Подмастерье. Порученец

Ожидание

Винсент Роуч был в трех минутах от смерти.

О конечности жизни он не помышлял — ни о своей, ни о чьей-либо еще. Слишком увлекался жизнью, чтобы тратить время на раздумья о ее завершении. Почитаем собратьями-учеными, жена — повод для зависти всех коллег, вроде благословлен непрерывным везением и мог бы даже сказать о себе, что счастлив. Этот самый вечер, что не редкость, принес ему вести о повышении по службе, а также утонченнейшую трапезу из всех, какие ему доводилось вкушать. Карьерные почести — сообразная награда за его усилия, а вот еда оказалась настоящим сюрпризом. Шагая по мосту в долгой прогулке к дому на севере города, он воскрешал трапезу в воображении: ароматы в ноздрях, вкус на языке — сливочную сладость мяса, роскошное тепло вина, исключительную нежность десерта… В такие мгновения он чувствовал себя настолько живым, что хотел вопить, говорить каждому, кого встречал, о счастливых новостях своего успеха, однако из уважения к суеверию лишь прикрывал глаза, вскидывал лицо к звездам и молча благодарил Бога.

И на сей раз Бог ответил:

— Эй, малявка! Отдай!

Винсента парализовало от неожиданности — что спасло его от унижения ссыпаться на землю дрожащей кучей.

— Ну же! Мне недосуг возиться тут с тобой весь день.

Голос поверг Винсента в ужас. Не похожий ни на что, прежде слышанное: высокий и зловещий, жуткая какофония писка и бурчания.

Винсент ждал.

Кралась самая долгая минута его жизни.

Голос больше ничего не сказал.

Винсент приподнял трепетавшее веко. Первоначальная муть постепенно рассеялась и явила колокольню его колледжа, озаренную сзади. Никакого следа громадного призрачного лика с длинной белой бородой не было — более того, ничьего следа не было, ни человеческого, ни божественного. Винсента переполнило облегчением.

А затем он уловил в высоте какое-то движение. Маленькое, еле заметное, словно плеск птичьего крыла.

Исполинская длань сжала ему сердце. Его замутило — но и стало стыдно за себя. Ведет себя глупо, наказывает сам себя за удачу. В некоем ребячливом углу его ума что-то не позволяло ему упиваться успехом без всякого груза вины. То движение — ненастоящее. Какая-то извращенная греза, всплывшая из детских кошмаров.

Но оно случилось вновь. Под зубчатым парапетом колокольни — мерцавшая, пульсировавшая штука, чье ритмичное биенье крыльев передразнивало стук у него в груди. Теперь Винсент разглядел ее отчетливее. Круглое коренастое тело с руками, как у летучей мыши, гротескное лицо. Пока Винсент смотрел на него, рот у существа задвигался.

— Да-да, полуживчик, я с тобой разговариваю.

Винсент отпрянул в ужасе. Потерял равновесие, споткнулся и тяжко упал навзничь. По позвоночнику ринулась молния, воздух из легких выскочил. Винсент открыл рот — закричать, но не вышло ни единого звука.

— Мне нужно лишь то, что мне принадлежит по праву.

Существо распахнуло крылья, сигануло с каменного насеста и эдаким зловредным херувимом порхнуло к Винсенту. Винсент принялся отчаянно озираться. Улица пустовала. Уму непостижимо. Он, должно быть, спит. Наверняка скоро проснется.

Существо неуклюже приземлилось рядом, спотыкаясь на раздвоенных копытах и громко матерясь на языке, которого Винсент не знал. На миг оно уставилось на лежавшего, а затем улыбнулось:

— Все эта дурацкая оболочка, — пропищало оно. — Но что-то ж надо выбрать, ну? Такие правила: по одному за раз и живцом не прикидываемся. Все изменится, когда мост достроят. — Улыбка расширилась и обнажила десятки крошечных бритвенно-острых зубов. — Я вот о чем: не надо думать, что я на тебя сержусь… Пока во всяком случае.

Хоть это понимание ничего хорошего ему не сулило — и совершенно точно стало последним в его жизни, — Винсент наконец осознал, что за тварь перед ним. Это ни пьяная галлюцинация, ни религиозное видение: он таких видел прежде много раз, пусть никогда и не в таком обличье. В твари было около метра росту, короткое толстое тело, толстые ноги и кургузые руки. Ладони и стопы оканчивались желтыми когтями. Голова безволосая и круглая, с искристыми синими глазами, уши заостренные, широкий рот. Кожа рябая, цвета крови и испражнений, запах такой же. Однако, что самое примечательное, это существо было живое… Все горгульи, каких Винсенту доводилось видеть прежде, были из камня.

— Чего тебе надо? — выдохнул он.

— Оно заговорило наконец! — Горгулья опять заулыбалась, тонкая вожжа зеленоватой слюны свесилась из уголка рта. — Я уж подумал, что обнаружил очередное чучело. «Аб, — грю я себе, — опять не тот попался». Ну, знаки-то не всегда такие отчетливые, как хочется, а? — Существо подмигнуло. Винсент почувствовал, как подымается в глотке омерзение. — Не важно. Раз уж ты заговорил, у нас точно что-нибудь получится… Давай-ка начнем сначала: оно у тебя при себе или как?

— Я не понимаю, о чем ты…

— Ты хоть тот, кто мне нужен?

— Я…

— Давай уж. Ты же правда полуживец?

Винсент оторопел. Ему хотелось убежать, но он не мог даже встать. Руки и ноги у него будто залило бетоном, а мозг повторял и повторял по кругу четыре слова: этого не может быть, этого не может быть, этого не может быть…

— Что ж такое, — процедила горгулья. — Хотя, если приглядеться… — Чудище протянуло когтистую лапу к Винсенту и погладило его легонько по щеке; вздохнуло. — Ты же теплый, да? Какая… неудача.

Винсент взвизгнул.

— Умоляю, — заскулил он. — Отдам что угодно. Все что хочешь.

— Знаю-знаю. — Тварь отмахнулась от него короткой ручонкой. — Дашь слово отныне вести себя хорошо. Можно забрать у тебя машину, дом и жену, да и душу свою ты мог бы мне продать. Ты не заслужил смерти, ты мало пожил, тебе еще столько всего надо сделать, бу-бу-бу… — Тварь глянула на него с чем-то таким, что могло бы сойти за сострадание. — Все так, но, увы, поздно. Не ты виноват, конечно, — не хотелось бы, чтоб ты так думал, — но у меня правда нет выбора. Осталось лишь выбрать метод. — Горгулья уставилась ему на шею и облизнулась. — Саранча — мой любимый: опрятно, пусть и чуточку старомодно… Но, вероятно, в данном случае не годится.

Винсента вырвало.

Горгулья похлопала его по плечу.

— Приношу извинения. Попросту ошибка установления личности.

И с этими словами тварь порвала Винсента в клочья.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Пусть все от меня отстанут

Подробности моей смерти и воскресения сейчас несущественны. Значимо лишь одно: я ходячий мертвец.

Сколько прошло времени с тех пор как меня вынудили жить вновь? Не помню. Дни проходят в одно движение моих век, месяцы растворяются в хрипе моих легких. Я впитываю годы столь же безразлично, как почва — дождь. Живцы отмечают время у себя на коже, в глазах, линией волос, а я — все то же землисто-желтое морщинистое существо, каким был в день своего рождения. Иногда мое бытие видится таким бессмысленным, что хочется лечь, свернуться клубком и плакать.

Так было не всегда. Недели сразу после моего воскрешения меня переполняли пробужденные чувства. После замкнутости гроба ничего не хотелось мне сильнее, чем впустить в себя мир, утонуть в его красоте. Эти мгновения блаженства давным-давно утекли и оставили лишь опивки чувства; нынче я вряд ли чувствую хоть что-то, кроме одного: словно громадный черный камень висит надо мной на тончайшем волоске.

И все же случаются минуты — даже под этой угрожающей тенью, — когда я заново переживаю восторг перерождения: свободу, чистую радость, невероятную легкость живого бытия. Эти мгновения навещают меня во сне, и у снов этих кошмарная цена: когда просыпаюсь, я полон неукротимой жажды, которую не могу ни определить, ни утолить.

Я бы желал, чтобы жажда эта унялась.

Я один из многих ходячих, что болтаются в наши дни по Земле. Не тревожьтесь: мы одинокие неприметные существа и потому почти незаметны для живущих. Да и не стремимся себя обнаруживать: ожидаем враждебности на каждом углу и потому научились обрывать разговоры, избегать прямых взглядов в глаза, уклоняться от прикосновений. Мы и не такие зловредные, как рассказывает фольклор. Мало кто из нас станет нападать на живца без провокации; еще меньше нас наделено неукротимым аппетитом на теплую плоть. Но замкнутость не делает нас безобидными. Нарушайте главную установку кредо ходячих на свой страх и риск.

Пусть все от меня отстанут.

Я один. Я был один и до смерти, но то был вопрос выбора. Ходячие — одиночки по необходимости. Мы считаем, что это попросту дело выживания — сводить к минимуму физические и эмоциональные связи с живыми существами. Когда эти правила соблюдаются, мы кое-как способны сосуществовать с живцами; если их нарушают, никто не застрахован.

Я следую правилам. Живу один в городе, который что-то для меня значил до того, как я умер, но теперь я к нему не ощущаю никакой особой привязанности. Факт: я здесь жил, здесь был похоронен, здесь воскрешен, и идти мне больше некуда.

Мой дом — комнатка в двухэтажном краснокирпичном доме на окраине этого города. Поскольку я не нуждаюсь ни в роскоши, ни в компании, она скудно обставлена диваном, телевизором, в ней простенькая кухня, есть место для сна; поскольку денег у меня мало и я не располагаю знанием, сколько еще продолжу существовать, комната съемная. Своего домохозяина я никогда не видел, никогда не говорю с ним по телефону, хотя прожил здесь уже много лет. Все дела ведутся письменно, через агента. Такая дистанция удобна.

Вот еще что: у меня есть работа. Она обеспечивает меня деньгами, нужными для выживания, и несколько разбавляет отупляющую скуку бытия. И с нее как раз начинается эта история — моя история. Это сказ о трех странствиях и обстоятельствах, какие привели меня к ним.

Это повесть о том, как я вновь встретил Смерть.

Я грезил наяву.

Размышлял о зеленом луге, что сбегает к темной реке, и о женщине, которую когда-то знал, пока был жив. Мы гуляли вдоль берега и говорили ни о чем, обо всем, что бы ни приходило нам в голову. Иногда брались за руки или останавливались и целовались, но обычно нам хватало просто идти рядом — мы радовались быть, и всё. У нас имелась общая тайна: болтали мы или нет, соприкасались или нет, между нами существовала незримая связь, неразрывная до самой смерти.

Пальчик!

Но она не длилась вечно — ничто не длится вечно, — однако эхо того чувства осталось, словно память следа на песке, давным-давно смытого морем.

— Пальчик!

Я вскинулся и увидел младшего управляющего. Форма на нем сидела безупречно, от жесткого желтого воротничка до начищенных черных ботинок; но лицо у него было цвета сырого мяса, и он смотрел на меня так, будто я только что сожрал его мать. Я быстро отвел взгляд.

— Соберитесь, а?

Он отвернулся и сердито ринулся к стойке обслуживания, а затем исчез за дозаторами напитков. Миг спустя поверх капели и плюх коктейльного аппарата я услышал тоненький подростковый голос, пищавший дополнительный заказ.

Я глянул вниз. Моя правая рука вцеплялась в ручку холодильника. Совершенно непонятно зачем.

Я работаю в закусочной быстрого питания. Называется «Бургер Бургер». Один из ее многочисленных рекламных девизов — «Сочнейшие бургеры в свежайших булочках».

Это неточное утверждение. Бургеры состоят из восстановленного мяса, переработанного, приготовленного и замороженного фабрично, они готовы за месяц до подачи; их размораживают в микроволновке, обжаривают на плите и подают в булочках, которые, вероятно, были свежими, когда их герметически запечатывали в полиэтиленовые мешки, но теперь это уже не так. У меня по этому поводу нет никаких особых чувств — вся еда для меня одинаковая, — но это объясняло, почему я стоял у холодильника. Меня попросили достать дополнительные пятьсот бургеров под обеденный ажиотаж.

— Не обращай внимания. Он чокнутый шибздик, — произнес голос за моей спиной. Он принадлежал единственному человеку, ближе всего соотносимому для меня с понятием «друг» в последние несколько лет. Я обернулся и пробормотал ответ ей под ноги.

— Просто делает свое дело.

— Ну конечно. А я — королева вампиров.

Что недалеко от истины. В рабочие часы, как и все мы, мой друг был обязан облачаться в предписанный компанией солнечный комбинезон, но в обычной жизни она одевалась сумрачно, подчеркивала глаза и губы косметикой исключительно темных оттенков и имела привычку носить на цепочке никелевый анкх. Вдобавок бледная кожа, черные волосы и статная фигура вдохновили других сотрудников звать ее Мортишей[49]. На самом деле ее звали Зоэ, и, насколько мне было известно, она мне нравилась. Я бы не сказал, что между нами существовало пылкое взаимное притяжение, но она, казалось, довольно часто стремилась со мной разговаривать; я же со своей стороны был рад, что по крайней мере больше не воняю, как труп.

— Стой за себя, — добавила она.

— Предпочитаю не.

Она нахмурилась, темно-карие глаза сузились в глазницах.

— Не выношу эту работу. Не выношу, что она делает с людьми. Не выношу этот смрад, яркий свет и эти дурацкие тряпки. — Он подергала свой комбинезон за пояс. — Не выношу еду, и клиентов, и декор, и все эти идиотские названия блюд. И вообще всех тут не выношу. — Она глянула на меня и чуть улыбнулась. — Почти всех, так или иначе… А ты?

— Такова жизнь.

— Не понимаю, как ты терпишь.

Я открыл холодильник и вытащил два мешка бургеров.

— Бывало и хуже.

Зоэ взяла один мешок и понесла его в кухонный зал. Я пошел за ней со вторым. Мы вывалили их в стальную корзину у плит и получили одобрительный хмык от дежурного повара. Его звали Дэйв, ему было двадцать, лицо заживо сожрано прыщами. Каждое утро, как только нас видел, он являл нам содержимое своего ума.

— Пальчик, слыхал?

— Что?

Он схватил полдесятка бургеров из корзины и швырнул их в микроволновку.

— Про того чувака на мосту.

— Какого?

— По радио было.

— Я не слушаю радио.

Он довольно ухмыльнулся.

— Отвратительно.

— Что случилось?

Микроволновка звякнула. Дэйв извлек бургеры и плюхнул их на жарочную решетку, где они заскворчали в медленной муке.

— Говорят, какой-то препод из колледжа. Нашли его вчера вечером на мосту — что там от него осталось, короче. Еще одно доказательство, что конец света близок. Я читал про это дело. Я знаю…

Зоэ закатила глаза.

— Давай уже, выкладывай.

— Ага… уж тебе-то наверняка интересно. — Он подмигнул ей, как смог, но попытка вышла не от души, и мы все скисли. Осознав это, он сердито ткнул мясо лопаткой и добавил в лоб: — Этого чувака-препода порвали на кусочки — даже в реке что-то нашли, — но ни головы, ни кистей, ни стоп нигде не оказалось. — Он снова ухмыльнулся. — Круто, а?

— От тебя тошнит, — сказала Зоэ и ушла.

Слова «четвертая категория» проскочили у меня в уме. Я бы счел их знаком, но Дэйв свой ум до конца еще не опорожнил.

— Думаешь, будут фотоснимки?

— Вряд ли.

— Даже по телевизору?

— Не.

Он перевернул котлету и хмыкнул.

— Клевого никогда не показывают.

Казалось, он огорчен, но поскольку я не знал, что ему сказать в утешение, не сказал ничего. Мы недолго поглазели друг на друга молча, а затем ушел и я.

Младший управляющий изловил меня у фритюрниц для картошки.

— Заняться нечем? — рявкнул он.

Я покачал головой.

— Тогда — если не возражаете, — может, посодействуете на кассе?

Его сарказм меня не тронул. Я просто выполнял приказы.

Настало время обеда. Мы были заняты. Я работал на автопилоте, а мертвецкий ум свой отпустил блуждать.

Вспомнил, как первый раз оказался здесь — лет пять назад. Младший менеджер в ту пору, а ныне — старший менеджер — сказал мне, что я смогу через пару лет занять его должность, если «буду держать нос по ветру» и «хорошенько постараюсь». Сказал, что у сети «Бургер Бургер» есть «возможности для расширения» и что «впереди великие времена». Сказал, что мой возраст — «не показатель» и что многие такие же взрослые, как я, люди осознавали «ценность карьеры в ресторанном деле». Я вежливо кивал и соглашался со всем, что он говорит, надеясь, что такого ответа он и хочет, однако с моей личной точки зрения, единственное требование к карьере — оставаться безымянным. С тех пор у меня ничего не получилось в двух смыслах: я и близко не подошел к повышению по службе и, как и почти у всех, кто здесь работает, у меня возникла кличка.

Коллеги именуют меня Пальчиком. Не помню, почему так, но подозреваю, что где-то в самом начале работы здесь кто-то глянул на мои руки и заметил, что чего-то не хватает. Трудно не заметить: у меня нет трех пальцев — большого и еще двух. Это неизбежно стало поводом для кое-каких шуток, обычно связанных с рассуждениями, какие части моей руки упали во фритюрницу, или были съедены нетерпеливым клиентом, или оказались в приправе к бургеру. Вот чего они не знают: мои раны гораздо глубже. Ноги и торс у меня иссечены разрывами, сшитыми толстой черной хирургической нитью; руки и живот усохли из-за тления; и от пениса у меня остался лишь обрубок. Я ни жалею о таком положении дел, ни радуюсь ему: это просто факт.

Мои мысли прервал низкий властный голос, потребовавший внимания к себе. Я учуял знакомое присутствие.

— Мне два двойных бургера «Бургер Бургер», четыре порции картошки «Двойной размер», два коктейля «Му-му», абрикосовый десерт «Дважды-Слаже» и… Что ты хотел, говоришь?

— Ничего не хотел, — ответил его приятель. — Мне все меню кажется отвратительным донельзя.

Я поднял взгляд, воспользовавшись возможностью увидеть сразу обоих. Второй говоривший смотрелся в точности так же, каким я его запомнил в последний раз: белый костюм, усеянная нарывами кожа, на лице неувядающая презрительная ухмылка. Его спутник, однако, претерпел радикальную смену образа. Он все еще был угрожающе высок, но отпустил волосы, одежда на нем была произвольнее, и, как ни странно, он загорел. Вдоль края его стрижки под кокос я заметил тревожные признаки солнечных ожогов.

— Как хочешь. — Он вновь повернулся ко мне и помедлил. Затем улыбнулся. — О, здрасьте… Мне говорили, что я вас тут встречу.

— Здравствуйте, Смерть, — сказал я. — Чем я вам могу помочь?

— Тут дело скорее в том, чем я вам могу, — ответил он.

Бывал я живцом, был и трупом, а теперь я ходячий мертвец; в практическом смысле Смерти я боялся мало. Но один раз я с ним уже встретился, и вспоминаются мне о том времени сплошь терзания и коварство. С тех пор я свободен в той мере, в какой может быть свободен неупокоенный, но, что важнее, я спокоен. Крошечная часть меня, остаток от моих времен живцом, оказалась заинтригована тем, что он мог мне предложить, но первый мой долг — перед моим нанимателем. Я молча и качественно выполнил заказ.

Смерть поблагодарил меня, затем представил покрытую прыщами сущность у себя за спиной.

— Мора вы, конечно, помните. — Я кивнул, и Мор небрежно отзеркалил мой жест. Я не мог решить, к чему он относился с большим омерзением — к еде или ко мне. — Он на этой неделе немножко занят тем и сем, но любезно предложил сегодня помочь. — Мор саркастически улыбнулся мне. — Штука в том, что мы все заняты. Раздор, само собой, и Глад, как обычно. Как вам, вероятно, известно, Дебоша повысили и отправили за рубеж. А поскольку от Иеронима толку никакого и никому, в особенности — ему самому… — Смерть примолк, заметив мою полную растерянность. — Короче говоря, у меня к вам предложение.

Я молчал.

— Нам поэтому надо потолковать.

— Угу.

— Сейчас же.

Это было сказано с такой твердостью, что, казалось, невозможно отвергнуть, но мои мозги решили иначе:

— Мне перерыв не положен еще два часа.

— Все равно сделайте перерыв.

— У меня нет на это полномочий.

— Вам они не нужны.

— Мне нужно разрешение младшего управляющего.

Смерть, не улыбаясь, осмотрел персонал.

— Который из них он?

Я показал на долговязого, свекольноликого юнца с намеком на подбородочный пушок. Он приглядывал за новым нанятым, как мальчишка наблюдает за жуком, которого собирается раздавить каблуком. Смерть кивнул Мору, затем тихонько щелкнул пальцами, едва слышно. Младший управляющий бросил свои наблюдения, оставил клиентскую зону и вальяжно приблизился.

— Да?

— Я бы хотел одолжить одного вашего сотрудника.

— Что?

— Ваше содействие будет оценено.

— Слушайте…

Мор перебил его, похлопав по плечу.

— У меня для вас имеется некоторый довод, — сказал он. Расстегнул белый пиджак и рубашку под ним и обнажил небольшой участок зеленоватой кожи, покрытой легкой белой плесенью. Затем с восхитительной скоростью и действенностью накрыл рот младшего управляющего ладонью, а другой рукой схватил его за запястье. С малозаметной улыбкой прижал пленную конечность к своей гниющей плоти и подержал ее там несколько секунд — пока младший управляющий не вырвался. Он уставился на своего обидчика с неизбывным отвращением.

Я запаниковал: моя связь с этой парочкой очевидна и не только прикончит мне карьеру, но и приведет к неминуемому обнародованию того, что я — ходячий мертвец, а стремительно следом — к проклятьям и побоям озверевшей толпы. Мой отклик на эту катастрофу оказался прост: я завопил. К счастью, все вокруг меня тоже вопили. Они увидели то, на что я не обратил внимания: младший управляющий уже валялся на полу, извиваясь в мучениях и обильно блюя. Я подождал, пока он перестанет, чтобы объясниться с ним, однако судороги и рвота лишь усиливались. Будь я способен на жалость, я бы, возможно, ему посочувствовал.

— Ну что ж, — удовлетворенно произнес Смерть. — Думаю, пора поговорить.

Я перешагнул через тело работодателя и последовал за двумя всадниками Апокалипсиса к столику у окна, отметив по пути, что все без исключения очереди к кассам укоротились.

Перед разговором Смерть заглотил свой обед. Я терпеливо ждал. Наблюдал, как он ест, глазел на Мора, Мор глазел на меня; я разглядывал пешеходов на улице, многие поскальзывались или спотыкались на ходу, некоторые получали небольшие травмы. Позади меня обалдевшему и все еще тошнившему младшему управляющему помогли встать и проводили с глаз долой. Общее волнение публики улеглось.

Я вновь посмотрел на Смерть. На нем были черные «док-мартензы», синие джинсы и белая футболка. На футболке фигурировал веселый мультяшный зверек, а под ним жирными черными буквами надпись: «Я ДРУГ СЕМИОКОГО АГНЦА». Бляха в форме косы красовалась у агнца на хвосте. Я поглядел на Мора — его взгляд все еще сверлил дыры у меня в черепе. Его облачение оказалось экзотичнее. В белом костюме, рубашке и штиблетах он выглядел как низкопробный двойник Либераче[50].

Что же до меня, то:

— Вид у вас дерьмовый, — сказал Мор.

— Извините, — ответил я.

— Ваш наряд вас унижает.

— У меня в этом нет выбора.

— Шутить изволите?

Я пожал плечами.

— Ладно, — сказал Смерть, доев второй абрикосовый десерт «Дважды-Слаже» и облизываясь, — давайте к делу. Штука в том — и вряд ли кто-либо из нас станет это опровергать, — что вы, когда в последний раз трудились на Агентство, нас огорчили.

— Полностью разочаровали, — поправил его Мор.

— Вам не удалось следовать протоколу, вы демонстрировали небрежение к правилам Агентства, а ваши действия привели к выживанию двоих наших клиентов.

— Моих клиентов.

— Обычно, — продолжал Смерть, — это означало бы полный разрыв связи между нами — за исключением светской, конечно. — Он слабо улыбнулся. — Однако Шеф, похоже…

— А мне что с этого?

Мою реплику встретили молчанием. Будь я теплокровным — залился бы румянцем от неловкости; в действительности же я просто ждал ответа, который Мор в конце концов и предложил:

— Предлагаю сунуть его в Хранилище на тысчонку лет. Может, научится кое-каким манерам.

— Это лишнее, — сказал Смерть. — Я перейду к тому, что мы вам предлагаем, совсем скоро, но сначала должен объяснить, зачем мы здесь. — Он побулькал молочным коктейлем через соломинку, после чего поцыкал зубами. — Штука в том, что у нас неувязка. Я лично считаю, что решение можно было бы отложить на век-другой, мы все-таки переезжаем на большую площадь. Но у Шефа иное видение. Пункты назначения покойников уже расписаны, процедура в разгаре, но по неведомым причинам было решено, что вы должны нам помочь. Задача, естественно, простая…

Последнюю минуту или около того Мор постукивал желтым ногтем по гнилым передним зубам, и это раздражало меня невообразимо. Так или иначе, я понятия не имел, о чем Смерть толкует, а интересно мне это было еще меньше. Я вновь отпустил ум блуждать. Задумался, очухался ли младший управляющий от своего недуга, сколько пройдет времени, прежде чем мое отсутствие заметят и запомнят, и будут ли у моего поведения серьезные дисциплинарные последствия. Я знал, что обязан вернуться на пост, в особенности в такое оживленное время, и это чувство долга так тяжко меня прижало, что возникли физические симптомы. Я ощутил давление в груди, сокрушительную панику, начал задыхаться, взбудоражился; в желудке что-то завозилось, руки неуправляемо затряслись…

— Что скажете? — спросил Смерть.

Я тупо уставился на него.

— Говорил я тебе, это ошибка, — оскалился Мор. — От него и по первому-то разу толку не было, а с тех пор он явно скатился еще ниже. Мы все знаем, что мозги у них с возрастом портятся — Иеронима взять, к примеру. С тем же успехом можно было бы нанять орангутанга.

— Таков приказ Шефа.

Мор прищелкнул языком, но не возразил.

Я нервно огляделся. Моего работодателя не наблюдалось вовсе. Обеденный персонал, казалось, обходится без меня. Мне ничто не угрожало — по крайней мере пока.

— Вы все еще не изложили, что предлагаете мне, — сказал я.

Мор продолжил постукивать по зубам, глядя в окно. Смерть спокойно всмотрелся в меня, ровно, долго.

— У вас тоска, — сказал он наконец. — Вы что-то ищете — и лишь я могу вам помочь это найти.

Зал начало кружить. Я подумал, что сейчас потеряю сознание.

Затем я потерял сознание.

Когда очнулся, я лежал головой на столе. В воздухе стоял резкий запах дезинфекции, смешанный с приторной вонью жира и жареной говядины. Ни Смерти, ни Мора нигде не было, а надо мной стояла Зоэ. На лице у нее читалась странная смесь сочувствия и любопытства, но Зоэ ко мне не прикасалась, за что я был ей признателен.

— …тебе получше?

Я кивнул.

— Кто этот чудик загорелый?

— Друг.

— Ты от всех своих друзей в обморок падаешь?

— Не от всех.

— Ага. Может, стол протрешь?

Я поднял голову. Она вручила мне тряпку. Я почти тут же принялся за дело, намереваясь устранить любые следы их присутствия.

Остаток дня я старался не думать об этой встрече со Смертью, а точнее, глушил подобные мысли работой. Выполнял нудные задачи на пределе сил и делал все, что мне велели. Не так-то и трудно. После обеденных треволнений обстановка была расслабленная: младший управляющий взял отгул на остаток дня, жалуясь на боли в желудке, тошноту, головную боль, жар, ломоту в конечностях, больное горло и двоение в глазах. В отличие от большинства соприкоснувшихся с Мором, он легко отделался.

В конце моей смены я желал лишь одного: тихо и без помех ускользнуть, но меня обеспокоили еще два события. Первое произошло, когда я переодевался из форменной одежды в повседневную: черные спортивные брюки, такую же куртку, кроссовки и длинное черное пальто с черной шерстяной шапкой. Туго натягивая шапку на череп, я почувствовал странное давление на кожу. Отвернувшись к стене, чтобы никто не видел, я снял шапку. На дне ее лежал сложенный листок пахшей сиренью писчей бумаги — записка с моим именем на ней. Имя было выведено кровью. Я слишком перенервничал и читать не стал.

Второе событие оказалось не менее тревожным. Я сунул записку в карман штанов, застегнул пальто и направился к выходу. Меня перехватила Зоэ. Она улыбалась, но руки туго сплела на груди и слегка покачивалась на пятках.

— Не хочешь выпить сегодня вечером? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

Я навестил родителей. Навещаю я их каждый день, по дороге с работы домой: мне нравится рассказывать им, что со мной происходит. Надеюсь, они слушают, но наверняка это неизвестно. Они уже много лет как умерли.

Их тела погребены на кладбище, где пересекаются две дороги. Я не считаю ни шаги, ни время, нужное, чтобы туда добраться: туго запахиваю пальто, натягиваю шапку на глаза и занимаю внимание тротуаром и расстоянием до незнакомцев. Сегодня мне пришлось думать еще и о Зоэ. Почему она захотела провести со мной время после работы? Почему мой отказ был таким неизбежным? Почему бы мне попросту не сказать «да»? Эти вопросы крутились у меня в голове, пока та не заболела, и к церкви и узкой тропе на погост я подошел с облегчением.

Могила моих родителей расположена под дубом, в тени невысокой каменной ограды. Одинокое белое надгробие отмечает их совместную жизнь. Та жизнь меня более не интересует — не интересует она и их, покойников. Значение имеют лишь эти ежедневные визиты и мои слова, изливаемые в шесть футов грунта. Сегодня мой позыв разговаривать оказался необычайно силен, и едва я успел прижать губы к земле, как мой мозг избыл свой груз.

— Я встревожен, — сказал я.

Как обычно, ответа не последовало.

— У меня возникли желания. И грезы. Не знаю, ни что они означают, ни чего я хочу… До сего дня я справлялся. А теперь, повидав Смерть, не знаю, что дальше делать.

Стояла зима, и птицы не пели, но меня обволакивали непрестанный рокот машин и бормотание прохожих. Я обнял холмик, под которым лежали мои родители, и приложился щекой к надгробию; я рассказал им то, о чем не заикался никому с тех пор как воскрес.

— Давным-давно Смерть открыл мой гроб и дал мне возможность пожить еще. Он рассказал мне о работе подмастерьем, которая в лучшем случае приводит к постоянной должности, а в худшем — обратно в могилу. Я был труп, предложение показалось заманчивым, и я его принял не раздумывая. Дальнейшие семь дней я помогал ему в делах… И не справился. Я не справился так же, как не справлялся при жизни: предсказуемо и не ожидая никакого иного исхода. Но возвращаться в землю я не хотел. Попробовав на вкус жизнь на поверхности, я захотел еще. И по-прежнему не понимаю, как это произошло — по небрежению ли, от щедрости или же из-за того и другого, — но я получил, что хотел. — Я зарылся пальцами глубоко в землю. Чувствовал в этом безопасность — здесь, посреди жизни, роившейся за кладбищенскими стенами. — Тут-то и начались мои беды. В гробу границы хорошо известны, их легко поддерживать; беречь себя в целости и сохранности не составляло труда. У меня как у ходячего появилась свобода, но я не понимал, что с ней делать. Дни напролет я исследовал свой новый мир, а по ночам лежал на траве и смотрел на звезды… Однако новизна быстро увяла. Пришла неудовлетворенность, а из нее выросло нечто сумрачное и тягостное. То, что когда-то было подарком, стало бременем — гнетом, и он постепенно тяжелел, почти неприметно, день за днем… Пока не сделался невыносимым. — Я вновь затих. Редко говорил я так подолгу, а разматывать этот тугой клубок чувств в словах оказалось утомительно. — И это все, что от меня осталось, — подытожил я. — Человек, который ждет, когда его раздавит.

Я лежал на холодной земле, раскинув руки, вжавшись губами в почву. Здесь, рядом с трупами моих родителей, я был дома. Меня не интересовали разговоры с чужаками, движения машин, голоса птиц. Я не беспокоился ни о работе, ни об одежде, ни о единственном человеке, кого мог бы назвать другом. Меня не заботило даже собственное имя.

Все чувства покинули меня, и я был ближе к мертвым, чем к живым.

Когда я наконец встал, уже стемнело. Ноги затекли, под ногти забилась грязь, лицо и руки онемели. Я медленно побрел домой, выбирая неосвещенные переулки и переходя улицу, когда кто-нибудь приближался. Пока не добрался до своей комнаты и не запер за собой дверь на засов — не чувствовал себя в безопасности.

Сел на диван, выпил стакан воды. Коротко задумался, как обычно каждый вечер, чем занять пустые минуты впереди. Решение далось легко — как обычно. Я включил телевизор и уставился в экран, не слушая, не смотря, но с благодарностью за то, что думать не нужно. Затем разделся и попытался поспать, но не получилось совсем. Не давала уснуть записка в кармане куртки. Я ее боялся. Знал, что она может разрушить постоянство моей жизни, но понимал вместе с тем, что в ресторане Смерть сказал мне правду: лишь он один может помочь мне найти то, что я ищу, и поэтому выбора у меня не было — нужно прочитать записку.

Я включил свет, достал листок и быстро его прочел. Затем прочел еще раз, помедленнее. На листке нашлось семь слов, написанных кровью. Вот они:

«Приходите ко мне в Агентство в полночь. — С.»

Что это значит — быть ходячим мертвецом?

Это все равно что стоять внутри толстостенного стеклянного цилиндра, который отделяет нас от остального мира. Те, кто снаружи, кажутся далекими и ненастоящими, лица видятся плоскими и искаженными, в голосах нет глубины; и совершенно немыслимо — разбить стекло и соприкоснуться с кем-то снаружи… Но бывают мгновения, когда мир снаружи проникает сквозь стекло и касается нас.

Эта записка — такое мгновение. Выключив свет, видеть и обонять я не мог ничего, кроме той пахшей сиренью бумажки. Надо мной витали кроваво-красные буквы записки; остатки моего воображения, пережившие жизнь, смерть и воскрешение, преобразили эту кровь в жгучие капли, что сочились с листка мне в распахнутые глаза.

Я встал, попил воды, надел спортивный костюм, кроссовки и пальто. И отправился на встречу со Смертью.

Снаружи Агентство почти не изменилось. С моего последнего визита прошло немало времени, но, вопреки зловещему желтому сиянию уличных фонарей, здание разочаровывало по-прежнему. Обычная двухэтажная постройка в конце непримечательной террасы, с одного бока — тихая дорога, с другого — луг. Внутреннее значение этого дома делало его особенным: в этом обыденном месте, в это историческое время четыре всадника Апокалипсиса претворяли в жизнь свои планы на человечество.

Моя координация движений за годы улучшилась — от комических ковыляний трупа до почти жизнеподобной легкости, — но относился я к этому месту настороженно и потому споткнулся на ступеньках перед парадным входом и постучал — ненамеренно — головой. Когда дверь отворилась, я все еще тер череп.

— Чего вам надо?

Я вскинул взгляд и увидел коренастого бородача, который, вопреки вечернему холоду, был обут в открытые сандалии, шорты-бермуды и гавайку. Впрочем, все это оказалось не главной его отличительной чертой: почти все видимое пространство его тела было исшито хирургическими нитками и скреплено скотчем; один глаз затек кровью и смотрел на меня со странной смесью враждебности и тупости, но глазу этому повезло все же больше, чем второму, которого было не видать совсем.

— Я пришел встретиться со Смертью, — ответил я.

— Извините, мест нет.

Без всяких дальнейших объяснений он захлопнул дверь у меня перед носом, попав точно по переносице. До боли мне не было дела, но пренебрежение не понравилось. Я постучал еще раз, теперь уже кулаком.

— Думаете, я дурак? Я вам уже сказал…

— Я не клиент, — перебил его я.

Это его смутило. Одинокий глаз пялился на меня сколько-то, бородач жевал нижнюю губу, словно размышляя, удрать ему или вышвырнуть меня на улицу.

— Так и кто вы?

— Никто особенный. Я тут когда-то работал, давно. Смерть вчера навестил меня, и… — Я умолк, вглядываясь в черты бородача. — Мы не знакомы?

— Нет. — Он отмахнулся от вопроса, а затем таинственно улыбнулся. — Я теперь другой. Мне сделали пересадку мозга. Пожертвование от одного трупца из Хранилища. — Он посторонился. — Ну, зайдете, что ли, или будете глазами хлопать, как жмурик?

Развеселившись от собственного остроумия, он громко хохотал по меньшей мере десять секунд.

Я вошел в прихожую. Из комнаты слева гремела оглушительная музыка. Песня — «Сёрфим США», из чего я сделал вывод, что кто-то в здании фанатеет по «Пляжным мальчикам»[51]. Еще примечательнее оказалось другое: коридор полнился резким смрадом разлагающейся плоти и оравой трупов. Они стояли и тупо таращились в стены, словно разом решили, что этот коридор будет им вечной усыпальницей. Кое-кто тихонько постанывал, некоторые скребли покрашенные стены. Большинство же помалкивало и не двигалось.

Мой спутник повернулся ко мне.

— Говорю же, мест нет.

— Что они здесь делают?

— Готовятся к Воссоединению.

В этом месте мой интеллект отказал мне.

— Не понимаю.

— Конечно. Вы же не умный, как я. Но у меня нет времени объяснять… Сюда.

Он скользнул сквозь толпу, раздвигая мертвецов, как стебли кукурузы. Один упрямый отказался подвинуться — и принял от бородача удар локтем, вследствие чего рухнул на пол. Я остановился помочь ему. Он оказался рослым, хорошо сохранившимся и несколько зловредным по виду.

— Извините, — сказал я.

Он уставился на меня, но не откликнулся.

Я шел за своим провожатым по коридору, мимо мест, которые помнил со времен своей краткой службы подмастерьем: столовая, Архив, лестница на второй этаж и переход, ведший к моему обиталищу. Повсюду толпились мертвецы. Я не мог взять в толк, чего их здесь столько.

Мы прибыли к конторе. Здесь мертвецов было поменьше, но по крайней мере пара десятков занимала пространство между столами, стульями и конторскими шкафами. Мой спутник бросил меня и протолкался обратно. Исчез в столовой, а через миг «Пляжных мальчиков» оборвали на полуаккорде. Я прислушался к тихому бормотанью стонавших мертвецов — и поверх этого лепета разобрал знакомый голос.

— …похоже, считает, что это ходячий-отщепенец. Мор думает, что за этим стоит Хозяин, но я сомневаюсь, что он стал бы возиться с частностями — прошу вас, сойдите с моей ноги! Нет, это трупцы. Девать некуда больше — не считая кабинета Шефа, разумеется. Более того, думаю, именно угроза его кабинету его и подвигла. — Последовала долгая пауза, перемежавшаяся хмыками для поддержания разговора, после чего он формально завершился. — Начинаем с Хранилищем, и нам нужна вся помощь, какую сможем привлечь… Пара дней — годится. До встречи.

Двое мертвецов, стоявших у окна, двинулись на меня. Гроб я покинул уже довольно давно, и их суетливая походка вразвалочку меня встревожила; однако они, похоже, просто давали дорогу Смерти. Тот возник из-за чрезвычайно гнилостного трупа, сжимая в кулаке маленький мобильник-«раскладушку». Завидев меня, расплылся в меланхолической улыбке.

— Рад, что вы решили прийти. Ваша помощь будет кстати. Мы прикинули, что вчетвером, у каждого по помощнику, а также еще несколько полевых агентов и их помощников, сможем провернуть всю процедуру до конца недели. — Он положил телефон на стол поверх тонкого черного ноутбука. — Сам я, конечно, буду с вами не ежедневно, а Мор выразил особое желание не работать с вами — я бы на вашем месте не принимал это на свой счет, — но Глад и Раздор приедут в ближайшие двое суток… Итак, вы, вероятно, сочли, что мы ни за что не переместим двести сорок трупов за три дня?

Я пожал плечами.

— Дело в том, — продолжил он, — что, благодаря новым возможностям, достигнутым в договорных обсуждениях, мы теперь можем и совершать поездки, и осуществлять предписанные повседневные прекращения. Для последнего вы, впрочем, не понадобитесь…

Он сложил руки на груди и осклабился, возможно, ожидая аплодисментов. Я вперил в него пустой взгляд. Перестал понимать, зачем я здесь. Целая жизнь непрерывной бесчувственности казалась предпочтительнее этого мига одиночества и растерянности. Я чувствовал, что слабну, и оглядел комнату в поисках чего-то утешительного, за что можно было бы уцепиться. На первый взгляд — тот же небольшой квадратный кабинет, каким я его запомнил, с окнами по двум стенам, с четырьмя конторскими шкафами, четырьмя креслами и четырьмя столами. Все остальное, впрочем, стало другим. На столах размещались четыре ноутбука, на каждом — монограмма, серебряный символ соответствующего пользователя: коса — на ноутбуке Смерти, корона — у Мора, весы — у Глада и меч — у Раздора. Убранство, мебель и всякие компьютерные и прочие технические мелочи, появившиеся после того, как я здесь был в последний раз, были черные — цветовая схема, видавшая виды еще когда я был жив. Я вновь посмотрел на Смерть. Даже он изменился. На нем были линялые синие джинсы, кеды, украшенные логотипом золотого семиокого агнца, и белая футболка с надписью «ИДИ К АИДУ». Череп и лицо были гладко выбриты, и я вновь отметил легкий, слегка жирноватый загар, словно Смерть мазался дешевым гуталином.

— Вы в порядке? — спросил он, затем вполголоса выругался. — Иероним, да? Его так Глад называет. Но вы его знаете как… — Он умолк, пытаясь вспомнить то конкретное прекращение. — …нашего клиента с ярмарки. После вашего провала он стал моим подмастерьем. Какое-то время мы его звали Аидом, но он оказался до того бестолковым, что это имя ему едва ли шло.

— Прошу вас.

— Даже после трансплантации стало ненамного лучше. Мы выбрали сравнительно неповрежденный, по нашим оценкам, труп, но в некоторых вещах никогда не можешь быть уверен.

— Прошу вас, хватит.

— И Глад придумал ему прозвище: И. Е. Раним Бошк. Думал, это смешно, — возможно, так и было, когда он это впервые придумал тысяч десять лет назад. В общем, прилипло. А дальше Раздор укокошил шутку — расшифровал второй инициал, и…

— Прошу вас, хватит говорить.

Все звуки стихли. Двадцать трупов повернулись ко мне. Кто-то задвигался угрожающе, парочка шлепнула по стенам ладонями, большинство скалилось и пускало слюни. Смерть сострадательно улыбнулся.

— Пойдемте поедим чего-нибудь, — сказал он.

Мы удалились в столовую, где обнаружили еще десяток трупов и бородатого ходячего Иеронима. Он таращился в окно на полную луну. Смерть велел ему накрыть на троих и подать ужин — этот запрос Иероним осмыслял не меньше десяти секунд, прежде чем в его одиноком глазу вспыхнула искра понимания. Он пошаркал в кухню, смутно опознаваемо напевая «Везде поспел» — очередную песню «Пляжных мальчиков»[52]. Через минуту он вернулся — без посуды, приборов и еды. Попытался вновь. На сей раз наткнулся на труп, уронил тарелку и притащил вилок на пятерых. Его это не обескуражило. На третьей попытке принес не ту еду, но подал ее с широкой улыбкой и чрезмерной помпой. Наконец попытался усесться, но серьезно промахнулся мимо стула и рухнул кучей на ковер.

— Я не тупой, — сказал он тихо. — У меня трансплантат.

Смерть вздохнул и принялся уныло тыкать в поставленный перед ним замороженный киш.

— Не могу его с собой брать. Эта работа требует эффективности и мастерства, и хотя вы — не лучший выбор в смысле этих качеств, в заданных чрезвычайных обстоятельствах…

— Я хочу уйти, — перебил его я.

Он некоторое время молча меня разглядывал.

— Естественно, вы вольны поступать, как желаете, — согласился он. — Но позвольте изложить, о чем вообще речь.

Он отодвинул тарелку и протиснулся между двумя трупами в кухню. Вернулся со свежей пищей для пира: тарелка фруктов — мне, неопределимая зеленая масса — Иерониму и банка червей, насекомых и мелких ящериц — для него самого.

— Новый договор, — пояснил он, закладывая ложкой шевелившуюся и копошившуюся массу себе в рот. — Я выторговал более разнообразную диету, а также еще кое-какие привилегии. — Он задумчиво улыбнулся, жуя, затем посмотрел прямо на меня. — Итак. Вот подноготная. Вероятно, вы помните, что такое Хранилище — запасник наших невостребованных и не категорированных мертвецов? — Я кивнул: Хранилище находилось в погребе этого же здания, и в других обстоятельствах я сам мог бы там оказаться. — Эти мертвецы — неудобство, и нашей целью всегда было воссоединить их прежде, чем завершится срок съема этой собственности. К сожалению, срок истекает в эту пятницу, и поэтому их вывоз — дело срочное. — Он залез в банку и поймал жука большим и указательным пальцами. Насекомое шевелило лапками и усиками в панической членистоногой румбе; Смерть утешительно пощелкал языком, затем откусил жуку голову. — В нормальных условиях эта задача — невеликая трудность, однако недавно произошло несколько неожиданных событий. Результат ли они сознательного саботажа, попытка ли мести или иной мотив, который мы до сих пор не постигли, факт остается фактом: в этом задействованы другие Агенты. — Он посмотрел на меня многозначительно. Я ответил отсутствующим взглядом. Казалось, его объяснения требуют отдельных объяснений, и я уже собрался сообщить ему, что больше терпеть не намерен, но тут он наконец произнес нечто осмысленное: — Не сомневаюсь, вы уже заметили этот избыток тел.

Я кивнул.

— И задумались, что они тут делают.

— Да.

— И, возможно, вам даже любопытно, кто их всех убил.

— Не очень.

— Не важно. Штука вот в чем: они не из Хранилища. И никто в Агентстве не отвечает за их прекращение.

Иероним оторвал взгляд от своей плошки, лицо — в зеленой слизи.

— Это не я, — сказал он, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Смерть пренебрег этой репликой.

— Хуже всего то, что новенькие прибывают ежедневно. Мор прошлой ночью обнаружил еще одного. Его это глубоко расстроило: он собрался напустить в реку ядовитых отходов, но это открытие вынудило его отменить операцию. Жертвой оказался живец, разодранный на части. Измельченный к тому же. Даже кое-где пожеванный… Это не мой стиль — да и ничей из Агентства, во всяком случае — в наше время. — Смерть с сожалением уставился на свою еду. — Итак, вы могли бы резонно предположить, что следует спросить самих жертв… Вы еще говорите на мертвецком?

— Мертвянку понимаю. Один стук — нет, два — да…

Он покачал головой.

— Это для почвенников. Я же говорю о более сложном общении, чем стуки и царапы по стенкам гроба, — о языке, на котором разговаривают мертвецы на поверхности между собой. Если нужны данные от трупца, необходимо — из вежливости — разговаривать на мертвецком. — Он повернулся к телу, располагавшемуся ближе всего — к рослому, изысканному собранию окровавленных костей и драной плоти, — и разразился нечеловеческой тирадой стонов, всхлипов и гортанных кряков. Как бы то ни было, я бы не поверил, что происходит разговор, если бы труп не ответил тут же — тихо и протяжно заскулил слюнявой пастью.

Смерть перевел:

— Я только что спросил ее, кто отвечает за ее прекращение. Она ответила: «А мне-то что?» — подобные чувства питают все до единого здешние мертвецы. Мы знаем, как они умерли, и они даже скажут, кто их убил, но это не означает, что мы знаем, кого в конце концов винить. Вокруг столько оборотней, мог быть кто угодно.

Я оглядел столовую. В окружении всех этих мертвых тел, слушая их тихие стоны, наблюдая, как они тихонько шаркают по коврам, я почувствовал неопределимую тоску. Ничего личного в ней не было: они просто напомнили мне о моем бытии в гробу.

— Что они сейчас говорят? — спросил я.

— Ничего необычного: как им здесь нравится, как им тут безопасно, как они ценят тесноту. Неудивительно. Их не заставляют двигаться, делать что бы то ни было или разговаривать. Они довольны — насколько это возможно для мертвецов. — Он сгрыз еще несколько насекомых. — К сожалению, это ничего не меняет. Мы вынуждены переместить их, и я бы просил вас нам помочь. Правила Воссоединения требуют, чтобы при Агенте в каждой поездке был помощник: мертвецы имеют привычку разбредаться, и, чтобы приглядывать за ними, нужны двое. Как я уже отмечал, нам страшно не хватает рук…

Я гонял еду по тарелке. Не спрашивал, ни в чем состоят Правила Воссоединения, ни куда приведут меня эти поездки. Я был такой же труп, как и мертвецы вдоль стен.

— Не буду подписывать договор, — сказал я.

— Никаких договоров.

— И мне по-прежнему нужно работать.

— Все поездки происходят ночью.

— Но главное: я хочу понимать, как можете мне помочь вы.

Он закинул пригоршню ящериц в рот — так жадный ребенок хватает из мешка сласти.

— С этим сложнее. Я могу вам помочь найти то, что вы ищете, но сначала вы должны сказать мне, что это.

— Но я не знаю!

Он ободряюще опустил руку мне на плечо.

— У вас уйма времени, чтобы это выяснить. Однако, если стрясется худшее: вы никогда не обнаружите причину собственной тоски и не сможете при этом продолжать быть как есть, — я могу запросто вернуть вас в гроб.

Малая часть гнета, грозившего раздавить меня, исчезла. От внезапной легкости у меня закружилась голова. Я тяжко боролся, чтобы сохранить эту жалкую толику бытия, которую называл своим, и все же возможность прекращения, столь прямо предложенная, оказалась нелишней.

— Отбываем завтра в полночь, — сказал Смерть. — Выбор за вами.

Чего я искал?

Я уже размышлял над этим, но теперь, добравшись к себе в каморку, этот вопрос повторялся и повторялся бесконечно. Чего я искал? Не имел понятия. Так чего же я искал? Голова у меня загудела. Иероним прав: я не умнее его. Если не знаю ответа, незачем и принимать предложение Смерти — разве что ради возвращения в гроб. Я не понимал, что делать… И тут в уме вспыхнул образ — луг, сбегающий к реке. Я подумал, что это ключ к загадке, и ненадолго возликовал, однако оказалось, что это лишь воспоминание ходячего мертвеца о прошлой жизни, за немногие осколки которой я цеплялся в снах. Ностальгия, не более.

Для живца ностальгия подобна боли: налетает редко, припадками. А у ходячего мертвеца ностальгия — в крови. Это неизбывная часть его. Одна из немногих причин, почему ходячий не сигает в ближайшую разрытую могилу и не ждет, когда гробокопатели засыплют его землей.

Чего я искал?

Я открыл дверь в квартиру и обнаружил на лестнице типовой конверт. Я уже знал отправителя: мой арендодатель — единственный человек, который мне писал. Я сел на диван и вскрыл конверт. Внутри содержалось письмо.

Я налил себе стакан воды. Теперь я был обязан освободить квартиру до конца недели. Как и все мои прочие обязательства, я принял, не ропща, и это.

Устал. Разделся, опрятно сложил одежду на полу и лег на диван. Погодя закрыл глаза и ни о чем не думал, пока сон наконец не поглотил меня.

И вновь мне приснилось то единственное, что снилось всегда.

Гуляю по зеленому лугу, что сбегает к синей реке. Я хорошо знаю этот луг: когда-то приходил сюда, пока был жив, с единственной любимой женщиной.

Это уютное место, но я чувствую, что чего-то недостает. Окрестный пейзаж незнаком: бескрайнее оголенное пространство, усыпанное черными валунами. Дальний берег реки тоже другой. Где прежде были зеленые деревья и далекие холмы, теперь я вижу лишь густой серый туман. Не понять, где заканчивается река и начинается суша.

У кромки воды стоит одинокая фигура, смотрит в туман. Я приближаюсь и вижу, что это моя возлюбленная, ждет там, где мы обычно встречались. Бегу к ней, ощущая, как первые волны жара опаляют мне кончики пальцев, и, добежав до нее, смеюсь от страха и облегчения. Касаюсь ее плеча, и она оборачивается.

Это не моя возлюбленная.

Горение

Он предвкушал этот миг тысячу лет. В масштабах вечности тысячелетие не имело значения, но терпение среди его достоинств не числилось. Его вынудили ждать, и это раздражало.

Без дела он, конечно, не сидел. Приглядывал за Хранилищем, управлял рабочей силой и раздавал наказания, когда было нужно. Во время случайных визитов в Верхний мир он был крушителем черепов, ломателем хребтов, напастью всем живущим. Но ожидание постепенно сжирало его. Поначалу оно угнездилось в нем невинно, ползая по коже мясной мухой. Далее — возможно, постоянное присутствие этой докуки усыпило его бдительность, а может, внимание отвлеклось на десяток-другой лет, — она проникла ему под ящерную шкуру. Теперь же личинки ее поглощали его изнутри.

Все почти завершилось. До него доходили слухи. От Хозяина — знаки и символы: тварь под его опекой алкала Воссоединения, в войсках его — беспокойство, а также (что важнее всего прочего) древнее обещание встречи. Это обещание навестило его в грезе, в галлюцинации, подогретой отчаянием и жгучей жаждой: черный ключ, объятый пламенем, предложенный ему тонкой белой дланью.

Все было так близко, что он это чуял.

Визиты в Верхний мир изнуряли его. Тяготы странствия, мука выбора и преображения себя в какое-нибудь из миллиона разных обличий — таковы были простые практические методы, каким Хозяин держал подчиненных в своей власти. Он это знал, но дерзость по-прежнему подталкивала его делать поперек. Он больше не ждал ключа — ключ ждал его.

Он не знал наверняка, ни как ключ выглядит, ни у кого он в руках, ни случится ли обещанная встреча в Верхнем мире. Такой вывод он сделал в припадке нетерпения, однако вывод этот выдержал и испытание краткими промежутками спокойных раздумий. Тонкая белая длань в его грезе — ничья из наймитов, и все же ее терпимость к огню предполагала элемент сверхъестественного. Это привело его к новому выводу. Он искал полуживца — а они, как всем известно, существуют только среди живцов. Впрочем, кое-какие факты его поисков не были допущениями, что дало дальнейшую почву для рассуждений. Таинственные депеши Хозяина подсказывали, что тут замешаны другие отделы, а после чтения соответствующих бумаг стало ясно, что необходимо попросту определить приблизительное место встречи.

Своей работой он был доволен. В лабиринте галлюцинаций, допущений и бюрократии он обнаружил три факта: ключ существует, его хранитель — полуживец и известно где его искать.

Все остальное рано или поздно встанет на свои места.

Он устал, но не более, чем в предыдущих странствиях, а перспектива успеха помогала преодолеть усталость. Кроме того, он знал, что она пройдет, как только он примет выбранное обличие. Он тщательно обдумал этот вопрос. В последний раз был горгульей — лингвистически приятная роль, но в субъекте она вызвала слишком сильную растерянность. Тот раз, когда он изображал говорящего оленя, чтобы таким способом пристать к бегуну на заснеженной тропе, дал столь же огорчительные результаты. Бегун вмазал ему в живот, больно выкрутил рог и лишь после этого пал долгой и омерзительной смертью. Эта встреча могла сложиться иначе — он не допускал никаких случайностей.

Запись перемещений живцов в такие времена была необходима, и он терпеливо дождался назначенного часа, а затем поднял люк и выбрался наружу. Как и ожидалось, окружающее пространство пустовало, что дало ему возможность скрыться в тенях. Здесь он решил принять заранее выбранное обличие — одно из популярных среди его рода и самое его любимое: огненный демон-исполин.

Помыслив это обличие, он его тут же принял.

— Эй! Полуживчик! Отдай!

Процедура всегда одна и та же. С голосом поначалу выходило непросто — сплошная какофония хмыков и писков. Скорее раздражало, чем ужасало, однако его физическое присутствие восполняло какие угодно вокальные промахи. Остолбенелая пара, стоявшая перед ним, — живое свидетельство. Несомненно, вскоре они вернут себе власть над собственными телами — лишь для того, чтобы извиваться на земле и просить пощады. Ходячих мертвецов он презирал. Дрожкие, бесхребетные твари, мозгов не больше, чем у медузы…

— Говорю тебе, не надо было здесь идти.

