких признаков того, что эпидемия эта идет на убыль; а, возможно, король решил отправиться на север потому, что среди знатных гостей, собиравшихся присутствовать при перезахоронении, должно было быть несколько иноземных послов.

Элеонора была приглашена на заупокойную службу и поминальный пир вместе с сыном Эдуардом и невесткой Дэйзи. Лорд Ричард лично передал Элеоноре приглашение, когда они как-то встретились в городской ратуше во время одного из его частных посещений Йорка.

– Я так понял, что специальное посольство из Франции, – сказал женщине Глостер, мрачно сверкая глазами, – примет участие в поминовении. В это посольство входят некие Гийом Рестоу и Луи де Марафен, купцы из славного города Руана, а с ними будет еще один торговец из Амьена; имя этого человека вылетело у меня из головы...

– Может быть, его зовут Трувиль, ваша светлость? – рассмеялась Элеонора.

– Именно так его и зовут! Не знаю уж – как, но он добился того, чтобы его включили в состав посольства – не очень удивлюсь, если окажется, что к этому приложил руку Эдуард. Он удивленно сентиментален. А так как Фортингей лежит на пути в Йорк, я уверен, что этот Трувиль будет рад принять ваше приглашение. Он с удовольствием нанесет вам визит и заодно увидит своими глазами, кого там произвела на свет его дочь.

Элеонора поморщилась и спросила:

– Вы сами когда-нибудь встречались с этим Трувилем? Вы знакомы с ним? Он там занимает очень низкое положение?

– Я его никогда не видел, – извиняющимся тоном произнес Ричард, но слышал, что он – достойный человек, во всяком случае – честный купец. И его никогда не включили бы в состав посольства, если бы у него была дурная репутация и он занимал бы очень низкое положение. Так что можете не волноваться; и вообще, если я могу принимать его в качестве своего гостя, то наверняка его не зазорно пригласить и вам.

Услышав эти слова, Элеонора устыдилась и принялась просить у герцога прощения.

Траурный кортеж покинул Понтефракт двадцать четвертого июля; тела везли на роскошно убранной колеснице, украшенной гербами „Англии и Франции – словно покойный герцог Йоркский сам был королем, – влекомой шестеркой прекрасных вороных коней в богатой сбруе. За катафалком следовал герцог Глостерский, одетый во все черное. Двадцать девятого процессия достигла Фозерингея. Здесь тела были вновь преданы земле; священники отслужили заупокойную службу, после которой состоялись великолепные поминки, на которых присутствовал король.

Герцог Глостерский во время этих торжеств держался несколько в стороне; его глубоко тронула церемония погребения, и он желал только одного: побыстрее уединиться, чтобы спокойно посидеть с друзьями. Но Глостер все-таки улучил минутку, чтобы поговорить с Элеонорой, Эдуардом и Дэйзи, и проследил, чтобы их познакомили с отцом Джокозы. Герцогу было даже немного смешно наблюдать за тем, как явно боролись при этом в Элеоноре природная гордость и такая же природная вежливость. Еще смешнее было то, что французский язык Элеоноры был гораздо лучше французского Эдуарда, а Дэйзи вообще знала лишь десяток французских слов, так что волей-неволей Трувилю приходилось обращаться почти исключительно к Элеоноре. Нашла она и время обсудить последние лондонские новости с придворными из свиты короля: печатный пресс мистера Какстона, установленный в Вестминстере и способный, как говорили, в мгновение ока сделать столько копий книги, сколько вы пожелаете, и грозящий тем самым оставить без работы тысячи переписчиков; неослабевающую эпидемию сифилиса, продолжающую ежедневно уносить все новые и новые жизни; утверждали, что эту заразу завезли на каком-то купеческом судне из Франции.

Тридцать первого июля Морлэнды отбыли в Йорк. Вместе с ними ехал и месье Трувиль. Он явно стремился понравиться своим новым родственникам и беспрестанно хвалил зеленые окрестности, размеры и упитанность местных овец и коров, здоровый и цветущий вид сельских ребятишек, красоту английских женщин. Элеонора же про себя думала о том, как им повезло, что они не встретились по дороге с грабителями – с тех пор, как армия вернулась из Франции, в округе стало неспокойно, и если бы маленький отряд Морлэндов столкнулся с одной из банд, месье Трувилю вряд ли захотелось бы превозносить до небес новую родину своей дочери.

Но что бы там Элеонора ни думала об этом французском купце, было очень трогательно наблюдать за встречей между отцом и дочерью, которые уже не чаяли свидеться на этом свете. Невозможно было без слез смотреть и на то, как новоявленный дедушка впервые склонился над колыбелью наследника Морлэндов – Полу было сейчас уже три месяца, это был здоровый, крепкий ребенок, хоть тельце его и было некрупным, а кожа – желтоватой. Сразу же после родов Джокоза зачала опять, словно стремясь опровергнуть все сомнения в отцовстве Неда, и этот факт больше всего потряс месье Трувиля. Он был страшно горд тем, что его дочь не теряет времени даром, производя на свет наследников для своей новой семьи, и так часто, к месту и не к месту, поминал плодовитость Джокозы, что Элеоноре уже начало казаться, что это выходит за рамки приличий.

На следующий день после возвращения из Фозерингея в честь месье Трувиля был дан великолепный обед, на который были приглашены один или два гостя из округи, несколько знатных особ из города и кое-кто из друзей семьи, в том числе – Дженкин Баттс с обоими сыновьями. Все было устроено как подобает, с ливрейными лакеями, снующими взад-вперед под неусыпным надзором Джоба, ставшего теперь тощим, как жердь, и совсем седым, но по-прежнему все вокруг замечающим и всегда готовым посмеяться, и музыкой, исполнявшейся на хорах небольшим оркестром и группой из шести звонкоголосых мальчиков.

Яркое августовское солнце сверкало за разноцветными стеклами окон, и по мере того, как одно блюдо на столе сменялось другим, два маленьких мальчугана тянули за специальные веревки, управляя хитрым приспособлением, которое придумал Джоб. Это устройство создавало в зале легкий ветерок, овевающий разгоряченные лица гостей. Двери были распахнуты настежь, и за ними, на залитом солнцем дворе, ворковали под карнизом белые голуби, а на земле, найдя себе хоть малейший клочок тени, дремали собаки. Стены зала были увиты свежей зеленью, наполнявшей комнату сладким ароматом леса, а за столом сидели гости, разговаривая и смеясь низкими, чистыми голосами; праздничные одежды из лучших шелков и бархата вспыхивали яркими цветами всякий раз, как люди наклоняли головы или пожимали плечами.

