Подмастерье. Порученец

Могли бы оказаться вы

Ад погиб, тут никаких сомнений, и по эту сторону от Страшного Суда уже не объявится. Его тело нашли солнечным воскресным утром в июле, он лежал ничком в зарослях у реки. Агентская бляха пропала. Лицо не опознать. Ада выпотрошили.

Как это случилось, договориться не могли никак. Смерть винил Раздора, само собой, а Раздор в открытую валил все на Мора. Мор, в свою очередь, втихаря подозревал Глада, а Глад считал, что трое прочих плетут против него заговор. Некий раннеутренний бегун, засвидетельствовавший это преступление из-за тутового дерева и едва унесший ноги, клялся, что видел, как три дикие собаки рванули из кустов и помчались вдоль тропы к городу. Все целиком знал лишь один человек — и тот помалкивал.

Какова бы ни была истина, факт остается фактом: Ад мертв, в Агентстве требовалась замена. Чрезвычайное заседание созвали, резолюцию приняли, традиционный метод подбора нового сотрудника утвердили. В перестроенной мансарде двухэтажного городского особняка с окнами на луг началась Нечестивая Лотерея: Мор вытряхнул из мешка в деревянный барабан цветные шары, Глад повернул ручку, Смерть вынул шары и зачитал номера.

— Семьдесят два… Восемнадцать… А это что — шесть? — Показал шар Гладу, тот громко цокнул языком.

— Это девять.

— Повезло гаденышу, — сказал Раздор. Он нахохлился над компьютером, записывая номера по мере называния, и все сильнее раздражался. — Похоже, какой-то ‘баный местный. Прям на этой улице.

— Будем надеяться, что окажется лучше предыдущего, — заметил Мор.

— Хуже-то некуда, — согласился Глад.

— Я бы попросил, — вмешался Смерть. — Так. Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать — какова вообще вероятность такого? — Глад закатил глаза и изобразил зевок; остальные не отозвались. — И наконец, дополнительный номер… Сорок девять.

Все повернулись к Раздору, тот равнодушным щелчком ввел последнее число, затем кивнул и забормотал, вглядываясь в данные на экране.

— Так… Мужского пола, четвертой категории. Двадцать восемь… — Раздор хохотнул. — Как это, драть его, типично: ни имени, ни семьи, ни друзей… Впрочем, интересный случай…

— Да скажи уже, где он похоронен, — оборвал его Смерть.

Раздор одарил его предельно апокалиптическим взглядом, но ответил спокойно.

— Кладбище святого Эгидия. — Помолчал. — Тебе Шеф договор подготовил?

— Конечно.

— А лопата у тебя есть? — съязвил Мор.

— Очевидно.

— Могилу не перепутай смотри, — вяло добавил Глад.

Смерть одарил его улыбкой снисходительного дядюшки с «сабатье»[1] за спиной.

ПОНЕДЕЛЬНИК Смерть от падения с большой высоты

Я был мертв неисчислимые годы и тут услышал стук в гробовую крышку.

Отозвался не сразу. Если б знал, что будет происходить в следующие семь дней, — вовсе не стал бы отвечать. Но тогда единственная причина не отвечать оказалась практической — я не был уверен, что все еще составляю единое целое. Смотря как повезет — и сколько времени пролежите захороненным: можете оставаться крепким, как свиное брюхо, а можете превратиться в размазню, как густой гороховый суп. Стоит ли говорить, что без губ, голосовых связок и языка вам в «Гамлете» достанется лишь одна роль — Йорика.

И потому я пошевелился, повозился, быстренько охлопал и ощупал себя, чтобы убедиться, что важные части и куски все еще при мне — так оно и оказалось, — и уже собрался проверить голос, отозвавшись, но тут услышал второй стук.

Перво-наперво кое-что надо пояснить.

Большинство людей боится похорон. Их можно понять: я когда-то и сам боялся. Но для трупа подобный страх нелогичен. Нам ни к чему ни воздух, ни свет, и потому мы по ним не скучаем. Как бы ни пытались, дальние пути нам заказаны, и потому безмолвное пространство шесть футов в длину и два в ширину — наше представление о домашнем уюте. Живых ужасает одно: оказаться заколоченными в тесном деревянном ящике под шестью футами твердой почвы, нам же это сообщает уверенность. Мы здесь защищены. Мы вне угрозы.

Безопасность для мертвых — необходимая вещь. В гробу никаких рисков. Никому вы не нужны, никто вас не хочет. Кто-то где-то, может, и помнит, кто вы, но вашего скорого возвращения не предвкушает. Снаружи есть земля и небо, есть шесть миллиардов человек, есть опасность. И есть чужаки, которые стучат тощими костяшками по вашей усыпальнице и ждут ответа.

Рот у меня открылся прежде, чем я понял, что творю.

— Кто там?

Это первые два слова, которые я произнес после смерти, и выскочили они из пересохшего горла, как кваканье раздавленной лягушки. Ответ же, напротив, хоть его и приглушила гробовая крышка, оказался уверенным, высоким по тону и пылким.

— Ну наконец-то. Я уж подумал, вы оглохли. Или Раздор ляпнул очередную ошибку… Меня слышно?

— Вы кто? Что вам надо?

— Все вы одинаковые. Вечно одни и те же вопросы. А ответы вам не нравятся никогда. — Незваный гость досадливо крякнул. — Без меня тут, конечно, не обошлось… Но ничего не поделаешь. Слишком много уже ошибок. Незачем совершать еще одну. — Третий стук, на сей раз — у меня над головой. — Цельное дерево. Отличная работа. У вас, небось, деньги водились. Впрочем, будьте покойны — мы вас скоро достанем.

И первый гвоздь со скрипом подался прочь из гробовых досок.

Я услышал глухой грохот — крышку оторвали от гроба, ощутил тихую осыпь земли на грудь, уловил далекий стук — крышку выкинули из могилы на траву. Я открыл глаза и уставился строго перед собой, но поначалу было слишком темно и ничего отчетливо не видно. (Если вам когда-нибудь доведется идти мимо открытой могилы, не бойтесь: труп в земле нервничает не меньше вашего. Не ждите, что он выскочит и начнет вопить — не начнет; ну или если только вам не повезет.) Наконец я разглядел призрачную тень на сером фоне, она увеличивалась, пока не затмила собою все. Когда гость заговорил, голос у него оказался громче, ближе и нервировал сильнее:

— Обожаю этот запах. — Он глубоко вдохнул. — Так, где у вас голова?

Не успел я ответить, как две скелетные руки ощупали мне грудь, нашарили шею, а затем вцепились мне в щеки. Мгновение спустя чужой рот прижался к моему, из-за чего у меня на сухих губах зародилось колкое тепло; трескучее щекотное ощущение пыхнуло по всему телу фейерверком. Оно усиливалось, пока не заполнило меня целиком, восстанавливая и очерчивая заново физическую форму, которой я предоставил истлевать. Вены напитались новой кровью, старые кости вытянулись и отвердели, мышцы напружинились жизнью, будто сработавшие капканы. Мое возвращенное к жизни кожное облачение оказалось холодным, нагим и дрожащим от свежих впечатлений.

Таким стал самый бодрящий миг моей смерти.

Незнакомец медленно оторвался от моего лица и выбрался из могилы. Я все еще слышал запах его трупной кожи, вкус его гнилостного дыхания, ощущал его теплые, как требуха, губы; глаза привыкали к темноте, и я отчетливее разглядел его самого. Он нависал над высокими стенами могилы, словно маяк на утесе. Голова у него была похожа на громадную лимскую фасолину с волосами по бокам. Два рачьих черных глаза глядели из пещеристых пазух черепа. Кожа лица и рук бледная — казалось, она мерцала, как ракетный выхлоп во мраке, то сливаясь с окружающим пространством, то ярко отсвечивая против ночного неба. Над ним сквозь шелестевшие листья каштана сверкало жизнью с десяток белых звезд.

— Можете встать. — Когда он двигал ртом, кости челюстей выпирали у него из-под кожи, как крабы в мешке.

— Пора? — спросил я.

— В смысле?

— Страшный Суд. Уже пора?

Он вскинул брови.

— Слушайте. У меня дела. Не весь же день с вами возиться. — Он присел на корточки у края могилы. — Сейчас рассвет. Через пару часов наступит утро понедельника. Сюда придут люди, увидят эту яму и задумаются, чего это труп куда-то уполз. Предлагаю избавить их от подобной неожиданности. В конторе вас ждет костюм. Там же и душ примете.

Я не понимал, о чем он говорит, но мою растерянность обороло внезапное мощное чувство узнавания. Он был очень высокий, особенно — из моего положения снизу. Ни шляпы, ни капюшона, но кокосовая щетка его коротких черных волос резко противоречила общей бледности. Одежда на нем тоже оказалась гораздо современнее, чем я ожидал: легкий серый шарф туго обмотан вокруг шеи, руки — глубоко в карманах длинного темного твидового пальто в елочку. Но, заметив у него на лацкане золотую бляху в виде косы, я понял, что это он и никто другой.

— Вы — Смерть?

Он нетерпеливо кивнул.

— Давайте без церемоний. У нас нет времени. Сейчас мне нужно, чтобы вы встали, вылезли и пошли со мной в контору. Познакомимся позже.

Оставить надежность гроба — всегда непростое для покойника решение. Мы не способны двинуть и малейшей мышцей, пока не получим исчерпывающих данных. Я уразумел необходимую для Смерти спешку, однако вынужден был спросить:

— Чего вы на самом деле от меня хотите?

— Да. Именно. — Он кивнул, словно отвечая на другой вопрос. — Обстоятельства сложные, но вы имеете право знать, конечно… — Он постукал указательным пальцем себе по подбородку. — Дело в следующем. Одного из наших Агентов — вы его не знаете, он мой помощник… так или иначе, его перевели. Необратимо. И у нас в Агентстве имеется процедура подбора замены. Попросту говоря, выпал ваш номер…

— Не понимаю…

Он вскинул ладонь.

— От вас и не требуется… Словом, мы предлагаем вам возможность. Мы берем вас в подмастерья и даем неделю, чтобы вы могли себя проявить. Справитесь — а никаких оснований предполагать обратное нет, — станете штатным Агентом, со всеми положенными привилегиями: бессмертием, постоянной занятостью, свободой от скуки и так далее и тому подобное.

— А если не справлюсь?

— Вы справитесь. Даже не берите в голову. — Он небрежно махнул рукой. — Кроме того, вам нечего терять. Если не получится, мы вас просто положим на место. И к тому же вам доведется выбрать метод собственной смерти.

На том и порешили. Нет ничего важнее для покойника, чем то, как он умер. Это первый же вопрос, какой задают вам соседи, когда вы вселяетесь, и ваш ответ может означать в дальнейшем честь и достоинство — или же позор и презрение. И пусть я пока не знал, каково будет мое обучение, — это не важно; Смерть склонился ко мне и протянул руку — я подал свою.

Как тут откажешься?

Штука в том, что я понятия не имел, как умер. Вспомнить мог лишь отдельные образы: женщину, привязанную к кровати, сырую крышу и пропитанную маслом тряпку. Но теперь все иначе. Я уже вспомнил гораздо больше и чувствовал себя готовым восстановить случившееся. Собрать все это воедино, казалось, тоже мне под силу. У меня в прошлой жизни была сильная исследовательская жилка: я всегда наблюдал, всегда слушал, всегда задавал вопросы.

Я не всегда получал ответы, которые искал, это правда — зато научился мириться с тем, что некоторые тайны так и останутся таинственными.

Тонкие белые пальцы Смерти проникли мне подмышки и с некоторым трудом вытащили меня на мягкую, сырую от росы траву. Он повернул мне голову вправо, осмотрел шею и крякнул; затем опустился рядом со мной на колени и отряхнул комья земли с моего тела — молча, нежно. Я лежал неподвижно, бездейственно, смотрел, как его жилистые руки грязными полосами размазывают глину мне по ногам и торсу. Меня заворожила его макушка: полумесяцы черных волос развертывались оттуда, словно изогнутые рукава спиральной галактики.

— Вставайте.

Скорее предложение, нежели приказ; я подчинился. Все мои чувства искрили памятью жизни: змеиный свист ветра в деревьях, сладкий запах влажной земли. Резкий воздух проникал мне в рот и в легкие. Поры у меня на коже сжались от холода.

Смерть снял пальто и протянул его мне.

— Наденьте.

Я застегнулся и тут заметил, что кое-какие части моего тела отсутствуют.

Моя могила располагалась у толстого ствола старого каштана, в развилке двух скрюченных заплесневелых корней. Надгробный камень, как и у троих моих ближайших соседей, был так плотно укрыт мхом, что надпись сделалась нечитаемой. Хотелось бы, чтобы на прощание с соседями у меня было побольше времени — всего в паре слов объяснить, что случилось, успокоить их. Но Смерть, рассеянно потративший несколько последних мгновений на то, чтобы найти в карманах желтоватых брюк листок бумаги, нетерпеливо прищелкнул пальцами и подозвал меня к низкой каменной стенке на границе кладбища.

— Так. Давайте к делу. — Он развернул листок и протянул его мне. — Это ваш договор. Прочитайте, подпишите, верните.

Он извлек тонкое черное перо из заднего кармана и подбросил его в воздух, как дирижерскую палочку, после чего вручил мне. Я мельком просмотрел документ, но шрифт оказался слишком мелким, света не хватало, а колени у меня уже стали двумя ледышками. Обещание душа и свежей одежды обрело новую притягательность.

— О чем тут говорится?

— Это типовой договор. — Он выхватил у меня листок и заскользил по тексту пальцем. — Тыры-пыры… Соглашение между Агентством и усопшим, отсюда и далее именуемые как, и так далее, и так далее… семидневный испытательный срок… гарантированный наем… тыры-пыры… в случае невыполнения усопший обязуется выбрать один способ прекращения из краткого списка, семь пунктов, которым он засвидетельствует во время обучения… Все документы надлежит вернуть Шефу не позднее утра понедельника… — Он отдал мне бумагу. — Просто отметьтесь внизу. Нам всем станет легче.

Я подписал, не раздумывая.

Если вам интересно, как я попрощался с соседями и вообще как мертвые переговариваются, ответ прост.

Мертвянкой.

К примеру, самый простой ответ — одиночный стук в стенку гроба — означает «Нет, отстань» или «Я покоюсь». Два стука означают «Да», «Привет» или «Готов поговорить». «Прощай» — это долгий, медленный царап… И так далее.

Поймите меня правильно: многие трупы сохраняют способность говорить даже близко к самым глубоким стадиям физического разложения. Но нет смысла вести беседы, когда ближайший сосед отделен от вас толстыми деревянными стенками и несколькими футами почвы.

Попросту непрактично.

Я вернул договор. Смерть поблагодарил меня, сложил документ втрое и сунул в верхний карман рубашки-поло, где тот потеснил черные пластиковые очки от солнца.

— Идти сможете? — спросил он.

— Думаю, да.

Кладбище было маленькое — может, на сотню участков; в основном старые, покосившиеся или заплесневелые надгробия. Мой участок — из тех, что поновее, и когда мы миновали разверстую могилу, я подумал вслух, не стоит ли нам ссыпать наваленный холм изъятой почвы.

— Выбросьте из головы, — сказал Смерть. — Недосуг.

Он перепрыгнул через валявшуюся крышку гроба, прихватил лопату, прислоненную к дереву, и направился к узкой песчаной тропке, рассекавшей погост надвое. Тропа вела от кованых ворот в южной стене к маленькой саксонской церкви, высившейся на северной стороне. Рассвет озарял купы деревьев по обе стороны и тесные ряды могильных камней, укрытых под ними. Несколько букетиков увядших цветов — случайные вспышки цвета. Я слишком сосредоточился на нашем путешествии и ничего другого не замечал.

У церкви мы повернули налево и пересекли безлюдный проспект, после чего нырнули в узкий переулок; затем направо, в самом конце, по длинной улице на задах, куда выходили лавки, дома, кафе и кинотеатр. Наконец свернули влево и двинулись вниз по склону, изгибавшемуся к далекому лугу. Никого не встретили — ни бродяг, ни дворников, ни ворья.

Но поразительный опыт ходьбы, после того как я так долго пролежал неподвижно, навел меня на мысль, как я вообще мог довольствоваться житьем в гробу. Мощь земного тяготения, сопротивление мостовой под ногами — словно внезапный возврат к упоительному воспоминанью. Когда мы добрались до подножья холма, я так увлекся образами и ощущениями жизни, щекотавшими мой трупецкий мозг, что споткнулся о бровку, рухнул навзничь и приземлился подбородком.

Смерть подхватил меня, извлек из очередного кармана черно-белый в горошек носовой платок и приложил его к моей ране. Сжал мое плечо — в поддержку, а затем махнул рукой на здание строго через дорогу.

— Добро пожаловать в Агентство, — сказал он.

Если вам представляется готическая постройка с темными башнями, аркбутанами, витражными окнами и окованными железом деревянными вратами — зря. Никаких лошадей, закусивших удила, с пеной у рта, никаких низких туч или вспышек молнии вдали. Контора Смерти — простой двухэтажный угловой особняк с перестроенной мансардой и лестницей в подвал. Снаружи стояли три неприметных автомобиля, солнце всходило в чистом небе позади нас и намекало, что день будет погожий. Я заявил о своем разочаровании:

— И это все?

— А чего вы хотели? Фанфар? Сонмов в белых хламидах? Блудницу вавилонскую?

— Я б не возражал.

— Что есть, то и есть. Ни больше ни меньше.

Мы пересекли дорогу и взошли по короткой лестнице к единственному зримому входу — черной дубовой двери, прошитой железными заклепками. Смерть извлек кольцо с ключами, выбрал самый большой, старый и ржавый. Повернул его в замке, затем помедлил.

— Прежде чем мы войдем… — начал он. — В конторе нас четверо: я, Мор, Глад и Раздор. Есть еще Дебош, конечно, — помощник Раздора. Когда-то был подмастерьем, как и вы. Слишком всерьез его не воспринимайте. — Он толкнул дверь и шагнул в сумрачную прихожую, отделанную каменной плиткой, где поставил лопату к стене, а свой серый шарф бросил на крюк. Над крюком большими черными буквами значилось: «СМЕРТЬ». На соседних крюках — «ГЛАД» и «МОР» — я заметил два пальто, рядом крюк оказался пустым — «РАЗДОР». — Работа наша здесь отличается от того, что вы могли бы предположить. Большую часть практических задач выполняют назначенные Агенты на субподряде — это бывшие подмастерья вроде вас. — Он улыбнулся, явив одинаковые ряды заостренных желтых зубов. — Мы же сами здесь заняты в основном административкой, хотя обязаны раз в день являть местному населению свои навыки.

Я рассеянно кивнул.

— Держите руку на пульсе.

— Именно. До первого гласа Последней трубы! — Он до нелепого причудливо взмахнул длинными костлявыми руками, словно дирижер оркестра, одолеваемый шершнями, а затем внезапно обмяк. — Вообще-то, — признался он, — мне все это изрядно наскучило. Будто куда-то девался весь смысл… Не лежит мое сердце.

В конце коридора оказалась белая филенчатая дверь. Смерть распахнул ее, за ней открылся вид на высокую стопку бумаги, опасно колыхавшуюся на покрытым формайкой столе: верхний листок почти касался низкого артексного потолка[2]. Смерть неловко обогнул стопку и исчез.

Я настороженно последовал за ним. Все происходило слишком быстро.

В конторе имелось четыре похожих стола, расставленных квадратом: каждый обращен к своей стене, на каждом — горы бумаг. Листки валялись и на полу, бумажные дюны высились у конторских шкафов, бумажные пирамиды возносились у окон и сыпались с подоконников, документы липли к оборудованию, забивали вытяжки, сокрушали полки. Комнату от пола до потолка украшали бумаги и папки, договоры и записки, а посреди всего этого бумажного мира размещались трое людей, причудливее которых я вообще не видывал.

Словно кто-то щелкнул выключателем, три головы медленно повернулись и уставились на меня. Этот досмотр после тьмы гроба оказался устрашающим. Он прожег дыру в тонком слое уверенности в себе, какой я успел отрастить. Он меня иссушил. Волна тошноты вскинулась из живота к горлу. Я почувствовал, как у меня дрожит, а затем и отваливается нижняя челюсть — я стоял, полуразинув рот, не понимая, куда смотреть и что говорить.

Что-то в настырности их взглядов напомнило мне себя самого, когда я был жив, в детстве.

Когда был маленьким, я часто болел. Мать укрывала меня от общения с другими детьми, пока я не пошел в садик, а затем, когда ей наконец пришлось неохотно пустить меня к сверстникам, я два года маялся от одной хвори до другой. Когда б ни заболевал, она упрятывала меня в гнезде и окутывала собою, защищая, пока я не выздоравливал. Я же со своей стороны искал любой повод вернуться к ней.

И хотя отчетливо вижу один отдельный день и одно воспоминание, такой день и такое воспоминание могли быть любыми из моего детства. Картинка вечно одна и та же. Я лежу в объятиях матери на диване, облаченный в пижаму, завернут в мягкое белое шерстяное одеяло. Чувствую тепло и мягкость маминой кожи головой и ступнями. У меня жар, но тепло маминого тела проникает в тигель моей болезни. Мама оглаживает меня по голове, так нежно, так осторожно, что я ни за что не хочу уходить из этого мгновения, пусть в животе мне и противно. Я ни за что не хочу уходить, а она покачивает меня тихонько в огромных, мягких руках, шелковистые волосы свисают мне на разгоряченное лицо. Хочу остаться, застыв в этом жаре, а она склоняет голову и — так нежно — целует меня в щеку и убаюкивает.

Но у меня есть вопрос, которому нужен ответ прежде, чем я поддамся. Я хочу знать, когда закончится жар, когда закончатся и эта боль, и удовольствие. Я поворачиваю к ней лицо, готов спросить, а она инстинктивно притягивает меня к себе, готова слушать. Но я смотрю на нее, и вопрос застревает у меня в горле. Я не могу говорить — потому что меня сжигает яркий свет ее глаз, обугливает ужасная сила ее любви.

Беспредельная сила, неколебимая любовь.

Пока я стоял один, а мои новые наниматели меня оценивали, что-то от той силы и мягкости просочилось в меня и принесло утешение — даже после смерти. Но телесный паралич не отпускал меня, покуда тип посередине этого причудливого трио не сокрушил кошмарную тишину.

— Могло быть и хуже, — сказал он, облизывая губы. Он был крошечным, лысым, болезненным существом с ручками-палочками, ножками-палочками и головой, похожей на голыш, изрытый оспой. Одет в черные сапоги, черные носки, черные джинсы и черную футболку, украшенную белой эмблемой — весами. На его столе под дюжиной документов, сплошь помеченных «СРОЧНО», лежала черная матерчатая кепка.

Смерть ободряюще похлопал меня по спине.

— Если учесть, как он умер, хорошо еще, что он тут весь целиком.

— Как его звать? — Это произнес младший член компании — прыщавый подросток, одетый в модный розовый костюм и кожаный галстук в тон. Телосложением юноша походил на ощипанного цыпленка, голос писклявый и противный, как у детской игрушки. Из ответных стонов стало очевидно, что уважения к нему тут никакого, не говоря уже о любви.

— Сам посмотри.

Подросток скривился, но вернулся к работе. Утомившись, я снял с ближайшего стула пару бумажек, сел и устроился поудобнее. В конторе было жарко, и под пальто Смерти я начал потеть. Пот смешивался с размазанной по мне глиной и порождал резкий, но приятный кладбищенский дух. Я задумался, когда меня допустят к обещанным душу и одежде.

Смерть оглядел кабинет.

— Где Раздор?

Ответ поступил от единственного члена коллектива, пока не открывавшего рот.

— Занят.

— А.

— Сказал, что вернется в среду.

— Угу.

— К заседанию.

— Ясно.

Я уставился на последнего незнакомца. Он был облачен полностью в белое: джинсы, теннисные носки, кроссовки и футболка с маленькой короной, вышитой золотом на нагрудном кармане. Руки испещрены шрамами — геометрический кошмар грубых белых черт и опрятных розовых кружочков. Лицо его нервировало еще сильнее: мешанина нарывов и гнойников, фурункулов и угрей. Под кипами бумаг у него на столе погребены были кое-какие косметические принадлежности — основа для макияжа, пудра, гель от угрей. На стене у него над головой красовалась надпись в рамке: «ЧТОБЫ РАБОТАТЬ ЗДЕСЬ, НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО БЫТЬ ЧОКНУТЫМ, НО Я ДА».

— Чего уставились?

Он поймал меня врасплох.

— Я…

— Если вам кажется, что мое лицо поражает воображение, видели б синяк у меня на теле.

— Ой.

— Хотите глянуть?

— Нет, не очень. Не стоит.

— Мне нетрудно. Прямо тут. — Он показал на левую грудь, под короной.

— Видал я синяки.

— Такой — нет.

И правда. Он задрал футболку и явил мне громаднейший и самый пугающий ушиб из всех, какие мне доводилось видеть. Синяк простирался от тощей шеи до чахлого живота, от левой подмышки до правого соска — исполинский подсолнух замордованной кожи. Тело дышало, и синяк переливался цветами, холодный и яростный, как солнечное затмение: багровый и сине-черный в темной сердцевине, зеленый и желтый — ближе к краям.

— Экспериментирую с новым заболеванием. У него нет никаких очевидных симптомов, пока клиент не проснется однажды поутру и — БУМ! — Он шлепнул себя по груди и рассмеялся. — Обширное подкожное кровоизлияние, распухшие конечности, возможно, кое-какой внутренний ущерб — я пока не решил — и предельная боль. — Он вновь хохотнул. — У меня и другие замыслы имеются…

— Простите, — быстро перебил Смерть и обратился ко мне: — Мне следовало бы вас представить. Это Моровой Поветрий. — Он показал на ушибленного торговца хворями. — Мы зовем его Мор, для краткости. — Мор саркастически улыбнулся. — А это Дебош. — Смерть кивнул на прыщавого подростка, тот натужно выдал застенчивую улыбку и робко протянул руку для пожатия. — А это Глад.

— Предпочитаю Лад, — пошутил Глад, склонив лысую голову.

Никто не засмеялся.

— Ладно, — бодро подытожил Смерть. — Почта была?

— Как обычно, — отозвался Мор, вручая Смерти пачку конвертов. — Твое расписание на ближайшие три дня, по субботней договоренности. Оценка Шефа твоих отчетов за прошлую неделю — не очень-то, скажу я тебе. И точные наставления по сегодняшнему клиенту: довольно простой фокус на quadri furcus[3]… Даже ты не напортачишь…

Смерть одарил его ехидной улыбкой.

— Шахматы по почте?

— Семь партий.

— Великолепно! — Лицо его просияло, он смел бумаги со стола передо мной, и я увидел шахматную доску — черную с золотом. Смерть нетерпеливо вскрыл один конверт, прочитал содержимое и уставился на пустые клетки. На несколько секунд он полностью погрузился в мысли — воссоздавал сложные ходы у себя в голове, пальцами отслеживал пути незримых фигур. Наконец, словно озаренный решением задачи, на миг его смутившей, он медленно кивнул самому себе, отмахнулся от воображаемой битвы и тепло улыбнулся. Затем с видом деловитой сноровки кинул остаток почты на доску, извлек из нагрудного кармана рубашки мой договор и передал его Дебошу.

— Сунь в стойку у Шефа в кабинете, а?

Дебош причмокнул, неспешно встал и угрюмо сунул договор в карман.

— Вы же небось хотите, чтобы я в папочку его положил?

— Разумеется… А затем отнеси лопату из прихожей на Склад… Да отмой ее сначала обязательно. — Наконец, Смерть повернулся ко мне: — Так. Ну что, в душ?

Смерть провел меня обратно по коридору до первой двери справа. Открылся лестничный пролет вверх.

— Как я уже говорил, сейчас у нас в основном административка. Когда-то было больше дерзновения. Случались познавательные беседы с клиентами, по нескольку прекращений в день, все казалось свежим и разнообразным. В те поры будоражило. А теперь из интересного осталась лишь подготовка. — Мы достигли вершины лестницы — длинного узкого коридора с бордовым ковром в цветочек. — Ладно. Быстрая ориентировка. Слева — Переговорная; справа, в конце — Лаборатория. Позади нас — Склад… — Он подождал, пока я обернусь. — …а вон там, прямо впереди, — ванная. Спускайтесь в контору, когда закончите.

— А одежда как же?

Он гавкнул кратким, шумным смешком.

— На той стороне двери должен висеть костюм.

Костюм оказался цвета «электрик», весь в блестках и по крайней мере на два размера меньше нужного. Обнаружились и темно-зеленые трусы в цветочек, лаймово-зеленая футболка в обтяжку с надписью «ВОСКРЕШЕНИЕ: СТИЛЬ ЖИЗНИ», пара светло-зеленых гольфов, украшенных улыбчивыми камбалами, и пара белых мокасин. Обувь села как влитая — вероятно, самая удобная из всего, что я носил, хоть при жизни, хоть посмертно.

Душ смыл с меня трупный запах. Я не осознавал, насколько привык к сладкому духу земли и тлена, пока не выбрался из кабинки и не обтерся. Мой новый запах показался чужим, нежеланным. Никакое кладбище на свете меня таким не примет.

И вот еще что: пока одевался, я осмотрел свое тело пристальнее. Не досчитался трех пальцев на руках (включая один большой), двух пальцев на ногах и одного пениса.

По пути в контору я заметил на той же площадке пятую дверь, прямо перед лестницей. Она была белая, блестящая и помечена именем на маленькой латунной табличке. Впрочем, рассмотреть ее я не остановился. Слишком увлекся мыслями еще об одной примечательной особенности моего тела: ноги, руки и торс пересекали толстые черные хирургические швы.

В конторе было пусто, если не считать Дебоша. Он сидел за столом Глада у дальнего окна и поочередно то ковырял в носу, то играл в портативную компьютерную игру.

— Милый костюмчик, — сказал он, не поднимая взгляда. Слегка ухмыльнулся, пальцы подрагивали над кнопками игрушки. — Один из моих старых.

— Правда?

— Ага. Меня в нем хоронили.

Я сменил тему.

— Где все?

— По делам.

— А Смерть?

— Скоро будет.

Я уселся в кресло у двери. Ужасно хотелось обратно в гроб. Меня окружали чужаки. Я не знал правил. Чувствовал себя на виду. Вновь уставился на шахматную доску и заметил, что прежде пустые клетки теперь заняты несколькими фигурами. Пытаясь отвлечься, я пристально изучил положение на доске. Когда был жив, я играл уверенно и потому всего за пару минут понял: если черные пожертвуют королевой, смогут поставить мат в три хода.

Пока обдумывал положение у белых, ощутил за плечом чье-то присутствие. Вздрогнул, обернулся и увидел, что надо мной нависает Смерть. Я не слышал, как он вошел. Он с тревогой вглядывался в макушку моей головы, и не успел я подумать, чего это он, Смерть выхватил из кармана рубашки расческу и стремительно прошелся ею мне по волосам.

— Кое-что из косметики Мора тоже вам не повредит, — отметил он. Взгляд его спустился к моему пиджаку и явил нечто среднее между насмешкой и состраданием. — С другой стороны, вряд ли кто-то будет смотреть вам в лицо.

— Куда мы? — спросил я.

— На встречу с вашим первым клиентом этой недели.

Я прошел вслед за Смертью по коридору к другой белой филенчатой двери слева, напротив лестницы.

— Мне сперва нужно прихватить пару папок из Архива, — сказал он, бросив взгляд на часы. — Поможете?

Я кивнул, желая быть не здесь.

Комната за дверью была уже и отделана скромнее конторы. Помимо голой лампочки и обширного полукруглого окна с видом на улицу в ней содержались исключительно каталожные шкафы, расставленные вдоль стен, от пола до потолка, а также посреди комнаты.

— Ищите по алфавитному указателю, — сказал Смерть. — По слову «Падение». А я найду Дело жизни.

Он показал мне громадный каталожный шкаф справа от двери. Пять ящиков, все не заперты. Я с трудом открыл третий, помеченный буквами «М-Р». Он был набит бумагами под завязку, каждый листок до того тоненький и хрупкий, что казался прозрачным. Я осторожно вытащил первый попавшийся документ. Страница содержала около ста строк крошечным шрифтом и начиналась так:

— Нашли? — Смерть стоял на стремянке с бледно-голубой прозрачной папкой для бумаг.

— Почти.

Я быстро перебрал другие листки и наконец добыл искомый. Извлек его и прочитал несколько заголовков в случайном порядке: «Падение в колодец», «Падение в бездонную пропасть», «Падение в котел с кипящим маслом», «Падение споткнувшись (любое)», «Падение со скалы (разное)».

— Вам какая позиция нужна?

— Найдите «Падение с большой высоты».

Я пробежал пальцем вдоль страницы.

— Оно?

Смерть взял у меня листок и кивнул.

— Так я и думал. Совершенно без толку. — Отбросил его в сторону. — Придется импровизировать.

Он показал мне толстую папку. В ней содержалось около ста страниц биографических данных о женщине, которую он поименовал нашим «клиентом». Я кратко пролистал документы: возраст, любимые блюда, смены цвета волос, половые партнеры, медицинские сведения, разнообразные предпочтения и отторжения.

— Это Дело жизни, — объяснил Смерть. — Читайте по дороге, сколько успеете. — Он мило улыбнулся и похлопал меня по спине. — Обыденное начало недели. Довольно шаблонное прекращение. Но мы с вами можем сделать его поинтереснее.

Я понятия не имел, о чем он говорит.

Одна из машин, припаркованных у конторы, — ржавый бежевый «мини-метро» — принадлежала Смерти. Мы сели в нее, и Смерть помчал, визжа покрышками, подпаливая резину. Пока мы гнали вверх по склону к развилке, он пояснил, что большинство Агентов теперь пользуется недорогими транспортными средствами, что он, как и все вокруг, вынужден идти в ногу со временем, а конь как средство перемещения уже не годится.

Я беспрестанно отвлекался и полностью сосредоточиться на его словах не мог. Да и разочаровался: «четыре шофера Апокалипсиса» должной внушительностью не обладали.

Знали бы те, кто на кладбище.

Мы ехали к центру города, улицы делались все знакомее. И как раз здесь по-настоящему начинается моя история — история моей смерти.

Миновали обширную площадь, где первые пятнадцать лет моей жизни находилась старая автобусная станция. Ее преобразовали в 1980-е: автобусная станция осталась, но ее со всех сторон окружили новые конторы, рестораны и квартиры. Так или иначе, мы въехали на нее, я оторвал взгляд от папки и углядел на дальнем краю площади новые жилые здания.

И вспомнил.

Скольжение.

Стремительное скольжение к краю серой шиферной крыши, крутой, гладкий склон ускорял соскальзывание, ветер и дождь лупили по лицу; я бился руками и ногами по мокрому шиферу, пытаясь уцепиться, надеясь замедлить падение; испустил долгий громкий вопль ужаса.

Смерть остановил машину на двойной желтой разметке перед библиотекой — унылой глыбой грязного бетона с краю главного торгового центра. Мой спутник мастерски нанес немного румян на бледные щеки, пригладил волосы костлявыми пальцами и повернулся ко мне.

— Когда выйдем, — сказал он, — смотрите строго перед собой, старайтесь не шаркать, рот держите закрытым. Не стоит показывать публике такие зубы.

Мы выбрались из машины и пошли по мощеному уклону к удаленному перекрестку. Стоял теплый синий день, и городской центр кишел телами. Вопреки совету Смерти я инстинктивно склонил голову, опасаясь, что кто-нибудь заметит ходячего мертвеца среди людей, завопит от ужаса и соберет толпу линчевателей. Но все равно, вопреки моим попыткам защититься от этого фантастического человеческого карнавала, подробности окружающего наваливались на меня — подробности столь яркие и столь отдельные друг от друга, что казалось, будто они имели цвет, а все прочее оставалось черно-белым.

Я видел ботинки, похожие на диковинные фрукты, в которых червями копошились и извивались толстые шнурки. Видел одежду цветов и форм, что ошарашивали меня до тошноты, все текло по серому тротуару, подобно выбросу радиоактивных отходов. Я видел лица с зубами, как сияющие кинжалы, с глазами, как крупные черные камни, с носами и ушами, как плюхи замазки, с волосами, как сыпь, или кроличий мех, или враново крыло. Я был оголен перед всем: перед яркостью и разнообразием цветов и поверхностей кожи, перед постоянной сокрушительной стеной звука, перед наэлектризованным прикосновением живых дышащих тел, перед едким запахом людей, животных, еды, автомобилей. А когда кто-нибудь смотрел — сколь угодно мельком — на мое лицо, одежду или тело, я сжимался в пылинку и тосковал по уюту гроба.

Выжить под этим натиском можно было одним способом: сосредоточить взгляд на зазорах между надвигавшимися полчищами живой плоти; но стоило мне поднять голову и посмотреть вперед, как я к своему ужасу заметил, что Смерть ускорил шаг и ускользнул в толпу. Я бы не смог его догнать, даже если бы знал, куда он идет: когда мышцы зачахли и ослабели после стольких лет бездеятельности, забываешь, каково это — просто двигаться, не обращая внимания на жалобы тела, и пробираться все дальше вперед. Воскрешение требует усилий.

Я знал, что, если поддамся панике, воплотится мой страх разоблачения, и, чтобы шагать дальше в неведомое, понадобились все остатки моих сил. К счастью, Смерть далеко не ушел: я обнаружил его на перекрестке — он сидел на скамейке позади круга людей, пестрых и отвратительных, как исполинские попугаи. Таких скамеек в пешеходной зоне было несколько, над ними нависали деревья, а над всем этим высилась старая церковная колокольня. Он заметил меня и похлопал по скамейке рядом с собой.

— Лимонный сорбет?

— Что, простите?

— Угощайтесь. — Он раскрыл ладонь и явил мне десяток липких желтеньких конфет, облепленных катышками пыли из его кармана.

— Нет. Спасибо. — Я вскинул трехпалую левую руку, чтобы подчеркнуть сказанное, и уселся рядом. Его присутствие меня немного успокоило; навязчивая тьма людей показалась менее угрожающей. — Что дальше?

— Ждем. — Он закинул конфету в рот и принялся громко посасывать, продолжая говорить. — Вопросов, зачем это, почему и что еще можно было бы сделать, не задаем — просто сидим. — Он глянул на часы и вздохнул. — К счастью, она появится в любую секунду. — Глаза у него расширились, и он начал вставать. — Вообще-то…

Я проследил за его взглядом.

Нашим клиентом оказалась невысокая белокурая женщина с паучьими конечностями и жилистым туловищем. Ее Дело сообщило мне, что она носит черное с восемнадцати лет; очень организованная; терпеть не может кошек; пьет утром по воскресеньям апельсиновый сок; у нее было всего три любовника, за последнего она вышла замуж; когда принимала душ, сначала мыла лицо, а затем анус; когда ей было пять, она порезала пальцы, отрывая морские блюдечки от камней в прилив; радужки у нее были землисто-карие с каемкой цвета морской зелени. Она спланировала самоубийство на обеденное время, чтобы успеть доделать утреннюю работу в конторе — и чтобы никто ничего не заподозрил. Однажды она оглушила некоего мужчину на два дня оплеухой по правой щеке.

Ей был сорок один год.

Она остановилась в паре метров от нас и поглядела на церковную колокольню; ветер трепал на ней длинную юбку. Она походила на робота, вскинувшего механическую голову к звездам.

— В некотором смысле она уже мертва, — буднично заметил Смерть, пока мы смотрели, как она входит в церковь и подымается по витой лестнице. — Ее покрывает мертвая кожа. Клетки мозга отключаются миллионами. Волосы — мертвое волокно, все ее органы изнашиваются, клеточное устройство дряхлеет. — Он умолк — пососать конфету. — У нее на ногах мертвая шкура мертвого животного, мертвая шерсть мертвой овцы — на спине, юбка — мертвый плод мертвого растения. Она — образ-призрак тысяч ее предков, и все они мертвы. Ее будущее — смерть, ее прошлое — смерть, ее настоящее есть падение в смерть… Поневоле задумаешься, верно?

Я отнесся к вопросу как к риторическому.

— Нам разве не надо за ней пойти?

Он покачал головой.

— Она не сможет упасть, пока не придет время.

Я еще раз вспомнил ее Дело. Во многом рисунок ее жизни напоминал мой. Она пережила счастливое детство, из-за которого оказалась неподготовленной к жестокому разнообразию взрослой жизни; и после одного чудовищного случая с одним из ее любовников — точных данных не помню — ушла так глубоко в себя, что теперь ей трудно взаимодействовать с кем бы то ни было снаружи. Она существовала, но не жила.

— Ладно. — Смерть вздохнул. — Займет всего несколько минут. А потом пообедаем. — У человека с лицом нетопыря у подножья башни Смерть купил два входных билета и открыл дверь на лестницу. — Девяносто девять ступенек — как думаете, справитесь?

Я тяжко вздохнул и кивнул.

Он останавливался у каждого окна по пути наверх и оглашал всякие занятные факты. Скорее всего, просто давал мне передохнуть, за что я был ему признателен. У первого окна:

— Помню, когда эта колокольня все еще была церковной. — У второго: — Больше века назад снесли всё, кроме этой башни. — У третьего: — Колокол звонит каждую четверть часа. — У четвертого: — Простояла здесь больше тысячи лет. — У пятого: — Наверху замечательный вид. — У шестого: — Высота семьдесят два фута — вы уверены, что справляетесь?

Мы совершили семь кругов в пространстве, минуя перемежавшиеся свет и тень, и тут Смерть тихо объявил, что мы добрались до вершины. Арка вела к четырехстороннему зубчатому парапету со старинным кованым флюгером-петушком в центре на возвышении. Женщина стояла у дальней стенки и смотрела, перегнувшись через нее, на дорогу внизу. На площадке не было никого, кроме нас.

Дело жизни сообщало девять основных причин, почему она хотела себя убить.

В ее жизни не было ключевой цели.

В четырнадцать лет она воображала себя в будущем как великого поэта и философа; ей это не удалось, и тогда она захотела делового успеха; ей это не удалось, и она захотела детей. Ничто из задуманного не воплотилось.

Родители дали ей имя, которое она считала дурацким, — это имя было источником постоянной потехи для ее врагов.

Она считала, что ей не везет в любви.

Ей всегда нравилась мысль о краткой, насыщенной жизни, завершающейся зрелищной смертью. Все ее герои до единого имели похожую судьбу. Она не могла считать, что ее жизнь сложилась насыщенно, зато ее по-прежнему притягивала зрелищная смерть.

В тот день ее никто не позвал пообедать.

Она когда-то прочла книгу, в которой героиня, почти в точности похожая на нее, решила спрыгнуть с высокого здания и так покончить со всеми своими невзгодами. У нее с этой героиней была одна и та же фамилия, и обе были одного возраста.

У нее во второй половине дня должна была состояться важная встреча, к которой она не подготовилась. Она давно подозревала, что большинство людей в ее отделе относится к ней без уважения и что все они смеются над ней у нее за спиной.

Все ее близкие родственники умерли.

Я лично считал, что никакая из этих причин не повод для самоубийства, и, если б не был связан договором, предложил бы альтернативные решения ее задачам.

Накрыло меня и волной отчаяния. Как можно с такой небрежностью бросить на ветер то, чего ходячие мертвецы алчут, чему завидуют, — саму жизнь? Пока я был мертв, этот вопрос и не навещал меня, но для меня-ходячего, новобранца армии неупокоенных, он обрел особое значение. По сути, я хоть и сочувствовал ее рассуждениям, но постичь ее вывод не мог.

Но опять-таки не мое это дело.

Мрачная голова Смерти заняла край моего поля зрения. Он сунул между зубов еще одну лимонную конфету, взял меня за плечо и заговорил шепотом:

— Слушайте внимательно. Время — круг. Мы разрываем круг, как предписано, однако разрыв должен произойти точно в нужный миг. Стоит совершить здесь простейшую ошибку, чудовищные последствия могут возникнуть сто, тысячу или миллион лет спустя. — Он нахмурился. — По крайней мере так всегда говорит Шеф. Я лично никогда никаких подтверждений тому не видел. — Он покачал головой, прогоняя мысль, после чего вручил мне клочок душистой лиловой писчей бумаги и ту же черную ручку, которой я подписывал свой договор. — Так или иначе — я делаю дело, а вы пишете записку.

— Какую записку?

— Предсмертную. — Он положил руку мне на плечо. — И приглядывайте за лестницей — я видел парочку у билетной будки — похоже было, что они готовятся последовать за нами, сюда.

— Что мне писать?

— Вы читали Дело. Вот и решите.

Он подошел к женщине осторожно, чтобы никак себя не выдать. Не стоило труда: она полностью сосредоточилась перед прыжком и не видела ничего, кроме себя-падающей. Она осторожно устроилась на нижней кромке парапета между зубцами и замерла на миг, слегка покачиваясь. Юбка хлопала флагом, а женщина кренилась вперед-назад, то подаваясь за край, то отшатываясь к безопасности. Отняла пальцы от стены, выпрямилась и раскинула руки.

Я отвернулся.

Я вновь соскальзывал.

Руки сорвались с оконной рамы, и я начал скользить. Рванулся к ручке, но пальцы лишь без толку царапали засаленную краску. Тысячу мгновений, уместившихся в ту единственную первую секунду, я верил, что могу остановиться, но мое тело скользило по крыше вниз все быстрее, по серому шиферу, крутой уклон ускорял падение, ветер и дождь хлестали по лицу. Я хлопал руками и ногами по мокрой черепице, надеясь уцепиться за что-нибудь, пытаясь замедлить скольжение.

Я испустил долгий громкий вопль ужаса.

Она стояла на парапете, готовая к полету, Смерть молча ждал у нее за спиной.

Что мне писать?

Все, что я прочитал и запомнил в ее деле? Будоражащий позыв к самоуничтожению, презрение к себе, ужас? Я знал о каждом ударе, какой она пережила, о каждом поцелуе, каждом рукопожатии, каждом прикосновении. Всплывали случайные картинки: ее первый любовник предложил еще одну партию в «Скрэббл», а она хотела, чтобы он поговорил, хотела поговорить с ним, а он лишь играл в игры, и ей приходилось в них играть, и позволять собою помыкать, и следовать его советам, потому что она страшилась потерять его, и если б она его потеряла, змеиная ненависть, кишевшая у нее в животе, уничтожила бы ее, но она уже тогда понимала, что он — не тот самый; ей было пятнадцать, когда она бросилась под машину и сказала потом, что нечаянно (но знала, что огни позвали ее к себе), и машина толкнула ее слегка, отбросила в сторону, никакой боли она не почувствовала, но, очнувшись, увидела, сколько на нее смотрит людей, и устыдилась, и оплакала себя; они смеялись над ней, когда она не могла взобраться по канату, слишком слабые у нее бестолковые руки, не держат, ни сноровки, ни умения, и тренер кричал на нее, думая, что это ее подтолкнет вверх, а оно лишь сильнее тянуло ее к полу.

Колокол прозвонил четверть часа.

Ей никогда не было уютно в живых. Жизнь, как ей казалось, случается с нею против ее воли. Она не просила рождаться.

Зато могла выбрать, когда умереть.

Мои мысли отвлекло эхо шагов.

Я прислушался. Шаги и голоса возносились по лестнице. Я глянул на Смерть. Он все еще стоял позади женщины, а та раскачивалась, словно собиралась потерять сознание. От небольшой толпы внизу донесся ропот внимания. Люди, поднимавшиеся по лестнице, отвлекут ее, спасут от себя самой. И часть меня желала этого — но распоряжения мне выдали четкие. Я попытался привлечь внимание Смерти, зашипев. Никакого отклика. Я тихонько свистнул — так, чтобы мой свист скрыло звуком ветра. Смерть вполне уподобился горгулье. Я подобрал маленький камешек и прицелился ему в спину. Камешек улетел за парапет.

Кто-то в толпе крикнул:

— Не надо.

Голоса на лестнице сделались громче.

Женщина медлила.

А я стоял на балконе, смотревшем на безлюдную мощеную площадь. Узкий балкон, с низкой стенкой из желтого котсуолдского камня. Тонкий слой бетона, а за ним — семьдесят футов до земли.

Женщина стояла рядом, глядя на уличные огни в отдалении. Ей было столько же, сколько мне. Я давно ее знал, но, прежде чем спросить, она помедлила. Я знал, что она боялась ответа.

— Нашел что-нибудь?

— Достаточно, — сказал я.

Она отвернулась.

— Я… разочарована. Но спасибо.

Я пожал плечами.

— Поэтому я здесь.

Она горько рассмеялась и ушла внутрь.

Начался дождь.

Раздался краткий, громкий вопль ужаса и, эхом, крики снизу. Я глянул за парапет и увидел, как толпа устремляется к южной стене башни.

Женщина исчезла.

— Я уж думал, она вовсе не спрыгнет, — угрюмо сказал Смерть. Я неохотно приковылял к тому месту, где он стоял, и посмотрел за край. Женщина ударилась о мостовую головой. Тело ее раскинулось, как морская звезда на дне. Череп раскололся.

— Я слышал голоса, — сказал я ему, показывая на лестницу.

— Вот поэтому время и важно. Если б я ее не столкнул…

— Вы ее столкнули?..

Он пожал плечами.

— Я Смерть. У меня нет выбора.

Мы молча смотрели на сцену внизу, пока не услышали людей на крыше позади нас. Когда обернулись, увидели юную пару, целовавшуюся у восточной стены. Они совершенно не сознавали, что произошло.

— Вы написали записку? — спросил он.

На меня накатила паника.

— Не смог придумать…

— Сейчас самое время.

Я извлек ручку, приложил листок к скату свинцовой крыши и быстро накарябал записку. Поначалу она показалась мне бессмыслицей, но чем больше я о ней думал, тем уместнее она мне казалась. Смерть разгрыз конфету, глянул в записку, сунул ее в задний карман.

— Мило, — сказал он.

Мы миновали парочку по пути к лестнице, и мысли мои вновь понесло прочь.

Я сомкнулся в поцелуе. Моя возлюбленная и я были одним человеком, мы соединились лбами, носами и ртами, плечами, ладонями, грудями, пахом, бедрами и стопами. Нас поглотил поцелуй, он повелевал нами, и мы боготворили друг друга столь полно, и телом, и умом, что стали единым духом, одним восторгом.

И я вспомнил вкус.

Наши рты были как апельсин. Языки — мякоть. Губы — податливая, восковая кожица.

Добрались до подножья лестницы. В билетной будке никого, но сбившаяся в группы толпа запруживала почти всю пешеходную зону. Смерть велел мне подождать, протиснулся сквозь публику по краю сборища и, словно хамелеон, слился с окружающей средой. Я лишь позже осознал, что он отправился спрятать мою записку на теле женщины.

Вернувшись, он задал мне вопрос:

— Как ее имя?

— Ее имя? — эхом отозвался я.

Он кивнул.

— Лайка, — сказал я. — Как первую собаку в космосе.

Меньше чем полдня назад мне было безразлично все, кроме моего личного окружения. Теперь же то, как быстро мы прекратили жизнь женщины, о которой мне были известны лишь разрозненные факты, чье имя не упоминали вплоть до сего мига, глубоко потрясло меня. Думая о ней, я видел лишь растекающуюся лужу крови, сплющенную голову, пустые глаза, треснутый череп, вывернутые конечности. Агентство определяло ее исключительно как клиента, но для меня она была большим… И, оборачиваясь на происшедшее, я вижу в пережитом чувстве то, что не смог выразить сразу: я начал сомневаться, разумно ли поступил, подписав договор.

Помню записку, которую я сочинил, и пожалел, что не придумал ничего осмысленнее, ничего свойственнее ей лично. Выжал всего одно слово:

Жаль.

Мы поели в угрюмой бургерной в сотне ярдов от колокольни, с видом на дорогу, ведшую к нашей машине. Голод — та сторона существования, по которой я не скучал, пока был покойником, и робкое возвращение этого чувства при виде жирного подгоревшего стейка оказалось чрезвычайно нежеланным. За четыре часа, понадобившиеся Смерти, чтобы поглотить три стейка на косточке, пять порций толсто порезанной картошки, шоколадно-ореховое сандэ, банановый сплит и бессчетно добавок кофе, он почти не разговаривал, но поинтересовался, отчего я съел лишь крошечную часть моей порции, прежде чем попробовал ее сам.

— Мне текс-мекс никогда не нравился, — объяснился я.

— Что ж вы за ходячий такой? — спросил он.

Если честно — так себе. Даже среди неупокоенных я не выделяюсь. Не склонен к насилию, относительно сентиментален и к плоти меня не очень тянет — хоть к живой, хоть наоборот. Но даже если б тянуло, есть все равно не хотелось бы.

К концу обеда, после того, как толпа, «скорые» и полиция растворились, Смерть заплатил по счету (без чаевых), и мы побрели к машине. Он отлепил парковочную квитанцию от лобового стекла, порвал ее и дернул с места в карьер. Быстро заскочив в «Канцелярский мир» и прихватив там пять упаковок простой белой бумаги для принтера, лазерный картридж и сувенирную ручку, мы вернулись в Агентство. Если не считать того, что Смерть постоянно напевал себе под нос необычайно замогильную мелодию, а также отметил, что так много съел в обед, потому что очень мало употребил на завтрак и ужин, его, похоже, устраивало перемещаться молча.

Он воткнул машину задом между белым «ситроеном-2-си-ви» и черной «фиестой», заглушил мотор, прекратил петь, вышел, захлопнул дверцу и удалился. Все было проделано с гладкостью и скоростью старинной привычки, однако Смерть, казалось, что-то заботило. Я на миг задержался в машине, а затем последовал за ним.

Наступил ранний вечер, солнце скрылось за домом. Я подумал, что, должно быть, сейчас позднее лето, но, пролежав так долго под землей, уверен я не был. Покойник, естественно, не замечает смены времен года — для него все дни, месяцы и годы одинаковы.

Долетавший смех заманил меня в контору, где Глад, Мор и Дебош слушали рассказ Смерти о событиях дня. Когда я вошел, Мор не смог подавить ехидный смешок.

— Что смешного? — спросил я.

— Ничего, — ответил он. Взгляд его желтушных глаз проехался по моему сверкающему синему костюму, и Мор хмыкнул.

— Как кровоподтек?

Мой вопрос ему, похоже, доставил искреннее удовольствие.

— Растет не по дням, а по часам — и расползается по спине. — Он принялся задирать футболку. — Желаете поглядеть?

— Может, погодя.

Смерть метнул ключи от машины Дебошу, пояснил вкратце:

— У меня в багажнике бумага. Забери.

Дебош раздраженно хмыкнул и покачал головой, но послушался. Выбрел вон из комнаты, сшибив по дороге кофейную чашку. Смерть подобрал ее и поставил на стол, рядом с шахматной доской. Затем повернулся ко мне и спросил, не надобно ли мне чего.