— Откуда мне знать, что это произойдет?

— С тобой так всегда. Ты вечно не знаешь. Попросту не думаешь.

— Я не думаю? А кто сказал, что лучше на такси?

— И где, по-твоему, в это время можно такси добыть?

Он перебил их ссору громовым ревом — с дополнительной пользой: так его голос восстановился до нужного тембра. Почти минуту он угрожающе пялился на пару — и выдал огненный залп из ноздрей. Они пали навзничь, удовлетворительно вопя.

— Так, раз уж я завладел вашим вниманием, — сказал он твердо, — может, перейдем к делу?

— Чего тебе надо? — спросила женская часть пары. — Денег? Вот, бери! — Полуживец достала кошелек и бросила на тротуар.

— Я хочу то, что по праву мое.

Его посетила соблазнительная и захватывающая мысль: может, это вообще конец ожидания! Видение показало ему ключ, объятый пламенем, и достаточно лишь коснуться этих бессчастных полуживцов, чтобы их плоть поглотил огонь его собственного тела. Может, события действительно развиваются так, как он желал? Будь у него в груди сердце, оно бы забилось быстрее.

— Я требую ключ от Великих врат! — вскричал он.

— Слушайте, — спокойно сказала мужская особь. — Если б он у нас был, мы бы его отдали. Но его у нас, очевидно, нет, поэтому давайте мы все пойдем по своим делам и забудем…

— Молчать! — заревел он.

Он потянулся вниз и обвил пальцами талию этого существа. Существо заегозило и закричало — одежда тут же занялась пламенем. Кожа продержалась чуть дольше, но все же начала гореть как полагается. Он оглядел шею существа, а пламя тем временем добралось ему до головы. Это ходячий мертвец, несомненно, однако не из его хозяйства — девятизначный номер означал Центральное хранилище. Держал он существо крепко — и ждал. Оно продолжило гореть, извиваться и орать. Руки занялись, ладони, и вскоре все тело поглотил огонь. Кожа, разжижившись, стала красной, а потом и черной. Чуть погодя существо перестало сопротивляться и просто чадило. Запах очень приятный. Напомнил о доме… Но от ключа и следа не было, и он наконец бросил обугленные останки на землю.

— Приношу извинения, — сказал он. — Меня опять дезинформировали.

И принялся за женскую особь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Центральное хранилище

Наутро я проснулся, чувствуя себя больным. Что не необычно. Мне скверно от вида рассвета, наваливающегося на шторы снаружи, — перспектива еще одного дня, когда придется вновь прятаться среди живущих, ужасает, и сил чувствовать иначе у меня нет. Но этим утром все иначе: мне было тошно оттого, что я приму предложение Смерти. Как отказать? Так жить я больше не хотел и схватился бы за любую протянутую руку, обещавшую вытащить меня на свободу.

Я загримировался, оделся и отправился в ресторан. Стояло солнечное зимнее утро, по временам налетали ледяные порывы ветра. Всюду вокруг меня живцы тоже шли на работу. Головы склонены против внезапного ветра, тела укрыты толстыми пальто, лица — шарфами. Все слишком заняты, не до меня им.

Впервые за много лет я почувствовал с ними связь. Вспомнил позыв проснуться вовремя, желание прилично одеться, стремление к удовлетворительной работе, жажду делать что-то значимое, надежду на финансовое вознаграждение, нужду хвалить и получать похвалы, обожать и быть обожаемым, хотеть что-то для себя. Вспомнил и усталость утр, и усталость вечеров, когда все тело свинцово, немоту позади глаз — и сердце, как камень на дне глубокого узкого колодца. На один яркий миг я вспомнил, каково это — быть мной, наполненным жизнью и всеми ее противоречивыми чувствами, логикой и мнениями.

И пришлось остановиться, склонить колени на тротуаре и ждать, пока бремя облегчится.

В ресторан я прибыл задолго до начала моей смены. Вопрос, чего я ищу, продолжил донимать мой мозг. Вопрос этот занимал меня до полной рассеянности. Я попытался натянуть форму — не удалось: ноги сунул в рукава, а обе руки — в одну штанину; когда не смог найти дыру, куда деть голову, понял, в чем дело, и попытался заново. На сей раз форма села, похоже, как надо, однако я удостоверился в этом, глянув в зеркало в раздевалке. Увидел высокое, бледное существо в желтом комбинезоне. Кожа серо-белая, губы тонкие, бескровные, уши оттопырены по сторонам головы маленькими радарами. Тринадцатизначный номер, почти полностью скрытый гримом, отпечатан на левой стороне шеи.

Этот человек не улыбался.

— Привет, Пальчик. Это что за урод в зеркале?

Я обернулся. Дэйв, повелитель сковородок. С прыщами нынче утром у него было хуже. Дэйв — ходячая сыпь.

— Я, — ответил я.

— Ага. — Он подобрал корпоративный экземпляр газеты, перелистал. Лицо у него на миг озарилось, а затем снова помрачнело. — Местные, — ощерился он. — Один несчастный абзац, никаких подробностей. Имя парня и какая-то хрень про то, что полиция растеряна. Типа это у нас новости.

— Ты о чем?

Он досадливо хмыкнул.

— Да о преподе, про которого я тебе говорил. Кошмарные полостные раны. Вчера во «Временах»[53] сплошняком было. Ты не видел?

— Я не читаю газет.

— Так классно. Куча всего об убийстве — хоть и без снимков. — Он надулся. — Говорят, его выпотрошили. Я проверил: это значит, живот ему разорвали и вытащили потроха. — Он выгнул пальцы, как когти, и взялся иллюстрировать преступление по ходу рассказа. — А дальше — еще круче. Полиция до сих пор не нашла ни голову, ни стопы, ни кисти… Гадость какая, а?

— Да.

— Они раздумывают, уж не съели ли его. — Он просиял. — Это так круто. Типа что-то из «Рассвета мертвецов». Или из «Обители зла»[54] — ты играл?

— Нет.

— Это компьютерная игра про зомби. Они все прут и прут на тебя. И их прорва. — Он окоченело направился ко мне, вытянув руки, без выражения на лице, усиливая впечатление преувеличенными стонами и поразительно похожей шаркающей походкой. Я не сдвинулся с места, не поморщился — в кои-то веки мне было уютно в его присутствии, — но мое безразличие его огорчило. — Не прикольный ты вообще, — сказал он.

Я сменил тему:

— Зоэ не видал?

— Мортишу? А тебе зачем?

— Без всяких особых причин.

Он лукаво улыбнулся.

— Вы двое?..

— Что?

— Ну, знаешь…

Я мимолетом подумал, не сказать ли ему правду: с тех пор как восстал из мертвых много лет назад, я живу в своего рода эмоциональном чистилище, что отваживает меня от позывов к каким угодно отношениям, а поскольку моя смерть оставила меня без пениса, я в любом случае вряд ли могу заниматься сексом. Но слушать это ему было бы неинтересно, а мне неинтересно рассказывать, и я сказал:

— Нет.

— А она другое говорит.

— Что она говорит?

— Немного чего. Но ты ей нравишься. Это видно.

Он надел форму и попытался мне подмигнуть. Затем вышел. Вскоре я услышал, как он насвистывает. Его атональный мотивчик сплелся со скворчанием мертвых животных, жарившихся в собственном соку.

День шел. Я функционировал.

Младший управляющий взял больничный, и поэтому за него вышел на смену старший управляющий. Казалось, он упивается своим возвращением в рабочее пространство: закатал рукава и лыбился, как Чеширский кот, всем, кого видел. С упорядоченными промежутками произносил перед отдельными сотрудниками зажигательные речи, завершая их хлопком по плечу или рукопожатием. Большую часть своей смены я боялся, что он и ко мне притронется, но, к моему облегчению, наконец приблизившись ко мне, он держал свою плоть при себе.

— Как дела? — спросил он бодро.

Я отмывал фритюрницу, заливая ее нутро моющей жидкостью и отскабливая жир от стенок. Остановился поговорить с ним.

— Нормально, — сказал я.

— Как мы можем добиться лучшего, чем нормально?

Я пожал плечами. По-честному не знал, что ответить.

— Вдумайтесь. Если вам нормально, клиентам тоже нормально, а если им нормально, они, может, когда-нибудь придут еще раз. — Его улыбка обнажила полумесяц безупречных белых зубов. — А нам надо, чтобы они вернулись завтра, и поэтому нужно, чтобы им было отлично. А это значит, вам тоже нужно чувствовать себя отлично! — Он протянул мне руку, но, заметив пятна жира у меня в волосах, на лице и на ладонях, быстро отдернул ее. — Итак, что мне сделать, чтобы вам было отлично?

— Не знаю.

Он нахмурился.

— Значит, вам пора это понять.

Я решил, что этот совет знаменует окончание нашей беседы, но он поманил меня за собой. Отвел к себе в кабинет — комнату-коробок примерно двенадцати квадратных футов, где места хватало только для стола, искусственного растения в горшке и нескольких вдохновляющих сообщений в пластиковых рамках. «Ходи тихо, но с собой носи большую палку» — на правой стене; более загадочное «Мысли крупно, Действуй крупно, Становись крупнейшим» обращалось ко мне с дальней стены. Старший управляющий разместился в дорогом кожаном кресле, щедрые ягодицы расплылись и заняли все сиденье. Я стоял, глядел на него и ждал. Он улыбнулся мне со смесью покровительственной заботы и жалости — и я наконец осознал, что сейчас произойдет. Об этом упоминала Зоэ, Дэйв перенес такое не раз. Лекция.

— «Бургер Бургер», — начал он. — Само название предполагает простоту. И именно так мы и начинали — просто. Всего одно заведение в 1965-м. Маленькое дело, дружелюбное, и те два слова стали краеугольным камнем нашего бизнеса — с тех пор и поныне. Теперь мы, конечно, очень большая компания, но в сути своей всё такие же маленькие и дружелюбные.

Я отключился. Ничего не попишешь. Мое внимание убрело с выбранной тропы и упало в глубокую яму, где обнаружило очень странное воспоминание — я даже удивился, что оно вообще мое.

Лежу на спине, глаза открыты, вперяюсь во тьму. Воздух теплый, но мое голое тело покоится на холодной каменной плите. Запястья скованны наручниками, наручники приделаны к цепям, закрепленным в камне; другая пара кандалов сжимает мне стопы, а шею цепко держит ошейник. Я смотрю вниз и вижу длинные красные порезы на животе и груди, кошмарные открытые раны, от которых мне полагается орать в муках. Но в теле никакой боли нет.

Боли нет, но мне страшно. Это место тревожит меня — не потому, что со мной здесь стряслось нечто ужасное, а потому что инстинкты подсказывают мне: стрясется. А следом настигает новое прозрение:

Я не дышу.

Воспоминание резко оборвалось. Старший управляющий все еще говорил:

— …факт: большое будущее — впереди, и мы хотим, чтобы вы были частью этого успеха. — Улыбнулся самодовольно. — Я когда-то был как вы. Простой наймит. Но я держал нос по ветру и старался хорошенько. Видел ценность карьеры в… — Он умолк, уставился на меня. — Вы в порядке?

— Да.

— Вы бледный.

— Просто голова немного кружится.

Он попытался положить руку мне на плечо. Я отшатнулся с его приближением. Он отстранился.

— Может, вам стоит взять отгул на остаток дня.

— Со мной все хорошо, правда.

— Я настаиваю.

Я вяло глазел на него. Он смотрел на меня — вероятно, авторитетно, вероятно, близоруко, а может, и так и эдак сразу. Чуть погодя он встал. Ягодицы оторвались от сиденья, кресло пискнуло. Управляющий сально улыбнулся.

— Обдумайте на досуге, о чем я с вами поговорил.

Я кивнул и вышел. Как только дверь за мной закрылась, я забыл и то малое, что услышал.

Пошел искать Зоэ. Думал, может, она захочет меня повидать. И я хотел потолковать с ней, но плохо представлял, что ей сказать. От этого мне стало тревожно: не в моей природе откликаться на то, что другие могут чувствовать, или же следовать порывам.

Я нашел ее: она разговаривала с Дэйвом. Тот одновременно хохотал и переворачивал котлеты — такой талант производил на меня впечатление. Я понаблюдал за ним сколько-то. Едва присматривая за тем, чем занимался, он прижимал каждую котлету к жарочной решетке лопаткой, оставлял жариться минуту, а затем подсовывал лопатку под котлету и ловким движением кисти переворачивал ее — все время поддерживая разговор. О подобной координации движений я мог только мечтать.

— Пальчик! Как тебе лекция?

— Мало что помню.

— Я тоже. — Он лыбился. — В уме засела только фигня про «возможности расширения» — я тогда не мог не подумать про его громадную жирную задницу.

Я почуял, что Зоэ смотрит на меня. Ходячие научаются не начинать разговоры, но я ощущал, как в животе у меня набухает порыв, вздымается к груди. Я того и гляди заговорю. Мысль породит слово, рот придаст ему форму, дыхание столкнет с губ. С минуты на минуту. Неизбежно.

Ничего не сказал.

— Ты какой-то умотанный, — сказал Дэйв.

— Да.

— Ты нормально?

— Нет.

— Шел бы домой.

— Я собирался…

Глянул на Зоэ. Она смотрела на меня со странной улыбкой. Видеть эту улыбку было невыносимо. Она меня уничтожала. Я почувствовал себя так, словно должен рухнуть наземь и ползти отсюда змеей. Отвел взгляд и посмотрел на никелевый кулон у нее на цепочке вокруг шеи. И тут меня накрыло еще раз. Это была самая красивая вещь на свете. Я не владел ситуацией. Вздутие у меня в груди прорвалось ко рту, и слова выплеснулись наружу:

— Мне нравится твой анкх, — сказал я.

Я рад был уйти. Пережил порыв и, что еще хуже, пообщался с живцом. Совершил ошибку и не сомневался, что она повлечет за собой ужасную кару. Будь со мной Смерть, я бы умолял его бросить меня в ближайший гроб, привинтить к нему крышку и залить его быстрозастывающим бетоном. И все же чем больше я об этом думал, тем больше осознавал, что случившееся — не катастрофа. Тревожило, что я открылся перед знакомыми людьми, в этом таилась опасность, если б я остался, но по крайней мере я не употребил слово «любовь».

Отправился я сразу домой, не навестив родителей. Покойники еще менее участливы, чем неупокоенные, и я решил, что мой перечень тревог им наскучит. Оказался не способен доработать полный день, меня того и гляди вышвырнут из квартиры, воспоминания не дают мне покоя, Зоэ не обращает на меня внимания, и ответа на вопрос у меня по-прежнему нет. Пусть лучше покоятся с миром.

Хотел бы я того же и для себя, но, прибыв домой, обнаружил того, кто лишь умножил мои тревоги.

Иероним. Я натолкнулся на него, открыв дверь в подъезд. Он стоял сразу за нею и чесал шов, державший его потроха.

— Я вас ждал, — сказал он.

— Да?

— Весь день.

— Я был на работе.

— Я знаю. — Он уставился на меня одиноким выпученным глазом и сказал невпопад: — Мы сегодня прекратили кое-кого.

— Ага.

— Прикосновение Смерти. Клиент 643216842. Невысокий мужчина, крупные стопы, волос нет. Не хотел уходить, сказал, его время не истекло… Но ошибся. — Иероним засмеялся, как нынче утром: громко и долго.

— Пойдемте внутрь.

Мы поднялись по лестнице к квартире. Я предложил ему подниматься впереди. Зря. На то, чтобы прошаркать и проспотыкаться пятнадцать ступенек, ему потребовалось пять минут, мне пришлось подымать его всякий раз, когда он падал, и он залил кровью весь ковер. Ни кровь, ни его неуклюжесть меня не донимали — у всех свои странности, — но события этого дня меня нервировали и без того, и я был убежден, что он привлекает к себе внимание. Когда я наконец закрыл за ним дверь квартиры, мне полегчало.

Иероним тревожно оглядел незнакомое пространство, затем уселся на диван, поглаживая левой ладонью тыльную сторону правой.

— Чего вам надо? — спросил я.

Он надулся, бледная нижняя губа проступила из бороды, как детеныш песчанки, вылезающий из гнезда.

— У меня сообщение от Смерти. Он сказал, что вы, быть может, сегодня поедете с нами. Я сказал, что вы мне не нравитесь, но он сказал, ничего страшного, это временная задача, и я сказал: «Ладно». А потом встретил Мора. Он что-то вкалывал крысам, мне не сказал что. Я спросил, можно ли мне крысу в питомцы, а он только посмеялся, и я спросил еще раз, но погромче, и он меня отчитал. Он мне тоже не нравится. А потом Смерти позвонил Раздор и сказал, что у него есть теория, кто производит все эти прекращения…

— Что за сообщение у Смерти?

— Я собирался вам сказать, но вы меня перебили, и вряд ли я теперь вам скажу.

Предложил ему стакан воды. Он отказался. Предложил фрукт. Он сказал, что он не обезьяна, — но эта мысль его повеселила, и он перестал обижаться. Я еще раз спросил о сообщении. Он тщательно подумал, прежде чем ответить.

— Он сказал, что я должен вам сообщить, что он забыл вам кое-что сказать.

— Что же?

Он извлек из кармана записку и прочел ее несколько раз, беззвучно произнося слова и водя по строкам пальцем.

— Он сказал, если вы решите прийти, он даст вам вознаграждение. Но только если хорошо сделаете работу и только по окончании ее. Еще он сказал, чтобы я вам ничего не обещал и не говорил, что им до зарезу нужна любая помощь. — Он покраснел. — Поэтому вам следует забыть, что я об этом заикнулся.

— Забуду. Не волнуйтесь.

Он осклабился, растянув пару швов в уголках рта.

— Знаете что? Я передумал. Вы мне нравитесь.

— Я рад.

— И поэтому дам вам то, что он дал мне дать вам. Я не собирался вам давать, потому что вы были очень грубый, а теперь дам. — Он вновь полез в карман и достал маленький черный кожаный футляр. — Это мобильный телефон, — пояснил он. — Как у Смерти, только у него лучше. У меня тоже. И, если вдуматься, у всех остальных в Агентстве тоже лучше. — Щеки у него опять покраснели. — В общем, Смерть сказал, что вам такой нужен, решите вы прийти или нет. Сказал, что у вас что-то не то с головой, и вы, может, захотите ему позвонить. — Иероним посерьезнел. — С моей головой тоже было что-то не то, пока мне не дали мозги того трупца. Может, вам нужен трансплантат.

— Может, вы и правы.

Ему это, кажется, понравилось: губы растянули еще один шов. Затем он резко встал. Собрался уходить, но не смог подобрать слова. Знакомое чувство; я его проводил.

— Вероятно, увидимся ночью.

— Но вы сейчас меня видите.

Я подумал, это одна из его шуточек, но лицо у него было тревожным. Я вздохнул и открыл дверь. Через несколько минут мы достигли подножья лестницы. Я уже собрался выпустить его наружу, как где-то глубоко во мне возник вопрос. Скорее воскрешенная память, нежели непроизвольный интерес.

— Помните клиента, которого сегодня прекратили?

— 643216842, — гордо откликнулся он.

— Каким он был?

Иероним ответил не сразу. Некоторое время переминался с ноги на ногу, потирал ладони и нервно озирался. Затем глаз у него остекленел. Я подумал, что Иероним заснул, но сам никуда не спешил и не хотел его беспокоить. Наконец он встрепенулся и улыбнулся мне.

— Огорченным, — сказал он.

Наступил ранний вечер. Солнце ушло, полил холодный дождь. Заняться мне было нечем — только размышлять, а меня это раздражало. Я не хотел размышлять. Хотел лечь, уснуть, уплыть в грезы. Смотрел в окно на дома напротив, на угрюмую террасу черных крыш, бурых кирпичей и серых окон… И думал о зеленом луге, темной реке и женщине, которую любил, пока был жив.

Ее звали Эми. Мои воспоминания о ней лоскутны и скверно сшиты вместе, как потрепанный труп Иеронима, но я цеплялся за них так, будто ничто, кроме них, не имело значения. У нее были волосы цвета вранова крыла. Тонкие красные губы, как порез ножом. Глаза — каряя галька. Мы гуляли вдоль реки. Однажды зимой она расстегнула пальто и обняла меня им, и мне было так уютно, как в детстве, когда меня обнимала мама: Эми забрала меня в теплые складки пальто, и там я оказался в безопасности, счастливым, в тепле, любимым.

После воскрешения я видел Эми лишь раз. Странная встреча: следовало бы знать, что никто не ждет мертвеца на пороге. Я ушел кое с чем драгоценным и по временам подумывал, не навестить ли ее еще раз, но когда бы ни возникала эта мысль, я быстро ее отметал.

Я стоял у окна, ждал темноты. Выпил стакан воды, съел яблоко. Чувствовал себя так, будто кто-то скребет мне нутро ножом.

С самого начала я знал, что приму предложение Смерти о найме. Вопреки моему предыдущему провалу в Агентстве и недоверию к тамошнему персоналу, я считал, что у меня нет выбора. Как продолжать существование, если кроме него у меня ничего нет? Мне нужен был ответ на тот вопрос, способ преобразовать существование в жизнь, наполненную смыслом. Не удастся — потребую выхода. Смерть сказал, что может помочь и с тем, и с другим.

Вечер уходил медленно. Я взял кожаный чехол, оставленный Иеронимом, и вытащил мобильный телефон. Черный и увесистый, с кнопкой «Вкл.», жидкокристаллическим экраном и кургузой антенной. Цифр не обнаружилось — только кнопки по углам рельефной золотой пентаграммы. На кнопках имелись серебристые иконки: коса, корона, весы, меч и безупречно отрисованная миниатюра семиокого агнца. В середине пентаграммы — логотип, оттиснутый и на футляре: черный треугольник с белой кромкой, а в нем — буква «А».

Я еще раз вгляделся в кнопки. Решил, что первые четыре — это символы четырех всадников Апокалипсиса… А вот пятый — загадка. Пальцы зазудели. Я покрутил телефон в руке, включил. Подержал палец на агнце несколько секунд, но не нажал.

Боялся, что могут ответить.

Тем же поздним вечером я отправился в Агентство.

Снаружи стояли две машины: новехонький белый «2-си-ви» и ржавый бежевый «мини-метро» с люком в крыше. Они оживили во мне воспоминания о моем испытательном сроке подмастерья — ошметки полузабытых разговоров, образы странных животных и пища, вызывающая рвоту, видение, как я лежал на спине и глазел в заднее окно на ярко-голубое небо. Сейчас это так мало значило. Желудок у меня сжался до тугого узелка.

Я взобрался по лестнице, постучал в дверь и подождал. Позади меня компания живцов смеялась, шумела, пела. Что-то во мне желало быть, как они, иметь уверенность, отпускать себя, но их энергии я не завидовал. Она неуправляема, она рвалась на волю внезапными всплесками и вспышками, и малейший уголек меня бы, несомненно, уничтожил… Когда Иероним открыл наконец дверь, я был ему благодарен. Он улыбнулся, пригласил меня внутрь и замер в коридоре, чеша ухо. У меня промелькнуло видение: я прищелкивал степлером это ухо ему к голове, на кладбище, где теперь покоились мои родители. Его разорвало на части при аварии аттракциона, и мы со Смертью собрали его заново, как самодельную куклу.

— Вы рано, — сказал он.

— Простите. У меня нет часов.

Он глянул на меня озадаченно.

— А кому они нужны?

Шагнул в сторону. Я заметил, что с прошлой ночи трупов в коридоре несколько поубавилось, но их по-прежнему хватало, они ошивались без дела. Все остальное не изменилось, в том числе и музыка, оравшая из столовой. Песня, впрочем, знакомой не показалась: какая-то слюнявая чепуха, которую я тут же невзлюбил.

— Смерть у себя, — сказал Иероним. — По коридору, налево у лестницы, далее по коридору, в конце направо, далее по следующему коридору, последняя дверь справа.

— Повторите, пожалуйста.

Иеронимов глаз закатился в глазнице.

— Идите за мной.

Он принялся проталкиваться между трупами. Вел он себя скорее неуклюже, чем воинственно, и мертвецы не роптали, но мне стало не по себе. Я сосредоточился на музыке. Он была удущающе навязчивой — словно за мной тащился ужасный зануда, желавший удавить меня подушкой.

— Что это за песня? — спросил я.

— Не знаю. Несыту нравится.

— У меня кишки от нее болят, — заныл я.

Он не отозвался, и я добрел за ним до комнаты Смерти молча.

Постучал. Три тихих, бессильных стука — так мертвецы шлют послания через стенки своих гробов. Иероним не стал дожидаться ответа: шагнул вперед, открыл дверь и объявил мою явку. Затем немедленно удалился, добавив:

— Мне эта песня, которая Несыту нравится, тоже не нравится. Говорю ему каждый раз — слушать «Славные вибрации»[55]. От нее живым внутри себя чувствуешь.

Смерть сидел в кремовом кожаном кресле и читал «Дневник чумного года» Дэниэла Дефо[56]. Я терпеливо подождал, когда он закончит. Наконец он поднял взгляд и по-доброму улыбнулся.

— Любимое у Мора, — проговорил он, откладывая книгу. — Говорит, эта книга показывает, чего может добиться настоящий Агент, дай ему подходящее время и ресурсы. Не думаю, что он в той же мере гордился с тех пор хоть чем-нибудь: прошедшие годы — сплошь бездарная попытка воспроизвести славу тех времен…

Он задумался о чем-то своем. Я не мешал — разглядывал его комнату. Окно из четырех секций смотрело на задний двор. Кровать, гардеробы, бюро и стол. Стены со вкусом украшены узором из черных черепов с костями на фоне магнолий; этот же узор повторялся на односпальном покрывале и на халате, висевшем на двери. Один из гардеробов был открыт и являл взорам десяток нарядов Мрачного жнеца: длинные черные плащи с подобающими капюшонами, все одного размера, опрятно развешенные. На стене над кроватью горизонтально размещались две огромные косы, ручки параллельно друг другу, лезвия по диагонали повернуты друг к другу. На бюро я приметил карманный компьютер, темные очки, книгу и набор шахмат. На стенах висело несколько обрамленных портретов. В основном черно-белые снимки жутких прекращений, и на каждом Смерть стоял рядом с жертвой — или с тем, что от нее осталось, — и смотрел в камеру с достоинством и состраданием.

Я глянул на ковер. Он показался до странного знакомым. Ворс был мышино-бурый и очень густой — и, кажется, едва ли не самой уютной поверхностью, по какой мне доводилось ходить. Я покачался на пятках, наслаждаясь ощущениями.

— Головные волосы, — пояснил Смерть. — Вплетенные в три слоя живцовой кожи. Здесь примерно восемь миллионов отдельных волосинок. Потрясающая работа — и полезное применение отходов.

Я перестал перекатываться.

— Решил поехать с вами, — сказал я.

Он встал и пылко пожал мне руку.

— Как я рад! Хоть и не очень удивлен: Шеф сказал, что вы присоединитесь.

— Вряд ли у меня был выбор.

Смерть пожал плечами.

— Вы — ходячий. Не ухватываете весь масштаб. Никто из нас не ухватывает. Но мертвые зрячи менее, чем большинство…

Его перебил телефонный звонок. Мелодия звонка — увертюра из «Вильгельма Телля»[57].

— Алло… Нет, понятия не имею. Первый эскиз будет завтра утром… Насколько мне известно, он рассматривает три из пяти сценариев: роботы, глобальное потепление, термоядерная война, корпоративная реструктуризация и один из пиротехнических проектов Раздора… Согласен, это долгосрочная стратегия. Что, вероятно, оставляет… Именно. Но как это произойдет? Я слышал, Компания ОНВ получила заказ на строительство моста, но это все равно логистический кошмар. Если только не завладеют ключом — но одному Аду известно, где он. — Смерть хохотнул, обменялся парой любезностей и завершил разговор. — Интересно, а? — сказал он, помахивая телефоном. — Совещаний у нас меньше, а связи при этом теснее, чем когда-либо прежде. И это лишь половина дела. По оценкам Шефа, в ближайшие годы — без всякой дополнительной для нас работы — эти маленькие приборы смогут достичь уровня прекращений среди живцов, сопоставимого со всем, что Мору удалось добиться за последнее десятилетие. Опухоли мозга, несчастные случаи, даже припадки телефонной ярости… Вы выяснили, что ищете?

— Пока нет.

— Какая жалость.

Я упер взгляд в ковер.

— Я…

— Да-да.

— Я существую. Ничего не говорю, ничего не делаю, ничего не ценю. И ничто не значит для меня ничего.

Он сочувственно улыбнулся.

— У меня предложение. Ваша задача в ближайшие три ночи — помогать Гладу, Раздору и мне с сопровождением наших мертвых друзей к их последнему месту упокоения. Техническое название — Воссоединение, подробности вас сейчас не должны волновать. В любом случае нам нужна ваша помощь. Когда трупы осознают, что их ждет, они склонны нервничать. Некоторые даже пытались удрать — и, поверьте, это ни им, ни нам не на пользу. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Я разрешу вам разговаривать с тремя из этих трупцов еженощно. Можете начать с вопроса к ним, из-за чего стоило жить их жизнь, — ответы, вероятно, помогут вам найти то, чего вам не хватает в вашей.

Смерть сопроводил меня к себе в кабинет. Иероним уже был там, тыкал какого-то мертвеца в грудь. Там болталось с полдесятка таких, среди них — довольно скорбная голова без туловища, лежавшая на конторском шкафу. Все на разных стадиях разложения, попахивало могилой. Меня обдало меланхолией.

— Что это? — спросил Смерть.

— В смысле?

— Я просил восемь.

— Тут столько и… — Иероним осекся и взялся пересчитывать тела. Помогая себе губами, пальцами и кивками, он добрался до шести. — Ой… Хотите, еще приведу?

— Думаю, это наилучшее решение.

Помощник расстроенно удалился.

Смерть обернулся ко мне и добавил:

— Вы не против сходить с ним? Мне нужно подготовиться в путь. — Он положил ладонь мне на плечо. — Не говорите, что я вас послал, но, пожалуйста, убедитесь, что он выбрал два тела… С устным счетом у него непросто.

Выйдя, я понял, что понятия не имею, куда Иероним ушел. Меня охватила мимолетная паника. Я протиснулся сквозь толпу мертвецов и добрался до пересечения с коридором, ведшим в комнату Смерти. На стену там опиралось тело, похожее на низенький ширококостный кусок разделанного мяса. Я вспомнил, что вчера помог ему встать — после того как Иероним нечаянно его уронил. Когда я проходил мимо, он издал мучительный стон, сжал сгнившие пальцы в кулак и сбил меня с ног.

Иероним поднял меня.

— Некоторые трупцы злее прочих, — сказал он. Пнул труп в обширную голень. — Вы не меня ищете?

— Вас.

— Чего вам надо?

— Мне велели вас сопроводить.

— Всегда надо делать, что говорят.

Я отправился за ним по переходу к коридору с дверями. Семь ночей моего срока подмастерьем я провел в комнате напротив Смерти. Никакой привязанности к ней я не ощущал — и никакого позыва постучать и войти. Я едва помнил, как она была обставлена. Кактус. Синяя стеклянная статуэтка в виде лебедя. Сколько-то книг в ящике письменного стола. Образы без смысла.

Иероним привел меня к черному ходу — к деревянной двери с витражным стеклом в узорах улыбчивых черепов. Она вела к короткому лестничному пролету и в длинный заросший сад. Я ощутил себя ненастоящим. Будто я — сон, пригрезившийся себе самому давным-давно. Песенка моя последняя уже взвыта во тьме. Может, упаду и расколю себе череп, а может, найду, что искал все эти годы, а может, переберусь через садовую стену и буду бежать по лугу, пока пылающий воздух не выжжет мне легкие.

Иероним медленно брел по дорожке, я шел за ним. Наконец мы оказались у спуска в погреб, и я вспомнил…

…Лежу на спине, глаза распахнуты. Рептильная вонь смешивается с запахом крови у меня в ноздрях. Моей крови. Я ощущаю ее влажное тепло у себя под пальцами, отслеживаю ее до ран у меня на груди, позволяю пальцам ощупать границы разрывов. Кровь уже свертывается, тело мое холодно. Чувствую, что меня обманули. Я умер слишком молодым.

Торс и голова непокрыты, но ниже пояса я одет. Поднимаю голову, растерянно смотрю на свои рваные брюки и грязные ботинки. Жизнь внезапно кажется нелепой, начало ее — фарс, содержимое несуразно, завершение бессмысленно. Любые желания, какие были у меня за всю жизнь, любые сомнения, что душили меня, любая логика, что засоряла мне мозг, все грубые животные движения тела и тонкие трепеты души — все это привело меня сюда, в этот миг. Будь в глотке у меня вдох, я бы расхохотался.

И тут теплая рука прикасается ко мне, добрый голос говорит:

— Не бойся. Я помогу тебе.

Хуже всего вот что: я ему поверил.

Хранилище изменилось. Оно было стерильным и тихим, как больничный морг. Грубый земляной пол теперь укрывала гладкая белая плитка. Где прежде высились стеллажи, забитые разлагавшимися телами, по семь в глубину со всех сторон, теперь были стены из нержавейки. Я вспомнил одинокую лампочку без абажура — теперь в потолок вмонтировано освещение, управляемое реостатом у входа. Иероним с небрежной легкостью заштатного божества выкрутил свет поярче. В более резком свете пол казался противоестественно чистым, а на стенах стали видны шкафы с колонками выдвижных ящиков. Я уже догадался, что в этих ящиках размещается, но Иероним облек это в слова.

— Трупы, — сказал он. — Но эти нехорошие. Кое-кто когда-то был ходячим, но вел себя плохо. В отличие от вас. Никак не могли угомониться, вырвались, и нам пришлось их наказать. — Он нахмурился. — Я тут тоже хранился, давно.

— Я знаю.

— Но Смерть сказал, это по ошибке.

— Я знаю.

— Говорит, мы иногда ошибаемся.

— Я знаю.

— Перестаньте говорить, что знаете! Ничего вы не знаете! Вы даже на мертвецком больше не разговариваете. Забыли совсем. — Мой растерянный вид, должно быть, досадил ему, поскольку продолжил он с нажимом: — Когда умираешь, язык знаешь. Когда восстаешь — знаешь. Но вы пробыли ходячим слишком долго. Вы теперь разговариваете, как живец. — Он принюхался. — И воняете, как живец.

Я не сумел возразить. Отсутствие кладбищенского смрада — преимущество в мире за пределами этих стен, но среди мертвых я из-за этого попросту подозрительно выделялся.

Я ждал, что Иероним расскажет мне, как поступать дальше, но он стоял совершенно неподвижно, сложив руки и сплетя пальцы. Чуть погодя я напомнил ему, что нам тут надо кого-нибудь выбрать. Лицо у него просветлело. Он доковылял до левой стены и пробежался пальцами по ящикам.

— Кого возьмем? — спросил он.

— Понятия не имею.

— И я.

— А правил нету разве?

— Номера должны совпадать, вот и все.

— А как же вы отбирали трупы в конторе?

Он пожал плечами.

— По моим любимым номерам. Которые у меня на коже — как и у вас. — Он подобрался поближе и разглядел цифры, запечатленные у меня на шее сбоку, слегка провел по ним указательным пальцем. Я не отшатнулся: он такой же неупокоенный, его прикосновение ничего не значило. — Давайте выберем кого-нибудь по вашему номеру?

Я согласился.

Он зачитал цифры вслух и сказал:

— Мне нравится тринадцать. А остальные не нравятся.

— А семь? Пока жил, это у меня любимое число было. Думал, оно принесет мне удачу. Думал, защитит меня…

— Договорились тогда, — перебил меня он. — Тринадцать и семь.

Он повторял эти два слова, идя вдоль ящиков по правой стене. У первой секции остановился, постучал пальцами по одному нижнему отсеку и вытащил из кармана связку ключей. Перебрал несколько, нашел нужный. Колесики в полозьях скрипнули, выдвинулся длинный ящик. В нем размещался очень белый труп, жалко занывший, когда Иероним взялся разглядывать ему шею.

— Идите сюда, — сказал он. — Девять цифр. Идеально подходит… Ваше число и впрямь счастливое.

Я приблизился, нытье продолжилось: низкий, ритмичный стон.

— Что оно говорит?

— «Положите меня на место», конечно. — Иероним недовольно крякнул и покачал головой. — Вас действительно давненько не было, а?

Я не знал, насколько давненько меня не было. Не знал, зачем вернулся. Не знал, куда этот мертвец направится. Не знал, доверять ли обещаниям Смерти. Не знал, слушали ли меня мои родители, когда я их навещал. Не знал, жить ли я хочу, умереть ли, стоять ли здесь, в этом погребе, до Страшного Суда. Иероним был прав: ничего-то я не знаю.

Он заговорил с трупом, а меня обеспечил параллельным переводом.

— Я ему объясняю, что он… что он — в отстойнике для трупцов без регистрации, без могил, без гарантий… Говорю ему, что скоро он опять освободится. Воссоединение на носу. Он — избранный.

На этом последнем слове мертвец страшно застонал и возбужденно замахал руками — и во мне что-то встрепенулось. Память о языке. Смысл — в просвете между вздохом и криком. Отдельные стоны несли в себе груз образов и ощущений: и интонации, и форма губ, и продолжительность звука — все влияло на содержание. Я чувствовал, что говорит труп, еще до того, как Иероним успевал перевести.

— Я все равно хочу вернуться, — сказал мертвец.

— Ладно. С тринадцатым я сам разберусь. Этого выводите, убедитесь, что он способен стоять, и если будет буянить… — Он шмякнул кулаком по ладони другой руки и ушел.

Я присел рядом с мертвецом и вгляделся в него. Он был совершенно наг и несколько разложился, в правой руке сжимал книгу в кожаном переплете. Настроения спрашивать, зачем она ему, у меня не было. Я легонько потянул его за свободную руку и стал ждать. Мертвец заныл, являя нежелание выходить. Я потянул за руку сильнее, надеясь, что мертвец осознает отсутствие выбора и начнет содействовать. Он продолжил сопротивляться — застонал, завозился. Я потянул его за руку с еще большей силой — и вырвал ее из сустава.

— Как обычно, — сказал мертвец.

Услышав, что он говорит на моем языке, я встревожился, но сумел пробубнить извинения.

— Ну конечно, от этого мне очень полегчало.

— Я случайно.

— Да ну вас.

Я не знал, что сказать. Вспомнил о приказе.

— Будьте любезны, встаньте и идите за мной.

— До или после того, как вы приделаете мне обратно руку? Или желаете сначала оторвать мне какую-нибудь ногу? Или, скажем, ухо? И впрямь, зачем мне сразу два? Или же просто выволочете меня на пол и надаете тумаков? — Он повернул ко мне лицо. — Где я вообще?

— В Хранилище.

— Что, опять?.. Что на сей раз пошло не так? — Губ у него не было, зубов немного, и, когда он говорил, язык щелкал по нёбу. — Видимо, схватили меня, пока я спал, — прошептал он. — У них всюду Агенты. И шагу не ступишь. И ни полклетки мозга лишней не найдется у них… Но расслабляешься, потом делаешься самоуверенным, затем небрежным — и пожалуйста.

— То есть вы отсюда уже сбегали?

Мертвец ненадолго отложил книгу, протянул руку и постучал голыми костяшками мне по лбу.

— Ку-ку? Есть кто дома? А я вам о чем толкую, по-вашему?

— И вы сосуществовали с живцами?

— Нет. Я ел каждого встречного, — отозвался он саркастически. — Откуда вас выкопали, умник?

Я уже собрался ответить, но тут услышал перепалку из угла, где был Иероним. Попутно возникла мощная вонь паленой плоти.

— Без него не пойду.

— Куда б она ни шла, я с ней.

— Так что не пытайтесь нас трогать…

— …Или мы вам башку оторвем.

— И потроха выпустим.

— Нет. Это слишком муторно. И бессмысленно.

— О чем ты, черт бы драл, вообще?

— Если мы оторвем ему башку, не понадобится…

— Ой, да заткнись ты. Вечно ты меня одергиваешь.

Встрял Иероним:

— Хоть так, хоть эдак — мне все равно. Но если не встанете через пять секунд — застрянете до конца тысячелетия. Выбирайте.

Два тела обиженно выбрались из выдвинутого ящика на белый кафель, оставляя по себе след из черной слизи. Низкорослые, чуть ли не горбуны, и паленые до костей. Горький запах дыма обволакивал их, как вторая кожа.

— Вот, другое дело, — сказал Иероним, оборачиваясь ко мне. — Всего-то и надо — серьезная угроза… У вас буянит?

— Он мне руку оторвал, — сказал мертвец.

Иероним отлепил от своего туловища кусок клейкой ленты. Из раны принялась сочиться густая кровь, но крепкие черные швы опрятно удержали Иеронимовы внутренности на месте. Он забрал у меня руку, прижал ее к зиявшей бреши сустава и примотал конечность скотчем.

— Вот. Готовы?

— Видимо, — угрюмо согласился мертвец. Сел, помассировал починенный сустав. Конечность не отозвалась. Труп спокойно подобрал книгу, перекинул ноги через стенку ящика и встал. А затем в неожиданном припадке ярости принялся дергать за повисшую конечность так зверски, что едва не оторвал.

— Что мне с нею делать? Никакого толку от нее!

— Неважно, — сказал Иероним успокаивающе. — Там, куда отправляетесь, вы быстро забудете, что у вас вообще рука была.

Мы вышли из погреба. Все помалкивали, резких движений никто не совершал, ни единого звука, лишь далекий собачий лай. Но одно не давало мне покоя:

— А куда именно он отправляется? — спросил я.

Иероним остановился, обернулся, улыбнулся.

— В Центральное хранилище, — ответил он.

Смерть сидел за своим столом, что-то печатал на ноутбуке. Он так сосредоточился на работе, что едва осознал наше появление. Наконец поднял взгляд и поманил меня к себе. Я заглянул ему через плечо. Экран был испещрен не словами, а словно бы ярко-красными кляксами. Мне удалось разобрать несколько крупных букв, но шрифт помельче оказался нечитаемым.

— Это ТДВ, — пояснил он. — Типовой договор на Воссоединение. Всем мертвецам положено подписывать перед выпуском. По сути, он освобождает Агентство на время транспортировки от любой ответственности за повреждение конечностей, собственности и так далее.

На первый взгляд договор показался знакомым — и теперь я осознал почему. Буквы на мониторе выглядели в точности так же, как те, что были в записке, которую он прислал мне.

— Я сам разработал этот шрифт, — сказал он, сияя. — Называется «Фальшь-кровь», применяю его последнее время во всех договорах. В прошлом использовали настоящую кровь, конечно, однако обеспечивать снабжение было трудно, а ошибки стоили дорого. И тогда Шефу удалось обзавестись этой великолепной программой создания шрифтов… Так просто. Иероним предоставил кровь — не по собственному желанию, следовало бы добавить, — а я разработал начертания букв. Отсканировал, повозился с картинками, а дальше простой конверсией получились буквы. Целые часы работы — долой, одним ударом! — Он жестикулировал все оживленнее, пока руки у него не стали похожи на пару взбудораженных змей, впившихся ему в плечи и не желавших отцепиться. Однако мое безразличие остудило его пыл. Он ненадолго вернулся к ноутбуку, затем ткнул в пару иконок и откинулся в кресле. Мгновение спустя я услышал дробное жужжание принтера. — Мор пытался создать шрифт под названием «Гнойный прыщ», — добавил он. — Но, честно говоря, вышла некоторая чушь собачья.

Иероним все это время терпеливо ждал посреди кабинета, с ним — трое его спутников. Смерть наконец заметил его, встав за отпечатанными договорами.

— Что это?

— Привел еще, как вы велели.

— Мне нужны были двое. Вы привели троих.

Иероним для верности пересчитал мертвецов. Застонал от огорчения.

— Я опять оплошал, да?

Смерть похлопал его по спине.

— Не волнуйтесь. Найдем как-нибудь место для всех. Может, уговорим Стража взять лишнего. — Он пригласил помощника присесть. Иероним снизошел. — К сожалению, это означает, что в машине места останется меньше, а кроме того, лестницы могут оказаться для вас чересчур… — Он обреченно вздохнул. — Позвоню Мору и спрошу, не нужна ли ему помощь.

Я принялся в подробностях излагать свое участие в этой ошибке и изготовился всевозможно извиняться, что позабыл его указания, но он отмахнулся от моих слов. Достал мобильный телефон из поясного чехла и нажал на кнопку с короной.

— Мор? Это С… Нет, я в конторе… Слушай, тебе лишняя пара рук не пригодится ли сегодня?.. Да, но я не понимаю, почему это должно влиять на твое решение… Это несколько несправедливо — он не совершенно бестолковый… Ну, как хочешь. Кстати, есть ли новости по четвертой категории? В записях сказано, что его звали Роуч.

Что такое «четвертая категория», я понимал. Моя смерть проходила по этой категории: живец, прекращенный физическим демонтажем. Я не желал знать подробности, а потому перестал прислушиваться и оглядел кабинет. Три мертвеца из Хранилища переместились к своим будущим спутникам и увлеклись отчаянными жалобами на своем языке. Смерть продолжил болтать с Мором, вручая тем временем распечатанные договоры и ручку Иерониму, а тот передавал все это новоприбывшим. Подписание, впрочем, гладко не пошло. Сухорукий мужчина к ручке отнесся плохо — воткнул перо себе в ногу, а мелкий шрифт вызвал во вздорной парочке неуемное беспокойство: они не могли договориться, что означает оборот «некромантические ритуалы». Тем не менее, когда Смерть закончил разговор, все бумаги были подписаны.

— Хорошо, — сказал он своему помощнику. — Мору помощь не нужна, поэтому у вас сегодня на ночь выходной. Предлагаю вам выгулять Цербера или разобраться с документами по сегодняшнему прекращению. — Иеронимово тело нахохлилось, однако воспрянуло, когда Смерть добавил: — Впрочем, можете подобрать одежду к сегодняшней поездке.

Смерть прихватил отсеченную голову и повел Иеронима, мертвецов и меня в старый Архив — комнату слева по основному коридору. Это маленькое пространство когда-то было забито от пола до потолка конторскими шкафами, в каждом — битком всяких данных о всевозможных прекращениях. Сейчас здесь имелось четыре сборных гардероба из ДСП, пара неровных стеллажей и пара ситцевых занавесок.

Смерть извинился, пояснив, что ему нужно «разобраться кое с чем», и предложил Иерониму продолжать самостоятельно.

— Что мы тут делаем? — спросил я Иеронима, когда Смерть удалился.

— Нужно одеть этих трупцов.

— Зачем?

— Затем… — Он дико замахал руками. — Точно не знаю. Чего вы все время задаете столько дурацких вопросов? — Он раздраженно распахнул дверцы одного гардероба и принялся копаться в десятках белых футболок. Эта деятельность, похоже, его успокоила. — Думаете, стоит взять из коллекции «Друзей семиокого агнца»? Или, может, «Апокалипсис. Вопрос лишь времени»? Или даже «Ушел, но не прощен»?

Я представил, как сбегаю из этой комнаты, ломлюсь по коридору к входной двери, несусь вниз по лестнице и устремляюсь к безопасности своей комнатушки, работы и единственного друга, однако ноги мои увязли в этой земле мертвецов.

— Мне последняя нравится, — сказал я.

Иероним вынул стопку с полки, затем обратился к собравшимся мертвым.

— Кто первый?

Мертвец из обожженной парочки вежливо кашлянул и сделал шаг вперед, вторая половина тут же последовала за ним. Их тела так сильно обгорели, что я не мог понять, кто из них мужчина, а кто женщина, и едва различал их между собой. Пара вздорила и спорила за место, пока оба не получили по футболке, после чего до некоторой степени угомонились. Иероним постепенно обслужил всю очередь, удостоверившись, что все торсы оказались в достаточной мере прикрытыми, после чего вернулся к гардеробу, сгреб восемь пар мешковатых серферских шорт разнообразных оттенков и узоров и небрежно швырнул их на пол. Повторил то же самое с восемью парами сандалий. Голову без тела из одевания исключили, и она убивала время, перекатываясь из стороны в сторону и жалуясь на жару.

— Я по-прежнему не понимаю, зачем мы это делаем, — сказал я.

— Потому что голый труп — вопиющий труп, — произнес голос за моей спиной.

Я развернулся. На пороге стоял Смерть. На нем был один из нарядов Мрачного жнеца, какие я видел у него в гардеробе: длинный черный плащ с капюшоном, покрывавший все его тело от спирали волос на макушке до опрятно загорелых стоп. Прекрасно отутюженный и безукоризненно чистый плащ все же вовсе не был самым впечатляющим элементом внешности Смерти. Эта честь досталась маске, укрывавшей ему лицо, — белому овалу с впечатанными в него стилизованными чертами черепа: пустые глазницы, усеченный нос, широкий плоский рот с рядами гнилых зубов. Выглядел Смерть потрясающе, и я так ему и сказал.

— Да просто приоделся как-то, — скромно отозвался он.

— А где же ваша коса? — спросил Иероним.

Смерть извлек из складок плаща узкий черный чемоданчик. Осторожно открыл его и вынул оттуда названный предмет с угрожающим лезвием. Предмет походил на отпрыска треноги и швейцарского ножика. Смерть предложил нам отойти подальше, после чего взялся за конец прибора и с невероятной прытью дернул кистью. Раздался громкий треск, но более ничего не произошло. Он попытался еще раз — с тем же результатом.

— Не выношу это современное автоматическое барахло, — сказал он зло. — Предпочел бы мою старую. Она тяжелее, и ее приходилось свинчивать по частям, но она меня никогда не подводила… Ладно, попробуем еще.

Он вновь дернул кистью. На сей раз все удалось: прибор раскрылся, как веер, в нескольких направлениях, и выдал с десяток щелчков, похожих по звуку на ломающиеся кости. Конечным результатом оказалась восьмифутовая черная коса с сияющим серебряным лезвием.

— Исключительно ритуально, — продолжил Смерть, — но я бы мог ее применить, если б захотел. — Он небрежно протер ручку полой плаща. — Она к тому же алюминиевая. Невероятно легкая, но очень крепкая.

Он сложил и убрал косу, после чего переключил внимание на мертвецов — обозрел их, как вахмистр перед парадом. Поправлял вороты, затягивал пряжки и наконец пристегнул каждому на грудь по бляхе. Вознамерился проделать все то же самое со мной, но я воспротивился.

— Только из-за вашего штрих-кода, — успокоил он меня. — Это стандартная процедура: у всех, занятых в Воссоединении, такой есть. Кроме, разумеется, меня. — До меня долетело его дыхание — под маской медленное и поверхностное; он прикрепил бляху мне на толстовку. — Стражам когда-то было достаточно цифр на шее, но теперь это считается неэффективным.

— Не все новое — хорошо, — угрюмо промолвил Иероним.

— Ничего не поделаешь. — Смерть вздохнул, а затем повернулся ко мне и добавил ободряюще: — Наша поездка начинается отсюда!

Ночь оказалась холодна, как в могиле.

Иероним наблюдал, как мы пытаемся затолкать девять трупов в бежевый «мини-метро». Смерть уговорил обожженную пару лечь в багажник, успокоив их на их же языке. Еще троих усадили на заднем сиденье, четвертый устроился у них в ногах, а голову без тела разместили под задним стеклом. Последний труп — мужчина, чью руку я повредил в Хранилище, — оказался самым хлопотным. В машине не хватало места, и Иероним предложил расчленить его на кусочки и распихать где получится. Сказал, что, поскольку пассажиры подписали договоры, по сути, позволявшие Агентству делать с их телами что угодно, вариант «в нарезку» и удобен, и практичен. Смерть перебил его, вскинув ладонь.

— Багажник на крыше, — сказал он.

Он попросил меня приглядывать за салоном, пока они с Иеронимом пристегивают оставшегося мертвеца к багажнику. Я с радостью подчинился: хотя уже давно перевалило за полночь, я тревожился, что меня застукают за упихиванием трупов в машину. Ждал я на пассажирском сиденье — открыл люк в крыше, посмотреть, как работают мои коллеги. Какая-то часть меня не сомневалась, что мною помыкают, что все происходящее — на руку кому-то другому. Обстоятельства слишком уж надуманные: я повстречал Смерть в той точке моего бытия, когда мне был необходим ответ, который может дать лишь он; Смерть выбрал меня себе в помощники, хотя у самого при этом имелся вполне дееспособный подчиненный; Смерть пообещал мне дополнительную награду, когда я не пожелал принять его предложение; я вернулся домой и обнаружил, что меня того и гляди выпрут из квартиры, а когда я объявился в Агентстве, Иеронима освободили от ночной работы. Первые же слова Смерти, когда он сел в машину, подогрели мою паранойю.

— Все так, как должно быть, — сказал он.

Когда был жив, еще ребенком, я побывал с отцом в одной поездке. То было тайное путешествие: я много раз спрашивал, но отец не говорил мне, куда мы едем. Я был взбудоражен и немного напуган, но отцу доверял.

Он повез меня прочь из города по сельским дорогам. Вертлявые серые полосы асфальта с тех пор давно уже слились у меня в сознании, а остался лишь короткий пробег, ведший к приземистому зеленому холму. Отец свернул на склоне и остановил машину у деревянных ворот; за ними был луг, сплошь в ярких желтых цветах. Тогда я не знал, как эти цветы называются, да и сейчас не знаю, но память того мига хранится во мне детской грезой: изумрудное поле, усыпанное золотой пылью, под сонной линялой синью летнего неба.

— Как красиво, — сказал я.

— Да, — отозвался отец. — Все так, как должно быть.

Он выбрался из машины. Я — за ним. У ворот был перелаз: отец подхватил меня и помог перебраться на ту сторону — легко, словно я был мешком пуха. На той стороне, привольный, я не смог удержаться и помчался на луг. Он оказался глубже и темнее, чем подсказывали мне глаза: кое-где изумрудная трава поднималась выше моих колен, крапинки цветов царапали меня колючими стеблями, я спотыкался на незримых рытвинах. Но все равно бежал. Бежал, пока в легких у меня не стало жарко и остро. Бежал, пока ноги не превратились в камни, руки — в якоря, голова — в пушечное ядро, и когда я наконец упал — лег на спину в траве, содрогаясь всем телом, хохоча.

Я закрыл глаза и стал грезить на жаре. А когда вновь открыл их, отец сидел рядом и глазел на просторную плоскую равнину, раскинувшуюся от подножия холма до горизонта. Он сказал:

— Когда мне было как тебе, меня сюда привез мой отец. Мы сняли рубашки и гонялись по всему полю за бабочками. Их тут были десятки, их носило ветерком туда-сюда. У меня не получалось их ловить, я был слишком неуклюжий, а отец поймал одну в рубашку и показал мне. Как маленький обрывок бумаги. Нервное, трепетавшее существо. Я хотел ее себе оставить, а он рассмеялся и выпустил ее. — Отцово лицо сделалось печальным — вразрез с моим восторгом. Мне стало неуютно, я ощутил, что устал. — Странно, — добавил отец с сожалением. — Я все еще по нему скучаю, хотя столько лет прошло.

Полил холодный, упорный дождь.

Смерть воодушевленно помахал Иерониму на прощанье — тот ответил насупленно, — после чего повернул ключ в зажигании. Выжал газ. Через несколько секунд мы уже гнали прочь от Агентства на скорости шестьдесят миль в час, обгоняя на поворотах, проскакивая на красный свет и летя по «лежачим полицейским».

— Прошу прощенья.

Сначала я подумал, что со мной заговорил пластиковый скелетик, висевший на зеркальце заднего вида, а затем осознал, что это один из мертвецов на заднем сиденье. Я обернулся, но у них всех был один и тот же остекленевший взгляд, и все они возбужденно размахивали руками. Мне не хватило смелости потревожить их равновесие — не говоря уже о возможных вопросах к ним.

— Я сказал «прошу прощенья».

Я вновь обернулся. На сей раз заметил, что прямо на меня с полки под задним стеклом смотрит голова без тела. Она пускала слюни и перекатывалась из стороны в сторону, пытаясь привлечь мое внимание. Насколько я мог судить, голова когда-то принадлежала женщине.

— Слушаю, — сказал я.

— Вы мне новое тело нашли? — спросила она.

Я растерялся и промолчал. Голова, не смутившись, продолжила чередой еще более странных реплик, которые я списал на распад мозга.

— Вы не слишком рано меня вынули?

— Не знаю.

— Сколько меня не было?

— Не знаю.

— Тогда что я здесь делаю?