Сцена роскоши, сцена полного согласия – и если в ней и были какие-то досадные мелочи, выпадавшие из общей гармоничной картины, то замечал их лишь наметанный глаз Джоба, тут же взором оповещавшего о них Элеонору. Был здесь Нед, теперь – гордый отец, преодолевший было давнее потрясение от обретения тестя и уже начавший забывать, как тот выглядит, и сейчас с проснувшимся неудовольствием поглядывающий на свою пухленькую супругу, чье круглое сияющее личико разрумянилось еще больше от обилия вкусной еды. И была здесь быстроглазая Сесили, сидевшая рядом со своим нареченным, Томасом Баттсом, разговаривавшая с ним с холодной надменностью, и все время обменивавшаяся быстрыми косыми заговорщицкими взглядами с его братом, красавчиком Генри.

После обеда все гости разъехались – за исключением семейства Баттсов, которые остались и на ужин; пока же все поспешили выбраться на улицу, чтобы погулять или просто посидеть на свежем воздухе и немножко остыть. Элеонора прохаживалась по своему садику лекарственных трав с Дженкином, беседуя, как всегда, о делах. Дженкин очень заинтересовался замыслом Элеоноры производить ткани от начала до конца под одной крышей, и эта пара могла часами обсуждать, как лучше организовать работу мастерской. Эдуард уехал с Рейнольдом по каким-то своим делам; Дэйзи, Хелен и двое младших Баттсов сидели у фонтана в итальянском садике, разговаривая и смеясь, а Сесили какое-то время наблюдала, как дети болтают ногами во рву с водой, но скоро это ей наскучило, и она незаметно ускользнула.

Вскоре после этого Генри Баттс предложил принести дамам свежих фруктов из сада и тоже ушел, а дети промчались вслед за ним; между тем сонное послеполуденное время все тянулось и тянулось и, казалось, ему не будет конца. И только когда вся семья в пять часов собралась за ужином, было замечено отсутствие Сесили и Генри.

– Генри был с нами, а потом пошел принести нам фруктов, – сказала Дэйзи. – Я как-то тогда не обратила внимания – но он больше не вернулся. Может быть, он заснул где-нибудь в саду? Уж больно жарко было после полудня.

– Мы с Джокозой все послеобеденное время провели в саду, – отозвался Нед. – Он там и не появлялся.

Наступило короткое молчание, после которого Эдуард со святой простотой спросил:

– А где Сесили?

Элеонора метнула на сына испепеляющий взгляд. До последней минуты она надеялась, что никто не догадается связать эти два имени вместе, прежде чем она сама не выяснит, в чем тут дело. Но слово – не воробей…

– Она ушла одна, – ответила Хелен. – Я думала, она решила спрятаться от жары в доме.

Опять все замолчали, обмениваясь взглядами, в которых читалось одно и то же подозрение. Элеонора повернулась к Джобу, чтобы приказать ему послать слуг на поиски, и в этот миг в зал влетели дети – Маргарет, Том и Эдмунд.

Прежде чем Элеонору успела остановить Эдуарда, тот спросил:

– Вы не видели Сесили или Генри Баттса? И Маргарет с невинным видом ляпнула:

– О, они там, в лесу... – её ладошка взлетела ко рту еще раньше, чем Том, быстрее соображавший, успел предостерегающе пихнуть девочку локтем в бок.

– Что ты имеешь в виду, говоря, что они в лесу? Ты хочешь сказать, что они там вместе? – осведомился Эдуард.

– Что они там делают? – вскричала Дэйзи. Маргарет, ставшая пунцовой от осознания своей ошибки, попыталась спасти положение:

– О, просто гуляют. Я думаю, что они встретились случайно.

Элеонора поспешила взять ситуацию в свои руки.

– Джоб, пошли кого-нибудь туда за ними. А мы давайте садиться ужинать. Не будем их ждать. Ну, занимайте свои места.

– Но, матушка... – начал было Эдуард. Томас Баттс выглядел глубоко несчастным, Дженкин Баттс – разгневанным, а месье Трувиль ничего не понимал, так как его английский был не настолько хорош, чтобы француз мог разобраться в происходящем.

– Не сейчас, Эдуард, – решительно прервала сына Элеонора, но на сей раз тот уперся.

– Нет, матушка, я хочу знать, что происходит.

– Я тоже, – сказал Дженкин, глядя на Томаса. – Тебе что-нибудь известно об этом?

Томас отрицательно покачал головой.

– А ну-ка, Маргарет, как долго все это тянется? – строго спросил Эдуард у своей дочери.

Маргарет разразилась слезами.

– Я никому не хотела причинить вреда, – всхлипывала она. – Это Том нашел их.

– Нашел их? Что это значит, Том?

– Мы следили за ними просто для смеха, – уклончиво ответил Том.

– И давно они встречаются?

– Не знаю, – сказал Том. Он чувствовал себя очень неуютно, но от дальнейших расспросов его спасло появление двух пропавших, раскрасневшихся и запыхавшихся от быстрого бега. Слуга, посланный отыскать их, столкнулся с ними прямо за воротами; молодые люди спешили домой, лишь недавно сообразив, что опоздали к ужину.

– Прошу прощения, что задержалась, – проговорила Сесили с величайшим самообладанием, если принять во внимание сложившиеся обстоятельства. – Я не слышала колокола.

– Где ты была? – гневно потребовал ответа Эдуард.

Сесили переводила взгляд с одного лица на другое и наконец посмотрела на Генри, сообразив, что они попались, хотя и не понимая, как это могло случиться. Решив храбро ринуться навстречу опасности, Сесили заявила:

– Гуляла в лесу. Было так жарко...

– Наглая, бесстыдная лгунья! – крикнул Эдуард, и разразилась гроза.

Дженкин почем зря ругал своего сына, Эдуард – свою дочь, Дэйзи рыдала, дети, дрожа, жались к Элеоноре и Хелен, Элеонора же пыталась заставить всех замолчать; она единственная еще помнила о том, что среди них находятся посторонние люди.

– Мне наплевать, – пылко крикнула наконец Сесили. – Мы с Генри любим друг друга. Мы хотим пожениться.

– Это так, – подтвердил Генри, но с меньшей уверенностью в голосе, чем Сесили. У него не было её беззаботной дерзости. – Мы дали друг другу слово...

– Ничего вы друг другу не дали, – твердо ответила Элеонора. – Сесили помолвлена с Томасом, и какими бы клятвами вы там ни обменивались, на обручение это никак не повлияет. Сесили, пойдем со мной. Я хочу поговорить с тобой. Нет, Эдуард, позволь мне самой разобраться с этим и не забывай, что однажды я уже прошла через нечто подобное. Мистер Дженкин, я считаю, что вам нужно забрать сына с собой и поговорить с ним в спокойной обстановке. Хелен, присмотри за детьми. Дэйзи, Эдуард, усадите всех остальных ужинать и не ждите нас. Это может продлиться долго. А теперь пойдем и не спорь.