Мне надобно было подтверждение, что я свою работу выполнил сообразно; мне надобен был переводчик, чтобы я начал понимать свой новый мир; мне надобно было знать, как именно я умер — но превыше всего мне надобно было отдохнуть, о чем я ему и сообщил.

Он кивнул.

— Я вас провожу в комнату.

Мы отправились к двери, но нас перехватил Мор — тошнотворная ухмылка раскроила ему прыщавое лицо.

— Не забудь: нам надо забрать продукты из Лаборатории. Прежде чем поедем в центр.

— Сделаем, — ответил Смерть.

Мы двинулись по главному коридору, свернули за лестницей направо в узкий проход, миновали его, очутились в следующем узком коридоре, вновь свернули направо и устремились к последней двери слева.

Смерть извлек из кармана золотой ключ и повернул его в замке.

— Ключ — идея Шефа, — пояснил он. — Первые несколько ночей будем вас тут запирать. Вам так будет уютнее. — Дверь открылась в средних размеров угловую спальню, с двумя окнами — в торце и на задах дома. Мебели немного: потертое кресло «Барка»[5] в ближнем левом углу, двухэтажная кровать у левой стены, письменный стол под торцевым окном впереди, платяной шкаф в дальнем правом углу, стол со стулом у дальнего окна и устрашающий кактус-молочай справа от двери. — Как видите, у вас будет сосед. Комнат не хватает, увы. — Он улыбнулся и утешающе похлопал меня по спине. — Короче, завтрак примерно в восемь. Приходите в контору, как будете готовы.

На письменном столе стояла старая пишмашинка «Синяя птица»[6]. Рядом с ней — белая ваза с мертвыми красными розами.

Мне как покойнику никакой нужды различать хороший и дурной вкус, дрянь и качество не было. Я утратил всякую склонность к различению, считал все одинаковым. В результате, глянув на артексный потолок, на белый ворсистый ковер, покрывало в красно-черную диагональную полоску, обои в цветочек и занавески в тон, стол из формайки с переносным телевизором и синюю стеклянную статуэтку лебедя, я не смог решить, нравится мне мой новый дом или нет. Он будоражил сильнее и выглядел необычнее гроба — и сообщил мне сильное чувство чего-то знакомого, из прошлого, — но глубинно это было не мое.

Я смутно осознал, что Смерть закрыл дверь и повернул ключ в замке. Мило: от этого простого звука мне стало очень безопасно. Я подошел к дальнему окну. От протяженного луга в низине и вечернего солнца меня отделяли канал и железнодорожные пути.

Я вернулся к кровати и лег на нижнюю койку. Я, конечно, знал этот город — но не смог вспомнить, как он называется.

Погружаясь в сон, наконец-то наедине с собой и в безопасности, я отплыл к теплым, неспешным дням моего детства, в родительский дом. Я поднимался по лестнице на первый этаж, глазея на мягкий, украшенный цветами ковер под ногами, считал ступеньки, миновал старые напольные часы на лестничной площадке, прислушиваясь к ленивым колебаниям золотого маятника, а затем нажал на деревянную ручку двери в кабинет отца и пробрался внутрь. Входить мне не запрещали, но нагло лезть в столь священное пространство казалось почему-то непочтительным.

Я был единственным ребенком, а кабинет — лучшим местом для моих развлечений. В нем имелся старый письменный стол, где мой отец хранил инструменты и всякие мелочи своего хобби, обернутые в голубую бархатную тряпицу: он в свободное время чинил часы. Были там и картины, и наборы для живописи — альбомы с вырезками, фотоальбомы, газеты и блокноты, всякие диковины и цветы в горшках… А еще там хранились десятки настольных игр, вечно наваленные горой у стены. Помню, однажды целое лето сам учился играть в шахматы.

Но самое главное — вся комната была заставлена вдоль стен книжными шкафами, от пола до потолка, а в них — сотни книг всех мастей и размеров. По многу часов проводил я в тиши уединения, листая том за томом правды и выдумки, впитывая все, что попадалось на глаза: науку и искусство, истории и факты, очерки и байки. Иногда, если отец работал допоздна, я влезал с ногами к нему на стол и доставал до самых высоких полок, где он хранил детективы. Думаю, он поставил их там из предосторожности, поскольку эти книги описывали взрослый мир, но меня не столько увлекали секреты взрослых, сколько тянуло брататься с преступниками и помогать сыщикам распутывать дела.

Сейчас кажется, будто большую часть юности я увлеченно создавал и населял свой внутренний пейзаж тайн и загадок. Делился мудреными знаниями и предавался меланхолическому созерцанию с Шерлоком Холмсом, обменивался крепкими шуточками с Сэмом Спейдом и Филипом Марлоу, ошивался по Бродвею с потешной шпаной Деймона Раньона, пил чай из фарфоровых чашек с мисс Марпл… С Эркюлем Пуаро мы, впрочем, так и не поладили. Я еще ребенком счел его слишком самодовольным.

И теперь, много позже своей смерти, я вижу, что никогда не был счастливей, чем в те часы, что проводил один с горой нечитанных книг, слушая неторопливое тиканье напольных часов и ожидая, когда отец вернется домой.

Я проснулся от череды громких кряков и грохота дверной ручки. Словно в коридор выпустили какую-то раздосадованную обезьяну, и она теперь отчаянно искала выход. Я сел на край кровати и собрался с мыслями. В комнате было темно и приятно прохладно. В окне виднелись звезды, доносился лай собак. Я собрался заговорить, но тут грохот прекратился, и вместо сердитых хмыков послышались удалявшиеся шаги.

Полностью опомнился я, лишь когда шаги возвратились, на сей раз — в сопровождении капризного нытья. Ключ вошел в замок, ручка повернулась, и на пороге возник пришелец.

Я услышал вздох.

Силуэт в дверях церемонно постучал.

— Кто это? — спросил я, щурясь на свет из коридора.

— Дебош.

— Заходите.

Он послушался, включил свет, запер за собой дверь и сказал:

— Я гляжу, вы обжились. — У него с собой был поднос, на нем — тарелка салата, подрагивавший бурый десерт и стакан воды. Он заметил, что я разглядываю еду.

— Это салат с козьим сыром и грецкими орехами, оливками и сушеными помидорами. Очень здоровый — не хочу я выглядеть, как Раздор. — Он показал на десерт. — А это обезжиренный крем-карамель. Мор спер остатки рисового пудинга. Хотите че-нить?

Я покачал головой. Он поставил поднос на стол, развернул стул, уселся и сделал долгий глоток из стакана.

— Вы не очень-то разговорчивый, да?

— Разучился.

Он хмыкнул с пониманием.

— Трудно выходить из гроба.

Он ел шумно и очень быстро, закидывая пищу в рот, словно с завтрака ни к чему не притрагивался. Когда исчез последний тряский кусочек десерта, он оплыл на стуле, огладил живот по кругу и громко рыгнул.

— Ну что, — начал он. Я подождал продолжения. Он же встал, дошел до кресла, крутнулся и плюхнулся в него. Перевел кресло в лежачее положение и принялся выковыривать пищу из передних зубов.

— Что — «ну что»?

— Ну что… как сегодня работа?

Я вновь стоял на вершине колокольни, смотрел вниз на разбитое женское тело. Вообразил, как Смерть столкнул ее, увидел, как она летит к земле. На краткое, достославное мгновение она была изящна, словно хищная птица в нырке, а затем ударилась о мостовую. От этой мысли меня замутило.

— Нормально.

— Ага. — Он облизал языком внешнюю сторону десен. — Вы на типовом договоре, да? — Я кивнул. — То есть… Справляйся или выметайся?

— Если я не справлюсь, — сказал я осторожно, — мне предстоит выбрать одну из смертей, которым стану свидетелем на этой неделе.

Никакого намерения прыгать с высокого здания в воскресенье вечером у меня не было. Самоубийство в списке почтенных смертей в сообществе покойников находилось слишком низко и потому не претендовало на первенство моего выбора. Кроме того, я не мог понять, что оно значило. Для женщины это было последнее решение по итогам многих лет отчаяния, жест мести живущим. Для наблюдавшей толпы — потрясение, или развлечение, или же попросту случай, который они вовек не забудут. Для моего нанимателя — тяжкая обязанность.

— А исходное прекращение у вас какое было?

— Я не помню.

Он рассмеялся.

— Я о своем помню все-все. Пинал мячик с какими-то дружками, на погрузочном пункте, в центре, мяч улетел под грузовик, а я — за ним. Я начал придуриваться, что типа застрял под колесами — все ржали. Джек — кровавый парниша. Ну в общем, короче, грузовик завелся, сдал сразу назад и наехал мне на грудь. Хрясь… Прикол в том, что ровно это же случилось когда-то с моим котом.

Дебош закончил ковыряться в зубах и забрался на верхнюю койку. Я снял ботинки и пиджак и вернулся на нижнюю. Несколько минут мы молчали, а затем он свесился сверху и сказал:

— Вам кто-нибудь объяснил, зачем вы здесь?

— Нет.

— А про Ада рассказали?

Я покачал головой.

— Никто ничего не упоминал о помощнике?

— Да не то чтобы.

— Как обычно.

Он глянул в стену с отвращением на лице, после чего убрался из виду. По коридору из комнаты напротив донеслись аккорды Моцартова «Реквиема»[8]. Я был вымотан, растерян и не в ладах с новым окружением — куда охотнее отвернулся бы и уснул, — но один вопрос не давал мне покоя.

— Кто такой Ад? — спросил я.

ВТОРНИК Смерть от шоколада

Проснулся я счастливым.

Необычно. Счастье в гробу ни к чему, равно как и отчаяние. Порывы чувств в целом не очень задевают покойников, поскольку они не способны переживать ничего со сколь-нибудь заметной силой. Спросите у покойника, что он чувствует, и он, скорее всего, ответит:

— В каком смысле?

Если, конечно, еще способен разговаривать.

В гардеробе, который у нас с Дебошем был один на двоих, имелось одежды еще на шесть дней: радужная подборка футболок, стопка трусов в цветочек и полдесятка пар свежих носков. Мое настроение отражали желтые носки с вышитыми танцующими крабами, трусы в желтую розочку и желтая футболка с девизом «ВЛАСТЬ МЕРТВЫМ!». Пиджаков и туфель мне на выбор не предоставили.

Одевшись, я вспомнил вчерашние наставления Смерти и собрался в контору. Дверь уже отперли. Дебоша, отложившего ответ на мой вопрос об Аде до более подходящего времени, нигде не было видно.

— Как вы себя нынче чувствуете?

В конторе никого, кроме Смерти, не было, а он сидел за своим столом у двери. Вскрывал письма ножом, какой в первую очередь соотносишь с ритуальными жертвоприношениями. Переносной дисковый проигрыватель слева от стопы бумаг исторгал гитарное соло с альбома «Живьем/Мертвые» «Благодарных мертвых»[9].

— Счастливым, — выкрикнул я.

— Радуйтесь, пока можете, — сумрачно отозвался он. Уменьшил громкость и выдал мне листок синей писчей бумаги. — Гляньте.

На бумаге значилось четыре цифры — 7587 — и подпись.

— Что это?

— Шахматы по переписке. Моя противница сходила конем с g5 на h7. Пытается воссоздать одну из партий Девятой заочной олимпиады. Пенроуз−Вукчевич[10], 1982–1985 года. Вероятно, применяет компьютер.

Он забрал у меня листок и сунул его в папку с карманами, распухшую от подобных посланий. Я ухватился за возможность задать вопрос, уже навещавший меня прежде.

Зачем вы играете в шахматы с живыми?

— Это страсть, — сказал он, буйно взмахнув руками. — Не могу удержаться перед вызовом… Как танец — и страсть, и слабость. — Он кратко улыбнулся при мысли об этих двух увлечениях, затем вновь посерьезнел. — Ну и традиция к тому же. Если мои противники побеждают, награда им — продолжать жить. Если проигрывают — а именно это всегда и происходит — они умирают… Я сейчас играю партий двести. Тут у меня женщина, примерно тридцати лет, и у нее недавно случился внезапный сердечный приступ. Насколько ей известно, она может выжить, а может — и нет, вот я и кинул перчатку, а она подняла. Вообще-то, — добавил он горестно, — она бы в любом случае выздоровела.

Я сочувственно улыбнулся.

— Вы играете в шахматы? — спросил он.

— Когда-то играл, — ответил я лаконично — и добавил бы, что играл неплохо, но ум у меня отвлекся на какую-то мысль, которую я не смог уловить, и мой трупный инстинкт самосохранения заставил меня принизить свои способности: — Правила знал, но никогда толком не вдавался в подробности… Как почти во всем, чем занимался, я предпочитал наблюдать.

Типичный живец.

Живец, кстати сказать, — понятие, каким покойники и неупокоенные именуют живых. В целом живцы теплокровны, подвижны, порывисты и любопытны. У них яркая мягкая кожа. Они едят и испражняются.

Трупцы — долготерпеливая тьма мертвецов, ожидающих Армагеддона, — совершенно другой биологический вид, к нему до недавнего времени относился и я сам. Они хладнокровны, ленивы, неуклюжи в обществе и безразличны почти ко всему, кроме собственной безопасности. Кожа у них, даже если сохранна, восковая на ощупь и бледная. Их едят и ими испражняются другие существа.

Неупокоенные — ходячие мертвецы — болтаются в пропасти между первыми и вторыми. Кровь у нас холодна, течет медленно; мы способны стоять, но проще нам валиться; мы алчем жизни и чувств, не понимая толком ни того, ни другого; мы желаем задавать вопросы, но редко находим подходящие обстоятельства и слова. Кожа у нас пепельная и неподатливая, но это легко скрыть. Ходячие едят и испражняются, но рацион обычно сводится к живой плоти.

Из-за этого случается кавардак с пищеварением.

Мы со Смертью прошли по коридору к комнате, где завтракают, — за последней дверью справа. Когда мы пришли, Глад и Мор уже уселись за овальным столом и читали утренние газеты. На Гладе была черная шелковая пижама с привычным символом весов на кармане, а Мор облачился в белый лоскутный халат. Оба опустили газеты, и мы, войдя, обменялись краткими улыбками.

— Садитесь на место Раздора, — предложил Смерть, указывая на стул между собой и Мором. — Он до завтра не вернется.

Всего было пять мест, три не занято. Я молча сел и поглядел через стол на Глада. Голова его скрывалась за «Блюстителем»[11]. На глаза мне попался мелкий заголовок: «Вспышка осквернений могил — знак “падения нравственных устоев”». Мор, судя по всему, обнаружил похожую статью. Он читал «Солнце»[12], где заголовок статьи на целую полосу, обращенную к нам, гласил: «Они сперли моего жмурика! — заявляет викарий-транссексуал». Смерть либо не заметил, либо ему было плевать, что он попал в новости, — он лишь хлопнул в ладоши и бодро пожелал всем доброго утра. Никто не отозвался, и его задор увял так же быстро, как и расцвел.

Завтрак уже подали. Мне предложили плошку хлопьев, стакан апельсинового сока и банан. Глад, судя по всему, ел ассорти плесневелых сыров и гнилое яблоко. Смерть завтракал из металлической колоколообразной клетки с тремя живыми мышами. Тарелка Глада пустовала.

— Вы разве не голодны? — спросил я его.

— Всегда голоден, — ответил он.

Я оглядел стол со смутным беспокойством. Салфетки были черные, на них махали руками белые скелетики. Кромки столового фарфора украшал орнамент из миниатюрных гробов. У столовых приборов были костяные ручки.

До меня донесся писк, и я увидел, что Смерть открыл клетку. Выхватил одну мышь из заточения, стремительно свернул ей шею и, слегка причмокнув, сунул все тельце в рот. Энергично и довольно долго пожевав, он выплюнул крошечный мышиный череп и проглотил остальное. Оставшиеся две мыши взбудораженно заметались по клетке. Я отодвинул от себя плошку.

— Желаете кусочек? — осведомился Мор. Я повернулся и увидел, что он предлагает мне кусок бри, который три месяца выдерживали в теплой влажной комнате.

Не успел я ответить, как вмешался Смерть:

— Оставь его в покое.

— Чего ж не дать ему попробовать? — возразил Мор.

— Потому что он здесь не для этого.

— Ты такой заботливый.

— А ты в каждой бочке затычка.

— Хватит ссориться, а? — влез Глад. — Вы мне аппетит портите.

На белых стенах столовой не было ничего, кроме четырех девизов в рамах под четырьмя картинами. Девизы звучали так: «Одну меру пшеницы за труды одного дня», «Он выехал как победитель и чтоб победить», «Была дана власть ему лишить землю мира»[13] и (менее впечатляюще) «В ногу со временем». Три картины очевидно изображали Глад, Мор и Смерть, но в чрезмерно изысканных нарядах, с довольно жутким оружием и верхом на конях разных мастей. Смерть на его портрете сопровождал низкорослый коренастый обрюзгший тип верхом на угрюмом ослике — я мимолетно задумался, кто бы это мог быть, но спрашивать не хотелось. На последней картине красовался краснолицый исполин на фоне лютой битвы. Насколько я понял, это был Раздор.

— А вы голодны? — вернул мне мой же вопрос Глад. Все уже доели, а я к своему завтраку едва притронулся.

— Да, — сказал я.

Он вперился в меня, ожидая продолжения. Ничего не говоря, я уставился на него.

Из смежной кухни появился Дебош, облаченный в хлопковый некрашеный фартук и розовые резиновые перчатки «Календула»[14]. Собрал тарелки, плошку и клетку (в ней теперь болтался одинокий мышиный череп) и удалился за распашные дверцы. После краткого грохота посуды вернулся.

— Ты все сложил в посудомойку? — спросил Смерть.

Дебош удалился в кухню с видом предельного неудовольствия. До нас донесся повторный грохот посуды и шипенье выдвижных ящиков, затем он явился вновь.

— Включил? — продолжил Глад.

Дебош повторил предыдущие маневры, на сей раз — с еще меньшей ловкостью, и опять возник под низкий механический гул. Содрал с себя перчатки и швырнул их на стол, а следом устроился на оставшемся незанятом стуле. Он подчеркнуто и раздраженно цокнул языком.

— Что-то не так? — спросил Мор.

После завтрака я проводил Смерть и Мора до площадки первого этажа. Они препирались всю дорогу по лестнице вверх и умолкли, когда мы добрались до последней двери справа. Она была из полированной стали, прошита заклепками и имела на себе крупную пластиковую табличку на уровне глаз: «Осторожно! Зараза! Только для авторизованного персонала».

— Не обращайте внимания, — обнадежил меня Мор, — это просто шуточка. — Я не сумел оценить юмор и почувствовал себя не в своей тарелке. — Так. У кого ключи?

— Что ты на меня смотришь? — сказал Смерть. — Я думал, они у тебя.

— Будь они у меня, я б не спрашивал, — ответил Мор.

— Будь они у тебя, тебе б и не понадобилось.

— Ну так у меня их нет, и я поэтому спрашиваю.

— А я тебе говорю, что и у меня их нет.

— Хорошо, у кого они тогда?

— Я не знаю, — сказал Смерть, отчаявшись. — Но у Дебоша должны быть запасные. Если только он не спустил их в канализацию. — Смерть отступил, и я осознал, что он собирается оставить меня один на один с Мором.

— Я с вами, — предложил я.

— Нет. Будьте здесь. Уверен, Мор с радостью обсудит с вами сегодняшнее расписание.

Он исчез вниз по лестнице. Когда я обернулся, Мор уже распахивал халат.

— Больше вчерашнего, — похвастался он.

Слова оказались излишними. Я сам видел, что синяк-подсолнух расползся вдвое. Черная сердцевина простиралась теперь почти по всему его торсу от шеи до пупа и от соска к соску. Желтые края сдвинулись к резинке его пижамных штанов, загибались на спину и подмышки и подсвечивали ему подбородок, как отражение от букета лютиков.

— Больно? — спросил я.

Он растянул узкий рот, обрамленный сухими нарывами.

— Всё больно.

Он оправил халат, и кровоподтек, сыпь созревавших прыщей, фурункулы и свежие нарывы скрылись из вида.

— Знаете, вам очень повезло, — сказал он. — Радикальные новые недуги нам разрешают напускать лишь раз в несколько десятилетий. Последнее слово за Шефом — но это редкое событие.

— Ага.

— Эта хворь особенно интересна. Стоит клиенту потребить первую дозу — тут как раз будет ваш ход, кстати сказать, — она превращается в вирусную инфекцию, передающуюся при прямом физическом контакте. Однако… — Ладони его свернулись в кулаки, и он сосредоточился на точке справа от моей головы. — …самое поразительное происходит до контакта. Действие вируса таково, что он подталкивает носителя вступать во взаимодействие с потенциальными жертвами и продолжает производить положительные сигналы, пока не возникнет физическая связь.

— Так.

— Само собой, он неуязвим для мягкой антисептической защиты слюны и слез, не действуют на него и желудочные кислоты, никак. Закавыка лишь в том, как его вбросить, чтобы не заразился никто из нас. — Он взбудораженно рассмеялся, явив полумесяц изъязвленных, красных десен. — Как только вирус преодолевает внешнюю защиту, его мишени — мембраны внутренних органов, в особенности сердца и желудка. А дальше… — Он провел плоской ладонью поперек горла и скривился.

— Понятно.

— Конец наступает в течение нескольких дней, или же клиент продолжит переживать внезапные припадки острой боли много лет подряд… Но самое впечатляющее — в способности вируса к бесконечной вариативности. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Это потрясающее достижение, даже если я сам это говорю.

— Интересно, где же Смерть? — сказал я.

Попялившись в ковер несколько минут, я с облегчением услышал объявление Мора, что он собирается переодеться и вернется пронто[15]. Я с радостью узрел его спину. Прождал четверть часа, сложа беспалые руки, и попытался вспомнить, что смог, о своей старой жизни.

Я родился в городке в нескольких милях к югу отсюда. Не помню, как он называется. Названия мест покойникам ни к чему, и мы глубоко погребаем их в памяти почти сразу после того, как перестает двигаться кровь. Но я отчетливо помню больницу, где родился, и старую церковь в центре городка, разрушенное аббатство возле парка. Помню даже, как отдыхал в лодке на реке одним жарким летним вечером — вижу переливы света на расходящихся кругах, слышу шлепки лопастей о воду и запах свежескошенной травы с ближнего поля. И вижу, как улыбается мой отец, а его крепкие руки налегают на весла.

Отец был следователем полиции, но почти никогда об этом не рассказывал. Я знал его как доброго, терпеливого человека, любившего собирать и разбирать часы. Помню, ждал у него в кабинете, когда он вернется с работы, гладил пальцами синий бархат, в который он заворачивал инструменты и детальки, ощупывал контуры крошечных колесиков и винтиков, сжимал пружинки.

Когда не читал и не смотрел телевизор с матерью, я старался как можно больше времени проводить с ним. Любил смотреть, как он выбирает серебряным пинцетом винтики и колесики и осторожно размещает их по местам; любил слушать его рассказы, как одна деталь соединяется с другой и как все они вместе создают единый прибор. Если он ловил меня на том, как я что-нибудь трогаю, пусть и редко, но все же сердился и высылал меня прочь; но гнев его длился недолго, и вскоре я уже вновь стоял у его стола и задавал простые вопросы:

— А это что?

Крошечный диск, словно малюсенькая вращающаяся пила.

— Пружинный барабан. — Тайная терминология его ответов была нашей общей сокровенностью: анкерное колесо, накладка нижнего переводного колеса, заводная головка.

Я показал на маленький черный цилиндр с изящным металлическим наконечником.

— А это что делает?

— Это масленка. — Он высунул кончик языка — он всегда так делал, когда сосредоточивался. — Она все смазывает.

— Что это значит?

Он поднял взгляд, снял очки и вздохнул с поддельным нетерпением.

— Это значит, что, если ты не перестанешь задавать вопросы, я тебя привяжу к лавке и посмотрю, как ты внутри устроен.

Он обожал рассказывать анекдоты. Короткие, незатейливые, диковинные. Один я в детстве считал особенно смешным:

Вопрос: Почему обезьяна упала с дерева?

Ответ: Потому что сдохла.

Счастливые деньки.

Мои первые воспоминания — о матери. 1969-й — вот как давно-то! — и мне всего два года.

Как сейчас вижу себя у нее на коленях, лежу полусонный, смотрю, как мелькают на экране черно-белые образы. Размытые картинки показывают космический корабль, похожий на громадное толстое насекомое, и два призрака медленно бегут по пустыне вулканического пепла. Призраки, похоже, разговаривают, но губы у них не двигаются, а голоса — сплошь треск и шипение, как старая звукозапись. Их речь перемежается высоким писком.

— Уму непостижимо, — говорит мама, — они ходят по Луне! — Она поглаживает мне большой палец своими, легонько, рассеянно. — Они в самом деле ходят по Луне. — И целует меня в макушку, и губы ее замирают там.

Ни картинки, ни звуки мне неинтересны. Я не увлечен ни наукой, ни духом, какие вели троих мужчин через две сотни тысяч километров черного пространства. Меня не трогают их усилия, их достижения… Мне просто нравится не спать допоздна, напитываться маминым изумлением, ощущать ее губы у себя на голове, лежать в полусне у нее на руках.

Ни разу не было мне потом так покойно — до гробовой доски.

Что еще тут скажешь? Детство у меня было безмятежным, и я собрал все положенные награды, какие кажутся такими ненужными, когда умер. Я научился плавать, карабкаться и играть в игры. У меня была преуспевающая муравьиная ферма и с десяток разных домашних питомцев. Я умел вязать узлы и разводить костер двумя сухими палочками. Разобрался, как ездить на велосипеде. И хотя никогда не был выдающимся учеником, образование я получил, а также навыки и дипломы всех мастей.

И, как многие люди, я верил в Бога. Бога милосердия, справедливости и порядка. В Бога, который, не раздумывая, вытолкнул меня из материнской утробы в 1967 году и сопровождал вплоть до самой смерти в двадцать восемь лет.

Вот вам и жизнь!

Первым вернулся Мор, облаченный в белый пиджак, белую рубашку (с белым галстуком), белые фланелевые брюки и белые туфли. Он походил на Хопкёрка из «Рэнделла и Хопкёрка (покойного)»[16] или на Элвиса — прежде чем того заволокло жиром.

— Смерти не видать, похоже? — спросил он очевидное. Я покачал головой, и тут мы услышали шаги на лестнице. — Я думал, тебя всосала кипящая смола, — продолжил он. — Однако желания, похоже, не всякий раз сбываются.

Смерть на его сарказм не обратил внимания.

— Не мог нигде найти Дебоша. Выяснилось, что он маялся снаружи.

— И чем же он занимался?

— Ничем. Просто маялся. Когда я его изловил, он не смог вспомнить, куда девал ключи. Попытался устроить истерику.

— Хм-м.

— Я так и подумал. Все еще обижается из-за повышения.

— Но ты получил, что хотел.

Смерть позвенел нам кольцом с пятью ключами.

Отдел недугов представлял собой Г-образную комнату, загибавшуюся направо. В ней имелось три небольших окна, одно слева от нас и два впереди — света они давали ровно столько, чтобы можно было что-то разглядеть, но не работать. Пол укрывал линолеум цвета жидкости для бальзамирования, стены выкрашены в кроваво-красный. Мой народившийся вкус подсказал мне, что эти два цвета не сочетаются.

— Добро пожаловать в Лабораторию, — объявил Мор.

— Включи свет, — предложил Смерть.

Десяток мелких локальных светильников озарил комнату. Внезапная яркость сделала это место еще менее приятным, но его истинное назначение стало отчетливее. Комната выглядела и пахла, как школьная химическая лаборатория: тяжелые деревянные рабочие поверхности, шкафы и эмалированные мойки, путаное разнообразие научного оборудования, несколько горелок Бунзена, повсюду газовые краны, резиновых шлангов — на десяток змей-дразнилок, а над всем этим — вездесущий запах серы. Имелось и три громадных холодильных шкафа — у дальней стены.

— Ты записку получил? — спросил Смерть.

Мор похлопал по карману пиджака и вытащил жалкий комок бумаги. Бережно развернул его и молча прочел написанное.

— Что там говорится?

— Так-так… Нам нужна партия нуль-восемь-дробь-девяносто девять… Передача через несварение. До применения обращаться бережно. Удостовериться в точном соответствии обозначенных мишеней. Обычные подробности.

— Ясно. Когда будем инфицировать?

— У нас еще три часа. Это, стало быть… — Он глянул на золотые наручные часы. — …час дня. Можем сначала пообедать в кафе.

— Хорошо. Где?

— В одном из этих, — ответил Мор, показав на дальнюю стену.

Я влез в правый холодильник, Мор — в левый, Смерть — в средний. Крышка была тугая, я с трудом ее открыл. Она поддалась медленно, скрипя и содрогаясь, из раззявленного нутра пахнуло толстым ледяным облаком водяных кристаллов.

— Что ищем?

— Большой пластиковый пакет, — ответил Мор. — Бурый пластик, с наклейкой. На наклейке должен значиться номер партии. И ни в коем случае не вскрывайте.

Холодильник был забит кучами белого барахла. Коробки, канистры, мешки, пластиковые конверты. Я соскреб наледь с крышки деревянного ящичка и обнаружил надпись: «Оспа. Уход». Внутри располагались три маленьких металлических цилиндра, скрепленных вместе резинкой и помеченные «Оспа-28», «Оспа-29» и «Оспа-31».

— А где «Оспа-30»?

— Исчезла, — отозвался Мор. — Один из не самых удачных Дебошевых розыгрышей. Никто теперь не знает, где она. — Он бросил копаться и глянул на Смерть. — И это не первая вещь, которой ноги приделали… По мне, ему вообще не надо было ключи доверять.

Справа от ящичка в картонной коробке лежало вплотную несколько пластиковых пакетов. В них содержались болезни, о каких я прежде даже не слышал, с датами запуска в далеком будущем. Слева — десяток крошечных ампул, вакуумированных в картонном поддоне. На упаковке не было никаких пометок, никаких наклеек, что это может быть и к чему применимо — но одной ампулы недоставало. Я собрался глянуть под них, но тут Смерть объявил находку.

— Есть!

— Дай гляну. — Мор выхватил у Смерти пакет и рассмотрел его поближе. — Не уверен. Нужно быть очень осторожными…

— Смотри, правильный номер партии. Отчетливо надписано. Это вирус… И я беру на себя полную ответственность.

— Ладно. — Мор протянул мне пакет. — Приглядывайте за этой хворью, как за самим собой.

Поскольку жил я беззаботно, умер неведомо и даже не знал собственного имени, это требование показалось странным.

Цвет, форма и содержимое партии 08/99 показались мне очень знакомыми. В упаковке находился шоколадный набор, какой мы частенько ели вместе с родителями в кино, когда я был маленьким. Мои любимые — круглые апельсиновые, отчасти потому, что их легко было спутать с кофейными, которые я не выносил со всей страстью.

На пакете значилось: «Пирушка»[17].

Окончив в восемнадцать лет школу, я сбрил нелепый лобковый пух с подбородка, который отращивал пять лет, и, как и мой отец до меня, вступил в ряды полиции. Я не знал, чем еще заняться. Во мне было ровно шесть футов роста, мне смутно нравилась идея справедливости и хотелось мундир. И потому я подался в полицию, нашел себе квартиру и уехал от родителей… И к тому же — впервые влюбился. Все у меня было спланировано: женюсь на своей подруге детства, станем жить в квартире и родим одного ребенка, во всем будем друг с другом соглашаться, я в свободное время буду чинить часы и читать книги. Какой же я был невежда.

Однако мама все понимала. Я всегда помню ее прощальные слова, сказанные на пороге: в одной руке у меня был чемодан, в другой — переносной магнитофон.

— Возвращайся, когда б ни понадобилось, — сказала она.

Выбранная мною карьера оказалась ошибкой. Я провел три следующих года, заваривая кофе, служа насмешкой для студентов и туристов и собирая синяки у ночных клубов. Но больше всего я возненавидел дух власти и послушания — таким он был удушающим, таким унизительным. Когда на третью годовщину своей работы я вернул каску вместе с заявлением об увольнении, никто не удивился.

Благодаря этому опыту я стал считать себя бесполезным, тупым и уязвимым. Мне казалось, что я подвел и своих родителей, и себя. Я считал, что сплошаю во всем, за что бы ни взялся отныне.

В тот же год завершилась моя первая любовь. Жизнь раздает крепкие оплеухи всем, но особые издевательства приберегает для наивных, и я попросту не смог сжиться с тем, что моя возлюбленная съехала с квартиры. Я и не сжился: съехал сам, распродал все, чем владел, и утратил связь с семьей. Вскоре и сознание мое дало течь.

Я стал ходячим мертвецом задолго до смерти. Полгода преодолевал существование, напиваясь и побираясь, незримый, не достойный внимания. Бытовал в мире добровольной амнезии: не помнил, ни кто я, ни откуда, ни чего хочу. Забыл, как чувствовать, как говорить. Пусть, бля, работу найдет… Ему же холодно… Захребетник… Выше нос — такого могло и не случиться… Вам помочь? И я по-прежнему не помню, как выбрался из того кошмара. Должно быть, мне помогли — из зыбучего песка без спасительной ветки или без чьей-то крепкой руки не выбраться.

Но этот опыт изменил меня необратимо: я сжался в тугой узел отчаяния. Этот узел — все, что я имел предложить, и потому берег его изо всех сил. И из-за него мне было слишком стыдно и недостойно возвращаться домой.

Следующие полдесятка лет я нанимался на работы, оставлявшие за мной безымянность. Побыл недолго уборщиком в туалете, смывал бесконечный след дерьма и мочи, благодарный за труд, что отражал мое нутряное чувство. Заделался дворником, бродил по улицам ночами, отдельный от живых, дышащих людей, но все еще пытаясь очистить, вымести невыводимую скверну. Убирал пару лет конторы, вылавливал ненужные осколки чужих жизней, усваивал их, устранял их… И постепенно, мучительно узел отчаяния расплелся, и я дюйм за дюймом пополз из тьмы к свету. Впервые за много лет я принял положительное решение: нанялся официантом в ресторан, куда захаживали мои родители. Я выбрал его в надежде, что случится чудо: они найдут меня и примут потрепанную шелуху, в которую я превратился.

И в тот месяц, когда мне должно было исполниться двадцать шесть, в конце долгого малолюдного вечера я услышал, как мое имя выкликает мама. Глянул через зал и увидел, как она робко приближается. Я ужаснулся. Горе, что я прятал у себя в животе, выплеснулось мне в кровь, по всему телу прошла судорога. Я остолбенел и размышлял, что лучше: остаться или удрать, — но яростная буря налетела со стылых пустошей моего прошлого и сшибла меня наземь. Я лежал на полу в ресторане и рыдал — впервые за много лет; мама села рядом, взяла меня за руку и нежно погладила по большому пальцу.

Когда наконец собрался с силами посмотреть на нее, я увидел смесь такого гнева и сострадания в ее глазах, что не смог говорить — ждал, когда она разрушит долгое молчание. Отец стоял за нею, такой состарившийся, лицо — жесткая, бесчувственная маска.

— Я думала, ты умер, — сказала она наконец.

Лицо отца смягчилось.

— Я просто… ушел, — сказал я.

Они не судили меня, не проклинали, чего я часто боялся. Просто приняли меня в дом и пообещали небольшие деньги, чтобы я делал, что пожелаю. Я чувствовал себя обязанным воздать им за щедрость и потому немедленно ею воспользовался. Употребил кое-какие отцовские знакомства, снял кабинет с матовой стеклянной дверью, разместил объявление в «Желтых страницах» и стал ждать, когда зазвонит телефон. Пытался рассказать себе, что по-прежнему вычищаю дерьмо, стерегу улицы, помогаю людям. Убедил себя, что это логичный выбор, что я все еще могу спрятаться, когда понадобится. Но, как и со многими моими решениями, я попросту решил попробовать что-то наобум — и еще потому, что ничего лучшего не придумал.

Я стал частным сыщиком.

Мало кто говорит правду, и поэтому не занят я был редко. Мужья нанимали меня, чтобы я следил за их лживыми женами, жены — за их неверными мужьями, хозяева — за жуликами-наймитами, начальство — за соперниками, которые следили за ними в ответ, а розничные агенты — за всеми подряд. Идеальная карьера для того, кто желает оставаться один.

Некоторые случаи касались денег, но в основном все упиралось в секс. Мне-то что: как я уже сказал, мне нравилось наблюдать. Что я видел? Я видел, как люди долбятся в душах, трахаются в торговых центрах, любятся в лифтах, перепихиваются на погостах, дрючатся в дебрях, сношаются на синтетических шкурах, совокупляются на стоянках автомобилей и пежатся в постелях.

Я чувствовал себя персонажем из какого-нибудь романа Ежи Косинского[18]. Сам я, конечно, был всего лишь вуайеристом, пусть и лицензированным. Не спешите, впрочем, судить вуайеризм, пока сами его не повидаете.

И я вновь познакомился с сексом — и в личной жизни, и на работе, — причем до того близко, что он стал не более чем каталогом желания, чье содержимое читалось как мантра. Аналингус, скотоложество, бондаж, мужеложество, копрофилия, куннилингус, эякуляция, фелляция, фистинг, мастурбация, некрофилия, педофилия, садомазохизм, скатофагия, уролагния. Некоторые из этих действий беззаконны, кое-какие запрещалось изображать в кино, книгах или в цифровом виде. Неспособность или нежелание различать оказалось вменяемо многим моим клиентам.

Ну в общем. Иногда все упиралось в деньги, иногда — в секс, а временами — как в последнем моем случае — и в то, и в другое.

Вот обстоятельства дела.

Стояла ветреная сентябрьская пятница. Я как сейчас вижу листья, их несло по мостовой у меня под окном. Я сидел у себя в кабинете на первом этаже на Хай-стрит, откинувшись на крутящемся кресле, попеременно то читая свою любимую энциклопедию курьезов, то постреливая канцелярскими резинками в вешалку. Никто не заказывал моих услуг вот уже четыре дня, я уже бесперебойно попадал на каждый крюк вешалки — последовательно — и установил все возможные рекорды, и тут зазвонил телефон. У меня была такая полоса, что я мимолетно задумался, не предоставить ли этот звонок автоответчику.

Снял трубку. Зазвучал женский голос, мы обменялись обыденными любезностями. Она показалась мне знакомой, но я захоронил это воспоминание так глубоко, что не смог соединить имя с лицом. Судя по голосу, она не была в беде и не тревожилась, но обсуждать какие бы то ни было подробности по телефону отказалась. Необычно. Как правило потенциальный клиент по крайней мере говорит: «Речь о моем муже», — или: «Кажется, она мне изменяет», — или что угодно еще, в общих чертах. Она же лишь описала себя, а также сообщила место и время встречи — тем же вечером.

Встретились мы в угловом кафе на новой площади перед автобусной станцией, и я по привычке опоздал. Она опоздала еще сильнее, а поскольку наступил вечер и снаружи было довольно тепло, я занял столик под бело-зеленой маркизой, заказал кофе и стал ждать. Попытался вкратце вспомнить, где уже слышал ее голос, но сведения из черной ямы памяти выбираться отказывались. И потому я продолжал ждать, почти час, вперяясь в площадь. Выпил еще две чашки кофе, красное сияние солнца поблекло до багрового, воздух похолодел. Наконец, поняв, что она не явится, я забрал бумажник и собрался уходить.

Кто-то похлопал меня по плечу.

— Прости, я опоздала… Помнишь меня?

Я уронил бумажник. Обернулся. Увидел, как месяц отразился в ее глазах.

— Вот что мне нравится в болезни, — сказал Мор. — Ты не знаешь, что с тобой происходит, а потом уже поздно. Она пролезает в тебя, вцепляется и не отпускает. Не извиняется. Говорит: я вот такая, а ты как знаешь. Одновременно и честный, и бесчестный способ прекращения.

Мы стояли на мостовой перед Агентством. Было яркое теплое утро, немного прозрачных белых облачных полос в небе. «Пирушки» надежно упрятаны во внутренний карман моего пиджака. Мор щедро наносил мне на лицо косметику и время от времени хмурился. Все никак не удавалось скрыть мои черты так, чтоб ему пришлось по вкусу.

— Конечный результат все равно один и тот же, — отозвался Смерть.

— Но подход-то другой. Тут есть стиль, упорство, живцы продолжают лечиться лекарствами, приборами, прививками. Но болезнь выигрывает, потому что умеет приспосабливаться.

Смерть потрепал бородку указательным и большим пальцами.

— Ты никогда не сомневаешься в том, что делаешь?

— Конечно, нет. Я слишком занят, — сказал Мор, втирая мне в щеки последний штрих румян.

В дверях Агентства возник Глад, сошел по ступенькам, неся корзину с разнообразной свежей и приготовленной пищей: фрукты, сырая курица, овощи, пара свиных котлет, две бутылки воды. В желудке у меня заурчало от голода.

— Тут есть что-нибудь для меня?

Он глянул на корзину с ужасом, водянистые глазки завращались в глазницах.

— Нет, — поспешно сказал он. — Нет. Здесь все модифицированное. Мощное рвотное. Задумано так, что чем больше ешь, тем больше хочешь, а чем больше хочешь, тем больше тебя рвет. В конце концов тело выбрасывает больше, чем потребило.

Я умолк, и мы смотрели друг на друга в смущении, пока он не побрел к своей черной «фиесте». Поставил корзину на задний бампер, качая головой.

Смерть спросил меня, при мне ли упаковка, я сказал: «Да», — Мор повторил вопрос, я повторил ответ, и мы сели в «метро». Я устроился на заднем сиденье, и мы помчались, покрышки «метро» визжали и плевались гравием. Смерть гнал по переулку не глядя, проревел вниз с холма и обогнал три автомобиля в зоне ограничения до 60 и до 30 миль в час. Мы пронеслись по задней дороге к городу на 80 милях в час, слаломом преодолели троих «лежачих полицейских», после чего Смерть ударил по тормозам и произвел идеально продуманный бросок в зону «Не парковаться» рядом с кофейным заведением. От Агентства мы отъехали менее чем на полмили.

Когда он остановил машину, я спросил, почему он все время так опасно водит.

— Я бессмертен, — произнес он.

Кафе «Иерихон», что на Уолтон-стрит, хранило множество моих воспоминаний. В нем после трех кратких лет завершилась моя первая любовь, в нем произошли все важные события в отношениях, которые последовали за моим срывом.

Эти позднейшие события всегда начинались для меня из безопасного положения, из панциря потехи и светской болтовни. Мы обменивались всякой ерундой за чашкой кофе и разговаривали о чем угодно, кроме наших чувств друг к другу. Вне чувств нам ничто не угрожало. У нас было будущее.

Но порывы не удержишь — и струйки чувств, что просачивались в наши разговоры, сделались ручьями, а затем и половодьем. Так наступила вторая стадия: время риска. Мы состязались друг с другом в отказе от взаимной любви и обожания, применяли слова всех очертаний, мысли всех размеров, утверждения, заявления и намерения всех сортов. Чувства оказались столь мощны, что особенности повадок увеличились, как под лупой, — настолько, что сделались причинами жить и умирать, а наши самые разнузданные фантазии — проверкой любви.

Однако вскоре я вне своей скорлупы почувствовал себя уязвимым. Я знал, что чем больше открываюсь чувству, тем больнее будет конечное расставание. И потому стремительно перешел к третьей стадии: стал подпитывать обстоятельства, какие позволят мне отступиться. Обмен ерундой начал меня раздражать, фантазии свои я сделал слишком требовательными, у меня истощились доброжелательные слова. Воздух между нами все более застаивался, и я вновь убрался в свой панцирь.

Моя жизнь сделалась повторяющимся кошмаром.

Обстановка в кафе была почти та же, какой я ее запомнил. Десяток полированных деревянных столов, удачно расставленных в узком пространстве для клиентов. Уголки сумрака оттенены ярким точечным светом. Картины местных художников по стенам. За столиком У окна я сидел, кажется, тысячу раз — а может, и больше. За два года до моей смерти я проводил здесь по часу после работы. Никто меня, конечно, сейчас не узнал. Живые редко замечают мертвых, а ходячие ненамного примечательнее своих двоюродных, которые в земле. Мы ничего не делаем, ничего не добиваемся, ничего не вдохновляем, и потому нами накрепко пренебрегают.

Смерть заказал черный кофе у барной стойки, которая, вообразил я, еще помнит отпечатки моих локтей.

— Кто-нибудь прихватил Дело жизни? — спросил он.

— Нам незачем, — обнадежил его Мор. — Я прошлым вечером заглянул. Все подробности у меня тут. — Он постучал указательным пальцем себе по виску.

— Кого высматриваем?

— Пару. Ему двадцать, среднего роста, брюнет, в очках. Студент-псевдоинтеллектуал. Она на год старше, пониже ростом, крашеная блондинка, почему-то ловит каждое его слово. Вкусовых предпочтений не отмечено… Мы заразим его, он заразит ее, вместе они распространят болезнь вокруг. — Он улыбнулся. — И, спасибо, я буду эспрессо.

Они оба повернулись ко мне, словно по команде пульта дистанционного управления.

— Капучино, — сказал я.

Я без всяких внешних подсказок сел за любимый столик. Мор занял место напротив, совершенно молча, очевидно, размышляя о чем-то серьезном, а Смерть остался ждать наших напитков. Снаружи тротуар бурлил десятками людей, море мягких тел, пересекавших пути друг друга, муравьи в своем круженье. Я глядел на них, и меня накрывало ностальгией. Я тосковал по их здоровью и цвету щек. Вспыхивала память о новизне и свежести их существования. Я завидовал их жизни, их цельности, даже их смертности… Но недолго. Мор в своей обычной елейной манере прервал мои мысли.

— Знаете, — начал он, — вам действительно место в Недугах. Всегда есть чем заняться. Чумные поветрия, случайные хвори, мелкие недомогания. И к тому же удовольствие самому ставить себе цели. — Он самодовольно улыбнулся. — И отдача сама сильная. Конечно, кое-кто из нас возится с отдельными случаями… — Он пренебрежительно махнул рукой в сторону Смерти. — …но с болезнями вы начинаете снизу и двигаться можете только вверх. Цифры говорят сами за себя.

Толстый бородатый мужчина заглянул в окно и улыбнулся женщине внутри. Вошел, сел, приобнял ее за плечи. Мор размахивал руками, все сильнее возбуждаясь.

— Главное — планирование. Достижение максимального влияния минимальными средствами. Взгляните на черную смерть. Pasturella pestis была разработана специально для блох, чтобы чума могла распространяться между континентами на спинах крыс. Мы это продумали. Когда ввели ее в Китае, мы знали, что дальше можно просто усаживаться поудобнее и наблюдать, как она расползается. Она отыскала путь в Европу за один год… — Он вскинул правый указательный палец, чтобы подчеркнуть сказанное. — …и смела половину Англии. Три века спустя население Лондона по-прежнему не дотягивает на четверть. Уровень смертности был девяносто девять запятая девяносто девять процентов. Вот это успех.

Женщина поцеловала бородача и вынула из сумки фотокарточку. На ней было двое детей у бассейна.

— Надеемся, что сегодняшний выпуск будет столь же действенным. Недуг нового стиля. — Он визгливо рассмеялся. — Шеф хочет бомбу замедленного действия для нового тысячелетия. Эдакое стечение обстоятельств, какие убеждают живцов, что существование есть нечто большее, чем оно как таковое. — Он прижал свою руку к моей. Она была холодная и сальная. — Но сильно инфекционные, очень смертельные, высшего ранга болезни — это передний край. Мы также открываем все новые методы развития видоизменений и воссоздания благоприятных сред для уже существующих недугов. Малярия — наш многолетний успех, но мы работаем и над оспой, дифтеритом, холерой, туберкулезом и так далее. Все дело в разнообразии. Помимо болезней-убийц мы постоянно экспериментируем и с незаразными хворями, а также с несмертельными заразными. Гингивит, острицы, простуда, невротические расстройства — все они требуют тщательного планирования и мастерского воплощения…

— Зачем вы мне это рассказываете? — перебил я.

Он убрал руку и глянул через плечо. Смерть пытался управиться двумя руками с тремя чашками.

— Потому что вы не первый подмастерье, кто пытается влезть в безразмерную шкуру Ада, — и не последний. Обдумайте перевод, пока не поздно. — Он склонился поближе и прошептал: — Но от Глада держитесь подальше.

Я собрался спросить, кто был Ад и почему мне следует держаться от Глада подальше, но тут подошел Смерть с напитками. Несколько секунд вопросы жужжали у меня в черепе. Но мозг не сумел увязать желание с действием — и, не успел я спохватиться, миг был упущен, и разговор вихрем унесся прочь.

Час проскочил в той же манере, в какой это происходило и при жизни. Меня ничто не отвлекало, и я съел почти целый сэндвич с эмменталем, помидором и майонезом. Мор выбрал зрелый чеддер, о котором не раз повторил, что тот «слишком свежий». Смерть заказал фунт убоины — в шутку, а принял в итоге сочную отбивную — на сей раз кровоточившую меж двух половинок хрустящего белого багета. В паузах в питании, когда рот у него освобождался, он комментировал всякого вошедшего и покидавшего, определяя, сколько в точности им осталось жить, почему им предстоит умереть и какой отдел Агентства за это отвечает.

— Вон тот, к примеру, — наш клиент на вечер четверга.

Он показал на бородача, выходившего из кафе рука об руку с подругой. Оба смеялись.

Я отодвинул остаток своего сэндвича на край тарелки.

Мор владел беседой до конца обеда, вещая в течение второго часа об «иллюзии выбора», используя пакет с «Пирушками» (который от меня потребовали предъявить) как пример. Он подчеркнул, что, хотя каждая шоколадка имеет свою форму и содержимое и каждая с виду предлагает что-то особенное, во всех них одинаково смертельный вирус. Его туманные метафорические рассуждения завершились, лишь когда Смерть внезапно объявил, что заметил сегодняшнего клиента. Я повернулся и проследил за его взглядом. В плотной толпе машин и пешеходов я различил двоих в очереди в кинотеатр. Они точно совпадали с описанием Мора.

Смерть протиснулся сквозь очередь — не из привычной нетерпеливости, а потому что уже забронировал по телефону билеты на утренний сеанс. Расплатившись за них наличными, приобрел пол-литра колы и громадное ведро попкорна с карамелью, куда с неравными паузами жадно погружал длинные белые пальцы. Пока толпа медленно втекала в фойе, мы ждали у входа.

Помню и этот кинотеатр, конечно — «Дом кино “Феникс”». Вывеску переделали, стены перекрасили, рекламные щиты перетянули, но показывали здесь по-прежнему те же артхаусные фильмы. Сегодня давали «Седьмую печать»[19] — черно-белый муторный мрак-фест, первый час которого по ночному телевидению я как-то раз уже вытерпел с одной подругой. Добрался до эпизода, где какого-то актера спихнули с дерева, после чего уснул. Повторять этот опыт я не рвался.

— Один из любимейших моих фильмов, — объявил Мор всем, кто желал слушать. — Он являет глубокое понимание действительности. — Сунул руку в ведро к Смерти и прожевал все липкое содержимое пригоршни, после чего продолжил: — Сцены чумы можно было б снять достовернее, а тема животных несколько тяжеловесна, однако содержит поразительнейшие образы из всех, какие я видел в искусстве живцов. — Он кивнул в полном согласии с самим собой.

— Предпочитаю «Фальшивые приключения Билла и Теда»[20], — сказал Смерть. — Актер, который играет меня, несопоставимо смешнее. Бергман такой зануда.

— А ты такой филистер.

— Ну а ты такой сноб.

— Мой любимый фильм, — влез я, — когда я был жив, в смысле… «Мальтийский сокол». — Они уставились на меня непонимающе. — Но сейчас, думаю, это должна быть «Ночь живых мертвецов»[21].

— Хотите попкорна?

Наши клиенты забрали билеты, и мы последовали за ними через череду двойных стеклянных дверей, по узкому наклонному коридору и в нижний кинозал. Свет уже пригасили. Публики оказалась немного, и мы нашли место в заднем ряду прямо позади нашей пары. Пока шла реклама, Смерть и Мор пререкались из-за рассадки, поменялись местами с полдесятка раз и не урегулировали противоречий, пока не возникли первые титры. Но и тогда они склонились ко мне переспросить (еще раз), не забыл ли я пакет, и я (еще раз) сказал, что нет, и тут фильм — мрачные субтитры, в первой сцене Смерть играет в шахматы со средневековым рыцарем, вернувшимся из Крестового похода, — начался.

При первом же появлении угрожающе парившего ястреба я вздохнул и глянул на наших клиентов. Они безучастно таращились на экран. Миниатюрные картинки с экрана запечатлелись у мужчины в очках. Он положил левую руку женщине на бедро и время от времени его поглаживал. Через пару минут открыл рюкзак правой рукой, влез внутрь и достал увесистый пакет «Пирушек». Как ни удивительно, я ощутил приступ нежности и сожаления.

Прошло полчаса или около того, за которые я трижды чуть не заснул — и просыпался всякий раз от гогота Смерти, который считал все происходящее потешным. Осознав, что поспать мне толком не дадут, я позволил мыслям уплыть.

Они вновь привели меня к женщине, стоявшей у моего столика в кафе на автобусной станции, к ее качким черным волосам и карим глазам, к белому месяцу, отразившемуся в ее черных зрачках.

Ее звали Эми. Она была моей первой любовью, единственной значимой. Мы прожили вместе почти три года, в квартире, которую я снимал на восточной окраине городка, и сколько-то времени счастливо плавали в спокойном море. Но недолго. Я хотел того, что было у моих родителей, — постоянства и семьи, а также — ясно очерченного будущего. У Эми же был вкус к жизни и экспериментам, и я его не разделял. Она желала получать любой возможный опыт, ломать всякую преграду, какую встречала на пути, — и вскоре обнаружила, что границы моей территории и впрямь очень узки.

И она ушла; за последовавшие пять лет немоты я позволил появляться лишь одному болезненному воспоминанию о нашей связи.

Однажды зимним субботним утром мы лежали вместе в постели. Все почти завершилось — может, две-три недели до конца. Но у нас наступила спокойная полоса. Мы не ссорились уже несколько дней и даже обнаружили кое-что из старой взаимной увлеченности. Эми лежала на мне в ночной рубашке, гладила меня по голове и тихонько целовала в щеку. Постепенно я возбудился, она потрогала меня и скатилась прочь.

— Погоди, — сказала она, улыбаясь. — У меня для тебя сюрприз.

Я попытался притянуть ее обратно, но она оказалась шустрее. Вышла из спальни и поспешила в кухню. Я полежал несколько минут, прислушиваясь к намекам, но слышал лишь, как она открывает и закрывает ящики. Начал все больше настораживаться.

Она вернулась с пластиковым пакетом и большой резинкой. Забралась со всем этим на нашу кровать, сняла ночнушку, надела пакет на голову и затянула резинку на шее. Она заговорила, и пакет всосало ей в рот.