Я глянул на Смерть, ища помощи, но из-за его маски робел и не хотел лишний раз его тормошить. Попытался ответить, как мог.

— Вы мертвы.

— А чего я с вами разговариваю?

— Я тоже мертвый. По крайней мере был. Меня воскресили…

— Ой, да ладно.

— Как угодно, — сказал я.

Смерть повернулся ко мне. Голос его из-под маски звучал гулко и тихо.

— Первый выбор вы совершили.

— Но она такая упрямая!

Он дал по тормозам. Голова без тела скатилась со своей полки и, проскакав по салону, упокоилась в конце концов у меня на коленях. Два трупа на заднем сиденье дернулись вперед и с тошнотворным треском стукнулись черепами о спинки кресел. Третий, сидевший посередине, проскочил в зазор между сиденьями, влепился лицом в ветровое стекло, плюхнулся головой на торпеду и некоторое время не двигался. Во всей этой неразберихе что-то слетело на трассу, отскочило от асфальта и укатилось под чью-то припаркованную машину. И лишь тело, лежавшее на полу, избежало неприятностей и не отказало себе в удовольствии подчеркнуть это неоднократно. Смерть не обратил никакого внимания ни на кого из них. Снял маску и твердо обратился ко мне:

— Ее нужно убедить в вашей искренности. Некоторые трупцы пренебрегают бледностью собственной кожи и хладом крови, не чувствуют пустоты в легких, не видят тусклости своих глаз… Обращайтесь с ней по-доброму, участливо. Спросите, как она себя чувствует, как именно умерла. Говорите с ней на ее языке. Это вопрос почтения. — Он вновь нацепил маску.

Его слова заставили меня осознать, сколько всего я забыл с тех пор, как воскрес. Важнейший вопрос для любого мертвеца — как его прекратили, лишь об этом я и разговаривал со своими соседями по грунту. Как вы? Как вы умерли? Бывайте. Что тут еще скажешь?

Тело, лежавшее между нами, зашевелилось. Потерло череп, огляделось и горестно застонало.

— Надо было пристегиваться, — сказал Смерть.

— Как вы? — спросил я у головы.

— Если не считать поездки в машине на бешеной скорости с психом за рулем и разговора с кем-то, кто утверждает, что он умер, — вполне.

— Как вы умерли?

— Может, это вы мне скажете, как умерли?

Я пожал плечами. Подробности для меня теперь ничего не значили, но помнил я их неплохо.

— При жизни я работал частным сыщиком. Последнее мое дело — женщина, которую я когда-то любил, она попросила меня собрать изобличающие данные о своем супруге. Это долгая история и заканчивается она тем, что я упал с семиэтажного дома. Падение меня не убило, меня убил тот самый супруг. Они с напарником отвезли меня в зоопарк и швырнули в яму с аллигаторами.

— Не повезло.

— Да.

— И маловероятно.

Я не понимал, как возразить.

Смерть показал пальцем на бардачок. Я открыл его. Помимо замши и скребка для льда в нем лежал его личный карманный компьютер и причудливая авторучка. Он затребовал два последних предмета, я передал. Ведя коленями, он чиркнул кончиком авторучки по бляхе, прикрепленной к правому уху головы. Я услышал краткий писк.

— Инфракрасный считыватель штрих-кодов, — пояснил Смерть. — Гляньте на экран.

Он протянул мне компьютер. На экране был Отчет о прекращении. Я видел такие, пока ходил в подмастерьях, но этот оказался подробнее: кроме обычного списка физических показателей и перерабатываемых материалов, касавшихся этой головы, там содержались подробности ее необычной кончины.

— Прочтите вслух, — сказал он.

Я послушался.

— Клиент номер 469312758. Прекращен Мором, при помощи Агента-подмастерья. Следуя процедуре прекращения, клиента сняли с опеки Агентства и поместили в криогенное хранилище. После различных охлаждающих процедур голову запечатали в термоизолирующий пакет и подвесили в перевернутом виде в ванне с жидким азотом… — Я поморщился. — Вряд ли было удобно.

— Не было, — сказала она.

— Через полтора года компания, ответственная за хранение клиента, обанкротилась…

— Я оставила им свою страховку жизни!

— …и вскоре поставки жидкого азота прекратились. За две недели останки 469312758 испортились, были запрошены Агентством и помещены в Хранилище. Местонахождение туловища, рук и ног на данный момент неизвестно.

— Это шутка? — спросила она с надеждой.

Я наклонил монитор компьютера так, чтобы она могла прочесть сама. Глаза забегали, внимательно вчитываясь в каждую строку.

— Я просила их сжечь остальное тело, — призналась она наконец. — Денег мне хватило только на это… Болезнь отняла все. Мне сказали, что, когда я проснусь, будет найдено лечение, и мне дадут новое тело. — Она вздохнула. — Мне снился такой чудесный сон.

Она закрыла глаза. Я мягко погладил ее по волосам, слушая, как тужится двигатель, как жалобно стонут мертвые.

Дождь прекратился. Смерть мчал прочь из города, дразня камеры записи скоростного режима, запечатлевшие его выезд. Мы добрались до громадной развязки, где Смерть выполнил резкий поворот на ручнике, вылетел на второстепенную трассу и запихнул визжавший «метро» на шоссе-двухрядку. Маска придавала ему невозмутимый вид, но из-за его вождения я нервничал — труп на крыше переживал нечто похожее. Во время всех этих бешеных маневров он просунул руку в люк, подергал меня за шапку и попросил сказать Смерти, чтоб сбросил газ.

— Ему, вероятно, будет интересно узнать, что благодаря его испытанию тормозов я некоторое время назад утратил руку — к счастью, ту довольно бестолковую конечность, которую вы столь любезно выдернули. Однако я бы желал сохранить оставшиеся конечности при себе до конца этой поездки.

Смерть ответил еще большим ускорением к холодной зимней луне, лежавшей низко в ночном небе.

Я глянул вниз. Глаза головы были открыты.

— Эй, — сказал я.

Она улыбнулась, но не отозвалась.

— Я подумал, можно ли задать вам вопрос.

— Да.

— Из-за чего имело смысл жить вашу жизнь?

— Я помню только одно. Это сон, который мне снился, пока я была в заморозке. Память о жизни — может, лишь та часть, которую и стоило помнить… Любому нужно одно прекрасное воспоминание, которое можно забрать с собой в другой мир, и все же, боюсь, вам оно ничего не даст.

— Я бы желал послушать, — сказал я.

— Тогда слушайте. — Она говорила медленно, грустно, однако продолжала улыбаться. — Пока жила, я путешествовала. По местам, о которых читала, когда была ребенком. Объездила все континенты, проплыла по всем морям, и я благодарна за эти странствия, и за людей, которых я узнала, и за время, что провела в пути. — Она примолкла. — Надеялась проснуться и продолжить, но, похоже, это путешествие будет последним. Да и все равно. Я и сейчас верю в то, во что верила тогда. Странствие — свобода, и лишь работа сковывает нас.

— Не выношу ездить, — перебил ее однорукий труп. — Я был из книгочеев. Всегда говорил, что все необходимое знание можно добыть у себя в комнате…

Смерть попросил его помолчать.

— Сейчас я помню лишь одну свою поездку — и всего одну ее подробность. Я тогда была гораздо моложе. Задолго до того, как меня удушила болезнь. Путешествовала по Европе и как-то раз поздним вечером приехала в маленький городок на итальянском побережье. Красиво там было: белые здания на террасах, вырезанных в скалах, извилистые улицы, заросшие цветами, и мощеная дорожка, что привела меня к галечному пляжу. Погода стояла жаркая, я устала. Нашла тихое место, где легла и слушала, как волны бьются о берег; полуприкрыв глаза, смотрела, как закатное солнце выложило золотую тропу ко мне через море. Мне казалось, я могла бы убежать по этой тропе к горизонту. Разделась и поплыла. Уплыла так далеко, что испугалась. Подо мной — зияющая чернота, и я ощутила, какая я крошечная и одинокая. И повернула обратно. — Она отвела взгляд. В глазах — грезы, далекие от страны мертвых. — И мне привиделось нечто, красивее чего я никогда не видела в жизни ни прежде, ни после… Золотой город на золотой скале, обрамленный морем и небом, озаренном звездами. Сказала себе, что никогда этого мига не забуду, пусть выжжется у меня на сетчатке, я пронесу его с собой всюду, куда ни отправлюсь. И много времени спустя, когда все сколько-нибудь значимое в моей жизни исчезло, осталась та единственная золотая картина.

Она вновь замолчала. Я опустил ладонь ей на макушку и стал гладить по волосам, пока веки ее не сомкнулись и беспокойная голова не замерла.

Мы съехали с шоссе и двинулись по проселкам, полями, серыми, как призраки. Наши спутники умолкли, будто сочли, что слова приблизят точку назначения.

Смерть никак не прокомментировал рассказанную историю и не предложил никакого совета. Да и не важно: мне своих мыслей хватало. Этого ли я искал? Какой-то забытый кусочек моей жизни, особое воспоминание, что внесет в мое бытие смысл? Воспоминаний у меня было много — о родителях, о возлюбленных, о ночах, что я провел, валяясь один на улице, — картинки плыли у меня в голове бессмысленной чередой. Но было одно, превосходившее все прочие, — единственный образ, способный вызвать во мне значительный эмоциональный отклик: видение луга, что сбегает к реке, и женщины, которую я когда-то любил, ждущей на берегу.

Но и оно не утоляло моего томления.

После усилия мысли я вновь обратился к привычной обыденности.

— Как вам удалось загореть? — спросил я у Смерти.

— На Гавайи ездил серфить, — ответил он терпеливо. — Входит в новый договор, который я у Шефа выторговал: нам всем теперь полагается двухнедельный отпуск. Есть и другие дополнения — в том числе у меня отныне есть довольно ловкий навык — Прикосновение Смерти называется, благодаря ему я несколько меньше сомневаюсь в своей работе. А сейчас, простите, мы уже близки к месту назначения…

Заморосило. Мы свернули на подъездную аллею и остановились у черных кованых ворот. Смерть помахал рукой, ворота раскрылись, и мы покатились дальше с почтительно невысокой скоростью. Пейзаж вдали смотрелся непринужденно вылепленным, словно мы прибыли на земли некоего провинциального имения: аллея усыпана гравием, изгибы холмов мягкие, низкие, купы призрачных деревьев рассажены эстетически приятной выставкой. Вопреки впечатлению порядка, от этого места веяло угрозой, от которой у меня свело нутро. Мы спустились в темную долину и некоторое время двигались вдоль ручья, а затем вновь поднялись на обширную равнину. Очевидного выезда отсюда не было: дорога резко обрывалась на краю чуть возвышавшегося поля, и примечательны на нем были только три дуба на равном расстоянии друг от друга, вдоль склона по прямой.

Смерть остановил машину и вышел, забрав чемоданчик с собой. Отомкнул застежки, извлек косу. Быстро дернул кистью, и прибор с несколькими тошнотворными щелчками собрался. Смерть прислонил косу к капоту, обошел машину и, открыв багажник, помог обугленной паре выбраться.

— Никогда в жизни со мной так скверно не обходились, — сказал одно тело.

— Да и после жизни тоже, — сказало второе.

— Ничего нельзя Агентству доверять.

— Все равно мы бы не оказались здесь, если бы взяли такси…

— Ой, да пожалуйста. Давай, вали все на меня. Можно подумать, ты всегда все делаешь как надо.

Смерть оставил их препираться и открыл мою дверцу.

— Можете помочь, если желаете.

Я положил голову без тела в сырую траву и пригласил оставшихся мертвецов на выход. Безопасность салона они покидать не стремились, пока я не сообщил им, что единственная альтернатива — возврат в Хранилище. Большинство пассажиров снизошло и выбралось на дорогу, где бездельно уставилось на облака. Единственное серьезное возражение поступило от ездока на крыше. Я отвязал ему ноги, и он сказал:

— Осторожнее — они мне пригодятся для ходьбы.

— Я стараюсь.

— Ой, мне сразу полегчало.

Я распустил веревки у него на груди.

— Я не нарочно вам руку оторвал вообще-то.

— Ага… Не то чтобы она мне была нужна — всего-то один из инструментов моего ремесла. К счастью, мастерская по-прежнему на полном ходу. — Он постучал костяшками по наименее сгнившей части своей головы.

— Сколько еще раз мне извиниться?

— Одного хватит. — Он заулыбался, как сумел. — А чего вы меня не спросите?

— Вы о чем?

— Я слыхал, как вы допрашивали черепушку-растеряху. Болтливее мертвеца в жизни не встречал… Что ищем?

— Я пока не знаю. В этом-то и неувязка.

— Может, я смогу вам помочь.

— Сомневаюсь.

— Боюсь, у вас невеликий выбор, — сказал Смерть. Я не отдавал себе отчета, что он стоит рядом, и внезапный вид его громадной фигуры и устрашающей белой маски растревожил меня. Я дернулся назад и упал на гравий. — Вы уже начали второй разговор — или желаете отказаться от этой возможности? — Я покачал головой. — Вот и славно. Однако нам все же необходимо двигаться.

Я встал и закончил отвязывать труп. И вновь подумал, что мною управляют. Но все же это личина моей обиды на самого себя. Смерть вполне отчетливо объявил условия: он разрешит мне поговорить лишь с тремя своими клиентами. Если я позволю себе увлечься праздными пересудами с ними, виноват буду сам, и никто больше.

Смерть взялся за косу и молча встал на краю поля. Завораживающее зрелище — и оно привлекло внимание собравшихся.

— Это кратчайшая и важнейшая часть нашего пути, — наконец сказал он. — И это врата к новой части вашего бытия. — Он вознес лезвие над головой и опустил его медленно, по широкой дуге, пока оно не указало на деревья. — Воссоединение грядет! — воскликнул он.

Я забрал голову без тела и понес ее подмышкой. Глаза и рот у нее были закрыты, и я решил, что она уснула. Размышлял, снятся ли ей сейчас сны. Хотел погладить ее, уверить, что все будет хорошо, но, по правде говоря, о нашем месте назначения я знал не больше, чем она.

Мы двинулись к деревьям гуськом. Смерть вел, а меня попросил замыкать. Таким образом я оказался позади однорукого мертвеца, все еще цеплявшегося за свою книгу, словно, брось он ее — взлетит и исчезнет в космосе.

— Вы сейчас меня будете спрашивать? — спросил он.

— Что?

— Как именно я умер и из-за чего мою жизнь стоило жить.

— Пока не буду.

— А что такое? Боитесь, я дам вам ответ, который вы ищете?

— Да нет.

— А если я сообщу вам, что уже знаю, чего вашему существованию не хватает, — что скажете? И что Смерть тоже знает? И поэтому в некотором смысле все, кто здесь, тоже знают?

— Скажу, что вы блефуете.

Мы добрались до первого дуба. Вид с края поля оказался обманчив: я не осознавал, до чего этот дуб велик. Ствол скручен штопором и изогнут почти параллельно земле, ветви и листва, какие ему полагалось нести на себе, жались к траве громадным раскидистым кустом. Казалось, дерево пыталось сорваться с корней-якорей, но от натуги сломало спину; отвратительное зрелище — весь ствол в узлах и болячках, оплетен вьюнами, в оспинах гнили; но, будто для обреченности всего этого не хватало, посередке имелась трещина, близко к земле, и в стволе образовалась овальная пустота, похожая на раззявленную беззубую пасть. Я ощутил чудовищное притяжение к ней, но не захотел к этому чувству прислушаться. Смерть учтиво поклонился, проходя мимо, но, к моему облегчению, не остановился.

Теперь мое внимание привлек самый дальний дуб. Он нисколько не походил на своего изуродованного родственника — стремился ввысь, словно какой-то бодрый великан взял исполинский посох, крепко воткнул, а затем и заколотил в почву. На мой глаз, у этого дуба имелось правильное число ветвей, сучьев и листьев, а издали, в морозном лунном свете казалось, что кора у дерева безупречно гладкая.

Мы подошли ближе к дубу посередине. Он был кривым и под небольшим углом кренился. Там и сям виднелись пятна гнили, несколько некрупных узлов и маленькая трещина в стволе, высоко, но в остальном дерево оказалось здоровым. Смерть поклонился ему, как и прежде, а затем обернулся к нам и вознес косу.

— Теперь взбираемся, — сказал он.

Пока мертвецы лезли по стволу, смерть двигался вверх-вниз вдоль цепочки, подавал руку, подхватывал соскользнувших, ободрял словом. Почти все в группе хотя бы по разу соскользнули, а один вообще упал наземь и его пришлось уговаривать попробовать еще разок. Единственное исключение из списка пострадавших — мой однорукий спутник, настоявший на том, чтобы карабкаться рядом со мной до самого верха. Равновесие он держал впечатляюще. Во мне уверенности было меньше: силясь держать покрепче все более скользкую голову без тела, борясь с врожденным недостатком координации и слушая скучный, не прекращавшийся треп моего попутчика, я боялся рухнуть при каждом движении.

— Я тут уже бывал, — сказал он на полпути вверх.

— Прошу вас, помолчите. Я пытаюсь сосредоточиться.

— Счетом четырежды. Даже добрался разок до одних Врат. Но мне всегда удавалось удрать до окончательной переклички, а затем я пережидал, пока переполох уляжется. Проще пареной репы. Хотите, расскажу как?

— Нет. Я намерен найти свой путь.

Он обернулся и одарил меня безгубой ухмылкой с битыми зубами.

— Идеалист? Это хорошо. Вас монахи растили?

Я покачал головой.

— Я — ничего особенного.

— Идеалист-самоед! Еще лучше. Потешны вы были на вечеринках, небось… А чем нынче занимаетесь, неупокоенный, — кроме того, что прислуживаете Агентству?

— Работаю в одной забегаловке.

— Естественно.

Я пожал плечами.

— Такова жизнь.

— Напротив: это медленная смерть.

Я прекратил карабкаться.

— Ладно, сдаюсь… Как вы?

Он вновь осклабился.

— Нехорошо.

— Как вы умерли?

— Меня закололи маленьким и очень острым кинжалом. Он пронзил мне почки, желудок и легкие — глубоко неприятный опыт. — Он содрогнулся. — Убийца — собрат-грамотей, прижал меня в пошлом темном переулке, каких в его посредственных опусах навалом. Обвинил меня в плагиате его лучшего творения — что правда, — но такое происходило в те времена сплошь и рядом, да и в любом случае это не повод для убийства. По крайней мере я так считал. С тех пор обнаружил, что заколоть могут примерно по любому поводу, какой ни упомяни, и никому, в общем, нет дела. Поверьте, я тут провел времени больше многих. — Он нервно потеребил свою книгу. — Когда-то думал, говорил и действовал совсем иначе. Но надо идти в ногу со временем. Стибрил тут словечко, там фразу, вскоре они делаются твоими, и, в отличие от прочего воровства, никто не замечает пропажи. Единственный язык, на котором я отказываюсь разговаривать, — мертвецкий. Эти хмыки и стоны, на мой слух, — затянутая мучительная дрянь.

Из-за мороси голова без тела сделалась очень осклизлой. Я бережно переложил ее в левую руку, стараясь держать покрепче. На губах у нее была легкая улыбка, но глаза оставались запечатаны грезами.

— Выкинули б вы эту черепушку, — продолжил он. — Она, может, и смазливая, но все равно мертвечина. Кроме того, от таких голов одни неприятности. Они со временем начинают видеть всякое.

— Оставьте меня в покое.

— Валяйте. Не обращайте внимания на мои советы — все так и делают. Но кто тут все еще по эту сторону Врат?

Я от этого разговора устал.

— Из-за чего стоило прожить вашу жизнь? — спросил я.

— Ну наконец-то. — Он сиганул в воздух и ловко пристроился на скользкой коре так близко от меня, что я унюхал его гнилостное дыхание. — Видите? — Он поднял книгу мне к глазам. Переплетенный в кожу томик в таком потрепанном состоянии, что имя автора уже было не разобрать, название же читалось: «Муза в глуши. Странствие по различным поэтическим причудам». — Большую часть своей жизни я был памфлетистом и писакой. В первые годы Гражданской войны я сочинял посвящения, панегирики, хвалебные вирши — все подряд, что подворачивалось. Затем фортуна переменилась, как она это делает. Однажды утром я проснулся и обнаружил, что меня прозывают одним из немногих подлинных мастеров семисложного стиха. И это не пустые слова. Я эту чертовню выдавал на-гора хоть во сне — даже папа римский так и сказал. Но то случилось гораздо позже, а в те поры я быстро стал всеобщим любимцем. Даже Кромвелю мои чтения нравились — он разок едва не улыбнулся, когда я зачитывал «Все таинства любви поэту скромному открыты». А когда у Кромвеля поехала крышечка, я сменил покровителя и имел честь читать свои работы Карлу, человеку, способному спутать — как это часто и случалось — стих со свиньей. Но не важно: ничто из этого сам я не писал. Так или иначе, я все украл у своих современников, в особенности у довольно вспыльчивого малого по имени Томас Джордан[58]… Не скажу, впрочем, что ему было на что жаловаться — мы звали его Князем воров. Желаете знать почему?

— Нет.

— Тогда расскажу. Помимо основного заработка он был еще и в некотором роде печатником. Дело в том, что, когда печатал чужие труды, он не оттискивал посвящение и позднее вписывал свое имя, используя частный печатный станок. Вот что называется плагиат! Вы, возможно, справедливо поинтересуетесь, зачем я вам все это рассказываю. — Он умолк, но очень ненадолго. — Штука вот в чем: слава и удача, которых я достиг в те годы, сейчас не значат для меня ничего — в отличие от этой вот книги. Она — единственное подлинное собрание сочинений за всю мою жизнь, единственная целиком и полностью моя работа. Эти клочья плоти, что висят у меня на костях, доказывают, что я продолжаю существовать, а вот эта книга — что я когда-то жил. Я пронес ее через века, потому что это единственное достижение, хоть что-то для меня значащее. И каждому нужно добиться чего-то значимого, согласитесь?

Я собрался ответить, но тут заметил, что Смерть наблюдает за нами с верхушки дерева. Все прочие мертвецы исчезли за изгибом ствола. Смерть поманил нас к себе, его костлявый палец изогнулся на манер пиратского крюка.

Мы послушались, и когда добрались до входа, я осознал две вещи: морось превратилась в холодный плотный ливень — и я выронил голову.

Чего я добился в жизни?

Ничего такого, чем мог бы гордиться. Меня по натуре тянуло к уединению, из-за чего я не был ни занятным ребенком, ни толковым взрослым. Работать частным сыщиком для меня — не более чем неохотно брести сквозь слякоть общественной кутерьмы. Ни на одной книге не значилось моего имени, ни одно открытие не стало моим, никто меня не помнил, никто не оплакивал мою смерть. Мои двадцать восемь лет лучше всего описать тремя словами: мне удавалось дышать.

И я все еще дышал. Расширение и сжатие полумертвых легких вынуждали меня вдыхать и выдыхать, будто я и впрямь жил. Вопреки ранам, шрамам и усохшим мышцам тело мое все еще меня содержало. Где-то в глубине этой ходячей шелухи я все еще существовал.

Мое дыхание, мое тело, живучесть самости: вот мои достижения.

Я продолжил путь. Как и у большинства странствий, которые я предпринял, у этого не было ни отчетливого места назначения, ни убедительной причины прекратить его — просто очередная глава на долгом пути, над которым у меня не было власти.

Внутри великого дуба оказалось прохладно и темно, но спрятаться от дождя — уже облегчение. Вспышка лампы на миг ослепила меня, а когда глаза привыкли, я увидел пустые черные глазницы на маске Смерти — они смотрели прямо на меня. Ее обрамляли головы восьми трупов, прижавшихся к вожаку, словно цыплята к курице, а позади них, врезанные в мягкую сердцевину живого дерева, вилась лестница, устремляясь вдоль накрененного ствола.

— Это один из входов в Центральное хранилище, — сказал Смерть. — Были и другие, будут и еще, — но не для этих тел, не в этот раз. Эти ступени приведут нас к Вратам, через которые вам нет хода. Лишь мне одному позволено провожать мертвых на их последнем пути. Понимаете?

— Да, — соврал я.

— Тогда можем идти.

Он направил мертвецов на лестницу, и когда они исчезли, повернулся ко мне. Я решил, что он сейчас станет допрашивать меня о том, куда девалась голова без тела, но он снял маску и улыбнулся.

— Терпеть не могу эту штуку. Такая душная — особенно тут. Делается для трупцов, конечно: превыше всего мертвецам дороги авторитеты. — Он стер крошечные капли пота с кокосовой поросли. — Справляетесь?

— Я устал и запутался во всем.

Он насупился.

— Привыкнете. Некоторые входы попроще иных — хотя, естественно, с поправкой на сегодняшнюю точку назначения, мы вынуждены заставлять мертвых прилагать чуть большие усилия. — Он рассеянно почесал подмышку и скривился. — Погодите до завтра: если лифт не починили, вам предстоит могучее вознесение! — Он тронул меня за руку и добавил шепотом: — Помог ли какой-то из разговоров?

— Не знаю. Я ждал, что ответ появится сразу, но не уверен, что услышанное до сих пор даже близко к тому, что я ищу.

Он умудренно кивнул, но ничего не сказал. Я вспомнил заявление однорукого, что Смерть точно знает, чего не хватает моему бытию. Задумался, правда ли это, и спросил его впрямую — прежде чем мой неупокоенный мозг успел возразить:

— А вы знаете, что я ищу?

Смерть натянул маску до того, как ответил.

— Да, — вздохнул он. — Но мне не разрешается вам сообщать.

Ступени зигзагами вели вверх вдоль полого ствола, отчего мертвецы, лишившись вожака, оторопели. До меня доносились неумолчные крики и стоны, которые Смерть переводил как жалобы на ушибленные и поцарапанные пальцы рук и ног, вывихнутые суставы и стукнутые черепа. Когда эти скорби сделались лихорадочными, он наконец извинился и протолкался вперед — оттуда его лампа отбрасывала тусклый свет.

Я оказался позади обгорелой парочки, которую привезли сюда в багажнике. Вокруг них стоял острый смрад паленой плоти и эдакого дымного разложения, который мне понравился, но двигались они медленно и шатко, скорее шаркали, нежели шагали, и часто спотыкались. Но вот мы уже смещались вперед в молчании и тьме, значительно отстав от остальных. Успев потерять голову, я тревожился, что мне вменят потерю покрупнее.

— Не могли бы вы двигаться быстрее? — спросил я.

— Нет, — ответил ближний ко мне труп.

— По-моему, мы отстаем.

— А чего вы от нас хотите — забега?

Я ощутил тошное чувство долга. Первый порыв — удрать, и я попытался пригасить его, сказав себе, что смогу так поступить в любой миг: никакого осмысленного долга по отношению к этим мертвецам у меня нет, и никаким договором я не связан. Эти мысли оказались контрпродуктивными: меня накрыло непреодолимым желанием что-нибудь сделать. Я попытался протиснуться мимо пары, как Смерть перед этим, но координация подвела меня, я наступил на ноги первому и шлепнул по шее второго.

— Простите, — жалко сказал я.

— Вы позорите неупокоенных, — отозвались ноги.

— Что он вообще за ходячий такой? — сказала шея.

— Полудурок.

— Четверть-дурок.

— Кабы не меньше.

Они рассмеялись. Ничего безобразнее, пронзительнее и докучливее я отродясь не слышал.

— Хоть кто-нибудь из вас, трупцов, говорит на мертвецком? — спросил я негодующе.

Возникла долгая пауза.

— Если желаете, чтоб мы стонали, будем стонать, — шмыгнула носом шея.

— У-у-о-о-а-а, — подначили ноги.

— Впрочем, если вам интересно, нам язык мертвых не очень-то по нраву. И мы до весьма недавнего времени были вполне уважаемыми ходячими из всех, что попирают землю… В точности как вы.

— Более того, вы разговариваете с парой бывших кандидатов в подмастерья Агентства.

— Разумеется, речь о временах много лет назад.

— Так давно, что ли?

— Боюсь, да.

— Мне надо отдохнуть!

— Я с тобой.

Они резко уселись и продолжили трепаться в том же бестолковом духе. Выяснилось, что они были парой и при жизни, а их история, вероятно, увлекательна, однако по мне они были просто парой болтливых трупов, которым здесь не место. Я силился уловить свет в тесном проходе. Никакого. Ощутил себя в западне. Попытаюсь сделать хоть шаг — несомненно раздавлю какую-нибудь хрупкую обугленную конечность, попрошу их двигаться — они, наверное, откажутся, а затем проторчат здесь дольше, просто назло, если же мы задержимся — отстанем от группы еще сильнее, мой наем будет прекращен, и я никогда не узнаю, чего не хватало моему существованию.

Я застонал. Выбора у меня не было — лишь остаться, и я решил поговорить.

— Как вы? — спросил я.

— Ужасно, — ответили они хором.

— Как вы умерли?

— Впервые или вторично? — спросила побитая шея. — Впервые — от старости.

— А вот и нет, — отозвались потоптанные ноги. — У тебя сердце отказало.

— А это не то же самое?

— Вовсе нет.

— Так или иначе, сначала не стало меня.

— Нет, меня. Это во второй раз тебя прибрало вперед меня.

— В общем, моя жена умерла первой. От старости. А вскоре после умер и я.

— Не меньше чем через десять лет.

— Ты когда-нибудь перестанешь перебивать?

Последовала колючая тишина. Даже в полной темноте их взаимная неприязнь была очевидна.

— А во второй раз как? — спросил я.

Они вступили в краткую, но горячую перебранку о том, у кого воспоминания точнее, и в конце труп, который, как мне теперь стало понятно, был женщиной продолжил рассказ:

— Нас спалил до смерти громадный демон.

— Весь объятый пламенем.

— Ему только и понадобилось, что нас тронуть…

— Фух! — сказал ее муж. — Я сгорел, как бумажка.

— Мы так и не поняли, почему он выбрал нас…

— Хотя какие демонам нужны причины.

— …если не считать чепухи про ключ.

— Да то просто были бредни свихнутого ума.

Они перекидывались словами еще сколько-то, пока я не перестал их слышать. Убрался в собственные мысли, где меня ждала Зоэ.

Насколько я понимал, она мне нравилась. Мы примечали друг друга с первого дня знакомства. Это постепенно привело к ослаблению обороны, и возникли бесчисленные разговоры ни о чем особенном. Болтать с ней казалось естественным — чего не скажешь ни каком другом живце. Я считал, что она в большей мере из наших, чем из живцов.

Я жалел, что отказался от ее предложения выпить вместе. Отказался отчасти из-за врожденной осторожности, но в основном меня просто встревожило появление Смерти. Я и ему ответил отрицательно, и воспользовался этим как поводом свести на нет потенциально опасные встречи. И все же вопреки тем первым сомнениям и, далее, подозрению, что мной распоряжаются, побочные эффекты визита Смерти оказались почти целиком положительными. Особенно — так или иначе — постоянная неопределенность моего бытия скоро закончится… Все это привело меня к выводу, что, если Зоэ еще раз пригласит меня выпить, я соглашусь, какие бы последствия ни вышли.

— Вы нас слушаете? — спросил обгорелый мужчина.

— Мы, знаете ли, не ради себя.

— Эти ходячие помоложе такие грубияны.

— И так скверно одеты к тому же.

Я извинился, а затем добавил:

— У меня еще один вопрос… Из-за чего стоило жить вашу жизнь?

— Ого-го вопрос, — отозвался он.

— Еще какой, — согласилась его жена.

— Не уверен, что смогу ответить.

— И я.

— Столько всего…

— С чего бы начать?

— Дух?

— Обладание вещами?

— Счастливая семья?

— Успешная карьера?

— Это все важно.

— Трудно уяснить, что делает тебя счастливым…

— …Но если не взращивать то, что тобою движет, — это все равно что помереть.

— И не забывать расслабляться, — добавила женщина. — Мало мы уделяли времени простому ничегонеделанию.

— Однако все же было то единственное, превыше прочего, из-за чего стоило жить.

— Мы всегда считали, что таких вещей было три.

— Ты права. Еда — это первое.

— Вода — второе.

— А третье?

Они умолкли — то ли от неуверенности, то ли из зловредности. Я терпеливо ждал, поскольку идти мне было некуда. Наконец они ответили хором:

— Любовь.

Что есть любовь?

Живым я считал, что это ужасный огонь, пылающий в темной пещере. Железное кольцо, сжимающее сердце. Душа, что изливается в пропасть.

Покойником я понятия не имел, что это значит. Любовь превратилась в слово из шести букв с той же значимостью, что и слово «одежда». В списке полезных сообщений, какие приходилось выстукивать в стенке гроба, это слово значилось ближе к концу.

Ходячим мертвецом я считал, что оно обязано что-то значить, но что именно — представлял смутно. Где-то внутри я, возможно, и был способен на любовь, но это место было обернуто в столько слоев чего-то и заперто в стольких грудных клетках, а те заточены за столькими воротами, что из практических соображений точнее было бы говорить, что на любовь я не способен.

И потому для меня в это время и здесь любовь оказалась всего лишь очередным именем немощи.

Пара отдохнула еще немного, после чего — вслед за спором о том, кому идти первым, — согласилась догнать остальных. Туннель по мере подъема делался уже, пока нам не пришлось перемещаться полупригнувшись-полуползком на четвереньках. Когда дошли наконец, у меня в ладонях засело несколько заноз, я устал от запаха паленой плоти. Смерть и остальные ждали нас.

— Рад, что вы справились, — сказал он без иронии.

Я огляделся. Перед нами был тупик. Восемь скрюченных тел, один всадник Апокалипсиса и сплошное дерево.

— Дальше куда?

— За дверь. Куда ж еще?

Он вжал пальцы в мягкое дерево. Возникло несколько едва заметных трещин. Смерть нажал сильнее и повернул руку. Трещины очертили дверь. Он продолжил поворачивать ладонь, и посередине проступила крошечная круглая кнопка. Смерть нажал на нее. Раздался краткий зудящий звонок.

Ничего не произошло.

— Он иногда немножко ленится. А иногда просто упрямится, — сказал Смерть и нажал на кнопку повторно. — А иногда и впрямь занят.

Нажал он и в третий раз — и оставил палец на кнопке. Чуть погодя мы услышали далекие шумы: протяженный громкий поток ругательств, а следом несколько тяжких ударов по дереву.

И дверь отворилась.

Существо, показавшееся из-за двери, не походило ни на что прежде мною виденное. Поначалу я решил, что это какая-то неведомая разновидность козла. У него было коренастое жилистое тело, раздвоенные копыта вместо рук и два витых рога на косматой белой голове. Поскольку козлы не умеют ходить на задних ногах и курить сигареты, я допустил, что передо мной некий мелкий бес. Это допущение развеял сам зверь — ловко вынул изо рта сигарету копытом, выдул пару колечек и сказал:

— Чего, полуживчик? Сатира никогда не видел, что ли? А, ну да — это ж первая поездка у тебя. Такого ты не ожидал. Начитался всякого, что у вас там в книжках плетут, но в башке у тебя порожняк, хуже, чем у ангела в гульфике.

— Простите. Я не хотел…

— Это один из моих помощников, — встрял Смерть.

— Правда? — переспросил сатир. — Тогда Агентству пора подновить обучающие модули. Престо пронто[59].

— Возможно. Но сейчас у нас дело поважнее.

— Очередная партия гнилых воссоединенцев? Вот мне везет-то сегодня.

— У нас нет времени на праздную болтовню. Ступай принеси список.

— Не учи ученого, Мрач. Встретимся у Врат.

Сатир развернулся, вскинул жесткий белый хвост и пукнул в нашу сторону, а затем убежал в иной мир.

Зверь был прав — такого я не ожидал. Не представлял, что взойду по дереву, проползу внутри ствола, буду ждать, пока из ниоткуда проступит дверь, а затем выслушаю оскорбления от получеловека-полукозла, который нисколько не чтит моего работодателя. А сверх того я думал, что, пройдя за дверь, мы увидим верхние ветви дерева, гущу листвы и залитое луной небо. На деле же все оказалось совсем иначе.

Мы стояли посреди обширной голой равнины. Она была до того плоской, что прикинуть ее размеры не представлялось возможным, но простиралась докуда хватало глаз, и влево, и вправо, и исчезала в дымчатой дали. Над нами высилось столь же бескрайнее серое небо, в нем — ни солнца, ни луны, с очень редкими облаками; тем не менее с него лился жесткий пронзительный свет, подчеркивавший любой силуэт этих засушливых скорбных пространств. Не росло здесь ни травы, ни деревьев, а если и жил в этой муке хоть один цветок, память о нем умерла давным-давно. Беспредельная пустошь камней и песка — и все же не она оказалась самой примечательной особенностью этого места.

Прямо перед нами возвышалась стена столь громадная, что тянулась влево и вправо до горизонта. Состояла из тех же камней, что устилали здешнюю пустыню — из огромных валунов, умело обработанных и пригнанных друг к другу, что швов почти не разглядеть. Так высока была стена, что мне пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть ее до верху, — и прямо в сердцевине ее, в основании этой громадины, имелись маленькие арочные врата.

К этим воротам Смерть и повел нас, шагая по пустыне со вскинутой косой, повелевая трупам следовать за ним.

Зрение опять подвело меня: даже с поправкой на неторопливость отставших в нашей группе до входа мы добрались за несколько минут, а стена возносилась над нами гораздо выше, чем мне сначала показалось. Сатир ждал нас, покуривая другую сигарету и нетерпеливо постукивая копытами по камню.

— Большая, а? — сказал он, ни к кому в особенности не обращаясь. — Небось никогда такого не видели. Мозги набекрень, если слишком долго про это думать. А глядя на вас, ребятки, вам не набекрень вообще ничего… Но вот что интересно: эта стена и вполовину не такая большая, как мой…

— Список при тебе? — перебил его Смерть.

— А ты что себе думаешь — я салага, что ли? — огрызнулся сатир. — Конечно, при мне. Заняться, само собой, мне больше совсем нечем. — Он закатил крошечные желтые глазки, сунул копыто в трещину в стене и извлек оттуда считыватель штрих-кодов — вроде того, какой Смерть применил в машине, — а также толстый желтоватый свиток. Раскатав его, сатир понуро двинулся вдоль нашего строя, сканируя бляхи мертвецов, кивая самому себе и раздраженно бормоча. Чуть погодя остановился — растерянно, судя по всему. Позаглядывал трупам под ноги, оглядел одежду, но, не обнаружив искомое, с подозрением воззрился на Смерть:

— А голова-то где?

— Какая голова?

— Двое жженых, одна категория четыре, трое разных подстреленных, один давно утраченный поэт… — Сатир осклабился, глянув на однорукого. — …и один затоптанный до смерти стадом слонов. А криогенно размороженной головы без тела нету… Почему?

Смерть повернулся ко мне. Пустые черные глазницы маски ничего не явили. Я пристыженно потупился.

— Список у тебя, похоже, устарел, — сказал Смерть. — Мне велено было привезти восьмерых, я так и сделал.

Сатир пожал плечами.

— Восемь или восемьсот — мне без разницы. Строй их — и вперед.

Смерть двинулся вдоль ряда и поговорил с каждым лично, объясняя, что вскоре произойдет, и успокаивая, когда нужно. Затем произнес перед группой краткую речь, растолковывая долгосрочные преимущества Воссоединения. Наконец кивнул сатиру, и тот, достав из бороды ключик, отпер ворота.

— Ждите здесь, — сказал мне Смерть напоследок. — Я недолго.

Дальнейших подробностей я впитал мало. Слишком устыдился своего промаха и не смог сосредоточиться, но коротко вскинул взгляд, когда однорукий, подняв книгу к небесам, прокричал мне от ворот:

— Не волнуйтесь! Бывал я и в худших переплетах. Не за тем я протянул все эти годы, чтоб меня обскакал ходячий мертвец-недоумок. Выберусь, оглянуться не успеете.

Ни его, ни остальных я больше никогда не видел.

Я сел на камень и стал смотреть. Они прошли сквозь череду ворот, каждые следующие тяжелее предыдущих — те, что впереди, открывались, те, что сзади, затворялись. Все их очень торжественно отпирал и запирал Страж, который, судя по всему, по крайней мере к этой части своей работы относился серьезно.

Когда открылись последние врата — черная, толстая, из сплошного железа громадина, — я уловил самую малость того, что лежало за ними. Услышал долгие громкие стоны, словно играл бесчисленный оркестр ошалелых волынщиков, увидел бессчетные тела, бредшие словно без всякой цели и даже без какого-либо интереса к цели движения. За этой могучей толпой вдали я заметил исполинское, но во всем остальном непримечательное типовое здание — оно мне напомнило обыкновенный курятник. Тут врата закрылись, и я остался один в тишине.

Одиночество обычно утешительно, однако сейчас только его мне и не хватало. Бесповоротностью ухода моих спутников меня прибило, словно кулаком. Я осознал, что из всех покойников, которых мы сюда препроводили, я поговорил лишь с четырьмя, и выбор этот оказался случайным. Мог ли кто-то из остальных подарить мне искомый ответ? Никогда не узнаю — и с чудовищным ощущением тщеты я постиг, что теперь уже слишком поздно.

Я впал в отчаяние. Будто лихорадочно цеплялся за края чего-то. Ответы, которые дали мне мертвецы, переплелись с крепнувшей во мне безнадежностью. Я желал, чтобы у моих воспоминаний был смысл, как у той головы без тела; чтоб досталось мне хоть малое чувство достигнутого, как у поэта; чтоб было кого любить, пусть я едва мог заикнуться, что это слово для меня теперь значит. Все эти ответы жизненны, но ни один не удовлетворителен: планеты-спутники настоящего ответа.

Я так расстроился, что подчинился порыву. Из кармана спортивной куртки вынул мобильный телефон Агентства и нажал на кнопку с семиоким агнцем. Нечему было меня направить, кроме неуклюжего инстинкта, но я уверился, что скоро поговорю с Шефом. Мы никогда не встречались, я даже не слышал, как он разговаривает, но многие его вердикты повлияли на меня, и мне было любопытно хотя бы услышать его голос. Сердце во мне ожило от предвкушения. Я чувствовал, как кровь несется по венам. Шеф наверняка знает ответы! Все мои подозрения и предосторожности выгорели в радости новой надежды. Я приложил аппарат к уху и стал ждать. Никаких гудков.

Я вгляделся в экран.

На нем значилось: «ВНЕ ЗОНЫ ДОСТУПА. ПОЖАЛУЙСТА, ПЕРЕЗВОНИТЕ ПОЗДНЕЕ».

Страж вернулся первым. Он ржал эдак по-козлиному и выдувал кольца дыма из свежей сигареты.

— Ты еще тут? Я уж думал, удрал. Некоторые люди наводят на такие мысли, понимаешь? — Он пригладил бороду и оценивающе оглядел меня. — Хотя, если вдуматься, вряд ли. Что тут скажешь. Это у сатиров так. Поэтому нам достается столько секса.

— Смерть скоро?

— Кто знает? — Он приблизился и выдохнул мне в лицо дымом. — Скучаешь уже, полуживчик?

— Ищу кое-что. Он говорит, что может помочь.

— Уж конечно. Ты ему веришь?

Вопрос застал меня врасплох.

— Не знаю.

— Но тем временем делаешь, что велено.

— Да.

— Плохо.

— У меня нет выбора.

— Еще хуже… Какой твой номер?

Я вытряхнул его из памяти:

— 7218911121349.

Сатир сдал назад, не отводя взгляда от моих глаз, — а затем быстро отсканировал мою бляху считывателем.

— Просто проверяю. Не всякий ходячий такой честный, как ты.

— С чего мне врать?

— Да много причин. Ни одна не важна. Но штука вот в чем: у тебя тринадцатизначный номер. Это значит, что ты здесь, в Центральном хранилище, не кончишь. А это означает, что предмет твоих поисков — не тут… Спасибо скажи.

— Почему?

Сатир откашлялся, швырнул сигарету на землю и затоптал ее копытом.

— Видишь вон те облака? — Я глянул вверх и увидел в сером небе тончайшие, пушистые испарения. — Воздушные корабли — набитые охранниками, которые только и ждут, чтобы кто-нибудь из твоих мертвых дружков попытался улизнуть. Возможностей для этого все равно немного: за этой стеной — десять отдельных заборов из колючей проволоки, и по каждому проходит столько электричества, что хватит трупца изжарить целиком. Видал ангар? — Я неуверенно кивнул. — Туда помещают тела после Воссоединения. Замки там тугие, как твоя черепушка… Выкинь из головы все, что ты там себе читал, о чем слыхал. Это место — мертвая точка. — Сатир чиркнул спичкой по стене и прикурил очередную сигарету. — Короче, я о чем. Скажи спасибо.

Не было во мне ни благодарности, ни неблагодарности, но при мысли о покойниках, которых я провожал, что-то внутри завозилось. Я подавил эту возню вопросом:

— Если цель моего поиска — не тут, где она?

— Все не так просто. Но отсюда и далее никто не даст тебе просто так то, о чем ты просишь. Они из тех, кто всегда хочет что-нибудь взамен. И так или иначе они свое получают.

Я услышал мучительный скрип металла по металлу и увидел, как медленно отворяются дальние врата, с обратной стороны. Смерть стоял в арке, силуэт на фоне толп. Один.

— Зачем вы мне помогаете?

— Скажем так: давненько не попадался мне за последние десять тысяч лет настолько жалкий образчик неупокоенного. Тебе нужна любая помощь, до какой дотянешься, малец… Хватай да помалкивай.

Смерть миновал последние ворота и снял маску. Глаза у него были черные и печальные. Он повернулся к сатиру и отметил его уныние. Это его несколько взбодрило, похоже.

— Что такое? Флейту потерял?

— Очень остроумно, Мрач. Всех внутрь загнал, а?

— Конечно.

Страж показал копытом на меня.

— Одного забыл. Этот говорит — ищет что-то. Чего б тебе не сказать ему прямиком?

— У меня четкие приказы. События произойдут, как должны. Это не только дела Агентства.

Сатир выдохнул пару дымных колечек и заскакал взглядом между мной и Смертью.

— Корпорации! — ощерился он. — Зла не хватает.

Мы оставили его сторожить вход и вернулись так же, как пришли сюда. Двигались молча. Нашли портал — деревянный люк посреди каменистой песчаной пустыни — и спустились по вырезанным деревянным ступенькам. Вскоре ощутили спинами дождь — и вот уж вновь стояли на скошенном стволе древнего дуба, глядели в черное беззвездное небо. Здесь, озирая поле, Смерть наконец заговорил:

— Ни в природе моей, ни в намерениях нет утаивания, но мой главный долг — перед нанимателем.

— Я понимаю.

— И потому впрямую спрашиваю: вы обнаружили, чего не хватает вашему бытию?

— Нет.

— Но по крайней мере нашли хоть что-то, чего искали?

— Возможно. Но недостаточно.

— Все так, как должно быть.

Мы медленно поползли вниз по стволу. Голову без тела я не нашел — и говорить об этом Смерти не стал. Мы долго брели назад, мимо гротескно узловатого дуба, вниз по холму, к машине. Здесь я задал вопрос, не дававший мне покоя после разговора со Стражем:

— Что мне делать дальше?

— Продолжать странствие, — ответил он. — Завтра я буду вне доступа, и вам предстоит сопровождать Глада. Я с ним уже договорился. Он говорит, что навестит вас ближе к обеду.

Смерть открыл дверцы автомобиля. Я сел, убравшись от дождя. Без мертвецов в салоне было тихо. Смерть метнул маску на заднее сиденье и сложил косу, завел мотор. Оставил его работать вхолостую и некоторое время глазел сквозь исчерченное дождем ветровое стекло. Наконец произнес:

— Я сожалею о том, что с вами произойдет.

Когда я вернулся в квартиру, уже занимался рассвет. Я был вымотан. Проковылял к двери, открыл ее с усилием, взобрался по лестнице и ввалился к себе. Подумал, не пролежать ли остаток ночи на полу, но последним усталым рывком встал и залез в постель, где вскоре провалился в сон.

Но сон изменился.

Я иду по берегу темной реки. Это самое драгоценное место на свете. Знаю: моя возлюбленная ждет меня.

Обычно мне здесь спокойно, однако чего-то не хватает. Пейзаж за моей спиной чужой: бескрайняя бесплодная равнина, усыпанная песком и красными камнями. Берег за рекой тоже иной. Где прежде были деревья и холмы, теперь я вижу лишь серый туман. Трудно сказать, где граница между рекой и сушей.

— Поднимите меня. Возьмите с собой. Не бросайте меня здесь.

Я опускаю взгляд. Голова без тела лежит у моих ног. В глазах у нее греза, она тянет меня к себе. Показывает мне края за туманом. Там зеленое поле в цветах, по ней катится красная стена огня, уничтожая все на своем пути. На поле пасется ягненок, и я бегу к нему, надеясь спасти его от пламени; склоняюсь подобрать его, но огонь пожирает нас обоих. Я кричу от боли. Смотрю на свои горящие руки…

…и подбираю голову…

…и греза рассеивается. Я по-прежнему бреду вдоль воды. Одинокая фигура ждет меня неподалеку, глядя в туман по ту сторону реки. Она стоит у лодки, в руках — длинный шест. Я чую, что это моя возлюбленная: вот оно, то самое место, где мы всегда встречаемся. Бегу к ней. Жар опаляет мне кончики пальцев. Я тянусь к ней, смеясь. Касаюсь ее плеча, она оборачивается.

Это тварь из кошмаров.

Сновидение

Теперь все несомненно. Случилось второе видение.

Была предзнаменована встреча на его собственной территории. Добрый знак: у него в этом тонком деле появилось преимущество. Но и тревожило тоже. Как простой полуживец мог проникнуть в его владения? Мало кому удавалось пересечь Реку и вернуться. Возможно, это существо — противник могущественнее, чем поначалу предполагалось. Надо будет применить предельную осторожность. Вероятно, придется даже проявить терпение. Награда требовала подобных жертв.

Прекрасная была греза. Все виделось таким ясным: он даже смог унюхать это существо! Вонь, конечно, отвращала: все верхнемирные таскали за собой дрянь и грязь жизни, но, что гораздо тревожнее, в этом смраде не было страха, не было желания склониться пред ним в приниженном ужасе — лишь тошнотворный запах бытия, вонь существа, исполненного решимости, как и он сам, достичь своей цели. Чтобы обхитрить такого, понадобится все мастерство.

Но то — грядущее. Сейчас греза наделила его последним подарком: она прояснила его предыдущее видение. Поскольку удрать из его владений полуживцу, если уж он туда попал, почти невозможно, нет сомнений, что первая встреча состоится в Верхнем мире. Вот почему придется туда возвращаться. В противном случае цена слишком велика. Дорога туда трудна даже для него, но его вело исключительное желание, неповторимый образ: тот маленький черный ключ, объятый пламенем, протянутый ему на тонкой белой длани. За такое он готов убивать сотню раз.

Нет: он с готовностью изведет все человечество.

Он ждал свою добычу на берегу темной реки. Она ему напоминала ту, другую Реку, за Великими вратами. И та, и другая преграда для его слуг оказались непреодолимыми, и лишь ему достало сил прорваться сквозь эти заслоны. Скоро все будет иначе. Мост уже строится. Ключ — почти в руках.

Он всегда в последнюю минуту решал, какой облик принять. Благодаря этому мгновенья, когда он наконец являл себя, делались интереснее. Сегодня он подумал о личине ангела — и тут же облекся ангельским телом, с парой пушистых белых крыл из спины. Этот выбор пришелся ему по вкусу. Он сознавал притягательность такого образа. В нем была беспредельная мощь, беспредельная красота, но, что еще важнее, от него в добыче возникало немедленное почтение. Но, восхищаясь новым телом, он осознал, что забыл кое о чем — о черточке, какая сверх всех прочих убедит то существо в его искренности. Щелчком пальцев он создал гало света вокруг своей славной, благодушной, добродетельной головы.

Время ночи — и наверняка не разберешь, но фигура, приближавшаяся по берегу реки, казалась похожей на ту, что он видел глазами мертвой, у себя во сне. Определить точно не удавалось: все верхнемирные виделись ему одинаковыми. Но это в любом случае не важно. Пусть он ошибется еще раз — какое значение имеет одна жизнь применительно к вечности? Крупица соли, брошенная в море, не более.

Чем ближе существо подходило, тем увереннее сам он делался. Он видел, что это женщина; высокая, спортивная, двигалась шаркающей походкой, как полуживец. Жалкая тварь, никакого сравнения с его силой. Как мог он даже на миг счесть, что подобное незначительное созданье способно ему отказать? Второй встречи не понадобится. Он заберет ключ силой. И получит удовольствие. Раздерет этому существу грудину, вырвет сердце, выдернет руки и ноги из суставов, размозжит хилый череп могучим кулаком…

Он одернул себя. Следует бдеть. Следует ждать. Коварство, а не сила — его самое действенное оружие.

Он сделался зримым.

— Что за?..

Выражение лица у существа оказалось… любопытствующим. Оно, казалось, не боится, и это хорошо, но неким странным манером существо, похоже, и присутствия его не признавало.

— Аз есмь величайший из Девяти чинов. Явился сказать тебе, что жизнь твоя — ложь. Аз есмь Гавриил, Ангел смерти.

— Так и знала, не надо было есть курицу! Жижа какая-то, и на вкус странная, и хуже всего, что я сказала им, и они предложили не есть, но я все равно съела, потому что им было так неловко, и это так мне свойственно, с самопожертвованием моим этим, до смешного…

— Молчать! Аз есмь испытание твоей веры.

— Или ты мне мерещишься? В этом все дело? В любую минуту проснусь в холодном поту и вновь увижу ту радугу…

Никогда прежде не попадался ему такой до бешенства языкастый образчик неупокоенных! В нем от этого разыгрался гнев, но и возникла чрезвычайная настороженность: его либо по-крупному провели, либо он опять ошибся в выводах. Так или иначе, пора переходить к сути.

— Я способен на безграничную ярость, но и на безграничное милосердие. Предлагаю тебе единственную возможность спастись. Отдай мне то, что по праву мое.

— Ой, да ну тебя. Я даже не верю, что ты настоящий…

Он схватил существо за горло и вскинул в воздух.

— Я тебе докажу, — сказал он.

Сопротивление последовало, но недолгое. Долгого он и не ожидал. Как обычно, немножко криков, куски плоти во все стороны, изрядно крови — но ни следа ключа. Не важно. Ему такая работа нравилась — она давалась лучше прочих. Существо молило о прощении — как все они в некий миг… Но не смогло понять, что прощенье не ему раздавать. И потому он просто продолжил кромсать, мельчить и драть, когтями и зубами. Уже не было нужды прикидываться ангелом, конечно, но он удерживал личину.

Это вопрос профессиональной чести.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Верхнее хранилище

Я проснулся, как обычно, в гробу.

Он напоминает мне о могиле — самом безопасном месте на свете. Безопасность важна для ходячего в той же мере, что и для покойника. Без нее мы беспомощны.

Гроб простой, никакой выделки, без ручек, просто четыре стенки, дно и крышка. Давным-давно, сразу после того как завершился мой срок подмастерьем, Смерть помог мне вытащить его с кладбищенского участка, где я покоился с миром много-много лет, и мы глубокой ночью приволокли его в мой новый дом. Отчищать не стали: мне было уютно от запаха почвы, от следов моего бытия покойником, впитавшихся в дерево. Мы прямо так его и поставили на ковер рядом с диваном.

И он стал мне постелью.

Я встал. Выпил стакан воды. Умылся, почистил зубы отбеливающей пастой. Нанес маскировку. Макияж — насущнейшая часть моего дня. И самая нервная: одной ошибки достаточно, чтобы возникли жуткие последствия. Вот почему это очень жестко организованное, ритуальное действо.

Я стою перед ростовым зеркалом. Я наг. Это позволяет не только полностью осмотреть тело, но и не пачкать одежду. Начинаю с нанесения очищающего крема, применяю понемногу и равномерно. Помогает скрыть язвы и пятна мертвецкой кожи. Следом наношу базу. Пробовал жидкости, кремы и пудры десятка различных поставщиков, что работают с похоронными бюро, но устраивают меня только аэрозоли. Моя врожденная неуклюжесть не позволяет мне применять их для создания верхних слоев макияжа, но оказалось, что это лучшее средство для сокрытия бледности моего тела и шрамов на нем. Далее втираю полупрозрачный крем, сначала отогрев его в руках, а затем применяя к тем местам, где не нанес аэрозоль или, наоборот, переусердствовал с ним. У крема выравнивающий эффект: так я скрываю свои частые ошибки, однако, помимо декоративных свойств, он также способен защищать от обезвоживания — особенно неприятного недуга неупокоенных. Далее — тональный крем. Оттенок зависит от сравнения качества света с палитрами бальзамировщиков: важно казаться ни слишком сияющим, ни чересчур трупным на вид; такая середина достигается трудно, когда холодным зимним утром оказываешься в ярком свете моего рабочего пространства. Когда тональный крем нанесен удовлетворительно, нужно добавить чуть-чуть коммерческой косметики: румян на щеки и руки, теней, чтобы пригасить меланхолическую синюшность век, и матовой помады — чтобы складывалось впечатление, будто губы у меня напитаны живцовой кровью.