Мистер Баттс увлек Генри в сад, взглядом поблагодарив Элеонору за то, что она развела молодых сумасбродов по разным углам. Элеонора, удостоверившись, что все остальные направились к столу, жестом поманила Сесили за собой и двинулась в свой садик лекарственных трав. Здесь она села на каменную скамью, сложив руки на коленях, прямая, как палка; высоко поднятая голова Элеонора была увенчана огромным чепцом, словно храм – шпилем. Женщина выглядела весьма внушительно, и Сесили стояла перед ней с мрачным и вызывающим видом, но в душе чувствовала себя куда менее уверенно, чем еще пять минут назад.

Элеонора долго молча смотрела на внучку, и храбрость Сесили стремительно испарялась. Элеонора намеренно выдержала паузу, а когда наконец заговорила, то голос её звучал спокойно, но подчеркнуто властно.

– У тебя что, совсем нет стыда? Ты ведешь себя как последняя потаскуха, как кабацкая девка, да еще и занимаешься этими мерзостями в тот день, когда у нас собрались гости! Ты хотела осрамить нас перед ними, перед твоим собственным женихом и его отцом – людьми, которые скоро станут нашими родственниками? Ты что, совсем ума лишилась? Тебе всегда давали слишком много воли – я растила своих детей в куда большей строгости. Но глядя на тебя, я всегда надеялась, что ты получила хорошее воспитание и не будешь злоупотреблять своей свободой – и уж тем более таким образом. Неужели ты ничему не научилась за все тс годы, что провела с мистером Дженни и Энис?

– Я люблю Генри Баттса и хочу выйти за него замуж, – упрямо пробормотала Сесили.

– Ерунда, – отрезала Элеонора, причем таким уверенным тоном, что Сесили даже отпрянула. – Любовь – это то, что женщина чувствует к своему мужу. Генри же тебе не муж и никогда им не будет.

– Но мы... мы дали друг другу слово...

– Ничего вы друг другу не давали. Ты обручена с Томасом Баттсом и выйдешь за него замуж.

– Генри и я... мы... – Сесили не могла выговорить этого сейчас, и Элеонора по-своему пришла ей па помощь.

– Ты помолвлена с Томасом. И никакие, слышишь, никакие твои слова и поступки ничего не изменят. Генри придется смириться и не покушаться на вашу семью. Ты понимаешь меня? Даже если ты спала с ним, это будет расцениваться всего лишь как супружеская измена, а не как препятствие к вашему с Томасом браку.

Элеонора не сводила с внучки сурового взора, и под этим взглядом Сесили сначала покраснела, а потом заплакала, поняв, что столкнулась с волей, которая куда сильнее её собственной.

Элеонора наблюдала, как постепенно слабеет сопротивление Сесили, а потом заговорила уже более мягко и ободряюще:

– Ну же, дитя, где твоя гордость? Ты не должна хотеть, чтобы твоим мужем был младший сын, когда есть старший! Ты же Морлэнд! Томас – вот подходящая для тебя партия, а Генри – что он такое? Кроме того, будущее семьи Морлэндов – в тканях, и ты внесешь свою лепту в наше дело, выйдя замуж за наследника мистера Дженкина Баттса, торговца материей. Станешь женой Томаса, и твои сыновья унаследуют все его богатство. Обвенчаешься с Генри... – Элеонора пожала плечами. – Генри может подойти Маргарет, – добавила она, хитро играя на ревности Сесили к расцветающей красоте сестры, – но ты же старшая дочь своего отца.

– Но Генри... я обещала, – слабо начала Сесили.

Элеонора нанесла последний удар:

– Твой Генри сейчас отрекается от всего перед своим отцом и страстно желает только одного – никогда больше не видел тебя.

– Вы и правда так думаете?

– Дитя мое, я все это уже не раз видела раньше. Поверь мне, Томас – более хороший человек, более удачная партия для тебя и более надежный муж. Неужели ты думаешь, что я отдала бы тебя за кого-нибудь, кто не был бы самым лучшим? А не кажется ли тебе, что я ценю тебя куда выше, чем все прочие? Иди, иди сюда, моя маленькая Сесили, поцелуй меня, вот так. Моя бесценная девочка... ну же, не надо опять плакать, все уже кончено.

– О, бабушка, – шмыгала та носом. – Простите меня. Я не думала...

– Конечно, ты не думала. Но впредь будешь думать. Ну а теперь вытри глазки, пощипли свои щечки, и мы пойдем назад в дом. Отныне ты будешь ласковой с бедным Томасом. Сегодня ты едва не разбила ему сердце, так что тебе надо быть с ним особенно нежной.

– А как же... мистер Баттс?

– Я поговорю с ним. А ты можешь выкинуть всю эту глупую историю из головы.

– О, спасибо вам, бабушка, – возбужденно воскликнула Сесили, и когда они рука об руку шли к дому, внучка взирала на Элеонору с благодарностью и любовью.

Глава 21

Зеленоватый свет августовского вечера проникал в увитую зеленью комнату; Сесили, похожая на лесную нимфу в своем зеленом шелковом платье и с волосами, заплетенными в косу и уложенными в золотистую корону вокруг головы, сидела на подушках, играла на гитаре и пела. Когда её чистый молодой голос поднимался ввысь, она улыбалась Томасу, который сидел рядом с ней и напоминал млеющего от восторга и удовольствия маленького котенка. Складывалось такое впечатление, что безобразной дневной сцены вовсе никогда и не было.

Элеонора и Дженкин сидели чуть поодаль, негромко беседуя.

– Я не знаю, как вам это удалось, – говорил Дженкин, – но, похоже, она сдалась полностью. Она смотрит на него, как молоденькая ярочка на барана.

Элеонора улыбнулась, но неожиданно у неё в ушах так же отчетливо, как и голос Дженкина, зазвучал другой голос – голос её давно умершего свекра, сказавшего Роберту в её первую брачную ночь: «Покрой её как следует, и она нарожает тебе много хорошеньких ягняточек!» Это же надо, какие странные шутки играет иной раз с нами память, подумала Элеонора; старик Морлэнд умер почти сорок лет назад, а она, Элеонора, помнит даже тот тон, каким он произнес эти слова.

Она отогнала от себя эту мысль и сказала:

– Я думаю, что надо обвенчать их как можно скорее. Они обручены уже достаточно давно – пусть женятся, пока еще какой-нибудь соблазн не сбил их с пути.

– Согласен, – ответил Дженкин. – Тем более что нам не надо даже обсуждать условия, госпожа. У Сесили – прекрасное приданое, да и я со своей стороны тоже не поскуплюсь. Они прелестная молодая пара, а нам от их свадьбы будет только лучше.

– Они согласны, – улыбнулась Элеонора, – так почему бы нам не поженить их еще до конца месяца?

– Хорошо, так и сделаем. Что вы скажете насчет тридцатого августа?