— Трахни меня, — сказала она. — Сними пакет, прежде чем я отключусь. Но сначала трахни… Давай.

Я не ответил. Лежал, замерев. Чуть погодя она стянула пакет и резинку, отбросила в сторону.

— Господи, какой же ты, нахер, зануда, — сказала она.

И правда: я зануда. Сейчас мне достается роскошь считать тот случай забавным, пусть и чуточку грустным, но тогда я попросту не мог понять, зачем она хочет играть в игры со смертью. А поскольку выразить этого чувства не мог, мое бездействие оказалось унизительным для нас обоих.

Неудивительно, что она ушла.

После ее ухода я схлопнулся в ничто и начал заново. Я сбросил все шаблоны, придававшие мне форму: родителей, страх экспериментов, свою личную историю. Я пересоздал себя по собственному образу и подобию и отрастил крепкую внешнюю броню… И потому когда моя мать нашла меня и выкрикнула мое имя через весь ресторан, я уже стал другим человеком. Упав на пол и разрыдавшись, я оплакал труп своего прошлого.

Природа моей сексуальности тоже полностью изменилась. Как когда-то Эми, я теперь желал исследовать границы моей свободной воли. Я желал покарать невинность, что причинила мне столько страданий. Стремился открыться новым желаниям, чтобы ничто уже не могло меня уязвить. Поначалу аппетиты мои были традиционны. Я хотел, чтобы женщина передо мной медленно оделась или разделась — или чтобы помастурбировала у меня на виду. Я хотел посмотреть, как она занимается любовью с другими людьми или записать наши с ней занятия на видео, чтобы потом посмотреть самому, когда буду один. Я желал привязать ее — или чтобы она меня привязала, ощутить угрозу удовольствия и подавления. Но постепенно, с каждыми следующими отношениями, границы моего желания раздвигались. Я не переносил физической боли — зажимы для сосков, игры с воском, пирсинг, порка и побои были для меня под запретом с самого начала, — но я пристрастился к ПВХ и коже, к сексуальным игрушкам и играм — и к опасности. То, что прежде я считал извращением, теперь втянулось в рамки нормального.

Я создал взрослый вариант своей же детской любознательности. Откуда узнать, чего ты хочешь, пока не попробуешь? Но чем больше я пробовал, тем большего хотел — и тем меньше оно удовлетворяло.

До того как однажды не обернулся за тем столиком в кафе на автобусной станции, я никогда лично не вовлекался в свою работу. Вопреки искушениям, вопреки тому, что я фотографировал, снимал на видео, писал на диктофон и конспектировал, вопреки самым сокровенным сведениям, какими располагал, я давил любые зарождавшиеся чувства. Но вид месяца, отраженного в глубоких черных озерах глаз Эми, оказался роковым. Он вызвал к жизни слишком многие воспоминания. Словно кто-то сунул мне в лицо громадную паяльную лампу и озарил тьму, что укрывала мое прошлое.

— Конечно, помню.

Я кивнул и пожал ей руку, она присела рядом. Мы неловко поболтали пару минут, обменялись сведениями и банальностями, а затем она умолкла. Поигралась с пряжкой на сумочке из крокодиловой кожи, вероятно, проговаривая слова, которые репетировала тысячу раз, а может, думая о чем-то совсем другом. Знать, что именно происходит у нее в голове, я не мог никак — никогда. Она выдавала что бы то ни было, лишь когда была готова. И я, вглядываясь ей в лицо — ища намеки, — просто ждал, когда она заговорит. Она была бледна и утомлена, однако во всем остальном — собранная, элегантно одетая в жатый льняной пиджак и такие же брюки. Тяжелое золотое обручальное кольцо подкрепляло галактику чрезмерных украшений на всем остальном ее теле.

— Мне надо от него избавиться, — наконец сказала она. — Необходимо. Но если я попытаюсь уйти, он меня убьет. Выследит. И сделает это не задумываясь. — Она раскрыла сумочку, вынула паспортную фотографию и поместила ее на стол лицом вниз, словно не выносила и вида. — Он дерьмо. Я его ненавижу. — Она мотнула головой в отвращении. — Он заставляет меня делать всякое.

Я показал на ее обручальное кольцо.

— Мы обсуждаем?..

Она кивнула.

— А если отказываюсь, он сыплет угрозами. И касается это не только меня — я и о других людях от него слышала. Он слетает с катушек.

— Почему ты не обратилась в полицию?

— Его слово против моего. — Она зло усмехнулась. — Кроме того, он никогда не оставляет следов.

Невозможно было отчетливо понять, что именно происходит или даже каковы ее мотивы в том, чтобы нанять именно меня, — но я не выспрашивал. Скажет, когда захочет, чтобы я узнал.

— Чем могу помочь? — спросил я.

Она заглянула мне в глаза — впервые за все время, что мы просидели вместе.

— Мне нужны улики. Я знаю, что он делает. Я чую это на нем, когда он возвращается вечером домой; я видела это у него на одежде. — Она содрогнулась. — Но мне нужны доказательства. Настоящие доказательства — и как можно больше.

Я все еще в ней нуждался — даже теперь. Понял это в ту минуту, как она села рядом. Не сердился на нее, вопреки обстоятельствам нашего расставания. Слишком многое с тех пор произошло. Я желал своего прошлого, своих родителей — и скользить пальцами по бархату отцова стола, но более всего я хотел ее.

— Хочу, чтобы ты добыл что-то такое, чего он испугается, — продолжила она. — И мне нужно хранить это где-нибудь в безопасности.

И даже по мере того, как она рассказывала о своем деле, я воскрешал сентиментальные клише настолько вне контекста с моей нынешней историей, что это помрачило мне здравый смысл. Я вспомнил, как мы гуляли босиком по лугу после весеннего ливня, обернув собой друг друга, стремясь прикоснуться к коже друг друга, желая, чтобы атомы наших тел слились воедино. Я видел, как солнце постепенно садится позади нас — один из сотен разных закатов, какие случились у нас на двоих, на тысяче разных небес.

И любовь вновь начала заражать меня. Она плыла по моему кровотоку, проникала во все уголки моего тела, потрескивала на кончиках и в подушечках пальцев, кружила в голове. Закорачивала каждый синапс, проницала любую клеточную стенку. Поглощала меня.

И вместо того чтобы отказаться от этого дела, как верещали все мои инстинкты до единого, я потянулся к фотоснимку и перевернул его.

Мор толкнул меня в локоть и жестом показал на места перед нами. В своих грезах я все еще смотрел на фотокарточку, и потребовалось несколько секунд, прежде чем я заметил, что наш клиент открыл пакет с «Пирушками» и предлагает одну своей спутнице.

— Что нам нужно делать?

Он посмотрел на меня так, будто пожалел, что вообще взялся рекламировать свой отдел такому имбецилу.

— Подмените пакет. Очевидно же.

Я внимательно смотрел, как женщина придирчиво выбрала три плоских простых шоколадки, а мужчина хватанул горсть первых попавшихся. Я вынул отравленные «Пирушки» из пиджака, вскрыл пакет, вынул партию соответствующего номера и положил себе на колени. Шоколадки не растаяли: в ходячих жизнь, может, и есть, но нет теплой крови.

Я ждал подходящего момента, а вопросы меж тем шныряли в моем неупокоенном мозгу. Как можно отнимать жизнь у людей, которых я даже не знаю? Проще ли убивать кого-то, кому не сочувствуешь? Имею ли я право даже думать об этом? В случае с самоубийством той женщины, которому мы посодействовали, был хоть какой-то смысл, какое-то желание с ее стороны. Но вот это — до чего случайно, до чего бестолково. Зависимо исключительно от стечения обстоятельств.

При виде тезки, появившегося на экране, Смерть разразился долгим громким смехом. Наш клиент-мужчина аккуратно уложил пакет с «Пирушками» на подлокотник и медленно обернулся, глаза расширены раздражением профессионального эстета, которому отравляют его еженедельный культурный пир.

— Прошу вас. Если вы не способны владеть собою…

Как и многим взбешенным интеллектуалам, выговорить угрозу целиком ему не удалось, но его гнев предоставил мне достаточный зазор, чтоб я успел подменить его упаковку моей. Отметая любые сомнения, я выполнил долг.

А следом я сделал нечто довольно глупое. Возможно, хотелось посмотреть, каково это, почувствовать, что чувствуют живые. Может, из-за того, что я весь день почти ничего не ел, а из-за обстановки в кино утратил сосредоточенность. Вероятно, я чересчур обрадовался своему первому деятельному вкладу в задачи моего нанимателя — или же просто растерялся от бессмысленности происходящего. Как бы то ни было, не задумываясь о том, что делаю, я протянул руку, выхватил одну «Пирушку» из кучки у меня на коленях и сунул ее в рот.

Хуже всего вот что: она оказалась кофейной.

Вот как распространяется эта болезнь.

Она сначала представляется, вежливо спрашивает, предлагает свидание. Ни ей, ни мне бояться нечего. Мы оба вольны, никаких обязательств, никакого давления. И вот мы встречаемся, все протекает гладко. Но в конце, когда мы собираемся проститься, болезнь спрашивает, можно ли ей остаться ненадолго. Я, конечно, отказываю. Она спрашивает еще раз, миг спустя, когда ей кажется, что я стал чуть уступчивее, — но я чую лукавство и вновь отказываю. Она спрашивает еще раз, сразу следом, и ловит врасплох. Так действуют болезни. Они вероломны.

И я отвечаю:

— Ладно, оставайся. Но уйдешь, как только я велю.

И она отвечает:

— Договорились.

Конечно же, она врет. Конечно же, она берет власть в свои руки. И не уходит, пока не вымотает своими мутными затейками.

Такие они, болезни.

— Как вы себя чувствует?

Я глянул вверх и увидел тощую каланчу с одутловатым лицом в черной рубашке-поло и блеклых штанах. Его резиновая на вид нижняя челюсть — верткая, как угорь, а бледные губы, когда он говорил, мерцали. В черной бородке застряли крошки попкорна.

— Вы кто? — спросил я.

— Он в порядке?

Компаньон каланчи был пониже ростом. У него были желтые остекленевшие глаза, как у мертвой трески. Шея запятнана золотым и черным, как солнечное затмение. Кожу изрыло пятнами, словно он был некой разновидностью леопарда.

— Вряд ли. Что предлагаешь?

— Пусть идет своим чередом.

— Вы кто?

— Друзья, — ответил каланча.

— Мне пора, — сказал я им. — У меня дела.

Я лежал на мягком синем ковре в фойе. Толпа, стоявшая за билетами, сочла меня местной декорацией. Я глазел на двоих людей в непосредственной близости: средних лет мужчину с белоснежными волосами и белоснежную женщину чуть помоложе. Я думал, что узнал ее, но она смотрела так, будто боялась — или словно ей нужна была помощь. Приглядевшись, я понял, что она не такая уж чистая. Белизну ее лица портил черный фингал на правой щеке и красный порез на губе. Когда я уперся в нее взглядом, она быстро отвернулась.

— Нам всем пора, — согласился леопард.

Я потянулся к нему, но он отпрянул, защищая свою драгоценную леопардовую шкуру. Я задумался, друг ли он мне в самом деле. Мысль о снежных людях нравилась мне гораздо больше: они казались бесконечно интереснее. Я поздоровался с ними. Они не обратили на меня внимания, но от меня не так-то просто отмахнуться. Я повторил приветствие — на сей раз чуть громче, поскольку зачастую первую попытку общения попросту не слышат. Белоснежный мужчина долго смотрел на меня глубокими черными глазами.

— Попытайся его утихомирить, — сказал каланча. — Он привлекает внимание.

Я огляделся — понять, о ком они говорят, но очевидных претендентов не наблюдалось.

— Что ты предлагаешь? — отозвался леопард.

— Откуда я знаю? Это твоя болезнь.

— О. То есть теперь это моя болезнь, так?

— В смысле?

— Думаю, ты прекрасно понимаешь…

— Простите, — прервал их я, — но я тут пытаюсь поговорить со своими настоящими друзьями. — Я улыбнулся белоснежной паре. — Спасибо. Так вот, если б вы помолчали, пока мы знакомимся…

— Просто расслабьтесь, — предложил каланча.

— Успокойтесь, — подпел леопард.

Я попытался встать, но почувствовал, что лицо у меня пылает. Улегся обратно — и огонь погасило.

— Сколько он протянет?

— Не знаю. Час. День. Месяц. У каждого носителя по-своему.

Вирус зашипел и свернулся внутри. Полчище змей строило у меня в желудке гнездо, а в черепе зажегся ящик фейерверков. Я почувствовал, что сейчас меня стошнит, а затем я взорвусь.

— Думаю, ему надо срочно дать лекарство.

У леопарда сделалось растерянное лицо.

— Какое лекарство?

— В смысле?

— В смысле — какое лекарство? Я лекарство с собой не брал.

Каланча взъярился.

— Ну и где оно тогда?

— В Лаборатории.

Я вновь протянул руку, но эти оба отскочили, словно пуганые рыбы. Я бы попробовал еще раз, но кто-то уже набивал мне руки и ноги морскими ежами.

— Лучше убраться отсюда.

Леопард кивнул.

— Можно мне водички? — спросил я.

— Да хоть целый графин, — сказал каланча, доброжелательно улыбаясь. — Идите за нами.

Сопровождаемый обильным словесным ободрением, я очень медленно встал, заметив, что мои помощники держатся от меня на безопасном расстоянии. Конечности у меня производили столько тепла, что хватило бы растопить Плутон, а спина сделалась насестом для дятла-маньяка, однако меня подталкивало обещание напитка. Я ощутил краткое неукротимое желание попрощаться с белоснежной парой, но они исчезли из виду. Остаток толпы сдавал назад при моем приближении — кто-то при участии локтей каланчи, — и на улице я очутился без приключений.

Внешний мир — тигель испепеляющего жара. Мостовая горела, как расплавленная сталь, дорога струилась лавой, здания дрожали и растекались в пылавшем воздухе. Меня размозжило калейдоскопом ослепительных цветов. Красные рубашки, зеленые блузки, розовые футболки, голубые комбинезоны, черные летние костюмы, синие хлопковые пиджаки, шорты хаки и лимонные брюки, персиковые юбки и пурпурные платья, бурые сандалии, оранжевые босоножки, белые шлепанцы, черные туфли. Я оборонительно щурился и продвигался вперед по дюйму, следом за леопардом, следом за каланчой. Я ко всему хотел прикасаться, объять все оттенки, поделиться своей обожженной кожей, но мои спутники бдели и отталкивали прочь всех, кто приближался к границам моего вирусного царства.

Мы перешли дорогу и направились к громадному, кремового цвета жуку-рогачу, спрятавшемуся от солнца. Леопард подошел к его груди и оттопырил крылышко жука в сторону, явив кожаную внутренность. Придерживая крылышко, он поманил меня пятнистой лапой.

— Прошу вас. Садитесь. И не прикасайтесь ни к кому из нас.

Я сделал, как прошено, втиснувшись внутрь жучиного панциря и устроившись в его мягком брюхе. Если леопард или его вытянутый друг попросят меня спрыгнуть с высокой башни, или с навесного моста, или откуда-нибудь еще, я выполню их приказ.

Они прекрасные люди.

О стремительном полете домой я не помню ничего, если не считать вот этого разговора:

— Я так понимаю, ты ему еще не говорил? — спросил леопард.

— О чем? — отозвался каланча.

— О мелком шрифте.

— Указания Шефа предельно четкие.

— Но ты, кажется, несколько размяк.

— Думаю, он имеет право знать, вот и все.

— Отнюдь. У мертвых нет прав.

Остаток времени я тихонько бултыхался в синих сверкающих лагунах собственного ума, пытаясь укрыться от солнца, валившегося с неба.

Жук приземлился у громадного двухэтажного гнезда — с перестроенной мансардой для матки и подвалом для трутней. Три других насекомых терпеливо дожидались снаружи: черный скарабей, мерцавший на жаре, белый термит, неподвижный, как сугроб не по сезону, и гладкий блестящий навозник, краснее мокрого языка.

— Это новый «БМВ» Раздора? — спросил каланча.

— Угу, — хмыкнул леопард.

— Рано он вернулся.

— Не жди, что мы нынче вечером пообщаемся, впрочем.

— А они с Дебошем?..

— Как обычно.

Леопард выпихнул наружу левое крылышко рогача и вышел на расплавленную стальную мостовую. Он непреклонно велел мне вылезать. Я протянул руку, все еще ведомый обещанным стаканом воды, но он грубо отверг ее, и мне пришлось выкарабкиваться из брюха насекомого самостоятельно. Он дополнил эту нелюбезность, оставив меня один на один с каланчой, метнувшись по ступенькам ко входу в гнездо и исчезнув внутри.

Мне стало очень скверно — словно я съел кусок преисподней. Желудок вертело, как блинчик на сковородке. Я не понимал, где я. Я не понимал, кто я.

— Воды, — прошептал я.

— Пойдемте, — сказал каланча. — Найдем лекарство.

— Как оно? — спросил Смерть.

— Голова, — пояснил я.

— Болит?

— Кружится. Безостановочно.

Я лежал в темном углу Лаборатории, пил из стакана холодную воду из-под крана. Мор обнаружил в одном из деревянных шкафчиков склянку с белыми таблетками — для меня.

— Оно пока на стадии эксперимента, — сказал он Смерти. — И разработано для живых, а не для мертвых, поэтому в побочке не уверен. Но он должен оправиться.

Голова у меня не переставала кружиться.

Хуже того: я почувствовал настойчивое давление в паху. Пища, которую я употребил вчера, преодолела длину моего торса и переварилась воскрешенными желудком и кишечником. Я осознал, что мне нужно помочиться, — впервые за много лет. Смерть сопроводил меня в уборную (все еще отказываясь прикасаться ко мне — на случай остаточной заразности) и закрыл за мной дверь.

Я сбросил брюки и трусы и опустился на унитаз, смутно отметив, что оттенок у ванной и сантехники — авокадо. Пришлось сесть: крошечным обрубком пениса струю мочи не направишь. Наконец я ощутил, что давление у меня в мочевом пузыре ослабевает, и жидкость болезненно преодолевает краткое расстояние моей усеченной уретры. Услышал шум, с каким мои отходы падают в чашу нужника, и мельком глянул вниз.

Моча у меня была темно-желтой, густой и подкрашена кровью.

Путь ко мне в комнату походил на лихую паромную переправу. Когда я покинул туалет, площадка первого этажа вздыбилась, а спуск по лестнице уподобился полету вниз по дуге шестифутовой волны. У подножья я споткнулся, и первый этаж ринулся встретить мои распростертые объятия.

— Осторожнее, — втуне сказал Смерть.

— Я и так осторожно.

Мы свернули в главный коридор, потом еще раз направо, в узкий переход, еще раз направо — в коридор, где находилась моя комната. Смерть открыл дверь, я ввалился внутрь и рухнул на нижнюю койку. Он все еще стоял в дверях.

— Желаете поесть?

— Пока нет. — Из-за одной этой мысли мой желудок совершил череду обратных кувырков.

— Хорошо. Покричите, если что-то понадобится. Дверь закрылась. Ключ повернулся в замке.

Вновь в безопасности.

Я помнил все, что случилось со мной с того мига, как я проглотил отравленный шоколад, но воспоминания вывихнулись, словно принадлежали кому-то другому. Мне было стыдно за свою проделку, и я не удивился бы, окажись наутро опять в гробу. Мне было так похмельно, что подобная перспектива не казалась мне непривлекательной.

Я медленно сел и оглядел комнату. Телевизор выключен. Ваза с мертвыми розами и пишмашинка по-прежнему на письменном столе. Синюю стеклянную статуэтку в виде лебедя кто-то развернул задом наперед. Поскольку ничем другим заняться не мог, я встал, подошел к столу и выдвинул левый ящик. В нем лежала старая Библия — поверх невскрытой пачки простой бумаги А4. Я вынул книгу и погладил пачку тремя уцелевшими пальцами левой руки, мгновенно зачарованный ее ослепительной белизной. В правом ящике обнаружилось еще два тома. Первый — «Как справляться со смертью. Пособие для недавно усопших», второй — «Прекращение от А до Я». Ни тот, ни другой я не потрудился даже открыть. Мозг мне болтало, как замедляющийся гироскоп.

Сидеть — пропащее дело. Стоять — еще хуже. Я вернулся к кровати и лег.

Когда проснулся, было темно, а на ковре перед дверью лежала записка. Почерк был паучий и детский: «Вернусь чуть погодя, принесу поесть. Смерть». Я понятия не имел, который час. Снял мятый пиджак и почувствовал, как в кармане что-то болтается. Вывернув карман над кроватью, обнаружил полдесятка «Пирушек». Один их вид подбросил скудное содержимое вторничного меню мне до горла. Я сгреб конфеты одной рукой и швырнул их в мусорную корзину.

Они утвердили меня в том, что я обдумывал весь день: эта разновидность смерти — глубоко неудовлетворительная. Среди покойников некоторые болезни гарантируют безусловный почет, но, если оплошаю в обучении (сейчас это казалось вероятным), я бы снова не вынес того, с чем кратко столкнула меня эта болезнь. Стыд, унижение…

Попросту что-то не то, по ощущениям.

Кстати, именно эти слова Эми сказала, когда прекратила наши отношения. Она сидела под окном в кафе «Иерихон» и повторяла то, что сказала всего час назад. «Попросту что-то не то, по ощущениям. Уже не то». Я кивнул. «Оно было не то уже довольно давно».

Забавно все же, что вспоминается, когда умер.

Три кратких, уверенных стука прервали мои мысли.

— Кто там?

— Смерть.

— Заходите.

Он отпер дверь и вошел, убедившись, что она не захлопнется, затем приблизился к кровати. Принес тарелку, заваленную солеными крекерами, которые мимолетно, неуютно и необъяснимо напомнили мне о сексе. Смерть оставил тарелку на столе у окна, а сам устроился в кресле.

— Как вы себя чувствуете?

— Получше.

Он кивнул.

— Принес вам немного поесть. Мор говорит, что вам какое-то время не захочется, но на всякий случай. — Я поблагодарил его. — У нас завтра утром встреча. Поздно. Вам следует явиться. Посмотрите, что к чему. — Я слабо улыбнулся. — К завтраку можно не торопиться. — Он на миг молча задержал на мне взгляд, после чего выпрямился и собрался уйти.

— Как я сегодня справился?

Он ответил не сразу.

— Мы не уверены, произошло ли вообще заражение. Вы так корчились после своей выходки, что наши клиенты сменили кресла, а пакет не забрали. Узнаем не раньше чем через пару дней.

— Простите.

— Всяко бывает.

Он встал.

— А где Дебош?

— В городе с Раздором. Вероятно, крушат какой-нибудь ресторан.

Он подошел к двери, отпер ее.

— Кто такой Ад? — спросил я. Вопрос выскочил прежде, чем я понял, что сказал.

Смерть небрежно обернулся и показал на потрепанную Библию на письменном столе.

— Гляньте вон там, — сказал он. — Откровение. Глава шесть, стих восемь.

СРЕДА Смерть из-за невероятного стечения неудачных обстоятельств

Ничего не вижу.

Я в теплом, темном, дребезжащем пространстве. Слышу низкий, приглушенный гул.

Больно всему телу. Руки стянуты веревкой за спиной, ноги привязаны к рукам. Рот заткнут тряпкой, от которой воняет бензином и тавотом, вывалиться ей не дает изолента. Она обертывает мне голову трижды, врезается в кожу на лице и шее, дерет мне волосы, стоит лишь двинуться. Пот заливает глаза, бежит по щеке, стекает в теплое, темное, дребезжащее пространство подо мной.

И я кричу. Но сквозь тряпку, изоленту и низкий, приглушенный гул никто не слышит.

С тем же успехом я мог бы находиться в средневековом каменном мешке.

Открыл глаза.

Увидел мягкую, белую подушку и густой белый ковер, толстый ворс — почти на уровне глаз. Вновь мелькнуло ощущение чего-то знакомого. Я неохотно выпустил подушку из рук и перекатился на спину, сонно глазея в деревянные планки верхней койки. Протер глаза и сосредоточился на артексном потолке: плюхи сталактитов, что застыли, не докапав, белые звезды, скученные в безумные созвездия. Разглядел животных, и еду, и лица, и беспорядочное круженье солнц.

Не видел ничего.

Когда встал, голова у меня после сомнительного снадобья Мора все еще была слабая, по пути к платяному шкафу я потерял равновесие, споткнувшись на особенно толстом участке ворса и рухнул, задев письменный стол. От столкновения со столом покачнулась ваза с розами: я услышал, как она покатилась, и понаблюдал, как она падает на ковер у моих ног. Дополз до шкафа и вскарабкался по нему, как по скальной стенке, но дверцу открыл слишком прытко, ее кромка двинула мне по лбу прямо над переносицей.

Постанывая, выбрал себе футболку со словами: «ДРУГ СЕМИОКОГО АГНЦА™»[23] через всю грудь, первые попавшиеся трусы в цветочек и апельсинового оттенка носки, вышитые красными омарами.

Мода ходячих!

Облачившись и без всякого понятия, который час, добрался до столовой, хоть и не знал, застану ли там кого. Накануне я ел очень мало, и завтрак мне сейчас был необходим. Желудок у меня внутри несся на мотоцикле сквозь пылающий обруч.

Дверь оказалась закрыта, но я отчетливо слышал меланхолический голос Смерти:

— С нашими-то занятиями я вообще поражаюсь, как кто-то из нас ухитряется спать по ночам. Но еще больше меня поражает другое: Шеф желает, чтобы мы получали от этого удовольствие. Почему мы продолжаем все это делать?

Голос ответившего был громок, напорист и незнаком:

— Все, к чертям, было б, мля, куда хуже, если б мы не, вот почему.

Голод и легкое любопытство протолкнули меня в дверной проем.

Смерть сидел на своем обычном месте во главе стола. На нем было светло-серое кимоно и черные бархатные тапочки, вышитые черепами. Рядом с ним, на стуле, который накануне занимал я, устроился перезагоравший великан с гривой, как у Роналда Макдоналда, и с косматой рыжей бородой.

Смерть обернулся ко мне.

— Чувствуете себя получше?

— Все еще шатко.

— А это как случилось?

— Что, простите?

— У вас на лице. — Он махнул рукой в общем и целом на меня. — Над переносицей. Красное пятно.

— Ничего страшного.

Он кивнул и показал на толстяка с рыжей бородой.

— Это Раздор. — Ущипнул себя за ухо и добавил заговорщицки: — Слегка глуховат.

Незнакомец не обратил на это внимания: казалось, ему гораздо интереснее разглядеть меня во всех подробностях. Я ответил ему встречным вниманием. Пальцы у него по цвету и толщине походили на традиционные свиные сардельки. Брови — как дохлые гусеницы. Облачен в разнообразные оттенки красного: алая рубашка-поло с крупным золотым мечом, вышитым на нагрудном кармане, просторные багряные джинсы с рыжевато-розовым ремнем, бордовые носки до щиколоток и ярко-рубиновые спортивные тапочки. Он занимал каждый тугой дюйм своей одежды — гора мышц, крови и костей, толстые стены плоти.

Смерть прервал наше взаимное разглядывание, представив меня:

— А это мой новый подмастерье.

Раздор глянул мне в глаза.

— Имя-то есть? — проревел он.

Я покачал головой.

— Каждый своему. — И продолжил пировать: перед ним стояло блюдо с холодным мясным ассорти.

Я устроился на стуле Дебоша, где для меня оставили плошку с хлопьями и фруктами. Первый раз набив рот, я уже не смог остановиться и набросился на остальное. Странный опыт. Ощущение того, как твердая пища протискивается мне в горло и судорожно продирается по кишечнику, все еще оставалось неудобным — после стольких-то лет пищеварительного бездействия.

— И каково число убитых? — спросил Смерть, продолжая разговор, начало которого я не застал.

— Тысячи. — Раздор протолкнул обрубок острого салями себе в глотку.

— Похоже, славно поработали.

— Лучше всех.

— Вернешься туда еще?

— Незачем. Колесики уже вертятся. Все Агенты знают, что дальше. Может, заскочу особым гостем через пару недель, но это так, для пригляда. До понедельника никуда не собираюсь.

— Но ты же мне в пятницу поможешь?

Раздор кивнул.

— Нет мира нечестивым[24].

Смерть поглотил двух из привычной троицы белых мышей еще до того, как я пришел, а третью отложил на несколько минут. Пока я уминал остатки фруктов, он то открывал, то закрывал дверцу клетки и постукивал пальцами по прутьям. Ему это, казалось, доставляет удовольствие, а вот мышь попискивала от страха.

— Где нынче утром Дебош? — спросил я.

— Разве не в комнате?

— Когда я встал — не было.

— Дебош! — прервал нас Раздор. Кусочки буженины снарядами полетели у него изо рта. — Дебош! — Второй клич меня оглушил. Смерть, занятый собственными мыслями, продолжал дразнить свою жертву.

Через несколько секунд я услышал тяжкий топот вниз по лестнице и по коридору к нам. Дебош влетел в столовую, раздраженный донельзя, в розовой ночной сорочке до щиколоток. Когда он осознал, кто его зовет, раздражение растворилось до подобострастия.

— Что такое?

— Иди сюда, ‘баный мудила, — велел Раздор. Не успел Дебош протолкаться к нему вокруг стола, Раздор вскочил, скакнул ему навстречу со скоростью, на какую, думалось мне, был не способен, и завалил Дебоша на пол. Сшибка оказалась самой неравной из всех, какие мне доводилось видеть, и завершилась громким хохотом этой парочки и хлопками по спинам.

— Ну, раз уж пришел, — сказал Смерть, пощелкивая по крыше клетки, — сделай-ка для меня кое-что. — Он открыл дверцу и выволок мышь за хвост. — У Шефа для сегодняшнего совещания есть посланье. Будь любезен, забери его.

Дебош закатил глаза и показал на меня.

— Вот ваш подмастерье.

— Но прошу-то я тебя. — Смерть положил мышь в рот, прожевал кости, громко пососал и выплюнул маленький белый череп. Тот проскакал по столу и упокоился возле моей левой руки.

Дебош сердито уставился на него, после чего опустил очи долу и без единого слова удалился. Мгновение спустя Смерть встал и учтиво откланялся.

— Прослежу, как у него получается.

Я остался с Раздором один на один. Его физическое присутствие навевало робость больше, чем чье-либо еще за всю мою смерть, но я уже давно выучился скрывать свои отклики. Раздор закидывал в себя десяток кусков говядины, а я молча клевал остатки своего завтрака. Наконец толстяк отвлекся.

— Нарядный костюм, — сказал он.

— Спасибо.

— Но в остальном смотришься говенно.

— О.

— Нравится тут?

Я кивнул.

— С Мором держи ухо востро, — прошептал он. Ошарашенный подобной прямотой, я уставился в окно и сказал первое, что пришло в голову.

— Это ваш «БМВ»?

Он развернулся, громко жуя.

— Ага. Нельзя ж являться на побоище и выглядеть как долбаная чушь собачья.

— А чего конь не сгодился?

Раздор показал на обрамленный девиз на стене под портретом Смерти: «В ногу со временем».

— Слишком неэффективно. Мне нужно быть всюду — в мгновение ока. — Он сложил руки на обширном брюхе, довольный собою. — Кроме того, ты когда-нибудь видал навоз апокалиптического коня?

Смерть появился вновь, уселся и уставился на меня. Он переоделся в дневное: ботинки «Тимберленд», бледные джинсы, кремовая футболка и черно-белая рубашка в клетку, как у лесорубов.

— Заседание через пять минут, — объявил он. — Начнем вовремя — больше времени останется на дела после обеда.

— Что у тебя сегодня? — спросил Раздор.

— Смерть из-за несчастного случая, — вздохнул Смерть. — Невеселое дело.

— Как всегда.

Смерть кивнул.

— Впрочем, довольно сообразное. Вся жизнь нашего клиента — сплошной каталог несчастных случаев. У него шрамы от бритья, от охоты на акул, от раскалывания заледеневшего мороженого. Шрамы на голове и шее, на коленях. Всю жизнь он перескакивает из одной маленькой трагедии в другую. — Он глубоко вдохнул. — Пару недель назад он врезался в меня.

Смерть уставился в стол с таким состраданием на лице, что оно напомнило мне лицо моей матери, когда она обнаружила меня в ресторане — через пять лет после того, как я исчез.

Мы покинули столовую втроем и взобрались по лестнице на первый этаж. Коридор пустовал, но из первой комнаты слева доносился смех. Раздор вошел без стука, встретили его без восторга. Я развернулся и заметил, как Смерть закрывает дверь с табличкой «Шеф» — ту самую, которую я видел в понедельник, после душа. На миг увидел железную витую лестницу наверх.

— Никогда нельзя ждать от Дебоша, что он все сделает как надо, — сказал Смерть.

Переговорная: продолговатый, покрытый формайкой стол, вокруг него шесть стульев, мигающий флуоресцентный свет прямо над головой, кофемашина на деревянной стойке в дальнем левом углу, ксерокс — в дальнем правом. Смерть сел во главе стола, Дебош — строго напротив; слева — Мор и Глад, справа — я и Раздор. Стены голые, но выкрашены в угрюмый крабий красный — оттенок люто не в ладах с расцветкой Раздорова наряда. Поскольку и его наряд как таковой был не в ладах сам с собою, все вместе веяло громадной тревожностью.

Стол укрывали бумаги.

— Доброе утро всем, — сказал Смерть. Оглядел комнату, ожидая отклика. Похоже, никто не оживился. — Будут ли вопросы перед тем, как мы приступим? — Пустые взгляды. — Тогда объявляю заседание открытым. — Он театрально кашлянул. — Сегодняшняя встреча посвящена следующим темам: новые данные от Мора, Глада, Раздора и от меня; предложение по новой системе архивации; обзор наших полевых Агентов; разнообразные прочие вопросы, какие могут возникнуть в ходе сегодняшней дискуссии; сообщение от Шефа. Давайте начнем с новых данных. Мор?

— Ну, докладывать особо нечего. — Голос у Мора был спокойный, уверенный. Он встретился взглядами со всеми в комнате, включая меня. — Выпуск партии 08/99 оказался проблематичным, но, если все сложится, мы ожидаем всемирное заражение в течение трех лет. Ушибы чуть более загадочны: после многообещающего начального распространения кровоподтек, судя по всему, рассасывается. Чрезвычайно разочаровывает. Я перепланировал тестовый режим и вскоре ожидаю более положительных результатов.

Глад подхватил:

— Я воплотил все рекомендации, обсужденные на субботнем заседании. Сейчас исследую пищевые продукты, вызывающие рвоту. Первые пробы прошли вчера. На поверку ничего не оказалось. — Он хихикнул, но его шутку встретили ледяным молчанием.

— Я, — начал Раздор с большим апломбом, — должен был, предположительно, помогать Отделу разработки оружия с каким-то долбаным статистическим исследованием, но у меня времени не было. — Он вздохнул. — Вообще-то, мне до фени. — Он шмыгнул носом, огладил брюхо, громко рыгнул и поглядел на Смерть. — А у тебя что?

— Помимо обычной смертности — все подробности внесены в Архивы, — я занимался нашим новым подмастерьем. — Все взгляды обратились на меня, и я ощутил, как у меня в нутре завозилась змея страха. — В субботу доложу подробнее, но пока все гладко. Согласны?

— Не знаю, — ответил я. Это было честное признание, но подкова взглядов требовала большего. — Я не знаю, как это, когда все не гладко.

Вопрос застал меня врасплох — как обычно, ум мой был невесть где. Загробные привычки так запросто не стряхнешь.

В особенности я размышлял над словами, которые прочел накануне вечером, — об Аде. Как только Смерть запер дверь, я доковылял до стола и открыл Библию. С громадным возбуждением и предвкушением быстро отыскал нужный абзац. Он гласил: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя Смерть; и Ад следовал за ним». Я просмотрел остаток шестой главы Откровений, а затем и всю книгу, но ни одной отсылки полезнее не отыскал.

— Очевидно, — продолжил Смерть, — на выходных сможем оценить предметнее, и я тогда предложу всем доклад, а также финансовую смету. — Дуга пронзительных взглядов оставила меня в покое. — Итак, реорганизация архивов. Шеф в данный момент осуществляет переброску всех документов, ныне находящихся в Архиве конторы на втором этаже и готовых к оцифровке. По предварительным оценкам, период завершения этой задачи — два года, после которых все Дела жизни будут поступать в работу Шефу и лишь после этого использоваться, а дополнительные данные добавляться по необходимости. Отныне все Отчеты о прекращении будут подаваться Шефу по завершении и входить в состав соответствующих Дел жизни. Никакие документы не подлежат теперь выдаче без визы Шефа, а все документы, находящиеся в обращении, должны быть возвращены в течение ближайших десяти недель. Практические результаты применения этой системы должны привести к значительному уменьшению объема бумажной работы, большей эффективности использования времени и ресурсов, чувствительному сокращение числа ошибок и более посильному объему работы для всех нас.

Как и у всего прочего, у жизни после смерти есть свои времена полной скукотищи, а у ходячих зазор внимания короче всех. Желая взбодриться, мой ум повел меня обратно к Эми, в кафе на автобусной станции… где я перевернул фотокарточку.

Обычно я не люблю обобщать, но разок сделаю исключение: муж Эми выглядел, как уголовник. Паспортная фотография из кого угодно сделает бандюгу (в особенности если вам достало бестолковости сняться на ровном белом фоне), но этот при любом освещении смотрелся отморозком тройной выдержки с аферистским душком. У него была квадратная нижняя челюсть, бычья шея, набриолиненные волосы. От левого уха к уголку рта — шрам. Глазки пугающе крохотные, непроницаемо черные, первобытно глубоко посаженные. Щетина, загар, сломанный нос. И золотой зуб в придачу. Я к нему, конечно, приревновал: Эми выбрала его и отвергла меня.

— Мне понадобится больше подробностей, — сказал я, подавляя издевку. — Имя. Возраст. Где работает. С кем дружит. Когда выходит из дому.

Эми кивнула.

— Что пожелаешь. А зовут его Дермот.

Дермот, поди ж ты. Дермот и Эми. Мокрое и длинное. Что она в нем нашла? Человек, чье имя звучит как повод для конфуза. Я собрался вернуть ей снимок, но она отмахнулась. Я положил его во внутренний карман пиджака, где он и пролежал вплоть до моей смерти через семь недель.

— Вот еще что… Тебе предстоит решить, сколько сведений ты желаешь получить. Правда может оказаться неприятнее, чем ожидаешь.

Она рассмеялась.

— Ничего хуже того, что я уже знаю, быть не может.

Эми выдала мне имена и кое-какие основные подробности, и мы договорились встретиться повторно через неделю и завершить сделку. Когда мы прощались, она улыбнулась и пожала мне руку. Хватка у нее была слабая, едва ли не детская, но ее прикосновение — словно пламя спички у меня на коже.

Следующую неделю я оставил в покое канцелярские резинки и энциклопедию фактов и ринулся марать бумагу и жать на клавиши. Выкопал кое-какую грязь — по отцовским знакомым, прочесал национальные уголовные базы данных, изучил подшивки газет в поисках данных о подходящих личностях и компаниях. Поначалу казалось, что он всего лишь любитель, международный вор молочных бутылок. Он скупал недвижимость в центре города вопреки тому, что попал во все черные кредитные списки по всей стране. Состоял партнером в фирме, ввозившей вино, — вино оказалось прикрытием для более выгодного и явно незаконного товара. Его имя было связано с полудесятком мелких компаний в Лондоне, ни одна за последние десять лет не видала налоговой декларации. Но вопреки мощному душку воровства, каким он метил свою территорию, я откопал на него всего два обвинения.

Первое оказалось связано с некими смутными зацепками с местной мафией, придурковатой компанией громил с интересами широкими и равно смехотворными — от рэкета и крышевания киоска с шавермой до вымогательства студенческих займов. Как мелкий игрок Дермот получил два года. Второй приговор — за жалкую попытку налета на отделение «НацВеста»[26] на Хай-стрит, с пластмассовыми пистолетами и водяной базукой — пятерик. Выпустили его досрочно за примерное поведение, и следующие два года он вроде вел себя как образцовый гражданин.

Вот тебе и сыск.

Встретились мы в следующую пятницу. Эми присела, и я заметил, что она подкрасила косметикой левый глаз — чтобы скрыть крошечный порез; могло быть что угодно, да и не мое это дело. Я вручил ей папку, содержавшую собранные сведения, и ничего не сказал. Читая, она попивала чай, кивала, когда обнаруживала что-то известное для себя, но в основном — невозмутимо. Через четверть часа она положила отчет на стол, отбросила волосы с лица и сказала:

— По рукам.

Я собрал документы.

— Отсюда и далее — финансовые отношения. Чек в конце месяца, пока не получишь то, чего ждешь.

В голове у меня сверкнула мысль: хочет ли она меня все еще?

— Любой ценой. Он платит. — Она показала оба кольца на правой руке, после чего допила чай и встала.

— Есть ли что-то особенное, чем мне следовало бы заняться?

— В смысле?

— Ты говорила, что он… делает с тобой что-то.

Она кратко улыбнулась, непроницаемая.

— Скорее нет. Если только тебе покажется, что это необходимо.

— Может оказаться важным. Если я ничего другого не найду. — Она кивнула, и я задумался, насколько в самом деле она этого не хочет. — Сам я не останусь, разумеется, но мне нужно будет разместить оборудование. Когда тебе удобнее.

— Дай мне неделю. Я тебе позвоню.

На ней была короткая черная юбка, черные бархатные туфли и белая сорочка. Она повернулась ко мне спиной, и я углядел загорелую кожу у нее над воротником и вспомнил времена, когда проводил по ней пальцами — как по бархатной тряпице у отца в кабинете.

Тугой комок застрял у меня в горле, и я заставил внимание вернуться в будничную деловую атмосферу Переговорной — где по неведомой причине все пялились на Дебоша.

— И где же оно? — спросил Смерть.

— Минуту назад было, — ответил Дебош. В панике он смел бумажки перед собой, часть слетела со стола и изящно опустилась на пол. Наклонившись их подобрать, он стукнулся головой о стул Глада. Перебирая документы, заметил сложенный листок, улизнувший поближе к Раздору. — Вот оно. — Дебош медленно и церемонно развернул его. — Послание Шефа гласит: «Мне стало известно, что некоторые наши Агенты вмешиваются в стандартную процедуру прекращения. Прошу этих Агентов еще раз ознакомиться с внятно изложенными условиями найма в Агентстве: импровизация в любом виде категорически воспрещена, любое отклонение от установленной процедуры карается строгим выговором, далее — увольнением. Слава труду». — Он посмотрел на Смерть и ухмыльнулся.

— Спасибо. — Последовала неловкая тишина. Смерть, покусывая верхнюю губу, погрузился в меланхолическую задумчивость. Затем, словно отметая критику Шефа, он продолжил с натужной бодростью. — Переходим к разнообразным вторичным вопросам: я сформировал несколько заявок на новое облачение, оборудование и снабжение, передал их Шефу. — Вновь пожевал губу. — И, если вы их еще не обнаружили, ваши рабочие расписания на ближайшие четыре дня — уже у вас на столах в конторе. Еще вопросы? — Единственный отклик — смущенное молчание. — В таком случае позвольте завершить это заседание, и я бы хотел напомнить всем, что следующее состоится в субботу, в это же время, здесь же.

Через десять секунд все бумаги были собраны, все Агенты покинули Переговорную, а я остался сидеть один в пустой комнате.

Между второй встречей с Эми и ее последовавшим телефонным звонком я обнаружил темную сторону Дермота.

Те две недели я днем занимался изысканиями, а по ночам — слежкой. Эми дала мне номер Дермотова «мерседеса» и сказала, где он его оставляет: на платной стоянке под автобусной станцией. Сидя в укрытии своего подержанного «морриса-майнор», я наблюдал за этим «мерседесом» тринадцать вечеров подряд, примечая мелкие царапины на краске, безупречно чистый плюшево-кожаный салон, автоматический люк, потрепанные колпаки у колес. Скучная работа. Один раз он выехал за пиццей, другой — навестить друга, третий — сходил в супермаркет и купил коробку крекеров «Риц». Ничто из этого уголовного деяния не составляло. В местном видеосалоне он взял напрокат «Долгую Страстную пятницу»[27] и пару порнобезделушек, затем заехал на канал — нанес визит своей любовнице на барже; может, и компромат, но для шантажа едва ли годится.

А затем, на девятый вечер, как раз перед полуночью, я нашел именно то, что искал.

Как обычно, Дермот появился у подножья лестницы, сунув руки в карман джинсов, насвистывая мелодию настолько скверно, что я узнал ее, не сомневаясь. Прежде чем отпереть «мерседес», Дермот внимательно осмотрелся, завел двигатель и включил проигрыватель на всю катушку.

Я отправился за ним лишь после того, как он удалился вверх по выездной эстакаде, и тащился следом на безопасном расстоянии, пока он не проехал по мосту через канал к железнодорожной станции. В зеркало заднего вида он глянул лишь раз — когда остановился на светофоре, но я много лет играл в невидимку, и Дермот не обратил на меня никакого внимания. Как раз перед железнодорожным мостом он свернул влево, на неосвещенную боковую дорогу, и покатился к промзоне, состоявшей из примерно тридцати одноэтажных складов. Я проехал мимо, развернулся, выключил фары и покатился следом вплоть до самой дороги в тени железнодорожной насыпи.

Он оставил «мерседес» примерно в полумиле от меня, рядом со складом, который от всех остальных отличался громадной красной цифрой «9», прикрепленной над входом. Я тут же выключил двигатель и стал ждать. Когда Дермот вышел из машины, я заметил слева от здания еще один автомобиль: «лендровер» с надписью «ЛОНДОНСКИЙ ЗООПАРК. ПРИРОДООХРАНА В ДЕЙСТВИИ» по борту. Я ощутил мощный приток адреналина, от которого у меня на миг закружилась голова; вторая волна обострила мои чувства и взбодрила каждую мышцу. Вряд ли мне предстоит засвидетельствовать беседу о благополучии фауны.

Я достал с заднего сиденья фотоаппарат, телевик и микрокассетный магнитофон и выбрался из машины. Стоял холодный, сухой осенний вечер, с ясным небом и полной луной; после шести часов сидения на заднице льдистый воздух освежал. За вычетом далекого шума транспорта безлюдная промзона жутковато затаилась — как город-призрак. Я неуклюже прокрался вдоль насыпи, а затем быстро пересек дорогу к складу, молясь, чтобы Дермот, чем бы он там внутри ни занимался, освободился не слишком быстро. Не стоило тревожиться: если Дермот брался за дело, торопиться он не любил.

Складское здание было по форме как самолетный ангар, с покатой крышей из гофрированного железа и стенами из красного кирпича. Я видел только один вход — крепкую стальную дверь с пластиковой табличкой, но заходить и начинать фотосъемку не собирался. Еще из машины я заметил три больших окна в крыше и, по-быстрому разведав окрестности здания, нашел пожарную лестницу, начинавшуюся примерно в восьми футах над землей у задней стены и доходившую аккурат до крыши. Я достал до нижней ступеньки, медленно подтянулся и начал взбираться. Металл холодил мне пальцы, пар изо рта клубился перед лицом.

Угол у крыши был небольшой — уже легче. На высоте мне уютно не казалось никогда, и, хотя нижний край был всего в тридцати футах над землей, от мысли о падении мне свело нутро. Куда приятнее стало, когда я завершил опасный маневр и почувствовал под собой крепкий лист гофрированного железа. Медленно и осторожно, боясь, что в любой миг кровля может не выдержать, я скользнул на животе к ближайшему окну.

Когда я заглянул сквозь стекло вниз, на насыпи взревел поезд. Этот внезапный шум напугал меня: я соскользнул на пару футов и едва не выпустил из рук фотоаппарат. Подняв взгляд, я увидел семь вагонов, стробоскопический очерк желтого на фоне глубокой черной ночи.

Моя задача состояла не в поиске причин, а в сборе улик. Я не знал, зачем Дермот приехал к этому безлюдному складу. Я не знал ни имени его спутника, ни в чем состояли их отношения. И понятия не имел, зачем эти двое привезли сюда высокого, тощего, дорого одетого человека, связали ему руки веревкой и подвесили к стропилам.

Я навинтил телевик и сделал первый снимок: муж Эми бьет кулаком человеку в живот; подельник стоит в паре ярдов и улыбается; голова у жертвы поникла. Фотоаппарат отделял меня от сцены, которую я наблюдал. Я сказал себе, что это моя работа.

Но стоило отставить фотоаппарат, как делалось тошно — от страданий жертвы, от Дермотова насилия, от моей беспомощности. И потому я сосредоточился на подробностях, пытался сохранять равновесие, запечатлевать голые факты. Мощная верхняя лампа описывала круг света на полу склада, создавала на бетоне маленькую арену. Дермот стоял в полутьме на краю круга, курил сигарету. Его подельник, гораздо мельче и худощавее, с лысеющей макушкой, кружил вокруг узника, останавливаясь пожестикулировать или ударить. В правой руке он зажал ярко-зеленый бумажник, по которому постукивал коротким указательным пальцем и беспорядочно размахивал перед носом у жертвы. Приглушенные отзвуки и движения головой подсказали мне, что он орет, но отчетливо ничего не доносилось; мой магнитофон оказался не у дел. Наконец я увидел, как подельник отшвырнул бумажник, содержимое рассыпалось по бетону, словно брызги белой краски. Затем он снял с человека обувь и носки, исчез в тени и вернулся с тяжелым железным прутом.

Второй снимок: подельник с размаху бьет прутом по голым стопам узника; жертва выгибает спину и в муке вскидывает голову, являя кляп, приклеенный ко рту.

Дермот вошел в световой круг, смеясь. Я ощутил волну ужаса, унижения и страха. Сделал третий снимок мгновение спустя: Дермот тушит сигарету о тыльную сторону ладони жертвы.

Я сделал десяток снимков, заменил пленку, сделал еще десяток. Не позволял себе смотреть, что происходит, невооруженным глазом — только через объектив. От страдания приходилось отгораживаться.

Я обнаружил, что человеческое тело гораздо уязвимее, чем прежде думалось. Я наблюдал, как члены тела можно гнуть так же легко, как пластик, ломать кости простейшими приспособлениями, вышибать зубы ударом кулака. Я узнал, что тело до того мягко, что нож проникает в него всего лишь движением руки сверху вниз; до того чувствительно, что малейший избыток жара скручивает его в судорогах. Воздействуя на него с определенной силой и волей, можно управлять им почти как угодно. Исторгнуть из него жизнь можно в одно движение.

И я не смог удержать боль снаружи. Она оказалась слишком сильна. Она взлетела вверх от жертвы, протиснулась в окно, просочилась сквозь объектив, отыскала трещину у меня в панцире и пробралась тайком ко мне в душу.

Там она и остается.

Смерть ждал меня на площадке рядом со Складом, в руках держал запредельную мечту садомазохиста — длинный кожаный поводок с тремя клепаными ошейниками на хвостах.

— А это зачем?

— Идемте со мной, — проговорил он загадочно.

— Погодите, — остановил его я. — Мне сначала надо кое-что понять. — Он обернулся и вскинул брови. — Скажите честно: как я выгляжу?

Он нахмурился.

— Не очень, — сказал он.

Мы спустились по лестнице, прошагали в обратном направлении по узкому проходу, затем свернули направо к моей комнате. В конце коридора имелась деревянная дверь с витражным стеклом, узор — улыбчивые черепа. Дверь вела к короткому лестничному пролету и в продолговатый заросший садик на задах дома. Далее ступеньки спускались в погреб, зеркально устройству фасада здания, но мы продолжили двигаться по узкой гравийной дорожке в траве к сарайчику в глубине. Смерть остановил меня у высоких кованых ворот, отделявших садик от дороги, ведшей на луг.

— Подождите здесь, — сказал он. — И что бы ни делали — не кричите и не размахивайте руками. Он несколько перевозбуждается.

Он проскользнул вокруг дуба и исчез в зарослях.

Гавкнула собака. Затем еще одна. Третья завздорила с первыми двумя — зарычала, забурчала, залязгала. Я услышал, как Смерть пытается их утихомирить. Они продолжили шумно ссориться.

Трава передо мной зашуршала и склонилась вперед, словно некое мощное животное протискивалось мне навстречу.

Далее последовала зловещая тишина.

Я проверил ворота. Неподвижны.

— Заперто, — сказал Смерть.

Я обернулся и увидел, что он стоит у кромки высокой травы, помахивая маленьким серебряным йельским ключом в левой руке. В правой у него был поводок, а на конце поводка — самое устрашающее животное из всех, каких мне доводилось видеть.

Это была собака, но крупнее и диковинее любого пса, виденного мной в садах богатых деляг. Породу я тоже не опознал. Тело гладкое, черное, мускулистое, как у ротвейлера, а ноги мощные, как у добермана, морда — бестолковое обаяние золотистого ретривера. Вполовину мельче самого высокого ирландского волкодава, пес натягивал поводок, как подвесной мост натягивает витые стальные кабели. Но самое странное и чудовищное в этом псе я признавать отказывался, поскольку не могло оно быть правдой, но было и самым очевидным.

У пса было три головы.

— Это Цербер, — сказал Смерть, чеша зверю тушу. — И он нам поможет выполнить сегодняшнее задание. Правда, мальчик? Да, поможешь. — Собака потянулась двумя внешними головами к руке Смерти и явила пару слюнявых красных языков, свешенных между толстых черных губ. Третья голова изучала меня и рычала, а затем громко гавкнула.

— Не обращайте внимания. Он внутри нежный, как котенок. Смотрите.

Словно прочитав мои мысли и выбрав ту, которая «Чего-я-не-желаю-чтобы-далее-случилось», Смерть отстегнул поводок от ошейников и выпустил питомца. Собака ринулась на меня, ударилась о мои ноги и отскочила к воротам; вновь поспешила к траве, вздымая когтями гравий, затем резко изменила курс и вмазалась сначала в дерево, потом в стену, как чокнутый пинбольный шарик. Беспорядочный маршрут завершился у ног Смерти, где пес смиренно уселся, бия чешуйчатым хвостом по оголенному древесному корню, головы пыхтели в синкопированном ритме, языки трепетали, как причудливые красные мармеладины. Смерть пристегнул поводок и поочередно потрепал каждую голову.

— Он когда-то принадлежал Аду — давным-давно. Последнее время был под ответственностью у Дебоша. Правда, мальчик? У Дебоша. Дебоша. — Собака троекратно улыбчиво оскалилась, после чего продолжила свой слюни-фест.

— И как он — оно — будет нам помогать?

— Цербер — лишь малая часть мозаики, — пояснил Смерть с исключительной нежностью. — Есть и много других, но его роль, вероятно, самая важная. — Все три головы повернулись и гавкнули.