Этот распорядок неизменен. Он был таким, когда я ушел из Агентства много лет назад, и останется прежним, пока я существую. Я просыпаюсь, встаю, выпиваю стакан воды, умываюсь, накладываю грим и одеваюсь.

И лишь после этого выхожу на работу.

Первым на работе я встретил Дэйва. Только-только переоделся в положенный по штату солнечно-желтый комбинезон и раздумывал, как буду объяснять Зоэ вчерашний всплеск чувств, и тут Дэйв подкрался ко мне сзади и ткнул в спину. Я это едва ощутил: его палец имел жесткость неплотно набитой свиной сосиски.

Я обернулся. Лицо у него было такое, словно он только что сбежал из палаты строгого режима в клинике, где лечат от прыщей. Мне нравилось. Рябь на лице делала его привлекательнее.

— Привет, — сказал я.

— Здоров, Пальчик. Угадай, который час?

— Не знаю.

— Это объясняет твое опоздание.

— Извини.

— Мне-то что. А вот младший управляющий вышел на тропу войны. Грит, он, дескать, желает знать, кого, зачем и что мы собираемся отделать по этому поводу. Следом обнаруживает, что тебя нет. Настроение у него не улучшается. Говорит, что, если ты собрался в поход, лучше б занимался этим в чье-нибудь другое время.

— Насколько я опоздал?

— Достаточно. Проспал?

— Наверное. До утра на ногах был.

— Ясно. Выглядишь хреново. Тем не менее давай за работу. — Я собрался последовать его совету, но он не дал мне такой возможности. — Нет, постой! Сначала дай покажу кое-что.

Он схватил с пластикового кофейного столика местную газету и нетерпеливо пролистал ее, пока не обнаружил искомую статью.

— Вот: «Демон учиняет панику». Заголовок барахло, а сама байка — чума. Слушай: «Полиция разбирается с сообщениями о том, что по улицам города ранним утром во вторник бродил огнедышащий демон. Жители неназываемого района в городской черте описывают существо как могучее, кроваво-красное по цвету и по крайней мере двадцати футов ростом. Злодей, судя по всему, поймал и спалил до смерти двух ни в чем не повинных прохожих, конкретные улики чего пока не попали в руки следователей. Официальное лицо сообщило, что в отсутствие доказательств противного первым будет рассмотрен вариант возможности массовых галлюцинаций в местном сообществе. Случаи такого рода нередки и…» тыры-пыры… Короче, ты понял. Что скажешь?

— Маловероятно это все.

— Ага. Думаю, им надо бы разбираться, что эти люди курили. — Он хохотнул над собственной шуткой. Вышел хмык больной коровы. — Как бы то ни было, это не все. Есть тут еще одна похожая байка где-то… — Он еще раз порылся в газете. — Во, тебе понравится. «Полиция споткнулась о загадочную конечность» — очередной отличный заголовок. — «Прошлым вечером полицейских ошарашила обнаруженная на окраине города оторванная рука. Неустановленная конечность была найдена под припаркованным “вольво” хозяином автомобиля, местным мясником. В эксклюзивном интервью он рассказал репортерам этой газеты, что рука находилась в стадии глубокого разложения и — еще одна причудливая деталь, которая может оказаться чрезвычайно значимой в ходе поимки нарушителя, — к плоти крепились куски скотча». — Дэйв покивал головой и осклабился. — Классная байка. Новости последнее время прям клевые.

— Да, — сказал я и ушел.

Отчистил первую из десяти жарочных решеток. Процесс это медленный, методичный: нужно отдирать присохший жир, поливая его пенным очистителем, а затем домывать моющей жидкостью и водой. Убедившись, что мои усилия превыше всякой критики, я взялся за следующую. И вот тут-то, когда я ополчился против особенно упрямого участка жира и гари, со мной заговорила Зоэ.

— Здорово, — сказала она.

— Привет.

— Все нормально?

— Да. — Я поднял голову. Ее пристальный взгляд вновь вывел меня из равновесия. Он проник мне сквозь одежду, сквозь слои грима, сквозь кожу, чахлые мышцы и жилы и застрял в сердце. Ей я врать не мог. — Нет.

— То или это?

— Не знаю. — Я отложил скребок. — Хотел сказать кое-что про вчерашнее. Когда я сказал, что мне нравится твой анкх…

— Я знаю. — Она просияла. — Мне было приятно. Я вчера вечером об этом думала. Ты единственный человек, кто вообще его заметил. И даже если б не заметил, ты был бы единственным, чье мнение мне важно.

Я растерялся. Положительного отклика я не ожидал. Мозг предсказывал множество исходов, и все вели к моему разоблачению как ходячего. Но из этой растерянности возникла странная истина: я обнаружил, что мне ее отклик нравится, и мне захотелось еще.

— Мне правда нравится. Он красивый.

— Ну, это хорошо. Потому что я тут думала… на самом деле я его просто нашла у реки, но все равно собиралась себе купить такой… — Она прервала себя: — Ты не голодный?

— Нет.

— А я умираю с голоду. Уже полдень?

Я глянул на часы на стене над холодильниками.

— Еще нет.

— Странно. — Она нахмурилась и, казалось, забыла, что собиралась мне сказать. — Надо работать. Давай вместе пообедаем?

— Давай. — Я оживленно закивал, а затем включилась внутренняя защита: — В смысле нет. Я сегодня не могу. А вот завтра да. Точно.

— Ну и ладно. Вечером все равно поговорим. — Она собралась уходить и тут положила руку мне на плечо. Я не отшатнулся. — Кстати, младший управляющий тебя разыскивает. Не отсвечивай какое-то время — он не на шутку злой.

У нее были черные волосы, бледная кожа и ясные карие глаза. Невысокого роста, коренастая, пухленькая, а в желтом комбинезоне походила на осколок солнца, упавший на землю, остывший, затвердевший. Вопреки моей защите и вопреки всему, во что я верил, ей вслед всплыла мысль:

Мне нравится, как она выглядит.

Закончив отчищать решетки, я вышел к кассам. Работу я едва замечал. Была во мне странная легкость, какую ходячим мертвецом я не ощущал никогда прежде.

Ближайшее к этому ощущение, какое я мог вспомнить, происходило из моей жизни, примерно во время моего восьмого дня рождения. К тому возрасту я уже полностью осознал, что я — это я, что я существую как неповторимая личность. Представление это выбило у меня почву из-под ног и перевернуло мое видение мира вверх дном. Тогда я не знал почему, но значительно позже понял: моя найденная личность отделила меня от родителей. В то же время она заставила меня принять, что я не властен над их судьбой и однажды их потеряю.

Мысль о том, что они могут умереть, сокрушила меня. Многие ночи подряд я плакал, пока не засыпал. Однажды, когда я плакал, пришла мама, обняла. Тот раз мало чем отличался от всех прочих, когда она меня утешала, но моя детская логика преобразила тот миг в символ. Он сообщил мне, что вопреки любым поверхностным переменам в моем восприятии под поверхностью моей жизни существует течение, которое останется постоянным. Я всегда буду любим. Обо мне всегда будут печься. Я всегда буду собой. И в тот миг осознания и облегчения почувствовал такую легкость, что, казалось, взлечу к потолку, уплыву в окно и исчезну в звездном небе.

— Сто лет, сто зим.

Мозг включил тревогу. Я действовал автоматически, принимал заказы, исполнял их, переходил к следующим. Не ожидал, что со мной заговорят, и избегал взгляда заговорившего.

— Что желаете, сэр?

— Ничего.

— Я тоже, — добавил второй, воодушевленнее.

Что-то в первом говорившем показалось мне знакомым. Я вскинул взгляд, и меня поразили две вещи.

Во-первых, в очередях стояло человек по десять, что в такую рань неслыханно. Что еще страннее, многие в очереди отпихивали тех, кто впереди, кто-то тер бурчавший живот, кто-то драл себе рот руками. Походило на то, что тут того и гляди вспыхнет драка.

Во-вторых, меня через стойку разглядывал один мой знакомый. Он уж точно выглядел худее, чем мне памятно. Улыбался болезненно, снял черную плоскую кепку и обнажил волос не больше, чем их было, когда мы виделись в последний раз. Смотрелся он столь же хворо, это подчеркивал и его однотонный наряд: черные сапоги, черные джинсы и черная футболка с вышивкой в виде весов на кармане. Я прикинул: случись нам идти вместе по улице темной ночью, нас бы приняли за воров. Но сказал я лишь вот что:

— Здрасьте, Глад.

— Давненько, — сказал он. — Очень занят.

— Не ждал вас до обеда.

— Зовите меня Мистером Внезапность. — В попытке улыбнуться он блеснул черноватыми зубами. — К тому же мы очень эффективны. Сегодняшнее утреннее прекращение уже завершил. Пришел сюда. Решил застать вас врасплох… А это мой помощник.

Он представил — в понятиях живца — мальчика лет пятнадцати на вид, не старше, тощее, желтоватое существо с коротко стриженными волосами, костлявыми скулами и очень длинными пальцами. Смотрелся он подростком Носферату. Облачен был для забегаловки подходяще: кеды, длинные мешковатые шорты, футболка цвета хаки, бейсболка козырьком назад, с вышитым логотипом семиокого агнца.

— Привет, я Несыт, — сказал мальчик.

Я смотрел на Глада. Глад смотрел на меня.

— Вам придется подождать, — сказал я. — Мне надо работать.

— Знаю. Наблюдал за вами… Приходите в уголок. Через десять минут.

Очереди удлинялись, покупатели бесились все сильнее. Люди, уже заказавшие еду, возвращались за добавкой; съевшие добавку возвращались за второй; съевшие вторую валялись на полу и стонали. В заведении было битком, никто не сидел за столиками — за исключением Глада и его помощника. Когда моя смена закончилась, я учтиво протиснулся сквозь толпу и двинулся к ним. Глад при моем приближении встал и оделил меня самым вялым и бессильным рукопожатием из всех, какие мне доводилось встречать. Все равно что хвататься за воду.

— Смерть предупредил меня, что вы явитесь, — сказал я.

— Смерть не врет. В отличие от некоторых. — Он подозрительно поглядел по сторонам. — Хотел отметиться. Перед вечером. Похоже, нам вновь работать вместе. Доставка в Верхнее хранилище.

Я содрогнулся. Воспоминание о вчерашней вылазке было все еще живо — особенно проблеск того скорбного места за стеной.

— Стараюсь об этом не думать.

— Можно понять. Все внове. Трудно постичь.

Мы посидели молча. Глад смотрел в окно и доброжелательно улыбался прохожим. Большинство не обращали на него внимания, но некоторые откликнулись: согнулись вдвое и начали блевать. Он велел Несыту выйти вон и прибраться, юноша рьяно подчинился. Когда он ушел, Глад спросил:

— Чего вы согласились на эти поручения?

— Мне показалось, что у меня нет выбора.

— Вы ошиблись.

Я покачал головой.

— Чего-то в моем опыте не хватает. Мне нужно знать, чего именно. Смерть сказал, что сможет помочь, а если нет — вернет меня в гроб. Я не мог отказаться.

— Вероятно, помощь Смерти вам не нужна.

— Мне необходимы эти поручения. Внутри меня пустота…

— Быть ходячим мертвецом означает нехватку. Отчего не принять это?

— Мне не достает сил. Я хочу большего.

— Плохо дело. Желание сокрушает. Но вы уже решили. Я не буду пытаться это изменить. — Он вздохнул. — Это ваш друг?

Он показал на младшего управляющего, который пропихивался к нам сквозь толпу. В обществе Глада мне было спокойно, и поэтому целеустремленный шаг моего начальника, его сердитые жесты и воинственно красные щеки меня не встревожили.

— Я вас ищу все утро! Где вас черти носили? И почему вы опоздали?

— Проспал.

— Это не причина! — Он буйно махал руками, и я на миг решил, что ему сейчас опять станет плохо. — Кто сказал, что у вас перерыв? Вы посмотрите на эти очереди! — Глад улыбнулся ему. Младший управляющий побледнел. — Впрочем, сейчас мы это обсуждать не будем — мне надо перекусить. Но жду вас у себя в кабинете ровно в три. Необходимо пересмотреть кое-какие важные вопросы касательно вашего договора — включая друзей, с которыми вы водитесь. — Он вперил гневный взгляд в моего собеседника, а затем стремительно удалился, хватаясь за живот и бормоча. До меня долетели слова «помираю с голоду» и «до зарезу хочу есть», после чего начальник растворился в сердитой толпе.

— Не следует вам здесь работать, — заметил Глад. — Это вас унижает.

— Ничего лучшего мне не надо.

Он кивнул. Чуть погодя добавил:

— Я рад, что нам предстоит вместе работать. Мне кажется, мы похожи. Вы не очень-то разговорчивы.

Уже второй раз за день кто-то был хорошего мнения обо мне. Редчайший опыт, и я задумался, не пудрят ли мне мозги, что, в свою очередь, оживило ощущение, будто мною распоряжаются. Мне страшно захотелось обсудить это, и, судя по прошлому опыту, Глад был из тех немногих, кому можно доверять. Тем не менее я разволновался. Принялся выпихивать звуки из глотки. Заговорил, руки у меня затряслись, зубы застучали, однако слова все же прорезались.

— Кажется, мною помыкают. Все устроилось слишком просто — словно кто-то отчаянно желал, чтобы я непременно в этих поездках поучаствовал. Возникли все до единой причины, все преграды исчезли, сложились обстоятельства, вынудившие меня действовать. У Агентства нет настоящей потребности в моих услугах, ничего нет во мне особенного. Но вот поди ж ты — разговариваю с вами. Такое чувство, что меня двигают к некой непонятной цели ради чьей-то выгоды.

— Возможно, вы правы.

— Но сказать вы не можете?

— Нет. Попросту не знаю. — Он постукал костлявым пальцем по зубам. — Однако, вероятно, вам пора узнать одну тайну… Помните Ада? — Я кивнул: до того как его зверски убили, Ад служил помощником Смерти, и меня выкопали как возможного претендента на его место. — Он не только в Агентстве был нанят. У него имелись определенные связи с определенными структурами, которые, вопреки его очевидным недостаткам, сделали его незаменимым. Благодаря этим связям у него постоянно хранился особенный ключ. Ада прекратили, и ключ был утрачен. На теле его не нашли. И хотя мы за эти годы предприняли множество усилий, ключ так и не обнаружился.

— Какое это имеет отношение ко мне?

— Кто его знает. Но ходят слухи, а ваше появление в Агентстве с этими слухами совпадает… Вероятно, вам не о чем беспокоиться.

— А вы как думаете?

— Я излагаю факты, а не выводы. Вдаваться в пересуды — пустой расход воздуха. — Он резко встал, потряс мне руку и объявил, что у него до отъезда еще много работы. Затем позвал жестом помощника, стоявшего снаружи у муниципальной урны и отиравшего с рук блевотину о ее край. — Жду вас нынче вечером, — сказал он. — Вы пока поберегите силы. Завтра так просто, как сегодня, не будет. — Он опустил ладонь мне на плечо и улыбнулся. — Что бы вы ни делали, что бы с вами ни происходило — не тревожьтесь. Все — часть закономерности, над которой вы не властны, но останетесь невредимы.

Я вернулся на пост. В забегаловке царил хаос. В очередях кое-где по тридцать человек, у мусорных баков уже начались мелкие стычки: люди сражались за объедки. Прибыли двое полицейских, они попытались спокойно, но непреклонно растащить самых буйных, но и их заразило голодом стаи и вскоре втянуло в потасовку за выброшенный маринованный огурчик. Но совершенно внезапно голодное сумасшествие закончилось. Драки притихли, а затем и вовсе прекратились. Очереди постепенно рассосались. Люди либо забыли, что хотели есть, либо уже не ощущали приступов голода. Смотрели друг на друга стыдливо и удалялись. Через полчаса после исхода Глада обстановка сделалась обычной.

Я продолжил обслуживать, но сосредоточиться не мог. Оценка обстоятельств путала мне мысли. Меня встревожило последнее заявление Глада: «Останетесь невредимы». Слова он берег, ему нравилось нагружать их смыслом, и я сомневался, что сказал он это просто для того, чтобы меня обнадежить. Намекал ли он на что-то? Может, это своего рода шифровка? Когда он сказал, что я останусь невредим, имел ли он в виду, что я вернусь в могилу? Он знал, что для неупокоенного гроб — воплощение безопасности… Но это означало бы, что мой поиск обречен — и я никогда не найду, чего мне не хватает, — и такое толкование меня расстраивало. Более того, в контексте его ободрения в обороте «что бы ни происходило с вами» слышалось нечто зловещее. Что именно со мной должно было произойти? И насколько невредимо это «невредим»? Означало ли это, что мне суждено переродиться — без этого ужасного ничто, угрызавшего мне нутро? Хуже всего: а не врал ли он? Он попытался отговорить меня от поисков, осторожно предупредив об опасностях, ожидавших впереди, — пока не понял, до чего я неколебим. Не решил ли он тогда скрыть истину, чтобы уберечь мои чувства?

У меня не было ответов ни на один из этих вопросов, и от троп, что они прокладывали в мозгу, у меня лишь разболелась голова. Еще важнее другое: они мешали мне работать, а этого довольно, чтобы перестать думать. Я заставил себя сосредоточиться на мелочах своей работы, гордиться эффективностью и точностью своих действий и приложить силы, чтобы окружающие не могли найти ни единого изъяна ни в чем, что я делаю.

И мне стало лучше.

Я погреб себя в работе. Отработал обеденный наплыв и дальше, дальше. Я так увлекся, что не вспомнил о назначенной мне начальником встрече, пока не оказалось слишком поздно.

Я постучал в дверь его кабинета в три пятнадцать. Сердитый визгливый голос пригласил меня войти. Я послушался и, войдя, сел.

Кабинет младшего управляющего был меньше, чем тот, что занимал его начальник. Такая же комната-коробка, примерно десять квадратных футов, с парой вдохновляющих плакатов по стенам, но без искусственного цветка в горшке и стол поменьше. Юноша некоторое время не отрывался от калькулятора — либо пытаясь нагнать на меня робость молчанием, либо из честного желания доделать текущую задачу. Я тем временем разглядывал плакаты. «Мысли по-крупному, действуй по-крупному», — гласила левая стена, более причудливое «Дорога в тысячу миль отменяется одним телефонным звонком» говорило с правой стены. Я задумался, диктует ли политика компании подобные ограничения дизайна, и тут управляющий глянул на меня и произнес писклявым голосом:

— Опять опоздали, Пальчик?

— Простите. Был занят.

— А мы все что же? — Возразить я не мог и потому помалкивал. Это дало ему возможность произнести речь, которую он либо готовил загодя, либо много раз выдавал по предыдущим поводам. Он встал и посмотрел мне прямо в глаза, после чего передумал и выбрал менее требовательное место правее моей головы. — «Бургер Бургер», — начал он с выражением, — мы собираем картофель с десяти тысяч полей по всему миру. У нас восемь фабрик, производящих шестнадцать тысяч тонн картофельных ломтиков в год. Там перебирают и выделяют самый подходящий картофель, соответствующий правилам компании. Его моют, отделяют от камешков, чистят, режут на стандартные ломтики, сушат, охлаждают, замораживают…

Слушать его лекцию мне удалось так же плохо, как произнесенную старшим управляющим. Я отключился и вновь обратился ко временам сразу после моей смерти. Я вспомнил.

Каменная плита. Рептильная вонь из ямы с аллигаторами. Израненное полуголое тело без боли, без дыхания.

Теплая рука прикасается ко мне, добрый голос произносит:

— Не бойся. Я здесь, чтобы тебе помочь.

Тусклы мои мертвые глаза, но вокруг сияние, как свет, который, как я верил в детстве, приведет меня в рай. Оно приближается, краснеет, обретает воплощение и облекается сильным жаром. Преображение продолжается, силуэт остывает и сгущается в существо, каких я никогда не видел прежде, не читал в книгах. Это чудовищное зрелище. Я хочу крикнуть, но губы у меня зашиты наглухо. Хочу закрыть глаза, но веки у меня пришиты нараспашку.

В одной из многочисленных рук зверь держит нож — длинный изогнутый кинжал с жестоко иззубренной кромкой. Толстая рукоятка сделана из кости, на ней вырезаны сонмы крошечных черепов. Лезвие блещет светом, как луна, отраженная в море. Это ритуальный нож, а я — жертва.

— Больно не будет, — говорит мне зверь.

Заносит лезвие высоко над моей грудью, и я, наперекор швам, распахиваю рот и кричу.

— …Подвергают их тридцати двум отдельным проверкам, вакуумируют в пластиковых пакетах, хранят на обширных холодных складах в ключевых точках по всему миру, а затем распространяют по мере необходимости в рестораны. Когда груз прибывает на место, наш персонал следует двадцати четырем пунктам инструкции, как распаковывать, готовить, жарить и солить, прежде чем подать продукт потребителю в течение трех минут после приготовления. — Он вновь глянул мне в глаза. — И в конце этого потрясающе требовательного и сложного любовного труда, в который вовлечены тысячи работников по всему земному шару, картофель оказывается у вас в руках… И тут начинаются наши беды. — Он театрально вздохнул. — Если хоть один потребитель уходит отсюда с чем угодно, кроме чувства глубокого удовлетворения, репутация «Бургера Бургера» запятнана, а ваши настойчивые связи с анархистами, намеренными учинять беспорядки, угрожают не только нашему имени, но и самому бизнесу — и вашей занятости. — Он схватил со стола стопку бумаг и потряс ими у меня перед носом. — Мы уже получили десятки жалоб относительно вчерашнего нежелательного инцидента, а после сегодняшнего ожидаем получить еще больше. Мы возлагаем ответственность на вас и ваших друзей. Попросту говоря, вы не цените свое место здесь и должны развивать свою карьеру в другом месте.

В мозгу сделалось пусто. Я не знал, что сказать, и в отсутствие содержательной мысли выдал мутный ответ:

— Странствие — свобода, — сказал я. — И лишь работа сковывает нас.

Младший управляющий покачал головой и отпустил меня со словами:

— Считайте это официальным предупреждением.

Снаружи меня ждала Зоэ. Она подслушивала за дверью. Увела меня к холодильникам и сказала:

— Не выношу этого хмыря. Кто-нибудь должен сунуть его головой во фритюрницу и подать на булочке.

— Он просто делает свою работу.

— Он отвратительный, злобный, тупой мальчишка. Повысить его в должности — все равно что выдать младенцу топор. И он теперь угрожает тебе увольнением! — Она заглянула мне в глаза — с вертикального расстояния примерно в два фута. — Ты тут один мне нравишься. Ты уйдешь — я тоже уйду.

Я относился к ней как к почетному ходячему. Как она одевалась, как физически выглядела, какие у нее были особые жесты, общий настрой, склонность к одиночеству — все могло намекать на недавнее воскрешение. Она, конечно, была живцом (никаких иллюзий у меня на этот счет не имелось), но ближе мне, чем кто бы то ни было.

Мы с ней много разговаривали. Не помню, месяцы или годы, поскольку события слипаются позади меня в единый бугристый комок времени, но разговоров состоялось изрядно. Если удается привлечь и удержать внимание ходячего, из него получается хороший слушатель, а Зоэ я слушал часто. Она рассказывала мне о своем одиноком детстве, разведенных родителях, сверхнормальных молодых людях, сверхстремных молодых людях, о страсти к абсенту, серебряным украшениям, авиакатастрофам, Шелли, черному лаку для ногтей, Лавкрафту, бархату, сигаретам «Мальборо», вампирам — и еще сотне других названий, веществ и мыслей, какие не значили для меня почти ничего.

Но последние несколько дней сложились иначе. Она слушала меня. И это продолжилось.

— Меня в пятницу выгоняют с квартиры, — сказал я.

— Ужас какой!

— Переживу.

— Где будешь?

— Посплю на улице. Со мной такое бывало.

Она вновь дотронулась до моей руки, но убрала ее прежде, чем мне стало неуютно. Словно понимала мой страх.

Останетесь невредимы.

Фраза Глада не давала мне покоя. Преследовала до конца смены, допекала мне, пока я переодевался, шла за мной по пятам к кладбищу.

Останетесь невредимы.

В позднем вечернем сумраке я опустился на колени перед могилой родителей. Весь день шел сильный дождь. Трава вокруг надгробия отяжелела от влаги, почва там, где влагу начало подмораживать, была холодна. Я хрустел руками и коленями по земле, от стужи немела кожа. Мне было все равно. Я довольствовался тем, что оказался рядом с отцом и матерью, в этом утешительном месте.

— Простите, что вчера не зашел, — сказал я. — Растерялся. Думал, вы б не хотели, чтобы я вас обременял… Я все забыл. Последнее время едва помню, кто я такой или кем был когда-то. Поэтому я и пришел, потому и разговариваю с вами. Вы помогаете мне помнить.

Ответа не последовало.

— Жаль, не рассказать мне вам все это лицом к лицу. Жаль, вам не сидеть здесь со мной в траве, под деревьями. Жаль, не сводить мне вас к себе в новый дом. Жаль, не показать вам, где я работаю, людей, с которыми познакомился, с единственным другом. Жаль, вам не рассказать мне, как вы себя чувствуете. Жаль, вам не поднять меня, когда я упаду. Жаль, вам меня не обнять.

Жаль, вам не помочь мне научиться ползать, ходить, бегать. Жаль, не побежать мне к вам, а вам не ждать меня у школьных ворот. Жаль, вам не улыбнуться при виде меня. Жаль, мне не коснуться ваших лиц. Жаль, нам не вернуться домой, не сесть, не помолчать. Жаль, нам не обняться, как в те поры, когда я не боялся. Жаль, вам снова меня не обнять.

Жаль, не сидеть мне у тебя в кабинете, не читать книг. Жаль, не услышать мне, как ты отмыкаешь замок. Жаль, не спать мне между вами, зная, что, куда бы ни повернулся, вы будете рядом. Жаль, не коснуться мне твоих волос. Жаль, не заболеть мне и не устроиться у тебя на руках. Жаль, не спрятаться мне и не ждать, пока вы меня найдете, зная, что непременно найдете, зная, что простите, зная, что, когда вновь меня увидите, — обнимете.

Жаль, не услышать мне вашего плача. Жаль, я не помню цвет вашей кожи. Жаль, не побежать мне с тобой по полю, не упасть в траву, не смеяться. Жаль, не тронуть ваших рук. Жаль, что и одной секунды вместе не достанется нам, чтобы вы могли прижать меня к себе, крепко-крепко, чтобы я ощутил, как вы любите меня больше всего на свете, и ничто никогда не разлучит нас.

Мне нечего было добавить. Усталый, я лег. Обнял холм и прислушался хоть к какому-то звуку снизу. Земля молчала. Хотелось рыть почву, пока не закровоточат пальцы.

И я подумал: пока был жив, худшее, что допустил, — отдалился от родителей. А теперь уже поздно.

Теперь уже слишком поздно.

Я вернулся домой и взялся паковать вещи — готовиться к выселению. Начал с одежды: восемь футболок, восемь пар трусов, две пары тренировочных штанов, две толстовки, две пары кроссовок, две шерстяные шапки — все черное. Закончил прочими пожитками — маленькой бутылкой водопроводной воды, одеялом, которым укрываюсь, когда сплю, и сережкой, когда-то принадлежавшей Эми.

Сережка напомнила мне о нашей последней встрече. Я тогда был другим. Во мне все еще полыхала радость воскрешения, и ее примитивная логика для ума ходячего мертвеца оказалась неопровержимой: я любил ее, пока был жив, и потому навещу ее после смерти.

Я очутился на пороге ее квартиры — на седьмом этаже жилого дома. Постучал, подождал. Из прошлого всплыли подробности обстановки. Кухня, коробка крекеров, книжный шкаф под слуховым окном. Эми целует меня, Эми улыбается мне на балконе, Эми привязана к кровати, ее муж рядом, нож — в дюйме от ее глаз. Я продолжил ждать. Говорил себе: она здесь больше не живет. Она меня не узнает. Она умерла. Она пригласит меня к себе. Она позвонит в полицию. Она захлопнет дверь у меня перед носом.

Ничего из этого не произошло. Эми открыла дверь — выглядела точно так же, как я ее запомнил. А следом она закричала.

И упала в обморок.

Я взял ее сережку, поднес к свету. Она крутилась и сверкала, словно жила своей жизнью. Маленький серебряный анкх на крючочке. Напомнил мне кулон Зоэ, который она носила на цепочке на шее.

Два амулета слились воедино, Эми и Зоэ слились с ними, переплелись с моими воспоминаниями. Я стоял у реки на темном лугу, смотрел на прекраснейший закат в моей жизни. Зоэ спросила, пили ли мы когда-нибудь кровь. Эми покачала головой и ответила: «Попросту что-то не то. По ощущениям». Мы стояли рядом на балконе с видом на площадь. Начался дождь. Эми сказала: «Останешься невредим». И я поскользнулся, перевалился через край и упал к себе в могилу — где терпеливо ждал, пока Зоэ поднимет крышку гроба.

Анкх перестал крутиться — все когда-нибудь замирает.

— Зоэ.

Я произнес ее имя вслух. Оно казалось мне волшебным словом — я молвил его, и изменилось то, как я о ней думал. Я признался в ней себе. Я в ней покаялся. Сказал ее воздуху, полу, четырем пустым стенам.

И звук упал в пропасть внутри меня и разбудил чувство, которое, думал я, давно умерло.

Я тут же отбыл в Агентство.

Оказавшись на месте, заметил снаружи два автомобиля: потасканный «2-си-ви» Мора, набитый мелкими бурыми коробками, на каждой — предупреждение «Биологические отходы», и маленький черный «форд-фиесту» Глада, пустой, если не считать пары пушистых розовых игральных костей, свисавших с зеркальца заднего вида. Начинался дождь, я подавил любопытство и заскакал вверх по ступенькам. Опять поскользнулся на последней, дернулся вперед и стукнул головой в дверь.

— Ой, это вы, — произнес разочарованный голос. Я поднял взгляд и увидел Иеронима. Из швов у него на талии сочилась кровь. — Я думал, это Смерть. Сказал, что вышел всего на пару минут. Восемь часов назад. Думаете, он меня ненавидит?

— Нет.

— Меня все ненавидят. Никогда не говорят, как хорошо у меня все получается, не награждают за добрую работу, не говорят: «Может, выпьем с тобой сегодня, Иероним?» Думаю, их мутит… смущает… беспокоит мой большой мозг.

— Не ненавидит он вас. Он никого не ненавидит.

— Тогда почему с собой не берет?

Он надулся, потупив одинокий глаз. Дождь лил сильнее, а Иероним загромождал проход. Я ждал, когда он посторонится. Он не явил никаких признаков, что собирается. Я спросил, не мог бы он подвинуться, и он брюзгливо снизошел, присовокупив:

— И вы тоже меня ненавидите. Я бесполезный…

В прихожей стало значительно малолюднее, чем в предшествовавшие дни. Пара озлобленных трупов потрясала кулаками потолку и громко стенала; из немногих слов, которые я разобрал, получалось, что они жалуются на избыток света. Третий труп — обрубок без туловища, ног и рук, но с головой, стопами и кистями рук, стянутыми воедино нитками и скотчем, велел двум первым заткнуться.

— А чего сегодня без музыки? — спросил я.

— Кто-то сломал мой диск «Пляжных мальчиков», — заныл Иероним. Казалось, шорты-бермуды и кричащая гавайка подчеркивают его горе. Мне стало жаль его, и я легонько похлопал его по плечу. — А вот и главный подозреваемый, — добавил он, уковыляв в столовую и захлопнув за собой дверь.

Предполагаемым злодеем оказался Несыт. Его несло по коридору, как карманный смерч. На нем был черный костюм с белой рубашкой, придававшими ему вид изможденного пингвина.

— Рад опять вас видеть!

— Здрасьте.

— Глад послал меня вас ждать. Похоже, нет нужды. Я сказал ему, что вы уже, наверное, здесь, и был прав. Я часто прав в таких вещах. Готовы?

— Да.

— Великолепно! Следуйте за мной. — Он бодро хлопнул в ладоши и повел меня по коридору, в переход у лестницы и в коридор с дверями. Остановился у узкого входа слева, собрался постучать, и тут его озарило:

— Вы не очень разговорчивый, верно?

— Верно.

— Вам бы расслабиться.

— Хорошо.

— Ладишь со всякими людьми, если расслабляешься. И наша работа от этого интереснее — и для клиентов, и для нас самих. Отношения «Агент — клиент» для гладкого успешного прекращения ключевые. Стеснительность может повредить этим отношениям непоправимо.

— Давайте пойдем уже? — произнес я.

Глад отпустил Несыта и пригласил меня войти. Я протиснулся в дверной проем и обнаружил пространство чуть побольше чулана. Почти все место занимали односпальный матрас, крошечный письменный стол и парный ему стул, пол устилал вытертый черный ковер, состоявший, к моему облегчению, исключительно из синтетических волокон. Минимализм и тьма — две особенности комнаты, бросавшиеся в глаза сильнее прочих. Окон здесь не было, все стены выкрашены в черный, единственная декоративная черта — обрамленная фотография на столе. Снимок пышной и чрезвычайно сочной жареной курицы, горячей до пара, золотисто-бурой, истекающей жирными соками. У меня неуправляемо потекли слюни. Я отвел взгляд.

Глад предложил мне сесть на матрас. Я закрыл за собой дверь, сделал шаг вперед и ступил во что-то теплое и мокрое. Узнаваемый кислый запах обжег мне ноздри.

— Приношу извинения, — сказал он. — Продолжается мое изучение действенных рвотных. Полагаю, это рвота Мора.

Я отер ногу о ковер. Даже после нескольких попыток подошва продолжала быть осклизлой, а запах — едким.

— Хорошо продвигается?

— Да. Мой подход — между веществами, раздражающими желудочно-кишечный тракт, веществами с токсемическим воздействием, и психосоматическими препаратами, стимулирующими тревогу, отвращение и страх. От этих основ я отхожу редко — соляной раствор, апоморфин, рвотный камень и тому подобное, поскольку они предлагают широкое поле изобретательности, но современные исследования сосредоточены на циклической рвоте. Очень интересно, очень действенно… Кстати, влево не ступите. Это ужин Иеронима. Я его еще не проанализировал.

Я безопасно преодолел остаток ковра и пристроился на краешке матраса. Глаза отказывались привыкать ко мраку, но стол и фотография на нем точечно озарял источник света позади головы Глада.

— Маленькая комната, — сказал я.

— Много места мне не требуется.

— Мне нравится. Напоминает гроб.

Он угрюмо улыбнулся, обнажив ряд гниющих зубов. Какое-то время мы молча глазели друг на друга. Затем он заговорил:

— Я тут думал… о вашем ощущении, что вами помыкают. В совпадения не верю, и Агентству не свойственно вмешиваться в события беспорядочным с виду манером. Все указывает на то, что тут замешан Шеф. Он единственный, чьи пути вот эдак неисповедимы.

— Но с чего бы ему выбрать меня?

— Безо всякой особой причины. Просто ваш номер выпал. — Он потер впалый живот и вздохнул. — Настоящую работу он проделал давным-давно. А теперь ему, как и всем, скучно. Ему нравятся подобные забавы, он считает, что вами управлять легко. Возможно, он прав.

Его слова подействовали неожиданно: фундамент моего послушания начал трескаться. Я ощутил мятежный порыв воспротивиться, выйти из этой комнаты и никогда сюда не возвращаться, забыть о своем пути и его тщетной цели, вернуться к своему существованию, к работе, к единственному другу. Но я так не мог. Ответ на мой вопрос был совсем рядом. Что я ищу? Я чуял это. Уже мог разглядеть силуэт, но не суть. Всего-то и надо, чтобы возникли слова и я наконец постиг.

— Сегодня утром вы сказали, что я останусь невредим. Что вы имели в виду?

— Слова говорят сами за себя.

— Но я обнаружил много разных толкований!

— Все они потенциально верные. Все гарантируют вам невредимость. Вам решать, какой путь выбрать.

— А какой правильный?

— Ни один ни правильный, ни ошибочный. Вы обязаны сделать то, что сделаете. — Он встал, грациозно обогнул кляксы рвоты на ковре и открыл дверь. — И я должен поступить так же… Пора выбрать сегодняшних странников.

Он отвел меня в контору, где Несыт болтал с Иеронимом, похлопывая его по спине. Тот упокоил голову в ладонях — поза глубокой подавленности.

— Что стряслось? — спросил Глад.

— Я ему только что сказал, что он с нами сегодня не едет, — сказал Несыт. — Также я сообщил, как здорово будет в поездке, что я наконец-то узнаю, как выглядит Верхнее хранилище, что я прекрасно лажу со всеми в Агентстве и до чего замечательная у меня работа. А дальше я сказал…

Глад вскинул руку.

— Вам следует учиться воздержанию.

— Вы так считаете? Возможно, вы правы. Уверен, управлюсь и с этим. Обычно легко усваиваю новое, и всех потом раздражает, что я так легко всему учусь, а это не моя вина, потому что ну не могу же я сдерживать свое развитие, правда?

Глад приобнял Иеронима и проводил его в столовую. Пока Глада не было, его помощник продолжил разговаривать.

— Иероним… — вздохнул он. — Он такой неуравновешенный. Только что улыбался, как деревенский дурачок, — и тут же начинает драть на себе швы и биться головой о стену. Ничего ему не скажи, если он в таком настроении. Все равно что ходить по яичной скорлупе.

Я не откликнулся. Хотелось, чтобы он куда-нибудь делся.

Но ему еще было что сказать.

— Ни за что не догадаетесь, что я сейчас нашел.

— Верно.

— Небось, любопытно до смерти.

— Не то чтобы.

Он прицокнул языком и возвел очи горе.

— С вами едва ли не так же скверно, как с Иеронимом. Он тоже не поинтересовался. Все твердил, что это нельзя читать. Я ему велел сменить пластинку, но его это огорчило еще сильнее. Я же не нарочно на его диск наступил, мне нужно кому-нибудь рассказать, а кроме вас, тут никого… Я нашел это у Смерти на столе: похоже, он забыл, когда уходил.

Несыт сунул лист бумаги мне под нос. Я мимолетом подумал, не изгрызть ли его зубами, не выцарапать ли ему затем глаза и растоптать голову, но первая строка завладела моим вниманием.

— Я лично предпочел бы термоядерную войну, — сказал Несыт. — Поразительное было б зрелище — роскошны эти облака-грибы! И аккурат когда они решили бы, что опасность миновала, к тому же… Ну как тут не посмеяться.

Что он и делал некоторое время.

— Как вы умерли? — спросил я, лишь бы прервать его.

— Я? Ничего такого, что мертвец счел бы примечательным… Меня удушили подушкой. Да еще и кое-кто знакомый. Он, судя по всему, не выносил меня, хоть я так и не понял почему. Вероятно, сбесился насчет чего-нибудь и решил выместить на первом попавшемся, и как раз я подвернулся. В общем, Глад помог по части удушения — это у него, кстати, побочное занятие, — вот так мы и познакомились. Прошло несколько лет — и вот он я. Забавно, как все складывается.

Словно вызванный упоминанием своего имени, вернулся Глад. Я вернул документ на стол.

— На сегодняшнюю поездку у нас три вакансии, — объявил он. — Предлагаю каждому из нас выбрать по трупцу.

— Вот это потеха! — воскликнул Несыт. — Можно я своего в Хранилище возьму?

— Выбирайте кого хотите, лишь бы номер был семизначный.

— А почему только три? — спросил я. Мне показалось, что такое скудное количество уменьшает мои возможности получить удовлетворительные ответы на мои вопросы.

— Потому что Верхнее хранилище довольно исключительное, — ответил Глад.

Несыт оказался верен своему слову — удрал в подвал, прежде чем мы покинули контору. Глад подошел к делу с большей осмотрительностью: пристально осмотрел трупы в прихожей, обменялся с каждым словами поддержки, после чего двинулся дальше. Я хотел выбрать самостоятельно и направился к переходу у лестницы. На пересечении с прихожей мое внимание привлек могучий труп, который вчера сшиб меня с ног. Он оказался выше, чем мне запомнился, и в лучшем состоянии; вопреки естественным потерям, сложен он был крепко, мускулисто, что выдавало в нем былую физическую мощь. Широкие шрамы полосовали ему туловище и конечности, в паре мест — до костей. Мое разглядывание прервал он сам, зыркнув мне прямо в глаза и рыкнув:

— У-у-а-агх.

Я замер. Зря. Труп схватил меня за руку не слабее живца.

— Оставьте меня в покое.

— У-у-а-агх, — повторил он.

— Отпустите. Я не понимаю.

Руку мне стиснули еще сильнее. Я втуне пытался вырваться.

— Не противься, — сказал он. Голос был грубый, с замогильностью, словно он всю жизнь курил, пил и ел камни. — Возьми меня с собой.

Я проверил номер у него на шее.

— С чего бы?

— Потому что я могу сказать тебе, где найти то, что ты ищешь.

Мы собрались в старом Архиве: Глад, Несыт, я и три нагих мертвеца. Глад почтительно кивнул трупам и обратился к своему помощнику:

— Мне нужно подготовиться к поездке. Оденьте наших спутников поприличнее. Никаких гаваек.

Глад ушел. По сравнению со вчерашним комната казалась пустой и тихой. Я глянул на Несыта. Он уныло замер у гардероба.

— Что такое?

— Я с вами не еду, — сказал он ворчливо. — Глад говорит, что я не нужен. Думаю, пытается меня проучить. Что-то такое набурчал про самообладание, но он через раз говорит загадками, а через раз его вообще без толку слушать. — Троица трупов согласно застонала, их поддержка взбодрила Несыта. — И все же таланты вроде моих долго не замечать не удастся: он проведет вечер с вами и осознает, как ему меня не хватает… Без обид.

— Без всяких.

Он хлопнул в ладоши.

— Так, ну что, упакуем умирашек в рубашки?

Я разглядел наших спутников поближе. Мускулистый тип, схвативший меня за запястье, уже был мне знаком. Рядом с ним стоял высокий, безупречно сложенный и необычайно статный мертвец: свой полусъеденный нос он держал высоко, словно гордясь тем, что его выбрали, однако не сомневаясь, что иного и не предполагалось. Третий труп оказался в состоянии похуже — его, похоже, слепили воедино из кусков кожи и обломков костей; едва ли нашелся бы у него на теле хоть один квадратный дюйм не исполосованный и не истыканный. Черт лица тоже было не разобрать. Лицо всмятку, волосы клочками, глаза изранены, ни одного уха. Несыт воодушевленно уведомил меня, что этот мертвец когда-то был женщиной, и заявил, что лично участвовал в ее сборке. Затем открыл ближайший гардероб и постукал пальцем по зубам.

— Ладно. Выбор у нас один — футболка «Я друг семиокого агнца™». Обожаю этот бренд — и логотип у них классный.

Он сунул три футболки мне в руки и предоставил насладиться рисунком самостоятельно. Под девизом красовался маленький, но прелестно подробный ягненок с громадной головой, семью глазкам и очаровательной улыбкой.

— Вы едете, — сказал он. — Вы и одевайте их.

Я выбрал футболку, прилежно ее развернул, разгладил у себя на груди и затем подошел к первому трупу.

— Поднимите руки, пожалуйста.

Труп со вздернутым носом уставился на меня высокомерно, однако руки продолжил держать по швам.

— Так-так, — осклабился Несыт. — Вы не говорите на мертвецком?

— Помню лишь самую малость.

Он недовольно хмыкнул, схватил футболку и залился долгим, громким стенанием с разнообразными стонами, кряхтеньем и хныками, в конце которого мертвец улыбнулся и задрал руки. Несыт повторил все то же самое, обращаясь к другим, но, добравшись до лоскутного трупа, подозвал меня. Пригнул ей голову набок и показал на шею.

— Ничего странным не кажется?

Кажется: номер был стерт.

Губы у меня запечатаны, веки прошиты нараспашку. Созданье стоит надо мной, у него длинный изогнутый кинжал с жестоко иззубренным лезвием — ритуальный нож, лезвие блистает светом.

— Больно не будет, — говорит оно, поглаживая меня по шее.

Возносит нож мне над грудью. Я раздираю губы и кричу.

Мой мир преображается. Единственная постоянная величина — каменная плита подо мной и многоглазая, многорукая тварь сверху, а все остальное изменилось. Я лежу в громадном морге. Стены и потолок — из костей и плоти. Меня окружают сотни тел, у каждого свой мучитель с церемониальным ножом. В воздухе душно от криков. Неумолчный, тошнотворный звук металла, рубящего мягкие ткани. Пылают огни, куда летит отсеченная плоть. Пол омыт кровью.

— Вообще-то я соврал, — говорит стоящее надо мной созданье. — Больно будет. В смысле по-настоящему больно. Почувствуешь боль как никогда прежде. И хуже того, мне от этого будет приятно. — Оно смеется, затем резко умолкает. — Кажется, это и называют удовлетворением от работы.

Нож срывается вниз по стремительной дуге, вонзается мне в грудину. Тело мое превращается в бушующее пламя, в преисподнюю муки — в сердцевине же крошечный осколок моего существа остается прохладным и спокойным.

Вот чего ищет, втыкаясь, нож.

— Этот трупец — выбор Глада, — сказал Несыт. — Верьте слову, он свое отработал. Я должен донести Шефу. По моим сведениям, ей полагается Воссоединение в Нижнем хранилище. Можно подумать, у нас компьютеров нету…

— Вы слишком полагаетесь на технику, — послышался голос сзади.

Я обернулся. Там стоял Глад — и, если не считать черной набедренной повязки, был он совершенно голым. Сроду не видел я никого худее. Называть его руки и ноги тощими — глупо: на костях висело так мало плоти, что тело было почти прозрачным. Одежда сейчас не прикрывала его усохший костяк, и даже лицо казалось истощеннее: вид у Глада был измученный, призрачный, запавшие глаза и изможденные щеки. Жирный скелет, не более.

— Как я выгляжу? — спросил он.

— Великолепно, — сказал я.

— Видал я и худее, — съязвил Несыт.

— Я думал, у вас уже все готово, — отозвался Глад.

Помощник проворно облачил оставшихся мертвецов в темно-синие «бермуды» и парусиновые туфли в тон.

— Элегантно-повседневно, — одобрил Глад. — То что надо для Верхнего хранилища.

Он подвешивал каждому мертвецу заламинированную бляху со штрих-кодом, когда послышался приглушенный звонок, делавшийся все громче. Глад полез в складки набедренной повязки и извлек оттуда мобильный телефон.

— Да, он здесь… Нет. Собираемся выехать… Он совершенно не в курсе своей роли в этом деле, как и я. Но указания отчетливы: сопровождать его, пока он не отыщет ключ… Согласен. Методы у Шефа извращенные до предела. Не знаю, почему он сам этим не занялся… Нам всем бывает скучно. Это не означает, что нужно терять профессионализм…

Звонок завершился обменом любезностями, и Глад убрал телефон под повязку.

— Кого это вы обсуждали? — спросил я.

— Вас, — ответил он.

Он велел Несыту принести договоры на Воссоединение, предложил мертвецам подписать их, вернул договоры помощнику, после чего отпустил его. Несыт подчинился и убрался, попутно угрожающе бормоча и несколько раз сердито притопнув.

На улице лило как из ведра. Глад повел мертвецов вниз по мокрой парадной лестнице. Я пошел следом — пока он как раз усаживал всех в машину, — однако поскользнулся на последней ступеньке и упал ничком на дорожку. Никаких костей не сломал, но одежду всю промочил и лицо вымазал грязью. Глад вернулся и подал мне руку. Я взялся за нее, но хватка была такой слабой, что я тут же рухнул обратно. Он продолжил ждать, протянув мне руку. На сей раз я вцепился ему в запястье и встал.

— Спасибо, — сказал я.

Он улыбнулся.

— Не стоит. Сносящим тяготы нужно помогать. Это я непроизвольно.

Внутри черный «форд-фиеста» оказался безупречно чистым. Никакой грязи на ковриках, никакой пыли на торпеде, никаких сколов или царапин на пластике, никаких пятен на чехлах. Сосновый освежитель воздуха свисал с зеркальца заднего вида, вместе с косматыми розовыми игральными костями, которые я заметил ранее. Само зеркало было чистым, как горное озеро. Единственное исключение в этой всеобъемлющей чистоте выявил статный горделивый труп, размещенный сзади посередине.

— Я сижу в чем-то, — сказал он. — Оно теплое и влажное.

— Это ужин Смерти, — объяснил Глад.

— Ну, мне это не нравится.

— Простите.

— Ваш ходячий не мог бы прибрать это?

— Нет. Он здесь не для этого.

— Но послушайте…

Мертвец досадливо и громко покряхтел, еще несколько минут повозился, но наконец принял свою судьбу. Глад терпеливо подождал, пока жалобы стихнут, и попросил меня достать из бардачка кожаные шоферские перчатки. Натянув их, он завел мотор и осторожно выехал на дорогу. Вскоре мы уже двигались более чем в пределах допустимой скорости по скудно освещенным городским улицам. Я откинулся на сиденье и смотрел, как мимо неспешно плывут уличные фонари, их желтый свет то размывало дождем, то проясняли ритмичные махи дворников. Я ощущал себя расслабленно в той мере, в какой это доступно ходячим, а оттого пустился в досужие рассуждения.

— А у вас тоже новый Агентский договор?

— Нет, — ответил он. — У Смерти новые навыки, в том числе и Прикосновение Смерти. Очень мило. Очень действенно. Им с Мором еще и ежегодные отпуска предоставили. У Раздора новенький автомобиль… — Он прервался включить поворотник и свернул на проселок. — Мне, впрочем, нет нужды переустанавливать условия найма… Я-то доволен — в отличие от вас. — Он улыбнулся. — Желаете ли потолковать с нашими спутниками?

Смерть говорил мне когда-то, что от своего бытия ходячим мертвецом я могу ожидать лишь поддержания его как есть. И все же внутри у меня подымалось нечто новое — любопытство к жизни, желание постичь заново ее тайны. Краткие истории, уже проникшие в меня, предлагали только заемный опыт того, что это значит — быть живым, но мне хотелось еще. Я обернулся и заговорил с женщиной, чье лицо лицом уж более не было, чьи кости в каждом суставе выпирали сквозь лоскутную плоть. Я побоялся проверять себя на знание мертвецкого в подобных тонких обстоятельствах и с благодарностью принял предложение Глада помочь.

— Как вы?

— Бывало и краше.

— Как вы умерли?

— Точно не помню. Были когти. Рука, очень быстрая. Бились громадные крылья. Красиво и ужасающе — и я не поверила, что это вообще происходит. — Она говорила, а губы у нее сочились кровью на подбородок. — Знаете, — добавила она, — вы немножко на меня похожи. Какой я была при жизни.

Между короткими белокурыми волосами у нее виднелись плеши, пробоины рассекали ей голову, длинные глубокие трещины в черепе. Нос — плюха плоти, погребенная в суете швов, глаза водянистые, черные. Она мне напоминала лабораторную крысу.

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь? — спросил я.

Последовавшее молчание оказалось таким долгим, что я задумался, как именно повредило ей мозг смертью. Но наконец она улыбнулась и проговорила:

— Радуги.

Мы катились сквозь ночь. Дождь тарахтел по крыше машины и ручейками сбегал по ветровому стеклу. Я думал, что она закончила говорить, и отнес ее ответ к категории почти бесполезных, но внутри у нее обнаружилось еще много-много слов:

— Я когда-то сомневалась во всем. Если не могла самой себе что-то доказать — по моим личным объективным признакам, — этого с тем же успехом могло и не существовать. Выверенная, крепкая система. Она меня защищала. Сообщала порядок моему миру, превращала его в живую геометрию. — Она примолкла, потерла испорченные глаза культями пальцев. — Но однажды я лежала в постели, и тут двигать рукой стало трудно. Поясню: моя упорядоченная голова к тому времени уже сколько-то была неупорядочена. У меня случился умственный недуг, и на это у моей крепкой геометрии не нашлось подходящего ответа. Мозг закоротило — и я оказалась в постели. Думала, буду лежать здесь, это безопасно. Не двину ни рукой, ни ногой. Мне подвластно этого не делать, есть решимость этому противостоять. Даже головы не поверну, чтобы посмотреть, который час… И так я пролежала целый день. Не ела. Писала и какала под себя. Говорила себе: мое отвращение обусловлено обществом. У меня есть силы выстоять. Работать мне не надо, потому что нет такого, что мне нужно. У меня нет желаний, потому что желание — иллюзия, продукт химических реакций в мозге, которые при подходящем возбудителе с той же легкостью проявятся как отвращение. Не встану, потому что нет ни единой причины вставать. Ни во что не верю — кроме того, что в силах доказать, и я докажу, что лежу в постели, в собственных испражнениях, без еды и воды… Прошел еще один день. Я начала маяться сильной жаждой. Голод не убивает. Вялость, урчание в животе, кислота в желудке — это все переносимо. Но если не пить, сходишь с ума. Сначала ощущаешь физические симптомы. Внутренности рта делаются как деготь, а следом — как песок. Зубы громадные, словно скалы. Постоянно сглатываешь, но задворки горла забиты древесными щепками. На губах пена, они трескаются. И засыпаешь, чтобы сбежать… К третьему дню я вся пересохла. Могла я противостоять движению или нет, не имело значения: я более не хотела. Затем начались галлюцинации. Я увидела отца. Он уже много лет как умер, но теперь стоял у моей кровати, разговаривал. Голос далекий, ненастоящий. Металлический, как у робота. Он что-то объяснял мне, как всегда. Я терпеть не могла его объяснений. Он говорил: «Меня здесь нет. Я из твоей головы». Характерно для него: даже как у грезы у него не было никакого воображения. Затем он произнес: «Если продолжишь в том же духе — умрешь. Хочешь умереть?» Я не понимала, чего хочу, но слушать его больше точно не желала, и я повела глазами ровно так, чтобы посмотреть в окно… И там я увидела ее. Словно миллион драгоценных камней падал с неба прямо у меня на глазах. Я рассмеялась вслух — то был краткий, каркающий звук, не из меня. Отец возник вновь, застил мне вид. Сказал: «Радуга — лишь кривая света, проявляющая цвета спектра в правильном порядке. Это происходит из-за того, что капли воды висят в воздухе или падают. Радуга видна тебе только потому, что угол отражения между тобой, каплями воды и солнцем — между сорока и сорока двумя градусами». Я велела ему заткнуться, но он все повторял и повторял эти слова. Я так взбесилась, что хотела его убить. Встала и поковыляла вперед, размахивая руками, но через пару шагов потеряла сознание… А когда очнулась, его уже не было. Радуга тоже исчезла. Я медленно поползла вниз и выпила стакан воды с солью. Затем еще один. Казалось, я тону в темном озере. Вымылась, положила постельное белье в стиральную машину. Сделала себе сэндвич, но съесть не смогла. Наконец уселась, устав. И проплакала долго-долго.

Слабая улыбка изогнула ей губы, но дальше она молчала. Рядом с ней высокомерный труп рассеянно глазел в пространство. Я отвернулся к окну. Не увидел ничего, кроме темноты и призрачного отражения собственного лица…

…отцовского лица.

Я стоял посреди его кабинета, смотрел, как отец работает. Когда ему было безрадостно, он часами просиживал здесь, собирая и разбирая старые часы. Разговаривал редко. Иногда одергивал меня за то, что мешаюсь, но обычно разрешал смотреть.

Вскрывал кожух, являл миру движущиеся детальки: хрупкую мешанину шестеренок, пружин, колесиков и пластинок. Вывинчивал крошечный шурупчик и вынимал первую шестеренку. Обычно отец держался так, будто я невидимка, и поэтому, когда начинал что-то объяснять, каждый раз получалось неожиданно.

— Тут три шурупа. Они закрепляют пластину, которая удерживает два синтетических рубина — видишь? Эта двойная шестеренка — анкерное колесо, а металлическая полоска рядом — анкерная вилка. Из-за них часы тикают. — Он вытащил еще одну тонкую металлическую штучку и показал на отдельные колесики и пружины изящным пинцетом. — Это часовой механизм, сердце прибора. Вот заводная пружина и баланс, вот это — барабанное колесо, а вот это — заводное; все вот это — заводной механизм, и вместе они закреплены на несущей пластине. — Каждую деталь он вынимал осторожно и выкладывал и их, и все шурупчики в безупречно прямой ряд у себя на рабочей поверхности. Затем поглядел на меня и улыбнулся. — Вот из чего состоят часы, — добавил он.