На том они и порешили. Потом Элеонора задумчиво посмотрела на Генри, прислонившегося к стене в углу, у камина и угрюмо наблюдавшего за своей прежней любовью.

– А что вы думаете насчет этого молодого человека? – спросила она, привлекая внимание Дженкина к его младшему сыну. – Похоже, он – единственный, кто недоволен тем, как все устроилось.

– Да, нам нужно что-то делать и для него, а то, не дай Бог, парня занесет на какое-нибудь запретное пастбище. Что вы скажете о второй свадьбе? Эта другая молодая девица весьма мила, а Генри получит в наследство имение своей матери.

Элеонора посмотрела на Маргарет, игравшую в шашки с Эдмундом, и на стоявшего рядом Тома. Маргарет была хороша, как роза, но детская пухлость щек все еще выдавала в ней ребенка.

– Ей всего двенадцать лет, – проговорила Элеонора. – Она слишком молода, чтобы выходить замуж.

– Другие венчаются и раньше, – заметил Дженкин.

– Я знаю, но думаю, что четырнадцать лет будет более подходящим возрастом, чтобы обручить их, а то Маргарет еще слишком юна. Она куда наивнее, чем была в её годы Сесили. Нет, это не пойдет – и все-таки надо что-то делать с Генри.

Дженкин был немного разочарован тем, что Элеонора отказалась обсуждать возможность второго брака, сильно подозревая, что она считает эту партию не слишком выгодной для своей внучки. Но поделать с этим Баттс ничего не мог.

– Может быть, – сказал он, – будет лучше вообще разлучить Генри с Сесили. Я уже давно подумываю о том, что мальчишку надо приучать к делу. Мне совсем не по нраву, что молодой парень думает только о развлечениях, да еще ищет неприятностей на свою голову. Ему уже шестнадцать, и он вполне может сам зарабатывать себе на жизнь.

– Что вы имеете в виду?

– Мой агент в Лондоне стареет и, похоже, скоро уже не сможет справляться с работой, хотя он прекрасный человек и прослужил мне всю жизнь. Как вы думаете, не послать ли мне Генри в Лондон? Пусть поработает со стариком и изучит дело, а со временем и примет на себя все обязанности...

– Прекрасная мысль, – согласилась Элеонора. – Попав в большой город, он быстро выбросит Сесили из головы.

Дженкин хитро посмотрел на Элеонору.

– И, возможно, он встретит в Лондоне какую-нибудь богатую молодую леди да и женится на ней, – сказал Баттс, надеясь припугнуть Элеонору и заставить её, пока не поздно, попридержать для внучки такого завидного жениха, как Генри.

Но Элеонора восприняла эту идею с прохладцей.

– Боюсь, что нет, мистер Баттс. Если исходить из моего собственного опыта, скорее, все произойдет наоборот. Я определила своего сына Джона в подмастерья к лондонскому ювелиру и недавно узнала, что мальчишка женился на какой-то женщине низкого происхождения и совсем без денег. Он даже написал мне, прося помощи, в чем я ему, естественно, отказала. Так что, боюсь, вам придется как следует предостеречь своего сына насчет такого рода женщин, прежде чем посылать его в Лондон, а то обзаведетесь ненароком снохой, которая будет вам совсем не по вкусу.

Дженкин Баттс выглядел опечаленным, но его глаза жуликовато сверкали.

– Примите мои соболезнования, мадам, – скорбно проговорил он. – Надеюсь, что мне больше повезет с моим сыном, чем вам – с вашим.

Элеонора понимала, что над ней издеваются, но только улыбнулась в ответ; она знала, что ей нечего опасаться Дженкина, иначе она никогда не рассказала бы ему о таком семейном позоре, как несчастный брак Джона.

Месье Трувиль оставался в «Имении Морлэндов» до самой свадьбы. Она и впрямь удалась на славу. Устроив великолепное торжество, Эдуард и Дэйзи отыгрались за то унижение, которым явилась для них свадьба их сына и наследника, и Нед, которому все было ясно без слов, стал еще более косо поглядывать на свою смуглокожую, некрасивую жену, уже заметно располневшую в ожидании нового ребенка. На Сесили было платье из золотой парчи, надетое поверх бледно-желтой шелковой нижней юбки, а зал был буквально завален крупными бронзовыми ноготками; золотистые цвета были выбраны, чтобы подчеркнуть золотистую и какую-то слегка кошачью красоту невесты. Она выглядела, как едва прирученная восхитительная львица, и Томас, похоже, с трудом верил в свое счастье, когда стоял рядом с ней перед алтарем и надевал ей на палец тяжелое золотое кольцо, усыпанное рубинами, которое Дженкин заказал для Сесили в Лондоне. На свадьбу Дженкин подарил ей также прекрасное ожерелье, в котором жемчужины перемежались с золотыми шариками, и чудесную гнедую кобылу, уже специально объезженную для женщины. Баттс не мог себе позволить, чтобы вокруг говорили, что свадьба его сына хоть в чем-то уступала празднествам в домах вельмож.

Месье Трувиль отбыл домой на следующий день после венчания; он долго и слезливо обнимался со своей дочерью, которую больше никогда не надеялся увидеть – вряд ли у него появится еще одна возможность посетить Англию. Джокоза тоже так сильно плакала, что в конце концов Элеоноре пришлось запретить ей рыдать, чтобы не навредить будущему ребенку. Генри Баттс уезжал в Лондон в тот же день, и им с месье Трувилем предстояло путешествовать вместе, в компании с еще двумя английскими купцами, направлявшимися в Кале, и неким бургундским торговцем шерстью, который торопился покинуть Англию до наступления холодов. Их отъезд вызвал у Элеоноры вздох облегчения; капитуляция Сесили показалась ей столь внезапной, что Элеонора всерьез опасалась, как бы эта девица не взбрыкнула снова, да еще покрепче, чем прежде, ведь все чувства Сесили были загнаны вглубь...

Рождество в этом году отпраздновали тихо, прежде всего потому, что Джокоза, вот-вот готовая родить, чувствовала себя не слишком хорошо, явно страдая от холода и сырости, к которым так и не смогла привыкнуть. К тому же пришло печальное известие: жена герцога Кларенса, Изабель Невилл, умерла родами двадцать второго декабря. Элеонора понимала, что и для Миддлхэма это Рождество будет печальным, ибо Анна Глостерская очень любила свою сестру и уже потеряла так много родственников, что ей будет трудно перенести еще одну утрату.

Тринадцатого декабря, ровно через восемь месяцев после рождения Пола, Джокозе снова пришло время рожать, и за час до полуночи она произвела на свет еще одного мальчика, маленького и слабенького, которого мистер Джеймс немедленно окрестил и нарек именем его отца.