Как это часто бывает с людьми, которые не способны придумать разумный ответ на беспредметное утверждение — и ходячие склонны к этому в той же мере, в какой и все остальные, — я открыл рот, не подумав.

— Вам не кажется, что Цербер — дурацкая кличка?

Цербер — три раззявленные пасти — обернулся и пустил слюни.

— Последите за ним минутку.

Заморосило. Смерть вручил мне поводок и отпер ворота. Адская гончая приняла критику клички на свой счет, натянула поводок и начала давиться на ошейниках в тщетной попытке удрать. Мы вышли из садика и обогнули дом, дождь усилился, пес стал рваться сильнее. Когда мы добрались до машин перед крыльцом, крупные пронзительные капли плюхались на асфальт, Цербер бесновался, а мои руки чувствовали себя так, словно их вырывали из суставов.

— Он не любит дождь, — пояснил Смерть. Открыл багажник «метро», вынул полку и разложил заднее сиденье. — Вперед, мальчик. — К моему облегчению, Смерть забрал поводок и загнал пса в машину. Внутри тот слегка успокоился, вернувшись к двустороннему своему состоянию — вялого любопытства и слюнопускания. Смерть похлопал его еще разок по здоровенному одышливому брюху, после чего закрыл дверцу.

Смерть предложил мне садиться, после чего взлетел по ступенькам крыльца и исчез внутри. Я медленно открыл пассажирскую дверь, нервно поглядывая на три набора хищных зубов. Наружные головы увлеченно изучали меня, счастливо слюнявясь и лыбясь без всякого повода; у средней натура была, похоже, явно не из простых. Челюсти она держала крепко сомкнутыми, но показывала зубы и десны между изогнутых губ, рыча тихо, но угрожающе. Такое ощущение, что Смерть отсутствовал с полчаса, а когда вернулся, на нем было его пальто в елочку, а с собой — магнитола. Устроившись на водительском сиденье, Смерть сунул кассету в магнитофон. Завел машину, из колонок поперла какая-то скорбная классическая мелодия, которую я не опознал.

— Это финал из «Дон Жуана»[28], — крикнул Смерть, сдавая задом. — Когда он сходит в ад. Церберу очень нравится.

Я кивнул и стал смотреть вперед. Почти сразу два длинных мокрых языка принялись лизать меня в шею.

Смерть вел машину спокойно и осторожно, пояснив, что «не желает нервировать пса». Преобразившись в образцового шофера, Смерть ехал строго в пределах скоростных ограничений, останавливался на перекрестках и сигналил на каждом повороте. Даже любезно помахал пожилой паре на пешеходном переходе — а может, просто заранее здоровался перед неизбежной встречей.

Миновали центр города, перебрались через канал и проехали под железнодорожным мостом, после чего повернули на малую дорогу в жилом районе. Смерть тормознул машину в самом конце, напротив обширного муниципального кладбища, оставил дворники елозить. Выключил музыку, а затем пару минут поглядывал на часы и проверял, нет ли кого вокруг. Наконец открыл дверь, и в салон хлынул прохладный воздух. Цербер фыркал на пассажирском сиденье, голова, ближайшая к брызгам дождя, жалко поскуливала.

— Что дальше?

— Видите вон то здание через дорогу? — Он указал на застекленную витрину — нечто среднее между мастерской каменщика и массажным салоном. Над дверью я смог различить пышную надпись «Похоронный распорядитель», но дождь скрывал имя владельца. — Тут он и работает. Но сначала навестим кладбище.

Он вышел наружу, откинул спинку сиденья и потянул Цербера за поводок. Собака воспротивилась, но Смерть являл поочередно то упрямство, то ласку: когти царапались, челюсти клацали, шеи вывертывались и крутились, но пса наконец выволокли на асфальт. Я отпер свою дверь и последовал за этой парочкой через дорогу к кладбищу. Животное было почти неуправляемо — скакало у ног Смерти, лизало ему руки, жевало подол его пальто, рвалось вперед, мчало назад, вертелось, тявкало, рычало, выслуживалось и лыбилось.

— Он слегка взволнован, — сказал Смерть, когда мы добрались до кладбищенских ворот. — Во-первых, дождь его раздражает, а во-вторых, мы его пару дней не кормили. Вообще-то, он сейчас, вероятно, съел бы что угодно — кроме маково-медовой лепешки, разумеется. — При упоминании этого блюда Цербер зарычал и тявкнул всеми тремя головами.

— А что такого… — Я запнулся. — С этой лепешкой?

— Вы, что ли, вообще ничего не узнали, пока живы были? — Вид у него был недоуменный. — У Цербера было три заклятых врага, пока мы его не забрали к себе. Слушайте… — Он склонился ко мне и зашептал мне на ухо, чтобы пес не впал в буйство. Смерть рассказал, как мордоворот по имени Геракл унизил несчастное животное, выволокши его из преисподней и бросив искать дорогу обратно; как недоумок по имени Орфей усыпил его лирой и тем самым вынудил пропустить недельный рацион; и как одна ушлая пташка по имени Сивилла скормила ему вышеупомянутую лепешку и свалила его с ног. Любое упоминание этих имен — или малейший запах мака или меда, — и пес исходил на пену. — Обычно, — продолжал Смерть, — я бы не стал так с ним обращаться. Но для наших сегодняшних целей важно, чтобы он был голодным и чтобы шел дождь. Иначе не сработает.

И дождь все лил. Вода струилась мне в глаза, капала в карманы пиджака, промачивала футболку, проникала в искристые брюки, заливалась в ботинки и напитывала носки. Я забыл, как прекрасно это ощущать, до чего потрясающе разнообразны могут быть человеческие переживания.

Смерть в своем длинном пальто имел не менее довольный вид, а совет соизволил дать по собственному разумению.

— Держитесь сзади, — сказал он. — Когда окажемся внутри, я его спущу.

Мы прошли в кладбищенские ворота. Впереди и левее тропа восходила меж купами деревьев к погосту; справа располагалась современная краснокирпичная церковь с маленькой лужайкой и порослью плюща над крыльцом. Тут не ощущалось как дома — моим настоящим домом был гроб где-то на северо-востоке отсюда, и толстые теплые стены земли, окружавшие его, — но я все равно послал мимолетную мысль телам, захороненным перед нами, на них-то не капало. Я раздумывал о том, что они сейчас рассказывают друг другу, какие тут местные новости. А еще меня посетила ностальгия, недолгая тоска по возвращению.

Она исчезла, как только Смерть закрыл за нами ворота. Пройдя несколько ярдов, он отстегнул поводок. Я ожидал, что пес метнется вдаль, как беглый тигр, но тот сидел смирно, свесив красные языки.

— Вперед, мальчик, — подбодрил его Смерть. — Вперед.

Цербер понюхал гравий местной парковки.

Смерть присел рядом с ним на корточки, погладил по голове и прошептал что-то псу на ухо. Тот осклабился всеми тремя пастями и рванул вверх по холму.

— Что вы ему сказали?

— Гав. Гав-гав-гав. Гав-гав, — ответил Смерть.

Мы покинули кладбище и, перейдя дорогу, подошли к похоронному бюро, которое занимало два дома в конце протяженной террасной застройки. Собрание грубых каменных глыб и резных надгробий торчало в мощеных двориках перед зданиями, на нескольких самодельных бирках значились цены и возможные надписи. Здание слева занимала громадная плоская витрина, сквозь которую я смутно разглядел выставку гробов, некоторые — такие же дорогие, как тот, в каком хоронили меня. Справа фронтон дома был сравнительно обыкновенный — с гостиной, кухней и парой окон наверху. Узкая бетонная дорожка, ведшая к парадной двери с этой стороны, была испачкана крупным жирным пятном машинного масла, в котором тяжкие капли дождя творили разноцветные завихрения.

— Похоже, он слесарь-одиночка, — отметил я.

— Он — нет, — отозвался Смерть. — А его соседи — да. — Он постучал по зеленой водосборной бочке слева от дорожки. — Полная. Это хорошо. — Подошел к парадной двери, развернулся и оглядел окрестности. — Никаких затруднений, никаких людей. Очень хорошо.

— Что теперь будет?

— Зайдем.

Вдалеке тявкнул Цербер.

Смерть достал из кармана пальто кольцо с отмычками, выбрал одну, отпер замок — и заметил мою заминку.

— Все в порядке. Он вернется только через пять минут.

Я последовал за ним. Длинный узкий коридор шел вдоль всего дома. Сразу справа была маленькая кухня, а слева — лестничный пролет.

— Идите, взгляните.

Я ступил в кухню, где Смерть склонился над плитой и нюхал.

— Газ, в точности как Шеф и сказал. А в прихожей телефон. Видели? Наверху должен быть еще один. — Он нажал пяткой на линолеум, примерно в ярде от мойки. — Половые доски здесь мягкие. Очень мягкие. Чуть надавить — и поддадутся. Нам без надобности, но если план «А» сорвется… — Он глянул вверх. — И они прямо под датчиком дыма. — Он хлопнул в ладоши, довольный приготовлениями, хотя само воплощение обещало мало радости. — Думаю, сработает.

— Какой он? — спросил я.

— Кто?

— Наш клиент.

Он помолчал.

— Невысокий, лысый, в очках…

— Нет, в смысле, какой он внутри?

— Я о нем знаю только то, что прочел сегодня с утра в Деле жизни. Ему сорок девять лет. Он гробовщик.

— И больше ничего?

— Ничего впрямую значимого. Он угрюм, одиночка, белая ворона. Курит по тридцать сигарет в день. В целом общество его довольно уныло. И он подвержен несчастным случаям — потому-то мы и здесь.

— Какого рода несчастным случаям?

— Ой, да их десятки. Или даже сотни, может. — Он надул щеки. — К примеру, он носит очки, потому что в детстве пережил трахому. В этом климате она случается крайне редко, но он ухитрился ее подцепить. Очень не повезло. Между тремя и пятнадцатью годами он падал и ранил голову девять раз. Ни дать ни взять — проклятый. Левую руку ломал трижды, правую — однажды, обе ноги — дважды. Шесть отдельных раз его сбивала машина. За последние сорок лет он простужается за зиму по три раза. Но и это не все. Однажды его ударила молния — два раза в один и тот же вечер, а по дороге в больницу со «скорой помощью» столкнулся грузовик. Вчера утром его едва не прикончило током в ванной. Когда он впервые пошел кататься на коньках — сломал нос. Младенцем его уронили головой. — Смерть вздохнул. — Список можно продолжить.

Я глянул в кухонное окно. Маленький лысый человек в похоронном костюме медленно приближался к дому с соседней улицы. Он нес два магазинных пакета, набитых едой. Катился по мостовой, как здоровенный печальный шарик.

— Это он?

Смерть посмотрел в окно и кивнул.

— Нам разве не надо где-нибудь спрятаться?

Он покачал головой.

— Он чрезвычайно близорук. Шеф сказал, что, если мы будем стоять на этом конце кухни, он нас даже не заметит. В это я поверю, когда сам увижу.

За пару минут до появления нашего клиента Смерть сообщил мне о его главной заботе: хорошую или же скверную жизнь он вел вплоть до этого мига. Наш клиент считал себя хорошим по трем особым причинам, среди прочего:

Его временами обуревали приступы страннолюбия. Иногда все заканчивалось враждебностью и отвержением, но обычно он в итоге радовался, что жизнь у него есть.

Он состоялся профессионально. Всегда отдавал должное торжественности, строгости и ритуалу погребения, и родственники усопших часто благодарили его за внимание и заботу.

Во взрослой жизни он ни разу не убил ни единого живого существа.

Вопреки этим трем у него было пять причин считать себя скверным человеком:

Ребенком он отделял лягушек от их лапок, мух — от их крыльев, муравьев — от голов, рыб — от плавников, а тритонов, песчанок, головастиков, кроликов и котов — от хвостов.

Пил, курил, играл в азартные игры и слишком много ел.

Применял междометие на «ё» как оружие ближнего боя против следующих людей: своих матери и отца, теть и дядь, обоих друзей, домохозяина, его отпрысков, людей на улице, церковников, коммивояжеров, бродяг, селян, банкиров, юристов и почти всех, кого показывали по телевизору. А однажды он люто обматерил камень, из-за которого споткнулся, — на прогулке с женщиной, которую обожал.

Он был злостным скрягой. Лишь однажды купил выпивку коллеге — по одному поводу, и то из-за словесного недоразумения. Он часто сидел в машине на общественной парковке, лишь бы израсходовать время, оставшееся по квитанции. Отказывал в деньгах любым благотворительным организациям. Больше десяти фунтов с карточки не снимал никогда — если только не ради собственных пороков.

Он часто врал — даже без уважительной причины.

— И это довольно скромное соотношение Добра ко Злу — 3:5, — продолжал Смерть, — убедило его, что грешнее его живет лишь сам Сатана. В результате считает свои несчастные случаи справедливым возмездием.

Наш клиент доковылял по дорожке до входной двери, едва управившись обойти масляное пятно, тем не менее стукнулся о водосборную бочку. Дождь прекратился, но костюм его поблескивал и парил, очки закапаны. Поставил сумки и поискал ключ. Добыл нужный, но уронил всю связку, поднося ключ к замку. Они упали в дюйме от водостока. Пытаясь поднять их, он подтолкнул связку к решетке. Понимая, что сейчас стрясется беда, он бережно подцепил ключи с их опасного места и осторожно отпер дверь. Заходя в дом, споткнулся.

— Есть и другие соотношения, какие могут показаться вам занятными, — продолжал Смерть. — К примеру, соотношение мертвых и живых — примерно 1:1. Соотношение людей, которые утрачивают ключи, уронив их в водосток, к тем, с кем этого не происходит, — 1:343. Соотношение клиентов, погибающих в результате невероятного стечения неудачных обстоятельств, к тем, кто умирает от естественных причин, — 1:2401.

Соотношение историй, написанных живыми, к историям, написанным неупокоенными, — приблизительно 10 000 000:1. Однако преимущество этого сказа перед его соперниками нельзя недооценивать.

В нем все правда.

Он сам был несчастным случаем, который ждал своего часа.

Он преодолел порог и проспотыкался в кухню. Потеряв равновесие из-за пакетов, едва не столкнулся с открытым ящиком стола, но сумел вскинуть свой груз на разделочный стол. Тихонько напевая себе под нос, оторвал клок от рулона бумажных полотенец и протер очки. Сажая их обратно, выпустил левую дужку из рук, очки упали на пол, левое стекло треснуло.

— Блядский долбаный черт.

Не унывая, он извлек из шкафа под мойкой сковородку, налил на нее масла и включил плиту. Газ пошел, а клиент все искал спички; я слышал свист, чуял сладость в воздухе. Клиент перерыл три ящика, оглядел стол, поднял газетку, постукал пальцами по подбородку, порылся в карманах пиджака. Газ шел. Клиент проверил в хлебнице, задумчиво обозрел пару полок, проверил в зазоре рядом со стиральной машиной, надул щеки, обследовал сушилку, похлопал по карманам брюк, постукал пальцами по зубам, уставился на микроволновку. Газ шел.

Он выключил газ.

Лицо его озарилось внезапным воспоминанием. Он влез в ближайший пакет с продуктами и извлек оттуда коробок «Лебединой Весты»[29]. Зажег спичку, поднес к горелке, повернул газовый кран и создал кольцо холодного голубого пламени. Масло начало нагреваться. Клиент достал из второго пакета длинную связку сосисок и положил ее на разделочный стол, а затем схватил первый пакет и поволок его к холодильнику.

Добираясь до холодильника, он зацепился пакетом об один из открытых ящиков. Пытаясь отцепиться, ненароком проделал в пакете дыру. Раздражившись, дернул сильнее. Ручка оборвалась.

Содержимое выпало на пол.

Яйца треснули, бекон испачкался, молоко разлилось. Стеклянная банка с медом разбилась. Мед вытек.

— Господи.

Он наклонился все это убрать и стукнулся головой об открытый ящик.

— Черт бы драл.

Он подался назад, поскользнулся на молоке и меде. Пытаясь смягчить падение, попал рукой в битое стекло. Другая рука угодила в единственное уцелевшее яйцо.

— Черт, черт, черт!

Он бросился вон, няньча свою рану, костюм перепачкан молочными продуктами. Я услышал, как он взбегает по лестнице.

На нас клиент не обратил никакого внимания.

— Пошел бинтоваться, — пояснил Смерть. — Боюсь, нам придется поддать жару, пока он не вернулся.

— Разве это не вмешательство?

— Вмешательство, конечно. Мы вынуждены вмешаться.

— Как можно с этим мириться?

— У меня нет выбора.

Он пожал плечами и вывернул газ на полную мощность. Масло на сковородке задымилось.

Через пять минут наш клиент как ни в чем не бывало сошел вниз, рука в бинтах, переодетый. На нем теперь были черные тренировочные брюки, черная толстовка и черные кеды с крючками вместо дырочек. Шнурки развязаны.

Он пересек порог кухни, как раз когда змеи дыма со сковородки привели в действие пожарный датчик.

Его проклятья заглушил пронзительный, повторяющийся писк.

Он выбежал в коридор, почти тут же вернулся с табуреткой и поставил ее строго под датчик. Выключил газ, взобрался на табурет, охнул от досады, спрыгнул, схватил отвертку из открытого ящика и влез обратно. Отклонившись назад, вывинтил шурупы из крышки датчика, уложил ее в ладонь и медленно вытащил батарейку из гнезда.

Писк прекратился. Клиент вздохнул и попытался повернуться.

Он стоял на своих шнурках.

Споткнулся, рухнул спиной на плиту, задел затылком ручку сковородки и плюхнулся на задницу. Удар вышиб из него дух. Сковородка, потревоженная столкновением, перевернулась и выплеснула горячее дымившееся масло ему на лысину.

Он заорал, вскочил на ноги и метнулся в коридор. Шнурки болтались, но он — о чудо — в них не запутался.

— Ступайте за ним, — сказал Смерть. — Вмешайтесь, если потребуется. Но будьте осторожны.

Мне нашего клиента стало жаль. Что правда, то правда: он того и гляди окажется в более уютном состоянии бытия, и упасть во гроб ему будет куда проще, чем выбраться из него — но я ничего не мог с собой поделать. Пошел за ним до входной двери так, чтобы всегда оставаться у него за спиной, и если и была во мне надежда, что его терзания вскоре закончатся, я старался не подпускать ее к своей работе. Я попросту смотрел, как он метнулся вправо, проскочил лужу масла и вслепую поискал водосборную бочку.

И я изо всех сил старался ему не помогать.

Его пальцы наткнулись на кромку бочки. Он схватился за край обеими руками и сунул обожженный череп в холодную воду. Сильно потряс головой. Вода забурлила и выплеснулась на ближайшее надгробье. Он вынул голову и быстро сделал три глотка воздуха, полные легкие. Кожа у него покрылась мелкими розовыми волдырями, очков не стало. Я тихонько обошел его. Он протер глаза и поковылял к дому.

— Иисусе Христе.

Все еще шалый от встречи с горячим маслом и близорукий без очков, он наступил на масляное пятно, потерял сцепление, скользнул в сторону и тяжко рухнул на левую руку. Масло впиталось в его толстовку.

Он застонал и встал. Побрел к входной двери и далее в кухню, я — за ним.

Он держался за раненую руку и жалобно поскуливал.

Слепо уставился на хаос, устроенный на кухонном полу, и проклял всех, кого когда-либо знал; затем, успокоившись, открыл ящик рядом с холодильником и достал оттуда полупустую пачку сигарет. Сунул сигарету в рот, определил, где спички, извлек одну, чиркнул, прикурил. Вдохнул и обозрел устроенную вокруг разруху, продолжил материться. Закрыл глаза руками, забыв, что еще держит спичку, и подпалил себе бровь. Завопил, уронил спичку. Прикуренная сигарета, освобожденная его криком, упала ему на левую руку.

Пропитанный маслом рукав медленно, однако неизбежно загорелся.

Он вновь выскочил из кухни и повторил забег к бочке. Рука у него горела факелом, пламя прыгало к его голове, лизало ему тело, обласкивало его. Смерть проводил его взглядом, схватил спички, открыл шкаф под мойкой и швырнул коробок в мусорку.

Я опять вышел вслед за клиентом. Руку он сунул в воду по плечо, лицо перекосило от боли и облегчения. Все тело у него содрогалось от страха, от холода. Я ощутил могучий порыв утешить его, как утешала меня мама, когда я болел. Но долг возбранял.

Когда мы вернулись в кухню, Смерть исчез. Наш клиент устал. Он сел на табуретку, с которой всего несколько минут назад свалился, и поставил ноги в лужу молока, яиц, меда и сала. В омерзении от своих напастей он стащил с себя толстовку, отшвырнул ее и принялся мыть руки и голову под краном.

Нащупывая полотенце, чтобы утереть лицо, он совершил три непоправимые ошибки:

Оставил воду течь.

Нечаянно открыл газ.

Смахнул на пол цепочку сосисок.

И тут зазвонил телефон.

— Кого, блядь, несет? — взвыл он.

Я наблюдал за ним от двери в кухню.

— Кто это?.. Говорите… Слушайте, если вам кажется, что это смешно, вы, блядь, выбрали неудачное время. Вот правда… я кладу трубку через пять секунд… Четыре, три, два…

Он шлепнул трубкой и вернулся в кухню. Запах газа уже был сильный. Клиент этого не заметил — его внимание привлек открытый кран. Он ринулся завинтить его, прежде чем вода перельется через край, слегка поскользнулся на жидкой пище и зацепился шнурками за связку сосисок.

Сосиски накрепко сплелись с его ступней и проследовали за ним до самой его смерти.

Телефон зазвонил вновь.

— Да еб вашу…

Человек и его неотлучные сосиски поскакали к телефону вместе.

— Если это опять вы… Ой… Здрасьте… Нет, я просто думал, что вы… Нет, не беда… Да… Угу… Пятьдесят фунтов на три тридцать? Да, конечно… Нет, ничего… У меня тут просто небольшая авария, вот и все… Да… Подождите, кажется, я чую газ…

Он поковылял обратно в кухню, сосиски мчали вслед, словно взбешенная гадюка. Он выключил газ, оставил дверь в кухню нараспашку, открыл и входную — проветрить.

За дверью стоял пес Цербер.

Цербер был голоден. Он любил сосиски.

Три красных языка истекали слюной.

Смерть спустился по лестнице как раз вовремя, чтобы посмотреть, как его питомец набрасывается на свиные сосиски, приделанные к маленькому, толстенькому, вопившему человеку.

— Кто звонил вторично? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я. — А первым?

Он позволил себе меланхоличную улыбку.

— Вы кто, черт бы драл, такие? — Наш клиент глазел на нас со смесью паники и ужаса. Он яростно тряс ногой в безнадежной попытке вырвать ее из трех крепко стиснутых собачьих челюстей.

— Я Смерть, — сказал Смерть и протянул руку.

Человек помчался через дорогу, вопя. Цербер последовал за ним, зловеще рыча, выражая намерение не отставать. Мясо, невинный участник всего этого, застряло между развязанными шнурками и слюнявыми челюстями пса.

— Похоже, опять дождь, — отметил Смерть. Скорее летний ливень: капли плюхались на гравийную парковку у кладбищенских ворот, в равной мере окропляя израненную голову нашего клиента и его чудовищного обидчика, орошая свежескошенную траву, заполняя мерцавший воздух тысячами искристых огоньков.

Ценой одной сосиски человек наконец освободился от смертельной песьей хватки и ринулся вверх по склону к погосту. Цербер решил, что это несообразная награда за его усилия, и бодро помчался следом; они встретились вновь у могилы на вершине. Пляска отрясания с ноги и рыка продолжилась — ритуал круженья и сокрушенья, перемежавшийся нечеловеческими воплями. Мы неспешно шагали следом под дождем.

— Должен ли он так сильно страдать? — спросил я.

— Не я устанавливаю правила, — сказал Смерть. — Все так, как есть.

— Но все это могло кончиться гораздо быстрее.

Смерть отвернулся.

— Ему просто не везет, вот и все.

Троица — клиент, сосиски и адская гончая — скакала, металась, рычала и материлась по холму. Пару раз они удалялись все вместе и кружили вокруг нас, словно планеты, пойманные полем тяготения двух солнц, а затем, будто освободившись от нашего притяжения, уносились в пространство — тела хаоса в постоянном движении. Смерть хранил задумчивое молчание, пока не увидел, что мужчина выписывает пируэты вблизи разверстой могилы.

— Пора, — сказал он.

У могилы не было надгробия, зато из кромки торчала лопата. Рык Цербера сделался глубже — он применил последнюю собачью уловку, чтобы отобрать сосиски: яростно помотал головой из стороны в сторону. Сила этих рывков вывела противника из равновесия, тот покачнулся назад, к зиявшей в земле яме. Выкопанная глина осклизла от дождя.

Он поскользнулся.

Удержался стоя, шагнув назад.

Налетел на лопату и рухнул вниз, изгибаясь в воздухе.

Но земля не поддержала его — под ним был лишь черный провал шести футов в глубину. Пока он летел — зацепил головой стенку могилы. Тело плюхнулось с тихим чваком, выплескивая воду из ямы на свое же проклятье — пса.

Цербер невозмутимо наблюдал с края могилы. Розовая связка свиных сосисок свисала из его ухмыльчивых пастей.

— Скользит, спотыкается, падает, окунается, — угрюмо подытожил Смерть, похлопывая среднюю собачью голову. Мы, словно грифы, устроились на кромке ямы. Наш клиент лежал лицом вниз в грязи, судя по всему — без сознания.

— Он умер? — спросил я.

— Скоро. Он захлебывается.

Цербер сгрыз две сосиски в стремительной последовательности. Смерть поддразнил зверя, угрожая отнять остальное. Не зная почему, я уткнул лицо в ладони.

Эми позвонила через десять дней после нашей второй встречи и устроила мне визит к ним домой в грядущую среду после обеда. С ее первого звонка прошло примерно три недели. Квартира находилась в доме непосредственно над кафе на автобусной станции, где мы впервые пообщались. Что еще важнее, с учетом произошедшего месяц спустя, это был пентхаус.

В промежутке я не мог прекратить думать о ней, и одно воспоминание возвращалось особенно упорно.

Идет снег. Мы бредем вдоль реки у северного края луга, по кромке темного леса. Черные деревья прорывают белую землю, словно штыри внутри «железной девы». Снег неглубокий, скрипит под ногами, нехожен, нетронут. Золотой вечерний свет слепит сквозь прогалины между стволами, сверкает на льду набрякшей реки.

— Я просто не понимаю, как это может получиться, — говорит она. — Что-то не то, по ощущениям. Уже не то.

— А как должно быть то по ощущениям? — отзываюсь я.

— Лучше, чем сейчас.

— Можем все изменить.

— Я не этого хочу.

С недавних пор мы разговариваем шифровками, избегая слов, которые могут проявить, как мы чувствуем. Поначалу это была игра, но игра отбилась от рук и теперь удушала нас.

— А чего ты хочешь? — спрашиваю я.

— Чего угодно, кроме этого.

Мы на краю темного леса у набрякшей реки. Резкие черты Эми застыли в отчаянии. Зубы постукивают, кратко, забавно. Черные волосы падают ей на глаза, она отбрасывает их в сторону.

— Чего угодно.

Черные волосы падают, она отбрасывает их в сторону.

Она юна. У нее средней длины волосы цвета вранова крыла. Длинный острый нос, какой был когда-то у ведьмы из сказки, тонкие красные губы — будто ножевой порез, карие глаза пронзают меня, призывают дерзнуть с ответом. Но я оборачиваюсь и вижу просвет между деревьями впереди, где снег вздымается невысокими дюнами, а за ними — мост. Нам надо вернуться домой и все забыть, но путь, на который мы того и гляди вступим, направит нас к кафе «Иерихон», где у нас состоится беседа, что приведет к нашему расставанию.

И я по-прежнему стою сейчас там, вмерзший во время, вновь смотрю, как черные волосы падают поперек ее лица. Ей двадцать один; вместе мы прожили двадцать восемь месяцев.

В снегу она была прекрасна.

Я размышлял, как она из того мгновения перебралась в это, а точнее — что подтолкнуло ее выйти замуж за Дермота. Единственный ребенок в бедной семье, но бедность и одиночество — в той же мере предпосылки к пожизненной приверженности, что и к карьере в бальных танцах. Видимо, я не удивился тому, что она сошлась в итоге с уголовником: пока жила со мной, она несколько тяготела к мундирам, а переключиться с одной стороны закона на другую не так уж трудно. Но, возможно, она никогда не позволяла себе сосредоточиваться на том, чем он занят. Возможно, он был безумным любовником, славшим ей розы, человеком, который хотел детей, но уважал ее независимость, заботливой, чувствительной особой, точно знавшей, когда вести себя по-скотски.

Ничем из всего этого я не был. За наши совместные годы я мало чем отличался от клоуна. Частенько шутил, чтобы скрыть свои подлинные чувства, смеялся, когда надо было помалкивать.

Позвонил в домофон, Эми ответила двусмысленным:

— Это ты? — и я вместе со своим оборудованием преодолел четырнадцать лестничных маршей до седьмого этажа. У меня была боязнь лифтов. Эми встретила меня у двери, одетая, как обычно, с иголочки, и быстро сообщила, что у нас всего полчаса.

Квартира была поделена на семь зон. Небольшая прихожая вела в просторную квадратную гостиную, обставленную, как пишут в светских журналах, с элегантным шиком, но определить это можно было и как уголовную роскошь. Остальные зоны — спутники этого главного жилого пространства. По часовой стрелке от двери: коралловая ванная, отделанная узором в виде ракушек, узкий каменный балкон с видом на площадь, круглая башня с потолочным окном и подборкой видео на широком стоявшем отдельно стеллаже, тесная кухня и обеденное пространство, спальня с двухместной кроватью под балдахином. Всюду, словно заблудившееся нефтяное пятно, к полам лип толстый черный ковер.

Эми говорила быстро, нервно, бегая по гостиной, словно пойманное животное, переспрашивая, все ли безопасно, не найдет ли чего-нибудь Дермот, осторожен ли я. Наконец она отвела меня в спальню и показала на ночной столик.

— Он редко даже подходит к нему. Но я за последние пару недель кое-что убрала, он не заподозрит.

Я установил миниатюрную видеокамеру в ящике, у которого Эми свинтила ручку. Отверстия было как раз достаточно для объектива, в ящике оказалось вполне просторно, чтобы поместилось записывающее оборудование. Когда закончил и дважды убедился, что все работает, я произнес традиционную речь.

— Идеально не получится, но и такого хватит. Позвони мне, когда будешь готова вернуть. Или же отправь видео по почте.

— Что мне нужно делать?

— Просто включи. — Я показал кнопку. — Когда почувствуешь необходимость.

Все время, пока я оглядывал комнату и ее пошлую роскошь, видел, как Эми складывает на груди руки, пытаясь владеть собой, слушал страх в ее голосе, когда она благодарила меня и спешно выпроваживала, мной владели два вопроса.

Чего она от меня хочет?

И чего хочу я?

Ели мы очень поздний и очень долгий обед в индийском ресторане напротив вокзала. Я — вегетарианский карри, Смерть — ассорти мясных блюд, и мне впервые с воскресения случилось сходить по-большому. Когда мы вернулись в машину, наступил ранний вечер, дождь прекратился. Цербер все еще мирно спал на заднем сиденье, где мы его оставили, и не шевельнулся, пока Смерть уже у Агентства не выволок его из багажника и не повел в будку.

Я раскланялся и убрался к себе в комнату — где меня ошеломили звуки, каких я не слышал с тех пор, как был жив.

Я замер, но затем нерешительно постучал в дверь.

— Кто там?

— Подмастерье.

— Заходите.

От вечернего солнца шторы были сдвинуты вместе, но в кресле я разглядел Дебоша — он смотрел смутно памятную мне телепрограмму. Она и была источником странных звуков.

— Инспектор Морс[32], — пояснил Дебош, не отрывая взгляда от экрана. — Моя любимая серия. Где у инструктора вождения съезжает крыша.

Я по-быстрому проскочил его поле обзора и сел на край низкой койки. Заявить, что знаю, о каком эпизоде он говорит, я не мог, но следующие два часа хранил уважительное молчание, пока серия не закончилась. По совпадению это бездельное время подарило мне ответ на вопрос, который я обдумывал с утра понедельника. Пока смотрел, я начал узнавать приметы местности последних трех дней, места, которые посетил, даже кладбище, на котором сам похоронен; и задолго до того как один из персонажей упомянул название города, я вспомнил наконец, где я. В Оксфорде.

Какое облегчение; однако оставались и более насущные вопросы. В особенности мне по-прежнему хотелось знать, что стряслось с Адом. Пока шли финальные титры, я прогулялся к столу у дальнего окна, чтобы собраться с мыслями. Дебош выключил телевизор и зевнул. Я развернулся и только изготовился заговорить, как снадобье Мора нанесло последний и самый свирепый удар.

Я содрогнулся, споткнулся о ножку стола, дернулся вперед, попытался удержать равновесие, утратил его полностью и упал на кактус в углу.

Есть ли предел невезучести?

ЧЕТВЕРГ Смерть от машин

Четверговый наряд:

Привычный костюм в блестках, белые спортивные тапочки, незабудковые трусы, носки цвета морской волны, вышитые улыбчивыми раками, и небесно-голубая футболка с загадочной, хоть и несколько вялой надписью «НЕ ТРЕВОЖИТЬ». Я наблюдал за тем, как облачаюсь, в зеркало на двери шкафа, и мне в новом имидже показалось уютно.

Я был самым четким ходячим мертвецом в городе.

В столовой было битком. Присутствовали все Агенты, их разнообразные завтраки укрывали стол, словно разноцветная ряска. Единственное свободное место — низкая табуретка в дальнем углу, где я, избежав столкновения с Дебошем в одном из его постоянных походов в кухню, и уселся.

— Как там кактус? — поинтересовался Мор.

— Ему лучше, чем мне, — ответил я.

Дебош исчез за распашными дверцами и вернулся с плошкой хлопьев и кое-какими фруктами для меня, после чего вновь накинулся на экологичный йогурт. Он и прошлым вечером оказался не менее услужлив: провел чуть ли не час, терпеливо извлекая более сотни иголок пинцетом. Я просидел остаток вечера в ванне, утишая неприятные ощущения, смывая разнообразные трупные запахи, накопленные за последние пару дней, и размышляя над тем, подходит ли мне смерть от несчастного случая. Что-что, а уж коллизия с кактусом утвердила меня во мнении: если как подмастерье не состоюсь, в могилу я, спотыкаясь и падая, отправляться не хочу. Такой последний звонок виделся мне слишком случайным, слишком неуправляемым.

— Как там кровоподтек? — спросил Смерть у Мора.

— Я тебе вчера доложил.

— Да?

— На совещании.

— А.

Тишина.

— А сейчас он как? — заорал Раздор, плюясь прошутто.

— Меньше, — ответил Мор.

— А?

— МЕНЬШЕ.

— Хм-м.

Тишина.

— Что будешь дальше делать? — продолжил Глад.

— Еще раз попробую, — ответил Мор.

— Есть свежие мысли?

— Да.

— Хорошо.

Тишина.

Сидя и жуя банан, наблюдая за своими нанимателями, я уловил необычную для ходячего мертвеца сложную мысль. Я не вполне понимал, что эта мысль значит и интересна ли она вообще, но вот что говорил мне мой мозг.

Разговор Агентов походил на многие из тех, какие я вел, пока был мертвым. Он как исправная, действенная машина: слова создавали простой механический ритм и неустанно работали, чтобы получался полезный продукт с минимальными затратами. В гробу точно так же. Для трупа слова значат в точности то, что обозначают, а если нет, объяснения затянутся вплоть до Страшного Суда. Следовательно, раковина — твердая внешняя оболочка, защищающая уязвимую сердцевину. Машина — прибор, который механической мощностью перемещает движимые части. Гроб — шесть деревянных стенок, отделяющих мертвеца от почвы. Для метафоры или недопонимания пространства не остается.

Трупы воспринимают все по номиналу. Вот почему их никогда не приглашают на вечеринки.

— Что у вас на сегодня по плану? — спросил меня Глад.

— Пойдем на ярмарку, — ответил Смерть с натужной веселостью. — Под прикрытием.

— Везет мудакам, — влез Раздор. — Мы с Дебошем потратим сегодняшний вечер на пиар в центре города. Драки с поножовщиной, мелкая буза — такая вот хрень. — Он оглядел стол, ожидая сочувствия. — Очевидно, я бы предпочел оказаться на остром конце.

— Очевидно, — согласился Глад.

— Но раз Шеф говорит, никаких террористических выходок, значит, никаких террористических выходок.

— Это не в нашей власти, — утешил его Мор.

— Меня это временами ‘бать как бесит.

— Ничего не поделаешь, — сказал Смерть.

Пока жил с Эми, я еще не успел отрастить твердую внешнюю оболочку. Нежность бурлила во мне, как вода в роднике. Я говорил ей, что люблю ее, бессчетно раз — и отвечал за каждое слово. Это больше, чем можно сказать об отношениях, какие в конце концов сложились.

После того как она ушла, я окружил себя панцирем, который укрывал меня от близкого личного соприкосновения с другими человеческими существами. Если встречал чужака — прятался за панцирем, если потенциальную возлюбленную — высовывал голову. Но никогда не выбирался из своей раковины целиком, потому что не хотел, чтобы хоть кто-то увидел розовое трепетное нечто, обитавшее в этой раковине. Беда была лишь в одном: даже если мне хотелось обнажить глубинное «я», раковина не позволяла мне.

За одним исключением.

В ночь моей смерти я стоял в спальне у Эми в квартире и откладывал свой уход, потому что отчаянно пожелал с ней быть, всего еще одну секунду. Моя раковина распахнулась без всякого предупреждения.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— Ерунду не болтай, — отозвалась она.

Мор выплюнул ошметок чего-то, что могло быть мясным, фруктовым, зерновым, бобовыми, овощным или молочным продуктом. Его истинную суть скрывала тонкая пленка зеленоватой плесени, потемневшей от слюны.

— Что-то не так? — невинно поинтересовался Дебош.

— Эта еда, — скривился Мор, — она… свежая. — Он выудил из-за зубов остатки завтрака и метнул их к себе в тарелку, тряся головой. — Ты меня отравить пытаешься?

Отпирательства Дебоша и настойчивые обвинения Мора породили свару, которая продолжалась, пока Смерть не встал, не подозвал меня к себе длинным белым пальцем и не повел в контору.

— Я бы попросил вас об одолжении, — сказал он. — У меня тонна бумажной работы, не успеваю, а нам нужно собрать кое-какие данные к сегодняшнему. — Я кивнул. — У меня на это нет времени, и потому не могли бы вы прочитать пару документов…

— Каких?

— Дел жизни, естественно… — Он поискал среди своих бумаг чистый бланк для заметок, на котором нацарапал имя сегодняшнего клиента, после чего вручил мне. — И «Машины». Несчастные случаи, связанные с механизмами, если конкретно. Подробности процедур, в таком духе. В основном я все смогу вспомнить, но вам придется заполнять пробелы.

— Где их искать?

— Думаю, их уже перевели в кабинет Шефа, на второй этаж. Вот ключ. — Я уже собрался уходить, как он добавил шепотом: — Вот еще что. Вы спрашивали меня давеча об Аде… Скажу одно: с Раздором держите ухо востро.

Я открыл белую дверь на площадке первого этажа и обнаружил кованую спиральную лестницу, которую видел вчера. Она вилась вверх, во тьму. Я ощупью отыскал на стене справа от двери выключатель с таймером и нажал на кнопку. Вялый свет с вершины лестницы пролился сквозь спираль черных ступеней. Я взбирался не спеша, преодолел два витка, осознавая резкий звук каждого шага. Голая лампочка наверху слегка покачивалась в тишине и смутно озаряла низкую деревянную дверь впереди.

Я легонько постучал.

И подождал.

И еще подождал.

Ответа не последовало, и я постучал повторно, уверенно. Ждал, как ждут мертвецы: молча, терпеливо, бездеятельно. Когда убедился, что ответа и не будет, повернул ручку, отпер дверь и шагнул внутрь.

Кабинет Шефа оказался продолговатой мансардой с низким потолком, обрамленной покатыми стенами и кровельными скатами. Два слуховых окна напротив двери — единственный источник естественного света. В комнате было пусто, за исключением письменного стола, нескольких кресел и (что любопытно) лотерейного барабана. Все — мебель, стены и ковер — было белое.

На письменном столе высилась куча писчей бумаги, стоял маленький компьютер и лазерный принтер, оба выключены. Позади стола размещался камин, все еще тлевший от недавнего огня. Рядом — стойка для документов, какие я видел в Архиве на нулевом этаже. Более никаких признаков жизни: ни беспечно открытых конторских шкафов, ни книг с загнутыми уголками страниц, ни еды, ни напитков.

В стойке содержалось около пятидесяти прямоугольных скоросшивателей одного и того же оттенка серого. Я осторожно перебрал их все по очереди, ища отсылку к теме или имени, которые выдал мне Смерть. Почти сразу нашлась папка, помеченная «Механика. Несчастные случаи», увесистая подборка документов, посаженных на пружину. Два часа я читал и старался запомнить каждую страницу, все более тревожась, что Шеф может вернуться в любую минуту. Поначалу мне было просто любопытно, как он может выглядеть. Но мысль эта завладела мной, я занервничал еще сильнее, покуда не стал бояться и презирать его власть так, что у меня затряслись руки и я больше не смог сосредоточиться ни на чем, кроме страха ожидания.

Но Шеф так и не явился, а мое изучение документов оставило по себе лишь один абзац:

Я продолжил поиски. Солнечный свет проникал сквозь фильеру окон, прозрачный туннель жара и пыли в маленьком прямоугольнике ковра у стола. Если не считать случайного треска и вздохов вяло догоравших в камине дров, в комнате было тихо. И я был совершенно один.

Дело жизни оказалось на стойке в конце второй трети, считая сверху, и состояло из ста двадцати шести страниц подробных данных. Я выяснил среднюю длину волос на лице у нашего клиента (4,6 см), расстояние от нижней точки его правой мочки до ямочки на подбородке (12,3 см), размер ногтя у него на левом пальце руки (1,08 × 1,2 см), длину его пениса в эрегированном состоянии (14,9 см) и в расслабленном (4,4 см), среднее количество веснушек на квадратный сантиметр его правого плеча (7) и так далее. В папке имелись и сведения, смысл которых я уловить не смог: цвет его кожи (49), форма головы (2677), поведенческий алгоритм (823543), тип тела (343). Нашлись и страницы, посвященные его психологическим характеристикам, истории жизни, анализу характера, оценке интеллекта, а также численные показатели абстрактных понятий вроде любви, ненависти, смелости и трусости.

Чуть погодя я раздраженно отбросил папку.

Мою жизнь тоже можно описать в цифрах.

У меня в общей сложности было девять любовниц. Самые продолжительные отношения — с Эми — длились тридцать пять месяцев. Это примерно сто пятьдесят недель — или тысячу сто дней, или двадцать пять тысяч часов. Кратчайшие отношения у меня были с женщиной, которую спугнуло откровение об одной из моих фантазий. Они продлились девять дней — или же чуть больше двухсот часов.

Имелось у меня и любимое число — семь. Я считал, что оно волшебное и священное. Верил, что оно принесет мне удачу.

Что может быть бесполезнее веры?

Пока я сидел у огня, глазел на угли и обдумывал данные из папки, случилось нечто странное. Я ненадолго отвлекся от смерти и вспомнил, что это такое — быть живым.

Это значимый поворот. Как я уже объяснял, ходячий мертвец ни жив, ни мертв, но существует в некоем экзистенциальном чистилище, состоянии, которое справедливо описывается словом «неупокоенный». Если точнее — одно из широких определений живца таково: «Некто, способный полностью взаимодействовать со своим окружением». Если пожелают, они способны пройти путь от точки к точке, поговорить друг с другом, поплавать в море, вписать что-нибудь в настенную схему, запустить воздушного змея, почитать газету, сходить на рыбалку, поиграть в игру, пнуть что-нибудь, зажечь спичку, влезть на дерево, открыть дверь — и так далее, и так далее. Трупы же, с другой стороны, знают, что они мертвы по одному простому факту: ничего не происходит, ничего не произойдет.

Ходячий — канатоходец между этими полюсами. У него есть потенциал чувствовать, но он не понимает, как его воплотить. У него есть возможность говорить что угодно, однако он частенько оказывается ошеломлен тем, что его окружает. Он способен выживать среди живых, но предпочитает безопасность собственной комнаты. Ходячий мертвец — труп с определенными ограниченными преимуществами.

И в сей миг я чувствовал расширение своих преимуществ. Понял, к примеру, что могу запросто сесть в кресло у стола Шефа и прочесть бумажку-липучку на его компьютере: «1/12 Партии 03/99 все еще не найдена. Очень подозреваю Д. — М.». Запросто могу к тому же включить компьютер и посмотреть, как он загружается, не обращая внимания на правила личных границ, какие я усвоил, лежа в земле. Запросто могу положить руку на мышку и подвигать курсором по разделам, предложенным мне на мониторе:

Моя рука задумалась, сколько она готова познать. Ум ответил: сколько хочешь. И я щелкнул по первой категории и поразился быстродействию компьютера. Он загрузил базу данных и выдал ее содержимое почти немедленно:

Ничто из этого не имело смысла, однако мой мозг, который всего четыре дня назад приносил примерно столько же пользы, сколько медуза на родео, предложил мне покопаться еще. Я пролистал следующие пять страниц, затем вышел и щелкнул по следующему разделу: ДОГОВОРЫ. Загрузилась другая база данных, и меню второго уровня предложило мне ошарашивающее обилие выбора. Но одно слово зацепило мое внимание — его упоминали и Смерть, и Дебош: типовой. Я щелкнул по нему и прочел:

Мое тело откликнулось на эти новые сведения выбросом адреналина. Адреналин сообщил мне, что я обнаружил нечто важное, однако голова не могла разобраться, что именно.

И я задумался. Вспомнил, что всю мою взрослую жизнь я искал оправданий своим поступкам. Убеждал себя, что мной владеют обстоятельства, что у меня нет выбора — лишь выполнять выполняемое, что у меня вечно нет времени сделать шаг назад и осмыслить свои действия. Уговаривал себя, что, поскольку времени осмыслить что-либо нет никогда, на меня нельзя вешать ответственность за мои действия; можно подумать, раз ответственности на мне быть не может, значит, я могу делать, что хочу, и оставаться неприкосновенным. Каким же я был тупицей — с тем же успехом можно быть покойником и лежать в гробу, выстукивая идиотские послания соседям.

Адреналин — попросту знак того, что у любого действия есть последствия и что, подписав в понедельник договор, не осмыслив его альтернативы, я повел себя как полный балбес. Но, пусть растерянность и унижение во мне достигли пика, тихий голос в мозгу нашептывал, что в договоре имеются пути выхода из этой катавасии.

Я вернулся на два уровня выше и щелкнул «ОТЧЕТЫ», а затем — в первую же директорию в каждом следующем меню, пока не нашел нечто с осмысленным для меня названием файла: «Падение — 08/99.ОП». Вот его содержание:

Чтобы связать эти данные с женщиной, совершившей в понедельник самоубийство, мне потребовалось некоторое время, но осознание оказалось совсем не утешительным. Оно лишь подстегнуло тошноту, поднимавшуюся во мне, и чем больше я сновал туда-сюда по разным меню на экране, тем больше ощущал себя существом с другой планеты.

В мрачнейшие поры уныния после моего срыва я относился к мирозданию как к громадной системе данных. Представлял его себе как беспредельно большую комнату, забитую великанскими серыми шкафами, в каждом шкафу — миллиард ящиков, в каждом ящике — без счета папок, в каждой папке — несметно документов и приложений к ним. Я видел сеть-лабиринт перекрестных отсылок, столь сложную, что никто не смог бы в принципе разобраться, как хотя бы одна какая-нибудь часть связана с другой. Ведь невозможно же? Перечень тем — от сведений о мельчайшей субатомной частице до самой Вселенной.

И хотя те или иные личности, может, и считают себя отдельными от этой каталогизации, они — ее часть. Они либо управляют чем-нибудь в ней, отвечают за наименование, классификацию и порядок, либо сами попросту не более чем подборки статистических данных, стопки бестолковых документов, распиханных по шкафам из кожи и костей.

Да я чокнулся просто.

В коридоре подо мной открылась дверь на лестницу, кто-то нажал на кнопку таймера освещения. Я выключил компьютер, быстро встал и толкнул назад кресло. Оно задело стойку с папками, та опрокинулась. Несколько документов высыпалось на ковер, еще несколько упало близко от огня. Я запаниковал и завозился, пытаясь восстановить укладку без всякого понятия о том, как все было вначале, но безразлично к тому, что документы могут оказаться не в своих папках.

Шаги тяжко грохотали по кованой витой лестнице.

Одна из папок задымилась. Пришлось быстро решать, вернуть ли ее на стойку и разбираться с последствиями, или же покончить с ней совсем. Я швырнул ее на угли и пошевелил кочергой, пока бумага не занялась. Что в ней было, я сказать не мог, — неоткуда было мне знать, лежит в ней мой договор, или чье-то Дело жизни, или же список покупок Шефа, — но я рискнул и сделал, что сделал. Уничтожение сведений подарило мне громадное — и неожиданное — облегчение.

Шаги стихли на вершине лестницы.

Я запихнул оставшиеся документы в стойку, оставил только нужное Дело жизни. Когда дверь открылась, я как ни в чем не бывало изучал ее.

— Приветствую, — сказал Смерть, озирая стол, стойку с папками и пылающий огонь. — А где Шеф?

— Не знаю.

— Вы всё?

Я кивнул.

— Но тут сплошь бессмыслица.

— Не то слово, — сказал он безучастно.

Эми вернула видео (но не оборудование) через пару недель после того, как я все у нее установил. К тому времени я обнаружил и задокументировал достаточно улик против Дермота, чтобы материалов по его делу хватило. Возможно, он раз-другой меня видел — однажды вечером я заметил, что он праздно поглядывает по сторонам, выворачивая из-за угла, а в предыдущий выходной он слишком часто косился в зеркало заднего вида, но менее чем за месяц я записал или сфотографировал угрозы, шантаж, любовницу, многочисленные недружелюбные переговоры и тот чуток пыток, у железной дороги. Немного, но достаточно.

Но больше прочего меня интересовало это видео. Мое желание отвращало и будоражило меня в равной мере, но устоять я не мог. Оно вернуло мне какую-никакую власть, утраченную во времена срыва, и я хотел посмотреть, как Эми изменилась за последние семь лет, те же ли у нее вкусы. Вдобавок я хотел знать, обрела ли она вдохновение, какого искала. Куча вопросов.

Она прислала мне ответы в буром конверте с подложкой, целиком, без купюр, без цензуры.

Белый шум, размазанная бело-розовая картинка, затем ее рука удаляется от объектива. Лицо у нее бледное, но бесстрастное, не выражает ничего. Страх видно только в глазах, они широко распахнуты, черны. Она полностью одета.

— Какого хера ты там делаешь?

Она оборачивается и неторопливо идет к кровати.

— Ложися давай, бухая ты корова.

Кровать с балдахином, на четырех опорах. Шторы у изножья раздвинуты. Красные шторы. Для меня они похожи на половые губы. Она забирается на кровать, словно проникая в собственные гениталии, и ложится на спину, макушкой к видеокамере.

— Хошь на эту сторону сёдня, ляля? Мне норм. Как хошь.

Она лежит несколько минут неподвижно, даже не поворачивает головы посмотреть, что там делает Дермот. Но я вижу. Вижу маленького мускулистого мужичка, раздетого до пояса, с голой грудью, покрытой завитками черных волос. Лицо не отталкивающее, однако перекошено из-за длинного шрама и кривого носа. Голос низкий. Я наблюдаю, как он любуется собой в зеркало, расчесывает черные волосы, чешет грудь. Вижу, как достает четыре мотка веревки из кармана и кидает их на кровать.

Она слегка морщится.

— Погодь. Забыл ебаную ленту.

— Не надо, — говорит она ему вслед и оставляет эти слова висеть в воздухе, словно сказанное далее может вернуть его.

Но он все равно возвращается и усаживается на кровать рядом с ней, гладит ее по лицу. Затем достает моток белой изоленты из-за спины, ухмыляется, а она говорит — на камеру или же просто, сама по себе:

— Не надо так делать. Я не хочу, чтоб ты это делал.

Он не отзывается, берет веревки и привязывает ей руки и ноги и кроватным столбикам, отрывает кусок изоленты и трижды, каждый раз нежно приподнимая, обматывает Эми голову, поверх рта. Когда все готово, он берет ее щеки в ладони и произносит тихо:

— Буду делать, что, бля, хочу.

Он вновь исчезает, она стонет, но вскоре затихает, лежит неподвижно.

Проходит пять минут. Ничего не меняется. Еще пять. Она по-прежнему неподвижна. Через четверть часа она поворачивает голову — чуть-чуть, даже камера едва это запечатлевает.

— Лежи, бля, тихо. Когда захочу, чтоб ты, бля, смотрела, я тебе скажу.

Ждет еще минуту, затем возвращается, усаживается в изножье, рядом с ее плечами. Целует изоленту поверх ее рта, краткими ударами, словно птица, клюющая зерно. Повторяет то же самое у нее на запястьях и лодыжках, где веревка тянет сильнее всего. Кровь приливает к ее рукам и ногам, будто он передал ей губами сквозь ленту какую-то заразу, Эми слегка извивается, он замечает, останавливается.

— Ебаная сучка.

Проходит еще пятнадцать минут. Иногда он приближается к ней, но не прикасается. Иногда кладет ей ладонь на лицо, на грудь или на ноги. Если она откликается хоть каким-нибудь звуком или движением, он воспринимает это как ее желание.

— Хошь ведь, а? Тебе ж нравится. — Когда она не откликается, он зовет ее «блядской холодной сукой» и спрашивает: — Кто еще тебя трахает? — и: — Не канаю я тебе, что ль? Ничего лучше тебе не обломится, пока я дышу, — и прижимается чуть сильнее к ее лицу, или грудям, или ногам, и говорит, как робот: — Прости, ляля, прости, ляля, ты же знаешь, я не хотел. — И выходит из комнаты, как мальчишка, сутулясь и поникнув головой. Пока его нет, она извивается в путах.

Возвращается, несет маленькую белую тарелку. На ней крекеры и масло — и острый нож. Усаживается на правый край кровати, жадно ест крекеры, осыпая крошками ее одежду, прерываясь только чтобы оскорбить ее словами или же похлопать ее по рукам и ногам, словно мужчина, который пошучивает со своими дружками в раздевалке. Время от времени он ломает печенье над ее телом и втирает крошки ей в одежду, посмеиваясь, говоря ей, как глупо она выглядит; но, когда она извивается, или стонет, или мотает головой, он останавливается и повторяет мантру извинений.

Когда крекеры заканчиваются, он берется за нож.