В глазах у него было одиночество, лицо — без выражения. Я хорошо знал это лицо. Каждое утро я вижу его в зеркале, сейчас оно смотрело на меня из залитого дождем стекла. И хотя я понимаю теперь, что он тогда сделал, в то время я расстроился. Он быстро встал и взмахом ладони сбросил все эти крошечные штучки на пол.

— Нет, — сказал он сердито. — Часы состоят не из этого.

— Вы закончили? — спросил презрительный голос.

Он ворвался в мою грезу. Я поглядел на Глада. Тот сосредоточился на однополосной дороге перед собой и машину вел с улиточьей скоростью. Я посмотрел через плечо на заднее сиденье. Высокомерный труп обращался к женщине, чью историю я только что выслушал.

— Потому что, честно говоря, я бы за подобную сказку никаких денег не дал. В чем соль? Где яркий финал? А сказ вообще весь раздерган… Такие, как я, подобное барахло не покупают. Оно не продается! — Женщина уставилась на него покойно, однако ответа не предоставила, и он продолжил нападать — на водителя. — Мы еще не прибыли? Я думал, мы будем на месте много часов назад. Время — деньги!

— Почти приехали, — сказал Глад.

— Да неужели? Со мною так скверно не обращались со времен Отделения. По крайней мере Хранилище было уютное — пока этот ваш тупица помощник не выволок меня с какой-то ахинеей про Воссоединение… Надо было остаться, где был.

— Вы не могли. У вас не было выбора.

— Не рассказывайте мне, что я могу и чего не могу! — огрызнулся он.

Никто и не взялся, и остаток поездки прошел мирно.

Проселок привел нас к деревянным воротцам в высокой каменной ограде. Глад опустил стекло и помахал рукой. Ворота открылись. Машина медленно двинулась вперед, затем вновь разогналась вверх по невысокому холму. Мы прибыли к полю великих дубов.

Он остановил машину, двигатель же бросил на холостом ходу. Дворники размеренно показывали нам окружающее пространство: среднее и дальнее деревья скрывались в дожде и тьме, а ближайшее — кривой и узловатый дуб — все же было видно. Сегодня он казался еще более зловещим, расщелина в стволе зияла громадной пастью, но вопреки безобразному обличию он тянул меня к себе. При жизни меня влекло к себе уродливейшее и худшее в человечестве, и лишь самые выходящие из ряда вон поступки удовлетворяли мои желания, и потому сначала я подумал, что моя связь с этим деревом — теневой след подобного склада ума. Тем не менее в этом было что-то иное. Сравнимо с притяжением, какое я ощущал к Зоэ, — таинственно, необъяснимо и тревожно.

По прибытии мертвецы забеспокоились. Я слышал, как они царапают салон и возятся на сиденье. Глад повернулся к ним и сказал:

— Правила Воссоединения просты. Первое: вы обязаны всегда вести себя вежливо и уважительно с окружающими. В особенности старайтесь не суетиться и не слишком пускать слюни, когда к вам обращаются. Второе: вас положено охранять от ваших же желаний. Для этого у меня с собой помощник, чтобы никто из вас не сбежал. — Он вяло кивнул на меня. — Третье: когда настанет миг Воссоединения, вы переживете порыв, из-за которого кто-то из вас или все вы рухнете наземь. Это нормально, этому не надо противиться. Четвертое: не грубите Стражу. Он просто выполняет свою работу. Пятое: оказавшись в Верхнем хранилище, вы не сможете его покинуть. Вы не вернетесь в мир вспышкой света; вы никогда больше не увидите ни друзей, ни родственников, если только кто-то из них уже не находится там же; и вас не воскресят ни в каком виде… Привыкайте. Всё.

Он открыл дверь и вышел. Я ожидал, что ливень промочит его щуплую фигуру до костей, но его словно бы оберегал незримый кокон. Словно дождь так растерялся из-за хрупкости Глада, что не мог решить: бить прямо насквозь или же отскакивать, и потому предпочел его просто не замечать. Глад отпер задние дверцы и помог первым двум мертвецам выйти на мокрую траву. Их промочило немедленно.

Я ждал, что высокомерный труп поступит так же, но, обернувшись, увидел, что тот презрительно меня разглядывает.

— Полагаю, следующим вы спросите меня?

— Думаю, нам сначала надо пойти.

— Устройте так, чтоб подождали.

— Не могу.

— Можете что хотите.

Я считал, что все мертвецы одинаковые — молчаливые, бездеятельные, безнадежные, но вот, пожалуйста: мертвый поборник личной свободы. Его настрой удивил меня, но и придал уверенности. Мои глубоко похороненные бунтарские инстинкты вновь прокопали себе ход наружу: у Агентства нет надо мной власти, если захочу, чтобы кое-кто из сотрудников Агентства подождал меня, — так и сделаю. Эта новообретенная самоуверенность зрела во мне, пока я не убедил себя, что мне и Гладовы переводческие услуги не нужны. Смысл — в просвете между вздохом и криком: за последние два дня я наслушался мертвецкого языка достаточно, а с моими ошметками воспоминаний о его словаре я, кажется, мог задавать вопросы напрямую.

Я жалобно простонал. Будто душили корову.

— Я в порядке, — ответил труп. — Если не считать того, что умер, конечно.

Я вновь заныл, погромче. На сей раз звук походил на стенанья человека, которому уронили на ногу десятифунтовый молот.

— Не понял, — сказал он. — Если вы пытаетесь разговаривать со мной на моем языке, чтобы убедить меня в своей искренности, — я ценю, но это совершенно не требуется. Сам владею многими языками…

Я отказывался отвлекаться. Застонал в третий, последний раз: на три четверти трагический плач и на одну — хворая утка.

— Ах вон что, — отозвался он. — Чего же сразу не сказали? Если действительно желаете знать, я умер мирно в собственной постели, в окружении людей, которых любил, уверенный в знании, что достиг гораздо большего, чем даже мечтал, и оставил по себе достояние, какое удовлетворило бы и самых алчных из моих многочисленных отпрысков. Но прошу вас, не надо больше посягать на язык, которым вы со всей очевидностью не овладели.

Я принял его пожелание и собрался задать последний вопрос, но тут в окне появилась бледная лысая голова Глада — словно верхушка спаржи-мутанта.

— Готовы?

— Не вполне.

— Не задерживайтесь. Остальным уже неймется.

Я повернулся к мертвецу.

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь? — спросил я.

Он улыбнулся мне со смесью спеси и жалости.

— Ну наконец-то. Но прежде чем ответить, расскажу вам немного о себе. Не желаю, чтобы вы домысливали.

— Я не способен.

— И впрямь, но это не важно. Речь у нас обо мне. Начать с того, что у меня было чудесное детство. Мои родители были общительны, нежны, добры и щедры. Я был чрезвычайно сообразительным учеником, но при этом имел много друзей, и меня никогда не обижали. Дитятей не падал головой вниз, не пережил никаких недугов или иных невзгод, что могли бы наделить меня каким-нибудь извращенным взглядом на мир. Я был совершенным реалистом. Именно это воззрение, думаю, сделало из меня делового человека. Начинал я, как и вы, простым наймитом, но, в отличие от вас, меня эта роль не устраивала. В семнадцать лет я взялся за свое дело, торговал на местных рынках любым товаром. Хорошенько старался и держал нос по ветру. Ловил любые возможности для развития, какие попадались на пути. Вкладывал заработанные деньги с умом и употреблял их ради изучения новых приемов. За пять лет я заработал свой первый миллион. Очевидно, впереди меня ждали великие времена. Я понимал, чего хотел. Желаете узнать мою путеводную философию?

— Нет.

— Расскажу все равно. Вот что было моим кредо. Я следовал ему до самой смерти: мысли по-крупному, действуй крупнее, становись крупнейшим. — Он нервно глянул в открытую дверцу на что-то незримое, затем продолжил: — В последующие десятилетия мои доходы множились. Что бы ни делал я, цифры, связанные с моим благосостоянием, росли, а следом — и цифры моих дивидендов. Под конец я имел дела и с программным обеспечением, и со СМИ, и с нефтью, и с финансами, и с фармацевтикой…

Я потянулся и зевнул. Внимание мое блуждало. Труп заметил это и шлепнул меня по обеим щекам.

— А ну слушайте! Я намерен сказать вам кое-что важное… Однажды экспансия прекратилась. Это решение мне навязали: рынков для завоевания попросту не осталось. Я был безутешен. Ваша скучная дамочка произнесла мало интересного, но странно и, вероятно, не совсем случайно, что она упомянула радуги. Есть пределы любой власти. Человеческое тело можно купить и продать, что вполне естественно. Войны, медицина, генетические исследования, органы для трансплантации, труд — все подвластно торговле. Можно даже влиять на мысли тупиц, вовлекать их в свою веру и в этом смысле владеть людьми. Но есть активы, которые не присвоить никак, хоть я и пытался остаток дней своих это опровергнуть. Возможно, вы слыхали историю Иоганна Кеплера? Глядя на вас, подозреваю, что нет. Так или иначе, это был немецкий астроном начала XVII века. Гений. Он первым доказал, что планеты обращаются вокруг Солнца по эллипсу, что их скорость возрастает, когда они приближаются к Солнцу, и уменьшается, когда удаляются от него… А еще он тридцать лет своей жизни посвятил доказательству, что в Солнечной системе действуют законы геометрии. — Глаза у покойника горели пылом, какой у мертвецов редко заметишь. Казалось, он сейчас взорвется. — Это, разумеется, не так. И в той же мере, как бы ни хотел он, как бы ни был этим одержим, сколько бы ни платил своим сотрудникам за поиск ответов, деловой человек не может взимать плату с людей за то, что они дышат, спят или смотрят на радугу; и не может он назначить цену за влюбленность.

Я ждал. Рассчитывал, что он ответит на мой вопрос или в худшем случае поделится более содержательным выводом, но он не выказывал никаких признаков ни того, ни другого. Он самовлюбленно глазел на свое отражение в зеркале заднего вида, приглаживал и поправлял то, что осталось от его бровей. Мне вдруг показалось, что меня использовали. Будто я побыл громадным ухом, слушая, как метет его громадный болтливый язык. И потому спросил еще раз:

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь?

Его, похоже, расстроило, что я его отвлек. Он изобразил лицом насмешку и отрывисто ответил:

— Деньги, конечно! Что, все ходячие такие же безмозглые, как вы?

Отвечать было незачем, потому что в этот самый миг мускулистый труп, что схватил меня в Агентстве, влез в машину, грубо сграбастал моего собеседника под руки и выволок его на мокрую землю.

Последовала краткая потасовка. Статный спесивый труп тягаться со своим ражим оппонентом не мог: как приемы борьбы мой собеседник применил валянье на земле, извивы и вопли, а обидчик лупил его по голове, пинал в спину и обвинял в зверском преступлении — в том, что спесивый вынудил всех ждать его.

Чуть погодя вмешался Глад.

— Хватит, — сказал он просто.

Далее он стремительно направился по травянистому холму к первому из трех дубов. Мертвецы уныло поплелись следом, им мешали ливень и внезапные порывы ветра; я шел замыкающим. Поначалу прилежно следил за группой — указание не дать им удрать все еще было свежо у меня в голове, — однако чем дольше я об этом думал, тем меньше меня это заботило. У меня имелись серьезные подозрения, что беседы с этими мертвецами не явят совсем ничего ценного, и потому, если кто-то из них решит рвануть вниз по склону и устремиться к воротам, мне-то что? Вялость объяла и мое тело. Движения делались все медлительнее. Ноги увязали в глинистой почве. Я шел, повесив голову, ссутулившись, согнувши спину. Казалось, того и гляди отключусь.

Впереди меня Глад слился с дождем. Вскоре исчез и один из мертвецов. Я остановился. Ждал, когда исчезнет второй… Произошло это довольно скоро. Я какое-то время наблюдал за третьим. То была женщина, раны прекращения сделали ее безвольной, но и ее поглотил ливень.

Я стался один. Это было приятно, но недолго. А затем события последних нескольких дней тяжким грузом легли на меня. Я пал на колени. Хотелось плакать, но я не плакал. Хотелось кричать, но я молчал. Хотелось свернуться в клубок на земле и больше не вставать, но я собрался, обратил лицо к свирепому дождю и пошел. И почти тут же споткнулся обо что-то крупное и очень твердое. Пока я думал, что это может быть, оно со мной заговорило.

— Не слишком ли далеко я укатилась?

— Что?

— Я собиралась остановиться у дерева, но в этой погоде ни зги не видно.

— Где вы?

— Здесь… Прошу вас, глядите под ноги.

Я глянул. На земле примерно в ярде от меня лежала голова без тела. Я подобрал ее, отчистил от грязи обрубок шеи, лицо и волосы, а затем склонился над ней, чтобы укрыть от дождя.

— Помните меня? — спросила голова.

— Да.

— Я вас тоже помню. Вы были давным-давно.

— Вчера.

— Правда? А будто месяцы прошли. Так или иначе, мне было очень одиноко. Это первый разговор с тех пор, как я упала на землю.

— Простите, что я вас уронил.

— Не важно. Мне все равно не кажется, что мое место в Центральном хранилище. Какие-то из моих цифр исчезли при криогенной заморозке или же отгнили, когда меня оттаяли. Поэтому я и покатилась вниз по склону. Хотела добраться до первого дуба. Это жуткое уродство, но меня к нему потянуло, когда мы двигались мимо. Хотела что-то сказать тогда, но, видимо, уснула, потому что дальше помню только, как мы карабкались по среднему дереву, и дальше я вдруг очутилась в траве, одна. Я сочла это знаком. Еще одной попыткой. Подумала, что, если скачусь к тому перекрученному дубу, кто-нибудь рано или поздно явится и поможет мне попасть внутрь… И вот вы.

— Я — из группы. Они меня ждут.

— Я знаю. Звала их изо всех сил, но они не обратили внимания. Вы один остановились. — Она закрыла глаза. Чуть погодя тихонько захрапела. Я уже собрался положить ее обратно в мокрую траву, но тут глаза у нее распахнулись. — Ну так что же? Не слишком ли далеко я укатилась?

— Чуть-чуть.

— Отнесете меня обратно?

— Понесу, сколько смогу, — сказал я.

Голова улыбнулась, и, хотя губы у нее позеленели от тлена, а глаза потускнели в смерти, выражение ее лица осталось прекрасным. В этой улыбке я мог бы забыть о своем поиске, но я был в долгу перед этой головой, и долг толкал меня к действию.

Я уложил ее к себе на руки и укачал, чтобы уснула, а затем двинулся дальше вверх по склону. Даже моим вялым шагом до первого дерева я добирался дольше, чем предполагал, и огорчился, поняв, что ни Глад, ни остальные мертвецы меня дожидаться не стали. Решил, что они пошли дальше: глядя вверх по холму, я кое-как различал толстый ствол срединного дуба.

Я погладил голову, и глаза ее вскоре открылись.

— Прибыли.

— Так быстро? Мне снился чудеснейший сон. Я плавала в море, вдали от прекрасного золотого берега…

— Куда мне вас положить?

— А вы не останетесь?

— Не могу.

— Мне так одиноко. Вечно не с кем поговорить… — Она нахмурилась. — Положите вон на тот гнутый корень у входа. Хочу заглянуть в расщелину — представить, что ждет дальше. А вас разве не влечет?

Меня влекло — щель в стволе словно втягивала меня в себя, словно тысячи незримых пальцев легонько подтаскивали к себе мою плоть. И стоять-то рядом было нервно, и потому я быстро уложил ее наземь и отошел.

— Мне пора догнать спутников.

— Вернетесь?

— Не знаю.

— Тогда мне надо вам кое-что сказать, прежде чем вы уйдете.

Я неохотно подобрался поближе и склонил ухо к ее рту. Руки погрузились в глину, тело притиснулось к жесткому корню, я замерз, промок и очень устал. Но выслушал.

— Поймите мои слова правильно, — сказала она тихо, — потому что они не то, чем кажутся. Я объясню подробнее, когда вы вернетесь, но пока, что бы ни подумали об этом пророчестве, вы обязаны продолжать путь. — Она скользнула губами мне по щеке и прошептала: — Скажу одно. Вы близки к тому, что ищете… Но не найдете.

Меня потрясло до костей. Пустота у меня внутри ринулась вверх и вовне, охватила меня целиком. Захотелось истлеть, ничего не чувствовать. Мной распоряжались, меня использовали, мне врали. Я никогда и не выяснил бы, чего не хватает моему бытию… Я побежал. Я бежал к срединному дубу, воткнутому в землю, как исполинское копье, но ни Глада, ни остальных там не оказалось. Хотелось замереть и ждать, пока земля не поглотит меня, пока дождь не размоет меня, пока тьма не впитает меня, но ее слова не давали этому быть: вы обязаны продолжать путь. Я бежал дальше. Стремился к дубу на вершине холма, статному великану, чьи верхние ветви исчезали в облаках. Силуэт на горизонте, громадный черный громоотвод, глубоко вбитый в землю. Я бежал все быстрее, пока не превратился в один лишь ритм ног, пылавшие мышцы, стучавшую кровь — но дерево все не приближалось. Думал, все дело в обмане зрения, что дуб, видимо, громаднее любых моих фантазий, и я ускорялся еще и еще. Тело сделалось огненным колесом, по волшебству катившимся вверх по склону, оно превращало дождь, осмелившийся ко мне прикасаться, в пар, оно опаляло траву, что покорно стелилась подо мной.

Но пламя ходячего мертвеца мимолетно, и я, теряя сознание, пал на траву, и последнее, что видел, — далекое дерево, нисколько не ближе ко мне теперь, когда я припустился бежать.

Я был сплошь боль в ребрах. Колотье в боку, разливавшееся к груди. Капли дождя у меня на черепе. Мука возвращалась, уходила, возвращалась вновь — размеренный круг острых ударов и тупой боли. Я услышал голос. Свой голос:

— Хватит меня пинать!

Я открыл глаза. Мускулистый мертвец стоял надо мной, изготовившись ударить еще раз.

— Меня послали тебя привести, — сказал он. — Как мне это устроить, если ты валяешься на земле?

— Я упал в обморок.

— «Упал в обморок», — передразнил мертвец. — Ну так вставай. Все ждут.

Я медленно поднялся на ноги. Дождь не прекращался. Он не остался лишь снаружи моей головы — он нашел дорогу внутрь. Руки у меня были покрыты густой глиной. Одежда — мокрая насквозь, грязная.

— Я пытался вас догнать, но чем больше бежал, тем крепче оставался на месте.

Мертвец вздохнул.

— А просто идти в голову не приходило?

— Нет.

— Или сосредоточиться на том, что делаешь?

— Не очень.

— Или двигаться шаг за шагом?

Я покачал головой.

— Попробуй-ка.

Я попробовал. Через три шага очутился под высочайшим дубом из всех, какие видывал. Он возник из ниоткуда. Я разглядел пару мокрых несчастных трупов, стоявших у великанского корня рядом с Гладом; тот приблизился и положил руку мне на плечо.

— Рад, что вы справились, — сказал он.

Обхват у дуба оказался колоссальный. Дерево перло из земли, как средневековая круглая башня. Кора темнее бури, твердая, как гранит, с равномерными бороздами, влекшими взгляд вдоль безупречно вертикального ствола. Корни, широкие, словно дороги, тянулись докуда хватало глаз, во все стороны, а ветви нависали так высоко и раскинулись так просторно, что их можно было бы спутать с облаками.

Глад повел нас вокруг ствола, вверх по склону, к другой стороне дерева, где сунул руку в одну борозду и ткнул во что-то пальцем. Когда он вынул руку, я увидел маленькую серебряную кнопку, погруженную в кору.

— Дальше недолго, — сказал Глад. — Новые тросы натягивали. Старые лопнули раз-другой… Неприятно.

Мы ждали. Ничего не происходило. Мертвецы убивали время, шумно стеная. Я уловил лишь несколько слов, но по общему тону разговора догадался, что они ссорятся. Глад терпеливо смотрел вперед.

— Скоро будет тут, — обнадежил он нас.

Через десять минут ливень набрался новой воинственности. Он явно жаждал смыть плоть с наших костей или смести нас с холма селевым потоком — что быстрее получится. По черепу мне било невыносимо, я ощущал себя барабаном. Трупы сгрудились в кучу и перенесли негодование друг с друга на погоду. На сей раз я разобрал, что к чему.

— Надо было мне остаться в машине, — произнес спесивый труп.

— Мне и в разобранном-то состоянии было лучше, — согласилась женщина.

— Не выношу вас обоих, — сказал третий.

Я этого последнего мертвеца сторонился. Он заявил, что знает о моем поиске, но я боялся очередного предательства. Однако предречение головы без тела, что я никогда своей цели не достигну, делало ее откровения менее значимыми, и я изготовился потолковать с мускулистым, но тут заговорил Глад.

— С минуты на минуту, — сказал он.

На сей раз его уверенность подтвердилась. Дерево откликнулось громким «пинь», и в коре возникла небольшая трещина. С гладким «вжик» она расселась и явила сияющую металлическую камеру, вряд ли просторнее туалета. Глад вошел и пригласил нас за собой. Потолкавшись и повздорив, кто пойдет первым, трупы повиновались; я ступил внутрь последним. Внутри на панели справа от входа имелось еще две кнопки, с числами «0» и «1». Глад нажал верхнюю, и двери закрылись. Внутри у меня возникло причудливое ощущение поплавка, и я наконец понял, что нахожусь в лифте. Окончательное доказательство тому возникло через несколько мгновений, когда из незримых динамиков под потолком полилась писклявая музычка, проницая пространство, словно зловонный пук. Мелодию я узнал не сразу — ее ошкурили чуть ли не до смерти: то была миленькая инструментальная аранжировка «Повеяло духом юности» группы «Нирвана»[62].

— Приятная песня, — сказал мускулистый мертвец, кивая головой не в ритм. — Никогда раньше не слышал. Что-то новое?

Глад стоял совершенно неподвижно, посередине, глазел на двери. Остальные осторожно разглядывали друг дружку из углов. Ответа не последовало, и мускулистый продолжил:

— Когда был жив, я упивался лишь сладостным звуком меча, рубящего вражью шею, а такую музыку в теперешние времена не послушаешь. — Он от души рассмеялся, но его шутку встретили молчанием. — Эй? Есть тут кто дышащий? Я когда-то был великим вождем, знаете ли, и когда я смеялся, смеялись все. В противном случае я их колесовал и четвертовал. Малость сурово, что уж там, но меня за это уважали! — На сей раз он хохотнул и похлопал себя по ляжкам — и вновь, как и прежде, веселье с ним никто не разделил. — Как хотите. Но кто-то же должен попробовать. Мертвое это место, его надо оживлять. — Он глянул на меня. — Вот ты, к примеру. Чего не спросишь меня про что-нибудь? — Я пожал плечами, и на этот жест он тут же обиделся. — У тебя припадок? Не можешь стоять спокойно? Будь ты из моих, я бы тебе руки поотрубал за наглость! Сколько нам еще торчать в этом летучем гробу?

— Недолго, — сдержанно отозвался Глад.

— Недолго — это сколько?

— Не очень долго.

Музычка пошла на второй круг. Я с ужасом осознал, что в этом лифте мелодия всего одна. Перспектива страдать от этого музыкального однообразия и от дурацкого юмора мускулистого покойника остаток нашего вознесения породила во мне порыв забиться в судорогах на полу и пустить пену изо рта. Я взялся за дело — для начала заговорил на его языке.

— Как вы?

Он горделиво улыбнулся.

— Лучше и не ждешь — для человека, которому шестнадцать веков… Я не выгляжу и на день старше семидесяти, верно?

— Плюс-минус столетие.

Лицо у него сделалось ярко-пурпурным.

— Я способен раздавить тебя, как муху! — рявкнул он.

Ответил я стремительно, чтобы его умилостивить:

— Как вы умерли?

— Я б не стал рассказывать, — буркнул он.

Этот вопрос словно выпустил из него воздух. Силач посрамленно склонил голову. Я задумался, что случилось, а поскольку ничего умнее мне в череп не пришло, я сказал первое попавшееся:

— Подавились рыбьей костью?

— Не хочу я про это.

— Вы же не умерли во сне?

Это обвинение вызвало встревоженный шепот двух других мертвецов и распаленный ответ от мускулистого.

— Нет, конечно! — заорал он. А затем поспокойнее: — Ну, может, в некотором смысле… Но ты учти вот что: я не был не пойми кем. Я был воином и заслуживал воинскую смерть. Все такую и ожидали. Но уйти так, как я… — Он горестно вздохнул.

Музычка собралась на третий круг. Я быстро подбодрил его к дальнейшей беседе. Кажется, это улучшило ему настроение: он выпрямился и обратился к своей запертой аудитории серьезно и с достоинством.

— Начать с того, что я был искусным наездником. Такой дар есть не у всех, но среди моего народа дело обычное. Мы были племенем кочевников и гордых воинов — имя нашего племени вам, несомненно, известно. На нашем языке оно просто означает «человек», на вашем оно стало олицетворением варварства. Но это все молва. Согласен, почти сто лет мы разоряли восточный и западный мир, безжалостно покоряя все на своем пути, мы неумолимо жгли, опустошали и рушили, но мы не были тиранами. Когда война завершалась, наши подданные жили неплохо — гораздо лучше, чем под римским владычеством. Наше мирное время — праздность и удовольствие от добытого, а те оливоголовые запрещали своим подданным носить оружие и обдирали их налогами до крови. И они еще звали нас мужланами!

Он плюнул на полированный металлический пол и так взбудоражился, что у него от «бермуд» отлетела пуговица. Пулей стрельнув поперек кабины, она ударила спесивый труп в грудь. Жертва извинилась, что оказалась у пуговицы на пути; рассказчик затянул ремень и продолжил:

— Я был последним из наших великих вождей. Мои предшественники выколотили душу из остготов, вестготов и вандалов, поддержание репутации пало на меня. Мы с братом правили вместе, конечно, пока с ним не стряслось несчастье; его смерть подтолкнула меня развязать войну от Рейна до Равенны и от Константинополя до Каспийского моря… Славные дни! Они в насмешку звали меня бичом божьим. Но без крови нет награды.

Он вновь умолк, смутно улыбаясь. Я уже начал желать, чтобы он перешел к сути — как именно он умер, чтобы я мог спросить, что придало его жизни смысл, но решил не перебивать.

— Чудесное время, — размышлял он вслух. — У меня под Римом была великолепная резиденция. Дворец, выстроенный из тысяч блестящих деревянных досок, защищенный со всех сторон великой стеной. Прекрасный дом, все так говорили… Когда я входил в деревни, меня встречали ряды дев, певших скифские песни; на деле не так потешно, как кажется, но уж всяко лучше, чем топором по голове, в любую минуту… Жен у меня было много. Крека — лучшая, бедра — хватка дикого медведя, троих сыновей мне родила. Ильдико же… — Тут он осекся и начал заново: — Меня победили в Галлии. У римлян кишка была тонка самим пробовать: они договорились с вестготами, под водительством того безмозглого засранца Аэция. На следующий год выперли нас из Италии. Через три года нас разгромили на реке Недао. Я к тому времени уже умер. Правил двадцать лет, восемь — в одиночку…

Не успел я подумать, что его понесет болтать бессвязно вплоть до самого Верхнего хранилища, как он умолк. Я был ему благодарен. Музыкальная аранжировка «Повеяло духом юности» завершила четвертый круг, и мозг у меня уже прошел полпути к грезам. Я схватился за возможность:

— И как же вы все-таки умерли?

— Ильдико, — сказал он печально. — Я женился на ней в 453-м. Редко позволял себе излишества в еде и питье — такая была официальная линия, по крайней мере, — но в ту брачную ночь я объелся. Смертельная ошибка. В постель отправился живым и счастливым, хозяином всему, что видел вокруг, но во сне у меня закровоточил нос, и я захлебнулся своей же кровью. — Он застонал и хлопнул себя по лбу. — Всего сорок семь мне было, какая нелепая потеря!

По-моему, не такая уж позорная смерть. В сравнении с тем, чтобы закончить свои дни пищей аллигаторам, — чуть ли не приятная. Свадьба, великолепный вечер, а потом спишь до самого Хранилища — в чем беда? Но спорить я не стал. Он, кажется, не на шутку расстроился.

Остаток пути наверх мы провели молча, если не считать одного вопроса, который я задал, когда лифт начал сбавлять скорость:

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь?

Ему даже думать не пришлось.

— Из-за власти! — рявкнул он.

Лифт дернулся и замер. Музычка резко прервалась. Мертвецы терпеливо и тихо ждали, каждый в своем углу. Глад, изможденная фигура в угольно-черной набедренной повязке, уставился на трещину между дверями, словно собирался в любой миг скользнуть в нее. Я нервно пододвинулся к той трещине. Стены начало сдавливать. Я чуял это. Меня сейчас расплющит. Я в ловушке…

— Добро пожаловать в Верхнее хранилище, — раздался успокаивающий женский голос. — Приятной загробной жизни.

На панели зажглась цифра «1». Я услышал громкое «пинь». Дверь гладко разъехались в стороны.

Ни дождя, ни грязи, ни холода. Я стоял, разинув рот, свесив руки, сердце колотилось от чего-то, похожего на радость. Я ждал, что восторг наверняка поразит меня сейчас, словно молотом… И все же пейзаж вне лифта оказался довольно обыденным. Просто зеленое поле, сбегавшее к синей реке, под безоблачным небом, залитым солнцем. Там и сям виднелись мертвецы; судя по всему, они бродили вокруг без всякой цели; вдали высился холм с огороженным садом на вершине; пространство опоясывала далекая цепь гор. Сердце у меня освинцовело. Разочарование оказалось невыносимым — у меня отняли предвкушение блаженства.

— И это все? — спросил я у Глада.

— Попробуйте еще раз, — сказал он.

Мы вышли наружу. Я вгляделся вновь — и у моего взгляда появилась сверхъестественная ясность, немыслимая точность, и мир вокруг переменился.

Трава была зелена, но зеленее и безупречнее любой, какую я до сих пор видел. Все до единой травинки были одной длины, ширины и толщины, однако у каждой был свой оттенок, отличный от всех прочих самую малость, но все же заметно. Взгляд уперся в жирную черную почву под травой, в толстого бурого червяка, ползшего по поверхности. Я увидел гладкую мягкую плоть и блестевшие пояски у него на спине, почуял мерное быстрое биение его сердец, услышал приглушенный стук крови. А затем произошло нечто диковинное: червяк, казалось, осознал мое внимание к себе. Он изогнул рот, направив его на меня, и расплылся в широкой беззубой улыбке.

— Привет, — пискнул он.

Я отшатнулся и, чтобы избежать этого странного кольчатого, дернул головой. Уставился прямо на солнце — но то была не обычная звезда. Желтейшая, круглейшая и ярчайшая в своем роде, однако смотреть на нее я мог вполне спокойно, не щурясь, вынужденно не отворачиваясь. Это солнце сияло в небе, словно кошмарное адское горнило, но было в его мощи нечто благое и нежное, словно оно заботилось о траве, о черве и обо всех телах, на кого изливало тепло. Я собрался приглядеться пристальнее, но тут поле моего зрения пересекла птица. То был ворон, и я проследовал за ним взглядом — он летел к высоким горам на горизонте. Добрался до гнезда на дальнем дереве, где уселся на четыре крапчатых яйца и устроился поудобнее; затем повернул черный клюв ко мне и махнул дружественным крылом.

— Как ты? — каркнул он.

Я отпрянул и сосредоточился на вершине горы. Попроси меня вообразить гору-совершенство, получилась бы вот такая: громадные гранитные отроги взмывают к высоким пикам и скалам, водопады пенятся прозрачной водой, валуны размером с дома, изощренно иззубренная снеговая линия. Имелась там даже пещера: безукоризненно круглое отверстие, ведшее в темнейшее нутро. У входа сидел бурый медведь, чесал себе задней лапой косматое брюхо. Медведь посмотрел на меня, но не заговорил: он был поглощен своим занятием. Я наблюдал, как его лапа движется вверх-вниз поверх одного и того же места — и видел обширное плоское тело блохи у него в меху — она сосала медвежью кровь. Блоха ненадолго втянула челюсти, повернулась ко мне и накренила дружелюбные усики в мою сторону.

— Мило здесь, правда? — прострекотала она.

Я сдал назад и окинул взглядом водопад — вниз вдоль горной стенки, где каскад превращался в стремнину, а стремнина далее — в реку. Вода пробивала себе путь по ущельям, мягко бежала по долинам и наконец лениво извивалась по травянистой равнине, на которой мы стояли. Стаи ярких цветных рыбок плавали в чистых глубинах, снуя туда и сюда, словно подчиняясь неслышным веленьям. Все они разом повели рыбьими глазами на меня и захлопали плавниками в полном согласии.

— Рады, что ты справился! — забулькали они.

Я не знал, куда еще смотреть. Всюду были эти созданья, всех форм и размеров, и все желали представиться. Но хотя бы блуждавшие трупы готовы были мной пренебречь… Все, кроме одного, который на моих глазах легко бежал к нам через поле. На нем была ярко-желтая рубашка и шейный платок в турецких огурцах, кремовые штаны и желтые же туфли. Он перескочил реку, заскакал вверх по склону и крепко пожал всем нам руки.

— Привет, как вы? — спросил он. — Мило здесь, правда? Рад, что вы справились!

Копна седых волос, зачесанных на лысевшую бурую макушку. Губы, как у земноводного, нос картошкой, глаза маньяка.

— У меня три трупца, готовых к Воссоединению, — сухо произнес Глад.

— Разумеется! — воскликнул местный, а затем продолжил вещать мертвецам: — Недолго осталось. Небось ждете не дождетесь. Воссоединение совершенно чудесно, гарантирую, ничего подобного вам испытывать не приходилось. И у нас для вас милейшие комнаты. — Он с бешеным воодушевлением хлопнул в ладоши и извлек из кармана штанов считыватель штрих-кодов. — Так, поскольку я здесь Страж, мне нужно уточнить пару мелочей — если вас не затруднит…

Он учтиво поклонился спесивому трупу и осмотрел его бляху, возбужденно бормоча и одобрительно кивая. Следом подошел к мускулистому — и тут лицо Стража озарилось восторгом.

— Аттила? Ждал вас много лет! Где же вы были?

— Задержался, — ответил мертвец. — Сам знаешь, как это.

— Само собой… Как прочие гунны?

— В основном умерли.

— Какая жалость.

Аттила пожал плечами.

— Так все устроено.

— И все равно жалко. Они были среди наших лучших поставщиков.

Он похлопал мертвеца по плечу и приблизился к следующему — к женщине с изуродованным лицом. Отсканировал ее, покачал головой, попробовал еще раз. Все еще не удовлетворившись, попробовал в третий раз. Нахмурился.

— Ох ты, — сказал он и поцокал языком. — Ох ты, ну нет… Нет-нет-нет.

— Что такое? — спросил Глад.

— У этого трупца категорически не тот номер. У нее девятизначный, а нам полагаются только семизначные. Это тяжкое нарушение протокола.

— У вас тут навалом места. Можно же закрыть глаза на ошибку?

— Разумеется, нет! И во что это выльется? У нас тут попрут волны иммигрантов из Центрального и Нижнего хранилищ, до смерти желающих сюда попасть. И что об этом скажут Девять чинов?

— С ней не будет хлопот. Она встроится.

— Нет. Правила есть правила. Вам придется забрать ее с собой.

— Может она хотя бы побыть здесь, пока мы не приведем следующих?

Страж покачал головой.

— Сажайте ее в лифт.

Глад вздохнул и тронул пальцами-палочками руку исполосованной женщины.

— Простите. Вам сегодня придется вернуться в Агентство.

— Не беда. Мне там нравится. Со мной там никто не разговаривает.

Он проводил ее к лифту — к паре толстых металлических дверей, очевидно, висевших в воздухе. При их приближении они открылись и явили сияющую кабину. Глад сказал трупу пару слов, я не расслышал, после чего ввел ее внутрь. Двери закрылись, Глад неспешно вернулся.

— Ладно, — сказал он. — Двое на Воссоединение.

— Вашему ходячему придется остаться здесь, — заявил Страж. Затем — мне: — Ничего личного. Инструкция 842а постановляет, что все полуживцы обязаны ждать за Внешним периметром. Прошу вас не пытаться нарушить это правило. За непослушание у нас суровейшие кары. — Он благостно улыбнулся.

— Куда вы? — спросил я.

Он указал на зеленый холм вдали, с огороженным садом на вершине. Поначалу я не обратил на него внимания как на непримечательный, а теперь разглядел пристальнее. Единственный зримый вход — кованые железные ворота, жемчужно-белые, с несколькими пятнышками ржи и мелкими огрехами покраски. Сама стена была футов пятьдесят в высоту, из красновато-бурого кирпича, казавшегося очень старым и побитым погодой. В цементе виднелись сотни трещин, в одной полз черный жучок. Он осознал мое внимание, повернул ко мне дружелюбные усики и распахнул мандибулы, но я отвел взгляд прежде, чем он успел заговорить. Уставился в просветы в воротах. Увиденное поразило меня.

Внутри огороженного пространства виднелась далекая горная гряда с пенным водопадом, ниспадавшим в реку, река вилась по ущельям и долинам к зеленому полю, а поле взбегало на холм, на вершине которого высилась стена, и единственные ворота в ней были из кованого железа.

В просветах тех ворот я увидел горную гряду и водопад, реку и зеленый холм, и еще одну стену, и еще одни ворота.

— Как вам нравится? — спросил Страж.

— Пытаюсь уложить в голове.

Страж довольно просиял.

— Замечательно вот что: у вас это никак не получится. Тот сад за стеной — лишь первый в бесконечном множестве. Чем дальше двигаетесь, тем их больше… Ну не восхитительно ли?

— Нам пора, — сказал Глад.

Они повели двоих мертвецов вверх по склону холма. Я остался ждать. Я отчасти сожалел, что не пребуду здесь вечно, но чему-то во мне эта мысль показалась совершенно дурацкой. Во-первых, я не был мертв, и потому к этому миру отношения не имел. Во-вторых, вопреки своей поверхностной привлекательности, — и в отличие от дерева, где я оставил голову без тела, — это место не тянуло меня к себе силой.

Я уселся на траву, не обращая внимания на сотни пронзительных голосов, приветствовавших меня задорными «здрасьте». Попытался осмыслить наличный выбор, но мозг сделался как густой суп. Смерть сказал: он сожалеет о том, что со мной произойдет; Глад уверил меня, что я буду невредим. Я только что выслушал троих мертвецов, рассказавших о своих талисманах всей жизни: о деньгах, власти и радугах. Но что мне от них проку? Деньги меня не интересовали. Мысль обладать или пользоваться ими, или тратить их, или вообще как-то распоряжаться не будоражила во мне ни единого атома. Власть тоже не завораживала. А радуги… Поначалу эта мысль виделась многообещающей, но при более пристальном рассмотрении оказалась такой же безнадежной. Если буквально, радуги — прекрасное явление, от которого кровь моя по временам текла менее вяло, с чуть большим жаром; если же толковать символически, радуга запросто могла быть воплощением моей конечной цели, но никак не приближала к открытию, что же это за цель. А поскольку голова без тела сказала, что цели я так и не достигну… Быть может, все же вернусь в гроб.

Я достал из кармана куртки мобильный телефон. Лишь одно существо могло ответить на все мои вопросы. Я нажал на кнопку со значком семиокого агнца.

На сей раз гудки были вполне отчетливыми. Сердце у меня прекратило биться. Какой вопрос задать первым? Готов ли я и впрямь услышать ответы? Вынесу ли я не услышать их? Сомнения всплывали и всплывали, но их перебил все тот же ласковый голос из лифта, на другом конце линии. Я задержал дыхание. Вот оно. Тот самый миг.

Голос произнес:

— Приношу извинения, но Шефа сейчас нет. Если желаете оставить сообщение, пожалуйста, говорите после сигнала.

Я сбросил звонок.

Страж вернулся первым — прискакал вниз по холму мультяшным фавном и сиганул в мое личное пространство. Захотелось его стукнуть, но зачин меня разоружил.

— У меня для вас сообщение, — бодро объявил Страж. — От Аттилы — того громилы с мышцами. Я лично не вижу в нем никакого смысла, но он сказал, что дал вам слово чести. Эти трупцы бывают такие милашки.

— Что он сказал?

Страж постукал указательным пальцем по подбородку.

— Знаете, довольно трудно вспомнить в точности… Что-то насчет сокровища буквально за углом? Или что ваша жена благословляет вас жениться повторно? — Он покачал головой. — Вот, вспомнил. Он сказал: «Принимай все, что предлагают, ни от чего не отказывайся, потому что в этом секрет власти». Или что-то в духе этой же чепухи. По правде говоря, он уже едва соображал от экстаза.

— Еще что-нибудь говорил?

— Вот вы спросили, и — кажется, да, говорил. Последним произнес такое: «Скажи ему, то, что он ищет, найдется в Нижнем хранилище»… А затем его поглотило Воссоединением, и он забился на полу и зарыдал от радости. Прискорбное зрелище.

Мозг у меня окаменел. Я не хотел больше думать о том, какой у меня выбор. С облегчением увидел, что с холма торжественно спускается Глад. Такой он был щуплый, что походил на травинку, выросшую слишком высоко. Он не улыбался, а первые слова по прибытии адресовал моему собеседнику, чью руку пожал слабо, но с намеком на сердечность.

— Спасибо вам. Когда-нибудь еще увидимся.

— Продолжайте слать мне тела, — отозвался Страж.

Глад сопроводил меня до лифта в молчании. Его сумрачный вид не изменился, пока не закрылись двери и мы не поехали вниз. Он даже разговаривал формально.

— Благодарю вас за помощь. Нашли, что искали?

— Я чуть ближе, но сомневаюсь, что когда-либо найду это.

— Не сдавайтесь. Надежда для жизни необходима.

Лоскутный труп стоял в углу, отвернувшись от нас. Она легонько билась головой о стену и повторяла слово «радуга», вновь и вновь. Глад шагнул к ней и приобнял за спину, уложил крошечную голову ей на плечо.

— Простите, что мы не смогли вас ввести, — сказал он. — Через тысячу лет попробуем еще разок.

На поле великих дубов дождь унялся, но пелена облаков по-прежнему укрывала небеса. Без подсказок лунного света я несколько раз поскользнулся в грязи и вскоре отстал от Глада и мертвеца. Догонять никакого желания не было. Хотелось поговорить с головой без тела, которую я оставил под деревом. В мозгу у меня прокладывали тропы многие вопросы, но по-настоящему я хотел спросить у головы лишь одно: что она имела в виду, сказав «Вы так близки к тому, что ищете… но никогда не найдете».

Но все впустую. Когда я добрался до перекрученного дуба, головы там не было.

Машину я увидел у подножья холма. Труп лежал на заднем сиденье, но водительская дверца была открыта, Глад стоял рядом, положив руку на крышу. Он смотрел в небо, где в облаках обозначился небольшой разрыв. Я подошел, Глад заговорил, и, хотя первые несколько слов было не разобрать, остальные прозвучали ясно:

— …и узрел я звезду, что упала с небес на землю, и дан ему был ключ от бездонной пропасти.

— Не понял, — сказал я.

— Да, — отозвался он тихо. — Вам и не полагается.

— Слушайте, если это из-за моего опоздания…

— Не беда. Поехали.

Он медленно повел машину прочь от поля, обратно в знакомый мне мир. Ни там, ни там не было мне уютно, однако ходячие вынуждены мириться с такими дилеммами. Ходячий пойман между состояниями-близнецами — жизнью и смертью. Ему неуютно в гробу, в нем не рождается порыв творить и размножаться. Ходячий — не очень что-то и не очень ничто. Он полусущество, ведущее полужизнь.

Мною завладевала усталость. Разговаривать почти не хотелось, но слова возникли сами собою.

— Когда был в Верхнем хранилище, я попытался позвонить Шефу.

— Хорошая мысль, — сказал Глад. — Там прекрасный прием.

— Шефа не было.

— Знаю. Мне полагается знакомить трупцов с ним при Воссоединении. Но он прислал одного из своих прислужников.

— Да? — Я зевнул.

— Семиокого агнца. — Он нахмурился. — Выглядел он не очень. В одном глазу сосуд лопнул.

— Это знак?

— Да. Того, что он слишком много пьет. — Глад закашлялся — или рассмеялся, я не разобрал. — Сказал, что Девять чинов опять жалуются.

— Какие такие Девять чинов?

— Ангельских, разумеется. Серафы, херувы, престолы, власти, силы, господства, начала, архангелы и ангелы[63]. Они делятся между собой на три иерархических круга. Возникают трения. И зависть. Стычек тоже немало. Естественно, серафы всегда берут верх… Хотя, есть подозрение, мухлюют. — Он снова кашлянул. — Не важно. Они сердятся, потому что на нашей территории объявился самозванец под их личиной. Агнец говорит, что это лазутчик из Нижнего хранилища, и нам следовало Агнца уведомить — можно подумать, он не в курсе происходящего. Вот я и подыгрываю, говорю, что, раз полная власть в руках у Шефа, он же несет и полную ответственность, а мы в Агентстве не можем отвечать за сотрудников других отделов, если те решают нарушить границы и работать в свободное время…

Усталость и бремя этих сведений наконец вынудили мои мозги сдаться. Глад продолжал говорить, а я уснул, и снилась мне громадная прореха в укрытых облаками небесах, и из этой прорехи…

— Просыпайтесь! — говорил Глад, тряся меня за руку. Мы все еще сидели в машине, но уже выехали на узнаваемые дороги. — Мне вам надо кое-что сказать. Завтра вечером в Агентстве совещание. Неформальное. Вы вольны участвовать. Возможно, вам станет понятнее…

Я пробормотал что-то в ответ, уложил щеку на подголовник и вернулся в сон.

Стою на каменистой равнине у темной реки. Небо в черном дыму, тот валит из исполинской печи. Воздух пропитан вонью горящей плоти.

Дым оседает на дальнем берегу реки удушающим туманом, и не разглядеть, где кончается река и начинается суша. Я смотрю вверх. В облаках возникает громадная прореха, из прорехи падает ослепительный предмет. Он падает в грязь у моих ног: крошечная светящаяся звезда, ярче любого солнца. Мне страшно ее подбирать, я боюсь, что от ее жара у меня истлеют руки.

Хочу, чтобы рядом была моя возлюбленная. Хочу вернуть ей сережку, которую держу в кулаке. Хочу, чтобы она ждала меня на берегу реки. Хочу, чтобы она улыбнулась, завидев меня.

Сон исполняет мои желания. Я скольжу взглядом вдоль берега и вижу, что она меня ждет. Она смотрит на другой берег. Оборачивается ко мне и улыбается.

У нее семь очей.

Именование

Он прибыл на место встречи.

Здешние виды ему понравились. Они напоминали ему Нижний мир — с той разницей, что никакой крючкотвор не полез бы проверять его бляху, прежде чем разрешить ему перебраться через реку. И хотя во всех остальных отношениях бытие живцов было совершенно бедственным, они по крайней мере имеют некую свободу передвижения. О своих подчиненных он такого сказать не мог, однако, как повторял ему Хозяин, без порядка бы не было Хаоса.

Он прогуливался вдоль берега, пытаясь совладать с нетерпением. Он прождал тысячу лет, часом больше, часом меньше — ничего не меняет… Он устал слушать эту фразу у себя в голове. Она беспрестанно донимала его, как сердитый упырь. Да и не единственный это был раздражитель. Само странствие истощило его. Надежда отвращала его. Символы смущали. Ну почему все вечно такое невнятное? Почему он вынужден тратить столько времени, гоняясь за видениями? Будь он Хозяином, все обстояло б иначе. Всем своим демонам он выдавал бы точные распоряжения, по всем вопросам — от свежевания до толкования грез. Демоны того уж всяко заслуживали.

Он вздохнул. Путешествий в Верхний мир он более выносить не мог. Огонь, вода, неотвратимое вознесение… А возвращение и того хуже: кошмарный прыжок в пропасть, когда не знаешь, сваришься ли в темной Реке или рухнешь на черные камни. Сил ему хватит еще на одну попытку… И все-таки это едва ли было важно. В прошлом видения никогда не лгали — не солгут и теперь. Близился тот миг. То же древнее ощущение, оно пронизывает все тело: беспокойство мышц, щекотка, что взбегает по спине, истома завершения в груди. Даже если все укрыто ложью и двусмысленностью, одно оставалось ясным: ключ близок. И вскоре станет его — и только его.

Он чуть не позволил себе улыбнуться.

Существо приближалось с юга. Высокая статная фигура, кожа бледна, темные волосы. Несколько сумрачная к тому же — несомненно, полуживец. Более того, оно походило на персонажа, виденного в грезе. Но в этом ничего необычного: всякий раз, когда он являлся сюда, встречал живцов и полуживцов, подходивших под описание. Чего они все выглядят одинаково? Скверно уже то, что они все дышат.

Пора браться за работу, и ему нужно быстро подобрать личину. Какую взять? Может, что-нибудь чуточку менее обыденное? Мифические персонажи — его любимые: Локи, потомок великанов; Кецалькоатль, пернатый змей; Себек, бог с головой крокодила; Минотавр, освобожденный из лабиринта; Баба-яга, ведьма, покровительница дня и ночи. Какое богатство выбора, так мало времени… Но коварство уже утомило его. Прок от него есть, но, если применять слишком часто, возникает сумятица.

Решение пришло к нему вполне естественно: сегодня он будет самим собой.

Завидев его, существо остановилось. Не убежало, как он ожидал, и не завопило, как хотелось бы. Оно просто замерло, уставившись на него, и сказало:

— Как обычно. Такое происходит именно со мной.

Чтобы явить существу свою мощь, он выдул из ноздрей огонь, изрыгнул кислоту всеми ртами, стал бить по земле крыльями, драть ее, пока она не содрогнулась. Затем откашлялся и сказал:

— Аз есмь Абаддон Уничтожитель, ангел преисподней, оборотень, сокрушитель черепов, выжигатель душ, вожак падших ангелов, запертых в бездне.

— Сколько у тебя голов? Пытаюсь посчитать, но ты все время ими крутишь.

— Я ищу ключ от Великих врат Нижнего мира!

— А рога зачем?

— Молчать!

— Да я просто спрашиваю. Ты, судя по всему, собираешься сделать со мной что-нибудь кошмарное, а раз так, скажу-ка я все, что захочу, — впервые в…

Абаддон перебил существо устрашающим ревом из всех своих глоток разом. Залп вырвал деревья из почвы, сотряс здания до их основания и выдул реку из берегов.

— Вот красота-то, — заныло существо. — Теперь еще и слух пропадет.

— Аз есмь Абаддон, — повторил он сердито. — Я ищу ключ…

— Ну хоть не придется слышать, как люди ноют на мой счет у меня за спиной.

— …это древний Ключ. Если владеешь им — узнаешь его по силе его.

— А чего они хотели? Не все же время слава, удача и высокие темные незнакомцы. Иногда и висельники попадаются — уж они-то не врут.

Он возложил одну из многочисленных своих дланей существу на рот. Оно продолжило ныть и лопотать, но он обхватил когтями шею существа и придушил его ненадолго. Существо сделалось безвольным и послушным.

— Ключ по праву мой. Он у тебя?

— Нет.

— Знаешь ли ты, где найти его?

— Нет.

— Ты хоть полуживец вообще?

— Не знаю, — проскулило существо.

Ограниченный запас терпения у Абаддона иссяк. Он откусил существу руку. Оно отозвалось вполне удовлетворительно — на сей раз завопило, с заметным чувством. Абаддон подождал, пока существо почти умолкло, затем оторвал ему вторую руку. Вопли возобновились, хотя он не мог определить, стали они громче прежних или вдохновеннее — или же не изменились. Пока пытался найти ответ, воткнул когти существу в грудь, продрав одежду, плоть и сокрушив крошечные ребра. На сей раз никаких звуков не последовало, если не считать невнятного бульканья, однако тело лихорадочно забилось в смутно приятных Абаддону судорогах. Он оторвал существу ногу — проверить, продолжатся ли кривлянья, — а затем вторую, чтобы уж наверняка, однако существо совершенно обмякло, и слышно не стало ничего.

Живцы — сплошное разочарование. Никакой выдержки. Он с отвращением швырнул останки в реку и поплелся обратно в Нижний мир.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Нижнее хранилище

Я проснулся не у себя в гробу.

Лежал на мостовой, полностью одетый, свернувшись клубком. Руки застыли от ночного инея. Я вспомнил, что уснул у Глада в машине, и решил, что он меня тут бросил. Подумал: как мило, что он не стал меня будить.

Кругом — сплошь живцы. Полчища их неслись быстро, энергично, решительно. Я медленно сел, сосредоточенно вперясь в асфальт. Без грима спрятаться мне было не за чем, и в глаза живцам я смотреть не осмеливался. Однако, вопреки моим предосторожностям, меня заметили. Все сложилось причудливо, даже по моим меркам, и произошло так быстро, что я не успел ничего сообразить. Я встал и краем глаза приметил рыжеволосую женщину. Стать и походка подсказывали, что она меня даже не заметила, но когда проскользнула мимо, она едва ли нечаянно повернула голову, рот у нее открылся, и она произнесла без выражения:

— Узнаешь его по силе его.

Я развернулся и побежал, но кровь у ходячих густая, медленная, и вскоре я утомился. Остаток пути до дома прошел пешком, кружным путем по темным улицам и переулкам. И не один лишь страх, что меня заметят, придавал мне осмотрительности. Вновь ввязавшись в дела Агентства, я пережил множество тревожных событий, и все они серьезно посягали на мою защищенность. Падения в обморок, Иеронимов визит, выговоры на рабочем месте, скорое изгнание из квартиры, постоянное чувство, что мною крутят, как хотят, противоречивые данные о том, чего я ищу, и даже о том, найду ли когда-нибудь вообще, а теперь вот еще и странные слова — от совершенно незнакомого человека. Мое бытие до последних нескольких дней было пронизано беспрестанным томлением, но давалось легче.

Придя домой, я запер за собой дверь. Выпил стакан воды, разделся, хорошенько вымылся, наложил грим и надел свежую одежду. Вынул сережку Эми из запакованной сумки и положил в задний карман тренировочных штанов, застегнул на нем молнию. Почувствовал себя лучше.

И отправился на работу.

Дэйв, повелитель гриля, оказался в раздевалке — разглядывал свое отражение в зеркале. Вид у него был существенно хуже вчерашнего. Он сделался в большей мере прыщом, чем человеком.

— Давай, — сказал он ядовито, колупая волдыри местной зубочисткой. — Разгляди хорошенько. Это ты виноват.

— Не понял.

— Тот твой дружок, пару дней назад, который заразил младшего управляющего. Похоже, он и меня чем-то наградил.

— Сожалею.

— Правильно. У меня вид, будто я спал в железной деве.

Я хотел было сказать ему, что у меня есть косметика, которая скроет его прыщи, есть кремы и пудры, какие придадут ему обычный вид, позволят смотреть людям в лицо уверенно. Но внутренняя защита эти слова не выпустила, и поэтому я сказал:

— Какие нынче новости?

Это его, похоже, взбодрило. Он бросил давить угри, подобрал газету и зачитал оттуда вслух.

— Так. Вот это страннее всего прочего уж точно. Хотя начало ерундовое. Вот, слушай: «Убита местная ученая». Что-то типа «Женщина, изодранная до смерти исчадием ада» было б куда ярче, а? — Я ничего не сказал. — Ну короче. Отличная история о какой-то яйцеголовой, ее разорвали на куски у реки, — вроде некая тварь, которую какой-то местный хозяин моторки описал как — погоди, где-то оно тут было — «ангела, двадцать футов в высоту, с когтями вместо рук». Статья сообщает, что свидетель — «известный местный чудак», то есть псих. Но я ему верю. Это еще один знак. — Он хихикнул. — Дальше куча ахинеи про сбежавших пантер и про осуждение полицейскими галлюциногенных наркотиков, — но я-то считаю, что у нас тут серьезная расчлененка. — Он отвернулся и добавил завистливо: — Когти вместо рук. Какой прекрасный вариант уйти…

На некоторое время он вновь занялся переделкой собственного лица, молча. Затем подозрительно обвел меня взглядом в отражении.

— Пальчик?

— Да?