Энис, выхаживавшая Джокозу, была очень недовольна таким поворотом событий, заявив Элеоноре, что «француженка уже дважды не доносила до срока и, похоже, что это у неё в крови и что так будет и впредь».

– Что с ребенком? – спросила Элеонора.

– Думаю, что он не выживет – он такой маленький и слабенький. Если бы еще было лето, может, все сложилось бы иначе, но боюсь, что холода очень скоро убьют младенца.

Сесили, гостившая на Рождество вместе со своим мужем и свекром в «Имении Морлэндов», проявила неожиданную доброту, оставаясь рядом с Джокозой по многу часов и пытаясь развеселить её разговорами или читая ей вслух «Историю Трои», отпечатанную мистером Сакстоном на его печатном прессе в Вестминстере. Этот том, ставший одной из первых печатных книг в Англии, и, следовательно, очень дорогой, купил и прислал Морлэндам Генри Баттс, к этому времени весьма неплохо устроившийся в Лондоне. Сесили очень гордилась этой книгой и была рада любой возможности похвастаться ею – даже перед такой невзыскательной собеседницей, как Джокоза. Правда, Сесили теперь и сама была беременна и поэтому чувствовала определенную симпатию к своей невестке, которую раньше вообще едва замечала.

Джокоза оправлялась от вторых родов гораздо медленнее, чем от первых, и ей стало еще хуже, когда третьего января её малыш решил, что борьба за жизнь слишком трудна для его крохотного тельца. Зима в этом году выдалась необычайно суровой. Ни огонь, пылавший в камине, ни меховая полость, наброшенная на Джокозу, никак не могли согреть бедняжку. Она лежала, вся дрожа и чувствуя себя абсолютно несчастной, немного оживляясь лишь во время визитов хорошенькой Сесили и от всей души сожалея, что у неё не хватило духа отказать тогда красивому английскому солдату на улицах Амьена.

В январе пришло известие о том, что Карл Бургундский умер, оставив после себя дочь, свою единственную наследницу Марию. Это была печальная новость, учитывая, что через фландрские города шла вся английская торговля, особенно – торговля тканями, а сама Бургундия была союзником Англии и врагом Франции. Король Людовик немедленно объявил, что все бургундские земли переходят под власть французской короны, и изготовился наводнить эту страну своими войсками, чтобы ни у кого не было никаких сомнений в серьезности его намерений.

Это означало конец английской торговли во Франции. Король созвал специальный совет, на который из своего Миддлхэма был призван и Ричард Глостерский. Эдуард Морлэнд как раз был в городе, когда герцогский кортеж проследовал мимо, и привез домой новости о том, что назревает и другая опасность, о которой пока мало кто задумывается: недавно овдовевший Джордж Кларенс добивается руки Марии Бургундской. Это – его очередная безумная, но очень опасная попытка украсть корону у собственного брата.

– В один прекрасный день король все-таки поймет, что конца сумасбродствам этого человека не будет, – предрекла Элеонора. – Приходит время, когда даже братская любовь иссякает, и меня удивляет лишь то, что это время еще не настало.

– Насколько я понял, до лорда Ричарда эти слухи еще не дошли. Похоже, никто не решается сказать ему об этом, чтобы не разбить ему сердце, – заметил Эдуард.

В конце марта холода наконец отступили, и с внезапным приходом тепла «Имение Морлэндов» сутками окутывал туман. Джокоза все никак не могла оправиться от родов, и Энис по секрету сообщила Элеоноре, что вообще сомневается, удастся ли француженке когда-нибудь полностью выздороветь. Джокозу охватила какая-то непонятная тоска, которая, казалось, взяла верх над природным спокойным добродушием молодой женщины. Нед спал отдельно от неё, и хотя это делалось для её же блага, Джокозу это обстоятельство угнетало еще больше. Единственное, что примиряло её с Англией, была её любовь к Неду, а теперь, когда женщина считала, что он охладел к ней, в жизни у неё не осталось никаких интересов.

Теплая туманная погода принесла с собой обычные насморки и простуды, осложнившиеся в этом году, что было гораздо хуже, вспышкой сифилиса. Опустошив юг страны, зараза добралась теперь и сюда. Начавшись в Ковентри, эпидемия постепенно расползлась по северу и в первые дни апреля пришла и в «Имение Морлэндов», атаковав, как всегда, самого слабого члена семьи. Сначала никто ничего даже не заметил: Джокоза все время была слабой и раздражительной, и когда она стала еще слабее и раздражительнее, никто не обратил на это внимания. Только случайно Элеонора обнаружила, что с француженкой не все в порядке. Элеонора вошла в комнату, где Сесили, как обычно, читала больной вслух, и сказала своей внучке, что той пора собираться домой.

– Твой муж скоро вообще перестанет понимать, зачем он женился на тебе, если ты проводишь так много времени в отчем доме, – пошутила Элеонора, а потом повернулась к Джокозе. – А как ты сегодня чувствуешь себя, ma fille? Выглядишь ты получше, даже румянец появился на щеках. – Она склонилась над больной и отбросила прядь волос, упавшую Джокозе на глаза. – Да ты же вся горишь! – воскликнула Элеонора и, положив руку француженке на лоб, почувствовала под кожей предательские бугорки, словно огуречные семечки под тонкой тканью.

Элеонора побледнела, и Сесили, увидев выражение её лица, воскликнула в испуге:

– Бабушка, что случилось?

Элеонора приложила палец к губам – Джокозу не стоило тревожить – и с многозначительным видом убрала руку с её лба.

Сесили повторила жест бабки, нащупала бугорки, в первый момент не поняла их значения, а потом, когда сообразила, что к чему, глаза у неё расширились и рука взлетела к горлу.

– Пресвятой Боже! – прошептала молодая женщина и машинально перекрестилась. – Сифилис! – тихо продолжила она, и глаза её расширились от ужаса. – Мой ребенок! Я же все время была с ней. Ох, бабушка...

– Ш-ш-ш, – предостерегающе зашипела на внучку Элеонора, когда та чуть не закричала. – её нельзя расстраивать. Выходи отсюда, я приду к тебе.

– В чем дело, бабушка? – спросила и Джокоза, почувствовав, что что-то не в порядке.

– Ничего, ничего, отдыхай. Сесили стало нехорошо, вот и все. Я пришлю к тебе Энис. Ложись и не волнуйся.

Джокоза постаралась поудобнее устроить пылающую голову на подушке, но начавшийся жар был уже слишком силен, чтобы бедняжка могла ясно понимать, что говорит Элеонора. Джокоза пробормотала что-то по-французски, с первыми признаками болезни напрочь забыв весь свой запас английских слов, и едва заметила, как Элеонора медленно вышла из спальни. За дверью бабку ждала заплаканная Сесили.