— Никого я не люблю, кроме тебя, — говорит он. — Ей-ей. Никого больше.

Ведет лезвием ножа вокруг ее грудей, вниз, к промежности, останавливаясь, где ему нравится, затем вдоль ног и рук, медленно, осторожно. Мне не видно, касается ли острие ее кожи или он держит нож в миллиметре над ней, в миллиметре, что отказывает ей в облегчении безопасного контакта и угрожает возможными короткими пыряющими ударами вниз. Наконец он подносит нож ей к лицу, и я вижу, что нож не касается ее кожи, но зависает в дюйме от ее глаз.

— Если ты меня бросишь, я, бля, убью тебя… Если скажешь хоть что-то, хоть кому…

Он помахивает ножом у нее надо ртом, касается кончиком ее ноздрей. Одно краткое прикосновение — и польется кровь. Но он не хочет касаться ее. Он размахивает ножом еще свирепее, чтобы показать свое намерение, затем подбрасывает нож вверх, словно жезл, и ловит его за рукоятку.

— Ты, бля, скучная корова все равно. Ни у какого пацана в целом свете на тебя не встанет. А если свалишь, я уж пригляжу, чтоб ни один пацан на тебя даже не глянул.

И, кажется, сейчас все закончится. Он обрезает веревки, привязывающие ее к столбикам кровати, и она сворачивается в клубок, тело сотрясается от неуправляемых рыданий. Чуть погодя, когда решает, что все безопасно, она осторожно отдирает изоленту ото рта, поскуливая от боли, когда дергает себя за волосы. Но у него осталось последнее неутоленное желание. Он спускает тренировочные штаны и обнажает черные трусы, достает оттуда вялый кусок плоти и помахивает ей в содрогающуюся спину, дразня ее, как ребенок:

— Последний шанс поглядеть. Другого не получишь. — Она продолжает пренебрегать им, он пожимает плечами и принимается мочиться на кровать рядом с ее головой, капли летят ей в волосы, на шею.

Она резко отпрядывает и в ярости вскакивает.

— Ты, бля, долбанутый.

— Те ж нраицца, ляля.

— Отъебись.

— Когда захочу.

— Отъебись сейчас же.

Он осознает, что утратил власть и над ней, и над ситуацией, унижение не позволяет ему извиниться или остаться. Он направляет остаток потока на ковер, прячет пенис, натягивает штаны и уходит — ненадолго замерев в дверях, чтобы восстановить свое влияние.

— Вызови уборщицу, пусть порядок наведет. Завтра.

Как только он выходит вон, ее всухую выворачивает, она сгребает простыню и вытирает ею волосы, как полотенцем. Трет голову долго, но все никак не успокоится, вновь и вновь пытается устранить дрянь и запах. Затем, словно вспомнив, что за ней наблюдают, бросает простыню и быстро подходит к видеокамере. Глаза у нее красные, лицо обвисло от омерзения, но рот перекошен в странной улыбке.

Рука тянется к объективу, превращается в размытую бело-розовую картинку, затем — белый шум.

От Агентства до ярмарки у церкви святого Эгидия — пятнадцать минут ходу, тем же маршрутом, какой мы преодолели в понедельник утром. Разница в том, что сегодня мы нарядились врачами «скорой помощи». Смерть подобрал себе на Складе ярко-зеленый комбинезон, а в черную врачебную сумку сложил разнообразное немедицинское оборудование. Когда мы свернули к дороге, ведшей к моему давнему погосту, я поделился своими ощущениями по поводу кое-чего, увиденного в кабинете у Шефа.

— Все люди сведены к бланкам, файлам и цифрам… — начал я. — Это так обезличивает. Если все сводятся к набору фактов, и один набор не отличить от другого, жизнь ничего не значит. — Смерть внимательно поглядел на меня, мне стало неуютно и неловко, и я поспешил закончить: — Мало чего помню о том, каким я был, пока жил, — но те воспоминания, какие все же остались, для меня кое-что значат, даже сейчас. Я больше, чем простая статистика.

— Согласен, — сказал он, сочувственно кивая. — Более того, некоторые особенности того, что мы делаем с нашими клиентами, я нахожу все более отталкивающими… Сегодняшний клиент — прекрасный пример. Его прекращение видится мне попросту избыточно изуверским.

Когда мы приблизились, над домами висело желтое зарево, оно делалось ярче, а толпа — плотнее. Люди толкались за свободное место или сбивались в кучки и разговаривали, но всех всасывал залитый вспышками света водоворот на главной площади; мы безвольно втянулись вместе со всеми. На углу впереди высилась спиральная горка, словно шпиль затонувшей церкви. Деревянный спуск обвивал ее из рая в ад, непрестанно сплавляя вниз беспомощный человеческий груз. Хозяин, каштановоликий, усеянный печеночным крапом старик, невинно зазывал прохожих «крутнуться».

— Смотрите в оба, — посоветовал Смерть. — Он может быть где угодно.

Я вглядывался в сотни незнакомых лиц в надежде опознать единственное. Кто-то исчезал в «Знаменитом Ротор-диско» — двухэтажной мясорубке, перерабатывавшей отдельных людей в единую шевелящуюся массу плоти. На смотровой галерее собрался кружок хамов — вид у них из-за разноцветных огней, толстых клубов пара и долбежного ритма диско был дьявольский, — поорать на прыгавшие внизу тела. Других людей выкрадывали хваткие корзины большого колеса, крутившегося и изгибавшегося в вечернем небе. Отчаянные вопли глушил тряский вой старого генератора, рокот толпы, непрестанная музыка. Все больше и больше людей втягивал в себя «Вальсер»[33] — головокружительный содрогающийся омут света и звука. Наемные руки наобум крутили кабинки, запрокидывая людям головы, притискивая влюбленных друг к дружке, ублажая публику до тошноты.

Наконец посреди всего этого хаоса я заметил его. Высокий, пузатый, бородатый мужчина в розовой футболке и просторных зеленых шортах, у передвижного бара с закусками, приноравливает рот к источающему пар хот-догу.

Данные из его папки ожили в моем воображении.

1969 год. Ему два года. Он возлежит в полудреме у отца на коленях, смотрит на черно-белые картинки, мелькающие на телеэкране. Картинки показывают космический корабль, похожий на металлического осьминога, и двух снеговиков, что бегут, словно в замедленной съемке, по темной серой пустыне. Снеговики разговаривают, но губы у них не шевелятся и голоса неясны — так отец мальчика разговаривает с ним по телефону издалека.

Но ему неинтересны ни картинки, ни их звуки. Ему неинтересна даже мысль, что эти два человека гуляют по яркому кругу, что сияет в ночном небе. Ему просто нравится не спать допоздна и лежать в полудреме у отца на коленях.

— Это он, — сказал я, наблюдая, как отец гладит мальчика по голове, как меня когда-то гладила мать.

— Каково рекомендованное расстояние преследования?

— От двух запятая одного до девяти запятая восьми метров.

— При минимальном вмешательстве?

— Так написано.

Закусочный бар соседствовал с громадным ветровым органом с дизельным приводом, украшенным грубо отрисованными образами скуластых героев, амазонок, великанов, единорогов, слонов, кентавров — всех их защищал толстый желтый слой лака. Органист околачивался неподалеку, такой же старый и желтый, как его духовая машина, и беззубо улыбался публике; сивый черный бульмастиф сторожил у его ног, объедки раздули ему тушу. Музыка сипела и стонала, кукольные солдатики хлопали тарелками и лупили в барабаны не в такт. Наш клиент и его хот-дог замерли здесь, слушая, разглядывая.

Смерть велел мне ждать и наблюдать, а сам направился к закусочному бару, проталкиваясь через толпу и награждая недовольных сердитыми взглядами. Он ненадолго исчез, а затем я увидел его в голове очереди. Продавец, обслуживавший его, был облачен в лилово-белый полосатый пиджак и соломенное канотье в тон. Выделялся, как крыса на кошачьем съезде.

— Да?

— Вот это. Одну штуку, — Смерть показал на что-то позади стойки.

— Пончик?

— Нет. Круглое на палочке.

— Яблоко в карамели?

— Ага.

— Фунт пятьдесят.

Смерть похлопал себя по карманам медицинского комбинезона, извлек потрепанную банкноту, а затем убрался, не успел растерянный продавец вручить ему сдачу. Когда Смерть вернулся, я спросил его, зачем он купил яблоко, подозревая, что оно сыграет какую-нибудь значимую роль в успехе нашей операции.

— Проголодался, — ответил Смерть.

Ему двадцать один. Он высокий, пригожий, гордится своей новоявленной супругой, что спит в гостиничной постели рядом с ним. Она уже беременна их первым ребенком, девочкой, которая проживет пять лет перед тем, как из их жизни ее вырвет лейкемия. Он гладит жену по животу, пока та спит, — так отец гладил его по голове в ночь высадки на Луну, и думает о ребенке, что растет внутри, пол ребенка неизвестен, будущее его распланировано, и он однажды вырастет и будет таким же высоким и пригожим, в отца.

Он убрел прочь от органа, остановился у ларька с призами, а затем ускользнул в толпу. Мы вновь нагнали его у «Комнаты страха» — исполинского черного сарая, неряшливо украшенного тщедушными флуоресцентными привидениями, нелепыми чудищами пастельных оттенков и бабулями-ведьмами. Вагонетки размером с коляску от мотоцикла, грохотавшие из выездных дверей, несли в себе, неизменно, хохотавших посетителей, а когда состав на узкой своей колее замирал, тощий актер в черно-белом костюме скелета любительски отыгрывал сценку стонов неупокоенного. Душу он в это вкладывать перестал прямо у нас на глазах, его истошные завывания и яростная жестикуляция свелись к безутешному ропоту и унылому потрясанию оружием.

Бородач миновал вход и забрался в первую вагонетку ближайшего состава. Смерть купил пару билетов у человека, чье лицо напоминало картину Арчимбольдо[34], мы протолкались через турникет и уселись в хвосте. Резкий рывок привел вагонетки в движение, я оглянулся посмотреть, как актер-скелет пережил столкновение. Он непринужденно шагнул назад, после чего вновь принялся докучать публике. Состав покатился и бухнул в пару черных деревянных дверей, что перебирали клешнями проезжавшие вагонетки.

Свет улетучился, звуки притихли. Смутное, странное эхо музыки и голосов, тарахтенье и визг колес. Я предвкушал резиновые скелеты за грохочущими прутьями клеток, отрубленные головы, истекающие кровью, чудища Франкенштейна, вампиров с ухмылками, воющих волков, вращающиеся тоннели — или даже труп-другой. Но видел лишь пустоту, слышал лишь удушливую тишину, прерываемую стуком колес и далекими ярмарочными развлечениями.

Я ждал, когда что-нибудь произойдет.

Состав вильнул вправо, свернул влево, пророкотал прямо, вновь свернул влево, катнулся вправо, а затем со скрипом остановился. Из вагонеток впереди донеслись нервные смешки.

Тишина.

Быстрые шаги во тьме. Чья-то рука шлепнула меня по щеке, а затем что-то мягкое, костлявое и влажное скользнуло по лбу. Я отпрянул, но все закончилось, не успев начаться. Состав двинулся вперед, повизгивая, ворча и виляя по колее к выходу. Первая вагонетка ударила во вторую пару дверей и протолкнулась к свету. Я повернулся к Смерти, чтобы не слепило глаза.

Его место было пусто.

Двигаться от света к свету сквозь тьму. Ждать, пока что-нибудь произойдет. Приглушенное эхо жизни.

Вот что это значит — быть мертвым.

Из комнаты страха донесся ужасающий вопль. Наш клиент, выбиравшийся из первой вагонетки, остановился и оглянулся. Он и другие пассажиры выходили медленно, то и дело оборачивались, вопросительно глазели на двойные двери выезда. Они наблюдали, отчасти надеясь, что причина вопля явит себя, пока их не впитало тело толпы. Я последовал за ними, все еще недоумевая, куда запропастился Смерть.

Он стоял рядом с выходом.

— Вы не спешили.

— Куда вы делись?

Он пожал плечами.

— Преподал им урок, как на самом деле надо пугать людей. Единственная потеха за весь вечер.

1982 год. Он стоит у постели деда, сражается со слезами, что, кажется, начали собираться в горле и проталкиваться вверх, к глазам, жаркими жгучими волнами. Дедушка до правнуков не доживет.

— С днем рождения, — говорит старик. — Как оно — пятнадцатилетним?

Подросток пожимает плечами, давится горем. Он пытается отрастить бороду, но пока нежная поросль у него на подбородке и щеках представляется ему жалкой. Весь мир жалок и жесток.

Старик кивает.

— Ни рыба ни мясо, верно?

И я не отличу своих воспоминаний от его.

Солнце отбрасывало длинные тени на немногие незапруженные клочки земли. Свет делался все неувереннее, придавал разноцветным ярмарочным лампочкам больше резкости. Небо углубилось до густого темно-синего. Наконец Смерть остановил меня рукой, показывая на карусель, которая нам до сих пор не попадалась. Я услышал вой генератора, стоны зевак, вопли жертв. Увидел, как свет отражается от металлических клеток и как наш клиент встает в очередь.

— Эта машина его и убьет, — сказал Смерть.

Это был жуткий грохочущий киборг. Его нечеловеческие составляющие включали в себя динамо-машину, крепкую металлическую сеть, поддерживавшую решетчатую стальную башню, и центральную вращающуюся балку, на концах которой произвольно крутились две клетки. Немеханические детали — живые человеческие существа, по доброй воле заключенные в клетки, оператор и двое батраков. Пары из металла и плоти делили ответственность за успешную работу устройства. Когда оно двигалось, заключенные в клетках матерились, орали, жестикулировали и стонали, приверженные своей части общей работы. Когда катание заканчивалось и узникам позволяли выйти, их роли с готовностью брали на себя новые игроки.

Смерть прищурился на транспарант, рекламировавший этот аттракцион.

— «Странник, — прочел он. — Ставосьмидесятиградусный блёвометеор». Изящно. «Бояки не допускаются».

— Будем кататься?

— Нет. — Он показался разочарованным. — А вот наш клиент — да.

На одну поездку получалось всего двое, и очередь двигалась медленно. Наш клиент был третьим. Вроде бы напряжен, оглядывал окружающую толпу и искал поддержки своей бесшабашности. Вот кружение «Странника» затормозилось до полной остановки. Дверцы клеток открыли, двое довольных посетителей выбрались наружу, новая пара залезла внутрь. Батраки крепко пристегнули их кожаными ремнями и заперли дверцы. Вскоре визжавшие насельники уже бултыхались, как акробаты-любители.

Вдали глашатай лотереи выкрикивал случайные последовательности чисел. Рядом белолицый клоун продавал гелиевых попугаев и пенопластовых ящериц на проволочных поводках. Я наблюдал за толпой, выхватывал случайные фразы из разговоров прохожих, пока заезд не закончился. Вращающееся коромысло замедлилась, клетки перестали кружиться, металлическое основание содрогнулось с усмиренной яростью. Помощники изготовились открывать клетки. Наш клиент покачивался на пятках и насвистывал.

— Следующий.

Он вручил свои денежки, прошел в ворота и забрался в ближайшую клетку. Батраки привязали его, старательно застегнули ремни на его груди, животе, бедрах и щиколотках. В общем и целом справившись, они небрежно закрыли дверцу. Оператор привел коромысло в движение, чтобы вторая клетка оказалась на одном уровне с погрузочной платформой. Помощники закрепили второго посетителя, а бородач тем временем праздно раскачивался в своей подвесной тюрьме.

— Усаживайтесь поудобнее, расслабьтесь и насладитесь поездкой, — сказал оператор.

И включил машину. Она принялась неспешно вращаться.

Ему тридцать два. Он смотрит в окно кафе и улыбается: заметил бывшую жену, она сидит за их всегдашним столиком у лестницы. Он входит, подсаживается, кладет руку ей на плечо.

— Хорошо выглядишь.

Она поворачивается и легонько целует его в щеку, достает из сумки фотографию. На снимке двое детей в бассейне. Его старшая дочь, ныне покойная, и ее младший брат, только что научившийся ходить. Мальчик теперь навещает его по выходным и на каникулах.

— Я подумала, тебе захочется взглянуть. Нашла на дне чемодана. Помнишь?

Они около часа разговаривают о былых временах. Они по-прежнему друзья, и то, что она берет его за руку, когда они выходят, для него — знак надежды. Он открывает дверь, поглядывает направо и замечает за столиком у окна троих людей. Двое — бледный тощий великан и болезненный тип, покрытый болячками, — увлечены оживленным спором.

Третий человек, похожий на труп, смотрит на него с грустью.

Коромысло возносило пассажиров высоко в темнеющее небо и сдергивало вниз, к земле, клетки описывали в пространстве круги. Наш клиент стенал, приближаясь к нам, и стенал, удаляясь, его узилище вертелось пропеллером. Собрат по заключению орал от удовольствия и страха, а вращение ускорялось. Металлическое основание зловеще содрогалось, ритмические вибрации грозили развалить устройство на части.

Батраки взирали невозмутимо. Оператор увеличил скорость.

Вибрации усилились, сотрясавшаяся опора осатанело долбилась в фундамент. Клетки вертелись, как перекати-поле. Коромысло вращалось, как мельничные лопасти.

Она отдала ему фотоснимок их детей. «Помнишь?»

— Шеф позволил себе нынче днем изъять пару важных болтов, — пояснил Смерть. — Уже недолго осталось.

— Не уверен, что смогу на это смотреть, — сказал я ему.

— Тогда отвернитесь.

Но я смотрел.

В одной клетке распахнулась дверца. Она билась о коромысло, лязгала о замок, вновь распахивалась. Толпа хором охнула; бородач, наш клиент, закричал. Ближайший к аттракциону помощник дико замахал руками и завопил оператору; но оператор включился слишком неспешно — его ум потрясла неисправность вверенного ему аппарата. Разладившиеся рефлексы в конце концов поднесли его руки к рычагу управления, дернули его на нейтраль и отключили подачу тока.

Коромысло, сбрасывая скорость, зажужжало, но вскрытая клетка продолжила вяло вращаться, выбившись из ритма. При первом обороте дверца врезалась в опору и начала срываться с петель, а сама клетка закачалась. И вот дверца отвалилась совсем и с грохотом и лязгом рухнула под плетеную металлическую опору. При втором повороте вращение клетки замедлилось, наш клиент поник головой, тело его удерживали теперь распускавшиеся ремни у талии и щиколоток. Он вяло цеплялся за внутренние ручки, а клетку беспорядочно болтало так и сяк. На третьем обороте поясная привязь лопнула, и клиент выпал из клетки, вися из бреши на одних ножных ремнях. Коромысло, замерев, протащило его через металлические ячейки и порвало на части.

— Нам бы надо побыстрей, — сказал Смерть. — Необходимо забрать его в Агентство. У Шефа для него на воскресенье запланировано нечто грандиозное. — Он открыл медицинскую сумку и извлек два мешка для мусора, один выдал мне. — Армированные. Тройной прочности.

Время превратилось в студень. В мертвом застывшем воздухе стоял гул тысячи голосов. Люди-манекены бездеятельно пялились, пойманные на полуслове, полусмехе, полувзгляде.

— Что мне с ним делать?

— Собирать куски. Как можно больше.

Смерть протолкался через очередь и скользнул за ограждение, повторяя фразу:

— Пропустите. Врач. Пропустите. — Никто не воспротивился ни ему, ни ходячему мертвецу в его тени, и мы добрались до коромысла в считаные секунды. Разбитая клетка бородача вяло болталась у основания; вторая застряла в апогее, дверь — перпендикулярно земле, ее насельник таращился пустыми глазами на тошнотворную сцену внизу и орал. Один из помощников отвернулся от происшедшего, в омерзении закрыв лицо руками; второй присел на корточки и глазел на изуродованное тело. Пальцы оператора все еще держались за рычаг.

— Сюда. Скорее.

В дальнем углу металлической сетки лицом вниз на асфальте лежала отсеченная голова бородача. Я подобрал ее, повернул лицом к себе: один тусклый глаз, размозженная челюсть, ушей нет, череп проломлен, кожа и борода красны и мокры от крови. Лицо, видевшее высадку людей на Луну. Я положил голову в пакет, затем на миг опустился на колени, онемелый и ослабевший, поглядел на тупые лица толпы. Смерть двигался перед ними, словно богомол-великан, наклоняясь подобрать то палец, то ухо, то клок волос.

Я вернулся к работе. У погрузочной платформы, показывая пальцем на помощника, не способного на нее смотреть, лежала рука, что гладила когда-то беременный живот. В плетении металлической опоры я заметил его сердце, разбитое в последний раз. На бетоне нашелся второй глаз, теперь не способный видеть его единственного ребенка. Я собрал все плотские, костистые и окровавленные куски и части, какие смог найти, и бережно сложил их в пакет.

И меня вырвало.

Горло и желудок мне жгло яростью тошноты. Рот и нос заполнились кислым вкусом и резкой вонью рвоты, плескавшей из меня, будто насосом. Я забыл, какова она по цвету и ощущениям, до чего неуправляем сам процесс, до чего он сокрушителен и унизителен. Когда все закончилось, меня словно выскоблили изнутри. Желания жить не осталось.

Я все еще сидел скрючившись, когда Смерть опустился рядом на колени, положил ладонь мне на руку и объявил, что нам пора. Я поднял взгляд. Его мешок полнился оторванными и истерзанными конечностями, но он держал его за плечом, словно воздушный шарик.

— Пары частей недостает, — сказал он, — но это все, что нам по силам. Шефу придется довольствоваться.

Я кивнул, утер рот и медленно вскинул свой мешок.

— Куда идем?

Он показал на спиральную горку.

Я сосредоточился на согбенной спине Смерти, замаранной красными пятнами, и пошел за ним сквозь толпу: мимо «Комнаты страха», ряда палаток с призами, ветрового органа и закусочных баров, «Вальсера», большого чертова колеса, «Ротор-диско». У спиральной горки Смерть свернул вправо, обогнул памятник жертвам войны и вошел через двойные кованые ворота на кладбище святого Эгидия. Не останавливался, пока не оказался на полпути к церкви, после чего взял левее, мимо купы деревьев и к маленькой лужайке.

Сбросил пакет, раскрыл медицинскую сумку и извлек ее содержимое, кивая себе:

— Скотч. Строительный степлер. Бечевка. Очень хорошо.

— Это все нам для чего? — спросил я.

— Для сборки, — ответил он.

Я смотрел, как он вытряхивает все из пакетов на траву, раскладывает части тела приблизительно в анатомическом порядке, принимается отрезать куски скотча перочинным ножом.

— Вам ничего делать не обязательно, — сказал он наконец, — но если поможете мне, это, вероятно, поможет вам.

И, как выяснилось, он был прав.

Мы присоединили степлером одинокое ухо к голове. Склеили скотчем голову и торс, торс и руки, руки и кисти, кисти и пальцы. Набили грудь и живот внутренностями, какие смогли найти, кое-как сцепили их бечевкой и степлером, запечатали скотчем. Приделали степлером пенис к паху. Соединили скотчем торс и бедра, бедра и колени, колени и икры с голенями, далее щиколотки, стопы. Когда добрались до пальцев на ногах, наши успехи стали гораздо заметнее. Голова болталась и противоестественно скалилась, зато ноги получились безупречно.

Сборка почти закончилась. Мы заделали степлером раны, обмотали бечевкой все конечности, чтобы получилось устойчивее, и отступили на шаг полюбоваться своей работой.

Я обнаружил всего одну небольшую ошибку.

— Думаю, с правой рукой непорядок, — сказал я.

Смерть крутанул ее так, как должно быть.

— Красота какая, — сказал он, садясь на колени рядом с лоскутным трупом. — А теперь последние штрихи.

Он извлек из сумки еще один сюрприз: шорты с гавайским рисунком, красные парусиновые туфли с белыми шнурками и черную футболку, украшенную надписью «КАЧЕСТВЕННЫЕ ГРОБЫ ПО СНИЖЕННЫМ ЦЕНАМ» и телефонным номером на спине. Я помог ему одеть труп, после чего устало сел. По крайней мере сборка трупа пригасила во мне тошноту.

Но Смерть еще не закончил: он прижал губы к израненному рту трупа и вдохнул. Грудь надулась, как воздушный шар, натянула бечевку и скотч до предела. Смерть вдохнул еще раз, и бородач задышал с ним вместе. Когда Смерть отнял губы, грудь у бородача вздымалась и опадала, как полагается.

— Встаньте.

Труп пренебрег приказом.

— Ну же. Встаньте.

На сей раз он подчинился, неуклюже сел, затем шатко, будто пьяница, встал. Смерть прижал пальцы к лицу покойника и поднял ему веки. Труп вяло взирал на нас, а к прочей окружающей среде никакого интереса не явил. Он не спросил про шум с ярмарки. Не полюбопытствовал, почему он на кладбище. Не узнал своего растерзанного тела. Его смерть оказалась холодной и бесчувственной, словно машина изучила его, проанализировала, что он такое, и полностью его отвергла. Мне стало его жаль, и я ободряюще потрепал его по руке.

— Как мы его доставим? — спросил я. — Он к ходьбе не пригоден.

— Запросто, — ответил Смерть. — Придется лишь предаться одной из двух моих слабостей. — Он разгладил пропитанную кровью одежду, повернулся к трупу и взял его за руку. — Потанцуем?

— Что такое «потанцуем»? — тупо спросил покойник.

Приняв нашего клиента в объятия, Смерть принялся напевать мелодию, которую я тут же узнал: «Щекой к щеке», версия Билли Холидей[36]. Смерть даже напел несколько слов, удаляясь, пируэт за пируэтом, с поляны и танцуя дальше, по гравийной дорожке, не теряя ритма; так он доскользил до кладбищенских ворот. Двигался он с не виданным прежде изяществом, огибая зевак, словно ступал по воздуху, ни к кому не прикасаясь. Труп не годился ни в какое сравнение — то и дело спотыкался и оттаптывал партнеру пальцы, вскидывал склеенные руки невпопад, а то и просто терял ритм. Но усилий от него никаких не требовалось. Смерть вел танец, все бремя взял на себя.

Пара протискивалась в самые узкие просветы и плыла меж людьми и машинами так, словно тех не существовало. Она поворачивалась, вращалась и прыгала по дороге к Агентству, труп не улыбался, а челюсти его партнера замерли в азартной ухмылке. Мне оставалось лишь следовать за ними, и когда они наконец замерли на вершине холма в сотне ярдов от дома, мне еще пару минут пришлось их догонять.

— Он разваливается, — заметил Смерть. Подергал бородача у кистей и бедер, где отклеился скотч. Конечности едва держались вместе.

— Что такое «потанцуем»? — бестолково переспросил труп.

Смерть не обратил на него внимания.

— Думаю, с него в любом случае хватит. Помогите мне его донести.

Я подпер клиенту левое плечо, Смерть — правое. Труп извивался и дергался, бормотал и восклицал, но вместе мы сумели дотащить его по дороге до парадного крыльца. Усадив его на асфальт, Смерть взбежал по лестнице, отпер дверь в погреб и выскочил обратно. Даже не вспотел.

— Дальше я сам.

Я присел на изгородь и понаблюдал, как Смерть вскидывает груз на плечи и уносит его в темный подвал. Труп немножко поныл, но в уюте сумрака вновь затих. Когда Смерть вернулся, я спросил его, куда он положил тело.

— В Хранилище, — ответил он.

Три года моей влюбленности в Эми я чувствовал себя живее, чем когда-либо прежде — и после. И когда говорил ей, что люблю ее, — отвечал за каждое слово.

Вот каков был смысл этих слов: для меня имеет значение, жива ты или нет. Мне интересны твои занятия. Я верю, что ты меня не уничтожишь. Меня тянет к тебе физически, умственно, духовно, эмоционально. Я горжусь, когда ты знакомишься с теми, кого я люблю. Я утешу тебя и позабочусь о тебе, если ты заболеешь. Я буду спорить с тобой, потому что ты значима. Я буду ценить тебя превыше любых предметов, растений, животных и других людей. Я не буду ничего от тебя требовать и не выдвину никаких условий (в пределах разумного). Я пожертвую собой ради тебя, если необходимо, а также независимо от того, нравится тебе это или нет.

И я не жду, что ты ответишь мне взаимностью. Поначалу.

Поначалу я сказал ей это за месяц до того, как мы решили съехаться. Была весна, и мы стояли вместе под бузиной у реки, прячась от дождя. Я не смог удержаться. Капли падали в воду, вихрь дождя несся по деревьям — слишком романтично. Я смотрел на нее и думал:

Она — темная комната, где вечно горит одинокая свечка. Ее свет сияет, словно звезда, негасимо, чудесно и прекрасно, однако холодно и далеко. Она — смерч в моей голове, недвижимая сердцевина которого ждет, чтобы я ее отыскал. Она — глубокое темное море, и до самого морского дна я не донырну никогда. Но она споет себя мне, как поют птицы, и я стану слушать.

И я произнес это — естественным выдохом:

— Я люблю тебя.

Но все блекнет, и ничто не остается прежним.

До моей смерти — семь лет, и мы с Эми сидим у окна в кафе «Иерихон», отогреваемся после долгой холодной прогулки с луга. Мы пробыли вместе тридцать пять месяцев. Мы не смотрим друг на друга, предпочитая видеть грязную серую кашу снега и уличной мокряди.

— Просто что-то не то, по ощущениям, — говорит она, повторяясь. — Уже не то.

Я кивнул.

— Уже не то довольно давно.

— Что же осталось?

— Чего б тебе не принять меня таким, какой я есть?

— Не надо сарказма, — обрезает она. — Так или иначе, в том-то и дело. Такой, какой есть, ты не то, что мне нужно. И не был — последние три года.

— Чего же ты хочешь? — спрашиваю я.

Смотрю через стол ей в лицо, обрамленное длинными черными волосами, рассеченное надвое сжатой, непроницаемой улыбкой. В тот же миг я понимаю, что всегда буду ее любить и что наши отношения завершаются.

Зачем я вам это рассказываю?

Потому что труп не любит. Не способен. Если попробует, ему это почти наверняка не удастся, поскольку он не понимает словаря и не в силах толковать сигналы. Он лишь способен выражать, каково это — быть им, и надеяться, что в этом найдется смысл для тех, с кем он в соприкосновении.

А еще потому, что любовь есть часть жизни, которой мне не хватает. Жизни, которая представляется беспредельно более настоящей, чем все, что я испытывал после нее.

— Начнем с того, — сказал Дебош, — что Ад умер.

Мы разговаривали у нас в спальне поздним вечером четверга, и компанию нам составляла лишь ущербная луна. Потеки крови покрывали мои туфли у кровати. Я сидел за письменным столом, руки ломило от перетаскивания трупа, зеленый костюм врача «скорой» я сменил на привычный, с блестками. Дебош размещался в кресле, облаченный в пижаму бургундского оттенка.

— А почему его не воскресили?

— Без толку, — отозвался он. — Категория 72: Сотрудник Агентства, прекращенный в период действия трудового соглашения. Возобновление найма неприемлемо ни при каких обстоятельствах. Очередной каприз Шефа. Да и вообще, — добавил он с улыбкой, — его бляху не нашли.

— И?

Он хмыкнул.

— Потерял бляху — потерял карьеру.

Мы на миг умолкли. Я пробежал своими семью пальцами по клавишам пишмашинки, печатая вопрос, который далее задал:

— Как он умер?

Дебош глянул в угол, где жалко нахохлился раненый кактус.

— Толком никто не знает. Ему нравилось гулять воскресными утрами, до того как все проснутся. Пытался растрясти тесто на талии. — Он хохотнул. — Мы нашли его на Портовом лугу. Мерзкое зрелище… Да он и до этого не очень-то видный был. Низенький, коренастый, жирный, нос крючком, глазки красные, губки тонкие, к тому же волосы на лысину зачесывал… Мы соседями были — верхняя койка была его, но он мне никогда не нравился. Он такой… не амбициозный. — Дебош погрузился в кресло поглубже. — Работа его должна была достаться мне. Я на это рассчитывал. Но у Смерти нашлись другие планы. Последние полтора месяца он нанимал один дрянной труп за другим. — Он вскинул руку. — Без обид.

Я пожал плечами.

— Не уверен, что задержусь тут надолго.

Он дернул за рычаг, поднял спинку кресла вверх и уставился на меня.

— В смысле, — промямлил я, — не уверен, что у меня все получается, как надо. Никто ничего не говорил, но удивлюсь, если не окажусь до понедельника опять в гробу.

Он кивнул.

— Если в Хранилище не попадете сначала.

Я лежал на кровати, пялился в деревянные планки над собой и размышлял о своем будущем. Дебош валялся на верхней койке и читал «Прекращение от А до Я» при свете фонарика.

— Знаете, — начал он невинно, — если вас беспокоит, что произойдет в воскресенье, — а я не хочу сказать, что это вас беспокоит, — у меня, вероятно, есть решение.

Я прикинул, стоит ли отвечать, подозревая некую ловушку. Но по правде сказать, выбора у меня не было, и я попытался отозваться невозмутимо:

— Угу.

— У меня есть ключи от всех комнат в этом здании, и я знаю примерно все, что происходит.

— Угу.

— И, если мне что-то нужно, я это добываю.

— Угу.

— И дело вот в чем: я, так уж вышло, знаю кое-что, если вы хотите — и я не говорю, что вы хотите, — иметь дополнительный выбор. — Он примолк, спрыгнул с кровати, включил свет и пошел к столу у окна. — Вообще-то…

Раздался одиночный очень сильный стук в дверь.

— Кто там? — спросил Дебош.

— Раздор. Кто, к черту, еще?

— Заходи.

Дверь свирепо затрясли.

— Она, драть ее, заперта.

Дебош поцокал языком, добрался до двери и повернул ключ. Раздор вошел — и смотрелся он крупнее, краснее и волосатее прежнего.

— ‘баные дурацкие правила. — Он пнул дверной косяк, после чего шлепнул своего помощника по спине. — Одевайся. Вывезу тебя прогуляться.

Они ушли, а я остался лежать на койке и размышлять над тем, что сказал Дебош. Но недолго. Первое, чему учишься как сыщик, — не придавать чересчур много значения тому, что желает напеть тебе в уши кто угодно вокруг. Однако его предупреждение все равно сосредоточило мой ум на том, приемлемый ли это выход для меня в воскресенье или нет — быть разорванным на части машиной.

Я быстро переработал эту мысль — не головой, а нутром.

И нутро сказало: «Нет».

ПЯТНИЦА Смерть от диких животных

Когда я проснулся, кровь с моих туфель исчезла. Кто-то вошел ночью в комнату, забрал обувь, тщательно ее вычистил и вернул до наступления утра.

Меня разбудил Дебош: он тяжко и натужно колотил по пишмашинке. Сказал, что пишет оскорбительное письмо женщине, чей ресторан он вчера вечером попытался разнести. После того как он перевернул с полдесятка столиков, его вышвырнули вон.

— А где Раздор был? — спросил я сонно.

— Крушил заведение по соседству, — ответил он.

Дебош сказал, что догонит меня, как только допишет письмо. Когда я выходил, он добавил, что Раздор сейчас топчется на Складе, ищет оборудование, а Мор анализирует в Лаборатории образцы блевотины в режиме реального времени, и потому за завтраком ни того, ни другого не предвидится. Я поблагодарил его и закрыл дверь.

В коридоре по пути в столовую меня накрыло воспоминанием, от которого я на миг окаменел. Оно было связано со снежной женщиной, которую я видел в фойе кинотеатра во вторник.

Девять месяцев до моей смерти. Я глазею в сумрак на задах кафе «Иерихон», ищу, где бы сесть. Вижу за последним столиком одинокую женщину, опущенное лицо озаряет настольный ночник. Она кривится на капучино и ковыряет вилкой шоколадное пирожное. В кафе битком, других свободных мест нет, я подхожу и спрашиваю, можно ли к ней подсесть.

— Делайте что хотите, — отвечает она. — Мне все едино.

Ее прямота похожа на некий вызов. Я отвечаю точно так же, словами, какие когда-то были мне наградой в лихие времена, и они, думается мне, ее подначат:

— Выше нос — такого, может, больше не случится.

Она поднимает взгляд и саркастически улыбается:

— Уже случилось.

И глубоко в панцире я чувствую первое бурление любви. Я влюбляюсь в ее темные проницательные меланхолические глаза, в ее смятенную душу, даже в ее простой черный наряд. И невинно спрашиваю:

— В чем загвоздка?

Ее звали Люси, и мои отношения с ней — типичный пример того, как складывались все мои отношения в последние два года жизни. Я искал общества женщин, чтобы заново пережить память о матери, поднять из гроба давнее чувство защищенности. Но защищенность вскоре наскучивала мне, и я искал риска — эмоционального, физического и нравственного. Однако риск приносил с собой угрозу боли, и я берег обстоятельства, в которых мог сдать назад. Из всего этого получался неразрывный круг потерь.

Я в те последние дни, должно быть, стал ненормальным. Хотел, чтобы все мои отношения были как по договору, установленные с самого начала в беседе, на письме, в выражениях, жестах, прикосновениях. Хотел, чтобы пункты этого договора были так отшлифованы, уточнены и безопасны, чтобы еще до первого поцелуя мои любовницы оказывались не более чем зеркалом друг друга. Мы никогда не втянемся в связь за пределами достигнутых между нами соглашений, будем просто отражать все, что другой сказал или сделал. И когда любовница наконец целовала меня, я целовал ее в ответ, с точно таким же пылом. Если она говорила, что любит меня, я отвечал, как попугай.

Но подобные отношения подобны трупу: чем дольше уходишь от них, тем менее привлекательными они делаются. В попытке остановить гниение один либо другой из нас брал на себя риск передоговориться: мы предлагали новые идеи, допускали вероятность отвержения, защищали свое мнение. Не срабатывало: наша связь становилась не более чем последовательностью взаимно противоречивших дополнений и негарантий, стопками бумажек мелким шрифтом, путаницей лингвистических уловок — пока сам договор не утрачивал всякую ценность.

Сейчас я раздумываю, как вообще мог так жить.

Мое тело ходячего трупа, все еще остолбенелое в коридоре, пережило жестокую судорогу. Я скакнул во времени со дня нашей первой встречи.

Мы с Люси постоянно виделись несколько недель подряд — поначалу неформально, а затем на основании невысказанной приверженности.

— Мне кажется, я в тебя влюбляюсь.

— И мне, — ответила она.

Еще один рывок вперед. Еще одна судорога.

— Я люблю тебя, — говорю я ей.

Она улыбается и произносит:

— Где ты сегодня спишь?

И память о том вопросе до сих пор горит в моей мертвецкой крови.

— Роботы, — говорил Смерть, когда я вошел в столовую. Он ел, Глад наблюдал. — Таков долгосрочный план Шефа. Еще пара сотен лет — и они завоюют Землю. Все неубитые будут порабощены; все отказавшиеся от рабства будут убиты. Это отчасти стремление Шефа к эффективности: он намерен уменьшить нашу рабочую нагрузку на три четверти. По-моему, дурацкая затея. А! Доброе утро.

Я отозвался на приветствие, уселся и принялся есть.

— Что сегодня происходит? — спросил Глад.

Я заговорил с набитым ртом:

— Не знаю.

— Вам никто никогда не сообщает, что ли?

— До тех пор пока не соберемся выйти, — нет.

— А вы хотите знать?

— А у меня есть выбор?

— Разумеется.

Это неправда. С тех пор как я покинул гроб, выбор у меня был лишь в двух вопросах: каким способом смерти со мной расплатятся в конце недели и во что мне одеться в тот или иной день. Сегодняшняя форма, к примеру, состояла из того же костюма, брюки и ботинки вчерашние, трусы в красную розу, лазурные носки, расшитые пурпурными осьминогами, и кроваво-красная футболка, заявлявшая вранье — «ТРУПЫ ДЕЛАЮТ ЭТО ЛЕЖА».

— Ни у кого никакого настоящего выбора нет, — угрюмо возразил Смерть. — Мы все — чьи-то слуги.

Мы ели каждый свое в задумчивом молчании, покуда не ввалился Дебош; он схватил банан и объявил, что собирается к почтовому ящику.

Смерть небрежно кивнул.

— Будь любезен помыть машину до обеда. Я хочу, чтобы не осталось ни единого собачьего волоса. Не как в прошлый раз.

Дебош шваркнул дверью.

— Так что же сегодня происходит? — повторил Глад.

— Мы собираемся на природу, — ответил Смерть. Повернулся ко мне. — Вообще-то я бы хотел вас сначала представить кое-каким своим друзьям. Они в подчинении у Раздора, но я беру их взаймы, когда Шеф желает чистого, эффективного прекращения. — Он положил свою руку поверх моей. — Штука в том, что нам понадобится ваша помощь в их поисках.

— Что именно мы ищем?

— Громадный бурый мешок с маленькой красной буквой… — Он умолк. — Или маленький красный мешок с громадной бурой цифрой.

— Так который?

Смерть огладил бородку большим и указательным пальцами.

— Представляете — не могу вспомнить.

Пока я был жив, память постоянно меня обманывала. Я забывал то, что хотел помнить, и помнил то, что желал забыть. Иногда забывал, что должен был что-то запомнить, и осознавал, что позабыл это, когда оказывалось уже слишком поздно. Я никогда не принадлежал к числу блаженно обманывающихся живцов, кто мог забыть что угодно неприятное и помнить все, что им по душе. Мне от этого часто бывало горестно, в особенности когда я думал об Эми.

Пытаясь улучшить память, я прочитал немало о том, как она работает. Узнал, что все, полученное органами чувств, переводится в импульсы нервной энергии. Эти импульсы и маршруты, которые они прокладывают в мозге, можно мгновенно воспроизвести и добиться эффекта краткосрочной памяти. Долгосрочная память работает посредством повторения импульсов и маршрутов с частотой, достаточной, чтобы создать практически вечные анатомические и биохимические каналы, чтобы…

Дальше не помню.

Дверь на Склад была уже открыта, и мы обнаружили Раздора по грудь в куче мелких бурых пакетов. Он громко матерился.

Смерть кашлянул. Раздор раздраженно вскинулся.

— Чего надо?

— Мы пришли протянуть руку помощи.

— Руки мне ни к чему. Глаза — другое дело.

— У нас есть и то и другое.

Неловкая тишина.

— Я ищу мешок, — признался Раздор насупленно.

Комната была набита мешками.

— Какой?

— Большой и красный. Не помню, что на нем написано.

Смерть потер ладонью подбородок и оглядел комнату. Раздор, дуясь, словно чудовищно распухший ребенок, вернулся к поискам.

Склад от пола до потолка заполняли коробки, мешки, ящики и пакеты, приборы, инструменты, приспособления и штуковины, устройства, наборы, детали и запчасти. Все, казалось, подпирает друг дружку: вытяни крошечный пакетик из стопки в одном углу комнаты — в другом углу обвалится; сними куль с вершины кучи — и вся конструкция под ним может непоправимо утратить равновесие. Ни стен, ни ковра не разглядеть под фрагментами каких-то неопределимых предметов; четыре окна, загроможденные скалами и утесами барахла, света почти не давали; дверь, ведшую впрямую в Отдел недугов, перегораживала шаткая стопка картонных коробок, ни одна не подписана. Ничего более захламленного, беспорядочного и озадачивающего я не видал отродясь. Пещера контрабандиста, бесова кузня, избушка ведуна. Чудо, что тут вообще кто-либо что-либо когда-либо находил.

Смерти, к примеру, было трудно.

— Я не могу сдвинуть этот ящик, — сказал он Раздору. — Тебе не попадалось это, как его…

— Что — это? — отозвался Раздор.

— Ну штуковина эта. Помнишь… Рычажная фигня.

— Я не понимаю, что ты пытаешься сказать.

Смерть в отчаянии выпрямился. Оглядел комнату в поисках желанного предмета. Раздор неторопливо покачал головой и уставился на Смерть, будто тот спятил.

— Вот. — Смерть вкопался в гору потрепанных картонных коробок и добыл маленький домкрат, а затем применил его к ящику. Сунул руку под ящик и вытащил оттуда сморщенный бурый мешок.

— Какого, говоришь, цвета он?

— Красного, — сказал Раздор. — Примерно в десять раз больше этого.

— Что в мешке? — спросил я.

— Оборудование, — ответил Раздор. Следом нервно добавил: — Если найдете, не трясите. Их это, мля, бесит.

У большинства хлама не было определительных знаков. Ни лейблов, ни этикеток, ни ярлыков, ни наклеек. Я ограничил зону поиска правой от двери стороной, у стены с фасадным окном. Поначалу старался ничего не задевать, но через полчаса бесплодной возни принялся разгребать эти джунгли.

— Нашли что-нибудь?

Смерть стоял надо мной, выглядел устало. В левой руке держал здоровенную банку собачьего корма. Правую покрывали тавот и грязь. Раздор все еще увлеченно греб в дальнем углу.

Я покачал головой. Он вздохнул и вернулся к горе мешков. Все мешки были серые, пустые и непомеченные.

Мой ум совершил обратный кувырок в прошлое.

Мы с Эми сидим в кафе «Иерихон», глазеем на дождь в окне. Прошло полчаса с тех пор, как я сказал ей, что люблю, там, под бузиной, за девять лет до того, как скажу те же слова Люси — за этим же столиком. Одежда и волосы у нас влажны. Пьем один капучино на двоих.

— Ты правда меня любишь? — говорит она.

Я люблю ее неотвратимо, как волна, что шипит по берегу; необратимо, как комета, пойманная полем притяжения звезды; инстинктивно, как собака, что наслаждается костью; собственнически, как комик — свою шутку; наивно, как дитя, взбудораженное подарком; безнадежно, как идиот, стремящийся стать гением; потешно, как нога, попавшая на банановую кожуру; воинственно, как кулак, что врезается в лицо врагу; отчаянно, как голодный человек алчет пищи.

Я люблю ее меньше, чем могу, но гораздо больше, чем когда-либо объявлял.

И время проходит.

— Да.

И время проходит.

— Нашел!

Смерть помахал над головой красным мешком, младенчески улыбаясь от уха до уха.

— Осторожней, — предупредил Раздор. — Он, может, не завязан как следует.

Смерть пренебрег советом — раскрутил находку, а затем швырнул ее на середину комнаты. Мешок был размером примерно с овцу, ярко-красный. Он плюхнулся и заелозил, как медуза. Таинственное сообщение, оттиснутое на мешке бурыми чернилами, гласило: «М. Л. К-во 10 000». Раздор в отчаянии пнул стопку деревянных ящиков, которую перед этим изучал. Стопка закачалась, но не рассыпалась.

— Что же это все-таки?

— Сегодняшняя задача, — гордо ответил Смерть, поднимая мешок с пола. — Это как раз друзья, о которых я вам говорил. Десять тысяч муравьев. — Он развязал веревку и глянул внутрь. — Муравьев-легионеров, если совсем точно. Они пожирают всё на своем пути. И подчиняются своей королеве. — Он улыбнулся Раздору.

Тут же позабыв о своих обидах, Раздор тоже вперился в содержимое мешка. Я ожидал, что орда муравьев вырвется из мешка и опустошит округу, но Раздор, глядя в горловину, пробормотал какие-то умиротворительные заклинания и пресек любую деятельность.

— Что вы им говорите? — спросил я.

Он поднял взгляд.

— Ты не поймешь.

Мой мозг ходячего мертвеца забит всяким хламом. Сейчас там любовь, а через минуту — кучка бестолковых фактов из моей любимой энциклопедии. Не успел Смерть упомянуть слово «муравьи», как мозг взялся за работу — размышлять о ключевых отличиях муравья от трупа. Не унять. И вот что он сообразил.

Муравей способен поднять в пятьдесят раз, а перетащить — в триста раз больше своего веса. Труп не в силах ни поднимать, ни таскать ничего, потому что он мертвый.

У муравьев пять носов. У трупа — один (а в конце концов ни единого).

Муравьев когда-то применяли для лечения людей. Раствор из муравьиных яиц и лукового сока, говорят, лечит глухоту, а испарения перетертых красных муравьев, по слухам, — средство от простуды. Труп же при этом редко бывает чем бы то ни было еще, кроме результата или причины какой-нибудь болезни.

Некоторые муравьи в поисках воды забуриваются в почву на восемьдесят футов. Трупы никогда не углубляются под землю больше, чем на шесть.

Муравей значительно меньше трупа.

Что толку в таком мозге? И зачем он это со мной вытворяет?

Вечер, когда я забирал записывающее оборудование из квартиры Эми, — еще и вечер, когда я умер. Пока образы, связанные с этим воспоминанием, были не внятнее причудливых граффити, звуки — не осмысленнее перепутанных закольцованных сообщений. Но теперь я в последовательности событий уверен. Я знаю, как я умер.

Стоял влажный вечер позднего лета, через семь недель после первого звонка Эми. Она вышла на связь за пару дней до этого и уведомила меня, что можно забрать оборудование, а также попросила отчет о происходящем. Я сказал ей, что моя работа окончена и что результатами она будет более чем удовлетворена.

За предыдущие две недели я десятки раз отсмотрел видеозапись извращенной игры ее супруга во власть. Моя потребность вновь и вновь пересматривать это и нежелание признавать причины этой нужды убедили меня в том, что я давно подозревал: я — человеческий паразит. Но это меня, конечно, не остановило. Не могу сказать, что записанное возбудило меня — я даже не уверен, что похоть была главным позывом, — но я до неуютного близко подошел к пониманию желания. В конце концов — и против всяких принципов — я разломал пластиковый кожух, вырвал магнитную пленку и сжег улику.

Но забыть последний образ ее губ, перекошенных в улыбке, я не мог. Почему она улыбалась? Видео было едва ли исчерпывающим доказательством насилия: юрист усмотрел бы в этом простой случай садомазохистской игры, зашедшей слишком далеко. В таком случае не знак ли это, что она имела некую власть над Дермотом? Явив одну из его тайн стороннему наблюдателю и, потенциально, гораздо более широкой публике, она обретала некую силу отмщения. Но насколько его это заденет? Скорее другие собранные мною свидетельства встревожат его куда сильнее.

Так не мне ли предназначалась та улыбка? Нарциссическая мысль… но, возможно, чему-то в Эми было приятно показать, как далеко она зашла, как широко ей удалось раздвинуть границы своего желания. Возможно, неким безумным манером она даже хотела напомнить мне, кем я когда-то был, и заставить меня ревновать к тому, что я упустил.

Но ревности я не ощущал. Я ощущал омерзение к себе.

Эми открыла дверь, в руках она держала полупустой стакан апельсинового сока. Оба кольца с правой руки исчезли. Я прошел в гостиную и увидел открытую коробку крекеров «Риц» на журнальном столике. Обернулся, пока она задвигала засов, и вновь заметил маленькую ямку у основания ее шеи. В воспоминаниях я ощупывал эту округлость указательным пальцем, пробегал кончиком его вдоль пиков на ее позвоночнике, обследовал зеркальную впадинку у нее на пояснице. Видел, как Эми перекатывается на спину, слышал, как она говорит, что любит меня, ощущал ее поцелуй… И все еще стоял, где стоял, семь лет спустя, упав уже так глубоко в пропасть, что никакой свет не проницал эту тьму.

Я открыл застекленную дверь и шагнул наружу, привлеченный холодным сиянием луны. Балкон был маленькой безыскусной территорией с низкой стенкой, сделанной из желтого котсуолдского камня, с видом на безлюдную площадь. Я держался подальше от края. Лишь тонкий слой бетона отделял меня от семидесятифутового падения.

Почувствовав, что Эми приближается, я оперся о дверную раму. Глянул в сторону и увидел, что она смотрит на далекие уличные огни. Помедлив, она спросила, страшась моего ответа.

— Что-нибудь еще нашел?

— Достаточно, — ответил я.

— Я разочарована. — Она отвернулась и вздохнула. — Когда знаешь наверняка, все иначе… Но спасибо.

Я пожал плечами.

— Поэтому я здесь.

— Это не единственная причина.

И я не знал, что эта дразняще двусмысленная фраза означала. Может, так выражено желанье — или же обольщение походя. Увидев у меня на лице растерянность, она зло рассмеялась и ушла внутрь.

Начался дождь.

У нас была детская любовь. Мы познакомились, когда нам было по пятнадцать, и до окончания школы хорошо дружили, после чего довольно скоро взаимно влюбились. Наши дома были в Оксфорде всего в паре миль друг от друга, и я почти каждый вечер приезжал на велосипеде повидать ее. А еще я писал ей письма — дважды в неделю, больше двух лет. Пылкие письма, наполненные задором, желанием и радостью.

Подростковый роман!

— Я оставил улики в камере хранения на вокзале. Там микрокассета и кое-какие фотоснимки. — Я вручил ей ключ. — Фотографии я запечатал в простой бурый конверт. Возможно, ты не захочешь это видеть. — Я вынул листок бумаги из внутреннего кармана пиджака. — Вот список всего, что я нашел. Голые подробности — но этого хватит, чтобы на него подействовало.

— Спасибо.

Она спрятала ключ и листок у себя в гардеробе и вытащила записывающее оборудование из-под кучи свитеров. Я не узнал ничего из ее одежды и ощутил легчайший укол ревности. Эмоцию не истолкуешь.

— Счет пришлю на той неделе — или он читает твою почту? — Она покачала головой. — Как только оплатишь счет, все, что я обнаружил, — юридически твое. Естественно, можешь использовать все это и раньше… — Она кивнула. — И если больше ничего, я…

— Ты по мне скучал вообще?

Ее вопрос удивил меня, но я попытался этого не показать.

— Конечно.

— Мог бы и позвонить. Хоть раз.

— Я… ненадолго исчез.

— Рада, что ты вернулся.

Я почувствовал, что мой панцирь истончается. Сейчас я играл по ее правилам.

— Ты тоже могла бы мне позвонить.

Она рассмеялась.

— Ты бы меня не удовлетворил. Спорим, ты не мог бы, даже теперь…

— Дело не в этом.

Мы кисло уставились друг на друга и умолкли, слушая, как дождь гремит по крыше круглой башни.

— Зачем ты за него вышла?

— Не твое дело. — Она покачала головой, затем вздохнула. — Это была ошибка… Пусть и не с самого начала. — Улыбнулась. — И я не знала о его прошлом. Он не рассказывал — и не рассказывает.

— Но ты же не слепая была.

— Тогда было иначе. Он был чудесный. В точности как мне надо.

Молчание и дождь.

— Как можно просто лежать, пока он такое с тобой творит? — Мое отвращение было направлено на меня, на мое собственное желание.

— Ты же видел, какой он.

— Меня от всего этого тошнит…

— Мне твое мнение неинтересно.

— Я не понимаю, что ты в нем нашла.

— Ты не имеешь права… — Она глубоко задышала, затем внезапно протянула руки и зажала мое лицо в ладонях. — Давай не будем больше о нем. Не желаю слушать.