— Ты никогда не задумывался, что происходит с людьми после того, как они умирают?

— Нет.

— Так я тебе изложу свою теорию. Думаю, всех мертвецов выкапывают пришельцы, везут их на своих кораблях к далеким планетам, где мертвецов обратно оживляют и делают из них рабов, чтоб добывали руду, жарили еду и выполняли всякую другую грязную работу. — Он нахмурился. — Думаю, со мной так и случилось.

Он покончил с осмотром себя и попытался похлопать меня по руке — в порядке увертюры к прощанию.

Я оказался шустрее: он ко мне даже не притронулся. Переодевшись в желтый комбинезон и кепку, я проводил Дэйва до кухни, где остался толочься без дела, ожидая каких-нибудь указаний. Наконец один повар попросил мешок замороженных котлет из холодильника. Я послушался, но как раз когда уже взялся трехпалой рукой за ручку дверцы, услышал в нескольких микронах от левого уха писклявый голос. Младший управляющий.

— Опять опаздываем, да?

— Не знаю.

— Сегодня вы хотя бы ухитрились явиться до обеда.

— Простите, я не заметил…

— Что это у вас на руке? — перебил он.

Я в панике глянул вниз. Грим стерся? Когда управляющий начнет вопить? Швырнут ли меня в жарочный котел? Но грим был цел. Я тупо уставился на управляющего.

— Под ногтями, — пояснил он. — Это грязь?

Я пристальнее всмотрелся в руки. Я тщательно отмыл каждый дюйм своего тела, а крошечные полоски сухой глины на кончиках пальцев забыл.

— Да.

Лицо у младшего управляющего залилось краской и пунцовело все сильнее, пока не стало похоже на сердитый баклажан. Обычно тон у него был саркастичнейший, но тут он переключился в лекторский режим:

— Здесь, в «Бургере Бургере», мы требуем от персонала высочайших стандартов личной гигиены. Мы гордимся, что три года подряд выигрываем звание Чистейшего ресторана быстрого питания. Мы еженедельно расходуем миллионы на мыла, отбеливатели, средства для мытья рук, моющие жидкости, распылители-антисептики, средства для мытья туалетов, тряпки для влажной и сухой уборки, швабры, мешки для мусора, запчасти пылесосов и услуги мусорщиков. Наши рабочие поверхности моют и натирают пять раз в день, наша форменная одежда стирается и отглаживается ежесуточно, наши жарочные емкости опорожняются и отмываются триста шестьдесят пять дней в году. Стоит мне обнаружить хоть пятнышко жира на стальной ручке, я бешусь адски. Стоит мне наступить на…

Я ничего не мог с собой поделать. Сосредоточенность сорвалась с якорей, взгляд поплыл. Память завладела слуховым и зрительным каналами мозга: передо мной, словно в зоопраксископе, замелькали картинки, в сознании загомонили звуки, будто кто-то включил у меня в голове радиоприемник.

Где-то завопил чей-то рот.

Надо мной высится существо, режет дыры в моем трупе ритуальным ножом. Я умоляю его прекратить, но оно с наслаждением продолжает работу, глухое к моим жалобам. Убежать я не могу, потому что прикован к каменной плите, отвернуться — тоже: голова привязана, веки пришиты нараспашку. Лезвие кромсает плоть, мною владеет убийственная мука, она становится мною, превращает меня в ничто, в слабый голос раскаленного добела горения.

Теплый воздух смердит кровью. Каменистый пол этого потустороннего морга омыт ею. Я вижу, как нож сечет, втыкается, режет, обнажает сырую красноту моего тела, как выплескивает его наземь, а существо, что держится за это лезвие, говорит со мной тихим голоском, какой не вяжется с безумием его движений.

— Я всего лишь слуга, — говорит он извиняющимся тоном. — Один из мелких бесов, можно сказать. Но не пойми меня неверно, это для меня не просто какая-то работенка. Я б и на досуге этим занимался, будь у меня досуг… Потому что, если по правде, боль доставляет мне удовольствие. Мне нравится слушать, как ты орешь. Мне нравится быть причиной этого крика. А особенно мне нравится вот что: поскольку ты уже мертвый, потерять сознание не можешь, и поэтому, что бы я ни делал — а сделать я собираюсь много чего, — тебе не удастся избежать мук. Впрочем, сильнее всего услаждает меня мысль, что я — лишь один из тысяч бесов в этой пропасти, и все они заняты теми же пытками своих клиентов, каким я подвергаю тебя; удовлетворение, какое я получаю от того, что оно у нас у всех тут общее, умножается тысячекратно. Словно мы тут все одна большая счастливая семья… Ни с чем не сравнится.

Существо втыкает нож мне в бок, елозит им туда-сюда, поворачивает лезвие под ребрами. Я продолжаю кричать.

— Где она у тебя все-таки? Попадались мне и в грудной клетке, и в черепной коробке, у одного трупца даже в паху один раз нашел… Ты же не из тех нелепых случаев, когда ее вообще нет? Такое мне досадит не на шутку, и, уж поверь мне, это тебе не понравится. — Он еще раз поворачивает нож, где-то вблизи того места, где когда-то билось мое сердце. — Жалость какая. Я уж собрался было накрутить себя до ярости, но, кажется, не такой уж ты и необычный, как выясняется. Крошечная фитюлька, и хлопотать-то не о чем… Но приказ есть приказ.

Он лезет мне в грудь и обвивает когтями неподвижную, маленькую сердцевину меня, спокойную в сути своей, дергает за нее, выкручивает, пока сердцевина не расшатывается и не отрывается совсем; он вытаскивает ее наружу из моего трупа. В миг этого отделения моя телесная боль продолжается, а раны горят с силой, не известной мне при жизни, однако я перестаю кричать, перестаю плакать, перестаю сопротивляться. Я наконец знаю, что это означает — быть мертвым, — и протест мой слаб, и теперь уже слишком поздно.

— Нет, — говорю я тихо.

— …И, ну честно, вы, мне кажется, не слушаете даже сейчас. И в таком случае можем это зафиксировать: я посоветовался со старшим управляющим, и мы готовы дать вам последний шанс. Никаких больше опозданий. Никакой небрежности в одежде или поведении. И никаких друзей в рабочее время. Ясно?

— Да.

— Хорошо. Идите работать.

Я смотрел ему вслед: безупречный маленький робот, как раз таким работником я всегда стремился стать. Не надеялся оказаться в его жестком желтом форменном облачении или в его начищенных черных ботинках — и мне тысячу лет до его самоуверенной походки. Впервые с воскрешения я всерьез усомнился в собственной способности выполнять свою работу, обитать ходячим мертвецом среди живцов. Всего лишь мысль о пропасти между далеким идеалом и моим теперешним положением оказалась ужасной… И я бросил думать.

И тут заметил, что ко мне приближается Зоэ.

Вид у нее был встревоженный, насколько я мог судить. Ходячие становятся слушателями по привычке — но еще и потому, что плохо умеют читать чувства по лицам. Чтобы прийти к какому-либо заключению о чужих чувствах, им нужен огромный объем словесных и зрительных вводных, и зачастую эти заключения — лишь оценка, призванная решить главнейший вопрос: друг или враг? Именно из-за мороки толкования, а не из-за того, что Зоэ может оказаться не другом, я ждал, пока она заговорит первой.

— Ты прошлой ночью землетрясение почувствовал? — спросила она.

— Нет.

— Как тебе удалось?

— Я очень крепко сплю.

— Да по телику только про это с утра и было. Здания разрушены, лодки выбрасывало на берег, линии электропередач уничтожены, поезда сошли с рельсов… Никто не знает, из-за чего все это. — Она медленно покачала головой. — Здесь такого происходить не должно.

— Знаю.

Я постепенно осознал, что она расстроена. Давно погребенная часть меня захотела обнять ее за плечи, утешить, но все остальное во мне почувствовало, что этот порыв — угроза, и подавило его.

Она угрюмо улыбнулась.

— Это место, впрочем, уцелело, а? Если б на Хай-стрит упала ядерная бомба, «Бургер Бургер» остался бы единственным зданием на пятьдесят миль вокруг. И на работу являйся в те же семь тридцать.

— Тебе надо бросить эту работу. Она тебя удручает.

— Не волнуйся, — сказала она. — Я просто жду подходящего случая.

Она ушла. Я продолжил обслуживать, мыть и не отсвечивать; утро миновало в сером тумане. В ресторане было безлюднее обычного. Слухи о драках, массовой тошноте и вспышках болезней наплыву клиентов не способствовали.

Всю смену я то и дело возвращался мыслями к словам Глада, произнесенным на краю поля великих дубов: «И узрел я звезду, что упала с небес на землю, и дан ему был ключ от бездонной пропасти». Что это значило? И почему он сказал это мне? Я вновь и вновь вспоминал ту фразу, из-за которой так тревожился вчера: «Останетесь невредимы». А перед этим в той же речи он упоминал о неповторимом ключе, которым располагал Ад и который был утерян, когда прекратили бывшего помощника Смерти. Об одном ли ключе речь? Я попросту не знал. Оценка, выданная Гладу Несытом, оказалась точной: он разговаривал загадками. Его слова — на грани смысла и белиберды, и чем больше я пытался их истолковать, тем больше мой мозг извивался в мучениях. Кто его знает, может, он рассуждал о новой линейке рвотных блюд быстрого приготовления или давал мне ответы на все мои вопросы.

В обед я пошел искать Зоэ. Нашел — она спорила с Дэйвом. Повар настаивал на своей точке зрения, бешено маша руками, и вид у него был, как у слабоумной гориллы. Я постоял в сторонке, послушал.

— Конец света близок, — говорил Дэйв.

— Это было землетрясение, и всё, — настаивала Зоэ.

— Да ты посмотри на признаки. Расчленяют препода. На следующий день свидетели второго убийства описывают подозреваемого как огнедышащего демона. На другой день какой-то полудурок принимается бредить об ангеле с когтями вместо рук. А прошлой ночью нас потряхивает на шесть баллов по шкале Рихтера, а у меня телеантенна падает. Что дальше? Годзилла?

— Не идиотничай.

— Апокалипсис грядет. Без вопросов.

— Не могу я больше с тобой разговаривать. У тебя мозги винтом не в ту сторону.

Дэйв повернулся ко мне и улыбнулся.

— А ты что думаешь, Пальчик?

— Мне не кажется, что у тебя мозги винтом.

Мой ответ вызвал у него хохот, я же просто сказал правду. Я уже собрался пояснить, что мозги развиваются внутри черепа естественным путем и ввинчивать их совсем незачем вообще, но тут ко мне обратилась Зоэ:

— Пора сходить пообедать.

Чем дальше она уводила меня от нашего ресторана, тем громче билось у меня сердце: пуповина, соединявшая меня с местом моего найма, растягивалась до опасной длины. Но Зоэ не останавливалась. Она провела меня через площадь у автобусной станции, место, что видело события — такие давние, — приведшие в конце концов к моей смерти. Оттуда она свернула на улицу, которую я хорошо знал; она даже помедлила у моей входной двери.

— Ты не здесь ли живешь?

— До завтра — здесь.

— Я всегда хожу тут по дороге с работы. Иногда смотрю в твое окно и гадаю, дома ли ты. Что делаешь вечерами?

— Смотрю телевизор и ложусь спать.

Она рассмеялась.

— И я.

Чуть погодя она вновь остановилась.

— А вот тут живу я. Место — барахло, но ничего другого я себе позволить не могу, да и хозяин меня никогда не дергает.

— Любезно с его стороны.

— Забавно. Квартира вроде как двухкомнатная, но спальня больше похожа на собачью конуру. Тебе собаки нравятся?

Мы шли дальше. Я понятия не имел, что делаю и куда двигаюсь. Какая-то часть меня считала, что меня заманивают в западню, что Зоэ завлечет меня в темный переулок, где меня дожидается сердитая толпа с дубинками, ножами и острыми палками. Зоэ же остановилась напротив заведения, которое я знал, пока был живцом. Называлось оно кафе «Иерихон».

У меня имелось воспоминание о воспоминаниях, связанных с этим местом. Я знал, что бывал здесь с Эми и с женщиной, чье имя уже не помнил, а много позже навещал это кафе со Смертью и Мором… Но подробности ускользали, а я слишком устал, чтобы их ловить. Я оглядел зал. Даже не понимал, изменилась ли с моего последнего визита здешняя обстановка, и начал сомневаться, что события, которые здесь, возможно, происходили, хоть что-то для меня значили. И все же что-то похожее на чувство возилось у меня внутри. Опять ностальгия. Я вспомнил бородача, сидевшего за столиком у лестницы. Мозг подсказал мне, что теперь тот бородач работает на Агентство. Сообщил, что человека зовут Иеронимом и что именно здесь я впервые его увидел… Но я в это не поверил. Задумался, не ложь ли все мои воспоминания об этом месте.

Мы уселись за круглым столиком у окна. Зоэ заказала себе еду и пиво. Я ничего есть не стал, но выпил стакан воды. Она достала полупустую сигаретную пачку, сунула одну сигарету в рот и сказала:

— Где завтра ночуешь?

— Я об этом пока не очень задумывался.

— Нельзя же спать на улице.

Я пожал плечами.

— Не беда.

— А как же твои вещи?

— У меня их немного.

Она прикурила. У нее были угольно-черные волосы, трупно-бледное лицо, глаза, похожие по форме на гробы, а нос гладкий, как скругленное надгробие; однако губы розовы и пухлы жизнью. С чего это я вообще разговариваю с живцом? Что бы между нами ни происходило, оно должно сейчас же прекратиться: малейший намек на отношения за пределами работы — уже достаточная опасность. Я наблюдал за голубоватыми хвостами дыма, струившимися из кончика ее сигареты, а позади них видел этот пристальный взгляд, не связанный со мной. От страха я сделал слишком много допущений. Возможно, неверно истолковал обстоятельства, и чувств у нее ко мне не больше, чем к гардеробу или ковру… Насколько все было проще, пока я был жив. Когда умел читать людей с одного взгляда, знал, интересен я им или нет. А теперь сижу в капкане своего узкого стеклянного цилиндра, гляжу на искаженный молчаливый мир. С этим нужно кончать, с этим нужно кончать, с этим нужно…

— Что придает твоей жизни смысл? — спросил я.

— То, чего я еще не пережила. — Ответ прилетел тут же, словно она весь день обдумывала этот вопрос. — А твоей?

— Смерть.

— Круто, — сказала она, не смутившись.

— Я ее не боюсь, но ничто другое не значит для меня ничего.

— Понятно. Вся эта жизненная хренотень — полный бред. Попробуй скажи кому-нибудь, что им надо отдаться на милость работодателя на полвека, чтобы заработать денег, купить дом, водить приличную машину и окружать себя тем, что завтра станет шлаком, тебе в нос дали бы — и по башке. Но этим все мы и заняты. Безумие.

— Выбора нет.

— Не согласна. Все добровольно, однако мы делаем вид, что обязательно. А когда застреваем в этом, делаем вид, что это на самом деле не обязательно, потому что так это выносить легче. Говорим себе, что можем в любую минуту уйти и стать художниками, поэтами или музыкантами, и от этого нам делается хорошо — поскольку в таком случае не надо думать о том, чтобы за все это браться, можно продолжать истекать кровью в той же вечной ловушке. — Она затянулась сигаретой, выдула дым. — И, кстати, ты мне нравишься.

Я напрягся.

— Извини.

— Не надо. Дело не в тебе. Все равно нет его — осмысленного соприкосновения между одним человеком и другим, так что ничего особенного, и вообще. Просто нравишься, и всё. Ты мыслишь не как все другие люди, кого я знаю.

— Да.

— И говоришь мало.

— Мне довольно трудно самовыражаться.

— Правда? — Она улыбнулась и положила ладонь мне на руку. Кожа у нее была теплая и мягкая, как у моей матери. Я не смог шевельнуться. — Ну, так лучше, чем иначе. Некоторые говорят так, словно у них в мозг ввинчен краник, и приходится ждать, пока они не вспомнят, что надо бы его закрыть.

Она убрала руку. Я был в ужасе. Весь мой мир перевернулся на спину от одного прикосновения и трех кратких слов: «Ты мне нравишься». Я стоял на краю пропасти, глядел в бездну. Идти было некуда, только вниз. Это должно прекратиться.

— Мне нужно купить подарок другу, — сказал я.

— Помочь?

— Нет.

Она затушила сигарету и выдула последнее облачко дыма к окну.

— Кстати, о подарках. У меня для тебя подарок. Ничего такого, но раз он тебе так нравится… — Она расстегнула цепочку на шее и положила ее на стол передо мной. — Забирай.

В жизни я бы, наверное, поцеловал ее в щеку. В смерти я бы уполз в угол и сделал вид, что ее нет. Как ходячий мертвец я поблагодарил ее и сложил цепочку и анкх на ней к себе в нагрудный карман.

Мы простились. Я отправился в город, купил подарок и вернулся на работу — где меня ждал сюрприз.

Раздор. Он сидел один за угловым столиком, спиной к стене. Умудрился как-то втиснуть свою обширную тушу в ярко-красный спортивный костюм и кроссовки в тон. Смотрелся как генетически модифицированная малина.

— Да не стой, мля, столбом! — прогремел он. — Иди сюда, сядь.

Его слышал весь ресторан, из-за чего несколько ярдов до столика оказались самым долгим странствием в моем существовании. Завершилось оно тоже скверно: он сграбастал мою руку, словно жилатье, тряс ее, пока у меня кости не затарахтели, а затем шлепнул меня по спине так, что я споткнулся и ударился лбом о стенку из ложного кирпича.

— Не ждал вас, — сказал я.

— Никто меня не ждет, — хохотнул он.

— Где ваш помощник?

— Дебош? То там, то сям. В основном по делам. — Он расплылся в улыбке, явив громадные зубы — булавы слоновой кости. — Все еще кличет тебя «тот чертов мертвяк».

Я не помнил за что и не стремился узнать. Просто хотел, чтобы этот день прошел побыстрее и мои обязательства перед Агентством оказались выполнены.

Раздор заорал через весь зал, чтоб несли еще еды. Заказ был длинный, в него входили два «Двойных Бургер-Бургера», один «Особый Бургер-Бургер», «Бургер-Бургер Х-тремальный Мясогруз» и восемь порций картошки. Заказ удлинился дополнительно: Раздор затребовал, чтобы ему прочли все меню вслух и чтобы еду с размеренными промежутками носили прямо к столику. Я уткнулся головой в ладони и не поднимал ее, пока заказ не принесли. Доставил его младший управляющий. Он вперился в меня так, будто я только что заколол его любимую змею в самое сердце.

Раздор бросился в атаку на обед по всем фронтам. Его короткие пальчики совали мясо в рот, словно солдаты, подающие боеприпасы. Чуть погодя он заговорил:

— Ты есть-то не хочешь?

— Я не голоден.

— Ведешь себя как труп.

— Мне все равно.

— А зря. Если люди узнают, кто ты, они тебе руки поотрывают.

Я обдумал это и съел пару ломтиков картошки. Он шлепнул меня по руке и отпихнул.

— Свою закажи! — рявкнул он.

Я нащупал анкх в нагрудном кармане и крепко его сжал. С предметами мне было безопасно. Они не выказывали чувств и не ждали их от меня, зато воплощали привязанности, которые я не умел выражать.

— Зачем вы здесь? — спросил я.

— Чуток по делу. Чуток ради удовольствия. — Он утер котлетный жир с губ. — Удовольствие снова тебя видеть, хотя, если честно, смотришься ты так, будто паре кулаков рожа твоя не понравилась… Ну да ладно. Давненько не виделись, а я тут подумывал, как ты справляешься. Рад, что ты справляешься.

— Это нелегко.

Он похлопал меня по плечу. Будто меня подолбили молотами.

— Прими совет — скажи этим, пусть засунут себе эту ‘баную работу куда поглубже.

— Дело не в работе… Я ищу кое-что.

— Чего ж не нашел?

— Я даже не знаю, что это.

— Скверный зачин. Я б на твоем месте бросил.

— По-моему, иначе мне никак. Только продолжать.

— Говенный подход. Ты совершенно волен поступать как хочешь. Слушай: дуй домой, найди что-нибудь мельче себя и замучай до смерти. Гарантирую — сразу полегчает. — Он вновь стукнул меня и сбил со стула. Когда я встал, он хмурился. — Ладно, короче. Я обычно терпеть не могу фуфло, которое несет Глад, но он, возможно, тебе уже сообщил: узнаешь, что ищешь, когда найдешь. — Он зримо содрогнулся, пол под ним задрожал. — Черт бы драл! В голове не укладывается — я это произнес.

— Спасибо. Не уверен, что в этом есть прок, но…

— Ладно, хватит про тебя, давай про меня. Ты готов к вечеру? Глядя на тебя, сомневаюсь, но, как я уже сказал, мой помощник занят, а нищие лакеев не имеют… Кстати, хочешь, скажу тебе, как запросто найти то, что ты ищешь?

Внезапность этого вопроса застала меня врасплох. На миг я утратил дар речи. Но чуть погодя кивнул.

— Правда хочешь знать? — уточнил он.

— Да.

— Ответ тебе не понравится.

— Прошу вас. Скажите, и всё.

— Конечно. — Он вгляделся в меня с великой серьезностью. — Если хочешь найти то, что ищешь, нужно в День всех святых выпить кровь девы.

Я уставил на него пустой взгляд.

Долго он держаться не смог. Рот у него раззявился, смех попер из него, словно пули из автомата. Заметив мое лицо кирпичом, он выпустил еще одну очередь. И вот уж закачался на стуле, хлопая себя по пузу от восторга.

— Это, мля, шутка, недоделанный ты жмурик! Сколько вообще дев в наши дни, по-твоему? Жопа этому рынку… Или наоборот? — Он ржал неуправляемо, пол дрожал, как при маленьком землетрясении. Я вновь слетел со стула. Вставая, глянул на стойку: младший управляющий наблюдал за мной, как кот за раненой птицей. Нужно угомонить Раздора.

— Вы сказали, что вы еще и по делу.

Слова мои добрались наконец до цели. Он прекратил ржать и утер с глаз слезы.

— И то правда. Спасибо, что напомнил. Кровь девы в День всех святых… Надо рассказать Дебошу. — Он пригладил косматые рыжие патлы и глупо улыбался, пока не утихли его припадки веселости. — Ладно. Дело в следующем. Ты меня бьешь, я тебя бью в ответ, ты опять меня бьешь, и…

— Что?

— Говорю же. Ты бьешь меня…

— Нет. — Во мне поднялся протест. Я был верен своему работодателю и устраивать еще одно недоразумение не хотел. — Не буду.

Я ожидал, что Раздор порвет меня на части или по крайней мере ощерится от отвращения, но он лишь пожал плечами.

— Как хочешь, — хмыкнул он. — Я всегда говорил, что ходячие — они не прикольные. Тем не менее сейчас я по-дружески советую тебе спрятаться.

Он подождал, пока я вернусь в кухонную часть зала, все это время долбя кулаками в стену. Затем выдернул нитку из своего спортивного костюма и рявкнул на нее. Затопал ногами по имитации каменной плитки. Лицо у него делалось все краснее. Наконец он встал, вежливо кивнул мне и, одной рукой вырвав столик из креплений в полу, разбил его о стену. Другой рукой он взялся за свой стул и метнул его через всю залу, на тридцать ярдов, прямиком в витринное окно.

— Давайте, мля, устроим тут движню! — взревел он.

Последовавший разгром был стремителен, беспорядочен и безжалостен. Я беспомощно смотрел, как Раздор без всякой очевидной логики мечется по залу, выдирает мебель, рвет меню зубами в клочья, пробивает кулаками стены и потолочные плитки, швыряет стулья в двери, окна, пластиковые перегородки и во все, что попадалось ему на глаза. Он сокрушил все до единого светильники, разбил все зеркала, размозжил все унитазы, выдернул все краны и превратил в труху все пепельницы, солонки и емкости с приправами. Устроил драку с двадцатью людьми, не меньше, и подытожил, выкинув их на улицу; остаток клиентов и персонала защищались от постоянного обстрела снарядами как умели. Но и этого не хватило. Когда ярость Раздора утихла, ресторан был разгромлен, кругом кричали люди, на земле лежали и стонали десятки покалеченных.

На все это у Раздора ушло чуть менее трех минут.

С работы я ушел тут же. Счел, что мое присутствие приведет лишь к наказанию. Переоделся в уличную одежду и прямиком двинулся на кладбище, ни с кем не попрощавшись.

Кладбищенская земля хрустела у меня под ногами. Стоял холодный яркий день, траву укрыло инеем. Я остановился на миг у своего давнишнего участка, склонил голову в память о покойниках, что когда-то были моими соседями по почве. Задумался, там ли они все еще или их забрали на Воссоединение.

Родители ждали меня, как обычно, у стены.

Я сказал им:

— Я все еще думаю об Эми. Навещал ее однажды, немало лет назад, наверное, не знаю, потерял счет. Но я так нервничал, что забыл проверить грим перед выходом. Посмотрел на себя в зеркало, когда вернулся домой. Жуткий вид. Казалось, будто плоть сыплется с костей. Выглядел безобразнее мертвеца с трехлетним стажем.

Я лег на холм у надгробия. Земля заросла травой и сорняками, но я разгреб былинки и листья и прижался лицом к почве. Кожа вскоре похолодела, как замерзшая земля.

— Она открыла дверь и упала в обморок. Не знаю, чего я не развернулся и не ушел. Надо было. Не хотел, чтобы она еще раз меня увидела: слишком много она для меня значила, пока я был жив. И я бы ушел, если б не отвлекся: на полу рядом с ее головой лежал маленький серебряный предмет. Сережка. Она будто бы блеснула, когда я на нее глянул. Нагнулся и подобрал ее… И тут она очнулась.

Я прижался ухом к земле. Родители не отвечали.

— Она закричала. Это не ее вина. Но я все не уходил. Мы так давно не виделись, и я не мог на нее наглядеться. Кожа, казалось, стала розовее с тех пор, какие я помнил, волосы — темнее. Я стоял и смотрел, как движутся ее губы, видел, как страх подымается в глазах, и, вопреки любым моим инстинктам, слова ускользнули у меня изо рта. Я сказал: «Прости, что я умер. Прости, что воскрес. Прости, что мы перестали друг друга любить. Прости, что мы не прожили и не состарились вместе. Прости все мои слова, из-за которых ты сердилась, огорчалась или обижалась. А сверх всего прочего прости, что я вернулся. Не потому, что я жалею об этой встрече, а потому что тебе больно видеть меня». Развернулся и ушел — слишком поздно, как обычно, — и слушал, как кричит и визжит мне в спину женщина, которую я более не знал. — Я устало вздохнул. — Но сережку я храню до сих пор.

Я выдохся. Вцепился в землю и уснул, в уюте и безопасности рядом с людьми, которые когда-то меня любили. Когда наконец пошевелился, уже стемнело. Тело спереди онемело, и я не сразу смог скатиться с холма, а затем — хотя бы сесть. Потянулся к могиле и погладил надгробие пальцами.

— У меня есть друг. Если б я был жив, возможно, у меня были бы к ней чувства. А сейчас это лишь воспоминания о них. — Я еще раз прижался щекой к земле. — Какая-то часть меня хочет жить, хочет чувствовать, хочет, чтобы эта полужизнь кончилась, а другая была бы рада просто лежать здесь с вами — трупом, как прежде. — Я стукнул по земле кулаком. — Я так запутался. Пожалуйста, поговорите со мной. Прошу, наставьте меня. Прошу вас… Хоть слово, хоть один скрип, хоть слабый стук. Я так долго ждал без ответа.

И я сжал кулаки, и замолотил по земле, еще, еще, еще — и каждый раз прижимался ухом к могилам, и каждый раз не слышал ничего.

Ночь усыпало звездами. Островками света в океане тьмы. Это зрелище утратило силу меня трогать, но все еще влияло на мышцы у меня в шее, вынуждая смотреть в небо. Пока был жив, небо напоминало мне о моей незначительности в бескрайней безразличной Вселенной, но сейчас мне этого напоминания и не требовалось. Чтобы подтвердить мою ничтожность, хватало и одного взгляда на живца.

Я опустил голову и увидел Агентство. Снаружи стояли четыре автомобиля, самый новый — здоровенный красный фургон, зажатый между «метро» Смерти и «2-си-ви» Мора. Я взошел по ступенькам к парадному входу, вновь споткнувшись о последнюю, однако на сей раз ухитрился не упасть. Это придало мне уверенности, и я смело постучал в дверь — и даже выпрямился, когда она отворилась.

— Чего надо?

Говоривший оказался маленьким, несколько надменным юнцом, облаченным во все белое — от туфель до просторной плоской кепки. Лицо ему укрывали наросты и шрамы всех мастей, от простейших угрей на подбородке до давно созревшего фурункула на лбу. Выглядел он, как сокращенная версия Мора, и я решил, что это его помощник.

— Я пришел на совещание.

— Кто вас пригласил?

— Глад.

— Значит, Глад — дурак.

Он захлопнул дверь у меня перед носом, но оставил незапертой. Я подождал минутку, после чего толкнул ее снова. Помощника не было видно, и, в отличие от первого дня, в прихожей не осталось ни единого мертвеца. Впрочем, на правую стену опиралась одинокая несчастная фигура. Кто-то огромный раскачивался вперед-назад на пятках и крепко сам себя обнимал. Иероним.

— Что случилось? — спросил я.

— Мой диск по-прежнему сломан, — взвыл он. — Каждый раз прошу Несыта добыть мне новый, а он просто надо мной смеется. Все надо мной смеются, хотя у меня новый мозг.

Я ничего не сказал. Встал рядом с ним и подумал, не посочувствовать ли, но поскольку понятия не имел, как это делается, поначалу не делал ничего. Затем осторожно положил ему руку на плечо. Странное ощущение — и не такое неприятное, как я ожидал; хотя первым устанавливать контакт — опыт для меня как для ходячего исключительный, я привыкал к нему с поразительной прытью. Постоял с Иеронимом, поглаживая его по руке и слушая его жалобы. Нам обоим, похоже, становилось от этого лучше.

Чуть погодя до нас из конторы в конце коридора донесся раскатистый хохот. Через миг дверь открылась, и появились четыре всадника Апокалипсиса со своими помощниками. Все, кроме Смерти и Глада, лыбились.

— Кровь девы на День всех святых, — насмешливо говорил Мор на ходу. — Какой же вы идиот!

Смерть взял Иеронима за руку.

— Идите внутрь, — сказал он. — Можете сидеть рядом и вести протокол. А потом мы займемся особым прекращением — я вам позволю произвести иссечение самостоятельно. — Настроение у Иеронима резко улучшилось. Он воодушевленно кивнул, хлопнул в ладоши и пошел за всеми в столовую. Смерть обернулся ко мне. — Давайте с нами. Собрание неформальное, свободных мест нет, но мы что-нибудь придумаем.

Семеро сотрудников Агентства устроились вокруг стола, где мест было на четверых. Мне предложили хлипкий трехногий табурет в углу, что вряд ли лучше, чем стоять. Раздор освободил себе пространство, пригрозив возмездием любому, кто его толкнет, наступит ему на ногу или даже просто заденет колено, после чего Смерть встал и открыл совещание.

— Сегодня у нас пара быстрых дел… Во-первых, Шеф поздравляет всех с крайне успешным выполнением Воссоединения. Кроме всего одной партии трупцов, предназначенных для Нижнего хранилища, одного пока не размещенного трупа из старого Архива, а также одной утраченной головы без тела, процесс завершен. Итого сто двадцать восемь тел за три дня. В результате после завтрашнего переезда Агентства и в прямой связи с тем, что я скажу далее, Шеф гарантировал нам всем продление отпусков.

Иероним воодушевленно захлопал, но осекся, увидев, что никто к нему не присоединился. Смерть сочувственно улыбнулся.

— Второе на сегодня: Шеф подтвердил, что сокращение человечества будет достигнуто путем корпоративной реструктуризации. Как я уже говорил, в краткосрочной перспективе это означает продление отпусков, но в долгосрочной нас всех ожидается заметное уменьшение рабочей нагрузки. Какую именно форму примет реструктуризация, в данное время неясно, но, думаю, можно уверенно говорить, что недавний всплеск анонимных прекращений — показатель грядущих событий и что до некоторой степени это была проба пера перед более серьезным вмешательством…

Я попытался не рассредоточиваться, но все втуне. Я вымотался. В глубине глотки засел зевок, какой не запретишь себе, и вскоре он принялся распространяться на всю мою голову. Спустилась густая сонная дымка, остаток совещания задохнулся под ней, но глубоко внутри тумана мое внимание привлек знакомый голос.

— Почти кончено, трупец.

С излишне жестоким вывертом демон медленно извлекает нож из моего трупа. Боль сокрушительна, но мои крики делаются все слабее. Теперь они мне самому кажутся ненастоящими. Ощущаю себя пустым, изъятым из себя же, отделенным от того, что меня окружает. Больше не верю, что я есть: знаю, что я был. Хочу лишь одного: уснуть сном мертвых.

— Она уже отправлена вниз, к Абу, — продолжает демон. — Аб с ней разберется, но вряд ли рухнет от изумления. Не очень-то она, что называется, большая, как ни напрягай фантазию. Чем ты занимался, пока жил?

— Да так, — отвечаю я между стонами.

— Ну тогда понятно. Пространства для роста у нее не было. У нас таких с недавних пор все больше — не то что в былые дни. В те поры они и находились-то без особого труда. — Он ностальгически вперяется куда-то чуть повыше моей груди и праздно втыкает нож мне в ребра. — Ладно. Еще одно дело, и мы всё. Гореть тебе нравится?

— Нет.

— Отлично. В таком случае должен сообщить, что я собираюсь приложить к твоей шее раскаленное добела железное тавро. И, возможно, подержу его дольше необходимого — такое у меня настроение. Серьезно, если ты думал, что нож — больно, это в сотню раз хуже. Почувствуешь себя как внутри жаровни. К концу будешь умолять меня вновь взяться за нож, но, как бы ни хотел я тебе потрафить, у меня в этой смене еще много клиентов.

Он ненадолго исчезает и возвращается со скворчащей, дымящейся, полурасплавленной плюхой металла, приделанной к длинному раскаленному докрасна стержню. Демон держит его как ни в чем не бывало, будто это ручка метлы.

— Согласно условиям моего договора найма, я обязан уведомить тебя, что эта процедура снабдит тебя уникальным знаком-определителем. — Он угрожающе помахивает железкой прямо над моей шеей; я ощущаю, как сильный жар опаляет мне плоть. — Просьба сообщать этот номер во всех дальнейших делах с нашей корпорацией. Не пытайся устранить, исказить или любым иным способом видоизменить этот знак. В случае нарушения мы это обнаружим и накажем тебя всеми мыслимыми кошмарными пытками, какие я даже не стану тебе тут описывать, — но, будь уверен, они гораздо хуже этой. — Он собирается начать, но медлит. — Экий я нехороший — чуть не забыл… Я также обязан сначала сообщить тебе номер. 7218911121349. Спасибо за понимание.

Железо нисходит. Где-то вне меня — скворчащий звук, облачко плотного пара, едкая вонь плавящейся плоти. Внутри я содрогаюсь в мучениях — в сердцевине солнца.

Я начал крениться на табурете. Попытался удержаться, но лишь усилил крен, завалился вбок и сильно стукнулся головой о стену. Из меня вышибло дух. Когда очнулся, меня трясло от памяти о таврении, надо мной стоял Мор, а Смерть и Раздор глядели у него из-за плеч.

— Что я вам говорил? — ощерился Мор. — Страх отделения. Всех их пробирает в конце.

Совещание быстро сошло на нет. Смерть скомканно попрощался и проводил Иеронима до машины, Мор одарил меня взглядом, какой и Горгона отвергла бы как чрезмерно обидный, а Глада, когда тот был посреди пожелания мне удачи, перебил Раздор.

— Для этих телячьих нежностей времени нету, — сказал он. — У нас сегодня прорва работы… Вся трепотня — по ходу дела. — Он отвел меня в контору, забрал пачку бумаг и заспешил по пустым коридорам к черному ходу, болтая без умолку: — Ты заметил, что никто даже не упомянул о моем предпочтительном варианте, вопреки тому, что до сих пор это было самое действенное и эстетически удовлетворительное решение. Но, очевидно, термоядерная война больше, мля, не в моде… Вот что меня бесит не на шутку, впрочем: я выдал Шефу рекомендацию, которую отвергли без всяких вообще переговоров. Хочешь, скажу про рекомендацию?

— Не очень.

— Супервулканы. Охренеть же какая идея, а? Пиротехника — за мной, есть у меня такой небольшой дар, применяем этот подход в стратегических точках по всему земному шару. Тут тебе и массовое уничтожение, и мгновенное захоронение. Сплошные каникулы дальше. — Мы спустились по лестнице в сад, где он остановился и созерцательно огладил бороду. — Помпеи — это мое, как ты понимаешь. Великолепная работа.

Я услышал вдали ожесточенный лай, и воспоминание, которое я не мог ухватить, взялось покусывать края моего сознания.

Раздор вынырнул из своих грез.

— Впрочем, незачем с тобой про это — ты ж ни бельмеса ни в чем не смыслишь. Вот ТДВ. — Он выдал мне бумаги, я затолкал их в карман куртки. — В погребе найдешь с десяток трупов. Тащи их оттуда, пусть подписывают договоры, прихватывают какие-нибудь шмотки, встречаемся через десять минут во дворе. И чтоб ни один не поцарапал мне краску на микроавтобусе.

— А вы куда?

— Переодеться. — Он расплылся в улыбке. — В конце концов, я ж старого друга закидываю. Везучий гад нынче домой едет.

Погреб с моего последнего визита изменился. Пол завален переломанными деревяшками вперемешку с какой-то одеждой и папками на кольцах. От ящиков из нержавейки вдоль стен целыми остались лишь очень немногие, остальные же валялись по всему погребу. Почти весь металлический каркас, в который вставлялись те ящики, тоже был вырван, многие напольные плитки растрескались или запачкались. Кроме того, по стенам громоздилось несколько знакомых предметов мебели, в том числе маленький черный столик Мора, один из гардеробов Смерти и мягкое кресло, которое я запомнил еще со времен, когда работал тут подмастерьем.

Прежде чем пробраться сквозь эти завалы, я глубоко вдохнул, а затем направился к двум оставшимся стеллажам справа. По пути споткнулся о что-то маленькое и мягкое, и оно улетело через всю залу. Я б и не обратил внимания, но оно решило заговорить.

— Смотрите под ноги!

— Простите. Я не хотел вас пинать.

— Да что вы говорите? Еще один случай ошибочного установления личности?

— Да нет, в общем. А вы где?

— Здесь… Нет, пониже. Не все из нас благословлены столькими частями тела, как вы, полуживец. Они вашего брата так называют, верно?

Наконец я это увидел: оно пряталось в тени перевернутого ящика. Я его запомнил — видел вчера. Маленькое, куцее нечто без тела, рук и ног — это существо когда-то было мужчиной, а сейчас больше походило на бродячий гриб. Голова, к которой были грубо пришиты две ступни и две кисти рук.

— Что уставились?

— Никогда не видел такого мертвеца, как вы.

— Ну так вот вам, напрягите мозги — и вся недолга.

Он заковылял ко мне по-утиному, будто изготовился к долгому разговору. Помня о наказах Раздора, я попытался опередить его.

— У меня много дел.

— Знаю — Воссоединение. Наслушался я, как эти мертвые головы наверху болтают, с тех пор как тут оказался. Все остальные трупы только и делают, что стонут о ярком свете да избытке простора, но я вам так скажу: имеете уши — подслушивайте. Поразительно, каких сведений можно набраться, если просто стоять в коридоре. Я все знаю о вас, к примеру. Слышал, вы что-то ищете…

Мне уже поднадоели мертвецы, раздающие советы. Ни один пока не сказал мне о моем поиске ничего достойного, и вряд ли эта двустопая голова может что-то изменить. Смерть был прав: они способны на все, лишь бы сбежать.

— Я занят, — сказал я. — Позже поговорим. Вот вам.

Я нагнулся, выдал ему один договор и пошел к ящикам, как и собирался. Моя резкость его не смутила.

— Я когда-то боялся смерти, — сказал он, следуя за мной по пятам. — Что, в общем, неудивительно, если учесть, как она в итоге произошла. В смысле вы гляньте на меня: туловище порвали на тысячу кусочков и сбросили с моста! Не странно, что они не утрудились меня собрать. Зато я осознал, что загробная жизнь не так уж плоха, когда пообвыкнешься. Хотя кое-какое осмысление нужно. Сначала паникуешь, потом смиряешься, потом приспосабливаешься…

Сколько-то он продолжал разговаривать в том же ключе; я занялся своим делом — помог одиннадцати растерянным трупам выбраться из своих ящиков. Я не очень прислушивался к словам моего собеседника — вплоть до последней фразы, которая явила память, невероятную для убитого его способом.

— Кстати, — сказал он, — фамилия моя Роуч… Но вы зовите меня Винсент.

В погребе было тихо. Трупы вяло выстроились передо мной в неровную шеренгу. С левого ее конца меня пристально разглядывал Винсент, а справа стоял величественный скелет, покрытый клоками и полосками разлагавшейся плоти. Я не разговаривал, лишь выдавал указания и договоры. На меня давила спешка. Некогда вопросы задавать.

Дважды проверив, что все ящики пусты, я понес Винсента вверх по лестнице к микроавтобусу. Остальные послушно двинулись следом. Раздор еще не вышел, и я велел группе ждать моего возвращения. Парадный вход по-прежнему был открыт, я вошел, не дожидаясь позволения, и заглянул в первую комнату справа. Я едва ли не улыбался. Радовался достигнутому: успешно выполнил поручение. Вызвал мертвецов из ящиков, раздал им договоры, оставалось лишь добыть им одежду.

Я был в старом Архиве, где мертвецов одевали в предыдущие два дня. Эту комнату тоже вывезли, остался лишь вытертый бурый ковер и один большой гардероб. Другие три и все стеллажи уже исчезли — что объясняло происхождение деревянных обломков в Хранилище. Решив, что шорты, футболки и все прочее могут быть лишь в одном месте, я открыл гардероб.

Внутри сидел труп.

По многочисленным порезам и распухшему лицу я узнал женщину, которую не пустили прошлой ночью в Верхнее хранилище. Она меня тоже вспомнила. Улыбнулась и сказала:

— Вы свою радугу нашли?

— Мне сказали, что ее не существует.

— О, существует. Я точно знаю.

Мне не хотелось увязать в очередном разговоре, и потому я забрал десяток пар солнечных очков с верхней полки и все футболки, какие тут нашлись. Футболки оказались белые, дешевые и украшенные простой надписью спереди. Надпись гласила: «АПОКАЛИПСИС: ВОПРОС ЛИШЬ ВРЕМЕНИ». Шортов я найти никак не мог, пока не догадался, что на них сидит мертвец.

— Вы не могли бы выйти?

Она покачала головой.

— Мне велели не двигаться.

— Всего на минутку.

— Нет. Мне здесь нравится. Здесь безопасно.

Я вздохнул. Ничего с ней не поделаешь — если только не вытаскивать ее силой. Я подобрал одежду и уже собрался уйти, но она меня остановила.

— Погодите! Что вы сделали со своими руками?

Я глянул вниз. Руки показались мне такими же, как и обычно: трехпалая левая, четырехпалая правая. Однако впервые со смерти мне хватило ума уловить возможность и готовность действовать.

— Хотите взглянуть поближе?

Она оперлась на меня, подалась вперед, качнулась и выпала на ковер. Я быстро забрал шорты — ярко-оранжевые и красные узоры в виде мигающих пламен — и сложил их поверх футболок и солнечных очков. Нагнулся подобрать их, и тут она с силой вцепилась мне в запястья.

— Как вы умерли? При пожаре?

— Нет. Прошу вас — я опаздываю.

— Вы разве ничего не чувствуете? — настаивала она.

— Совсем ничего. Отпустите меня.

— Вы же мучаетесь.

— Да ну, все в порядке.

— Разве не видите, что они истлели? Не чуете запах плоти?

Хватит с меня — все нормально у меня с руками. Я поблагодарил ее за заботу, вырвался, собрал одежду — но ее вопрос уничтожил во мне уют и заменил его на глубокую тревогу.

Я вернулся к машине. Раздор ждал меня вместе с упомянутым попутчиком. Я тут же узнал его, что не убавило изумления.

Цербер, трехглавый пес.

Адская гончая жадно обнюхивала собравшихся мертвецов, особое внимание уделяя скелетам. Она сочла первых двух неаппетитными, а вот третий для нее оказался неотразимым: несколько секунд попускав слюни, Цербер сомкнул троицу мускулистых челюстей вокруг большой и малой берцовых и надпяточной костей. Скелет воспротивился и энергично затряс ногой в тщетной попытке освободиться. Наконец вмешался Раздор: расцепил челюсти, погладил пса по головам и скормил им что-то маленькое и пушистое.

— Чур не кусаться, — сказал он примирительно. — Хороший мальчик. Лежать. — Он подождал, пока собака подчинится, и обратился ко мне. — Ты опаздываешь — хотя чего я ждал от ходячего… Что скажешь о моем наряде?

Я так сосредоточился на Цербере и его лютом нападении, что совершенно не воздал должное официальному облачению Раздора. Основа его — кимоно элегантно приглушенных оттенков красного, украшенное на груди простой эмблемой в виде клинка. Поверх кимоно, защищая тело, имелся мощный доспех в самурайском стиле. Тряпичный пояс, туго обернутый вокруг Раздорова брюха, завязывался спереди, справа на нем висел кинжал, слева же на поясных шнурах крепился церемониальный меч. На ногах у Раздора были красные носки и пеньковые сандалии в тон. Волосы он умаслил, зачесал безупречно гладко и стянул в узел на макушке. И лучился гордостью из своей косматой бороды.

— Впечатляет, — сказал я.

— Ну? Я подумывал, не одеться ли, как эти прилизанные генералиссимусы с орденами по всей груди, но они теперь повсюду. Хотел, чтоб был, блин, класс. Тут двадцать ярдов шелка.

— Вам идет.

— Тебе не кажется, что в талии туговато?

— Нет. Безупречно по мерке.

— Великолепно! Тогда погнали этих ‘банцов в путь. Приглядывай-ка за Цербером, а?

Он быстро сложил в машину принесенную мной одежду, открыл три из пяти дверей в микроавтобусе и препроводил мертвецов внутрь, одного за другим, применив метод Агрессивного запихивания. Я опустился на колени перед псом. Две головы немедленно облизали меня от макушки до пят, а третья угрожающе зарычала и смерила меня таким взглядом, словно я представлял собой исключительно ходячий ужин. Я отодвинулся на безопасное расстояние и еще раз осмотрел свои руки. С ними совершенно явно ничего такого не происходило — еще три пальца добавить, и были бы без изъяна. Я решил, что изрезанная женщина, должно быть, во время сборки недосчиталась части мозга.

Раздору удалось затолкать большую часть трупов на заднее сиденье, но с двумя скелетами у него не складывалось. При одном его подходе торчали чьи-нибудь ноги, при другом — дверь не закрывалась из-за чьего-нибудь черепа. Третья попытка увенчалась лишь полным ухом оскорблений от одного из мертвецов, которому впился в шею чей-то острый локоть. Казалось, для этой последней пары не было места — ни лежа, ни сидя, ни стоя; в конце концов у Раздора истощилось терпение. С ревом и градом матерщины он выхватил из-за пояса длинный меч и разрубил скелеты на кусочки, аж кости полетели — и в машину, и по всей мостовой. Я нырнул в укрытие, что позволило Церберу ухватить себе пару чьих-то кистей и коленный сустав. Раздор собрал остаток костей и швырнул их в багажник, после чего открыл пассажирскую дверцу.

— Ладно, мальчик, — сказал он. — На переднее. Хорошая собачка. — Цербер послушался, задорно сиганув в пустое кресло, где с удовольствием занялся украденным лакомством. Раздор закрыл дверь и повернулся ко мне. — Тебе назад.

Доказать я этого не мог и свои выводы Раздору объявлять не собирался, однако манера езды у него была несколько хуже, чем у Смерти. Топча сцепление, словно ядовитую змею, дергая коробку передач до полного ее смирения и полностью пренебрегая тормозами, Раздор несся по городским улицам. Он вел быстрее, беспорядочнее и с меньшим вниманием, чем кто угодно на моей памяти, и пока мы добрались до кольцевой, он едва избежал столкновений с уличными фонарями, почтовыми ящиками, светофорами и поздними пешеходами. Он все время либо развлекал Цербера похвалами и угощениями, либо со всей мочи рьяно орал похабные армейские песни. Я занимал себя, глазея на косматые алые игральные кости, висевшие у него на ветровом стекле и мотавшиеся туда-сюда при каждом маневре. Их движение и гул мотора загипнотизировали меня и убаюкали до эдакого транса — где я отчетливо услышал безошибочно мамин голос.

— Что случилось? — спросила она.

— Не знаю, — всхлипывал я. — Плохой сон приснился.

Мне было девять. Личность, отдельная от родителей и окружения, человек, осознающий время. Мама села на край моей кровати и обняла меня за плечи. Мне полегчало, но боль внутри осталась, а снаружи — плач.

— Про что был сон?

— Я стоял в поле. Думал, что один, но ты там тоже была, и папа. — Память душила меня, как черное одеяло.

— Да вроде хороший сон.

— Ужасный. Я с вами разговаривал, а вы молчали.

— Мы, наверное, спали.

— Солнце светило. Мне было тепло. Но я был рядом, наклонился, взял тебя за руку…

— Так.

— Она была холодная! — Я взвыл. — И у папы тоже. Вы не двигались. Я все кричал, чтоб вы проснулись, но вы не просыпались. Я дергал и дергал тебя за руку, но ты лежала, и всё. Даже глаза не открывала!

Я очень испугался. Слезы катились у меня по лицу. Желудок завязало в узел, никак не распутать.

Мама взяла меня на руки и крепко прижала к груди, принялась качать.

— Все хорошо, — шептала она. — Тш-ш-ш. Все хорошо. — Она укачивала меня, как младенца, каким я все еще хотел быть, но разговаривала со мной, как со взрослым, каким я стану. — Мы еще долго не умрем, — говорила она успокаивающе. — Очень долго.

Очень долго проходит очень быстро.

Из воспоминаний меня вытолкнул палец. Палец тыкал мне в ребра. Палец был тускло-серый и на нем не было никакой плоти. Хозяином пальца оказался высокий скелет — единственный, кому повезло не столкнуться с гневом Раздора.

— Приношу извинения, — сказал он тихо, — но вы занимаете мое личное пространство.

Я попытался отодвинуться, но уже был вжат в дверь.

— Мне некуда деваться.

— Позвольте не согласиться. Вы будете сильно возражать против того, чтобы открыть окно и выброситься вон? Остальным благодаря этому достанется больше места.

Спидометр у Раздора показывал восемьдесят миль в час. Кроме неудобств, которые доставит мне подобный внезапный выход, я не успею поговорить с этими трупами, и потому стремительно убраться не имел никакого намерения. Однако скелет не оставил меня в покое. Он продолжил больно тыкать меня под ребра, пока мне не пришлось ему ответить.

— Как вы? — спросил я.

— Справляюсь, — ответил он ровно. — А как иначе? Смерть мне уж точно не чужой.

— Как вы умерли?

— Сердце остановилось. — Череп улыбался мне. У него не было выбора. — Когда-то я так пошучивал. От этого в рабочие часы улучшалось настроение. Когда одевал клиентов, спрашивал их, как они умерли, но поскольку они — вполне естественно — не торопились отвечать, отповеди я придумывал сам. Молод был, и потому это простительная дерзость.

Скелет сплел пальцы и уложил их на плесневевшие бедра. Я был ему благодарен, что он больше не тыкает меня, и он, похоже, забыл о своем требовании, чтобы я уступил место в пользу попутчиков. Скелет вполглазницы следил за Цербером, однако адская гончая слишком увлеклась своими жевкими закусками и опасности не представляла.

— По правде сказать, я умер по естественным причинам, — продолжил мой сосед. — Если точнее — слишком многие клетки моего тела оказались безвозвратно повреждены. Пока был жив, я часто улыбался при упоминании о генетических методах борьбы со старением. Опыт научил меня, что даже если наука управится как-то понемногу вмешиваться в круг жизни, накопленные клеточные повреждения у достаточно удачливых — и богатых, — кому достанется медицинское долголетие, все равно продолжат вызывать рак, физические недомогания, утрату функций мозга и так далее. — Он медленно покачал головой. — В моем ремесле учишься чтить власть смерти.

Я выглянул в окно. Микроавтобус выкатился с ярко освещенной кольцевой и несся теперь по проселкам. Я не узнавал никаких черт пейзажа и решил, что Раздор, как и Смерть с Гладом до него, предпочитает добираться до поля великих дубов своим особым маршрутом. Я уже собрался спросить, почему, как он развернулся кругом на ручнике — свирепый маневр, в результате которого все пассажиры салона рухнули грудой на меня. Я терпеливо подождал, пока меня, труп за трупом, не освободят от этого груза, принимал их извинения и возвращал им отпавшие куски их плоти. Когда все устроились на своих местах, я вновь обратился к скелету.

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь?

Он некоторое время обдумывал вопрос, и я уже начал подозревать, что мой сосед утратил интерес к разговору или же его ушибло в нашем ералаше. Наконец он заговорил:

— Возможно, лучше всего ответить характерной иллюстрацией моего ремесла.

— Она краткая?

Он отозвался раздраженно:

— Позвольте предложить вам совет… Забудьте всякие желания будущего. Забудьте приказы прошлого. Пытайтесь впивать каждый текущий миг: подарите ему все свое внимание, все силы, всю страсть. Это единственный способ жить.

Я промолчал. Мое прошлое было никчемным, будущее — бесконечным, а вместе из них получалось сокрушавшее меня бремя. Я не мог ни пренебрегать им, ни отринуть его.

— Для начала я омываю тело антисептиком и антибактериальным мылом, — продолжил скелет отчего-то путанно. — Сразу следом — из уважения к родственникам — покрываю грудь свежевыстиранной белой простыней. Далее выбираю самые подходящие крупные артерии и вены и делаю небольшие надрезы тонким скальпелем. Это не так просто, как кажется. Нужно непременно знать, как добраться до кровеносной системы и не повреждать при этом плоть — и да позволена мне будет небольшая нескромность, я всегда справлялся с этой задачей успешно. Когда надрезы сделаны, вставляю резиновые трубочки: одна от артерии к присоединенной к мотору емкости консервационных препаратов, вторая — от вены к вакуумированной склянке. Попросту говоря, препарат проникает через артериальные стенки к клеткам, а вытесненная кровь вытекает через внутривенную трубку. Когда этот процесс завершается, я зашиваю надрезы и перехожу к следующей стадии. Она столь же важна — и с эстетической точки зрения, и с точки зрения дополнительной стойкости. Вследствие прекращения в грудной и брюшной полостях часто накапливаются газы, которые, увы, требуют более значительного вмешательства в тело. Я обычно проделываю это через брюшину — с помощью длинной трубки, посредством которой откачивается избыток газов и жидкостей и внутрь заливаются консервирующие растворы. Рана затем зашивается, как и предыдущие. Наконец я облачаю тело, помещаю его в гроб и восстанавливаю некоторое подобие жизни при помощи разнообразной косметики… Кстати: позвольте заметить, что вы поразительно плохо маскируетесь. Макияж следует доверять профессионалам. Нет ни одного бальзамировщика, чтобы поспособствовать вам?

— Сомневаюсь.

— В таком случае следует ежеутренне уделять этому больше времени и стараний — у вас же нет тайного желания попасться?

Я покачал головой.

Скелет похлопал меня по руке.

— Рекомендую последние штрихи наносить аэрозолем. Поначалу не очень ловко выходит, но в этом отношении я часто вспоминаю три отцовских золотых правила успеха: практика, практика, практика.

Я осознал новое ощущение: Раздор жал на тормоз. Мы свернули на уже знакомую гравийную аллею, миновали большие черные ворота и покатились в пейзаже округлых холмов и долин. Портал приближался, и ко мне пришел ужас: я отдал себе отчет, что это мое последнее поручение на службе у Агентства. Вопреки намекам Смерти, что я смогу узнать что-то от попутчиков, ничего такого, что могло быть заполнить пропасть во мне, я не обнаружил. Особенности, придававшие их жизням смысл, оказались обыденными и в конечном счете предсказуемыми, и в этом разговоре я продолжал участвовать из привычки, без ожиданий.

— Но что именно делало вашу жизнь стоящей?

Скелет сердито клацнул зубами.