– О, бабушка, что мне делать? Я теперь обязательно заболею, ведь я все время была с ней! А мой ребенок? Я потеряю своего ребенка! О, зачем она появилась здесь! Зачем я сидела и читала ей – этой неблагодарной французской потаскушке. Зачем Неду надо было жениться на ней, а не на какой-нибудь достойной английской девушке? О, что мне делать, что мне делать?..

– Успокойся, Сесили, или я ударю тебя, – прикрикнула на неё Элеонора. – Почему ты так уверена, что подцепила эту пакость? Ты молода и здорова – Джокоза слаба и больна. Может, и с ребенком все будет хорошо... Но домой тебе ехать теперь, конечно, нельзя – ты будешь только разносить заразу. Придется тебе оставаться здесь, пока опасность не минует. Я немедленно приготовлю тебе лекарство, и впредь держись подальше от Джокозы, да и от всех прочих – тоже. Домой тебе можно будет вернуться не раньше чем через неделю. А теперь спустись вниз и пришли мне Энис, а потом садись в Зимнем зале и жди меня.

Сесили ушла, приободренная уверенным тоном Элеоноры. Но наверх поднялась не Энис, а Хелен.

– Энис плохо себя чувствует, – сказала красавица. – Она пошла прилечь, а я подумала, что если Джокозе нехорошо, то от меня будет больше прока, чем от какой-нибудь горничной.

Элеонора объяснила дочери, что произошло, и они с ужасом посмотрели друг на друга.

– И Энис тоже, – тихо проговорила Элеонора. – Только не это. Господи, только не это!

– Нам остается только молиться, – ответила Хелен. – Матушка, как вы думаете, Сесили тоже заразилась?

– Пока не знаю. Возможно, с ней все и обойдется – она молода и здорова. Но... я не знаю. Хелен, тебе надо держаться подальше от этой комнаты. Я сама буду ухаживать за Джокозой, а помогать мне будет Беатрис. Я не хочу, чтобы еще и ты подхватила эту гадость.

– Нет, матушка, – твердо возразила Хелен. – Я буду вам лучшей помощницей, чем служанка, и вы это прекрасно знаете. Не беспокойтесь, вдвоем мы справимся.

Элеонора с любовью посмотрела на дочь.

– Какая ты сильная, дорогая Хелен, – проговорила она. – Ну что же, помогай мне, если хочешь. Я рада, что ты здесь. А теперь нам надо все продумать. Детей нельзя даже близко подпускать сюда, и кого-нибудь надо послать за врачом...

Гробовая тишина воцарилась в доме Морлэндов, когда там поселилась болезнь и начала свою страшную работу. Элеонора изолировала заболевших женщин, надеясь предотвратить распространение заразы, и сама, с помощью Хелен, Лиз и собственной горничной – Беатрис, ухаживала за несчастными. Сначала казалось, что усилия Элеоноры увенчались успехом, но на третий день заболело еще двое слуг, а на четвертый Сесили обнаружила у себя пятна на коже и с криком прибежала к бабушке, плача, как маленький ребенок, и умоляя, чтобы та сказала ей, что это неправда.

Врач был настроен оптимистически.

– Это не самый тяжелый вид сифилиса, – заявил он. – Для тех, кто молод и здоров, есть надежда выкарабкаться. Думаю, молодая госпожа выздоровеет... Но боюсь, что те, кто стар или слаб, вряд ли сумеют справиться с болезнью. И... молодая госпожа может потерять ребенка. Пока не надо ей ничего говорить – от потрясения ей станет только хуже.

На пятый день Джокоза умерла. Последние два дня она металась в бреду, бормоча что-то по-французски и зовя Неда. Видимо, ей казалось, что она опять у себя в Амьене... Нед был, конечно, не у постели бедняжки, а в другом конце дома – вместе с теми, кто не заразился, и только когда из комнаты больной пришел мистер Джеймс, Нед узнал, что стал вдовцом. Он опустил голову и смиренно выслушал слова утешения, с которыми обратился к нему священник. Нед был опечален, ибо все-таки по-своему любил жену, а теперь еще и его сын, которому не было и года, остался без матери. Но молодой человек не мог не думать о том, что, может быть, все это и к лучшему и что теперь, выбирая вторую жену, он будет куда осмотрительнее, чем в первый раз. Сесили не сказали о смерти Джокозы, ибо когда француженка испускала дух, сама Сесили рожала. Это были долгие и трудные роды, и все время рядом с Сесили была Хелен. Она держала племянницу за руку и старалась приободрить, как могла. Сесили не относилась к числу терпеливых женщин и кричала гораздо громче, чем в свое время Джокоза. А когда Хелен пыталась успокоить роженицу, вопли которой могли потревожить других больных, Сесили только сердито кричала на тетку:

– Что ты можешь знать об этом? Сама-то ты никогда не рожала! Ты даже не представляешь себе, как это больно!

И Хелен не оставалось ничего другого, как продолжать печально успокаивать её. После восьми часов страданий, как раз перед рассветом, ребенок Сесили наконец появился на свет. Это был мальчик – и он был мертв. Измученная Сесили горько рыдала, оплакивая своего первенца, и все никак не могла успокоиться.

– Я хочу домой, – всхлипывала она. – Я хочу к Томасу. Я хочу домой.

Элеонора была по-прежнему непреклонна в своем стремлении не допустить распространения заразы, но Сесили своими нескончаемыми рыданиями вконец истерзала себя, и Элеонора решила поговорить с врачом.

– У неё была только легкая форма болезни, – сказал тот. – Несколько пятен, никакой лихорадки, и, думаю, худшее для неё уже позади. Если она нормально себя чувствует и её супруг готов принять её, она вполне может отправляться домой. Но оказавшись дома, она должна дома и оставаться, не выходить на улицу и не ездить по гостям, пока не исчезнут последние пятна. Скажите ей об этом и убедитесь, что она вас хорошо поняла.

Приехал Томас, чтобы увезти жену домой, и она вцепилась в него, как утопающий хватается за соломинку. Томас крепко сжимал Сесили в объятиях, явно любя её так же сильно, как и прежде, и Элеонора с кривой усмешкой вспомнила, как внучка не хотела выходить за него замуж и страстно заявляла, что желает только его брата. Ну что же, супружество изменило её.

– Господи, сделай так, чтобы она побыстрее зачала снова, – пробормотала Элеонора им вслед, когда молодая пара покидала дом. Ничто так не помогает скорее забыть мертвого ребенка, как появление живого.

В тот же день умерла Энис. Ей было пятьдесят семь, и она давно уже неважно себя чувствовала, задыхаясь из-за своей полноты и страдая от болей в груди. К тому же у неё была еще и водянка, мешавшая ей ходить, и хотя Энис отчаянно боролась с сифилисом – и казалось, что дело уже пошло на поправку, женщина все-таки в одночасье скончалась. Врач сказал, что такое иногда случается: просто без всяких видимых причин вдруг перестает биться сердце.