Она притянула меня к себе, и нас замкнуло в поцелуе. Мы стали одним человеком, соединились лбами, носами и ртами, плечами, ладонями, грудями, пахом, бедрами и стопами, нас поглотил поцелуй, он повелевал нами, и мы боготворили друг друга столь полно, и телом, и умом, что стали единым духом, одним восторгом. Вкус ее рта был сладок, как апельсин, и на один мимолетный миг я вообразил, что наши языки — мякоть, губы — податливая, восковая кожица. Мы стояли в сиянии розовой лампочки, и моя раковина раскрылась.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— Ерунду не болтай, — ответила она.

Домофон зазвонил, когда мы лежали на кровати.

— Ох черт. Ох черт. — Она вскочила, быстро оправила на себе одежду. — Это он. Я знаю. — Она уже стояла У домофона, не успел я добраться до прихожей. — Алло?

— Эт я. Ключ потерял.

— Подожди. Я спущусь.

— Дверь открой и все. — И, тише: — Тупая корова.

Она запаниковала.

— Нет. Давай сходим куда-нибудь. Давай…

— Слушь, у тя там какой-нить обсос, что ли? Птушта если…

— Нет.

— Тогда открой, блядь, дверь.

Она нажала на маленькую черную кнопку домофонной панели, а миг спустя я услышал, как далеко внизу бухнула дверь.

— Быстро, — сказала она, отодвигая засов. — Уходи. — Она поправила мне галстук и прислушалась к звуку, который я не хотел услышать: шаги по лестнице. — Езжай лифтом.

Мне стало невыносимо тошно.

— Я не могу.

— В смысле?

— В смысле — не могу. С тех пор как…

— Ну, здесь тебе оставаться нельзя. — Она лихорадочно огляделась. — Он что-то подозревает. Я по голосу слышу. Он обыщет каждую комнату.

Даже если б я согласился, время, которое было у меня, чтобы преодолеть свою фобию, истекло. Лифт стоял на нулевом этаже, а Дермот подымался быстро — единственным другим способом. Он появится прежде, чем лифт успеет преодолеть и полпути. Я предложил спуститься как ни в чем не бывало по лестнице и поздороваться с ним по дороге. Эми покачала головой и выдала самый большой сюрприз из всех.

— Думаю, он знает, кто ты. Он видел, что ты за ним следишь.

Единственный вариант — остаться и попробовать заболтать его. Никакого оружия у меня при себе не было, а из наблюдений я знал, что он-то как раз вооружен всегда, и потому будет непросто. Но я смог бы с этим управиться. Пару раз до этого удавалось.

Она прикончила эту мысль, едва я успел ее озвучить.

— Нет. Пожалуйста. Тебе надо уйти. Ты не понимаешь.

Я закрыл дверь и оглядел гостиную в поисках чего-нибудь такого, что могло мне помочь, едва слыша отчаянные извинения Эми. Я не могу уйти и спрятаться в квартире тоже нигде не мог. Что же я могу?

Дождь колотил по крыше круглой башни в дальнем углу, привлекая мой взгляд к лоскуту света на ковре — к бледному прямоугольнику, нарисованному светом луны из слухового окна. В границах этого прямоугольника плясали причудливые симметричные тени — вода струилась по стеклу над ним.

Миг красоты в пору кошмара. Словно тест Роршаха, обнаруживающий черты личности поиском осмысленных узоров в абстрактных пятнах клякс.

И видел я лишь один узор — проклятья на мою голову.

— Зачем мы делаем то, что делаем?

Я сидел на заднем сиденье, глядя Смерти в затылок; Смерть говорил. Щупальца черных волос завивались из макушки и до белокожего загривка. У Раздора голова была увесистее и крупнее, но в волосах виднелись красные, как ржавчина, пряди, а пучки кудрей вились у него на шее, как кроватные пружины.

— Я тебе говорил. Без нас было бы хуже.

Смерть отсутствующе огладил бородку, он отвлекся и потому сдал ближе к сточной придорожной канаве.

— Но как мне удавалось до сих пор избегать этого вопроса?

— Бывает.

— И все же он меня не оставляет.

Он сунул неподписанную кассету в проигрыватель, быть может, чтобы утопить растерянность. Пиратская подборка песен группы, которую я хорошо знал, когда был подростком: «Подразделение утех». Раздор уведомил нас, что кассета — собственность Дебоша, и предположил, что тот слушал ее, небось, пока машину мыл. И мгновения хватило, чтобы я узнал неожиданно бодрую первую композицию — «Любовь нас разорвет»[37], но поскольку она для меня эмоционально ничего не значила, я откинул голову, уставился в небо через заднее стекло и отпустил свой ум плыть куда получится.

Он уплыл к решению, которое я буду вынужден принять через два дня: какой способ смерти выбрать? В начале недели я бы принял любой вариант, лишь бы вернуться в гроб; но чем больше опыта по эту сторону могилы я получал, тем больше понимал, что выбор должен быть верным. Ни одна из смертей, которым я стал свидетелем, не годилась.

А если я не смогу сделать выбор?

— Муравьев взял? — спросил Смерть у Раздора.

Его вопрос выдернул меня из будущего в настоящее. Я осознал грубую ткань под собой, два тела впереди и свет высокого солнца, гул двигателя.

— Они в багажнике.

— Я не видел, как ты их туда клал.

— Ты, драть его, не смотрел.

— Смотрел. Просто не помню.

— Твоя категория четыре за мной наблюдает. Спроси его.

Смерть одновременно повернулся ко мне, выжал газ и свернул на объездную дорогу.

— Это правда? — спросил он.

— Да, — ответил я быстро. Он вновь уставился на дорогу, сбросил скорость, резко крутнул руль влево и едва увернулся от фургона с мороженым на внутренней полосе.

Вообще-то я тоже не помнил.

Игла температурной шкалы ушла в красную зону. Клубы пара вились из-под капота, шептали, свистели, шипели. Едкая вонь проникла в салон. Мотор все еще работал вхолостую.

— «Метро», — сказал Раздор осуждающе. — Долбаная херня, а не машина.

Смерть заглушил двигатель.

— Она привезла нас куда надо.

— Говна кусок.

Он выбрался наружу и пнул переднее колесо. Дважды. После чего постучал по капоту, оставив на нем несколько неглубоких вмятин. Ненадолго успокоившись, взялся нападать на задний бампер.

— Вернись-ка внутрь. Наши клиенты появятся с минуты на минуту.

Раздор капитулировал и обиженно занял свое место.

Мы встали у ворот на краю зеленого поля. Перед нами был склон, спускавшийся в низину, и купа деревьев. Справа, на кромке низины и на одном уровне с машиной тянулся, докуда хватало взгляда, темный лес. У меня в уме откуда-то возникли слова «Кабаний холм». Я когда-то привозил сюда Эми. Мы попеременно разговаривали и тискались, покуда не запотели стекла в машине.

— Сколько их? — спросил я.

— Двое, — ответил Смерть. — Мужчина и женщина.

Он рассказал, что женщине сорок два, мужчине — сорок девять. Я быстро подсчитал, что на двоих у них на шестьдесят три года жизни больше, чем досталось мне. С радостью бы поменялся с любым, лишь бы вкусить еще пятнадцать минут.

Они были знакомы девять месяцев. Работали в компании, производившей полиэкструзионные пластмассы. Он — бухгалтер, она — менеджер проектов. Когда ему было двадцать с чем-то, он хотел быть художником, но родители убедили его строить финансово перспективную карьеру. Когда ей было двадцать с чем-то, она хотела стать менеджером проектов, но не думала, что придется ждать так долго. Оба были женаты, но не между собой.

Они увлеклись друг другом прямо со знакомства. Его притягивала ее нетерпеливость. Ее — его творческий дух. Его творчество чаще всего выражалось в набросках, которые он делал с нее, в заметках, которые он писал, и в анекдотах, которые рассказывал. Ее нетерпеливость была ему знакома и тем задевала его, однако не настолько, чтобы раздражать.

Открытое, необузданное, взаимное сексуальное притяжение появилось позже.

Контора, где они оба работали, была та же, что и у нашей понедельничной клиентки, самоубийцы. Они ее толком не знали, но из приличий посетили в четверг ее похороны.

Катафалк привезли к похоронному бюро делового партнера человека, подверженного неприятностям, которого затравил в четверг Цербер. Помимо того что один из несших гроб споткнулся и чуть было не уронил свою ношу, никаких необычайных происшествий не случилось.

Седьмой ближайший друг женщины — бородач, изуродованный на ярмарке, ныне лежавший в Хранилище в Агентстве. Женщина нумеровала своих друзей по сложной системе баллов, основанной на общих чертах личности, чувстве юмора, уме, харизме, навыках общения, координации, внешности и телесной гигиене.

О паре, которая, может, заразилась во вторник, а может, и нет, не знали ни он, ни она.

— Сколько вам лет? — спросил я у Смерти.

Мы все еще сидели в салоне. Прошло полчаса с тех пор, как мы остановили машину, и я пытался занять время трепом. Раздор ковырялся в зубах швейцарским армейским ножиком.

— Этот вопрос лишен для меня смысла, — ответил Смерть.

Двое людей приближались к нам рука об руку, мужчина широко улыбался, женщина смеялась. Их разговор происходил от нас слишком далеко, ничего не разобрать, только ритм и тон. Мужчина нес плед для пикника — тартан Черной стражи[38]. Они мимоходом, невинно, глянули на бледный «метро», направляясь к темному лесу, и, преодолевая перелаз, отпустили руки друг друга. Он перебрался первым, затем помог ей. Она, похоже, не возражала: солнышко сияло ей меж лун-близнецов его ягодиц.

Смерть кашлянул.

— Нам придется пойти за ними.

Они шагали в пятидесяти ярдах перед нами. У мужчины были седые волосы средней длины, жесткие, как у старой гончей. У нее — светлые и кудрявые, как у вестхайлендского терьера. Он держал себя в приличной форме для почти пятидесятилетнего человека, который ведет сидячий образ жизни, ест, пьет и слишком много курит, физкультурой занимается нерегулярно и имеет вяловатый разрушительный метаболизм. У нее тоже наблюдался избыток веса.

Раздор достал мешок из багажника и поднес к уху.

— Слышу, как у них челюсти щелкают. Унюхали еду небось.

— Муравьи не могут нюхать, — сказал я ему. — Они посредством химического следа находят… — Я оборвал себя, осознав, что говорю лишнее.

Мы одолели перелаз и двинулись вслед за парой через лес. Деревья, в основном — ели, росли тесно, и мы вынуждены были идти гуськом. Наши клиенты мелькали на длинном склоне, петляя в пути, мы слышали их смех в лесной тишине. Под шепотками ветвей было прохладно и темно.

— Остановятся где-то впереди, — пояснил Смерть, белый палец-червяк замер на карте. — Тут неподалеку поляна. — Он показал приблизительно на клочок зелени между двумя высоковольтными линиями, где восковым карандашом был нанесен крупный красный «X». — Когда доберутся до поляны, остановятся, несколько минут поцелуются, расстелют плед, снимут одежду и займутся сексом. В некоторой точке этого процесса мы выпустим наших друзей. — Он показал на мешок. — А когда муравьи закончат, нам нужно будет собрать их всех до единого.

Мы углубились в лес, Смерть впереди, Раздор — замыкающим. Смех замер, и слышали мы теперь только треск своих шагов. Свет сделался тусклее, древесные стволы — гуще. Собор ветвей заслонял небо.

— Долбаный клятый едреный черт.

Я обернулся. Раздор прижал руку к левому глазу и бестолково махал рукой на качающийся сук.

— Клятая долбаная хлесткая хрень, — продолжил он.

— Все в порядке? — спросил я.

— Смотри куда идешь лучше.

Он двинулся дальше, прикрывая раненый глаз, — повел нас теперь он, по приглашению Смерти, и преувеличенно уклонялся от нависавших ветвей.

Я старался не думать о том, что мы творим. Чем дальше мы шли по склону и вглубь леса, тем больше мой мозг увлекался всякой ерундой, как тогда, на складе. Пытался вспомнить все о сексе, что узнал из моей энциклопедии фактов, и уговаривал себя, что мне это поможет в том, что мы собирались сделать. Вспомнить мне удалось лишь череду бессвязностей:

У самки кита соски на спине.

Бюстгальтеры пришли на смену корсетам из китового уса в 1914 году.

У четвертого падишаха Великих Моголов Джахангира[39] было триста жен и пять тысяч наложниц.

Или наоборот?

В пенисе гиены, как и в пенисе человека, нет кости.

Сифилис передается от гениталий через кожу и слизистые оболочки в кости, мышцы и мозг.

Кардинала Уолси обвинили в передаче сифилиса Генриху VIII[40] через шепот на ухо.

И, если вам интересно, есть всего одна разновидность секса, доступная трупам: некрофилия. Но мертвые, как всем известно, не совокупляются.

Какой смысл?

Я как раз вспоминал, что Донасьен Альфонс Франсуа де Сад был приговорен к смерти в 1772 году за «безнравственное поведение» (что включало в себя шестьсот различных методов секса в его книге «Сто дней Содома»), и тут мы выскочили на поляну. Свет из тьмы, простор из тесноты, теплый воздух из прохладной тени. Плоский участок земли не крупнее маленького дома, заросший жидкой травой и усыпанный сухими бурыми иглами с деревьев. Солнце не отбрасывало теней, но насыщало каждый цвет, яркость света тянула нас к середине этой прогалины.

Пара уже сплелась. Ее руки сцепились у него на загривке, его руки сжимали ее талию. Лица их тоже соединились. Они отстранялись друг от друга, и их рты смыкались, словно розовые ракушки; они воссоединялись, и губы их расходились по швам. Они захлебывались спотыкливой пневматикой поцелуев: блестели десны, посверкивали белые зубы, яркие от слюны языки сочились привольем мгновения.

— Отвратительно, — угрюмо проговорил Смерть, ни к кому в особенности не обращаясь. — Все эти усилия — лишь бы избежать небытия.

— Не только, — сказал я. — Иногда оно просто случается.

— Но это же так бессмысленно, — возразил он. — Отдельные личности — просто звенья в непрерывной цепи жизни, цепи без порядка или цели. Существуешь или нет — разницы никакой. Звенья возникнут где-то еще, цепь продолжит расти. — Он подобрал мертвый листок и разорвал его надвое. — Существование столь кратко, столь случайно, столь зависит от факторов, над которыми не властен. Иллюзия, не более. — Он отбросил порванный листок. — Не знаю, как вашему брату вообще удается улыбаться.

— Попадаются неплохие анекдоты, — сказал я.

— Слушайте, — перебил Раздор, все еще держась за левый глаз, — тут кому-нибудь есть вообще дело до чего-нибудь? Муравьи оголодали.

— Еще несколько минут, — ответил Смерть. — И все.

Бухгалтер рассчитал, что самое время расстелить плед на траве. Менеджер проектов приняла положительное решение о перспективе встречи в режиме «один на один». Отказавшись делегировать ответственность за раздевание своему партнеру, она сняла блузку, сбросила туфли и расстегнула юбку. Осознав, что от воспроизведения ее инициативы с разоблачением выиграет, он выскользнул из рубашки, оставил мокасины и выбрался из брюк. После взаимно оговоренной паузы и без необходимости привлечения стороннего мнения или же дальнейших переговоров, они сорвали друг с друга белье.

Обтрогались и обтискались, обстонались и обкряхтелись, обхватались и общупались, обулыбались и обгримасничались, обсгребались и обвводились, и обдышались, и обдышались, и обдышались, и обдышались, и обдышались. Мертвую коллегу не упоминали. Их не заботила жесткость их пледа. Им не мешали ни иглы, ни жгучее солнце, ни запах пота. Их не интересовало ничто из этого, потому что — на быстротечный, блещущий, блаженный миг — они были живы.

Наблюдая за ними, я почувствовал, что заливаюсь слюной памяти о желании, и ощутил смутное шевеление в паху. Но моя физическая ущербность не оставляла мне надежды на облегчение: я был стоячим мертвецом без надежды на стояк.

— Если их поскорее не выпустить, они прогрызут этот ‘баный мешок.

Пара претерпевала иссушающее полуденное солнце, истощавшийся ресурс энергии и утишавшееся взаимное желание. Замедлялся ритм их ощупи, усилий и охов. Ягодицы бухгалтера теперь почти сияли розовым; ноги менеджера проектов трепетали напоследок. Их деятельность колебалась на границе экстаза и обязанности.

— Может, ты и прав.

Раздор потер глаз.

— Сам знаешь, что да.

Скользкая, шлепающая по коже лихорадка добралась до тихой фрикционной остановки. Любовники передоговорились о позе и завершили встречу.

Делу конец, конец связи.

Они лежали нагие, оголенные, уязвимые. Глядя на сияющую недвижимость их соединенной живой плоти, я увидел Эми.

Ее лицо — луна с глубокими кратерами глаз. Ее лицо — детская обеденная тарелка, нос — морковка. Ее лицо — скатанный снежок, улыбаются пять сияющих камешков. Ее волосы — межзвездная тьма.

Ее тело — коллекция отрицаний: ни маленькая, ни высокая, ни толстая, ни худая, ни красавица, ни уродина, ни гладкая, ни шершавая. Оно — всё разом, оно жилисто, как угорь, бледно, как пепел, округло, как галька на пляже. Я улыбаюсь ее бедрам, исполосованным, как зебра, целлюлитом; ее стопам, плоским, коренастым, забавным; зазору между большим и вторым пальцем толщиной с палец.

Она есть кожа, что покрывает ее, мышцы, что крепят ее, кости, что поддерживают ее, вены, что движут ею. И она — больше суммы этих пятен, больше поверхности и тени, что она отбрасывает.

Она больше, потому что она — человек, которого я любил.

— Погодите, — сказал Смерть. — Они принимаются наново.

Розовые ягодицы и трепетавшие ноги вновь слиплись воедино, клей от пылкого трения сделался вязким. Я ощутил в желудке тошноту, от нее закололо спину, сдавило легкие. Я испугался своих воспоминаний.

— Мутит всякий раз, как ни гляну. — Раздор содрогнулся. — До чего мудовый расход сил. Так бы и вмазал обоим.

— Мне лично интересно, каково это, — сказал Смерть.

— Чего они лучше не пойдут и не подерутся с кем-нибудь?

Смерть пожал плечами.

Раздор развязал мешок.

Я перестал владеть собой. Дыхание участилось, кровь понеслась, нервы сдали. Моя вялая спина содрогнулась, желудок забурлил, плечи сотрясло удовольствием. Мучительная память о половом ощущении пронзила меня.

Секс был не просто последовательностью событий, которые его определяли, не просто разговор, зрительный контакт, прикосновения, поцелуи, сплетение, проникновение, пульс, извлечение, прикосновения, поцелуи, расставание. Больше, чем физическое притяжение, больше, чем расширенные зрачки, открытые рты, смазочные жидкости, исключительный экстаз боли, упоение плоти в мурашках, комедия усеянных синяками бедер, истерзанных губ, потертой кожи. Больше, чем химические законы притяжения, больше, чем привычка, удушившая ее, больше, чем цветение и распад любви и подвижное время.

Это была одна из причин жить.

И в последние два года моей жизни это был способ изничтожить остатки моей невинности — изучением границ моего желания. А еще это была месть — моим родителям, не подготовившим меня ко взрослой жизни, Эми, что отправила меня плыть по водам, себе самому за собственную наивность.

Это была месть.

Здоровенный муравей-легионер метнулся ко мне на левый ботинок, подумал, не отхватить ли ему диверсией кусок от моей воскрешенной трупной плоти, после чего поспешил вперед, к своей главной цели.

Десять тысяч муравьев последовали за ним.

Я отступил в сторону. Пухлый мешок уплощился, красный поток расплескался по лесной подстилке. Темная пелена телец ринулась к пледу, мятущаяся в едином порыве жизнь, состоящая из кусачих, кислотных единиц. Авангард прокрался тайком вдоль перевернутой подошвы бухгалтера, покорил вершину его пятки, продрался сквозь косматый лес голеней и замер в долине тыльной стороны колена. Бухгалтер потянулся смахнуть заплутавшее насекомое, почти не нарушив ритма. Муравьи направились дальше, к ним присоединилось подкрепление. Они преодолели великие бедренные равнины, подобрались к ягодичным холмам, пренебрегли сопротивлением руки в бреющем полете, завладели копчиком и рванули по обширной пояснице к плечам. Армия рушилась на мужчину, как патока, капала с боков и оседала на флангах у женщины: стремительная, щекотная река жизни, текшая вовне и вверх, распространявшаяся, набрякавшая.

Встревоженный вопль бухгалтера и, следом, крик менеджера остался для надвигавшихся сил не услышанным. Основной натиск подкрепило взятие в клещи, резервы теснили гораздо более крупного противника внезапными ударами по рукам и шее. Муравьи завладели каждым дюймом территории сражения: заполнили рты и глотки своих врагов, сокрушили их стены, захватили их башни, осквернили их капища.

— Пока вроде все неплохо, — буднично отметил Раздор, почесывая висок. — Некоторые чуток перегибают с задором — возможно, от жары.

Смерть с видом глубокого разочарования присел рядом.

— Не понимаю, что я тут делаю.

— Да все то же самое. Завтрак, подготовка, обед, прекращение, ужин, сон. А что еще-то?

— Должно быть что-то.

Раздор сменил тему, заскучав от метаний Смерти.

— Что на ужин?

— Не помню.

— Чур только не курица опять.

Смерть уставил в него пустой взгляд.

Неприятель разделился на две группировки: ходячий, вопящий ковер муравьев (мужчина) и катающийся, кричащий ковер муравьев (женщина). Оба обречены. Мужской ковер выбрасывал дрожащие руки и брел к лесу; женский сумел раздавить кое-кого из захватчиков, но, к несчастью, распахнул глаза неукротимому отряду элитных войск.

— Приглядывай за ним, — сказал мне Раздор, имея в виду движение бухгалтера к деревьям. — Направь его обратно к поляне, если уйдет слишком далеко.

— А если они на меня нападут?

— Тебя не тронут, — хохотнул он. — У тебя совершенно не тот запах.

Тревога оказалась напрасной. Бухгалтер рухнул на гребень земли на дальнем краю поляны, его сопротивление сокрушено мощью штурма. Менеджер проектов совершила несколько отчаянных перекатов и постепенно замерла у наших ног. Восстание врага потерпело поражение: муравьи добились славной победы.

Они взялись делить военные трофеи, распределяя награды поровну между всеми воинами. Постепенно, методично армия обглодала плоть и жир, оголила окровавленные узлы мышц, обглодала мышцы, явив кости и внутренние органы, обглодала внутренние органы и оголила скелетную суть. Кости очистились от всякой плоти и крови, пока не осталось лишь несколько случайных волосяных луковиц.

Наши клиенты стали высушенными, опорожненными, выскобленными людьми. Остовами, шаблонами, планами людей. Воспоминаниями, эхом, искажениями людей.

— Видишь, — сказал Раздор, — они все под низом, на хрен, одинаковые. Не суть делает их разными, а поверхность.

Я ответил ему тем, что меня вырвало. Опять жжение, кислота, едкий запах. Ощущение, что из меня все выкачали, желание умереть.

Второй раз за два дня.

Лихорадочное усвоение плоти завершилось. Густые узоры темно-красной материи распались. Некоторые муравьи уже устремились к кромке леса. Я еще утирал рот, а Раздор уже протягивал мне маленький бурый мешок.

— Собери сначала самых шустрых.

Смерть двинулся по левой стороне поляны, я — по правой. Раздор ринулся прямо, перешагнув через свежий скелет менеджера проектов. Его методика сбора муравьев: загребать громадными ручищами прямо в мешок как можно больше. Смерть подбирал муравьев по одному, каждому улыбался, после чего кидал к себе в мешок, затем возвращал на лицо глубокую угрюмость. Я объединил оба метода, загребая лишь когда был уверен, что моя воскрешенная плоть не окажется обглоданной с воскрешенных костей. Работа была потной и тяжкой. Собирать десять тысяч шевелящихся насекомых — изнурительный труд для кого угодно, но в особенности для недавно мертвого.

Через десять убийственных для спины минут под палящим солнцем я присел рядом с бывшим бухгалтером и положил руку ему на улыбчивый череп.

Смерть приближался с усталой улыбкой. Он продолжал вытаскивать муравьев из лесной подстилки, подбирая их, как лесную ягоду, разговаривая с ними, но, когда дошел до меня, сел и приобнял меня за плечи.

— Отдыхаете?

Я кивнул.

— Не спешите.

— Зачем мы их всех собираем? — спросил я.

Он улыбнулся.

— Каждый муравей несет в себе крошечный фрагмент наших клиентов, и каждый значим, потому что содержит малюсенькую часть целого. Миниатюрную копию. Вместе они составляют последовательность шифрованных сообщений, подходящих друг к другу, как головоломка. Эти сообщения помогут нам воссоздать, если потребуется, эту пару, которую мы разъяли.

— Но даже если переловить всех муравьев, как добыть из них плоть, которую они съели?

— Микрохирургически, — ответил он.

Я возобновил зачистку, обходя поляну в поисках беглецов. Остановился рядом с останками женщины и уставился в невыразительные глазницы. Голова у нее была пуста, как ведро на дне пересохшего колодца; ее голые, истерзанные сражением кости постепенно пропекались на солнце. Я опустился на колени и погладил ее по макушке. Муравей-легионер вылез из уголка ее смеющегося рта и поспешил по кости скулы. Я поймал его, мгновение поглядел, как он беспомощно шевелится, и раздавил между большим и указательным пальцем.

— Сколько поймал? — спросил Раздор у Смерти.

— Тысячи полторы примерно. А ты?

— По крайней мере семь тысяч. — Он обратился ко мне. — Сколько?

— Не знаю. — Я посмотрел на мешок и покачал головой.

— Дай глянуть. — Раздор отнял у меня мешок, открыл его и тщательно изучил содержимое, после чего объявил: — Может, сотни три или четыре. — Вид у него был сардонический. Пот капал с его темных кудрей, катился по красным щекам. — Все живы, по крайней мере.

Он вытряхнул мой мешок в свой и вернул мне.

Каждого найденного после этого муравья я давил.

Близился вечер. Поляну уже затеняли деревья, налетал прохладный ветерок. Промежутки между муравьями делались все больше. Мешок Раздора набряк жизнью.

Во мне роились воспоминания, неосязаемые, неуправляемые. Я не мог сказать, определяют ли они, кто я есть или чем должен стать. Эми, Люси, решение, которое я должен принять, мое гробовое существование — все это вихрилось так быстро и так часто, что ни на одном отдельном образе не сосредоточишься, не отделишь его от беспорядочного целого. Этих мимолетно ярких летучих насекомых не поймать.

— Всех собрали? — спросил Смерть, добавляя своих муравьев к коллекции Раздора.

Раздор потряс мешок и повернулся ко мне.

— Сколько?

— Четыре.

— Примерно двадцати не хватает… Примерно с ухо. Вряд ли стоит возиться.

Я отдал ему оставшихся у меня муравьев, не сообщив, что все они раздавленные.

Когда мы покидали поляну, Смерть ненадолго остановился и жестом попросил нас подождать. Склонил колени, выщипнул что-то из травы, мимоходом осмотрел и выбросил.

— Что, еще один? — спросил Раздор.

— Нет, — ответил Смерть.

— Над лестницей в соседнем доме есть технический лаз. Люк. Никак не больше двадцати ярдов вдоль крыши. Умоляю.

Времени не осталось ни думать, ни возражать. Он будет на пороге через несколько секунд. Я поспешил к круглой башне, сдвинул несколько рядов порнографических фильмов с книжного стеллажа, попробовал на прочность несущие кронштейны и принялся взбираться.

— Быстрее. Он на говно изойдет.

Пока я карабкался, мой ум отказывался думать о практических вопросах — например, что я буду делать, если выбраться не удастся, или как стану управляться на крыше, или лучше все же пусть голова кругом от драки и взбучки, — и уведомил меня, что подобное выражение слышит от Эми впервые.

Я уселся на вершине шкафа и глянул в слуховое окно — две квадратные фрамуги составляли единое прямоугольное отверстие длиной с небольшого человека. До шпингалета не достать совсем, но не успел я попросить о помощи, Эми оказалась подо мной — толкала окно длинным деревянным шестом.

Открылось оно на три дюйма. Я попробовал расширить зазор, но пара латунных петель не позволила.

В дверь заколотили.

Выбора не было: придется бить стекло в одной из фрамуг. Крепко вцепившись в шкаф левой рукой, я надавил на стекло правой, защитив ее рукавом. Первая попытка оказалась недостаточно сильной. Вторая — неприцельной: я попал в скат крыши, чуть не свалившись. Эми увидела, что я задумал, и робко нажала на нижнее стекло; оно треснуло. Она громко выругалась и предприняла вторую, более ожесточенную попытку.

Окно вдребезги.

Я инстинктивно отвернулся, защищая лицо. Возник краткий, фантастический миг тишины между оглушительным боем стекла и тихими отскоками осколков от ковра на полу. На шум откликнулись кулаки, молотившие в дверь, и полились те же проклятья и угрозы, какие я слышал на микрокассете, надежно хранившейся теперь в ячейке на вокзале.

В черную иззубренную дыру лился дождь. Эми слабо улыбнулась мне и направилась в прихожую, туфли хрустели по стеклу на ковре.

Я выкорчевал остатки стекла, пока не остался чистый путь бегства: деревянная рама ровно в два фута. Я почувствовал смутное покалывание и осмотрел ладонь. Десяток крошечных порезов и несколько маленьких осколков, застрявших в ранках. Рукав рубашки изорван и испачкан. Я пренебрег мелкими осколками и сосредоточился на одном крупном, неправильной формы, что врезался глубоко в запястье. Когда я вынул его, ярко красная кровь, темно-бурая в лунном свете, потекла вдоль кости предплечья и вниз по ладони. Зрелище вышло тошнотворное, но я заставил себя отвлечься. Сел на корточки, слегка подался вперед, затем потянулся к сырому, поздневечернему небу, пока не схватился за оконную раму. Дождь превращал струйки крови у меня на руке в бледные розовые ручейки, они капали на ковер, но меня больше встревожило резкое, настойчивое давление воды на кожу. Я подался еще дальше вперед и высунул наружу голову.

Мокрый черепичный скат круто ниспадал от слухового окна во тьму. Там уклон делался менее резким, и черепица мягко ниспадала до узкой плоской кромки. Я крепко схватился за раму, не обращая внимания на приступы боли, что простреливали мне руку, от осколков, которые я не вынул. Внизу повернули в замке ключ, и я бросился вперед и оторвался от шкафа. Рама скользнула в закрытое положение, чуть не сбросив меня вниз, но, быстро подтянувшись, я преодолел краткое опасное расстояние сквозь брешь и наружу, на осклизлую черепицу.

Вечер стоял прохладный, сырой и ветреный. Солнце село, погрузив скат крыши в глубокую черную тень. Я едва мог различить что-либо в сумраке, и внутри меня вздыбились паника и страх, головокружительное сочетание тошноты и ужаса. Я трижды глубоко вздохнул и улегся на скользкую кровлю, держась пальцами за раму. И лишь когда почувствовал себя надежно, позволил я себе глянуть на округлую крышу башни — туда, где она соединялась с двускатной крышей квартиры. До стыка было пять ярдов или, может, побольше — а кроме того, чуть большее расстояние до высокого отверстия, которое, я надеялся, и было техническим лазом.

Мне стало тошно. Я знал, что, если гляну вниз, голова у меня закружится, хватка ослабнет, и я упаду. Я лишь сейчас, когда уже ничего не изменишь, осознал, что принял совершенно неверное решение.

Из квартиры подо мной донесся крик.

— Что за херня?

— Вор, — вякнула Эми с убедительным страхом в голосе. — Пытался…

— Где он? Он тебя обидел?

Тишина, прерываемая лишь всхлипами. Показала ли она ему на слуховое окно или нет, мой путь отступления был очевиден.

— У него было оружие?

Плач усилился. Я предположил, что его сопровождало качание головой, хотя кивок был бы мне сейчас полезнее.

— Я убью его.

— Нет! — воскликнула она. — Звони в полицию…

— Нахуй полицию.

Разговор прервался. Я услышал стук двери — распахнутой и захлопнутой, а затем звук грохочущего металла. Я подтянулся так, чтобы голова оказалась на уровне рамы, и заглянул внутрь. Эми сидела, скрестив ноги, на ковре, лицо закрыла руками. Тело у нее дрожало. Ее окружали ярко сверкавшие осколки. Как ни странно, я вспомнил, что она всегда сидела так, когда бывала расстроена… Вскинул взгляд и увидел Дермота с алюминиевой стремянкой, словно он собирался довершить какую-то недоделанную работу по дому. Он заметил, что я смотрю в окно, и, хоть я и не разобрал слов, поскольку по черепице тарахтел дождь, мне удалось прочесть по губам:

— Мудила, — сказал он.

Стремясь лишь выжить, я отдернул голову от разбитого окна, но этот порыв вывел меня из равновесия, и рука соскользнула с рамы. Я начал падать, неуправляемо. Паника изничтожила любые остатки управляемости.

Я исторг долгий, громкий вопль ужаса.

Я доел свой скромный ужин и вернул тарелку на поднос. Смерть пригласил меня поесть в столовой, однако я отказался, предпочтя одиночество. Сделал себе несколько тостов и вернулся в спальню, надеясь, что еда облегчит плескавшуюся во мне тошноту. Но от еды все стало только хуже.

Я сдвинул поднос на середину комнаты. Пол вздыбился навстречу. Из коридора долетел громкий смех. Голос Раздора. На пути назад к машине в тот вечер он грубо отобрал у маленького ребенка бутылку минеральной воды и охлаждался ею в «метро». Воспоминание подняло мне желчь к самому горлу. Я встал, и потолок опустился. Пошел к платяному шкафу — и стены медленно двинулись внутрь, дюйм за дюймом, и не успел я открыть дверцу и выбрать себе одежду на завтра, как потерял сознание.

Меня разбудил стук до того слабый, что я не был уверен, слышал ли его, пока он не повторился мгновение спустя. Я не ответил. Лежал на полу, свернувшись, как эмбрион. Мне кратко приснились сегодняшние смерти, и память о сне еще не улетучилась. В глубине себя я знал, что такой апогей моего найма в Агентстве мне не подходит. Ум нашептывал какие-то смутные, дурацкие, метафорические затеи о страсти, о выходе за черту и саморазрушении, но у меня были куда более веские причины отказываться от этого. Мощное ощущение, что этот вариант слишком похож на то, как закончилась моя жизнь много лет назад, и неизбывное чувство, что я не желаю еще раз повторять этот опыт.

Третий стук.

— Кто там?

— Глад.

— Подождите. — Я встал на колени, затем постепенно поднялся. — Заходите.

Глад отпер дверь, приоткрыл ее и протиснулся в щель.

— Все в порядке?

— Нормально.

Он ответил приятной улыбкой. Походил на вампира Носферату на прозаке.

В моем детском представлении Бог был очень похож на Глада. Я отказывался соглашаться с классической картинкой маразматического старикашки с пушистой седой бородой, в длинной белой хламиде и в бурых сандалиях. Мне нравилось видеть его скорее как премудрого, лысеющего, интеллигентного господина с умеренно приличным вкусом в одежде, извращенным чувством юмора и с некоторой зловещинкой… Но в ту пору у меня всегда было свое видение мира, и я расстраивался, если ему кто-то противоречил.

Пока я рос, мои представления о Боге менялись. Постепенно его лицо скрыла маска. У маски была твердая поверхность и замершее выражение, и была она громаднее и могущественнее всего, что я когда-либо видел. Затем, примерно в свои пятнадцать, я осознал, что вообще больше не могу представить Бога — лишь его неподатливую личину. С того времени и вплоть до самой смерти я никогда не был убежден, прекратил ли Бог существовать или же просто играет в ребячливые прятки. Моя праздная вера осталась, потому что образ интеллигентного господина оказался очень силен. Но вера оказалась уязвима — она больше не имела значения.

Что ж. Живешь, умираешь, открываешь истину, а истина в том, что мне по-прежнему невдомек. Мертвым, как и всем прочим, приходится ждать доказательства существования Бога. Жизнь после жизни, разумеется, есть, но подразумевает ли она в конечном счете бороду в сандалиях — не могу сказать.

Вот так облом!

— Завтра мы с вами работаем вместе, — наконец произнес Глад. Лицо у него было очень бледным, и закрадывалось подозрение, что на те участки, где проявляется малейший признак доброго здравия, он наносит белый грим. — Подумал зайти поздороваться.

— Угу.

— Нас толком не представили. — Он протянул мне пальцы. Хватка у него была до того слабой, что рукопожатие получалось как с перчаткой. — По правде сказать, друзей у меня немного.

— Здесь вы не одиноки.

Он рассмеялся, но попытка вышла куцая, жалкая, больше похожая на вздох.

— Трудно быть ходячим, когда привык ко гробу.

Я кивнул и сел на кровать.

— Как устроились?

— Не знаю. — Я боролся с волной тошноты. — Все кажется таким… запутанным.

— Всегда так. Новые подмастерья. Очень понятно.

— Дело в том, что более всего меня путает, почему я здесь. В смысле — почему я?

— Повезло, — сказал он. — Нечестивая Лотерея. Ваш номер выпал. — Он облизал губы тонким и розовым, как у змеи, языком. — Ну и Ад, конечно. — Он мимолетно вгляделся в меня — возможно, чтобы подогреть мое любопытство.

— Слыхал.

— Порвали на части. Выпотрошили.

— Ужас какой.

— Хуже того. Один из немногих способов, каким может умереть бессмертный.

— Какая жалость.

Он согласился и присел на край кресла.

— Еще и обстоятельства подозрительные. Поначалу смахивало на Церберовы проделки, но все не так просто. Кто-то Цербера выпустил. — Он заговорил тише. — Смерти Ад не нравился. Смерть терпеть не мог, что Ад повсюду за ним таскается… Дебош в то же утро пек маково-медовый пирог. У него, может, до сих пор изо рта пахнет… Раздор не пришел к завтраку аж до половины одиннадцатого. Очень скрытничал про то, где пропадал. Мор играл с Цербером в саду в одиннадцать. — Далее вновь заговорил как обычно: — Мог быть кто угодно.

— Может, случайно?

— Вряд ли. Очень мало что бывает так.

Я примолк.

— А вы чем занимались?

— Готовил завтрак. — Вопрос его не смутил. — Ад был мне ни враг, ни друг. Как и все прочие.

Я задумался, удастся ли мне вообще добиться правды о бывшем помощнике Смерти. У меня имелись свои подозрения, однако точная картина его кончины по-прежнему оставалась тайной.

— Вы, я вижу, закончили, — сказал Глад, показывая на поднос. Я кивнул, он забрал его. Направился к двери, а меня настиг неуправляемый позыв поделиться с ним чем-нибудь. Я чуял — без всякого логического объяснения — братский дух.

— Хотите, расскажу мой самый-пресамый любимый анекдот всей моей жизни?

Он остановился. Улыбнулся.

— Люблю анекдоты. Ну-ка?

— Вот. — Я откашлялся. — Рыба заходит в бар и заказывает выпивку. А бармен ей такой: «Чего такая снулая?»

Я ждал.

— А в чем соль? — спросил он.

СУББОТА Смерть от удушья

Проснулся я муравьем.

Меня временно выпустили из мешка. Семь дней мне позволили двигаться в строгих границах лесной поляны. Я выполнял работу Агентства под присмотром Смерти. Если ослушаюсь, меня раздавят.

Я оделся и поспешил по коридору в столовую, чувствуя себя Грегором Замзой из «Превращения». Добравшись до двери, я не услышал ни разговоров, ни движений. Легонько постучал.

Никакого ответа.

Открыл дверь. В столовой было пусто. Хлопья к завтраку и фрукты мне оставили, как обычно, на месте Глада, там же стояла полусъеденная плошка йогурта. Глад читал «Ежедневный телеграф»[41], заголовок на второй странице невыразительно гласил: «Требуется усилить безопасность на ярмарке». На стуле Раздора валялись «Оксфордские времена»[42], с таким же скучным заголовком: «Исчезнувшее тело озадачивает полицию».

— Кхм-кхм-м-м! — прокряхтел чей-то голос. Я подскочил на пару дюймов, сшиб стул и неудачно приземлился на свою трехпалую правую ступню. Оглядев комнату в поисках обидчика, я с облегчением обнаружил, что это Дебош.

Попытался сказать спокойно:

— Что, простите?

Он дважды хрустнул яблоком, которое держал в руке, высосал сок из откушенного и сглотнул.

— Я сказал: «Ой, это вы».

— Это я.

— Сядьте. Пожуйте. — Он лихорадочно замахал руками, показывая на мою тарелку, после чего вернулся в кухню.

— Где все?

— Уже поели, — ответил он лаконично.

— Правда? — Я задумался, который теперь час.

Он высунулся из-за распашных дверей и улыбнулся.

— Совещания по субботам ранние.

То, что меня пригласили на совещание в среду, а сегодня из него исключили, не очень-то меня беспокоило. Я никогда не считал, что меня жаждут видеть, если был официально куда-нибудь зван, и что меня отвергают, когда не был.

Эми относилась к этому иначе. Она как-то раз объясняла мне, что приглашение есть знак, что ты известен где-то еще, что ты не просто отдельный холмик земли в архипелаге из пяти миллиардов островов. С ее слов, это впрямую противоречит тому, что нам не раз говорили, — что мы случайная форма жизни, населяющая незначительную планету, которая вращается вокруг невыразительной звезды на краю галактики, содержащей миллионы одиноких солнц во Вселенной, заполненной одинокими галактиками.

Но меня она не убедила. Даже сейчас мне, ходячему мертвецу, уютнее с мировоззрением мертвых. Одиночеству они рады, потому что оно неизбежно. Они отказываются тревожиться о том, чего им, возможно, недостает, и думают только о том, что у них есть.

Жизнь, допустим, — праздник, а их не позвали, ну и что?

— Обсуждают что-нибудь важное?

Дебош вернулся и сел, держа связку минибананов.

— В основном дела. Смерть свел цифры последнего месяца по продажам сувенирки с Семиоким агнцем. Конфиденциальные сведения — поэтому меня и не позвали. — Он очистил первый банан, держа его за черенок вверх тормашками и быстро двигая запястьем. — Хотя, спроси меня, я б сказал, что мое мнение им бы не помешало. Вся эта апокалиптическая херня и так уже слишком громоздкая, скоро кирдык ей.

Я безмозгло улыбнулся.

Какое-то время ели молча. Уже наступил жаркий день, из открытого окна доносился прерывистый шум транспорта. Между ложками хлопьев я наблюдал, как мой сосед запихивает себе в глотку банан за бананом.

— Эй, — произнес он наконец, — хотите скажу кое-что странное про Семиокого агнца? Что Иоанн забыл упомянуть в Откровениях?

Я промямлил согласие, доскребая остатки хлопьев из плошки.

— Ну… — Он содрогнулся. — Штука в том, что у него и вымён семь. Гадость, а?

Я уставился на него, а он принялся за последний банан, огладил живот, рыгнул.

— Вы не знаете, что мне сегодня предстоит? — спросил я.

Он улыбнулся.

— У вас, С. и Г. по плану П. З. Глад присоединяется, чтобы помочь со всяким уморением от голода. Простейшая наблюдательская задачка вообще-то. — Я понятия не имел, что такое «П. З.», но Дебош продолжил прежде, чем я успел спросить. — А, да — Смерть говорит, чтоб вы прочли Дело жизни у Шефа в кабинете, как в четверг. Если вам понятно, о чем речь.

Я кивнул.

— Сказал, что не промахнетесь — папка прямо на столе. — Он сунул руку в карман пижамной куртки, извлек маленький ключ и кинул его мне, затем глянул на часы. — Пора мне одеться. Я нужен Раздору на детской игровой площадке. Устроим несколько утренних субботних драк. Может, родителей втянем. — Он потер руки и встал, бросив недоеденное яблоко в плошке с йогуртом.

Когда он открыл дверь, я принял важное решение. В отличие от Грегора Замзы, я решил обратить свое превращение вспять. Не мог я оставаться насекомым и при этом выжить.

— Помните, что вы говорили в четверг? Дескать, вероятно, у вас есть такое, что может уберечь меня от гроба?

Лицо у него осталось невозмутимым.

— Конечно.

— Я бы хотел узнать, что это.

— Вечером потолкуем, — сказал он.

Я отпер дверь в кабинет Шефа и уже собрался войти, как услышал громкие голоса из Переговорной. Искушение оказалось слишком сильным. Подслушивать — одна из сторон детективной работы, которая меня интересовала сильнее прочих, пока я был жив, поскольку всегда можно гарантировать, что подозреваемые под наблюдением говорят о своих поступках разным людям разное. Захватывающе оказывалось и предъявлять обманщику его обман. Он либо начинал отчаянно примирять противоречащие утверждения, либо отпираться от того или другого, или же просто ломал обвинителю нос.

Сейчас я не боялся ни одного из этих исходов, но из привычки проверил лестницу и коридор, после чего приложил ухо к двери. Первым услышал голос Смерти.

— …футболки и молочные продукты — на двадцать пять процентов, благодаря погоде. Продажи бейсболок, мягких игрушек, кухонных полотенец и кружек остаются стабильными. Продажи грелок ожидаемо упали. На будущее маркетинговые исследования подсказывают, что брендированная линейка апокалиптических детских игрушек в это время года будет идти хорошо. Что-то в духе «Семиокий агнец против Зверя» или же ролевки «Семь печатей». Шеф предполагает, что может быть потенциал даже для коллекционных фигурок Четырех всадников с соответствующим оружием и свитой. Целесообразными окажутся сопутствующая видеопродукция и компьютерные игры — когда главные персонажи станут опознаваемы.

— Это все очень интересно, — перебил Мор, — но нельзя ли все же двинуться дальше? Мне до обеда еще нужно несколько анализов провести.

— Правда? — огрызнулся Смерть. — И как там кровоподтек поживает?

— Почти исчез. А что?

— Не сработало то есть?

— Я все еще на стадии испытаний. Исходные результаты были чрезвычайно положительными. Лучше, чем кто угодно из нас мог предсказывать.

— Но не сработало?

— Распространение было очень впечатляющим. Почти полное покрытие торса. И чрезвычайно болезненное.

— А затем все исчезло?

— Да.

— То есть не сработало?

— В окончательном смысле — нет.

Я отвернулся. Единственная неувязка с подслушиванием: чересчур часто оказывается, что ничего интересного не слышишь.

Я взобрался по винтовой лестнице и вошел к Шефу в кабинет. Утреннее солнце слепило сквозь мансардные окна, и от кипенной яркости комнаты я сощурился. Направился к письменному столу, где сегодня располагался компьютер, принтер и зеленый вкладыш с документами — и всё. Огонь в камине давно умер. Стойка с папками исчезла.

Во вкладыше содержалось Дело жизни. Я открыл его, изучил три ряда цифр, закрыл. Не в силах был читать еще двести страниц сухой статистики. Сунул документы обратно во вкладыш, затем прогулялся немножко по кабинету, не размышляя ни о чем в особенности, просто радуясь одиночеству. Крутнул ручку лотерейного барабана и послушал, как тарахтят шарики. Десяток раз опустил и поднял жалюзи на окнах. Сел за компьютер, но не ощутил никакого позыва извлечь еще данных — ни о себе, ни о своих нанимателях. Не мог объяснить почему. Вяло и пусто мне было.

Мертвые так себя все время и чувствуют: пусто. Иногда они желают заорать об этом, напугать живых, порвать мир в клочья. Но их никто не слышит. И поэтому они просто продолжают чувствовать себя пусто.

Но сейчас было иначе. Ощущалось как меланхолическая пустота живого.

Я лег на теплый лоскут солнца на ковре, закрыл глаза и поплыл — то прочь из сознания, то обратно. Вообразил себя сновидцем в «Перле»[43] — семисотлетней поэме, которую я читал в школьной библиотеке, где в видении открываются религиозные и философские истины. Пересказал себе историю Лазаря, заменив Иисуса Смертью, а старика — самим собой. Вспомнил персонажа по имени Билли-Враль[44] из книжки с таким же названием, защищавшего себя от невыносимой действительности живым воображением. И, неизбежно, смытый с борта морской груз моего личного крушения всплыл на поверхность.

Я вспомнил последний случай, когда разговаривал с Эми еще как ее возлюбленный. Мы были в шестидесяти трех милях друг от друга, потому что она переехала в Лондон и устроилась на работу, подробности которой я больше не помню. Мы говорили по телефону, я не видел ее уже два месяца — после нашей последней беседы в кафе «Иерихон». В конце разговора я сообщил ей, что наше насильственное расставание опустошило меня изнутри. Пытаясь заполнить хоть малую часть этой пустоты, я добавил, что люблю ее.

— Зачем? — спросила она.

И я положил трубку, потому что не смог придумать ответ.

По-прежнему не могу, даже теперь.

Я двигался вспять все дальше, и на меня плыло все больше смытого.

Впервые мы с Эми поговорили в доме у общего друга. Шла большая вечеринка для публики из нашего класса, и пригласили всех — даже меня. Помню старый магнитофон, обилие алкоголя и блевотину на коврике в туалете. Примерно в середине вечера я заметил ее: она сидела на полу, скрестив ноги, спиной ко мне. На ней были синие джинсы и белая футболка. Мы замечали друг друга и в школе, но я был слишком замкнутым, чтобы с ней заговорить, а она никогда не выказывала чрезмерного интереса. Она обернулась и застукала меня — что я на нее смотрю.

— Привет, — сказала она и улыбнулась.

— Привет, — сказал я.

— Я Эми.

— А я… очень рад познакомиться.

Она рассмеялась, хотя я не собирался ее веселить.

Ее смех спас мне жизнь, потому что накануне я помышлял о самоубийстве. Такое с подростками случается настолько часто, что и упоминать об этом не стоило бы, да только в тот раз все было очень серьезно. Дело не только в отсутствии смысла, в чувстве, что мое будущее несет меня к хаосу, и в ощущении, что распались все очерченные элементы моей жизни, — это все в порядке вещей. У меня же случилось внезапное и всепоглощающее осознание, что бытие — не уютный, узкий взгляд, в какой я верил, глядя на родителей. Мне открылось: я увидел будущее не как неизбежное продолжение безусловно счастливого детства с его ясными нравственными границами и простыми решениями, а как устрашающую гидру, что проступает в густом тумане. Ответственность, сексуальность, совесть, многосложность, власть, самоопределение, смертность — эти слова перестали быть абстрактными понятиями, какие обсуждают в читанных мною книгах, и сделались единой злобной тварью с семью рептильными головами, от которой мне никак не удрать. И ужас ее заставил меня желать себе смерти. Помню, шел я в уборную и повторял: «Это чересчур… Это чересчур…» Хотел вскрыть себе вены и растаять в забвении — мысленным взором я уже видел, как течет кровь. Но когда я добрался до уборной, обнаружилось, что мой отец недавно переключился на электробритву, и мне пришлось остаться в живых еще на целый день — день, который принес мне смех Эми, затем ее дружбу, а в конце концов — ее любовь… Но с того кошмарного мига откровения и далее я всегда осознавал, что гидра прячется где-то в тумане, и счастье мое навсегда осталось условным.

Видимо, я имел суицидальные наклонности, поскольку был букой. Все подростковые годы я себе казался несуразным, неслышным и незримым. Часто шутил так, что никто не смеялся, сердился и за это бывал высмеян, делал заявления, которых никто не слышал, входил и выходил из помещений незамеченным. И у меня не нашлось никаких больших талантов. Я был пытливым книгочеем, но не одарен интеллектуально, а из-за болезней в детстве до выдающегося образчика физической силы так и не развился.

А вот и совсем старые плавучие обломки. Совсем маленьким я болел, потому что мама держала меня в стороне от других детей. В результате у меня получился никчемный иммунитет, и, когда меня сдали в детский сад, я цеплял любую заразу. В больницу попадал через месяц и в три года едва не умер — на двадцать пять лет раньше срока.

Почему же я родился? Единственный осмысленный ответ: потому что мои родители меня хотели. Без этого желания я бы никогда не был ни хворым, ни пытливым, ни суицидальным, ни онемелым, ни счастливым. Я бы не познакомился с Эми, не имел бы любовниц, не стал бы сыщиком. И не соскользнул бы по мокрому скату крыши в Оксфорде однажды поздним летним вечером, вопя от ужаса.

Окончательный вывод неизбежен: мне было суждено умереть лишь потому, что мои родители желали, чтоб я жил.

Это и есть весь смысл бытия?

Я дернулся к слуховому окну, однако лишь без толку захлопотал руками по осклизлой краске. Тысячу мгновений, содержавшихся в той единственной первой секунде, мне казалось, что я смогу затормозить, но мое тело скользило вниз по крыше все быстрее, по серой черепице, по крутому склону, скольжение ускорялось, ветер и дождь секли меня по лицу. Я бил руками и ногами по мокрому скату, надеясь задержаться, пытаясь замедлить нисхождение, но отчаянный юз продолжался.

Пока мои штаны не зацепились за отставшую черепицу.

Застрявшая ткань штанины дернула вверх левое колено. Край черепицы заскреб по голени, обдирая кожу, остальное тело продолжило движение вниз, и всего меня свернуло в узел. Я крутнулся вбок, чтобы избежать кувырка, но из-за этого лишь перекатился и теперь лежал спиной к краю. Моей импровизированной гимнастикой выломало черепицу, и я ощутил, что скольжу дальше. На сей раз головой вперед и на спине.

Я закричал.

Даже зная, что того и гляди нырну в восьмидесятифутовую пустоту над площадью, я первым инстинктом закрыл голову руками. Кратко попытавшись создать хоть какое-то трение пятками, но крыша оказалась слишком скользкой, и мои попытки лишь усилили ощущение падения, подчеркнули беспомощность. Я закрыл глаза и распахнул рот, как младенец, — но никакого звука не вырвалось.

Уклон делался более пологим: нижняя часть крыши впивалась мне в верхнюю часть позвоночника. К тому времени, как я осознал, что происходит, все мое тело сползло в неглубокий желоб. Я тут же вжал руки и стопы в черепицу, уцепился изо всех сил. На краткий миг я висел между жизнью и неминуемой гибелью, между воскрешенной надеждой и отчаянием — мое движение к краю замедлилось. Я опустил голову на грудь и смотрел, как удаляется конек крыши, пока постепенно и счастливо не замер, упершись плечами в шершавую угловатую кромку.

Я был в таком ужасе, что едва дышал. Видел белизну своих костяшек на фоне черепицы, ощущал, как выгибаются ступни в ботинках. Проливной дождь промочил мне одежду насквозь, бедра — черное «V» на фоне неба. Я чуть-чуть расслабился и опустил голову — облегчить напряжение в шее. Но там, где рассчитывал на кромку крыши, оказалась пустота, и миг спустя черепица, которую я расшатал штаниной, доехала до меня и стукнулась в левый ботинок.