— Раз вы так грубо настаиваете… Ничто не определяет вас точнее вашей работы. Если работа не способна вас осчастливить, следует оставить ее и найти такую, которая способна. В этом и будет вам блаженство. — Он уставил на меня пустые глазницы. — Нашли ее — крепите ее каждым атомом своего существа, погружайтесь в нее, ни о чем другом не думайте. Лишь так воплотите всего себя и лишь тогда прекратите искать. — Он вздохнул. — Моя работа благословила меня несокрушимым уважением ко всему, чем я занимался, и незыблемым почтением ко всем, кого знал. Вот что такое, по моему разумению, долг, и долг придал моей жизни смысл.

Словам этого костяного мешка не удалось меня тронуть. Я отвернулся и стал смотреть, как скользят мимо гладкие очертания холмов, прислушался, как колеса хрустят по гравийной дороге. Чуть погодя я полез в карман и достал сережку Эми. Поразглядывал ее недолго, затем быстро и силой проткнул ею мочку и вдел сережку себе в ухо. Боль оказалась едва заметной, и я тут же почувствовал себя увереннее и безопаснее. Даже последнее замечание скелета не смогло меня поколебать.

— Милый штрих, — сказал он. — Но макияж у вас все равно паршивый.

Мы миновали ворота поменьше и теперь ехали вдоль потока, серебряного в лунном свете. Постоянное атональное пение Раздора перемежалось удовлетворенным треском Церберовых челюстей и неразборчивыми стонами покойников. Мог ли хоть один из них помочь мне с искомым ответом? Вряд ли. Я задумался, не стоит ли мне выбросить из головы свой поиск, тихонько выскользнуть из машины и закопаться на одном из этих темных склонов — но тут Раздор прервал мои мысли яростным ревом.

— Ненавижу эти долбаные КПК! — От этой его вспышки все примолкли. Даже Цербер ненадолго оторвался от трапезы. — Долбаная дурацкая сраная техническая хрень! — бушевал он. — Надо было назвать их БНЕ — безмозглой неисправной ‘ботнёй.

— Что случилось? — спросил я.

— Смерть послал сообщение, но я, блин, не могу до него добраться. Каждый раз, как нажму на иконку «Читать», так этот ‘баный урод отключается. С тем же успехом раздавали б кирпичи людям, пусть бы лупили себя по башке! — И он принялся именно это и делать — с силой применять КПК к своему косматому виску.

— Важное сообщение?

Он ударил по тормозам, повернулся ко мне и ощерился.

— А я откуда знаю? Может, он хочет, чтоб я ему бургер захватил. А может, чтоб я еще разок пол-Европы убрал… Не могу, блин, прочесть!

— Может, давайте я попробую?

Этот вопрос задал Винсент — комплект головы, рук и ступней из подвала. Он сидел под задним стеклом и шевелил пальцами, как тюлень хлопает ластами, предвкушая рыбу. Раздор снизошел — метнул КПК через плечо. Промахнулся, аппарат стукнул скелета прямо в грудь и застрял между седьмым и восьмым ребрами слева. Скелет спокойно вытащил КПК и вежливо передал по адресу.

— Я знала, что это случится, — послышался чей-то новый голос. — Только думала, что попадет в меня. Не удивилась бы. Когда руки-ноги тебе вырвали и грудь разворотили, ждешь худшего… Похоже, могу с уверенностью предсказать, что никого другого тут так жестоко и отвратительно не прекратили.

— Меня, — сказал Винсент, тыкая в экран КПК указательным пальцем.

— И меня, — подал голос один из черепов в багажнике.

— Ладно, но никого больше. Я вот к чему.

Я оглянулся. Оказалось, что говорила женщина. Как она и намекала, в бедренных и плечевых суставах у нее зияли раны, от шеи до пупа тянулся отвратительный разрыв, почти все внутренние органы на виду. Ее внешность показалась мне и любопытной, и привлекательной, и я спросил:

— Как вы?

— Ужасно, — ответила она. — В смысле очень, очень плохо. Никогда не думала, что загробная жизнь такая кошмарная, хотя, как вы догадываетесь, уж я-то знаю. — Она зло рассмеялась. — Куда мы вообще едем? Вы в погребе ничего не сказали, а договор я в толк взять не смогла. Сплошь отказ от того да уступка сего — голова кругом.

— Мы направляемся к Нижнему хранилищу.

— Миленькое название… Мне нравится… Вообще ничего не понятно.

— Большего сказать не могу. Я там никогда не был.

— Спасибо. Теперь я себя чувствую совершенно безопасно.

— Расскажите, как вы умерли, — сказал я.

— Это запросто. У меня был ужасный день: два неудовлетворенных клиента потребовали вернуть деньги, женщина разоралась, когда я намекнула, что у ее мужа интрижка, ученый попытался опорочить и меня, и мои карты, и мою скатерть. Так себе удовольствие от работы. И я сказала себе: прогуляюсь-ка я вдоль реки. Поможет успокоиться, а нет — всегда успею удавить кого-нибудь трехфутовой бечевкой. Так или иначе, все получилось. Вечер оказался приятным, и последнее, что я ожидала увидеть, — ту громадную штуковину о семи головах, что размахивала когтистыми ручищами у меня перед носом.

Цербер прекратил грызть. Раздор обернулся. И сказал:

— Эта тварь назвалась?

— Возможно. Я не очень-то слушала…

— Какого она была цвета?

— Красноватая, — ответила покойница. — Местами светло-зеленая. И дерьмово-бурая. Будто кто-нибудь повалялся голым в поле, загаженном коровами, а потом истек кровью до смерти.

Раздор многозначительно кивнул и вернулся к рулю. Цербер заскулил и зарычал, но закуска неотвратимо увлекла его вновь.

— Короче, — продолжила она, — этот гад будь здоров злой оказался: всякий раз, когда я открывала рот, он плевался в меня огнем и кислотой, я все не затыкалась, и он выдал зверский рык, но я-то все равно не помалкивала, и тогда он меня хватанул рукой за шею. И все время нудил что-то про какой-то ключ, какие-то ворота и какое-то законное владение то ли тем, то ли другим, а я вроде как должна была ловить каждое его слово. Вот честно, к тому времени меня уже тошнило от всей этой истории. Пусть бы уже кончилась, и всё. Чуть ли не облегчение, когда началась резня и битье — если убийственную боль не считать, конечно.

— Да, — сказал я совершенно невпопад.

Тут она без всякого предупреждения схватила меня за руку. Я попытался вырваться, но хватка у нее оказалась сильнее.

— Ну, хотите, я вам будущее предскажу, или как? — Ответа она ждать не стала, быстро соскребла с моей ладони грим и уставилась в линии и складки. После беглого осмотра сказала: — Ужас как не хочется вам это говорить, но, какими бы скверными ни были новости, я всегда считала, что искренность — лучший подход. Факт есть факт: вы покойник.

Раздор захохотал. Кое-кто из трупов захмыкал. Цербер позволил одной своей голове лыбиться — слюняво и раззявленно. Одному мне этот юмор был непонятен. Я собрался напомнить ей, что я — неупокоенный, а это тонкая, но принципиальная разница, но она смутила меня, погладив по щеке.

— Выше нос, — сказала она. — Это не конец света… Я вам вот что скажу: могу честно погадать. Без шуточек, без врак — но и без гарантий. Просто как все могло бы быть.

И опять она не стала дожидаться моего согласия и начала с того, что стиснула пухлую часть моей ладони, под большим пальцем.

— Очень интересно… Венера довольно вялая — вас никто никогда не упрекал, что вы скучный? Луна тоже недоразвита, это подсказывает, что у вас совсем никакого воображения. Может, Марс не подведет. — Она сжала кожу в трех местах между линиями ума и сердца. — He-а: Марс вас бросил. Это означает, что вам не хватает смелости, выдержки и здравого смысла. Зато вы по крайней мере не заносчивы.

— Я рад.

— Помалкивайте, пожалуйста, я пытаюсь сосредоточиться. — Она стиснула подушечку под указательным пальцем. — Холм Юпитера сплющен — плохая новость, если вы метили в мировые вожди… Сатурн, впрочем, развит прилично.

— Это хорошо?

— Нет. Это означает, что вы оголтелый пессимист. — Она погладила основание ладони. — Нептун почти не разглядеть, но это я, поговорив с вами, и так знала: вы не очень-то оратор. Аполлона же и Меркурия вообще не могу найти. — Она вздохнула. — Если бы вы уже не умерли, я бы предложила вам убить себя. Серьезно. Мало что вам на руку.

— А линии как? — спросил я с надеждой.

— Много мелких островков. Как правило, нам это не нравится. Ваша линия жизни начинается плохо — и резко обрывается, что едва ли удивительно, хотя позднее вновь возникает, ненадолго. Линия сердца являет ту же закономерность — ослабевает то и дело, что указывает на несколько несчастных романов. Но линия ума у вас попросту жуткая — плачевно слабая, зыбкая. Если коротко, вы нерешительный, застенчивый, угрюмый, замкнутый и не способны на длительные отношения. Безнадежный случай.

Оценка точная, и, что важнее, она придвигала ко мне мою могилу еще чуть ближе. Я чуял, что в любой миг черный камень, висевший надо мной, обрушится и вобьет меня глубоко в землю… И ждал, когда он упадет, хотел, чтобы эта беспросветность закончилась, желал быть погребенным.

Глянул в ветровое стекло. Вид несколько заслоняли слюнявые головы Цербера, но я разглядел, что мы наконец поднимаемся к обширной равнине, где обрывалась дорога и начиналось поле великих дубов. Вскоре все завершится. И я вновь упокоюсь.

Я повернулся к гадалке.

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь? — спросил я.

Она улыбнулась, и с губ ее закапала кровь.

— Из-за безумной веры, что завтра будет лучше, чем сегодня, — сказала она.

Стояла холодная безоблачная ночь. Пелена инея легко укрывала траву. Раздор оставил микроавтобус у кромки поля, вышел и поковылял к пассажирской двери.

Не успел он ее открыть, как Цербер сиганул с сиденья и бросился на Раздора, вонзая шестидюймовые когти ему в грудь и вцепляясь челюстями в руки и плечи. Под таким нападавшим Раздор рухнул, громогласно хохоча, и они катались и боролись в траве, пока адская гончая наконец не угомонилась. Раздор потрепал ее по заду и вернулся к машине. Пучок волос у него на макушке расплелся, все тело покрывали укусы, но доспех оказался нетронутым.

— Эй вы — вон! — обратился он к трупам. Далее — мне: — Чего они не одеты?

— У меня не было времени.

— Давай сейчас тогда. Мне нужно загнать Цербера в конуру прежде, чем начнется сокращение.

Он выволок одежду из багажника и вручил ее неопрятной кучей мне. Я сложил кости изрубленных скелетов в футболку и в шорты, завязал отверстия, а затем раздал остатки облачений. Все мертвецы оделись сами — кроме Винсента: я укутал его куцее странное тело футболкой и усадил к себе на плечи, где он обхватил мою шею стопами и взялся руками мне за уши.

— Кажется, мы готовы, — сказал я.

— Хорошо. У тебя лапоньки чуть не отмерзли, правда, мальчик?

Пес зарычал на меня. Я ничего не почувствовал, даже страха. Я устал и слишком долго бродил по земле.

Раздор понес кости, Цербер приглядывал за мертвецами сразу позади вожатого и цапал их за пятки, если движение замедлялось. Нас зверюга предоставил самим себе, и мы вскоре отстали. Мне нравилось идти молча, но Винсенту хотелось поболтать.

— Миленькое украшение, — сказал он, крутя в пальцах сережку Эми.

— Спасибо.

— Знаете, что означает анкх?

— Нет.

— Это древний египетский символ.

— Правда?

— Да. Он означает жизнь.

Я замер.

— Я вас не отпущу, — сказал я невозмутимо. — Меня долг перед Агентством обязывает. Прошу вас, перестаньте меня отвлекать: я ваш страж и сделаю все, что в моих силах, чтобы вы не сбежали.

— А кто сказал про побег? Я просто подумал, что вам, может, станет интересно, вот и всё. — Он поцокал языком. — Что, все ходячие такие зашоренные?

Я шел дальше. Остальные уже превратились в призраков, заскользили по блестевшему белому полю. Выяснилось, что сосредоточиться мне трудно. В голове теснилось слишком много слов, и все противоречили друг другу. Я сожалею о том, что с вами произойдет. Останетесь невредимы. То, что он ищет, найдется в Нижнем хранилище. Вы этого не найдете. Не сдавайтесь. Я бы на вашем месте бросил. Узнаете его по силе его… Никакого смысла во всем этом не было, а еще меньше было его в том, что Винсент сейчас поглаживал меня по шее.

— Вы, надо полагать, знаете, что означают эти цифры?

Я ощутил, как тавро сжигает мне плоть.

— Это опознавательный знак.

— То есть вы в курсе разных рангов?

— Нет.

— А я — да. Я прислушивался. — Он сильно хлопнул меня по ушам — либо чтобы убедиться, что я слушаю, либо просто потому, что ему нравился звук. — Семь цифр — Верхнее хранилище, девять — Центральное, тринадцать — Нижнее… У вас сколько?

— Тринадцать.

— Жалость какая. Я слыхал, там совсем неприятно. Вас, значит, тоже Воссоединяют?

Я покачал головой, чуть не стряхнув его.

— Я — ходячий.

— Ну да… — Тон у него стал бодрее, будто солнце только что озарило смутные труды его ума. — Резонно допустить, следовательно, что для Воссоединения следует быть мертвым?

— Да.

— Тогда тем более жалко.

— Почему?

— Потому что вам в таком случае никогда не найти того, что вы ищете.

Глотать наживку я отказался. Заподозрил, что он опять что-то измышляет, лишь бы обрести свободу, и ответить ему не снизошел.

Призраки перед нами добрались до первого дерева. Мы все еще изрядно отставали от них — с каждой минутой моя скорость падала, а Винсент делался все тяжелее и непоседливее. Он оказался самым раздражающе энергичным трупом из всех, кого я знал, но оставался тем не менее моей последней возможностью узнать хоть что-то в этих поездках; так или иначе, я хотел предвосхитить его очередную попытку сбежать и потому спросил:

— Как вы?

— Трудный вопрос, — ответил он, вновь дергая меня за уши. — И чтобы на него ответить, мне нужно задаться другим: в точности кто я? Лишь вот эта минимальная подборка частей тела, сшитая воедино в Агентстве? Или я — еще и те ошметки, клочки и кусочки плоти, мышц и костей, накрошенных из моего тела и вышвырнутых в реку после моей смерти? Если правда — первое, тогда простой ответ таков: я в порядке. Но у меня есть сознательная связь с теми утраченными кусками, пусть даже мне неизвестно, где они теперь. Я попросту не могу бросить о них думать. Вот сейчас какие-то лежат на речном дне, другие смыло течением, а еще какими-то наелись хищные рыбы или водяные черепахи…

Мне стало неинтересно. Вспомнил слова Зоэ и утешился ими: некоторые люди болтают так, будто у них к мозгам привинчен кран, и приходится просто ждать, когда они вспомнят его закрыть.

И я ждал. И очень долго проходило очень медленно.

Я забрел в грезу.

Прогуливался по белому лугу с Эми. Мы были дети, на двоих — тридцать лет. Снег лежал на земле мягко, у деревьев — гладкие наметы, у кромки воды на реке они подтаивали.

Эми повернулась ко мне. Длинные черные волосы упали на глаза. Она улыбалась.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Я тоже тебя люблю, — отозвался я.

Она расстегнула длинное черное пальто и обняла меня полами. Внутри было тепло и уютно, как у мамы на руках. Мне стало безопасно, цельно и счастливо.

Так давно уже. Так живо.

— Полагаю, это отвечает на ваш вопрос удовлетворительно?

— Да.

— А сейчас вы спросите меня, как я умер. А следом — из-за чего мою жизнь стоило жить, потому что вы что-то ищете и хотите, чтобы я подал вам это на серебряной тарелке, повязанной красной ленточкой, лишь бы самому не утруждаться.

— Возможно.

— У ходячих своих мозгов нету?

— Есть, но они с изъяном. — Я устал. — И как же вы умерли?

— Если б слушали, вы бы уже знали — я рассказал. Меня искромсала до смерти горгулья. Сначала оторвала руки, потом ноги и наконец голову. Довольна этим, впрочем, не осталась. Отжевала мне кисти рук и стопы, после чего изорвала конечности и туловище, останки швырнула в реку. Чрезвычайно огорчительно. В тот миг, кажется, существо отчего-то всполошилось, потому что бросило мои голову, руки и ступни и пошлепало на своих куцых крылышках обратно на башню колледжа. Так или иначе, я оказался вынужден ждать, пока не явился этот диковинный субъект с лицом в прыщах: он подобрал то, что от меня осталось, и грубо закинул в черный пластиковый мешок для мусора. И вполовину не такой дурной, как тот одноглазый идиот в Агентстве. Зачем они поручили ему меня сшивать, когда он сам едва держится как одно целое, бежит моего понимания. Шутит он тоже чудовищно. И такой неуравновешенный.

Мы прибыли к скрученному дубу. Дух плесени и распада витал над корой, зараженной и удушенной лианами; они обвивали арку-трещину в стволе, рядом с которой стояли Раздор и все остальные. Вопреки странному фасаду я вновь ощутил тягу к тому, что внутри.

Я опустил Винсента на хрусткую холодную траву.

— Ну наконец-то, блин, — пророкотал Раздор. — Чем ты там занимался?

— Шел, — сказал я.

— Да полз уж скорее! — Мне показалось, что он сейчас взорвется яростью, но зарево гнева у него на щеках быстро погасло. — Хрен с ним. Все равно опоздали. Тут недалеко, и потому уж будь любезен — иди замыкающим и постарайся шевелиться чуточку побыстрее… — Он повернулся к Церберу и потрепал его по спине. — Пошли, мальчик. Домой.

Адскую гончую залихорадило. Он подпрыгнул, изогнул жилистое тело и клацнул зубами на незримых врагов, приземлился, подпрыгнул вновь. Я инстинктивно попятился — и налетел на Винсента, прятавшегося у меня за спиной. Когда мы оба наконец встали на ноги, Раздор, собака и все прочие уже исчезли в расщелине.

Мы двинулись за ними.

Казалось, мы вошли в саркофаг. Внутри было черно и клаустрофобно, однако мягкие деревянные стены оказались на ощупь мучнистыми, вещество с них густо оседало на пальцах и пахло горелым. А еще здесь стояла полная тишина — пока не заговорил Винсент, откуда-то у меня из-под ног.

— Остальные уже перебрались. Но я туда не пойду. Вы обязаны дать мне сбежать.

— Я вам уже говорил, у меня долг…

— Задайте мне вопрос, — перебил он. — А я, в свою очередь, дам вам ответ, которого вы ищете.

Я не знал, разыгрывает ли он меня, но от томления мне было тошно, а спорить — никакого аппетита.

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь? — спросил я.

Последовала долгая пауза. Поначалу я решил, что он меня обманул и тихонько улизнул, пока я ждал ответа, но, когда он ответил, оказалось, что он просто переместился и теперь был прямо позади меня.

— Трещина закрывается. У меня мало времени, и потому слушайте внимательно… Перво-наперво, скажите своему косматому другу, что я разобрал сообщение на его КПК. Второе: мою жизнь стоило жить в точности из-за того, чего у вас нет.

Даже теперь чувство долга возобладало.

— Что было в сообщении?

— Две вещи. Смерть заявляет, что обнаружил виновника беззаконных прекращений, а также просит Раздора купить к завтраку сосисок.

— А мой поиск?

— Из того, что я подслушал, ваша цель вполне проста, более того, поразительно, как вы сами до сих пор не догадались… То, что вы ищете, — суть, придающая жизнь живущим, мертвые получают ее при Воссоединении, а ходячему — никакой надежды обрести. — Он вздохнул. — Простите, что сообщаю вам такие скверные новости. В той же мере простите за стремительное и довольно пошлое прощание.

И тут он сильно укусил меня за левую голень. Боль прострелила мне ногу, я потерял равновесие и дернулся вперед — туда, как я быстро выяснил, где размещалась чертова прорва ничто.

Казалось, я парил в восходящем потоке горячего воздуха, который становился тем горячее, чем дольше я падал. Подумалось: я не выполнил долг перед Агентством. Две ночи из трех я дал мертвецам ускользнуть от меня. Ни благодарности не будет мне, ни награды.

Откровения Винсента какое-то время болтались у меня в мозгу. Что он имел в виду под загадочным словом «суть»? Мой ум в одиночку разобраться с этим не мог. Ему требовалось чувство, чтобы придать этому слову очертания и плотность, но чувства мои погребены глубже, чем труп в гробу. Я закрыл глаза и попытался насладиться темнотой и одиночеством, но воздух опалял мне кожу, как жар из пылающего горнила. Вскоре боль станет невыносимой…

Но все кончилось — я приземлился.

Удар оказался внезапным — меня словно уронили с небоскреба на гранитную плиту, однако мое нисхождение после этого продолжилось, хоть и спокойнее. Наконец оно замедлилось до полной остановки. Тело у меня горело, повсюду вспухали волдыри, а когда я вновь открыл глаза, их обожгло сотней пчелиных жал.

Я упал в глубокую воду. Вода кипела.

Я отключился.

Что-то волокло меня на берег, от которого воняло битумом. У этого чего-то были зубы, глубоко прокусившие мне тело повыше лопаток. Все у меня ныло от кипятка, в глотке горело так, будто я наглотался серной кислоты, — и я орал. Звук казался ненастоящим, отдельным от меня, побочным эффектом боли, но в то же время то был оглушительный вой, сотрясавший меня изнутри.

— Да заткнись уже, — огрызнулся голос.

— Оставь его в покое, — скулил другой.

— Чего мы его не бросим? — прорычал третий.

Последний довод победил. Зубы отцепились, и я рухнул на землю — она была липкая, как свежий деготь, и от нее шел пар. Я опять закричал.

— Надо его съесть.

— Раздору не понравится.

— Ну хоть попробуем, а там решим.

Длинные шершавые языки облизнули меня там, где было оголено. Более омерзительного опыта мне получать не приходилось, но боль унялась почти сразу же. Я перестал вопить и глянул вверх. Надо мной нависал Цербер, пуская слюни мне на лицо.

— Ладно, — тявкнула левая голова. — Теперь съедим.

— Нет, — рявкнула средняя. — Теперь отведем его к Раздору.

— Цыц, — проскулила третья. — Оно слушает каждое наше слово.

— Где я? — спросил я.

— Тебе крупно повезло.

— Ты упал в теснину Стикса.

— В трясину Стикса в смысле?

Эта реплика повеселила зверя. Никогда прежде не слышал, как хохочет трехголовая собака. Оказалось, это глубоко отталкивающее явление.

Я сел и осмотрелся. Находился я внутри преисподней. Если мир, который я оставил только что, был лед и иней, этот был огонь и деготь. В отличие от Центрального и Верхнего хранилищ, здесь не наблюдалось ни небес, ни какого-либо еще естественного света: единственное освещение — от многочисленных маслянистых луж, горевших в этом пропащем месте повсюду, а за рекой по всему окоему стояла громадная стена огня. Воняло кошмарно — углем, жженым салом, горелой плотью.

Я ждал. Головы вновь заспорили, тарахтя так быстро, что не разобрать, кто что говорит.

— Как мы на ту сторону попадем?

— Можем по новому мосту.

— А его уже построили?

— А я откуда знаю?

— Поедем на пароме с Хароном.

— Харон — идиот. Давайте его убьем.

— А чего бы просто не переплыть на дребедени, которая у вас из пастей прет?

Зверь погрузился в перепалку, а затем принялся свирепо кусаться. Черная кровь потекла из его ран, закапала на битум, где зашипела и заскворчала. Пора уходить.

— Где Раздор? — спросил я.

— Там, — ответили они хором.

Цербер прервал внутриличностный конфликт и ринулся вверх по течению. Я повлекся следом, петляя меж кострами. На раскаленной почве подошвы моих дешевых кроссовок начали плавиться. Я держался параллельно реке и сосредоточивался на участке непосредственно перед собой, вскинув взгляд всего раз. Увидел обширную тушу Раздора — он беспорядочно двигался и наклонялся, подбирая какие-то незримые предметы. Этого мимолетного взгляда хватило, чтобы разрушить сосредоточенность: я споткнулся о крупный камень и упал лицом в пылавшую лужу. Не объяснить, как, но я остался цел и невредим, и, что еще примечательнее, камень заговорил со мной.

— Здрасьте опять, — сказал он.

То оказалась голова без тела. Ее состояние теперь было гораздо хуже, чем при нашей последней встрече. Нос сломан, одно ухо едва держится, волосы растрепаны и вымазаны дегтем.

— Вы не очень-то выглядите, — сказал я.

— Я долго-долго падала. Грезила, а когда приземлилась — оказалась в одной из этих луж. Кажется, у меня треснул череп.

— Сочувствую.

— Не стоит. Мне здесь нравится. Вы разве не чувствуете притяжения?

Отрицать я не мог. Здесь тяга эта была даже сильнее, чем перед расщелиной наверху. Непрестанное томление, похожее на то, из-за которого я ввязался во все эти передряги, только гораздо мощнее. Непреклонный приказ.

— Только это и ощущаю.

— И я. Пыталась пробраться по берегу, но, как видите, местность тут суровая.

Я некоторое время смотрел на нее молча. Была в ее чертах красота, какую ни раны, ни трещины не могли испортить.

— Мне здесь так одиноко, — сказала она наконец. — Вы со мной не останетесь?

— Не могу. У меня долг перед моим нанимателем.

— Тогда подберите меня. Возьмите с собой.

Голова подкатилась ко мне, замерла у моих ног. Я опустился рядом с ней на колени. В ее глазах была влекшая меня греза. Она мне показала землю за рекой, отсвет красной стены огня.

— Не оставляйте меня здесь, — сказала она.

Я подобрал ее и понес подмышкой к Раздору, стоявшему в одиночестве у кромки воды.

— Я уж решил, что мы тебя потеряли, — сказал он отрывисто. Лицо у него было замурзано копотью, лохматые волосы обвисли, но доспехи и одежда оставались безупречно чистыми, как и прежде. — Мы тут недосчитываемся кое-каких клочков да кусочков, но большую часть я нашел. Половину уже отправил на ту сторону на пароме… Как тебе Стикс?

— Горячий.

Он рассмеялся и сказал:

— Воняет от тебя ужасно. Впрочем, не бери в голову, к Судному дню выветрится.

Меня так озаботил побег Винсента, Церберова способность разговаривать и мысли о том, действительно ли где-то в этих иномирных краях есть мое искомое, что о мертвецах из нашей экспедиции даже не вспомнил. И тут я заметил, что адская гончая вынюхивает и роется в том, что во мраке показалось мне кучей мусора. На самом же деле это была груда тряпок, костей и частей тел. Пара тел там показалась знакомой — череп скелета, который со мной беседовал, руки гадалки, но остальное — сплошь месиво спекшейся крови, потрепанной плоти и переломанных конечностей.

— Что ждет наших попутчиков? — спросил я.

— Нижнее хранилище не привередничает, — отозвался Раздор, ковыряясь в зубах кинжалом. — До Врат доберутся, а там, видимо, окажутся в какой-нибудь еще куче. Дальше — только ждать.

— Их соберут воедино?

— Рано или поздно. Впрочем, никакой гарантии, что им достанутся те же самые конечности и органы, какие были раньше — у крючкотворов нет времени на подобную заботу. Кроме того, в этих краях берешь, что достанется.

Я поглядел через черную реку на стену огня. Даже на таком большом расстоянии высота ее казалась исполинской, жар — чудовищным. Если то, что я ищу, — где-то там, как мне вообще надеяться это обрести? Поиск мой впустую… Я обернулся к Раздору и передал сообщение, которое Винсент расшифровал на КПК: заключения Смерти о таинственном прекратителе и просьбу о покупке к завтраку.

— Сосиски! — заорал Раздор. — Ну где я в это время ночи куплю ему ‘баные сосиски, а?

Я не ответил. Меня заперло внутри моих собственных тревог. Я вновь уставился на стену огня: мерцавшие языки отражались в маслянистой воде, и казалось, будто река тоже горит.

Из этого кошмара возникла лодка.

Оказалось, это широкая плоскодонка — черная, как сама река. Двигалась она медленно и бесшумно: Стикс неохотно расступался перед ней и быстро смыкался позади, едва искажаясь кругами на застойной воде. На корме высилась тощая фигура в черном плаще с капюшоном — толкала судно вперед длинным шестом. Когда лодка уперлась в берег, я рассмотрел еще одну черту: нос украшали десятки черепов, они пялились по сторонам на воду.

Кормчий с безупречным равновесием шагнул вперед, воткнул шест в мелководье и намотал на него канат. Привязав лодку, повернулся к нам и стянул с головы капюшон. Никогда прежде не видел я никого старее, изможденнее и несчастнее. Кожа — воплощение пепельности, глаза посажены так глубоко, что лицо походило на маску, губы постоянно разомкнуты, из-за чего дыхание клокотало у него во рту.

— Я Харон, паромщик, — приглушенно произнес он. — В путь я допускаю тех усопших, кто прошел ритуал погребения и чей переезд оплачен золотой монетой. Не соответствующие этим требованиям…

— Черт бы драл, — перебил его Раздор. — Тебе эту ‘баную речь каждый раз, как ты сюда причаливаешь, произносить надо?

— Таково требование.

— Ну так брось. Сам же знаешь — и я знаю, и Цербер, — что последнее время Нижнее хранилище перевозит всех подряд, включая собак. Поэтому давай-ка плюнем на формальности и закинем этих трупцов на борт.

— Почтение устарело, традиции забыты, — простонал Харон.

Раздор не обратил на него внимания и с яростным пылом принялся грести кучу останков и закидывать их в лодку. Куски падали как попало, бились о корпус с громким стуком, сколько-то ошметков плоти вообще пролетело мимо, отскочило от лавок в лодке и исчезло в воде.

— Что сталось с нашими обычаями? — бурчал Харон себе под нос. — Больше не приветствую я каждого мертвеца, когда восходит он на борт, не провожатый я им в их последнем странствии. Стена огня держит демонов внутри Нижнего мира, и эта некогда великая Река — попросту символ, мифическая препона между жизнью и смертью. Я тут лишь пустышка, да и это кончится, когда мост достроят. Что со мной тогда будет? Я продолжу двигаться этим путем, без пассажиров, без надежды, без собеседников — заброшенное существо с единственной целью: безнадежно хранить гордую в былом традицию…

— Дело сделано! — проорал Раздор. — И, блин, годное дело, если уж я это говорю… Цербер! Иди сюда, мальчик.

Собака горестно лизала место, где только что лежала гора останков, все надеясь на незримые объедки или хотя бы запах плоти, но по призыву Раздора оторвалась и поспешила к берегу, а там сиганула, не сбавляя прыти, в самую середину лодки.

— Отличный прыжок, — тявкнула первая голова.

— У меня лучше вышло, — гавкнула вторая.

— Чтоб вы обе сдохли, — прорычала третья.

— А теперь я еще и должен пса принять — о радость! — Харон горестно вздохнул. — У тебя ж нету небось никаких подобающих бумажек на эту перевозку?

Раздор глянул на меня.

Я глянул на Раздора.

— Нет, — сказал он.

— Даже подписи?

Договоры на воссоединение, еще в Агентстве, раздавал я — но не проследил, чтобы их подписали. Покосившись на груду останков в лодке, понял, что объясняться поздно. Покачал головой.

— Нет, — тихо повторил Раздор.

Харон застонал и показал на голову без тела у меня подмышкой.

— А эта чья будет?

— Это моя подруга, — сказал я. — Ей бы хотелось перебраться на тот берег со всеми остальными.

Паромщик согнул тощий серый палец и поманил меня к себе. Я подчинился. Он пристально осмотрел шею моей спутницы. Лицо у него сделалось еще более унылым.

— Совершенно не тот номер, боюсь. На борт ей можно, а вот дальше никак. Лет через сто я, может, решу иначе. Но ничего не обещаю.

Раздор похлопал меня по плечу.

— Погоди тут. Я недолго.

Я отнес голову обратно на берег, погладил ее по волосам. Она вскоре закрыла глаза и утонула в грезе. Я лег на черную землю и свернулся в клубок, прижав ее лицо к своей груди.

Обнимал я ее крепко, пока паромщик не вернулся.

На берегу той темной реки я прождал долго. Для моих мозгов — слишком долго: раз некому подчиняться, нечего делать, он был вынужден думать. «То, что он ищет, найдется в Нижнем хранилище». «Вам этого не найти». Что тут правда? Или и то и другое — ложь? С первым собеседником я больше никогда не встречусь, и потому подробнее расспросить об этом совете не удастся, а вот второе сказала голова без тела. Я мог бы попросить ее сейчас же растолковать эти четыре вроде бы неопровержимых слова… Но, глянув на ее тревожное лицо, я понял, что она еще спит. Будить ее не хотелось.

Наконец лодка вернулась. Единственный пассажир — угрюмый кормчий. Он вытащил лодку на берег, как и в прошлый раз, и скорбно объявил, ни к кому в особенности не обращаясь:

— Я Харон, паромщик. В путь я допускаю тех усопших…

— Здрасьте еще раз, — сказал я, вставая.

— Вы один? Больше никого?

— Да. Нет.

— Жалко. Одинокое это дело.

Желание пересечь реку было нестерпимым. На том берегу — моя судьба, ни много, ни мало. Нужно попробовать, пусть я никогда и не найду искомое, пусть даже остаток моего бытия уйдет на скитанья по этим бессчастным краям.

— Как мне попасть на тот берег? — спросил я.

— Никак. Вы — неупокоенный.

— Но мне нужно.

— Что вам там нужно, меня не касается.

— И мне вас никак не уговорить?

— Мне ничего не надо, — ответил он равнодушно. — А если б и надо было, вы б не смогли мне этого дать.

У меня в мозгу возникла мысль. Дело дикое и небезболезненное, но я чуял в словах Харона возможность, почву для переговоров. Начал я с того, что попытался понять, чего ему надо. Поразмыслив, решил, что знаю ответ и, что еще важнее, могу кормчему помочь. Далее прикинул шаги к тому, чтобы добыть нужное, несколько раз продумал их — проверил на выполнимость. Наконец убедил себя, что план может сработать… И вернулся за головой без тела. Она не проснулась, и на миг я подумал, что план может рухнуть при первой же попытке, но, когда подобрал ее, она открыла глаза.

— Я плавала в прекрасном теплом море, — сказала она тихо. — Мне там было так одиноко, я глянула назад и увидела город, встававший над берегом, и закатное солнце превратило его стены и крыши в золото.

— Чудесный сон, похоже.

— Да.

Я пригладил ее лохматые волосы и утер струйки крови с лица.

— У меня к вам предложение.

— Вы останетесь со мной?

— Мне нельзя. Но, кажется, я могу вам помочь.

Изложил ей свой план. Она согласилась немедля.

Я отнес ее к лодке, паромщик сидел на носу и скорбно вперялся в чернильные воды Стикса. При моем приближении он встал и тихонько откашлялся.

— Я — Харон… А, это вы опять. И ваша маленькая подружка… Чего вам на сей раз?

— Предлагаю обмен. Я вам — то единственное, что вам желанно, а вы мне — переезд на тот берег реки.

— Ваше предложение никчемно. Мне ничто не желанно.

Я примолк, лепя слова в голове, а затем открыл рот:

— Даже чье-нибудь общество?

Если мой вопрос и вызвал улыбку у него на устах, она оказалась мимолетной: его лицо быстро вернуло себе уксусный вид, а тон ответа был таким же безрадостным, что и прежде:

— Вы, разумеется, понимаете, что те, кто отправляется на тот берег, обратным путем не возвращаются?

Я ничего не сказал и ступил на борт.

Я сел на носу спиной к реке и стене огня. Харон встал на корме, голова без тела — у его ног. Она глядела на него, широко открыв глаза, но взгляд его упорно сосредоточился на дальнем берегу. Лодка отплыла, Харон заговорил.

— Орфей — один из немногих вернувшихся, — сказал паромщик. — Вместе с женой Эвридикой, конечно. Она мне не очень-то понравилась. Всю дорогу и туда, и обратно жаловалась, что какая-то змея укусила ее и испортила всю свадьбу. Хотелось сказать ей: если тебе кажется, что у тебя не ладится, попробуй-ка повозить бесчисленный поток мертвецов через вонючую речку — вечно. Естественно, прежде чем я узнал о планах Хозяина на мост…

— Какой мост? — встряла голова.

Харон закрепил шест, поднял голову к своей груди и повернул ее лицом вверх по течению.

— Видишь вон те факелы у Великих врат?

— Да.

— Там первый мост через Стикс. — Он мрачно вздохнул. — И ладно бы еще, что это оставит без работы единственного паромщика Нижнего мира. Бесчисленные годы преданной службы, отданные им — за что? Чтобы оказаться на свалке, как последний битый труп без номера…

Еще на берегу я решил, что те факелы — просто очередное созвездие местных костров, но здесь, посреди реки, их цель стала ясна. По обе стороны реки стояли два громадных красных демона. Они держали шесты толщиной с дерево, к верхушкам которых было привязано по десятку с лишним трупов. Кто-то корчился, но в основном все обмякли — но яростно горели, и свет от факелов озарял недостроенный мост из полированного черного янтаря, восемь громадных арок над рекой. Сотни других мертвецов занимались его возведением, трудясь каменщиками, отделочниками, чернорабочими и монтажниками, и, хотя сновали они по стройке безо всякой прыти, сама их численность двигала работу вперед. От этого потустороннего зрелища веяло зловещим: строительство почти завершено.

Харон положил голову обратно к своим ногам и продолжил грести.

— Иногда хотелось спихнуть Эвридику в Стикс, — продолжил он, — но профессиональная гордость не позволила… Орфей — другое дело. Он мне поначалу глянулся. Приятный вокал — хотя я обычно не терплю подобной чепухи, и он, конечно, был сущая молния, когда дело доходило до лиры, а доходило оно частенько. Это его в итоге и спасло. Улестив меня и переплыв на ту сторону, он добрался до Хозяина и умолил его вернуть Эвридике жизнь. Пару песенок спустя вернулся и стал выпрашивать билетик на двоих в Верхний мир. Мне было велено не отказывать, я и не отказал — и вот как меня награждают за мое послушание! — Гребля ненадолго сделалась ожесточеннее, а затем на губах Харона вновь мелькнула бледная улыбка. — Но он был живец, а она — трупец. Будущего никакого. И хотя он был сносным музыкантом, ему не хватало веры. В слово Хозяина он не поверил, хотя его убеждали, что, если он не обернется ни разу, жена дойдет с ним до великих ступеней…

— Каких ступеней? — вновь вмешалась голова.

— А, ну да… Естественно, вы не знаете. Когда-то между нами и Верхним миром имелась лестница, пока руководство не затребовало скоростной лифт. Беда в том, что они уничтожили лестницу прежде, чем разобрались с техническими неувязками. Типичные бюрократы. Говорил я им: не стесняйте себя в выборе, пусть будет лестница. Но меня больше никто не слушает. И что, как думаете, случилось? Лифт доезжает до середины шахты — и падает камнем… Говорили, к утру починят, но пока все поставки происходят прямее, через всякие расщелины и дыры. Повезло вам, что приземлились так мягко — не всем трупцам так везет.

— Я благодарен за свою удачу.

— Так и Орфей тоже — пока не обернулся. Хотел проверить, что Эвридика еще идет за ним, но она исчезла, как только его тупая башка повернулась на жирной шее. Конечно, он побежал вниз по лестнице и попытался доказать свое, но я был непреклонен. Он простоял неделю, плакал, стенал, играл одну навязчивую мелодийку за другой, лупил себя по безукоризненной груди и рвал на себе безупречные волосы — но я не мог взять его на борт, и он наконец сдался и вернулся в Верхний мир. По чести сказать, я уже был рад, что он убрался. Слыхал, что вскоре его порвали при каком-то религиозном ритуале: подозреваю, заскучали до безумия от его нытья.

Мы приближались к противоположному берегу. Харон все говорил и говорил, но я бросил слушать. Мое внимание поглотила стена пламени. Рев огня оглушал, жар устрашал, обжигал. Я лишь жучок, что бежит по жерлу извергавшегося вулкана.

Наконец мы выплыли на отмель, я вышел на берег, оказавшийся тверже алмаза — и черный, как пустота меж звездами.

Влечение этого места было сильно, однако иная тяга держала меня у лодки. Я обернулся, надеясь напоследок посмотреть на голову без тела. Она разговаривала с паромщиком. Он кивнул, подобрал ее и отнес на нос. Ее пронзительные карие глаза поглядели в мои.

— Вы за мной когда-нибудь вернетесь? — спросила она.

— Постараюсь, — ответил я. Провел трехпалой рукой ей по волосам, задержал ладонь у нее на щеке. — А сейчас у меня один последний вопрос. Другие говорили мне, что искомое я могу найти здесь, в Нижнем хранилище, а вы сказали, что я никогда не отыщу его. Что вы имели в виду?

— Именно это: не найдете.

— Я не понимаю.

Она загадочно улыбнулась, но ничего не сказала. Харон забрал ее и бережно положил на корме, взялся за шест и развернул лодку. Тут он неожиданно склонился еще раз. Я увидел, как задвигались у нее губы, после чего Харон поднял голову моей подруги вновь. За ревом огня я едва расслышал ее.

— Оно само найдет вас, — сказала она.

Я остался один. Не знал, куда идти. Глянул под ноги и увидел след засохшей крови и кусков тел.

Он направил меня к Великим вратам, о которых говорил Харон. Я пошел по нему вдоль кромки воды, вдоль огненной стены. От моих кроссовок ничего не осталось — лишь обугленная кожа и расплавленная резина, от одежды — немногие обожженные лохмотья дымившейся ткани. Грим расплылся, стекал с меня и капал на каменистую почву, шипел и испарялся. Личины у меня не стало, зато плоть была цела. Я понятия не имел почему.

Отдохнул. Кровь во мне кипела. Я держал в руке мобильный телефон Агентства. Хотел позвонить Шефу, Смерти, Гладу — кому угодно, кто мог бы помочь. Но телефон расплавился у меня в ладони.

Я шел дальше. Странствие казалось бесконечным. Я поглядывал на свою цель, а она едва ли приближалась, зато жар делался все сильнее. Мое существование началось этим путем, им же и закончится. Я пал на колени. Хотелось лечь и умереть, но незримая веревка, что волокла меня, вновь дернула вперед. Тело покраснело, покрылось ожогами, но дюйм за бескрайним дюймом я тащился, нагой, к Вратам. Вновь рухнул — и пополз, как слизень, пока и движение пальцем сделалось невмоготу; и наконец усталость одолела меня.

Я закрыл глаза и прислушался к бушевавшей стене огня. Она стала частью меня. Она владела мною изнутри. Я сам был мимолетнейшим пламенем, что вспыхивало в миг угасания. Я был ничто.

— Ты глянь, кто тут, — произнес голос.

— Раздоров помощничек, — добавил второй.

— Что он делает на этом берегу Реки? — спросил третий.

Ощутил Церберовы языки на всем теле, а затем его челюсти впились мне в плечи, и пес поднял меня; я сел. Боль оживила меня, и я услышал, что разговариваю, но губы стали камнями, а рот — песком.

— Помогите мне, — выдохнул я. — Мне надо к Вратам.

— Ты слепой?

— Они прямо перед тобой.

— Открой-ка глаза.

Веки раздвинулись до щелей, и пылкий жар влился сквозь них.

Адская гончая сидела напротив каменного здания без окон. Над арочным входом было выбито предупреждение: «Cave Canem»[64], а помельче, на прямоугольной табличке рядом со входом, значилось: «Будка разработана и построена корпорацией “Оставь надежду всяк”». Позади и правее будки я увидел толстую каменную колонну, наглядно украшенную сценами пыток. Я задрал голову. Колонна возносилась подобно фантастическому небоскребу, и вершина ее находилась гораздо выше стены огня, в небесах черного дыма. Вторая колонна стояла рядом с ней, украшенная своими образами мучений, между колоннами и палец-то едва протиснулся бы. Далее была еще одна, и много-много их следом, каждая — такая же громадная, как и предыдущая, и все испещрены разнообразными терзаниями. Колонны образовывали непроходимую преграду. Вот они, Великие врата.

— Никто внутрь не попадает, — сказала левая голова.

— И никто не выходит обратно, — сказала средняя.

— Если у них нет ключа, — сказала правая.

— У меня нет ключа, — просипел я.

Пламя гудело внутри меня, плоть стала живым огнем.

— Тогда ты умрешь здесь, — хором сказали головы.

Нет, я не отказывался сдаваться; просто жажда оказалась здесь, у Врат, неутолимее, чем где угодно в этом кошмарном краю. Тяга изнуряла сильнее величайшего из моих страхов, была ярче стены огня, мощнее моего желания умереть — и мне ничего не оставалось, лишь покориться ей. Я оставил Цербера и мучительно медленно пополз вперед, словно руки и ноги у меня стали культями; я метил в середину ворот, надеясь, что, может, отыщется способ проникнуть внутрь… Но еще задолго до того, как я добрался, бремя моей бесполезности раздавило меня. Я сделался желаньем без тела: ум все еще алкал, но плоть опала на твердый черный камень.

— Не нужна ль тебе помощь? — произнес добрый голос.

Я поднял взгляд. Увидел агнца. Нежное существо с черным рыльцем, широким белым лицом и семью ярко-синими глазами.

— От тебя пахнет Рекой, — проблеял агнец. — Ты — мой друг?

Я кивнул. Голова у меня была как гранитная глыба.

— Ты принес мне подарок?

— Нет.

— Мне нравится твоя сережка. Можно ее мне?

Остов, что когда-то был мной, поднес руку к уху, коснулся анкха и вспомнил женщину.

— Нет.

— Дам тебе взамен что пожелаешь.

— Нет, — повторил я.

Голос у него сделался ниже, более угрожающим.

— Я знаю, чего ты ищешь. У меня это есть. Моя судьба — совершить эту мену.

— Нет, — сказал я тихо.

Агнец задрожал. Встал на дыбы, сбросил белый мех. Под ним оказалась шкура ящера — она раздувалась и вытягивалась, пока не растрескалась и из нее не полилась кровь. Десяток когтистых рук вырвался из дыр в груди, два маленьких крыла прорезались из разрывов на спине, а из кровоточивших глазниц выперли семь голов.

Мой остов закрыл глаза, сочтя, что это последнее зрелище, доставшееся ему, но уши по-прежнему терзал вой преисподней и глухой рык твари из кошмарных снов.

— Мы еще встретимся, полуживец, — проревела она. — И в следующий раз я заберу то, что желаю.

Я не смог открыть глаза.

Я слышал, как бьют надо мной крылья, все тише, все дальше, а затем грубые космы мазнули меня по груди, знакомый голос утешил добрыми словами. Тяжкие руки объяли меня и мягко подняли. Понесли куда-то мою оболочку.

Внезапно я задвигался очень быстро. Ощущения налетали со всех сторон: бряцанье доспеха, тяжкие шаги по камню, горькая вонь гари, нечеловеческие вопли страданий, соленый вкус крови у меня во рту.

Затем тишина. И холод.

Руки внесли меня в тихую комнату. Комната подняла меня наверх. Казалось, прежде чем она остановилась, прошла вечность. Я услышал, как рокочут, открываясь, двери, а затем ледяной воздух спеленал мое тело коконом боли.

Я потерял сознание.

А когда очнулся — очнулся в грезе.

Я иду по серому лугу вдоль темной реки. На дальнем берегу горит громадная стена огня. Она срыгивает в ночные небеса столпы едкого черного дыма, облака, что затмевают звезды и грозят низойти на землю удушающей пеленой.

Стена рушится, огонь неотвратимо катится через поля ко мне. Он пожирает все на своем пути, палит дотла кусты и деревья, чернит землю, кипятит реку. Я закрываю глаза и жду смерти. Одежда на мне обращается в прах, мгновенно, однако пламя безобидно пробегает по моему телу — не сильнее дуновения ветра. Я знаю, меня спасли мои талисманы, и молча благодарю сережку и ожерелье за защиту.

Открываю глаза. Из пара, подымающегося от реки, возникает существо: у него кожа ящера, лютые когтистые лапы и семь яростных голов. Открывая рты, оно плюется огнем и кислотой.

— У меня есть то, что тебе надо, у тебя — то, что надо мне. Моя судьба — совершить эту мену, полуживец.

Мои талисманы — вот все, что у меня есть. Мне мучительно с ними расставаться, однако есть влечение, владеющее мною, и ему не откажешь. Не размышляя, выдираю сережку и бросаю ее к ногам существа. Хочу, чтобы пустота во мне закончилась, хочу, чтобы камень, висящий надо мной, исчез, хочу чего угодно, лишь бы оно дало мне вновь ощутить себя человеком, целым. Но я ничего не получаю. Существо лишь скалится мне.

— Что ты сделал со своими руками? — насмехается оно. — Разве не видишь, что они истлели? Не чуешь запах плоти?

Я смотрю на свои пальцы. Талисманы не защитили меня от огня целиком. Кости и суставы скручены. Кожа черна, сморщена, как жженая земля у меня под ногами.

— Мучаешься, небось, — хохочет существо.

— Вообще-то я в порядке, — говорю я себе.

И тут начинаю кричать.

Томление

С неба ливнем польется пламя. Плоть обратится в пыль по его приказу. Кровь омоет земли приливной волной. Его демоны заслужили это. Они долго и прилежно трудились у него на службе, теперь пришло время потехи.

Все сомнения долой. Абаддон сам видел ключ. Его противник принес его прямо к порогу Нижнего мира, и, разумеется, жалкая тварь таскала его на виду — очевидно, в бесстыдной попытке помучить его, Абаддона. Это существо вскоре заплатит за свою наглость. От существа воняло Рекой, оно, несомненно, считало себя неуязвимым, а значит, удовольствие избавить его от этого заблуждения будет еще больше. Еще одно странствие сквозь огонь, через Стикс и в Верхний мир — и Абаддон будет отмщен.

Что-то в нем страшилось. Нет, не существа и его ничтожных притязаний на дерзость, а самого ключа и силы, которую тот представлял. Абаддон томился по этому мгновенью тысячу лет, ежедневно, однако теперь, когда все стало неизбежным, ум ему тяготило бремя ответственности. Сможет ли он воплотить свою судьбу? Этого он не знал. Одобряет ли Хозяин его планы? Знаков он не получал. Накажут ли его, если все сорвется? Скорее всего. Но было кое-что и похуже наказания.

Его цель теперь — не порвать, сжечь или стереть в порошок очередного живца — ему и всем его демонам совсем скоро достанется вдоволь подобных развлечений, — а разобраться с некоторой тонкой подготовительной работой. Он начал с того, что навестил все свои подразделения, взбодрил прислужников, рассказал нескольким избранным о том, что славные времена впереди, поколотил большинство за лень и тупость. Прошел мимо Комнаты воплей, прислушался к пыткам собственного изобретения, примененным к самым везучим из мертвых. Навестил Тантала, предложил ему виноград и стакан воды, а затем быстро забрал подношение — любимая шутка, никогда ему не прискучивала. Позволил себе немного случайной жестокости к трупу, посмотревшему на него непочтительно. И наконец прибыл, куда собирался, — на Склад невоссоединенных, обширное хранилище сутей, из-за которых стоило жить миллионам верхнемирцев. Сверил номера по местной базе данных, уточнил расположение по указателю и направился к ящику 7218911121349.

Абаддон был невероятно доволен собой. Неделя подарила ему развлечения — четверых живцов он оприходовал веселее некуда, — а также и удовлетворение от работы. Выбор личин получился исключительный; в особенности Семиокий Агнец — затея, какой и сам Хозяин бы гордился. Но оставалась одна маленькая загвоздка. Знаки подсказывали, что ключ ему выдадут добровольно, без применения силы. Какая досада: он лелеял мысль устроить дерзкой твари долгую и мучительную смерть… Впрочем, это лишь раздражение, не более. Абаддон знал, чего не хватает любому полуживцу, чего они алчут сильнее всего, и великое везение, что у Абаддона есть, чем этому помочь. Как ни печально, принуждение — не всегда метод: иногда приходится предлагать мену, от которой нельзя отказаться.

Он вышагивал вдоль высоченных стен ящиков, пока не нашел нужный ряд, затем обратил внимание на отдельные стойки. Еще раз сверил номер — ошибка сейчас оказалась бы катастрофой — и обнаружил, что предмет его поиска хранится прямо над ним. Абаддон расправил крылья и привольно, царственно вознесся, пока не достиг нужного ящика. Завис рядом, хваля себя за хитрость, терпение, гений. Он так взбудоражился, что захотел что-нибудь укусить, но никого из прислужников под рукой не оказалось… Не важно. Позже.

Разжал когтистую ладонь — в ней был ларец. Один живец изготовил его для Абаддона тысячу лет назад — в обмен на краткое помилование. Абаддон не понимал, почему эти существа вообще ценят свое жалкое существование, не говоря уже о том, что им вечно нужно еще несколько часов, чтобы попрощаться и привести в порядок свои ничтожные делишки… Так или иначе, Абаддон принял условия. Помимо отсрочки удовольствия, не стоило это ему почти нисколько, а ларец — изящная мастерская вещь. Деревянный кубик, лакированный, великолепно отполированный, инкрустированный разнообразными геометрическими фигурами, тонко сработанными из слоновой кости. Все шесть граней украшены драгоценными камнями и металлами, которые, как заверил его живец, будут неотразимы для любого, кто на них глянет. Для Абаддона подобные безделушки ничего не значили — он обожал этот ларчик исключительно за сложность запорного механизма. Ему сказали, что любой дурак может открыть его на секунду, а затем крышка захлопнется, а вот чтобы распутать затейливый узел загадок, какие откроют ларец насовсем, потребуется целая жизнь. Вместе с подобающим содержимым такой мгновенный единственный взгляд внутрь мог упоительно терзать хозяина вещицы годы напролет.

Сам Абаддон однажды помаялся с ней — но то было давным-давно, и теперь уж никаких трудностей не осталось.

Он вытащил ящик.

Крошечная штука, такая маленькая, что ее почти не видно, — и все же очень значимая. Он злился на нее за ее безмятежность, за бесстыжую уязвимость, но превыше всего за власть, какую имела она над его судьбой. Он желал мучить ее, пока этот яркий трепетный огонек не угаснет, — а затем похоронил бы ее в глубочайшей темнейшей яме всего Нижнего мира, чтобы ее свет не воссиял больше никогда… Но подобные мысли — пустая трата сил. Эта жалкая суть — всего лишь средство для достославной цели.

Абаддон вынул ее из ящика и кинул в ларец, быстро закрыл крышку. Что-то в этом перемещении его встревожило, но он тут же подавил это чувство. Стал думать о своем будущем. Вообразил, как дает ларчик полуживцу и как смеется над ним, когда тот примется возиться с ним дни, годы, вечность… Затем помыслил ключ у себя на ладони. Представил, как несется через Великие врата со всеми своими бесами, упырями и нечистью по пятам и со всеми ордами неупокоенных, что встали на его сторону, и все до единого ждут его приказа. Приятнее всего было грезить, как сидит он на великом троне, повелевая Верхним миром как его новый Хозяин, как раздает приказы по своему усмотрению, как наказывает в свое удовольствие…

Никак не сосредоточиться. Это пустячное докучливое беспокойство никак не оставляло его в покое. Оно пробралось к поверхности его ума вопреки мощному оружию воли, каким он пытался силой загнать его обратно. Когда его когти коснулись той штуки в коробочке, он ощутил нечто глубоко тревожное — связь. И как бы ни было ему омерзительно признавать это, он понимал, что у него с этой дрожкой сутью было много общих свойств. Истинная бескрайняя сила. Несгибаемая решимость. Чистота намерения.

И неутолимая жажда.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ Я подчинюсь

Вот кредо ходячего мертвеца:

Я хочу, чтобы все от меня отстали. Если от меня не отстанут, я буду защищаться. Если защититься не смогу — попытаюсь убежать. Если не смогу — приму все, что придется.

Я не изменюсь. Если изменение угрожает мне, я приложу усилия, чтобы предотвратить его. Если изменение вероятно, я сохраню, что смогу. Если оно неизбежно, приму все, что придется.

Я подчинюсь. Если не могу подчиниться — воспротивлюсь. Если на мое сопротивление ответят — сражусь. Если меня победят — приму все, что придется.

Я проговорил эти слова, проснувшись в гробу. Я вновь был в безопасности, у себя в квартире. Раздор принес меня домой.