Потеря давней подруги и компаньонки едва не сломила Элеонору. Весь дом искренне оплакивал Энис, ибо все её очень любили. Она вынянчила всех детей Морлэндов, вырастила три поколения. Она играла с малышами и учила их хорошим манерам. Она разделяла с семьей все беды и радости, и даже если бы в жилах Энис текла кровь Морлэндов, эта добрая женщина все равно не могла бы быть им ближе, чем была. Элеонора еще долго сидела у постели усопшей, вспоминая год за годом спою жизнь и думая, что Энис всегда была рядом, с тех пор как присутствовала при рождении первой дочери Элеоноры, Анны, почти сорок лет назад.

Всю свою жизнь Энис посвятила Элеоноре, нянька так и не вышла замуж, хотя в молодости была хорошенькой и живой девушкой. Одно время Элеонора думала, что Энис выйдет замуж за Джоба, но этого так и не произошло. Джоб тоже глубоко горевал, потрясенный смертью своей подруги. Они взрослели вместе, все трос – Джоб, Энис и Элеонора, теперь уже некому было занять место этой верной наперсницы и преданной служанки.

В комнате стало уже почти совсем темно, и было еще множество дел, которыми предстояло заняться. Элеонора бросила последний долгий взгляд на эту полную седовласую женщину, которая во времена рождения Анны была маленькой большеглазой девчонкой, и по щекам Элеоноры потекли слезы – слезы благодарности человеку, столь долго и преданно служившему этой семье. Горло у Элеоноры перехватило, и ей трудно было говорить.

– Прощай, дорогой друг, – все-таки нашла в себе силы прошептать она. Потом Элеонора повернулась и вышла, закрыв за собой дверь.

В коридоре она столкнулась с Хелен, которая разыскивала её.

– Матушка, я плохо себя чувствую, – сказала Хелен и тихонько вздохнула, когда глаза её встретились с глазами матери и она прочла в них свой приговор.

Ветреным днем в конце апреля Хелен навеки упокоилась рядом со своим мужем на семейном кладбище. Легкий дождичек орошал лица присутствующих, и так мокрые от слез, а ветер срывал нежные лепестки с цветущих фруктовых деревьев и, покрутив их в воздухе, швырял на темную землю. Братья Хелен, Эдуард и Ричард, стояли, рыдая и в поисках поддержки приникнув друг к другу; Дэйзи собрала вокруг себя ревущих детей, детей, которые так скоро после потери любимой няни лишились и обожаемой тети. Элеонора стояла немного поодаль с каменным лицом, но Джоб, как всегда державшийся рядом с ней, знал, какая боль раздирает ей душу, и когда женщина слегка пошатнулась, позволил себе дотронуться до её бессильно повисшей руки и понял, что Элеонора приняла его молчаливое сочувствие.

Но хуже всех было совершенно растерянному двенадцатилетнему мальчику, потерявшему вдруг ту, кого он называл матушкой. Эдмунд вообще едва помнил Изабеллу, последние восемь лет матерью ему была Хелен. К ней бежал он за похвалой или утешением, ей пел свои песни, ей вечерами рассказывал о своих дневных приключениях. Другие дети могли горевать об Энис, их ближайшем друге, но у Эдмунда была единственная привязанность, только одно существо считал он родным, и это была женщина, которую сейчас опускали в мокрую черную землю.

Жизнь уже никогда не будет для него прежней. Матерью двум сиротам станет теперь Дэйзи, и Элеонора уже распорядилась, чтобы Лиз была отныне гувернанткой Эдмунда. Смерть – это часть жизни, И жизнь продолжается, отводя самым дорогим и любимым людям место в нашей памяти, и Эдмунд никогда не забудет этого дня – и той боли, которую ему двенадцатилетнему мальчику, довелось испытать.

Целый год всю страну трясло от диких выходок Джорджа, герцога Кларенского, и даже люди, считавшие, что их уже ничем не удивишь, приходили в изумление от каждой новой его глупости. Он пользовался славой беспробудного пьяницы, и многие добряки объясняли большинство его слов и дел очередными возлияниями; другие думали, что он становится все более и более невыносимым, и лишь удивлялись долготерпению короля.

Элеонора считала, что герцог просто не в своем уме.

– В том, что он вытворяет, нет ни капли здравого смысла, – говорила она. В апреле, например, вооруженные люди вломились по его приказу в дом горничной Изабель Невилл и силой увели женщину с собой. Потом Кларенс устроил над ней что-то вроде суда, после которого повесил несчастную за то, что она якобы отравила свою госпожу. В мае лорд Джордж начал распространять слухи, что король увлекается черной магией и сживает со свету каждого, кто в чем-нибудь не согласен с Его Величеством. В мае же Кларенс поднял восстание в Кембриджшире, чтобы взойти на престол, а в июне возобновил свои попытки жениться на Марии Бургундской и силой оружия захватить корону.

Поэтому никто не удивился, когда король Эдуард потребовал, чтобы брат предстал перед ним, и обвинил его в измене, после чего велел арестовать и бросить в Тауэр. Непонятно только, почему надо было так долго ждать. И оставался еще вопрос: что делать с Кларенсом дальше? Всем было совершенно ясно, что он просто невменяем, и если его выпустить на свободу, он опять примется за свои сумасбродства. С другой стороны, бесконечно держать его в Тауэре – значило не только плодить недовольных, но и бросать тень на жизнь и правление короля Эдуарда.

В октябре Ричард Глостерский впервые в этом году приехал в Лондон – в основном для того, чтобы умолить короля простить Кларенса.

– Он просто не верит всем тем ужасам, которые рассказывают про его брата, – пожаловалась Анна Невилл Элеоноре, когда они встретились в Йорке на мессе в канун Дня Всех Святых. – Сколько бы раз Джордж ни вытворял такое, чему нет оправдания, Ричард все равно каждый раз прощает его. Посмотрите только, как Ричард повел себя, когда зашла речь об имениях моей матери: половина их по завещанию должна была отойти мне и половина – Изабель, но Ричард без всяких возражений позволил Джорджу завладеть ими всеми. Ричард слишком мягок, слишком добр... Когда же я начинаю упрекать его, он просто говорит, что в один прекрасный день всем нам придется уповать на милосердие Божье – вот и весь ответ.

– Как вы думаете, что сделает король? – спросила Элеонора.

– Понятия не имею, – ответила Анна, качая головой. – С одной стороны, я надеюсь, что он опять простит Кларенса, ибо для Ричарда будет страшным ударом, если Эдуард повелит казнить Джорджа, а с другой...

– Никто из нас не сможет чувствовать себя в безопасности, если Кларенс опять окажется на свободе и будет продолжать свои безумства, – закончила за неё Элеонора. Анна кивнула.