Я запаниковал.

От неожиданности вскрикнул, и это усилие ослабило сцепку моего тела с крышей. Через мгновение та же черепица ударила меня по руке, и я инстинктивно отдернул ее. Утратив крепкую хватку, перевернулся и скользнул вбок, призывая на помощь. В последней отчаянной попытке спастись, я бешено замолотил руками, ища хоть что-нибудь, что поддержало бы мой сместившийся вес.

Почувствовал, как все тело переваливается через край. Но беспорядочные махи руками спасли меня: локоть застрял в водостоке, и этого рычага хватило аккурат для того, чтобы прервать падение. Давление у меня в груди и горле было таким громадным, что, казалось, оно меня раздавит. Вновь опустив голову и глядя дальше своих ступней, я увидел, что, прокатись я еще на дюйм — нырнул бы к собственной погибели.

Попытался двинуться, но всякая храбрость меня покинула. Нужно было что-то делать, но все до единой мышцы у меня в теле казались водой, как бумага, размоченная ливнем. Я сознавал, что первый же сильный порыв ветра оторвет меня от моих хрупких зацепок и перевернет на бок. Ничто в моем теле немощным приказам мозга не подчинялось.

Я закрыл глаза и подставил лицо дождю, смутно понимая, что кто-то смотрит на меня из слухового окна — и хохочет.

Поездка получилась самой долгой за всю неделю. Всего три-четыре мили — но для кого-то, засунутого в гроб на много лет, это равносильно полету на Луну. Смерть вел, открыв настежь все четыре окна, Глад сидел тихо на пассажирском сиденье. Я улегся сзади и предался грезам, размышляя о дреме в кабинете у Шефа. Вверх глянул лишь раз и увидел кладбище, где умер в среду наш клиент.

— Куда мы едем?

— В лес Уайтем, — бодро отозвался Смерть. — Знаменитый местный живописный уголок. Я лично предпочитаю Кабаний холм, куда мы ездили вчера, но Шеф считает, что Уайтем гораздо прелестнее.

На Смерти была бежевая рубашка-поло, кремовые джинсы и ботинки-«катерпиллеры». Глад нарядился в побитую молью черную майку, черные джинсы и спортивные туфли. Помимо обычного моего облачения я выбрал лиловые трусы в петуниях, лиловые носки, вышитые зелеными морскими звездами, и лиловую футболку. Сегодняшняя надпись на ней: «МОЯ СЕМЬЯ ПОБЫВАЛА В АДУ, А МНЕ ДОСТАЛАСЬ ЭТА ЧЕРТОВА ФУТБОЛКА».

Мы ехали на запад к кольцевой, а я вновь провалился в грезы. Воспоминания окрашивали теперь каждый миг моего бодрствования. Я не мог их унять. Да и не хотел: они делали меня живее, чем когда бы то ни было с тех пор, как я пробудился в гробу. И мое желание жить крепло день ото дня. Я закрыл глаза и увидел ряд тонких черных деревьев.

Мы с Эми идем под снегом по западному берегу Темзы, к северному краю Портового луга. Темные сосны топорщатся на белизне вокруг нас, как иглы дикобраза. Снег неглубокий, скрипит под ногами, нехожен, нетронут. Золотой вечерний свет слепит сквозь прогалины между стволами, сверкает на льду набрякшей реки.

— Я просто не понимаю, как это может получиться, — говорит она. — Что-то не то, по ощущениям. Уже не то.

— А как должно быть то по ощущениям? — отзываюсь я.

— Лучше, чем сейчас.

Было время, когда мы росли, как эти деревья, соединяя ветви, деля свет, простирая корни, пока они не сплелись, как руки. Когда дул ветер, мы делались сильнее. Мы крепко проникли друг в друга, ничто не могло нас задеть. Но деревья росли все выше и толще, кора у них сделалась старой и узловатой, а соперничество за солнце и почву стало мешать росту.

— А чего ты хочешь? — спрашиваю я.

— Чего угодно, кроме этого. Чего угодно.

На краю темного леса у набрякшей Темзы мы говорим шифрами, что сотворили наши предки, и не упоминаем слова, в точности являющие, что мы чувствуем. Я до сих пор вижу резкие черты Эми, они застыли в отчаянии. Все еще слышу, как у нее постукивают зубы, кратко, забавно.

Смотрю, как черные волосы падают ей на глаза.

И она отбрасывает их в сторону.

— Что вам известно о нашем клиенте? — спросил Глад, обернувшись. Голова маленькая, лысая, тело птичье, одет в потасканное черное — похож на хворого грифа. Ум у меня все еще полнился снегом, и я помедлил, но чуть погодя осознал, что, вообще-то, ответить мне нечего.

— Не дергай его, — вклинился Смерть. — У него была трудная неделя.

За вмешательство, спасшее мне лицо, я был ему благодарен. За полчаса перед этим он обнаружил меня лежащим в полусне под мансардным окном у Шефа в кабинете. Он ни рассердился, ни озаботился, а попросту спросил:

— Закончили?

Я поглядел в заднее окно и в тени бузины увидел Эми.

Мы стоим вместе в мокрой траве на южном краю луга, после отчаянного рывка в попытке сбежать из гущи весенней грозы. Спрятались от ливня и хохочем истерически, неостановимо, взахлеб и припадками.

Смотрим, как дождь лупит по реке перед нами. Вода от него кипит и бурлит. Мы чувствуем капли, они проникают сквозь прорехи в листве. Слушаем полет грозы по деревьям. Все, что мы в этот миг скажем, будет иметь значение: интересно ли оно нам, знаем ли мы об этом хоть что-то — все равно. Мы в силах наполнить воздух словами любых очертаний, мыслями любых размеров, утверждениями, заявлениями и намерениями всех сортов.

— Я люблю тебя, — говорю я ей, притягивая к себе.

— И я, — отвечает она.

Мы обнимаемся, время схлопывается, и мир сжимается до поцелуя.

Бежим обратно через луг к городку; обратно по переулкам; обратно к кафе. Все никак не прекратим смеяться, болтать и вопить, мы усаживаемся, и люди смотрят на нас угрюмо. Эми высовывает язык хмурому человеку возраста моего отца, поворачивается ко мне.

— Ты правда меня любишь? — спрашивает она.

— Да.

Мы смотрим, как дождь струйками бежит по оконному стеклу, наконец умолкаем, а свет начинает меркнуть.

— А давай жить вместе? — спрашивает она и добавляет: — Давай возьмем и съедемся.

Дождь прекратился, и мы вновь на лугу, бредем босые по сырой траве. Вновь целуемся, более страстно, обволакиваем друг друга собою, стремимся к электрошоку прикосновения друг к другу, желаем давления атома на атом. И любовь заражает нас. Угоняет наши кровяные тельца, несется во все уголки наших тел, открывает огонь в кончиках пальцев на ногах.

Я коротко вскидываю взгляд и вижу, как солнце медленно тонет у нее за спиной — один из сотен разных закатов, какие будут у нас на двоих, тысяч разных небес.

«Метро» заскулил, когда мы съехали с кольцевой и начали взбираться на маленький крутой холм. На вершине Смерть свернул на гравийную автостоянку и заглушил двигатель. Нас окружало отлогое редколесье, спускавшееся позади и возносившееся впереди. Купы лиственных деревьев тихонько шептались на мягком ветерке.

— Так, — сказал Смерть. — У нас долгий путь до реки — там нам предстоит найти земляной бугорок с тонкой трубочкой-воздуховодом. — Мы двинулись по короткой каменистой тропе за кромку холма вдоль по лесистому склону, пока земля не вышла полого к шеренге плакучих ив. — Боюсь, я не помню в точности, где она захоронена, — объявил он, расхаживая туда-сюда по тропинке. — Сэкономим время, если разделимся.

Он направился сквозь ивы к реке. Глад принялся карабкаться по крутому заросшему деревьями склону — чтобы оглядеться. Я сколько-то прошел по тропе вдоль берега, затем остановился. Наконец осознал, что Дебош имел в виду за завтраком, сказав, что наш клиент — П. З. С учетом описания того, что мы ищем, это могло быть лишь одно и ничто иное: преждевременное захоронение.

Меня пробрало холодом, и я содрогнулся.

Снежное покрывало делает все, нам когда-то знакомое, неузнаваемым. Никаких указателей или опознавательных знаков — лишь хрусткая, белая земля, тонкая пелена павших хлопьев. Воздух жгуче холоден.

— Дурацкая была затея, — говорит Эми. — Не надо было тебя слушать.

— Нам уже не вернуться. — Позади нас деревья сомкнулись стеной темноты.

— Почему? Мы идем в никуда.

— Когда выберемся на другую сторону, узнаем, где мы.

— Бесполезный ты. Ничего никогда не делаешь, как надо.

Снег трещит и повизгивает у нас под сапогами. Сосны прорываются сквозь белизну, словно щетина у великана подбородке. Золотой вечерний свет слепит сквозь прогалины между стволами, словно солнечное сияние на воде. Мы медленно бредем вперед, незащищенные, стынем лицами на ледяном ветру.

— Какой смысл продолжать?

— Смысл есть всегда.

— Что-то не то, по ощущениям.

— А как должно быть по ощущениям?

Я гляжу на нее, записываю ее лицо в памяти. Вороные волосы, рот-порез, ведьмин нос, карие глаза-кинжалы. Зубы у нее постукивают. Черты застыли. Черные пряди соскальзывают.

Я архивирую воспоминание и оборачиваюсь. В зазоре между деревьями вижу холмик снега. Вздымается как волна, как дюна.

— Мост.

Она следует взглядом за моим указательным пальцем и кивает, но отчаяние остается. Мы — личности, разделенные временем и пространством. Она была одинокой свечкой в темной комнате, сияла, как звездный свет, была смерчем летящим, была морем и берегом, птичьей песней — и я был для нее всем этим. И я — задутая свеча, черная дыра, слабеющий ветер, пересохшее русло реки и долгий, громкий стон.

И она для меня — все это.

Бледная болезненная фигура Глада быстро шла по снегу у меня в голове. Сухие сосновые иглы усыпали его майку. Его появление застало меня врасплох. Я шагнул назад и вверх по склону и споткнулся о корень.

— Незачем так нервничать, — отметил он, протягивая мне руку.

— Незачем подкрадываться к людям, — возразил я.

— Нашли что-нибудь?

— Нет.

— И я нет. — Он остановился и коротко вгляделся в меня. Открыл и закрыл рот, как рыба. — Не читали Дело жизни, верно?

Я покачал головой.

— Не беда. Не очень-то и нужно, в самом деле. Простое похищение с выкупом. — Он поджато улыбнулся. — Нам главное добиться, чтобы все пошло не так.

— Я устал от всех этих смертей, — пожаловался я.

— Всегда непросто… Но привыкаешь. — Взмахом руки он позвал меня с собой по тропе. — Сегодня, к примеру, мне предстоит наблюдать процедуру уморения голодом. Убедиться, что тело истощило все запасы гликогена и жира. Если клиент выказывает серьезное истощение, под угрозой оказываются тканевые белки. Хороший признак. — Желтые глаза разъехались в разные стороны, как у ящерицы, затем вернулись на место. — И придется удостовериться, что воды она не получает… И что голод она действительно ощущает. — Он остановился. — Не любите все это, но и не отвергайте — делать все равно придется. Приказы Шефа.

— Смерть, похоже, думает так же, — предположил я.

— Ему, Смерти, — как мне, а возможно, даже хуже. Устал от всего этого. — Он умолк и вздохнул. Мы присели на клочок травы под плакучей ивой. — Работать на Агентство непросто. После первой тысячи лет начинаешь распознавать закономерности. Закономерности, что затем повторяются, и повторяются, и повторяются тысячелетиями. Трудно не заскучать напрочь. — Он вновь вздохнул. — Все прекращения разные, но все, по сути, одинаковы. Все, чего мы добиваемся творчески, — приятное дополнение… Но у Смерти нагрузка серьезнее. Не сами особенности работы допекают его, а причина ее. — Он поскреб безволосую голову длинными черными ногтями. — Мор и Раздор — другие. Всегда от своей работы получают удовольствие. Не задумываются.

— А Дебош?

— Новенький. Все еще задорный. С большими затеями. — Глад улыбнулся. — Может быть опасен.

Мы пошли по тропе обратно к тому месту, где исчез Смерть.

— Шеф пытается устраивать нам прекращения поувлекательнее… Но ему недостает сострадания. Никакого опыта взаимодействия с живцами лицом к лицу. — Он нахмурился. — Если б прочитали Дело жизни, как я, вы бы знали, что сегодняшнее прекращение нашему клиенту совершенно не подходит. Она не прожила свою жизнь так, чтобы подобную смерть заслужить. — Мы остановились в затененной живописной точке над сонной серой рекой. — Такое чувство, что Шеф режиссирует прекращения. Мухлюет с данными, какие мы собрали, чтобы получалась работа, удовлетворяющая его на личном уровне. У такого могут быть очень серьезные последствия.

— Почему вы с ним об этом не поговорите?

— Я бы хотел. Но ни разу с ним не разговаривал. Я никогда его не видел. — Он кратко хихикнул. — Иногда сомневаюсь, что он существует.

Издали донесся возглас:

— Сюда. — Вниз по склону, левее от нас, у реки.

Смерть стоял у размытого участка берега, окруженного деревьями. Узкий бурый бумеранг илистой воды изгибался к нам и от нас гладкой дугой, ее концы изрыгал и заглатывал лес. Приблизившись, мы увидели тонкую пластиковую трубочку, торчавшую над низким холмиком сырой земли.

— Еще жива? — спросил Глад.

— Едва, — ответил Смерть.

Он полез в передний карман джинсов и достал оттуда три пары солнечных очков, похожих на те, что я видел у него на рубашке-поло в понедельник утром. Вручил по паре мне и Гладу, последнюю оставил себе.

— А это зачем?

— Примерьте, — предложил он.

Я оглядел очки, держа их в руке. Толстый пластик, черные линзы. Простая оправа. Ничего необычного. Я пожал плечами и надел их.

Снял их тут же — испугался увиденного.

— Все в порядке, — успокаивающе сказал Смерть. — У всех так поначалу.

— Что произошло?

— Наденьте. Не снимайте. Поймете.

Я нацепил очки еще раз, и снизошел мрачный полусвет. Двое серых пришельцев лыбились среди смутного пейзажа призраков. Все было тенью, ничто не имело плотности. Я взбудораженно снял очки.

— Я не понимаю…

— Они помогают нам наблюдать, — пояснил Смерть. И на нем, и на Гладе очки были, и глаз их за черными линзами я разглядеть не мог. — В таких вот случаях очень полезны — когда нужно записывать точный миг прекращения. Но в целом мы применяем их, чтобы убедиться, что нашли правильную могилу, когда людей выкапываем. Взгляните сами. — Он показал на холмик.

Я надел очки в третий раз, и мир утратил цвета, скользнул в измерение мерцающих призраков. Словно верхний слой бытия содрали и явили угрюмую серую архитектуру под ним. Я посмотрел на скелета-великана рядом с могилой. Просвечивающие насквозь слои переменчивых узоров плавали по всему его телу: сумрачные одежды трепетали над пепельной плотью, плоть скользила по бледным мышцам и жиру, бесцветные органы висели внутри сетчатых корзин кровеносных сосудов. Пасмурный остов жемчужных костей скреплял все это существо воедино.

— У нас их в конторе целая коробка, — объявил он с гордостью.

— Как они действуют? — спросил я.

— Кто знает?..

Стоявшая рядом с великаном фигура была по сравнению с ним крошечной, но ее прозрачная хрупкость оказалась не менее неприятной. Он болталась передо мной, рот открыт в зубастой ухмылке. От складок белого мозга и от чахлого биения изможденного сердца мне стало мерзко.

— Потрясающе, верно? Смотрите дальше. Привыкнете.

У пейзажа не было глубины. Его черты лежали поверх друг друга внахлест чередой плоскостей. Я обернулся. Испещренная рыбой река оказалась грязно-серой тряпкой, скользившей меж двух плоских берегов. Я снова повернулся. Увидел тысячу футов склона холма и леса, смутно плававших в пространстве. Глянул вниз. Показалось, что я стою на воздухе. Сделаю шаг — и провалюсь к центру Земли.

Видение было отчетливее, чем на рентгене, но темнее дневного света. Чем дальше от меня, тем размытее.

Все равно что смотреть в прошлое.

Наконец я повернулся к могиле. Увидел земляной холмик, шесть футов почвы, деревянные стенки гроба. Увидел семь футов пластиковой трубки — от головы в гробу до скелетных стоп Глада. Увидел тело высокой молодой женщины, одежду, укрывавшую его, панику у нее на лице, тяжкое биение ее темного сердца сквозь водянистые прутья ребер. Увидел руки, сжатые в кулаки. Увидел серых червей, копавшихся в почве под нею, выжидавших.

И сквозь путаницу кожи, почвы и скелета я осознал — с ужасом, — что мы знакомы.

Мой мозг неупокоенного отказался усваивать эти данные и вновь переключился в режим выдачи фактов. Напомнил мне, что я когда-то параноически боялся быть похороненным заживо, поскольку такой вид смерти не оставлял возможностей побега: те, кто тебя хоронит, считают, что делают доброе дело, и обычно не выкапывают тебя каждую четверть часа, чтобы удостовериться, не ошиблись ли. Не я один боялся такой участи. Я знал, что существует около двадцати запатентованных приборов, разработанных, чтобы избежать неприятностей случайного погребения.

Я никогда не мог понять психов, которые в самом деле желали быть похороненными заживо — ради какого-нибудь рекорда. Такие люди есть. Они выработали два строгих правила, чтобы им во время подземного заключения было как можно менее уютно: гроб должен находиться не менее чем в двух метрах от поверхности и иметь максимальный объем в полтора миллиона кубических сантиметров; чтобы претендент на рекорд выжил, позволительна трубка для сообщения и питания с диаметром не более десяти сантиметров.

Как раз перед тем как умереть, я вычитал, что самое долгое добровольное погребение продлилось сто сорок один день.

А вам слабо?

— Приступим, — сказал скелет-малютка.

— Согласен, — согласился скелет-великан.

Я знал, кто это. Во вторник я ее видел еще живой. Вчера утром меня парализовало воспоминанием о ней. Это Люси. И я не мог усмирить воображение — вновь вспомнил миг, когда выбрался из своей раковины в кафе «Иерихон».

— Мне кажется, я в тебя влюбляюсь.

— И мне, — ответила она.

Когда мы познакомились, я решил, что она из тех людей, кто бросит тебе веревку разговора и потащит на ней в трясину собственной беды. В первые несколько недель я пытался заговорить с ней о чем-нибудь другом, но у нее случалась временная глухота. Она едва слышала, что я говорю, и частенько совершенно пренебрегала вопросами, которые я задавал; а когда все же отвечала, ответы эти выдавали глубочайшее непонимание вопроса. Просто общаться было испытанием — испытанием, которое мне показалось неотразимо притягательным.

Но с того мига, когда я впервые вылез из своего панциря, я обнаружил, что она умела быть и самым потешным и обаятельным человеком, с каким вообще можно мечтать познакомиться. Она рассказывала мне анекдоты, какие когда-то любил отец: безобидные, фантасмагорические и краткие. Однажды она рассмешила меня так, что у меня потом судороги в животе не проходили целый час. Такими вот воспоминаниями и дорожат ходячие.

И мы стали любовниками. Мы хотели, потому что были очень счастливы. Но то была ошибка, и все продлилось девять дней. Я не заявлял, как в свое время Эми, что оно «по ощущениям не то». Не искал в Люси таких ползучих признаков отвержения, как бывало с другими, какие убедили бы меня, что надо убираться, пока меня не выгнали. Даже не придирался к мелочам — вроде сильного телесного запаха или вони изо рта (за такое сочетание труп отдал бы жизнь, не будь он уже мертв). Напротив — и не сознавая этого, и даже сознательно не предполагая, что конец окажется так близок, — я обнаружил другое эхо моих отношений с Эми.

Весь наш роман прошел в постели. Мы ели всякую дрянь, спали наскоками, часто занимались сексом. Воплощали любое предложение — и Люси, и мое. Мы казались идеально совместимыми. И я помню все подробности ее комнаты — от горок мягких игрушек во всех углах до покрывала с леопардовым рисунком, от белого косматого ковра до артексного потолка. Помню, как лежал полуголый утром последнего дня и глазел на застывшие узоры сталактитов, словно мелкие белые звезды, собранные в безумные созвездия. Я даже помню эти узоры: зверей, еду, лица и беспорядочные вихри солнц. Мне было уютно и расслабленно, я был волен воображать что угодно или ничего, как это часто случалось давным-давно у отца в кабинете.

Наши отношения виделись такими открытыми и естественными, что, казалось, я мог предложить ей что угодно, и меня, лежавшего в постели, глазевшего в потолок, посетила мысль. Обычно я бы подождал несколько недель, прежде чем заикаться о своих необычных половых предпочтениях, но фантазия подогрела желание, а желание потребовало удовлетворения. Я откинул покрывало и встал.

— У меня для тебя сюрприз, — сказал я.

Она сонно улыбнулась.

Я ушел из спальни и добрел до кухни, где повторил игру, когда-то предложенную мне Эми. Добыл пластиковый пакет и широкую резинку. Вернулся со всем этим к ее двуспальной кровати, надел пакет на голову и обмотал резинкой шею. Почувствовал, что очень возбуждаюсь; заговорил, и пакет втянулся мне в рот.

— Сними, когда начну отключаться, — сказал я.

Но она не ответила — через миг я снял пакет и резинку и отшвырнул в сторону. Увидел, как она встает с кровати, отвернувшись от меня. Как принялась одеваться.

— Что случилось? — спросил я, глубоко дыша, чувствуя, как краснеет у меня лицо.

— Ты, нахер, больной, — ответила она.

И я не понимал почему. Я похоронил покойников прошлого. И потому просто сказал ей то, что часто повторял себе самому, веря, что это правда, надеясь, что это поможет:

— Как ты узнаешь, чего хочешь, пока не попробуешь?

Она не стала слушать. И я усилил это небольшое расхождение между нами, пока оно не стало поводом для расставания. Как и все прочие, эта связь истлела до горки сухих костей и пригоршни праха.

Вновь невредим.

Жалок.

— Что вы творите? — спросил я у скелета-крошки. Его белые зубы сомкнулись в ухмылке вокруг кончика серой дыхательной трубки.

— Будит в ней голод, — отозвался скелет-великан.

— Сильный голод, — подтвердил скелет-крошка.

— Зачем? — спросил я.

Оба скелета повернулись ко мне и, насколько это доступно скелетам, перестали улыбаться.

— Приказ Шефа, — сказали они хором.

Чтобы описать Люси, смотреть на могилу не требовалось — меня накрыло шквалом случайных воспоминаний. Шесть футов два дюйма ростом. Лицо угловатое, но не костлявое. Ее конечности в движении смотрелись, как шевелящиеся щупальца у осьминога. Она не переносила лук; у нее были тысячи друзей; ей нравился секс, и она привольно им делилась. Сейчас у нее на правой скуле был синяк, на губе — красная царапина, и то и другое, судя по всему, — подарочек от мужчины с глубоко посаженными черными глазами. Я вспомнил, как он за мной наблюдал. Не очень-то терпимый тип, видимо.

— О чем вы думаете? — спросил скелет-великан. Голос у него был скорбный, но череп смеялся.

— Я ее знаю, — сказал я.

— Так часто кажется, когда прочтешь Дело жизни.

— Нет, в смысле я ее уже видел.

Он кивнул, но все равно понял не так.

— Неудачный оказался день для знакомства с будущими клиентами — вторник.

Когда не дышал в трубочку, скелет-крошка мурлыкал мелодию, которую я не узнал. Я наблюдал, как маленькие серые легкие сжимаются и расширяются у него в серой груди. Он дышал и мурлыкал, дышал и мурлыкал в неровном ритме, повторяя одну и ту же мелодию на фоне птичьего пения и журчавшей реки, пока это его дыхание и мурлыканье не вывели меня, к чертям, из себя.

— Что это за музыка? — спросил я, попытавшись разорвать круг.

— Похоронный марш из «Эхнатона», — сказал он, повернувшись ко мне. — Филип Гласс[45]. Представляется уместным. — И он продолжил мурлыкать.

Я отчаянно пожелал еще раз поговорить с Люси. Всего в нескольких словах: «Всё не так плохо». Или, может, успокоить ее: «Не бойся. Умирание — худшая часть». Просто поговорить. Но я не хотел, чтобы она умирала вот так. Я скользнул к могиле. Скелеты глянули на меня, но продолжили заниматься своим делом: скелет-великан наблюдал, скелет-крошка дышал.

— Я могу как-то участвовать? — спросил я.

— Можете смотреть, — предложил великан. Он протянул ко мне две кости рук, тронуть меня за плечо, но я отпрянул в страхе. Все еще не привык к действительности, показанной мне через очки.

Глянул вниз, сквозь кости своих стоп, сквозь почву. Над смутной белизной черепа и под сенью гроба серое лицо Люси застыло в гримасе. Руки и ноги подрагивали. Белые глаза широко распахнулись. Я чувствовал, что тут что-то не так, и скелет-крошка подтвердил это, резко прекратив полоумное мурлыканье.

— Знаете, бывают дни, когда все спорится? Когда гордишься достигнутым? Когда попросту знаешь, что хорошо поработал?

Скелет-великан вздохнул.

— Ага.

— Не тот сегодня день.

— Что стряслось?

— Вот что. — Скелетик показал на темно-серую закупорку примерно в двух третях вниз по длине трубки.

— Что это?

— Закупорка.

— Я вижу. Из-за чего?

— Листок, может. Не могу сказать.

Великан постукал костлявыми пальцами по черепу и сделался уныл в той мере, в какой уныл любой череп. Поглазел на могилу, затем на нас, после чего огласил решение.

— Ничего не поделаешь, — сказал он.

Я снял очки и убрал их в карман. Мир восстановился в цвете и трех измерениях. Скелеты погасли, сделались вновь Смертью и Гладом. Оба стояли у земляного холмика, из которого перископом торчала желтая трубочка. Смотреть, как умирает моя подруга, я больше не мог. Рад был, что не вижу больше ужаса на ее бледном лице, как сводит ей руки и ноги.

— Ей не хватает воздуха, — отметил Глад, вперяясь в землю.

— Но она все еще дышит, — сказал Смерть. — Полагаю, будет милосерднее, если мы полностью перекроем ей подачу, но пока на пару часов рановато. Не знаю, какие могут быть последствия. Шеф ничего на этот счет не говорил.

Мне стало тошно. Я вспомнил тепло ее тела рядом с моим. Мог бы очертить каждый дюйм ее тела руками, даже теперь. Вспомнил сладкий запах ее рта, острые уголки кривоватых зубов, темно-синий блеск ее глаз. До сих пор слышал ее смех: когда она смеялась, рот у нее раскрывался, как цветок, и являл все, чем она была, приглашал внутрь. Она не стремилась никого узнать поближе, но это не имело значения.

«Ты, нахер, больной».

Я глазел на холмик и представлял ее глубоко под землей. Лицо напряглось до предела, посинело; рот распахнулся, она хватает воздух; ладони скрутило в кулаки, они подергиваются. Больших подробностей не было нужды представлять: Смерть и Глад комментировали по ходу действия.

— Борется за дыхание, — сказал Глад без выражения. — Грудь ходит ходуном.

— Хорошо.

— На шее вздулись вены. Начинает биться. Нужно ускорить процесс.

Я был не в силах шевельнуться. Смотрел на них, мечась взглядом с одного на другого. Нужно сделать хоть что-нибудь. Сейчас же сделать. Сделай что-нибудь. Шевельнись. Хотя бы пошевелись. Шевельни хоть рукой, ладонью. Пальцем. Любое подтверждение, что я жил, дышал и мог двигаться. Взгляд у меня застыл, уперся в Смерть. Я не мог пошевелиться. Не мог решить, что предпринять. У Смерти был горестный вид; Глад невозмутимо ждал. Она переживала медленный, удушающий конец. А я не мог пошевелиться. Она не заслужила такую смерть. У нее не было врагов, она не сделала ничего дурного. Шевелись. Укладывалось ли у нее в голове, что происходит? Или все потонуло в кошмарной, задышливой, беспамятной муке? Я постигал ее муку. Ну хоть кончиком пальца. Ее дыхание бесконечно истрачено. Она вдыхала прошлое, выдыхала будущее. Чем больше хотела, тем меньше оставалось. А я не мог пошевелиться. Чем больше хотела, тем меньше… я не мог. Чем больше, тем меньше. Я желал шевелиться, орать, шевелиться, вопить, материться, шевелиться, шевелиться, шевелиться.

«Бесполезный ты, — говорила Эми. — Ничего никогда не делаешь, как надо».

— Колотится в крышку гроба, — хладнокровно сообщил Глад. — Костяшками. Всё по классике.

Я слушал. Это все, на что я был способен. Даже смотреть не мог. Через трубочку до меня долетел приглушенный стук, поначалу быстрый, затем тише, медленнее. Ощущение от ее кожи у меня под пальцами. Рот у меня открылся. Она умела одним словом рассмешить всех. Язык у меня втянулся вглубь рта. Ее глаза. Я почувствовал, как мне сдавливает горло.

— Нельзя? — прохрипел я.

Смерть посмотрел на меня растерянно.

— Нельзя ей помочь разве?

Он снял очки и опустил ладонь на трубку.

Я хотел освободить ее от кошмарных мгновений ухода. Я знал ее. Все еще мог ее чувствовать. Некая остаточная память нервных окончаний. Далекий пульс, с хоженой тропы. Я желал скрести землю руками, грести почву над ней, выкопать ее. «Бесполезный ты». Но отзывались у меня одни лишь глаза. «Нахер, больной».

— Кровоточит, — объявил Глад безразлично. — Пока только из-под ногтей, но уже что-то. Скребет дерево. Лупит по нему. Мотает головой.

Я не мог ни слушать, ни действовать. Хотелось разнести весь берег в клочья. Бесноваться на нем бурей. Зарываться в теплую землю. Принести воздух — как дар. Но я был ходячий мертвец, по-прежнему держался за труп в себе самом. У мертвых нет желаний, они ничего не делают. И внутри меня имелась ужасная мертвенность. Бесполезный.

— Прекратила стучать, — сказал Глад. — Дерет теперь себя. Типичное поведение. Царапает себе лицо… Руки… Живот. Бьет в грудь. — Он примолк. — Начала кусаться. Грызет себе тыльную сторону ладони.

Я непроизвольно потряс головой. Шевелиться так, чтобы трясти головой, чтобы отрицать, я мог. Ни одного положительного движения у меня не получилось. Нужно было шевелиться, или же я сломаюсь.

— Колотится. — Голос Глада заторопился. — Нехватка воздуха.

Я потряс головой. Вообразил ее, как она бьется выброшенной из моря рыбой, силится вдохнуть, не находя, что.

— Синяки на лице. Порезы на шее и руках.

Я тряс головой.

— Перестала дышать.

Я тряс.

— Без сознания.

Смерть опустился на колени рядом с холмиком и с силой потащил трубочку вон, пока вся она не вышла наружу. Походила на косу без лезвия. Он бросил ее в воду, посмотрел, как ее тихонько унесло течением, затем заговорил со мной.

— За семьдесят лет река размоет последнюю почву в этой части берега. То, что останется от гроба и от ее тела, окажется на поверхности. Никто не будет знать, что человек, которого мы видели во вторник, похоронил ее здесь и зачем он это сделал. Его не накажут ни за это преступление, ни за все прочие, которые он совершит. И не наше дело — судить. — Он обернулся к Гладу. — Сердце еще бьется?

— Пока да. — Глад глянул на меня. — Страдание окончено.

— Сколько еще? — прошептал я.

— Зависит. В любой момент. — Он всмотрелся в холмик. — Сердце… затихает. Перебои. — Он ждал с разинутым ртом. — Затихает. — Я слышал песни птиц с деревьев, мягкий плеск реки о берега. — Остановилось.

— Уверен? — спросил Смерть, сверяясь с часами.

Глад кивнул.

Я не мог пошевелиться. Глаза пекло, горло перехватило. Отчего-то жгло кожу на лице, по обеим сторонам от носа. Шевелись. Я поднес руку почесаться — и отдернул в изумлении. Кончики пальцев намокли.

Я плакал.

Лежа на краю крыши, я открыл глаза и сощурился под дождем. Избежал искушения повернуть голову и глянуть вниз, но попытался вообразить точные очертания всего вокруг. Я был в нескольких ярдах от слухового окна, у кромки круглой башни. Позади меня мокрая черная черепица загибалась и смыкалась в конце концов с основной кровлей здания — с крутой прямой наклонной ее частью, в которой находился технический лаз.

Я отодвинул от тела правую руку — ради пущего равновесия, уперся стопами и сдвинулся на пару дюймов к относительной безопасности главного здания. Левая рука беспорядочно подергивалась, но мне удалось совладать с нею так, чтобы сместить локоть вдоль желоба: сначала скользнув содранной, саднившей кожей по канавке, забитой грязью, а затем прижав ее изо всех сил, чтобы как-то держаться. Выгнул спину и, извиваясь всем телом, сдал назад. Повторил все то же самое — удерживая равновесие и цепляясь правой рукой, подвигаясь ногами, скользя левой рукой и смещая основной вес спиной — пока, дюйм за кошмарным дюймом, не оказался в канавке между низом основной крыши и конусом круглой башни.

— Заебись молодец.

Я повернул голову вправо и увидел темный контур на фоне светившегося слухового окна. Различить черты я не мог, но его фотокарточка была у меня в кармане пиджака — фотокарточка, которую Эми выдала мне семь недель назад.

— Поглядим, далеко ль ты уползешь.

— Помогите мне, — сказал я.

— Сам, блядь, себе помогай.

Я медленно повернул голову обратно и мельком увидел ждавший меня обрыв — первая моя ошибка. Дождь повел мой взгляд вниз, каждой каплей потащил меня к площади внизу. Я закрыл глаза и подождал, пока пройдет слабость в руках и ногах, пока прекратится судорожная дрожь. Очень нескоро я поднял голову, заставил себя разлепить веки и осмотреть оставшееся пространство крыши.

Водосток, спасший мне жизнь, оказался пластиковой полутрубой. Помимо черной грязи в ней лежала теперь и оторвавшаяся черепица, которая меня чуть не убила. Позади восходил скат основной крыши, поначалу полого, а затем — под пугающе крутым углом, пока не упирался у конька в возвышавшийся над поверхностью технический лаз. Перед собой я видел верхушку конуса башни и слуховое окно, из которого выбрался несколько минут назад. Даже если бы у меня нашлось смелости проделать заново весь этот путь, это все равно оказалось бы ужасной ошибкой. Слева подо мной блеклый простор площади, светившийся луной и ливнем, показался крошечным. И безлюдным.

— Дальше некуда… — Он хохотнул. — Ток’ вниз.

— Я не могу шевельнуться, — сказал я.

— Тогда лучше никуда не уходи.

Он исчез из окна.

Дождь хлестал меня по голове, отскакивал от промокшей одежды, его сдувало беспорядочными порывами ветра. Шум ливня отзывался эхом крику из-за стен самой башни: голос Эми, тон — между мольбой и оправданием. Я осознал: необходимо что-то предпринять.

Выбор казался немыслимым.

Я перекатился на живот и постепенно сел на корточки. Затем, не дав себе времени осмыслить, быстро встал и пробежал пару ярдов вверх по осклизлому склону основной крыши. Почти тут же почувствовал, что теряю сцепление, и бросился ничком на черепицу. Сердце у меня спешило, и я едва видел сквозь бешеный дождь. Не смогу. Упаду. Бесполезный. Но умирать я не хотел.

Медленно, ни разу не глянув вниз, я двинулся вперед. Подняв голову, отчетливо разглядел люк, всего в пяти ярдах. Вцепился руками, толкнулся коленями, уперся торцами ботинок, попытался дышать поменьше — чтобы движение груди не вывело меня из равновесия. Но чем ближе я оказывался, тем сильнее, похоже, бил меня дождь и тем недосягаемее виделась цель.

Три ярда. Я уже прошел долгий путь от края крыши, но соскользни я хоть самую малость — всё. Прежде одежда меня выручила — замедлила падение из слухового окна, но теперь на теле не осталось ни единого сухого места. Мерещилось, что я держусь за крутой склон одними лишь ладонями.

Один ярд. Угол крыши — более сорока пяти градусов; дождь и ветер пытались отлепить меня от ската; черепицы, казалось, покрыты тонкой черной пленкой масла. Дальше я двигаться не мог. Не доберусь. Быстро потянулся, чтобы схватиться за металлическую ручку люка, но бросил, почувствовав, что теряю равновесие. Не смогу. Но я продвигался вперед, медленнее, чем раньше, смещаясь по одной восьмой дюйма, понимая, что выбора у меня нет — лишь пытаться выжить. Я видел лишь стену черепицы перед собой, не воображал ничего, кроме последней оплошности и падения.

Почти получилось. Моя голова оказалась на одном уровне с люком. Я цеплялся за крышу кончиками пальцев и весом тела. Схватиться за ручку и подтянуться — на это у меня единственный шанс. Я не был уверен, что мне достанет сил что бы то ни было сделать — лишь на то, чтобы держаться где стою, отсрочивая падение; но я знал, что надо пробовать. Как можно погибнуть таким молодым? Это так случайно, так глупо, так неудачно.

И я бы не дал этому случиться.

От страха мне стало тошно. Граница между жизнью и смертью оказалась такой хрупкой. Она зависела от крошечного шевеления, от скорости движения руки. Она зависела от людей вокруг, от собственных порывистых решений, от порядка обстоятельств настолько обыденных, что никто не мог бы предсказать их исход. Она зависела от дурацких игр, в которые играл со мной отец, когда я был маленьким, и от карьеры, которую он избрал. Она зависела от старого романа, от случайной встречи. Она зависела от погоды.

Я попытался вообразить, как дотягиваюсь до ручки, хватаюсь за нее, втягиваю себя внутрь.

Но люк открылся прежде, чем я успел что-либо предпринять.

Так я впервые увидел Дермота лицом к лицу. Его фотография ему льстила, видеозапись сгладила острые углы: толстая шея, красная от ярости, квадратные челюсти крепко стиснуты, глянцевые черные волосы окроплены дождем. Шрам от левого уха до уголка рта розов и отвратителен. Сломанный нос изогнут под невозможным углом, словно по нему ударили сбоку молотком. А в маленьких глубоко посаженных глазках я не увидел ничего, кроме ненависти и торжества.

Он осклабился, сверкнув мне золотым зубом.

— Собрался куда-нть? — сказал он.

И я упал.

Я соскользнул по скату, ударился о черепицу, покатился боком. Я орал от ужаса, хватался руками за последние зацепки… Но ничто не могло удержать меня. Когда крыша кончилась и подо мной остался лишь воздух, я пережил мгновение блаженства: мощное освобождающее ощущение, что я умею летать. Но оно было быстротечно, и последним, что я увидел перед смертью, оказалась зелено-белая полосатая маркиза кафе на автобусной станции, что стремительно мчала мне навстречу.

Сидя за письменным столом Дебоша, я пялился в окно на улицу внизу. На другой стороне домов не было — лишь кирпичная стена и пешеходная тропа вдоль канала. Все до единой живые и неживые поверхности отражали желтое зарево уличных фонарей. Я потянулся вперед и посмотрел вправо, где дорога пересекала длинный мост через канал и железнодорожные пути, после чего вырождалась в сухую каменистую грунтовку, уходившую на луг. Именно этой дорогой мы часто ходили с Эми — и, вероятно, по ней же ушел Ад солнечным воскресным утром семь недель назад.

На обратном пути к машине я безудержно рыдал. Я столько лет не плакал. С тех самых пор как мама нашла меня в ресторане за два года до моей смерти. Горе возвращалось ко мне краткими набегами и всхлипами всю нашу поездку к Агентству, пока лицо у меня не превратилось в распухшую водяную бомбу, готовую взорваться в любой миг. Я все еще ощущал на нем соль, чувствовал жар и влагу. Это переживание опустошило меня.

Смерть проводил меня до комнаты, но дверь не запер, словно учуяв мое новое настроение. Я никуда не собирался, конечно, — однако и покойницкой нужды в затворничестве у меня не осталось.

Все это время я таращился в окно, смотрел, как темнеет небо, как зудят и светятся фонари, провожал взглядом праздных прохожих. По правде сказать, из того, что происходило снаружи, видел я мало что. Слишком увлекся мыслями о своем будущем.

Я знал, что смерть от преждевременного погребения я к завтрашнему вечеру не предпочту. Да, в покойницком сообществе это один из самых высоко почитаемых способов закончить жизнь. Труп, заявляющий, что его похоронили до срока, — особенно если обитает он в том же гробу, в каком его преждевременно закопали, — вызывает у всех уважение. Он почти избранный. Но мне такой способ показался глубоко отталкивающим. Более того, я вряд ли придумал бы смерть хуже.

Важнее другое: у меня было одно всепоглощающее желание, и из-за него любые прочие решения делались бессмысленными, — желание, из-за которого я просидел весь вечер, раздумывая, как его воплотить.

Я хотел жить.

Но выхода не видел. Меня связывал договор, и варианты в нем прописаны отчетливо: дальнейшая работа подмастерьем (маловероятно), прекращение (нежелательно) или хранилище (неведомо). Четыре часа я пытался выдумать убедительную альтернативу. Но ее не находилось.

Дебош оставался моей последней надеждой.

Послышался вежливый стук в дверь.

— Кто там?

— Мор.

— И Дебош.

Я остался сидеть. На дно глубокого колодца внутри меня упала капля воды. Не можешь шевелиться — открой рот.

— Войдите.

Дверь распахнулась. Вошел Мор, поддерживая помощника Раздора под руки. Дебош, похоже, был слегка пьян, он ввалился в комнату и рухнул на нижнюю койку, безостановочно хохоча. И лишь когда он наконец сумел притихнуть на пару секунд, я разглядел огромный клубничного цвета нарыв у него на лбу.

— Мой дружочек, — сказал Мор мерзко, — помогал мне с одним экспериментиком. К утру будет как новенький — хотя наверняка никогда не скажешь, конечно. — На задворках моего ума меня грыз вопрос, но вылезать из своего потайного места не желал, и я решил, что это подождет до завтра. — Новая линейка фурункулов, — продолжил Мор, — причиняемых новой разновидностью стафилококка. Подробности совершенно поразительные, но, боюсь, сейчас у меня нет времени их излагать.

Он коротко поглядел на меня, возможно, предвкушая, что я все равно поинтересуюсь или же (и того лучше) начну умолять о рассказе. Никакого отклика от меня не последовало, он громко прицокнул языком, резко развернулся и ушел.

— Идиот, — сказал Дебош, когда дверь закрылась. — Все они. Жизни людей — в руках у болванов.

— Как вы себя чувствуете?

— Как говно, пропущенное через мясорубку. — Он дотронулся до нарыва и поморщился. — Подкрался ко мне в конторе. Я был на девятом уровне в «Тетрисе» и не обратил внимания. Мерзавец воткнул мне иголку в руку, а следом извинился. Сказал, что элемент неожиданности совершенно необходим. — Он рассеянно погладил себя по предплечью. — Хуже всего, что я почти побил рекорд.

Я встал, дошел до стола у дальнего окна, глянул на канал. Больше ждать не мог.

— Помните, что мы с вами сегодня утром обсуждали.

— Мы много чего обсуждали.

Я обернулся. Лицо у него было серьезное. Я не мог понять, нарочно ли он включил тупицу или просто забыл.

— Мне нужно выбраться отсюда, — сказал я.

Он улыбнулся, подступил к столу, и на один краткий причудливый миг я подумал, что он на самом деле собирается меня убить. Он же попросил меня подвинуться, взял синюю фигурку лебедя и перевернул ее. Толстыми большим и указательным пальцами влез в полость внутри и изъял оттуда ампулу с бесцветной жидкостью. Положил ее на ладонь и протянул мне.

— Что это?

— Партия нуль-три-дробь-девяносто-девять. — Игриво сжал руку. — Одолжил в Лаборатории несколько недель назад. Мощная штука.

Я вопросительно уставился на него.

— И?

— Это Шефово высшее достижение. Одна капля убивает что угодно — хоть живое, хоть мертвое — за секунды. — Он подбросил ампулу себе за плечо и ловко поймал у себя же за спиной. — В основном применяем к своим же Агентам. Иногда они поднимают бузу, или им неймется обратно к живым, или просто слетают с катушек и устраивают тарарам. Искушений в полевых условиях хоть отбавляй. — Лицо его сделалось кислым. — Но последствия для Агентства бывают ужасающие. Неуправляемых Агентов приходится устранять.

— Я не понимаю, к чему вы.

— Еще бы. — Он сухо улыбнулся. — Сейчас проясню. Я вас прошу об… одолжении. А взамен сделаю одолжение вам. — Он вновь раскрыл ладонь, на сей раз позволив мне забрать ампулу. Я запоздало осознал, что она была точь-в-точь как те, что я видел во вторник в Лаборатории. — Завтра, когда Смерть огласит оценку вашей работе, он с вами выпьет. Такова традиция. — Я вгляделся в жидкость: она смотрелась совершенно безобидной. — Вам нужно будет вскрыть ампулу, вылить чуточку ему в бокал — и вы свободны.

У меня в голове не помещалось, что он подразумевает. Я отшатнулся от него — опасно близко к раненому кактусу.

— Вы хотите сказать то, что, как мне кажется, вы говорите? — Он слегка склонил голову, что могло быть — а могло и не быть — кивком. Меня окатило потоком адреналина. — А как же последствия? Будущее? — И маленький эгоистичный червячок все же вылез: — Как же мой договор?

— Никто ваш договор не видел с утра среды. Вероятно, вам повезло. Вероятно, он потерялся… — добавил он с намеком. Предложил мне вернуть ампулу, но я в нее вцепился. — Кроме того, у Агентства найдутся более срочные дела, чем устраивать охоту на одного ходячего… И я всегда могу поклясться на собственной бляхе, что Смерть уложил вас в гроб до того, как был убит.

Я усомнился в этом, но в его доводах дыр не нашел. Кроме того, выбор у меня был небогат.

— А вам с этого что?

— Немедленное повышение по службе, — ответил он просто. — Когда вас обоих не станет на пути, я буду претендовать на высокую должность.

Я вновь отвернулся к окну, вцепившись в волшебное зелье. Капля воды, падавшая в колодец внутри меня, превратилась в струйку, в поток, в потоп.

— Я не могу, — возразил я.

Он сочувственно возложил мне руку на плечо.

— Это единственное решение, если хотите убраться отсюда… Жаль, что нет иного.

ВОСКРЕСЕНЬЕ Смерть от косы

Кредо трупа:

Я ничто. Мне нечего предложить миру, нечего сказать. Я определяю себя молчанием, бездействием, безнадежностью. Я буду усмирять всякий бесцельный атом своего существа, покуда не достигну постоянного паралича и бесплодности. Не буду ничего делать, ни о чем думать, ни во что верить; желаю лишь продолжения этого бессильного состояния.

Я произнес эти слова, разглядывая себя в зеркале на внутренней стороне гардеробной дверцы. Дебош мирно сопел на верхней койке, не затронутый ни моей суетой, ни бледным рассветом, сочившимся в комнату сквозь раздернутые шторы. Я почти не спал — едва ли не всю ночь тщательно размышлял над предложением Дебоша. Тишина и тьма сосредоточили мне ум, но к твердому решению я так и не пришел.

Я ничто.

В зеркале я видел человека. Он был наг. Он стоял на двух неуклюжих подпорках из плоти, оканчивавшихся восемью тощими пальцами. Костлявые голени от щиколоток до колен выгнуты; тощие бедра вогнуты от колен до талии. Бледная кожа кривых ног прошита грубыми черными волосами вплоть до лобкового треугольника, где гнездился вялый бесполезный обрубок пениса. Чахлый живот — плеснево-серая плоть, в которой пуп, это насмешливое напоминание о рождении, — не более чем тень. Выше — изможденная грудь, сдутый спасжилет, проткнутый десятками кактусовых ранок и украшенный двумя маленькими белыми сосками, словно пластиковыми мундштуками. Жесткие ключицы изгибались вдоль склонов сутулых плеч, составляли треугольник кожи под цыплячьей шеей. Из обезьяньих волосатых плеч тянулись две худосочные руки в синих венах, без трех пальцев. Все тело было исшито крест-накрест толстой черной хирургической нитью, скрывавшей путаницу злых красных шрамов в виде арок-укусов.

Я ничто.

Лицо у этого человека грустное и усталое.

Я ничто.

Человек приблизился к поверхности зеркала. Голова мертвенно-серая. Подбородок небрит и изуродован свежей красной раной посередине. Губы бледные, тонкие, иссечены впадинами и трещинами. Нос острый, как у крысы, испещрен порами, испорчен ушибами. Глаза как у рептилии, прячутся в костных провалах. Уши у человека висят по бокам головы, как два альпиниста, один выше другого. Клочки коротких черных волос устремляются к макушке, словно железная стружка — к магниту.

На левой стороне шеи оттиснут номер: 7218911121349.

Я ничто.

Сходив в душ и избавившись от телесных отходов, я достал из гардероба последнюю оставшуюся одежду: трусы в розовых розах, розовые носки с узором из серых дельфинов и однотонную розовую футболку с надписью «КУДА НИ КИНЬ» спереди и «ВСЮДУ КЛИН» сзади. Натянул свой синий пиджак и белые туфли, сунул Дебошеву ампулу во внутренний карман и глянул напоследок в зеркало.

Увидел ходячего мертвеца. Увидел себя.

По пути в столовую я с удивлением заметил, что Мор направляется к выходу. Он нес семь белых картонных коробок, придерживая их подбородком, и вышагивал очень осторожно.

— Я б поболтал, — сказал он сквозь стиснутые зубы, — но недосуг.

— Что в коробках? — поинтересовался я.

— Новый вирус. Партия нуль-девять-дробь-девяносто-девять. — Оторвал голову от верхней коробки, грудью удерживая всю стопку в равновесии. — Так-то лучше. Теперь могу разговаривать как полагается. — В доказательство он подвигал нижней челюстью. — На основе экспериментов с ушибами, которые я проводил ранее на этой неделе. Думаю, мы наконец нащупали верный состав. Обширное кровоизлияние… Стремительное распространение… Потенциально смертельно… Возможно, даже в каждом сотом случае…

В этом духе он продолжал еще несколько минут, пока я не вспомнил вопрос, который хотел задать ему накануне.

— Что случилось с болезнью, которую мы распространили во вторник?

Он нахмурился, недовольный, что его перебили.

— Полный и совершенный провал, боюсь. Наши клиенты по-прежнему омерзительно здоровы. — Он одарил меня презрительным взглядом. — Какая жалость, вот правда. Шеф над этим работал много лет. Какой был бы зрелищный способ начать следующее тысячелетие.

— Ничего не поделаешь, — сказал я.

— И впрямь. — Он вновь опустил подбородок. — Так, окажите любезность — откройте мне дверь, а?

Я протиснулся мимо него и выполнил просьбу. Бледный солнечный свет ворвался в дверной проем, усилив контраст между бледностью Мора и ночной сыпью. Выглядел он ужасно, о чем я ему и сообщил, предлагая это как комплимент.

— Вы смотритесь хуже некуда, — сказал я.

— А вы — как Смерть на скорую руку, — отозвался он.

Никто еще не проснулся, и я завтракал в одиночестве. Нашел в холодильнике пару бурых бананов и полуоткрытый стакан с йогуртом и воодушевленно проглотил их, стоя у окна. Кроме Мора и пары ранних пташек-бегунов, никого не приметил.

Собрался вернуться к себе, но тут появился Смерть, облаченный в свое серое кимоно и бархатные тапочки.

— Приветствую. Вы рано.

— Не мог спать.

— Ага. — Он пристально вгляделся в меня. — Как вы себя чувствуете?

— Нормально. — Действительно так. — Во сколько начнем?

Он не ответил сразу, ушел на кухню. Я услышал, как он там что-то возбужденно забормотал, словно разговаривал с ребенком. Ему отвечали тоненьким писком и треском по прутьям решетки. Миг спустя он появился за распашными дверями, виднелись лишь его стопы, грудь и голова.

— Я тут подумал, — произнес он медленно. — Сегодняшний клиент… довольно мерзкое дело. Не спрашивайте меня, почему так должно быть, — мы могли бы организовать ему мирный уход во сне. Но Шеф желает нечто особенное. — Он покачал головой. — Говорят, это человек, который видел, как два месяца назад убили Ада. Шеф утверждает, что его прекращение устранит кое-какие неувязки и все уладит как следует… — Он заговорил тише: — Так или иначе, это не имеет значения. Мысль же моя такова: чего бы вам не взять выходной? Я запросто разберусь с этим сам.

Мы еще немного поговорили о деле, и я быстро осмыслил, как оно может повлиять на мои жалкие шансы дальнейшего найма, но, если честно, обрадовался. Все больше походило на то, что день свой я завершу в гробу, а до этого я хотел успеть кое-что сделать.

Выяснить, живы ли мои родители.

Выкроить время подумать.

Изложив свои планы Смерти, я вернулся в комнату, где Дебош все еще валялся на койке, тихонько похрапывая. Его полосатое одеяло оголяло ему ноги.

Я потыкал его в руку. Он хрюкнул и отвернулся.

— Собираюсь прогуляться. Можно взять ваш ключ от входной двери? — прошептал я.

Он хрюкнул еще раз — звук, далекий от согласия, но еще дальше от возражения. Поскольку времени выяснять у меня не было, а также потому, что все равно вряд ли его еще раз увижу, я счел, что он ответил «да». Ключ лежал на столе.

Выходя, я еще раз посмотрел на него. В темноте и потому, что он так мирно спал, я мимолетно увидел его малышом на руках у матери.

Я вышел из Агентства и направился обратно на кладбище святого Эгидия, где до недавнего времени был уютно погребен. Разгуливать в одиночку я не боялся. Нашел румяна и тональный крем на столе у Мора, намазал себе лицо, глядя в туалетное зеркало. Мой общий внешний вид тоже трудностей не представлял. За истекшую неделю я научился держать осанку, перестал семенить и рот держал теперь закрытым. Даже научился не пучить глаза, как это свойственно всем ходячим мертвецам.

По пути на кладбище мой мозг распутывал загадку, окружавшую смерть Ада. Наверняка знать не удалось бы, конечно, — я совсем не Шерлок Холмс и доказать ничего не мог бы, — но в голове у меня сложилась отчетливая картинка происшедшего.

Поздний субботний вечер. Дебош только что закончил печь маково-медовую лепешку. Оставляет ее остыть за ночь на проволочной сетке, зная, что сосед по комнате наутро ее найдет… И не ошибается. По воскресеньям Ад вечно появляется на кухне первым, его привлекает сначала запах, затем ощупь и наконец вкус. Не может удержаться, откусывает, затем откусывает еще раз — и лепешки уж как не бывало.