Вставать не хотелось. Хотелось лежать здесь, пока ничего от меня не останется, кроме чистого белого скелета и гнилостных соков моей разложившейся плоти. Глад и Смерть помогут мне перетерпеть последние часы, а дальше я буду ждать вместе с остальными покойниками своего Воссоединения…

Но это все грезы мертвеца. Надо было идти на работу.

Я выбрался из гроба, налил себе стакан воды. Пил медленно, думая о свойствах жизни тех, кого я успел опросить. Все их ответы мне нравились, но ни один не был искомым. Я попытался примирить два эти вывода, сформулировать сияющую истину, какая могла бы пролить свет на то, что я вызнал, но мой мозг вернулся к привычной тусклости.

Я приготовился к грядущему дню. Вымылся, изучил свое отражение в зеркале. Вчерашний кипяток придал моему телу розовый оттенок, из-за которого я смотрелся поразительно похоже на живца. Эта схожесть меня встревожила. Я торопливо нанес грим, достал из запакованной сумки свежую пару кроссовок, трусы, тренировочные штаны, толстовку и черную шапку. Заполнил свободное место своими мирскими пожитками: стакан, зубная щетка, грим, тряпица для душа, одеяло. Оделся.

Гроб я бросил в квартире. Он мне больше не нужен. К концу сегодняшнего дня я либо вновь стану целым, либо вернусь в почву.

На коврике у входной двери я нашел бумажку. Поначалу решил, что это сообщение от хозяина квартиры — напоминание о том, что мои вещи должны быть вынесены вон до полудня. На деле же меня ждало совершенно другое:

Я не знал, что и думать. Кто-то доставил его ночью — но кто и зачем? Это упрек от Раздора, комментарий к моим недостаткам как сотрудника? Шифрованная записка от Глада, намекавшая, что прекращение было для меня теперь безопаснейшим выходом? Или одна из саркастических шуточек Мора, дескать, перезахоронение — единственное, на что я вообще гожусь? Или же это от Смерти — действенный способ устроить так, чтобы я заранее заполнил все бумаги в предвосхищении выбора, который, как он предвидел, я сделаю.

Ни одно из толкований меня не бодрило. Первое подчеркивало, что я в очередной раз оплошал, а остальные — что мне бы лучше быть мертвым. Все вместе они подарили мне внезапное озарение: я осознал, что мой поиск полноты бессмыслен.

В итоге светило мне одно — гроб жизни.

Я сложил договор и спрятал его в карман спортивной куртки, запер дверь и опустил ключи в почтовый ящик.

Стоял холодный ясный день, улицы кишели людьми. Шагая меж ними склонив голову, я остро осознавал свою инаковость. У живцов были желания, решимость, причины жить; у меня всего этого не было. Их грела теплая кровь, вели быстрые мозги, утешали порывы; я же — хладнокровный, тупоумный, бесчувственный. Но превыше всего другое: их жизнь имела смысл, некое неуловимое качество, что двигало ими изнутри, качество, а я либо забыл его в миг смерти, либо попросту никогда и не знал.

Я прибыл в ресторан. На пороге повторил в голове мантру, как делал каждое утро моего найма: «Одиночество есть безопасность. Изменение есть смерть. Послушание есть самозащита».

Она помогала мне преодолеть день.

Не успел я войти в подсобку, как повар Дэйв подобрался ко мне сзади и заорал мне на ухо:

— Пальчик! Как ты?

— Нормально.

— Ну так подвинься — потому что мне отлично!

Улыбался он самодовольно. Лицо его теперь было почти не узнать: прыщи завладели им целиком. Изгнать их удастся лишь экзорцизмом.

— Так… Желаешь сначала хорошие новости или плохие?

Я выбрал случайно:

— Хорошие.

— Ладненько. Твой волосатый дружок оставил нас без ресторана. Он уничтожил все столы, стулья и мусорки. Разгромил все туалеты. Разбил все стекла до единого. Починят это все не через одну неделю.

— А плохие новости?

— Мы все равно обслуживаем на вынос.

Он смеялся, как корова, — мычал и хрюкал, пока не устал и не унялся.

— Что за вонь? — спросил он наконец.

— Какая вонь?

— Ты что, не чуешь? — Он наморщил изъязвленный нос. — Словно дегтем… И тухлой рыбой… И дерьмом.

— Возможно, это котлеты.

Он вновь замычал. А следом завопил:

— Эй, ты слыхал свеженькое? Великолепное — тебе понравится. — Он открыл свой шкафчик. Внутри были приклеены десятки новостных вырезок и фотографий. Он оторвал одну и протянул мне. — Из утренней газеты. Ты прочитай.

То был многословный отчет о нападении, случившемся позавчерашней ночью. Согласно статье, неведомый обидчик напал на женщину и расчленил ее на берегу реки. К счастью, опубликованы оказались гораздо более зверские подробности, и они мне позволили опознать в жертве гадалку, с которой я разговаривал нынче ночью. Изложенные факты совпадали с ее версией случившегося, если не считать одного дополнения: «Ключевой свидетель в этом деле, местный лодочник, обнаружен лежащим на тропе в состоянии шока. Любопытный поворот — говорят, что его первое заявление следователям полиции звучало так: “Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны”».

— И вот это уж прям странно, — сказал Дэйв. — Но доказывает то, что я вчера Зоэ говорил: Апокалипсис грядет! — Он самодовольно улыбнулся. — Ты знаешь, откуда цитата у лодочника?

— Нет.

— Из Откровения. Глава девятая, стих первый, если я ничего не путаю.

Я не отозвался. Пару дней назад Глад произнес почти в точности эту же фразу, и я сомневался, что это новое упоминание случайно, однако меня это перестало волновать. Апокалипсис близок — и что? Я, возможно, к тому времени все равно буду мертв. Обескураженный моим безразличием Дэйв ушел.

Я переоделся в свой солнечный комбинезон. Нашел в нагрудном кармане кулон Зоэ. Повесил себе на шею и принялся за работу.

Ресторан был в руинах, но я ожидал худшего. Весь мусор уже убрали, прикрыли деревянными перегородками, плитки пола отмыли и натерли, ни на одной поверхности не осталось ни пыли, ни ломаного пластика, ни штукатурки, ни битого стекла. Между перегородками от свежеустановленных дверей к стойке пролегала просторная дорога, всюду висели объявления, где администрация извинялась за беспорядок и оповещала клиентов, что «Бургер Бургер» открыт и обслуживает как обычно.

Я остался в кухонной зоне, где взялся рубить огурчики для «Тонны Вкуса Особого». Выполнял работу со всем прилежанием, сосредоточивался на каждом взмахе ножа, чтобы кусочки получались как можно более одинаковыми. Пытался не думать о будущем, но надвигавшееся погребение не давало мне покоя. Возврат в могилу представлялся разочарованием, но куда привлекательнее моей теперешней немоты; возможно, в этот раз я даже сам смогу выбрать себе участок.

— Ты, что ли, спал в солярии?

Со мною говорила Зоэ.

— Нет. А что?

— Ты эдак светишься.

Она улыбнулась. В земле мне этой улыбки будет не хватать. Мысль меня встревожила, и я ненадолго забылся. Захотел все ей выложить. Захотел, чтобы она знала, что я был воскрешен, что я — ходячий мертвец. Захотел поделиться с ней самим собой, прежде чем умереть вторично.

— На тебе моя цепочка, — сказала она.

— Да.

— И сережка в комплекте. Очень перекликаются… Где ты ее взял?

— Она когда-то принадлежала одному другу, давным-давно.

Она потянулась потрогать. Я смотрел, как ее пальцы приближаются к моей шее, почувствовал тепло ее кожи рядом со своей. Испугался, но не отшатнулся. Она нахмурилась.

— Не оборачивайся, заморыш-маразматик идет. Бегал тут туда-сюда все утро, всем говорил, кто готов был слушать, что тебе крышка. Дескать, устроит так, что ты никогда больше не будешь работать в «Бургере Бургере». — Тут она опять улыбнулась. — У тебя сегодня может сложиться прекрасный день.

Она быстро ушла. Мигом позже я ощутил у себя на плече потную руку младшего управляющего. Меня взбудоражило то, что я позволил Зоэ дотронуться до меня, а его костлявое касание оказалось перебором. Я отпрянул, промахнулся мимо огурца, который резал, и отсек себе кончик левого безымянного пальца. Взвизгнул от боли и беспомощно увидел, как отрезанное улетело в одну из фритюрниц. Младший управляющий не заметил. Его больше озаботил шум.

— Успокойтесь. Клиенты услышат.

Меня переполнило нестойкой смесью страха, ярости и желания.

— Чего вам надо? — крикнул я.

— Старший управляющий хочет с вами побеседовать, — ответил он мерзко.

Я пошел за ним в кабинет к начальнику. Гостеприимства здесь после моего прошлого визита не прибавилось. Стол, вдохновляющие плакаты и искусственный цветок в горшке — на своих местах. Старший управляющий вновь сумел пристроить пухлые ягодицы в начальственное кожаное кресло. Младший управляющий стоял по стойке «смирно» рядом со своим вожаком, словно прихвостень, выслуживающийся перед хозяином-уголовником; старший управляющий торжественно вперял взгляд в стол, сложив руки перед подбородком. Он позволил молчанию созреть, чтобы я хорошенько осознал серьезность положения.

— Думаю, вы согласитесь, — сказал он наконец, — что «Бургер Бургер» к своим сотрудникам чрезвычайно щедр и сострадателен. Мы очень гордимся своей заботой о персонале, будь то обучающие курсы, программы лояльности или ежедневное администрирование и управление бизнесом. Мы знамениты тем, что сотрудникам даем кнута справедливо. — Он глянул мне в глаза. — Мы вам доверяем. И поэтому особенно грустный выдается день, для всей компании, когда кто-то из числа этих сотрудников — в силу действий, не подвластных компании, — постоянно злоупотребляет этим доверием, невзирая на предупреждения. Полагаю, вы понимаете, что ваше поведение в последнее…

Я уснул стоя. Глаза у меня остались открытыми, но сознание выскользнуло из комнаты в безмолвное пространство за одним из холодильников. В той спокойной полутьме, прислушиваясь к гулу охладительной системы, оно попало в плен к последнему воспоминанию о моей смерти.

— Как ни печально, трупец, но твои страдания завершаются.

Демон отнимает тавро от моей шеи, швыряет его на пол. Я слышу грохот металла по камню. Покрывало боли притупляет чувства, но и заслоняет меня от пустоты. Я благодарен своему истязателю за это.

— Спасибо, — шепчу я.

— С моим полным удовольствием, — отзывается он.

Хочу отдохнуть. Хочу стенки гроба вокруг себя. Не хочу, чтобы кто или что угодно прикасался ко мне впредь. Демон добр, ему известно. Он поднимает мой израненный труп и несет обратно, к вони ящеров. Укладывает меня на холодный каменный пол.

— Ты теперь из верхнемирных, — говорит он с сожалением. — По чести сказать, я б еще с тобой поразвлекался. Куснуть бы тебя разок-другой за ноги — самое то; а руки просто умоляют, чтобы их оторвали да сунули тебе в глотку. — Он нависает надо мной, выпустив когти, на омерзительной харе — угрожающая ухмылка. — Однако потакание себе — повод для жесточайшей кары: болтая тут с тобой, я уже рискую. Но вот искренне — а я обычно не таков — могу тебе сказать: Отделение — единственная возможность побыть тут. А у меня философия такая: хватай все, что можешь, когда можешь. — Он нежно перебирает в широченных скрюченных лапах мой остов. — Короче, Аб обеспечил прорву причин, чтоб мы занимались своим делом. Он хороший работодатель, хоть, возможно, и проклянет меня за эти слова; судя по предыдущему опыту, подгонит мне другого живца, когда я вернусь. Уж поверь, жду не дождусь…

Демон исчезает во тьме. Я надеюсь, что больше никогда его не увижу, но он неожиданно возвращается.

— Чуть не забыл. Мой договор требует, чтобы я выдал тебе совет: «Смысл — в просвете между вздохом и криком». Попытайся вспомнить, если окажешься среди ходячих. — Он вновь начинает блекнуть. — И на случай, если мы больше никогда не встретимся, должен тебе сказать: ты самый отвратительный, жалкий, раболепный червь из всех, кого я когда-либо мучил…

Тварь удаляется. Мой мир чернеет. Не помню ничего, пока не просыпаюсь в гробу, и с губ у меня срываются слова: «Хочу опять быть живым! Хочу опять быть живым! Хочу опять быть живым!»

Далее всё — тишина.

— …И поэтому с громадным сожалением мы тем самым уведомляем вас, что ваш период занятости в компании «Бургер Бургер» завершен. Прошу вас лишь подписать вот этот документ, подтверждающий, что вы понимаете причины вашего увольнения и что эти причины обязывают вас отказаться от любых прав на выплаты по увольнению и на любые будущие заявления о несправедливом увольнении.

— Никаких договоров, — сказал я.

Ягодицы старшего управляющего слегка заерзали, напускное спокойствие пошатнулось.

— Боюсь, у вас, в общем, нет выбора. Разумеется, вы можете попробовать обратиться в суд, но имеются свидетели, материальные доказательства и официальные записи рабочего времени — все против вас.

Он вручил мне документ. Я порвал его в клочья.

— Ебись она, эта ваша ебаная работа, — сказал я.

Показалось, будто я сбросился со скалы — был в ужасе и знал, что конец близок, но на один яркий миг был по-настоящему жив.

Я отправился прямиком в раздевалку. Открыл шкафчик, забрал купленный вчера подарок и положил его в сумку; сбросил форменную одежду, переоделся в повседневную. Вел я себя безрассудно, привлекал к себе внимание… Но, похоже, это уже не важно. Я не нашел то, что искал, и скоро буду мертв. Что мне терять?

Дэйв ждал снаружи. Лыбился он, как бешеная собака.

— Как круто! Не знаю, что ты там этим двоим сказал, но хари у них были будь здоров говна хлебнувшие. Никогда не смогу смотреть на них, как прежде. — Он рассмеялся и энергично потряс мне руку. — Ты, Пальчик, может и деревенский дурачок, но я рад знакомству. Приходи иногда за бургером.

Он отпустил меня. Я пробормотал вялое прощанье и ушел.

Не успел я отойти и сотни ярдов от ресторана, как кто-то похлопал меня по спине. Я обернулся. Зоэ. На ней была черная рубашка под мешковатым черным свитером, черные сапоги с острыми носами и черные джинсы.

— Тебе на работе разве не надо быть? — спросил я.

— Дала б я тебе уйти без меня, как же.

— Но сейчас обеденный наплыв. С минуты на минуту сотни…

— Не тупи, — перебила она. — Фуфло это, а не место. Не вернусь ни за что.

Мы пошли дальше вместе. Я ощущал ее легкость, потому что чувствовал ее сам: мы два бумажных человечка, нас несет ветром. Еще раз подумал, не раскрыть ли ей свою подлинную сущность, но нет, не время и не место. Не хотелось ее пугать, как напугалась Эми. Нас связывала невидимая бечева, хрупкая связь, которая, несомненно, прервется под нажимом признания. Эта связь была для меня тем же, чем для ходячего мертвеца — любая ценная ему вещь: я хотел, чтобы она оставалась, но не ждал, что так и будет. И все же знал я и то, что, если не проверю ее, эту связь, на прочность, может оказаться, что ее и не было вовсе. И я сказал:

— Я бы хотел показать тебе кое-что очень важное для меня.

Отвел ее на кладбище — туда, где пересекались две дороги, — двинулся вместе с ней по гравийной тропке, мимо дубов, мимо моей старой могилы. Сел на низкую каменную ограду и показал ей участок, где хотел бы оказаться похороненным.

— Это могила моих родителей. Я хожу сюда каждый день и рассказываю им о своей жизни. Они, конечно, никогда не отвечают, но мне утешительно думать, что они слушают. — Я поднял взгляд. Был готов к тому, что она в панике сбежит, но она стояла у холмика и смотрела на надгробие. — Я не знаю, как они умерли. Не знаю когда. Это долгая история, и я не буду тебе ею докучать, но я, когда был моложе, — исчез на многие годы. Когда вернулся, их уже не стало. — Я умолк. Ощутил себя без корней, без цели. — Я бы отдал все, чтобы вновь с ними поговорить, поглядеть им в глаза, обнять их… Пока они были живы, я считал, что так будет вечно. Не дорожил их движениями, дыханиями, словами. Сейчас все иначе, но зато слишком поздно.

День над серым городом висел бледно и хило. Она опустилась рядом со мной на колени, обняла меня за плечи. Руки у нее были теплые и мягкие, как у моей матери, и впервые со смерти я почувствовал себя любимым.

Мы провели на кладбище весь остаток дня. Я мог бы рассказать ей множество историй о моих бывших соседях по почве, но подумал, что она вряд ли готова их слушать. Вместо этого решил показать ей мои любимые места: кустики первоцветов у стены, надписи на могильных камнях, кованые ворота, отделявшие живых от мертвых. Говорили мы мало, нам хватало просто быть. Наконец мы сели вместе на укрытую мхом могилу и стали смотреть, как мимо нас струится пыл мира. Казалось, скоро мы расстанемся.

Зоэ сказала:

— Помнишь, я тебя звала выпить со мной?

— Да.

— Почему ты не пошел?

— Боялся.

— Меня?

— Нет.

— А чего?

— Не могу сказать.

— Почему?

— Ты расстроишься.

— Мне нравится расстраиваться.

Она расплылась в улыбке. Лицо у нее в сером свете было серебряным. Захотелось потянуться к ней сквозь стеклянный цилиндр.

— Я боялся того, что мог бы тебе сказать, — выговорил я.

Она отвернулась.

— Тогда не говори. Мне-то что? — Волосы у нее были черные, как враново крыло, как у Эми. В конце концов она вновь повернулась ко мне. — Понятно. Ты какой-нибудь псих-рукодельник. Каждые выходные ездишь на какую-нибудь дурацкую оптовку, закупаешь дурацкие инструменты, чтоб сверлить дурацкие дырочки в дурацких стенах. Или носишь парик, или корсет из китового уса, или впитывающие вонь стельки из тартана Черного дозора… Мне насрать. Я похожа на человека, которому не насрать? Нет. Так чего тогда не расскажешь?

Меня заворожила жизнь у нее в глазах.

— Расскажу… Но не здесь. Хочу, чтобы ты оказалась там, где тебе будет безопасно, где ты сможешь выставить меня за дверь и никогда больше мне ее не открывать.

Мы замолчали. День умирал; мир обращался в лед. Чуть погодя она встала и произнесла:

— Где ты сегодня ночуешь?

— Посплю здесь.

Она вздохнула и положила руку поверх моей.

— Слушай… У меня в гостиной есть место… Дай время, я все приготовлю. И тогда ты, может, придешь и расскажешь мне, из-за чего ты такой, бля, особенный.

Она ушла. Я смотрел ей вслед. Не обернулась.

Я лег на холодную могилу, прижался щекой к земле. Здесь мне было безопасно, безопаснее всего на свете. Ни вопросов, ни ответов — мирная, простая тишина. Я нарушил ее лишь раз — обратился к родителям.

— Я скоро вернусь домой, — сказал я.

Небо потемнело. Погост заполонили тени. Уходить не хотелось, но у меня имелось незаконченное дело. Я поднялся с могильной насыпи, взял сумку и направился к чугунным воротам.

Шел я к Агентству. Дорога близкая, но я устал и, даже прибыв, засомневался, что явился куда надо. Снаружи показалось, что здание заброшено. Ни машин, ни штор на окнах, ни людей или мебели в комнатах. Я осмотрительно поднялся по лестнице и постучал в дверь. Ответили мне не сразу.

— А, это вы, — хмуро произнес Иероним. Волосы у него были мокрые, тело туго обмотано черным пляжным полотенцем. — Еще час — и опоздали бы. Пришли насмехаться надо мной?

— Нет. У меня подарок.

— Тогда, видимо, вас надо впустить.

Он поплелся прочь. Задняя сторона его наряда оказалась интереснее передней: ее украшала стилизованная меловая обводка трупа и слова «Окружное отделение судмедэкспертизы Лос-Анджелеса». Я проследовал за Иеронимом по коридору до конторы, где он уселся за стол и принялся рисовать загогулины.

— Симпатичное полотенце, — сказал я.

— Вам нравится? — Он просиял. — Смерть подарил. Привез из одной своей поездки. — Лицо у него понурилось. — Он тогда еще ценил меня как члена своей команды.

— Где он сам?

— Где-то без меня, — буркнул Иероним обиженно. — Очередное прекращение. Они с Гладом пошли в ресторан — какой-то живец подавился отсеченным пальцем. Смерть велел мне быть здесь.

— А все остальные?

— Глад, Несыт и Сыпь уже в отпуске. Раздор — за рубежом, помогает Дебошу. Мор уехал за бензином. Велел мне принять душ, потому что, мол, я воняю хуже любой болячки из всех, какие он сам изобрел.

Я вспомнил слова Смерти о том, что аренда у Агентства заканчивается сегодня, и заключил, что все собрались переезжать. Однако заявление о бензине списал на причуды Иеронимова мозга, и мой вывод подкрепило произошедшее следом. В одном из ящиков стола он нашел стопку квитанций за превышение скорости и принялся рвать их в клочья.

— У меня были жена и дочь, — жаловался он. — В детстве я видел высадку людей на Луну. Не то чтобы моя жизнь ничего не значила. Каждый достоин уважения.

Его одинокий глаз пусто уставился на изорванные квитанции. Я порылся в сумке, нашел подарок и вручил его Иерониму. Он какое-то время старательно разбирал слова на обложке, а затем на лице его возникла широченная улыбка.

— «Рождественский альбом Пляжных мальчиков»! — воскликнул он восторженно. — Никогда его не слышал. — Он начал зачитывать названия песен: — «Малыш Святой Ник». «Дядя с кучей игрушек». «Борода Санты». «Ледок-снеговичок»…

— Он в распродаже был, — перебил его я.

— Ну, это лучший подарок с тех пор как я… — Он умолк, чеша голову и жуя губу, очевидно, не в силах вспомнить. Встал, неуклюже поковылял по коридору к Столовой, развернулся и приковылял обратно. — Чуть не забыл. Нет, неправда. Я не собирался вам говорить. Смерть сказал, что вы, возможно, явитесь, и, если так, вам надо передать сообщение, но поскольку он не взял меня с собой, я решил, что передавать ничего не буду, но вы оказались очень добры, что, раз так, я все же скажу. — Он поковылял прочь, осознал, что так ничего мне и не передал, вернулся. — Он сказал, что будет ждать вас там, где воскресил.

На сей раз он ушел и не вернулся. Через несколько секунд я услышал бравурную, бодрую, жизнерадостную мелодию «Малыша Святого Ника» — она орала из столовой.

Вопреки годам износа мышц я улыбнулся.

Уходя, я не стал его отвлекать, но мне было интересно, по-прежнему ли изрезанный труп сидит в старом Архиве. Когда я открыл дверь, ответ оказался очевиден: она нахохлилась в углу, спиной ко мне. Гардеробы, ковер, плинтусы, подоконник и большую часть пола вывезли. Я пробрался по нескольким оставшимся доскам и положил руку ей на плечо.

— Здрасьте.

— Оставьте меня в покое.

— Оставлю. Хотел проверить, как вы.

— Они забрали мое убежище. Они его уничтожат.

— Мне жаль. — Сочувствие мое пользы не принесло, но меня навестила мысль. — Я сегодня возвращаюсь в гроб. Вы могли бы пойти со мной.

Она покачала головой. Волосы слиплись от запекшейся бурой крови.

— Мне здесь нравится. Все равно безопаснее, чем где-либо еще. И пусть я лучше буду страдать, чем стану мертвой и погребенной.

Я вздохнул. Чуял, что с ней случится что-то ужасное, — так же, как она чувствовала, что опасность грозит и мне; но она твердо решила остаться. Я пожалел, что не нашлось слов уговорить ее.

— Хотел показать вам кое-что.

Она выпрямила тело и повернулась. Лицо у нее отекло, глаза — два черных камешка среди разбухшей массы плоти. Я раскрыл ладонь.

— Смотрите. С ними все в порядке. Вообще никаких отметин.

— Нет, — отозвалась она. — По-прежнему горят.

Я ушел из Агентства. До встречи со Смертью нужно было сдержать еще одно слово, однако ступни у меня устали от ходьбы. Словно тяжелели с каждым шагом. Я осознавал приказы, которые мозг отдавал мышцам, отдельные решение, нужные, чтобы поднять пятку, согнуть колено, двинуть ногу вперед, опустить ее, блюдя равновесие. Это созерцание оказалось для меня чрезмерным: я утратил координацию и замедлился, остановился. И ощутил бремя своего скелета. Я едва верил, что он столько лет оставался единым целым. Мысль о том, что он носил на себе еще и плоть, жир, мышцы, жилы, кровь, ногти и волосы, показалась нелепой фантазией, не более, и я, поняв это, осел на землю. Лежа на асфальте, я постиг собственный пульс. Мозг повелевал моему сердцу расширяться и сокращаться. Чудо, что этот процесс продолжался без моего вмешательства. Пресечь эти указы — усилие малое: прекратить биение, закупорить вены и артерии… Я задержал дыхание. Ощутил, как легкие силятся надуться, ждут воздуха, а тот не приходит. Далось легко. Всего-то и надо — не дышать и не думать о дыхании, не чувствовать давления, набрякающего в груди…

До меня донесся звяк, и что-то маленькое стукнулось мне в живот. Я отвлекся — и задышал. Легкие наполнились сладким холодным воздухом. Кровь, сгустившаяся в сердце, хлынула в тело. Голова сделалась легкой, как пчелиные соты. На асфальте передо мной лежала серебряная монетка. Я глянул вверх. Люди шагали вокруг меня, через меня, мимо. Я возблагодарил их за небрежение. Когда-то я был, как они, — перемещался из одного места в другое, не думая, не останавливаясь. Моя жизнь была комнатой, где мне позволялось перемещаться без усилий, без преград, но я использовал эту свободу, слепо блуждая от одной голой стены до другой. Остановись я хоть на миг посередине…

Медленно я сел на корточки. Как же я запутался. Подумал: таким я был не всегда, когда-то я был жив, я жил.

Я встал и пошел к дому Зоэ.

Дверь — черную, глянцевую — украшала медная колотушка в форме черепа. Совершенно обыкновенная во всех смыслах дверь, кроме одного: за ней был мой единственный живой друг.

— Выглядишь ужасно, — сказала она.

Пригласила меня зайти. Я замер на пороге, не далее, оставил место, чтобы можно было закрыть ее у меня перед носом. Увидел длинный темный коридор, потертый бордовый ковер, оголенную лампочку.

— На ночь остаться не могу. Мне надо вернуться на кладбище.

— Отлично. Ты, значит, пытаешься быть готичнее меня.

— Прости.

— Да ничего. Я и не думала, что ты явишься.

— Будь у меня другие обстоятельства…

— Ага, ага… Сумку тут оставишь?

Я поглядел в ее ясные карие глаза. Последние несколько дней я чувствовал, что между нами что-то начинается, а теперь собирался с этим покончить. Но в ее предложении был смысл. Забирать свои земные пожитки в могилу причин не нашлось, и мне показалось уместным, что они останутся у нее. Вынул свое гробовое одеяло, вручил ей сумку и поблагодарил.

— Пустяки. Завтра утром заберешь.

— Толком и не знаю, где окажусь завтра утром.

— Ну, когда выяснишь…

Он не договорила. Мы молча смотрели друг на друга. Я размышлял, последний ли раз вижу ее. Меня подмывало проглотить все, что я успел сказать, переступить порог и забыть о встрече со Смертью. Но толку-то. Не мог я дальше вести эту несчастную полужизнь.

Я снял цепочку.

— Может, и это надо тебе оставить.

Она скривилась и оттолкнула мою руку.

— Оставь себе. Я тебе подарила это, потому что ты мне нравишься, хотя теперь уже всерьез раздумываю, с чего бы. Сначала говоришь, что не останешься, дальше намекаешь, что тебя какое-то время тут не будет, а теперь еще и подарок хочешь вернуть. Что ты за друг тогда?

— Плохой.

— Похоже. А что в сумке? Я, может, продам содержимое, если ты через полгода не явишься. А следом и сумку.

Я пожал плечами.

— Кое-какая одежда, еда и вода, стакан, зубная щетка. — Я примолк, не желая открывать первую свою тайну. — Косметика моя.

Она улыбнулась.

— Твой макияж — не секрет.

— Правда?

— Все в ресторане знали.

— Правда?

Она кивнула.

— Даже младший управляющий.

— У меня очень бледная кожа, — пояснил я. — И некоторые уродства.

— Я знаю. Видела шрамы… Что случилось?

В груди стало тесно, подо мной холодная плита, рядом демон с иззубренным кинжалом.

— Я бы предпочел рассказать об этом в другой раз.

— Угу. — Она закатала левый рукав. — У меня тоже шрамы. Много мелких — смотри. — Ряд тонких белых черточек неровно взбирался от запястья к плечу. — Помню каждый надрез. Ненавидела их когда-то, но теперь прям люблю. Я из-за них неповторимая — они мне как опознавательный знак.

— Понимаю.

Последовало еще одно долгое молчание. Не неловкое, но безнадежное. Где-то в темном болоте, заполнявшем мне голову, тщетность этих отношений всегда была очевидна, но эти несколько мгновений выволокли тщету на свет. Зоэ — единственный среди живущих человек, которому я мог доверять, и все-таки открытие ей даже самых невинных моих тайн — испытание, не говоря уже о моей смерти. Обстояло бы с этим как-то иначе, останься я в живых? Влюбился бы я в нее? Влюбилась бы она в меня? Создали бы мы вместе дом? Заполнили бы его предметами, что напоминали бы нам о нашем общем прошлом? Брали бы мы напрокат фильмы, покупали бы еду на вынос, занимались сексом раз в неделю, читали бы новейшие книги, сидели бы на новейших диетах, не отставали бы от новейших технологий? Были бы у нас дети — или один ребенок? Или ни одного? Были бы мы счастливы?

— Мне пора, — сказал я.

— Так запросто ты не уйдешь.

Я посмотрел на нее непонимающе.

— Ты обещал выложить мне свою большую тайну, — сказала она.

Я сделал шаг назад, но доводов больше не осталось. Я оттянул ворот толстовки в сторону и показал на отметины у себя на шее.

— Видишь номер?

Она приблизилась, ее голова оказалась в нескольких дюймах от моей. Я ощутил тепло и влажность ее дыхания у себя на коже.

— 721891112… — Она сдала назад, принюхалась и скривилась. — Остаток под гримом не читается. Классная татуировка вообще-то. Выиграл в лотерею?

Я покачал головой.

— Это мой опознавательный знак.

— Не понимаю.

— Это означает, что я от тебя отличаюсь.

— Скажи что-нибудь, чего я не знаю.

— Я сплю в гробу.

На миг я решил, что ей станет дурно от страха и отвращения, но губы у нее расплылись в любопытной улыбке.

— Как круто! Я всегда хотела попробовать.

— Нет. Ты не понимаешь. Я сплю в гробу, потому что мне так безопасно. Потому что меня в нем похоронили. Потому что он напоминает мне о спокойных днях до воскрешения. — Я силился найти слова, что отразятся у нее в глазах, и наконец нашел простейшие — определение меня: — Я ходячий мертвец!

Лицо Зоэ не явило ничего: я не понимал, сочла она меня вруном, или постигла мое признание во всей полноте, или же попросту приняла все это за метафору, которую теперь пыталась разобрать. И я был зачарован. Не мог двинуться с места. Хотел лететь отсюда на кладбище, где смогу благодарно, очертя голову, нырнуть в разверстую могилу, но хотел я и посмотреть, как подействует на нее мое признание, — и, в конце концов, между моими словами и ее повис лишь миг.

— А мы все кто? — сказала она.

Я ушел, не оборачиваясь. Я тосковал по живому человеку, каким когда-то был, по биению его теплого сердца и дыханью, что наполняли его легкие светом, — но тот человек умер давным-давно.

Опустил голову, спрятал лицо. Вся моя отвага увяла. Я не сомневался, что меня перехватят прежде, чем я доберусь до кладбища. Вцепился ради утешения в свое гробовое одеяло — и в анкх, висевший у меня на шее, надеясь, что он отвадит незнакомцев и защитит от их взглядов.

Смерть меня ждал. Возник он из-за дуба и учтиво склонил голову. На нем были «док-мартензы», синие джинсы и фланелевая рубашка в клетку, расстегнутая у горла; имелись при нем и две лопаты — он опер их о дерево, когда я подошел.

— Полагаю, это ваше, — сказал он.

Полез в карман рубашки и вручил мне нечто маленькое, мягкое и немного липкое. Кончик пальца, который я себе сегодня отсек.

— Как ваше прекращение? — спросил я.

— Решил оставить ей жизнь. Таков приятнейший пункт моего нового договора. Раз в неделю мне разрешается пощадить одного из моих клиентов, по своему усмотрению. Работа от этого делается не такой предсказуемой. — Тон у него был глубоко профессиональный: расслабленный, но отстраненный, словно мы прежде не знались. — Оказалось, этот маленький кусочек плоти застрял у нее в горле. Когда я решил спасти ее, она уже была довольно синей. К счастью, пальцы у Глада гораздо ловчее моих — он извлек его менее чем за минуту. — Смерть улыбнулся воспоминанию. — Держите это где-нибудь в сохранности. Оно вам упростит ситуацию на Судном Дне.

Я положил кончик пальца в карман спортивной куртки, рядом со сложенным договором на Воссоединение, застегнул молнию.

— Я не нашел, что искал, — сказал я.

— Знаю. Думал, из услышанных историй вам удастся уразуметь, чего вы хотите, но я вас переоценил. Простите.

Я пожал плечами.

— Мне не нужны ни деньги, ни власть, ни любовь. Я не способен к значимым достижениям. Я не верю, что завтра будет лучше, чем сегодня. Пялясь в землю, я не вижу радуг. У меня уже есть чувство долга — оно меня определяет — и единственное главное воспоминание, за которое можно держаться; но ничто из этого не наполняет внутреннюю пустоту. Если б я мог соединить эти качества в одну всеобъемлющую мысль, она могла бы стать частью сути, которой, как мне сообщили, у меня нет; но поскольку даже эта простая задача мне не по силам, прекращение — мой единственный выбор.

Он, казалось, растерялся, но сказал:

— Как пожелаете.

— Однако в начале недели вы намекнули, что меня за мои услуги вознаградят. Я сознаю, что безупречен не был…

— Ваши усилия высоко оценены, — перебил он. — И, если позволите предложить… Вследствие переезда Агентства я вскоре займу гораздо больший кабинет, и вы могли бы обдумать включение ваших кожи и волос в мой новый ковер. Когда вас разнимут на части, сшивка относительно безболезненна. Мы могли бы все устроить прямо сейчас. — Он тепло улыбнулся. — Но, разумеется, выбор за вами.

Желаний у меня было множество. Я мог бы попросить его отмотать назад мое посещение Эми, чтобы избавить ее от памяти о том, что она вновь меня видела. Я мог бы попросить, чтобы он устранил любые следы моего бытия, чтобы мне исчезнуть полностью. За годы я даже ощутил растущее желание отомстить человеку, который меня убил, и уж Смерти это подвластно… Но по-настоящему мне хотелось лишь одного подарка.

— Я бы хотел поговорить со своими родителями, лицом к лицу, — сказал я. — Затем я желаю быть похороненным с ними.

Он вручил мне лопату. Мы пошли к могильной насыпи у низкой каменной ограды и принялись копать. Земля была твердая и промерзшая, получалось у меня плохо, а вот Смерть скоро вошел в ритм и кидал здоровенные комья тугой, как камень, почвы в окружавшую траву. Чуть погодя он принялся насвистывать веселую мелодийку. Я смутно узнал ее и спросил, что это.

— «Ледок-снеговичок», — сказал он. — Иероним ее слушал, когда я вернулся за инструментами. Мне начинает нравиться его музыкальный вкус. Может, это нас даже сблизит.

Он продолжил насвистывать. Я символически потыкал в насыпь, но, когда мы раскопали пару футов, я уже не смог пробивать поверхность. Внимание витало. Что я скажу своим родителям, когда мы откроем их гробы? Столько всего хотелось им сообщить: о подробностях моей смерти и воскрешения, о своей жизни ходячим мертвецом, где я жил и работал, о людях, которых узнал, а также что это значит — видеть, дышать вновь, заново ощущать на коже дождь, ветер и снег, — о нескончаемом круге тьмы и света, о невыносимой яркости солнца — и о медленном, удручающем превращении всех этих чудес в обыденность…

— Устали? — спросил Смерть.

— Неделя выдалась трудная.

— Не беспокойтесь. Скоро она закончится.

Я оперся на черенок лопаты и смотрел, как Смерть вгрызается в шмат почвы размером с мою голову. Он небрежно метнул его за ограду, где тот заскакал по дороге и замер у бровки.

— У Стикса сильный запах, — сказал он. — Он впитывается. Все мертвые будут вам завидовать.

Я не ответил. Он перестал копать, а мне не терпелось, чтобы он копал дальше, но ему, похоже, хотелось поговорить.

— А еще он сообщает вам некоторую неуязвимость. Этот нюанс убеждает меня в вашей роли — в более масштабной картине. — Он поднял взгляд. Глаза — два черных кратера на бледной луне его лица. — Всю картину я не вижу — Шеф редко делится своей властью вот так запросто, — однако есть мелочи, они приводят к подсказкам, а те — к ответам, а ответы могут быть правдой, а могут и не быть… Вероятно, вы помните, как некоторое время назад одолели меня в шахматы?

Я кивнул. Та победа — единственная причина, почему я сейчас стоял рядом с ним. Проиграй я — уже давно лежал бы в земле.

— Мне велели вам проиграть, — поведал он. — Есть и другие признаки вмешательства, которые вы, несомненно, уже осознаете. Ваше изгнание из квартиры, потеря работы, воспоминания о вашем Отделении, соблазнительное обещание избавить вас от мук и многие другие мотивы, помельче, — все искушали вас встать на путь, уготованный вам. — Он вздохнул. — В той же мере и ваш наем в Агентстве на этой неделе неслучаен. Обычно нас сопровождают наши помощники — и все они гораздо способнее вас, — но вас брать с собой нам приказали. И лишь Мору достало смелости воспротивиться, и его дерзость привела к отмене его последней разработки — вируса, смертельного штамма, созданного специально против мировых вождей. Он все еще несколько зол из-за этого… — Смерть продолжил копать, и я ему за это был благодарен. — Впрочем, точная цель ваших поездок неясна, а зная любовь Шефа к интриге, предположу, что есть особенности и следствия, истинное значение которых нам явят позднее.

Я сел на корточки на краю могилы и уставился в яму. Хотелось к родителям. Подозрения, что мною помыкают, оказались обоснованными, но я не был уверен, полезное ли признание предложил мне Смерть, или же это всего лишь продолжение власти надо мной. С чего бы ему выкладывать мне все это сейчас, прямо перед повторным погребением? Не оба ли мы мало что ведаем?

Но мне стало все равно. Я тупо смотрел, как он пробивает последний слой почвы и добирается к доскам.

Он смахнул остатки почвы, и мы увидели два сосновых гроба, рядом, на дне ямы. В плачевном состоянии, грязные.

— Хотите сами открыть или лучше я? — спросил Смерть.

— Вы, — сказал я попросту.

Он встал рядом с правым гробом и сунул лопату между крышкой и ящиком. Гроб открылся на удивление легко. Смерть взялся за левый гроб и проделал все то же самое. И вновь ящик распахнулся без усилий. Смерть опер обе крышки о стенку могилы, глянул на меня и сочувственно улыбнулся.

В гробах было пусто.

Я спрыгнул в яму и бросился наземь между гробами, завертелся то к одному, то к другому, надеясь, что тела вернутся по волшебству, желая, чтобы Смерть вернул их. Принялся извиваться. Услышал свой крик. Сколько-то я вот так корчился и кричал.

Смерть ждал, когда я закончу.

— В этом случае вам не разрешено выбирать способ прекращения, — сказал он. — Вместе с тем, в порядке снисхождения, я объясню вам свой метод. У меня есть новая способность, называется Прикосновение Смерти — оно и безболезненно, и быстро. Я просто нажму пальцами вам на загривок…

Он навис надо мной, протянул правую руку к моему лицу, но я отказался поворачиваться. Протест затопил мне вены. Я сделался его орудием. Ощущал, как тысячи ножей пронзают воздух.

Сделался маленьким и слабым.

— Почему вы мне не сказали? — спросил я.

— Вам нужно было выяснить это самому.

— Но я не хочу здесь умирать — не хочу сейчас!

Я утратил выдержку. Я лупил по гробам кулаком. Хотел выцарапать себе глаза, хотел вырвать собственное сердце… И тут мной завладело воспоминание, и слова из него потоком выплеснулись у меня изо рта:

— Хочу опять быть живым! Хочу опять быть живым! Хочу опять быть живым!

Смерть улыбнулся и убрал руку.

— Вот ответ, которого вы искали, — сказал он.

Я бережно сложил одеяло и поместил его между гробами. Показалось, что так сделать правильно.

Смерть смахнул с моей одежды приставшую глину и поднял меня из могилы. Его помощь едва ли была мне нужна. Я был таким легким, что мог бы взлететь, и удержаться сумел, лишь поглядев на звезды. Ответ оказался таким простым, но таким неуловимым — и он подействовал мгновенно и сильно. Я слышал, как рвется нить. Я пал на колени и ждал, когда меня сокрушит. Но камень, висевший надо мной, не рухнул. Он поплыл вверх, сквозь деревья, все выше и выше, пока не исчез в ночном небе.

Смерть выбрался сам и принялся кидать землю обратно в яму.

— На последнем этапе вашего странствия сопровождать вас я не смогу, — сказал он. — Должен завершить здешние дела, а затем забрать Иеронима из Агентства. Обоняние у него не дотягивает, и он не осознаёт, что под ним уже горит огонь. Впрочем, я отправил вам сообщение сегодня утром, смысл которого вам теперь должно быть ясен.

— Я получил договор на Воссоединение. Думал, это был намек, что мое бытие будет прекращено.

Он нахмурился.

— Вы не прочитали записку на обороте?

Я покачал головой. Показался себе тупым, как камень.

— Тогда прочтите, когда покинете это место.

Я бестолково кивнул.

— Телефон все еще при вас?

— Я утратил его в Нижнем хранилище.

— Можно понять — модель дешевая. — Он выдал мне тонкий черный аппарат-«раскладушку», украшенный гербом Агентства. — Возьмите мой. Водонепроницаемый, огнеупорный, меньше, изящнее и ловит гораздо лучше, чем ваш. Пользуйтесь по своему разумению. Большего сказать не могу.

Я поблагодарил его. Он крепко взялся за мою руку, и я на миг подумал, что он ее пожмет. Он же повернул ее ладонью кверху и нежно погладил мои пальцы и культи. Посмотрел мне в лицо и печально улыбнулся.

— Сожалею, — сказал он.

Как только я миновал кладбищенские ворота — вынул из кармана договор на Воссоединение. Взволнованно развернул его. В свете уличного фонаря бумага казалась желтой, а надпись на обороте, набранная «Фальшивой кровью», почти незримой. Тем не менее я разобрал: «Идите туда, где воспоминания о жизни для вас сильнее всего. Оставайтесь там, пока не найдете то, что ищете».

Выбор был прост. Мы с Эми часто гуляли там, пока я был жив. Первые недели своей свободы ходячего мертвеца я там спал. Единственное место, которое мне снилось.

Пошел задворками города, миновав по дороге квартиру Зоэ. В окне горел свет. Я подождал, надеясь, что она выглянет, и тогда я смог бы еще один разок на нее посмотреть, но она не появилась, а мне не терпелось завершить свой путь. Пообещал себе, что, когда мне вернут жизнь, я навещу Зоэ и все ей объясню, и терпеливо приму ее недоверие, и, кто знает, начало, которое мы заложили, пустит корни, вырастет и попробует себя во всем живом.

Приблизившись к Агентству, я откинул крышку телефона. Клавиатура была та же, что и на утраченном аппарате. Я нажал на кнопку, помеченную семиоким агнцем, и стал ждать ответа. Он прозвучал быстро.

— Да?

— Я…

— Я знаю, кто вы, знаю, чего вы хотите, но в таких вещах мне нужно следовать правилам, и потому задавайте уже свой вопрос.

Тон у говорившего был взвинченный, словно бы очень озабоченный. На заднем плане слышалось что-то вроде грохота молота по металлу и рева громадного горнила.

— Забудьте о молоте. Не обращайте внимания на горнило. Вечность — время напряженное; спрашивайте.

— Хочу знать…

— Как именно заполучить обратно свою жизнь — и разницу между ходячим мертвецом и живцом. Ответ на первый вопрос: совершайте мену, когда предложат. Ответ на второй: суть. Так, я очень занят. Все ждут от меня, что я буду везде сразу. До свиданья.

Связь оборвалась.

Меня так потрясло, что я наконец дозвонился Шефу, что я не заметил происходившего прямо передо мной. Агентство пылало.

На мостовой через дорогу собралась толпа. Я встал в сторонке и наблюдал это угрюмое зрелище издалека. Погреб полностью поглотило пламя, языки сверкающего желтого огня рвались вверх и жадно облизывали цоколь. Парадная дверь уже полыхала, окна повело, они лопались от жара, на фасаде образовалась глубокая вертикальная трещина. Вся конструкция, казалось, кренится и будто того и гляди рухнет.

Я знал, что Иероним будет цел, и мои мысли обратились к трупу в старом Архиве. Я задумался, застряла ли она внутри. Хотелось ринуться в здание и героически вынести ее из огненной бури… Но я не герой. Так или иначе, жест подобной смелости привлечет внимание, а я даже не был уверен, забрали ее оттуда или нет. Просто стоял, завороженный, смотрел, как раздувается эта преисподняя, слушал рев и треск пламени — и внутри этого кошмарного грохота различил более знакомый звук, слабый, но до странного бодрящий.

«Пляжные мальчики» пели «Санта-Клаус едет в город».

Я перешел канал и железнодорожные мосты и оказался на широком сером лугу. Направился к реке на горизонте — полоске серебра в лунном свете.

Оставил город позади, и жар и шум огня утихли, и вот я — один в тишине и тьме. Я сжимал сережку Эми и кулон Зоэ — мои защитные талисманы, замаранные глиной из могилы моих родителей. Боялся, но нестерпимое томление волокло меня вперед.

Хрусткую землю полосовали колеи, я часто спотыкался, но каждый раз прибавлял шагу, и цель придвигалась. Полоска ширилась, темнела и стала наконец просторным черным руслом, в котором отражался свет полной луны, сиявшей безликим богом. Я встал на берегу и вперился в густую маслянистую воду. Все равно что смотреть в Стикс.

Я ждал и ни о чем не думал.

Ко мне брела темная фигура. Казалось, она меняет очертания: поначалу была человеческой, затем поскакала на четвереньках, как зверь, следом разбухла, отряхнула с себя кожу и преобразилась в гротескный кошмар. Я учуял его желание, его злую волю, его решимость… И наконец осознал истинную цель своего пути. То, что я считал своим поиском полноты, оказалось лишь случайной главой в истории этой твари. Я — второстепенный персонаж, а сказ продолжится и после того, как меня не станет.

Зверь перескочил воду и приземлился на берегу рядом со мной, и земля содрогнулась. Он высился надо мной, сопел и пускал слюни — и был страшнее всего, что я когда-либо себе воображал. Мне было невыносимо на него смотреть. Я закрыл глаза и пал от ужаса на колени, но его мерзкий образ уже впечатался мне в мозг. Он стоял на двух крепких косматых ногах, оканчивавшихся ступнями-крючьями, толстое ящерное тулово светилось, как исполинский янтарь, из него росло два громадных черных крыла, многочисленные мускулистые руки и свирепо изогнутые лапы могли порвать меня в клочки в один миг, но самыми жуткими показались десять витых черных рогов, торчавших из семи яростных голов… Пусть бы это оказалось галлюцинацией. Пусть бы земля поглотила меня. Хоть бы проснуться. Но, когда я вновь глянул вверх, семь пар безжалостных черных глаз всматривались в меня пристально, а семь здоровенных ртов плевались огнем и кислотой сквозь зазубренные клыки.

— Вот мы и встретились, полуживец. У меня есть то, что ты ищешь, у тебя есть то, что мне надо. Моя судьба — совершить эту мену.

От ужаса я не мог говорить.

— Ты, может, думаешь, что неуязвим, — но воды Стикса не защитят тебя от меня… Поторопись, я теряю терпение.

Я вспомнил свою грезу. У меня был лишь ответ, лишь эта надежда, за которую я мог уцепиться, и все же она казалась такой нелепой. И впрямь ли эта тварь не желает ничего больше, кроме этой сережки? Во сне я вырвал ее из уха и швырнул демону под ноги, но мой дар оказался невознагражденным, и потому, вероятно…

— Отдай мне ключ! — взревел зверь.

Я послушался. Не думая. Сорвал с шеи цепочку с кулоном Зоэ, намотал на кулак и вскинул руку. Когтистая длань потянулась вниз, схватила меня за пальцы. Она была чешуйчатой и теплой, но быстро сделалась горячей, а следом — испепеляющей. Я закричал. Почувствовал, как плоть течет с костей. Зверь усилил хватку. Я попытался вырвать горящую руку другой, но и ее втянуло в тигель. Я посмотрел зверю в холодные черные глаза, надеясь отыскать милость.

— Мучаешься небось, — хохотнул он.

Отпустил. Руки у меня обнимало пламя. Медленно разжал он мои обугленные пальцы, вынул анкх и покачал добычей перед каждым из семи лиц. Рты пускали слюни удовлетворения.

Я оглядел свои истлевшие руки. Кости и суставы скрутило. Кожа почернела и сморщилась.

Я потерял сознание.

Когда я очнулся, демона уже не было.

Я лежал на берегу темной реки. Рядом с собой заметил полированную деревянную коробочку, частично втоптанную в глину. Я подгреб ее к себе — каждое движение несло судороги боли. Коробочка оказалась инкрустирована слоновой костью и драгоценными камнями, но очевидного способа открыть ее, похоже, не было. Я крепко прижал ее к животу и встал.

Я намеревался отнести ее обратно в город, но добрался лишь до кромки луга. Посмотрел в сторону Агентства — теперь громадного столпа пламени, исторгавшего густой черный дым в ночное небо, — и споткнулся в колее. Выронил коробочку. Она неловко упала и распахнулась. Почти немедленно захлопнулась, не оставив ни намека на стык или петли, но в тот краткий миг я прозрел предмет своего желания. Это была прозрачная мерцавшая штука, такая бледная и слабая, что, казалось, была едва ли плотной, однако единственный взгляд на нее заполнил пустоту у меня внутри. Меня затрясло от потока чувств, ринувшихся мне по венам, затопивших меня восторгом ощущений, воспоминаний и грез. Голову мне залил свет. Сердце стало океаном.

Я наконец и по-настоящему был живым.

Я подобрал коробочку. В ней содержалась моя душа, мой дух, суть того, что когда-то делало меня человеком. Прижал ее к груди, задумавшись, как мог я так долго существовать без нее, обещая себе, что больше никогда с ней не расстанусь… Но я устал, и вес коробочки сделался невыносимым. Она вынудила меня опуститься на колени, а затем — на холодную землю.

И там я свернулся клубком, подумал о родителях и заплакал.

Вращение

Абаддон маялся. Этот миг должен был стать его триумфом, его венценосной славой, но докучливое сомнение проникло ему в ум. Он подозревал, что добытый предмет — ключ, которого он так долго ждал, — никчемная подделка.

Он слишком увлекся желанием овладеть ключом и даже не допустил, что ключ мог оказаться не подлинным, но, вернувшись в Нижний мир, Абаддон осознал страшную оплошность суждения. Он видел, что у того существа было два ключа, и знал, что настоящий — лишь один, и все-таки жадно принял первый же предложенный ему дар, как бес-подмастерье, искушаемый безделушкой… Непростительно.

Он повертел предмет в руках. Старый ли это ключ или просто никчемная железяка? Он не знал — и неопределенность пожирала его. Казалось, то жалкое существо в итоге оказалось достойным соперником, хотя его чахлый вид и подобострастная трусость поначалу убедили Абаддона в обратном. Теперь он рассматривал хрупкость того существа как попросту личину, часть великого плана заманить Абаддона в ловушку. Лукавство, достойное самого Хозяина.

Решение у этой дилеммы одно: придется попробовать вставить ключ в Великие врата. Его подчиненные слыхали, как он выхвалялся этим мигом не одно столетие кряду, и дальнейшие проволочки лишь подтвердят слухи, что бродят по Нижнему миру. Эти слухи унижали Абаддона. Из них следовало, что он упустил нужную встречу, что слишком устал для этого пути, что его посулы новой эпохи — лишь бестолковые попытки поддержать боевой дух. Но срамнее другое: согласно этим слухам, простой полуживец одержал над ним верх. Естественно, он выследил источник подобных обвинений и сурово наказал обидчиков, но чтобы полностью пресечь вранье и кривотолки, нужно действовать.

Эта мысль наполнила его ужасом. Он слишком ясно воображал себе эту сцену. Он замер перед Вратами. Легионы его последователей стоят у него за спиной, алчут поживы Верхнего мира. Награды, о которой им всем рассказывали, мечты, какой все они грезили, и Абаддон — единственный, у кого есть средство воплощения всего этого.

И он повернет ключ… И ничего не произойдет.

Он бродил по залам и лабиринтам своего дворца, терзаемый неопределенностью. Словно раздавлен сразу с двух сторон, и никак не улизнуть. Вероятно, он сможет набраться сил и совершить еще одну вылазку в Верхний мир… То будет тюрьма во всем, кроме названия, но ума перебиться ему хватит. Он привыкнет к тамошним нелепым обычаям, постепенно обретет мощь и привилегии и наконец захватит власть над одним из их многочисленных народов. Его власть будет безжалостной и жестокой — и, что лучше всего, зверской.

Заманчиво — и едва ли превыше его возможностей, но подобные праздные фантазии унизительны. Он никогда не сдавался перед испытанием — и теперь не сдастся. Жаль только, что противник ему достался не из легких.

Напоследок он навестил бойню, огненные пропасти, залы пыток. Зашел в Залу отделения, в Склад невоссоединенных, в Комнату воплей. Позволил себе немножко мимоходного зверства: предложил Танталу помилование, а затем быстро отнял его; распустил слухи, нашептав в уши, пожелавшие слушать, и ртам, способным болтать: приходите к Великим вратам, миг близок… Наконец добрался до стены огня — преграды, непроходимой ни для кого, кроме очень немногих. Совсем скоро она станет не более чем символом. Ему нужно было в это верить. Нужно верить, что ключ повернется и в этих исполинских каменных воротах появится трещина.

Кое-кто из его приспешников уже ждал. Абаддон прошел меж ними, кидая словечко там, оплеуху здесь. Все они собирались долго, но когда он встал у центральной колонны и осмотрел стекшиеся орды — поразился. Он и забыл, какой это восторг — вести эту мерзкую злую толпу, сколь упоительно вредоносна и безжалостна армия дьяволов, бесов, упырей и призраков. Его пылкая грудь налилась гордостью. Рты потекли слюной предвкушения. Этот миг у него не отнимут!

— Привет вам! — взревел он. Оставил эти слова висеть в жгучем воздухе, пока они не угомонили толпу. — Вы ждали долго, и я не заставлю вас ждать еще. Но вы знаете, чего ждать и чего ждут от вас. Впереди великие времена, возможности господства — да такие, что никто из вас и не мыслил себе. Ключ — у меня… — Он вскинул одну из рук и удовлетворенно выслушал стоны, хохотки и рыки одобрения. — И этим ключом я отопру Великие врата Нижнего мира!

Вопли оглушали. Он развернулся, почти ожидая, что рядом окажется Хозяин, готовый в последний миг отнять у Абаддона его судьбу. Но сейчас никто не мог ему помешать. Он поискал крошечное отверстие в центральной каменной колонне. Стер с ключа грязь и воткнул его в замок.

Повернулся ключ мягко.

Один кошмарный миг ничего не происходило. А затем он услышал рокот, как великий гром, и грубое трение камня о камень. Колонны двинулись вперед: трещина между ними, в волос толщиной, сделалась просветом, затем брешью, в которую он видел темные дали, изведанные им в странствиях; брешь делалась все шире, и ворота открылись. Он коротко глянул на Стикс и на мост, высившийся над темными маслянистыми глубинами. И обернулся к своей армии.

— Идите, — велел он. — Творите хаос.