– Сам-то Джордж не будет колебаться ни минуты, если ему понадобится убить Ричарда или Эдуарда. У него нет таких старомодных предрассудков, как братская любовь или верность, но говорить об этом Ричарду бесполезно.

Элеонора видела, что, хотя Анна явно обеспокоена, с другой стороны, она столь же явно гордится прямотой и честностью своего мужа и еще больше любит его за это.

– Однако у меня такое чувство, что на сей раз Кларенсу все это просто так с рук не сойдет. Мадам королева ненавидит его – вы же знаете, что она считает его виновным в смерти своего отца, – и уж коли Джордж очутился в Тауэре, она сделает все возможное, чтобы он никогда оттуда не вышел.

– Насколько в действительности сильно её влияние на короля? – поинтересовалась Элеонора.

Анна пожала плечами.

– Он любит спокойную жизнь, а она постоянно пилит его. Вспомните, какое оскорбление нанес он Марии Бургундской, предложив ей в мужья брата королевы. И все только потому, что королева принудила Эдуарда совершить эту глупость.

– Но Мария отказала достаточно быстро, – заявила Элеонора.

– Быстрее даже, чем она отвергла Джорджа. Но это доказывает, что королева может заставить Эдуарда делать все, что ей заблагорассудится. Ричард поехал уговаривать государя, но королева ненавидит моего мужа почти так же сильно, как и Джорджа, и потому я не думаю, что Ричард добьется больших успехов, хотя Эдуард любит его и доверяет ему. – Анна зябко повела плечами. – Надеюсь, что так или иначе, но все скоро закончится. Ненавижу, когда Ричард уезжает. Я чувствую себя в безопасности лишь тогда, когда он дома, здесь, на севере, где люди любят нас и никогда не станут совершать никаких ужасных, бессмысленных поступков. О, я знаю, люди здесь тоже не ангелы, они, случается, тоже творят дурные вещи, но, по крайней мере, можно понять, почему они их делают.

Но желанию Анны не суждено было сбыться. Ричард провел при дворе всю зиму, был там и на Рождество и все еще оставался в Лондоне в январе нового, 1478 года, когда племянник Глостера, младший сын короля Эдуарда, Ричард, женился на шестилетней наследнице герцога Норфолкского. Глостер умолял сохранить жизнь своему брату, а в другое ухо Эдуарду жужжала королева, настаивая на том, чтобы лишить Джорджа этой самой жизни. Собрался парламент, чтобы провести слушания по этому вопросу, и Эдуард провозгласил, что помилует своего брата, если тот смирится и попросит прощения, но Кларенс отказался принять подобные условия, а само существование этого человека становилось все большей угрозой для безопасности королевства. Седьмого февраля Кларенс был признан виновным и приговорен к смертной казни.

Но даже тогда Эдуард все еще колебался. Мольбы Ричарда удвоились. Эдуард не может, просто не может убить своего собственного брата! Уже начинало казаться, что безумный Джордж вывернется и на сей раз. Но королева подсказала хорошую идею спикеру парламента, и тот, выступив в Палате лордов, потребовал, чтобы приговор был приведен в исполнение, и восемнадцатого февраля Кларенс был казнен в Тауэре.

Ричарду Глостерскому больше нечего было ждать. Вудвиллский двор уже изрядно надоел ему. Глостер очень любил брата, племянников и племянниц. Но смерть Джорджа оказалась для Ричарда тяжелым ударом, оставившим незаживающую рану в его сердце. Глостер попросил у короля разрешения уехать и поторопился на север.

На одну ночь он остановился в «Имении Морлэндов» и провел целый вечер в разговорах с Элеонорой, изливая свою печаль и смятение этой всегда сочувствовавшей ему женщине.

– Я больше никогда не вернусь туда, – говорил он – Если меня не призовут специально, я сам ни за что не поеду в Лондон. Я останусь здесь, на севере, в своем Миддлхэме и буду спокойно жить с Анной и сыном. Слава Богу, я не настолько нужен королю, чтобы постоянно болтаться при дворе. У меня есть свои дела здесь, и, по-моему, я справляюсь с ними неплохо. Эдуард это знает – и понимает меня. Он отдал мне Миддлхэм, потому что представлял себе, как я хочу жить. Я верю, верю, что, если бы время можно было повернуть вспять, Эдуард теперь ни за что не обвенчался бы с этой женщиной. Бог свидетель, она была ему хорошей женой, рожала ему детей, но она – дурная особа, а он к ней прислушивается. Она заставляет его делать вещи, до которых сам он никогда бы даже не додумался. Мне кажется, для нас обоих будет лучше, если мы не будем слишком часто встречаться.

Прошло немало времени, прежде чем Глостер выговорился и замолчал. Он поднял свои чистые серые глаза на Элеонору и произнес.

– Вы – хороший друг и терпеливо выслушали меня. Лучше уж я выскажусь сейчас, для Анны это было бы слишком тяжело. Вы не возражаете?

– Нет, милорд, не возражаю. Я рада вам помочь. Он устало потер глаза, и его мысли опять вернулись к казненному брату.

– Мы выросли вместе, вы же знаете, – он, я и Маргарет. Мы никогда не видели Эдуарда и Эдмунда – они жили в Ладлоу. И всегда Джордж решал, во что мы будем играть. Он подбивал нас на всякие шалости, и мы послушно следовали за ним – уже тогда он вечно делал то, чего делать было нельзя.

Не понимаю, почему он был таким диким. Наша мать всегда старалась держать нас в строгости, а отец, когда бывал дома, тоже всегда вел себя сурово и благочестиво. Вы же знали его, не так ли? Как у него мог появиться такой сын, как Джордж?

Элеонора ничего не ответила, понимая, что ответа от неё и не ждут. Нужно было только слушать.

– Отец поручил нас заботам Эдуарда. Сказал «Поклянись, что позаботишься о них», – и тот поклялся. Эдуард взял себе за правило приезжать навещать нас в нашем доме. Как мог он убить собственного брата? – Глаза Ричарда опять наполнились слезами.

– Это все пьянство виновато – он пил, пил и пил, пока совсем не лишился рассудка. Бедный Джордж, это было сильнее его. Это вино заставляло его вытворять такие дикие вещи. Вино было причиной безумия Джорджа – все остальное вытекало из этого. И вино в конце концов привело его на плаху.

Глостер снова протер глаза и уставился в огонь.

– Я уехал из Лондона, как только смог. Повсюду шли разговоры. Казалось, даже стены шепчут, что дом Йорков пожирает сам себя. Лондонцы шутили, что, дескать, Джордж пил так много мальвазии, что в конце концов утонул в ней. Хорошая эпитафия для пьяницы, а? Они очень остроумны, эти лондонцы. Утонул в бочке с мальвазией – вот что они говорили про него. Прекрасная эпитафия для брата короля!