Солнце восходит у него за спиной, он отправляется на еженедельную прогулку по лугу, объевшийся, но довольный. Дебош, наблюдая за ним из заднего окна, дожидается, пока он не преодолеет полдороги до реки, после чего тихонько открывает дверь комнаты. Стараясь никого не разбудить, покидает дом через черный ход и движется по высокой траве в саду. Добравшись до будки, открывает дверцу и выпускает Цербера.

Возможно, адскую гончую не кормили пару дней, и пес рычит от голода. Может, Дебош брызгает ему на спину водой, чтобы разозлить посильнее. Может, даже добыл какую-нибудь одежду Ада из шкафа, который у них один на двоих, и втер в нее мед; сейчас он сует ее псу и смотрит, как зверь нюхает, затем рычит, а следом рвет в клочья. Как бы то ни было: Дебош отпирает кованые ворота, выталкивает Цербера на улицу и улыбается, когда три песьи головы поворачиваются к нему, ожидая приказа.

— Фас, мальчик, взять, — говорит Дебош.

Все вроде сходится. Кто заподозрит Дебоша? Даже если б заподозрили и смогли увязать его с событиями, которые я вообразил, он бы запросто заявил, что это все неудачное совпадение. Цербер, в конце концов, прирожденный убийца.

Я попытался не представлять себе лицо Ада, когда он увидел, как к нему несется этот зверь, зная, что ядовито его собственное дыханье. Попытался не ощущать его ужас, когда он осознал, что ему пришел конец. Попытался не слышать его криков, когда бритвенно-острые зубы впились ему в живот.

Но не вышло. Ум творит что хочет.

Я так увлекся этими размышлениями, что чуть не забыл, кто я и что я, но те немногие, кого я повстречал по пути на кладбище, не уделили мне даже любопытного взгляда — не говоря уже о воплях ужаса, каких я опасался в понедельник. Благодаря их безразличию я вновь ощутил себя живым.

Я пересек главную дорогу, свернул в узкий мощеный проулок, ведший вдоль церкви, и вошел на кладбище. Искал могилы родителей, хотя надеялся, что не найду. Мысль, что они, быть может, все еще где-то живут, была мне источником радости — но нужно было удостовериться. Помнил я лишь участок погребения, который они купили, где-то ближе к стыку южной и восточной стен.

Двинулся по узкой песчаной тропе к железным воротам в дальнем конце, шел медленно, впитывал богатые разнообразные переливы зеленого в деревьях и траве, запечатлевал оттенки цветов в памяти, запоминал ряды надгробий, торчавших, как кривые зубы. Но смелости отправиться прямиком к участку у меня не нашлось. Я уселся в сырую траву в нескольких ярдах от лужайки, где мы со Смертью собирали четвергового клиента — бородача, перемолотого машиной. Слушал ветерок, проезжавшие автомобили, далекий звон колоколов. Впитывал пение птиц.

И увидел отца.

Он с силой налегал на весла деревянной гребной шлюпки, уводя нас от острова в ширь озера за плотиной. Руки у него были кожистые и толстые, как африканские змеи, каких я видел в книгах. Он смеялся.

— Расскажи, — проговорил он.

Он оставил весла скрести по воде и принялся раскачивать лодку. Поначалу тихонько, но, когда понял, что я отказываюсь с ним играть, поймал ритм качки и усилил ее, продолжил.

— Расскажи, — повторил он.

Я не умел плавать, но не боялся. Знал, что он, если что-нибудь случится, спасет меня, а он понимал, как мне все это нравится. Я смотрел, как набухают мышцы у него на левой руке, когда он надавливал на левый борт, и на правой — когда кренился к другому борту. Весла терлись в уключинах, плюхали по воде, сверкающие круги бежали к берегу, откуда, нервничая, наблюдала моя мама.

— Хватит! — пискнул я.

— Тогда рассказывай. — Он дал лодке угомониться и посмотрел мне прямо в глаза. — Кем хочешь быть, когда вырастешь?

И я выдал ему ответ, какой давал всегда. Честный ответ.

— Я хочу быть как ты, — сказал я.

Солнце палило над темно-зелеными деревьями, жар дня высушил траву, пока я на ней сидел. Я уставился в тени позади каштана и надеялся на какой-нибудь знак — отсутствие надгробий или непотревоженный клочок земли. Но весь угол укрывало сумраком. Я едва различал меж двух толстых корней свою могилу.

Придется подойти поближе.

— Все в порядке. Иди сюда… Присядь.

Я сделал, как мама велела, но присел на краешек кровати у ее ног осторожно. Только что вернулся на велосипеде от дома Эми, комнату ярко заливал лунный свет. Мама в ночной сорочке сидела на кровати, попивая ромашковый чай, белая подушка подпирала ей спину. Рядом с ней лежала пухлая грелка, словно заблудившаяся рыба-шар. Я задумался, зачем маме грелка в такую теплую ночь.

— Хочу кое-что тебе сказать.

— Мам…

— Это важно. — Она потянулась ко мне и тронула мою руку, погладила своими пальцами мой большой. Смутившись от ее внимания и прикосновения, я уставился в окно, в ясное черное ночное небо. — Я про вас с Эми.

— Ничего не было, — соврал я. — Мы просто друзья.

— Все в порядке. — Она кивнула. — Но если что-то будет… если ты думаешь, что вы действительно могли бы жить вместе… — Я рассмеялся от неловкости. — …убедись, что ты любишь ее так же, как я люблю тебя.

Эти слова оказались мучительно личными. Я когда-то обожал мамин голос — как возносится и ниспадает тон, ударения в нем, придававшие ей неповторимости. Ее голос был мне так же знаком и необходим, как взлеты и падения моих вдохов и выдохов или биение моей крови… Но время тасует колоду, и сейчас слушать ее было невыносимо: я слишком взрослый, слишком большой. Мне хотелось, чтобы мои чувства оставались тайной.

Я отвернулся, желая уйти, и увидел, что мама смотрит на меня пристально, с той же могучей, неколебимой любовью, какую я ощущал, когда был ребенком. И во тьме ее зрачков я увидел отражение щербатой луны, как увижу ее в глазах у Эми десять лет спустя.

Пригнувшись под ветвями каштана, я заметил, что земляную насыпь у моей могилы уже убрали. Заросшее мхом надгробие осталось, хотя мертвец, к которому оно относилось, теперь разгуливал среди живых. Возникшая из-за этого тошнота и ощущение бесприютности поразили меня. Трудно стоять у собственного надгробия и вспоминать, как все когда-то было.

Я глянул на соседскую могилу с другой стороны дерева. Надгробный камень накренился к земле, возможно, потревоженный корнем. По официальным данным, сосед умер естественной смертью, но сам он всегда говорил, что это врачи его отравили. Думаю, просто выпендривался. Из двоих похороненных позади меня один совершил самоубийство, а второй погиб в аварии. Ничего особенного. Все трое обитателей участков слева были убиты в войну: пулевое ранение, авиакатастрофа, бомба. За пределами этого крошечного кружка спутников о покойниках непосредственно вне его я не знал ничего.

Я опустился на колени и соскреб мох со своего надгробия, но надпись так истерлась, что мне не удалось ни обнаружить значимые даты, ни разобрать своего имени.

Словно стерло всю мою жизнь.

Было Рождество, и мы приехали в приморскую гостиницу. Мы с отцом оказались в лифте, ехали с девятого этажа в вестибюль, где нас ждала мама. Мне было семь лет, я постепенно выбирался из фантазийной стадии детства и учился не верить всему, что говорил мне отец. Но примерно на полпути вниз лифт остановился, и прежде, чем я успел даже задуматься, что случилось, отец запаниковал.

— О боже, — вскричал он, — мы упадем. — Он забегал от стены к стене, заколотил в двери. — Выпустите меня! Кто-нибудь! На помощь!

Его ужас передался мне очень быстро, и я заплакал. Но он не обращал на меня внимания. Лишь носился туда-сюда и все лупил в двери, жал на кнопки, колотился и все повторял и повторял, что мы упадем и погибнем. Но я знал, что ему нравилось играть со смертью, и через несколько минут заподозрил, что он меня дразнит. Я перестал плакать и сел в углу, наблюдая за ним и восхищаясь его актерством. И, само собой, когда лифт вновь тронулся, он успокоился. Заметил, что я сижу на полу, утер пот со лба и присел рядом, чтобы меня поднять.

Я рассмеялся.

Но он не улыбался, и я не сразу сообразил, что на самом деле он не дурачился. Тогда я впервые увидел его таким расстроенным, и меня окатило ползучей волной тревоги. В тот миг холодного ужаса я получил три бесценных подарка: страх падения, страх лифтов и ощущение паники в замкнутых пространствах.

Я встал. В углу погоста, в тени стены, увидел одинокий белый надгробный камень над свежим земляным холмиком.

Уехал я из дома в восемнадцать лет, но все еще оставался ребенком, пусть и был убежден, что вырос. Оставался ребенком и в двадцать один, когда Эми переехала в Лондон. Оставался ребенком, когда бродил по улицам, мыл туалеты, подметал дороги и обслуживал столики. Я до сих пор ребенок — много лет после смерти.

И я был ребенком, когда моя мать вошла в ресторан, где я работал, через пять лет после того, как мы виделись в последний раз. Я был настолько невзрослым, что не знал, кто я есть. Мне нужна была помощь, но сам себе помочь не мог, и потому обращался за ответами ко всем вокруг. Но никто другой не мог мне помочь, и я вновь обратился к себе. Но помочь я себе не мог. И я жил дальше, вихрясь от мига к мигу, никогда не останавливаясь. Полдесятка лет я провел, пытаясь создать в себе собственную личность, но создал всего лишь дурацкий волчок.

Когда мама выкрикнула мое имя через весь зал, я прекратил двигаться. Все связи, что были сожжены или оборваны, возникли вновь, восстановились; и когда она схватила меня за руку и нежно погладила по большому пальцу, я вновь понял, кто я есть. Это чувство не продлилось долго — став сыщиком и переехав на свою квартиру, я завертелся волчком сильнее прежнего, — но в те краткие бесценные мгновения я чувствовал, что наконец-то я дома.

И когда посмотрел ей в глаза — встретил взгляд такого сострадания, что не смог говорить и ждал, когда она нарушит долгую тишину меж нами.

— Я думала, ты умер, — сказала она наконец.

Надгробная надпись гласила, что мои родители были похоронены с интервалом в год: сначала мама, а через девять месяцев — отец. Подробностей того, как они умерли, я не знаю. Может, несчастный случай. Может, всё тут в тревожных понятиях, что столь обыденны, однако столь пропитаны страхом: рак, инсульт, инфаркт. А может, по естественным причинам — о моей смерти они узнали, когда обоим было почти шестьдесят, а с тех пор прошло несколько лет. А может, и ничто из этого. Единственная определенность: на могиле не было цветов, ни свежих, ни иных, и, кроме имен и дат, всего два слова, вырезанные на камне:

Прощальная шутка отца.

У их могилы я провел около часа, откапывая кусочки прошлого один за другим и размышляя, зачем мне понадобился этот визит. Наконец я осознал, что мне хотелось сказать что-то моим родителям, чего я не нашел возможности выразить, пока был жив. Не сказать им о своей любви (любовь мертвецам ни к чему), не сообщить о том, что я вновь жив (с этим они ничего поделать не могли). Я хотел сказать всего одно слово.

Я сказал его, укладывая на могилу цветы, какие сорвал у стены.

Прощайте.

На мертвянке — долгий, медленный царап.

Мало кто знает, когда закончится жизнь. Кто-то готовится к этому слишком рано, и ум их сдается задолго до тела. Кто-то не готовится вовсе, и они с изумлением обнаруживают, что не проживут вечно. Но никто не готовится как следует. Я, к примеру, был совершенно убежден, что умру, когда падал с крыши и видел, как земля мчит мне навстречу, и нисколько не сомневался, что мука продлится лишь долю мгновения.

Я ошибался по обоим пунктам.

Зелено-белая маркиза пристанционного кафе прервала мой полет и сломала мне руку. И эта малая удача оставила меня в живых и с лютой болью еще на два часа.

Размышляя над происшедшим, я жалею, что падение меня не прикончило. О приземлении не помню ничего — всегда считал, что спасла меня маркиза, но запросто мог оказаться и оплошавший ангел, и заскучавший бес, — но точно помню, как очнулся чуть погодя, не способный двигаться, а по всему телу меня жалила пыряющая боль.

Я находился в теплом, темном, дребезжавшем пространстве. Ничего не видел, но слышал низкий, приглушенный гул. Руки стянуты веревкой за спиной, ноги привязаны к рукам. Рот заткнут тряпкой, от которой воняло бензином и тавотом, — вывалиться ей не давала изолента. Она обертывала мне голову трижды, врезалась в кожу на лице и шее, драла мне волосы, стоило лишь двинуться. Пот катился в глаза, бежал по щеке, стекал в теплое, темное, дребезжащее пространство подо мной.

Подумалось, что меня похоронили заживо, и я заорал, чтоб спасли. Но сквозь тряпку, изоленту и низкий, приглушенный гул никто меня не услышал.

Пока кричал, я осознал, что не все сходится. Если б меня похоронили, зачем было меня связывать и заклеивать мне рот? На глаза мне давило что-то мягкое — повязка. Зачем завязывать глаза жертве, перед тем как запирать ее в гробу? Ерунда какая-то. Я кратко задумался, не ударный ли шок вызвал у меня галлюцинации, но маслянистый вкус тряпки, затолкнутой в рот, оказался слишком настойчивым, а боль в теле — слишком настоящей.

Выбора у меня не было — оставалось лежать и продолжать кричать.

Где-то позади завязанных глаз, позади боли, сотрясавшей тело, позади знания, что со мной скоро случится что-то ужасное, я видел лицо Эми. Не образ ее, бледной, плачущей, на ковре у нее в квартире под ливнем битого стекла, — хотя этот образ возвращается ко мне теперь. И не то недоверие, с каким она встретила мое последнее признание в любви, — и не отчаяние, когда она пыталась выбить стекло в слуховом окне.

То была память о том, как мы последний раз встретились в кафе «Иерихон», на семь лет раньше. Мы сидели у окна, отогреваясь после долгой ледяной прогулки по лугу. Не смотрели друг на друга, предпочитая видеть грязную серую кашу снега и уличной мокряди.

— Попросту что-то не то. По ощущениям, — сказала она, повторяясь. — Уже не то.

Я кивнул.

— Уже не то довольно давно.

— Так что же между нами осталось?

— Чего бы тебе не принять меня таким, какой я есть?

— Не надо сарказма, — обрезала она.

— Никакого сарказма.

Она сменила тактику.

— Так или иначе, в том-то и дело. Такой, какой есть, ты — не то, чего я хочу. Уже три года не то. И я просто не могу больше это терпеть… Ты все говоришь мне, что хочешь отношений, как у твоих родителей, но не думаешь при этом, чего хочу я. Слишком много давления.

— Так чего же ты хочешь? — спросил я.

— Это мое дело! — выкрикнула она. Оглядела зал, смутившись. В кафе было пусто, но она все равно продолжила тише: — Слушай, прости, но, по-моему, ничего не получится.

Кожа у меня на спине шевельнулась, словно там пророс мягкий панцирь.

— Спасибо, что сообщила, — сказал я.

— Мы просто уже больше не те…

— Да пошла ты.

— Чего ты как дурак.

— Отстань от меня.

— Ты кем себя возомнил? — Она в ярости вскочила. — Слушай… Это не я, блин, виновата, что ты никак не расслабишься. С этим я за тебя не разберусь. И на меня не сваливай. — Она забрала со стола сумочку. — Я слишком молодая. Хочу экспериментировать — получать удовольствие, пока могу… Если не буду — никогда не узнаю, что упустила. — Наклонилась поцеловать меня в лоб. — Ты же наверняка понимаешь?

И сейчас я понимаю наверняка.

Но теперь уже поздно.

Дрожкий, гудящий, пронизанный болью ужас вернулся. Я наконец осознал, где нахожусь: заперт в багажнике едущего автомобиля и понятия не имею о месте назначения.

Казалось, до того, как мы остановились, прошел час. Не могу сказать точно, однако, зная, где мы оказались, час — в общем верно. Хруст колес по гравию смягчился, и мы прокатились несколько ярдов до полной остановки. Гул мотора притих, затем полностью прекратился. Беспорядочные колебания рессор замерли. Из-за бензина в тряпке я почти бредил. Сердце бешено колотилось.

Я услышал шепот, затем захлопнулись дверцы. Шаги, приближаются. Ключ повернулся в замке, багажник открылся.

— Подсоби-ка, Херм, — сказал Дермот.

— Да запросто, Дерм, — сказал Херман.

Я вернулся в Агентство, весь в раздумьях о родителях, но, добравшись до входа, обнаружил, что ключ, который я взял у Дебоша, не подходит и сидеть мне теперь под дверью. Макияж макияжем, но мысль наблюдать, как жизнь утекает, пока мне кто-нибудь не откроет, не улыбалась. К счастью, Смерть откликнулся на мой стук, когда тот стал паническим. Отпер дверь и впустил меня.

— Стучи вы чуть громче — разбудили б мертвого, — сказал он.

Он пригласил меня в контору, где Глад из-за высоченной стойки с бумагами пробормотал мне едва слышное «здрасьте».

— Где Раздор?

— Спит еще, — буркнул он. — Длинная ночь. Больная голова.

— Идите-ка, взгляните, — сказал Смерть. Он показал на свою пишмашинку — из нее торчал Отчет о прекращении, какой я видел у Шефа в кабинете в четверг. Я увидел описание моей подруги Люси, но подробности не имели ничего общего с человеком, которого я знал, пока был жив. — Собираюсь отправить наверх. Желаете что-нибудь добавить?

Я покачал головой, но затем передумал. Взял со стола Раздора карандаш и нацарапал внизу страницы простое сообщение из трех слов:

«Жизнь есть везение».

— Так что же вы все-таки делаете сегодня? — спросил я Смерть.

— Свежевание, — простонал он.

— Заживо или мертвого? — вклинился Глад.

— Заживо. В полном сознании. Представление, объяснение — все в комплекте. А затем к делу.

— Разделочным ножом?

Смерть покачал головой и вытащил из-под стола продолговатый чемоданчик. Помедлил, затем отщелкнул застежки и поднял крышку. Содержимое потрясло меня.

— Мерзость какая, — сказал я.

— Кто-то же должен, — ответил он.

В чемоданчике имелся пластиковый ложемент. В нем размещался инструмент, состоявший из девяти частей: восемь стыкующихся друг с другом сегментов из полированной кости и монолитное блестящее лезвие косы, три фута в длину. Каждую кость украшал оттиск в виде черного скелетика. Лезвие было заботливо обернуто целлофаном.

— Нарядный набор на убой, — сказал Глад, выскользнув тишком из-за стола.

— И новехонький, — устало добавил Смерть. — Жалко пачкать.

Он извлек кости из чемоданчика и тщательно свинтил их вместе, получилась ручка; затем вдвинул лезвие в узкую канавку в верхней части, закрепил металлическим зажимом. Выпрямился и ненадолго замер с собранным орудием. Оно оказалось футов восемь в высоту, не меньше.

— Восхитительно, — отметил Глад.

— Устрашающе, — добавил я.

— Несуразно, — вздохнул Смерть.

Косу разобрали и сложили без дальнейших комментариев, но от ее вида я слегка занервничал. Потрогал ради успокоения ампулу с жидкостью у себя в пиджачном кармане, однако она, казалось, все больше меня тяготила. Как можно применить ее к тому, кто ничего, кроме поддержки, мне не выказывал? Впрочем, как уже подчеркнул Дебош, какие еще у меня есть варианты?

Смерть глянул на часы, тяжко вздохнул и повернулся ко мне.

— Пора, — сказал он. — Меня не будет почти весь вечер. Подготовка немалая, а после первого удара само свежевание предполагает… ну, не надо вам подробностей пока… Я вас навещу, когда вернусь, и расскажу, как все прошло. Меж тем дверь к вам в комнату должна быть отперта, а если нет — загляните к Шефу.

Он забрал чемоданчик и без промедленья вышел. Я собрался пойти за ним, но Глад остановил меня.

— Удачи, — сказал он, возложив костлявую ладонь мне на руку. — Вечером. С оценкой.

Я поблагодарил его.

— Расскажу вам, что произойдет.

— Вряд ли, — сказал он. — Сегодня очень занят. Завтра на три месяца уезжаю за рубеж. После завтрака отбываю… Почитаете мои открытки — если, конечно, еще здесь останетесь.

Дверь ко мне в комнату и впрямь была отперта, и потому очередной возможности встретиться с Шефом не выпало. Я всерьез начал сомневаться в его существовании. Вероятно, слишком долго отирался рядом с Гладом — его паранойя оказалась заразной.

И все же чем дольше я размышлял о положении дел, тем страннее оно становилось. Вернув ключ Дебоша на письменный стол, я осознал, что не понимаю, «он» ли Шеф, или «она», или вообще «оно». Из того немногого, что мне было известно, обитатель мансарды мог быть пернатым существом с телом рыбы, ногами слона и головой аксолотля… Но скорее всего, ничего подозрительного в том, что мы ни разу не виделись, нет. Просто не повезло.

Ну да ладно. Я лег на койку, закрыл глаза и провел следующие семь часов в раздумьях — обо всем, что со мной приключилось, и об условиях договора. Я не прерывался на еду или питье и вообще почти не прерывался, покуда не услышал стук в дверь — и к тому времени голова у меня уже ныла. Я давно забыл, что Смерть сказал мне утром, и очень удивился, когда он вошел. Еще больше я удивился, что он без чемоданчика и угрюмо держит в правой руке косу.

— Что случилось? — спросил я.

Он уселся в кресло, откинул спинку и изложил мне все по порядку.

— Начать следует со свежевания — чтобы вы понимали сразу, что против метода per se я ничего не имею. — Он опер косу о стену едва ли не запоздало. — В нем на самом деле есть все составляющие, какие я когда-то ценил в прекращении… К примеру — много подробного планирования, включая обособление клиента, подбор подходящего времени для удара, времени, выделяемого на уборку, и так далее. Есть и формальное требование по эффективному удалению кожи — что само по себе большая задача. Во всем этом обширное пространство для творчества. С головы начинать или с ног? Какую часть лезвия применять? Удалять фрагменты лоскутным методом или же выкраивать протяженные полосы вдоль спины, очищать торс, как апельсин? Я упрощаю, конечно: докука это немалая — отделать плоть от… — Он поколебался. — Не чересчур ли это для вас?

Я покачал головой, отчаянно пытаясь вспомнить какие-нибудь фактоиды, чтобы отвлечься. Но мозг отказывался подчиняться. У него явно был свой план, поскольку скармливал он мне всего одно сообщение: «Взрослей. Справляйся».

— Ладно… Получаешь, стало быть, удовольствие от планирования и исполнения, а затем еще уйма работы с последствиями. К примеру, совершенно необходимо вычистить лезвие сразу по окончании, иначе металл заржавеет. Я сегодня с новой косой потому, что одолжил Дебошу свою старую несколько недель назад. Не спрашивайте, зачем она ему понадобилась, — главное, он не возвращал ее несколько дней. А когда я припер его к стенке, он сказал, что потерял ее — но знаете что?

— Что?

— Он держал ее у себя в комнате все это время, под кроватью. Ручка вся в крови, на лезвии следы жира и плоти, и он ее даже не завернул. Я проследил, чтобы он ее вычистил при мне. Не один час напролет он отскабливал все до последнего пятнышка, и я его не отпускал, пока не удовлетворился результатом. Когда он закончил, ущерб был почти незаметен. Но я-то знал, что он есть, и инструмент стал уж не тот…

Он с сожалением оглядел прислоненное к стене приспособление. Любые разговоры об административке едва оживляли его невозмутимые черты и из-за них его угрюмое лицо даже озаряли мимолетные улыбки, но память о старой косе повергла его в молчаливую тоску. Я попытался оживить ему настроение, сменив тему.

— Каков он был, ваш клиент?

— Глубоко несчастный, — вздохнул он.

— Почему?

— Он был убежден, что жизнь его предала. Он всегда старался быть предельно прямым во всем, что говорил и делал. Считал, что необходимо ничего не прятать под спудом, что все должны быть открыты. Совершенно дурацкая мысль, конечно, — и он заплатил за нее сполна. С ним никто не хотел дружить дольше нескольких месяцев. — Смерть горестно хохотнул. — Всех, с кем ни знакомился, он рано или поздно обижал — никогда не желая того.

Два года личного сыска научили меня, что у людей к прямоте двоякое отношение. Она им нравится, они ее на дух не выносят, желают ее, не желают. Иногда считают, что лучше не знать, а потом жалуются, что их не ставили в известность. Презирают неведение, но переворачивать камешки и смотреть, что под ними, им не нравится.

Годы под землей преподали мне другой урок. Мертвецы принимают, что есть вещи известные и есть неизвестные. Поэтому покойники такие тупые.

Простите за отступление.

— Чем он занимался?

— Работал на бойне на южной окраине города. — Смерть уставился в потолок и глубоко вздохнул. — Слушайте, мне дорассказать надо. Это, вероятно, поможет мне понять, почему я поступил в конце концов так, как поступил.

Я кивнул и устроился поудобнее. Смерть щелкнул переключателем, вернул спинку в вертикальное положение и продолжил.

— Вообразите следующее. Вы на двухрядном шоссе вдоль фермерского поля. Переезжаете через низкий горбатый мост над каналом и поворачиваете влево, ко двору бойни. Кондиционер в «метро» втягивает внутрь сладкий дух вареных костей и дует им в салон. Вылезаете из машины, осматриваетесь: простое двухэтажное кирпичное здание с покатой черепичной крышей, четыре маленьких окна, узкий вход, мощеный дворик. Высокая серая печная труба высится над пристройкой справа, несколько металлических труб торчит из стен под разными углами. Там-то я и оказался в десять тридцать сегодня утром.

Вокруг никого. Я выбрался из машины, положил чемоданчик на капот, открыл защелки, поднял крышку. Вынул все кости, свинтил их воедино, достал лезвие из целлофана, приделал к ручке. Закрыл чемоданчик и направился к главному зданию, вошел через узкий дверной проем. Встречу с клиентом Шеф организовал внутри. Я приехал минут за десять до срока.

Внутри оказалось мрачнее, чем снаружи. Я миновал темный коридор с кабинетами к бесприютной, испятнанной кровью зале, смердевшей измельченной костью, — громадное, открытое пространство с загонами для скота, шкафами с инструментами и штангами поверху, увешанными крючьями. Посередине — обнесенный стальной сеткой коридор, по которому животных перегоняют из загонов на разделку: здесь и должно было состояться прекращение. В дальнем конце этого коридора имелась вторая дверь, в холодильную камеру — там я побывал, пока ждал прибытия клиента. Мне было немного не по себе, и я взял полдесятка распорок, сунул их себе между пальцами, получились такие металлические когти, немножко поскреб стены. Потом нашел пневматическую глушилку для скота, приставил к голове и нажал на курок. Понятное дело, пистолет не был заряжен — хотя разницы, в общем, никакой.

Но произошло нечто странное. Сомнения, снедавшие меня всю эту неделю, — те же самые, что донимали меня много лет, — внезапно приобрели смысл. Более того, смысла в них стало гораздо больше, чем в том, что я готовился сделать. Я оглядел бойню, подумал о клиенте, и все это показалось ужасно дурацким. И отчетливо помню, как говорил себе вновь и вновь: «Никого уже не свежуют заживо. Этого попросту не происходит».

Он умолк: воспоминание, очевидно, отозвалось эхом у него в голове. Я подошел к заднему окну и посмотрел за канал, через железнодорожные пути, туда, где зеленый луг тянулся к раннему вечернему небу. Вообразил, как иду по тропе к реке, сижу на берегу под жгучим солнцем, лежу на бурой земле.

— Все стало еще страннее, — продолжил Смерть. — Клиент запаздывал. Мне неловко было признать это, поскольку возникали тревожные последствия: либо мне дали не те вводные, либо он попросту не собирался приезжать. Так или иначе, Шеф допустил ошибку. Я отрепетировал движения, какие мне предстояло произвести, когда клиент наконец явится, но сердце мое к этому не лежало… В голове все играл и играл по кругу один и тот же довод: жизнь не имеет смысла, поскольку все, что живец делает, — глотает время. Ничто из их достижений не имеет высшей ценности. А раз их существование не значимо, следовательно, моя работа тоже не значима — потому что моя работа есть в точности то, что делает жизнь исходно бессмысленной.

— Не понял, — сказал я.

— Не важно. Дело вот в чем: стоял я, замахивался косой на воображаемую грудь — и наконец понял, что никакие мои действия не имеют смысла. А еще я осознал, что единственное значимое, что я способен сотворить… Но не хочу продавать интригу… Прождал я еще четыре часа, с теми же мыслями у себя в голове, по кругу, и уже собрался списать весь этот день на недоразумение и сказать спасибо, что не придется отвечать на всякие неловкие вопросы, — но тут клиент наконец появился в дверях. Высокий жилистый мужчина с сальными черными волосами. В чистом белом фартуке.

«Вы кто, бля?» — спросил он.

«Безжалостный жнец, — ответил я без особого задора. — Пробил твой час».

И тут он рухнул на пол посреди зарешеченного коридора и принялся извиваться, молить о пощаде. Я постоял над ним сколько-то, косу над головой занес, изготовился к удару — но понял, что не смогу. Не смогу. И просто вышел вон, сел в машину и вернулся сюда… — Он скупо улыбнулся. — Насмарку вся концовка — и влетит мне адски за это, конечно, — однако, скажу я вам, оставить человеку жизнь оказалось для меня удовлетворительнее, чем все, что я сделал за последнее тысячелетие.

Почуяв мимолетную слабость его позиции, я ляпнул вопрос, который обдумывал последние несколько дней:

— Мою вы мне вряд ли оставите?

Он глянул на меня сострадательно.

— Это против правил, увы. Я и так уже по уши вляпался перед Шефом. Еще и чемоданчик на бойне забыл. Очень скверно. — Он встал, качая головой, а когда вновь заговорил, тон у него сделался деловой, каким был неделю назад, когда он достал меня из гроба. — Встретимся в погребе через час. Нам есть что обсудить.

Жизнь есть везение, а мое иссякло.

Я оказался в ловушке у Эми в квартире, потому что мы когда-то любили друг друга. Смог бы улизнуть, если б не детская боязнь лифтов. Я страдал головокружениями, и выход у меня оставался один — мокрая крыша в восьмидесяти футах над землей. Падение не прикончило меня, но мой спаситель оказался психопатом. А психопат, везший меня в багажнике автомобиля в загадочном направлении, взял с собой подельника.

— Хватай за башку, Херм, — сказал Дермот.

— Да запросто, Дерм, — сказал Херман.

Я почувствовал, как сильные руки подымают меня за щиколотки и шею. Помню, как кричал и извивался, но звуки глушило, движения ничего не меняли, и те двое все равно не обращали на меня внимания. Меня пронесли меньше десяти ярдов, после чего ноги мои упали на гравийную дорожку.

— Чёт я оплошал, — сказал Дермот. — Не познакомил вас… Херм, это хмырь, который за мной шастал и хороводился с моей женой последние семь недель.

— Рад знакомству, — сказал Херман, бережно опуская мою голову на землю. Голос у него был вертлявый и раболепный, как у куницы, выучившейся разговаривать. Я вспомнил низкорослого, лысеющего, коренастого человека, увиденного с крыши склада, вспомнил, как он бил по голым ступням своей жертвы железным прутом.

— А это Херм, — сказал Дермот, пнув меня в ногу. — Херм — сторож валера с аллигаторами.

— Валера с рептилиями, — поправил его Херман.

Дермот не обратил внимания.

— С 1968-го тут. Знает всяко-разно интересного про зверей.

— У меня отец тут работал в тридцатые, когда Пингвиний пруд копали.

— Точняк, Херм… — Он опять меня пнул. — Ты в хороших руках, кароч.

И в доказательство они вновь меня подняли и несли без отдыха еще десять минут, уронив лишь дважды и вежливо извинившись оба раза.

Если б я еще не догадался по их беседе, что они привезли меня в Лондонский зоопарк, далекие рыки, треск, вой, писк и вопли подсказали бы. В конце перехода они оставили меня на травянистой кромке и коротко переговорили, после чего открыли дверь где-то впереди. Вновь подняли меня и внесли внутрь, где воздух оказался прохладнее и влажнее, с солоноватой рыбной вонью аквариума.

— Ну и вот, — сказал Дермот. — Тише едешь, дальше будешь.

Меня опустили на холодный бетонный пол. Всего меня пронизывала боль, а от бензиновой тряпки во рту едва не рвало. Я вновь принялся извиваться и звать на помощь как можно громче. Моим немым воплям ответил долгий устрашающе громкий рев всего в нескольких ярдах левее.

— Это Герти, — сказал Херман. — Она чуток неурав… неуравно… бешеная. — Он хохотнул. — Как жена моя.

— Ты знаешь, что зов аллигатора слыхать за милю? — спросил Дермот. — Скажи ему, Херм.

— Точняк.

— А знаешь, что слово «аллигатор» — оно от слова из даго, означает «ящерица»?

— Я знаю, ващета, Дерм.

— Я не с тобой разговаривал.

На задворках ума, вдали от происходившего кошмара, я не мог не задуматься, что у нас с Дермотом много общего. Эми, любовь к занятным фактам, извращения, коварство… Чем больше я об этом размышлял, тем лучше понимал, что мы, в конечном счете, не очень-то и разные. И я вновь закричал в ужасе и тьме, еще более взбесив пресмыкающееся, ждавшее ночной закуски.

— Ты потише, приятель, а? — сказал Херман. — Тут в зоопарке восемь тыщ зверей. Ты их всех раздражаешь.

— Проще всего его заткнуть — если покончить с этим делом, — сказал Дермот.

И вот так все закончилось. После недолгого спора о том, кто берется за голову, а кто — за ноги, Дермот и Херман подняли меня и зашвырнули в загон к аллигатору. Приземление вышибло из меня дух, и каждый нерв в позвоночнике и шее выслал никчемные предупреждения о муках моему мозгу. Но боль продолжалась недолго, и последнее, что я помню до того, как проснулся в гробу, — пару громадных мощных челюстей, жевавших мне правую ногу, и оглушительный первобытный рев, заледенивший мне кровь.

Как меня сшили обратно — тайна, которую я никогда не раскрою; почему аллигатор отъел от меня всего шесть мелких кусочков, неясно в той же мере. Возможно, просто вкус не понравился.

Донимает же следующее: если б я знал в могиле, что умер вот так, мои соседи обращались бы со мной с гораздо большим уважением.

Удостоверившись, что ампула при мне, я открыл дверь спальни и направился к черному ходу; но не успел я крутнуть ручку, как услышал громкий стон из коридора позади меня. Развернулся и увидел, как из своей комнаты вываливается Раздор. Он держался за голову и махал мне рукой, чтоб я подошел.

— Думал, может, это ты. — Пока я приближался, он разминал себе виски. — Чертова долбаная головная боль.

— Что стряслось?

— Выбросили из окна второго этажа прошлой ночью… ‘баные клоуны.

Он вновь застонал и пал на колени. Я глянул поверх его головы к нему в комнату. Почти все в ней было кроваво-красным — кровать, покрывало, ковер, лампочка, потолок, шкафы и стол. Стены уставлены красными стеллажами с учебниками по обороне, каталогами оружия, историями мировых конфликтов, фотоальбомами сражений, карманными методичками по военным стратегиям. Единственный не красный предмет во всей комнате — громадный двуручный меч справа от двери.

— Приятная цветовая гамма, — сказал я. — Вам идет.

— Спасибо… Но когда череп раскалывается — нахер, ужас просто.

Он продолжит тереть голову.

— Я вас не видел пару дней. Как ваш глаз?

— Нормально. — От воспоминаний о той ветке он постонал еще немножко.

— Вы меня позвали ради чего-то конкретного?

Он вскинул короткий большой палец к волосатому подбородку, почесал его.

— Да нет… Просто хотел удачи пожелать. Тебе пригодится.

Он протянул мне руку. Я принял ее в свою, и он сокрушил мне пальцы.

Я спустился по лестнице в погреб: семь ступенек до сада, развернуться, еще семь ступенек в подвал. Открыл дверь, и в ноздри ударил резкий дух плесени и тления. Я кашлянул и ощупью поискал на стене выключатель, попутно прикоснувшись к нескольким холодным, сырым предметам, но наконец нашел шнур.

Дернул, воскрешенное сердце во мне застучало.

И стал свет[46].

Ряды бледных белых ступней торчали с деревянных полок со всех четырех сторон: землисто-желтые трупы, сложенные в стопки по семь, опрятными рядами. Сотни ног — какие-то подгнившие, какие-то свежие; какие-то — с культями пальцев, какие-то с полным набором по пять; какие-то покрыты кожей, какие-то — просто голые кости. Полки мертвой плоти, светящейся и жуткой в желтом сиянии одинокой лампочки.

— Кто там?

Голос говорившего был лишен интонации, как утиный кряк. Донесся он с одной полки справа, рядом с главным входом.

— Друг, — сказал я. — Вы где?

— Здесь. — В сумрачном углу, три ряда вверх, шевельнулись две белые ступни. — Чего вам надо?

Я пренебрег вопросом, но обошел стол и два стула посреди комнаты, добрался до говорившего. Заметил, что каждая полка была поделена на отдельные выдвижные ячейки на полозьях, по одной на труп. Я взялся за край его полки двумя руками.

— Что вы делаете?

Я потянул. Полозья заскрежетали.

— Оставьте меня.

Я вытянул тело на всю длину.

Это был наш четверговый клиент. Он лежал на спине, облаченный в одежду, которую мы ему выделили. Плоть все еще оставалась довольно свежей — белой, холодной, с самыми малыми признаками разложения, — но пах он отвратительно, как застарелый пот. Лицо ему растянуло в широкой ухмылке клоуна-извращенца, но глаза были закрыты.

— Чего вам надо? — повторил он. Хотя губы двигались, ухмылка примерзла к ним.

— Хочу узнать, каково это.

— В смысле?

— Это, — пояснил я. — Быть здесь. В Хранилище.

— Что такое хранилище?

Я примолк. С виду он был вполне доволен. Какое я имел право его тревожить?

— Помните, как вы умерли? — спросил я.

— Сердце остановилось, — ответил он.

— Давно вы здесь?

— Не знаю.

— Когда вас выпустят?

— Не знаю.

— Вы хоть что-то знаете?

— Нет. Положите меня на место, и всё. Прошу вас.

Я задвинул его обратно. Разговор напомнил мне о нескончаемой, отупляющей скуке вечного покоя. И я мимолетно увидел собственное будущее: лежать посреди всей этой гниющей плоти, трупы наваливаются со всех сторон, тянутся прикоснуться ко мне, шевелятся рядом. Кишащая туча молчаливого страдания, от которого не убежать.

— Я не помешал?

Смерть стоял у подножья лестницы с бутылкой вина и двумя бокалами. Улыбался.

— Я тут просто потолковал с одним трупом.

— Не тревожьтесь за них — они же за вас не тревожатся.

Он шлепнул нашего бывшего клиента по пяткам. Покойник хрюкнул, дернулся, затем вновь устроился в прежнем положении.

— Что с ними будет?

— Кто знает? Мы уже тысячу лет пытаемся выделить время, чтобы разобраться с их будущим. Но вечно возникают более важные для обсуждения темы. — Он подвел меня к столу, и мы сели друг напротив друга, он откупорил бутылку и налил вина. — Впрочем, могло быть и хуже. До того, как придумали Хранилище, приходилось выпускать неудачные трупы на волю, бродить по Земле. — Он отхлебнул из бокала. — До сих пор около десятка где-то носит — и большинство из них изрядно раздражено. Им больше ничего не надо — лишь бы найти, где упокоиться, но их отовсюду гонят, куда б ни шли. — Он нахмурился, допил вино одним глотком и поглядел на меня. — Но, кажется, у нас с вами есть дело.

Я кивнул, но ничего не сказал. Он налил себе еще бокал, извлек из кармана брюк мятую бумажку и разгладил ее на столе передо мной. В ней значились шесть методов прекращения, какие я наблюдал на неделе, а также сегодняшняя несостоявшаяся попытка Смерти — итого семь. Справа от каждого имелся пустой квадратик, внизу — что-то нечитаемым шрифтом и свободное место для моей подписи.

— Дело вот в чем, — продолжил он, — и я в общем вполне могу сразу перейти к сути: вы не совсем то, что нам нужно в качестве подмастерья. — Я пожал плечами. Неудивительно. — Прошу вас, не принимайте это на свой счет. Если б решал я, вы бы тут же были приняты. Но Шефу не кажется, что вы способны… И, думаю, вы согласитесь, что в течение недели, невзирая на ваши честные попытки, вы не смогли…

Я отмел все дальнейшее рукой.

— Вы хотите, чтобы я выбрал способ своей смерти?

— Так гласит ваш договор.

Он вручил мне декоративную авторучку, которую купил в понедельник. Она была оранжевая, с повторяющимся узором из крошечных зеленых аллигаторов, бежавших вдоль. Я поглядел на Смерть и задумался, чистое ли это совпадение, но в его глубоко посаженных, бездонно-темных глазах увидел лишь отражение собственного улыбавшегося лица.

— Я решил, — сказал я наконец, — что не хочу умереть ни одним из методов, какие вы показали мне на этой неделе.

— В таком случае на обороте есть место, где вы можете вписать метод по собственному желанию. И, если позволите совет, удар молнией — отличный способ. Мой личный любимец: гул, электрический разряд в воздухе непосредственно перед тем, как все случится, яростная синяя вспышка… Точный миг — всегда неожиданность, даже если знаешь, что будет.

Я поднял бокал вина к губам. Оно сладко скользнуло по языку, вниз по горлу, согрело мне желудок. И придало мне храбрости говорить без обиняков.

— По чести сказать, мне кажется, я не хочу умирать вообще.

— Вы отдаете себе отчет в важности вашего решения? — спросил Смерть. — Во всех его последствиях?

Я кивнул.

— Придется остаться в Хранилище.

Он скорбно упер взгляд в стол, забрал бумагу и ручку, сунул в карман. Отхлебнул вина, шумно сглотнул и вздохнул.

— Но прежде, чем это произойдет, — добавил я спокойно, — я все еще имею право, насколько мне известно, бросить вам вызов… Сыграем в шахматы?

Настроение у него резко переменилось. Он широко улыбнулся, хлопнул в ладоши, как ребенок, и вскочил со стула. Вид у него сделался такой, будто он сейчас меня обнимет, но он передумал, ринулся к заднему выходу из погреба, распахнул дверь на черный ход и поспешил по ступенькам на первый этаж.

Пока его не было, я поспешил достать ампулу, отломать кончик и вытряхнуть каплю яда в бокал Смерти.

А какой у меня был выбор?

Смерть вернулся через пару минут — с переносным дисковым проигрывателем, той самой черно-золотой шахматной доской, виденной мною в понедельник, и с маленьким ящичком, где оказался стаунтоновский комплект[47].

— Не понимаю, почему сам до этого не додумался, — сказал он, отдуваясь. — Вам это не оставляет серьезных шансов, признаюсь, — но попробовать стоит. И это совершенно законно. — Он поставил проигрыватель на пол у своего стула и включил его. Помпезное начало неведомого классического произведения рявкнуло из динамиков. — Берлиозова «Symphonie fantastique», — пояснил он, увернув звук. — Люблю слушать за игрой. Немножко жизнерадостная поначалу, зато позже есть кошмарная часть под названием «Шествие на казнь»[48]. — Он открыл ящичек, извлек пару фигур и протянул мне сжатые кулаки. — Что ж… правый или левый?

Я тронул его правую руку.

— Везучий вы, — сказал он и явил мне белую пешку.

Пока он устанавливал доску и расставлял фигуры, я осознал, что мне не выиграть никак. В четверг, когда я обнаружил мелкий шрифт в своем договоре, гласивший, что можно бросить вызов, это показалось убедительным вариантом; однако в тот самый миг, когда сделал Смерти прямое предложение, я понял, что все без толку. Поэтому я и отравил ему напиток сразу, как только он ушел, — от отчаяния. Все как при жизни: я действовал по наитию, а также потому, что ничего другого не оставалось.

Во вторник я сказал ему, что никогда толком шахматами не увлекался, и в то время счел, что поскромничал; но взглянув на своего противника, я понял, что вообще-то переоценил свои способности. По сравнению с ним я мало чем отличался от новичка — с обрывочными знаниями о тактике и без всякого понимания стратегии. Если посчастливится, продержусь ходов двадцать.

— Бессмысленно, — сказал я. — У меня никаких шансов… Чего б вам не допить вино и не покончить с этим?

— Я никогда не пью во время игры, — отозвался он. — Мешает сосредоточиться.

Я тупо уставился на тридцать две фигуры лицом к лицу на поле боя и наконец понял жуткое значение этой отдельно взятой партии. Фигуры — не просто деревяшки, а образы символического противостояния, которое сделалось устрашающе личным. Чем больше я осмыслял последствия проигрыша, тем глубже осознавал, что именно стояло на кону в следующие несколько минут: мои чувства, моя свобода, мое будущее, мое бытие.

Я начал жалеть, что сам не принял яд. Даже если Смерть в конце концов хлебнет из бокала и план Дебоша сработает в точности так, как он предрекал (в чем я сомневался), я знал, что моя свобода будет раздавлена чудовищным гнетом вины. Но если я не завершу игру, мои перспективы окажутся еще уже.

Сделал первый ход, тряской рукой: e2-e4.

Смерть тут же ответил: e7-e5.

Мы избегали взглядов друг друга, но посреди поля наши пешки сомкнулись в противостоянии глаза в глаза.

Обдумывая следующий ход, я сделал попытку грубо отвлечь его.

— Раз вам не нравится то, чем вы занимаетесь, и все, что вы делаете, не имеет смысла, отчего вы тогда не уволитесь?

— Как? — ответил он, полностью сосредоточившись на центральных клетках. — Я Смерть. Это огромная ответственность. Я, может, и недоволен или, вероятно, даже разочарован, но эту работу не доверил бы никому, ее и вполовину так, как я, никто не сделает. — Он коротко поднял на меня взгляд. — Я в ловушке… Как и вы.

— Но если б вы могли уйти… если б могли заняться чем угодно еще — что стали бы делать?

Он вновь вернулся вниманием на доску.

— Занялся бы серфингом, — сказал он наконец. — И, прошу вас, перестаньте пытаться меня отвлекать.

Я двинул слоном с f1 на c4. Смерть отзеркалил мой маневр, шагнув слоном с f8 на c5. Два царственных зверя льстиво улыбнулись друг другу лицом к лицу в шеренге «c».

— Но если я разобью вас в шахматы, — продолжил я, пренебрегая его просьбой, — здесь, сейчас, в этой партии… мне можно будет выбросить из головы договор и продолжить жить?

— В маловероятном случае вашей победы надо мной, — сказал он, хмурясь положению на доске, — вы будете вольны удалиться отсюда и испытывать свою судьбу… Но жить — не совсем то слово. Вы — ходячий мертвец, и лучшее, на что сможете надеяться, — оставаться неупокоенным.

— Лучше неупокоенным, чем трупом в гробу, — отозвался я.

Пошел королевой с d1 на h5, где, в союзе с моим слоном, она угрожала одной из пешек, охранявшей короля черных. Наивный способ атаки, и отклик Смерти оказался мгновенным — но и неимоверно глупым. Возможно, музыка повлияла на его здравомыслие, или моя болтовня, или же клиент, которого он не убил. Скорее всего, его отвлекли неурядицы с Шефом: конец недели, в течение которой он постоянно пренебрегал протоколом, получал порицания за работу и сомневался в самом смысле своей службы. Как бы то ни было, в миг рассеянности или бесстыдной щедрости он сделал ход конем с b8 на c6. Я не зевал — моя королева пленила пешку перед его бессильным королем и при поддержке слона поставила шах и мат.

Он тут же осознал свою ошибку, но скорее смутился, чем удивился. Его лицо цвета желтой фасоли запылало оттенком фасоли красной.

— Детский мат, — проговорил он. — Экая досада. — Он покачал головой, закусил губу и уставился на меня. — Вы же не дадите мне переиграть последний ход? — Я вежливо отказал. — Может, до двух побед?

— Вряд ли.

— Но я просто не понимаю.

— И на старуху бывает, — сказал я.

— Мне надо выпить, — сказал Смерть, поднимая бокал к губам.

Думать надо было быстро. Если мой замысел отравить его мучил мою совесть до партии, сейчас, когда я выиграл, получится катастрофа, не меньше. Нужно его остановить, но я не знал, как.

— Давайте тост?

Он улыбнулся.

— Есть соображения?

Я налил себе еще немного вина и осмыслил варианты.

— За жизнь, — сказал я.

Мы соприкоснулись бокалами, и я вышиб яд у него из руки. Вино вылилось на доску и Смерти на рубашку-поло; бокал разбился о каменный пол.

— Простите великодушно, — сказал я. — Всю неделю что-нибудь наперекосяк.

Я, как мог, прибрался, осколки стекла, застрявшие у меня в ладони, напомнили мне о слуховом окне у Эми в квартире. Закончив, я тщательно сгреб осколки в кучку на полу. Смерть, не желая отказываться от выпивки, принял предложение допить из моего бокала, после чего обиженно сгреб фигурки в бурый ящичек.

— Остается лишь одно дело, — сказал он обреченно. Вынул из кармана брюк маленькую серебряную бляху в форме косы — такую же, как его золотая у него на рубашке. — Символ моей власти. Будь ваше испытание успешным — уже б носили сами. Но как уж есть; с каким трупом вы недавно беседовали?

— Вон с тем. — Я показал на четвергового клиента.

— Семь недель стажеров — с меня хватит. Пора решать. — Он ушел в угол и выкатил полку с бородачом. — Подозреваю, что все это так или иначе часть великого плана Шефа… И уж точно это самый эффективный метод отбора.

— Шеф — это кто? — спросил мертвец.

Смерть не удостоил его ответом, но пристегнул ему на футболку серебряную бляху, аккурат над словом «гробы». У мертвеца голос был, но он не возразил; он слышал, что происходит, но глаз не открыл и не посмотрел. Его наниматель задушевно похлопал его по левому плечу и велел встать.

У Агентства появился новый Агент.

Смерть открыл парадный выход из погреба и жестом велел своему помощнику подождать снаружи. Мертвец праздно поплелся мимо — рот открыт, глаза смотрят в пустоту, после чего налетел на ступеньки и рухнул.

— Сказать, что мне жаль покидать это место, я не могу, — сказал я.

Смерть пожал плечами.

— Вы решили, как будете прозываться?

— А вы что предложите?

Он потер подбородок.

— Мор настаивал на Антонии — в честь Антония Блока из «Седьмой печати». Но это дурацкая мысль. Раздор, несомненно, предложил бы кого-нибудь из великих полководцев, типа Александра. — Смерть оглядел меня с головы до пят, покачал головой. — Вам не подойдет. Вы больше похожи на кого-нибудь из великих обормотов. Глад, вероятно, посоветовал бы что-нибудь краткое и по существу — что совпадает и с моими предпочтениями… Может, Билл? Или Тед?

Я вспомнил «Мальтийского сокола».

— А давайте Сэм?

— Идеально, — сказал он. — Завтра поутру первым делом добавлю в документы.

Мы вкратце обсудили, что мне потребуется, чтобы выжить во внешнем мире: работа, набор грима, вероятно, кое-какая корректирующая хирургия. Смерть сказал, что поговорит с Шефом и все устроит.

— И вы вольны посещать нас, когда пожелаете, — добавил он. — Погуляем по саду, потолкуем, поздороваетесь с Цербером. — Он кивнул, довольный этой мыслью. — У нас еще десять лет по договору аренды, после чего придется переехать. Не могу сказать, что жду этого с нетерпением… — Он оглядел погреб и скривился. — Хуже всего будет с перевозкой всех этих тел.

Снаружи дул теплый ветер: жар дня умирал, начиналась прохлада ночи. Я ощутил сокрушительный, бурлящий звездопад свободы — словно проглотил будущее и дал ему просочиться сквозь стенки желудка в кровоток.

Я двинулся к изумрудному лугу в сумерках. Перейдя канал, ненадолго задумался, сколько мне осталось жить. На железнодорожном мосту спросил себя, что буду делать дальше. Но я уходил от Агентства все дальше, и вопросы исчезли, я разогнался и перешел на бег.

Я бежал к темной реке на горизонте, а там лег на берегу и вперился в восходившие звезды — и ни о чем не думал.

Утро понедельника, семь недель и один день после убийства Ада. В столовой Раздор, Мор и Дебош поглощали свои обычные завтраки, а Глад горестно наблюдал. Газеты запаздывали, разговаривать никому не хотелось, и ничего примечательного не случилось, пока — ровно в девять — не восшествовал Смерть и сердечно всех не поприветствовал. За ним появился болезненный и довольно неуклюжий спутник, облаченный в серферские шорты и футболку.

— Это еще что за хрен? — спросил Раздор.

— Это Аид, — ответил Смерть, вталкивая мертвеца в залу, — мой новый помощник.

— Ой-ёй, — сказал Глад.

— Вот это номер, — добавил Мор. — Насколько я понимаю, ты утряс это с Шефом?

Смерть не удостоил его ответом. У него, казалось, гораздо более спешное дело к Дебошу, с которым он заговорил твердо:

— Боюсь, тебе придется отныне питаться в другом месте… Пока мы не найдем стол попросторнее, конечно.

Дебош, слишком потрясенный самим продолжившимся существованием Смерти, оказался не в силах возражать, забрал свою еду и убрался на стул в угол, где просидел остаток трапезы, супясь и дуясь.

Аида пригласили занять место Дебоша, и он после некоторой сумятицы и прорвы вопросов наконец так и сделал. Смерть выбрал белую мышь из привычной троицы и предложил ее своему помощнику. Аид схватил ее за хвост, уложил на тарелку… и принялся нежно поглаживать.

А следом упал со стула.

За следующие несколько недель умственные способности и координация движений нового помощника Смерти не выказали никаких признаков улучшения. В течение нескольких трапез наблюдалось, как он играет с распашными дверями, налетает на стены и пытается съесть свою тарелку. В конторе ему удалось обрушить все до единой стойки с документами — трижды, а также дважды высадить локтем оконное стекло. Выведя Цербера на прогулку по лугу, он допек животное настолько, что пес разорвал его на части — пришлось собирать заново и на сей раз накладывать швы.

Важнее же всего вот что: в рабочие часы его добродушная недееспособность привела к тому, что многие клиенты Смерти сумели обдурить судьбу — по крайней мере временно… И на очень недолгий срок очень немногие люди все же смогли прожить чуточку дольше.

Но и этому пришел конец.