Подменыш

Глава вторая

Впервые Перл увидела Уокера, когда подворовывала в торговом центре. Уокер застал ее за совершением противоправных действий и взял с собой. Вот так это случилось год назад. Как бы она ни пыталась вспомнить их знакомство в других, более приемлемых тонах, у нее не получалось, потому что произошло оно именно так.

Перл набрала в наплечную сумку всякого добра на несколько сотен долларов. Она каталась вверх-вниз по эскалаторам – очаровательная девушка со скучающим взглядом и веснушками. Миловидная девушка в платье с принтом пейсли, с круглым воротничком. Она была уже шесть дней как замужем за молодым человеком по имени Джин Джонс. У нее в сумке лежали сладости и бижутерия, свитера и книжки и кофеварка «эспрессо». Она не умела делать «эспрессо», а просто кофе Джину не нравился. От кофе он бегал в туалет, который ему тоже не нравился, поскольку Перл не очень следила за чистотой. Джин пил только яблочный сок. Он был рассудительным молодым человеком, намеренным получить место в школьном совете на грядущих выборах и тем самым начать свой путь в политике. Сейчас он был просто инструктором в спортзале, но вскоре станет представителем штата. Это лишь вопрос времени. Но на момент их женитьбы он был просто спортивным инструктором с нежной кожей, потому что то и дело принимал душ. Его волосы всегда были влажными. Он жевал жвачку без сахара и мог так втянуть живот, что между пупком и позвоночником оставалось не больше пяти сантиметров. Когда он ложился с ней в постель, он двигался с методичностью гимнаста. Он действовал как заведенный. Они занимались любовью четыре или пять раз в сутки, и он каждый раз умудрялся применить все позиции, какие знал. Эти занятия любовью держали Перл в тонусе, давая ей ощущение здоровья и спокойствия. Тем не менее такой неприкрытый секс вскоре стал чем-то средним между ребячеством и развратом. Когда она не была в постели с Джином, совершая свои заученные грациозные телодвижения, он ей не очень нравился. Они жили в жарком домике в песчаном переулке. Снаружи сновали крысы и птицы. И была одна очень старая, вялая крыса, слонявшаяся вокруг дома все шесть дней их семейной жизни. Перл кричала на нее через сетчатую дверь. Крыса появлялась каждое утро примерно в одно время и таскалась туда-сюда по траве. На самом деле в ней не было ничего неприятного – никаких там болячек или проплешин. Перл вообще-то не злилась на нее. Она заранее ее жалела, какой бы печальный конец ни был ей уготован.

Дом был меблирован. Домохозяйка каждый день приходила к Перл поболтать. Она рассказывала ей о муже. Ее мужа звали Артур, и ему было пятьдесят пять.

– Как раз в том возрасте, когда большинство мужчин начинают сбавлять обороты, – говорила она Перл. – Но Артур еще ого-го.

Эта женщина рассказывала Перл, что ее муж особенно возбуждался после того, как распылял по дому средство против насекомых.

– Я это заметила в прошлом году, – сказала она. – У нас были муравьи и тараканы, и как только Артур распылит морилку, сразу начинает поглядывать на меня. Он так распаляется, что ему все равно, что я занимаюсь уборкой или даже готовлю. Я и за прошлый год намучилась, а в этом и подавно. По выходным он распыляет иногда два-три раза за день. Это меня просто убивает.

Перл сочувствовала домохозяйке.

– Я так устала, – жаловалась она Перл.

Из своих вещей у Джин и Перл был только телевизор. Джин всегда говорил, как чудесно трахаться в свете телевизора. Перл пыталась представить, как она покупает множество вещей и владеет уймой всякой всячины, только она слабо представляла, какой именно. Ее никогда не привлекало что-то особенное, даже в детстве. Покупать вещи и владеть ими – это как будто помогало понять, кто ты есть. Каждый человек – это совокупность интересов и желаний. Люди получают силы и утешение, когда желают каких-то вещей и получают их. Перл хотела сил и утешения. Она чувствовала, что если только сможет заинтересоваться чем-то особенным и побольше узнать об этом, к примеру о хоккее или об акулах, она будет больше довольна жизнью. Она уже не будет просто трахаться все время. Вскоре должно будет случиться что-то еще. Перл не чувствовала себя настоящей личностью. Она чувствовала, что ужасно подводит Джина.

Пятый день их женитьбы пришелся на субботу, и весь день они провели в постели. Перл подложила подушек себе под спину и тупо смотрела, как Джин потеет над ней, на его дрожащие плечи. Она чувствовала, что воображение явно не справляется со своей высокой миссией. Она чувствовала, что ничего нового уже не будет, ибо есть ли хоть одно действие, свободное от путанной памяти? Она мягко похлопала его по плечу. Он был таким же, как и все. Он старался, как мог. Она не могла перестать хлопать его по плечу. Наконец он остановился и сполз с нее. Перл пошла на кухню и вскипятила воды для чая. Ей было двадцать лет, и она никого не знала. Ее родители умерли. Ее единственной родственницей была пожилая тетка, последние два года жившая в отеле в полинезийской деревне где-то в Аризоне. Отель был дорогим, как она писала Перл, но ей там нравилось. За окном у нее росла живая изгородь, подстриженная в виде полинезийского Бога Счастья. Все там было по высшему разряду, не то, что в жизни. Тетка посылала Перл рецепты.

– О-о, – говорила Перл.

Она не хотела больше рецептов. Она вернулась в спальню и долго смотрела на Джина. Он спал в электронно-лучевом свете. А он не заболеет раком от такого излучения?

– Оххх, – сказала она снова.

Это больше походило на стон любви, чем ее стоны в постели. Джин так основательно разлегся. Неужели это никогда не кончится? Она чувствовала себя привидением из-за своей изоляции. Живая изгородь за окном напоминала мертвых ежиков. Должно быть, это женщина – конечно, женщина – решила у истока всех вещей, что смерть – это часть жизни. Мужчина бы до этого не додумался. Женщины выбрали смерть, чтобы всегда имелся повод для сожалений.

Глаза Джина приоткрылись.

– Любимая, – промямлил он и стал спать дальше.

Следующим утром Перл решила пойти в магазин. Ей хотелось сделать что-то, чего она еще никогда не делала, и таким образом узнать что-то о себе. Она чувствовала, что ее настоящее «я» шагает где-то рядом, словно сестра, держа ее за руку, но кроме этого никак себя не проявляя. Первым делом она украла наплечную сумку. Свою пластиковую сумочку синего цвета она положила на пол и запихнула ногой под стойку. В сумочке были ее водительские права и шесть маленьких сахарных пончиков на картонке, которые она купила тем утром в автомате на бензозаправке. Еще там был ее бумажник с десятью долларами. Она вынула деньги и положила в новую сумку.

Прохаживаясь по проходам, она сорвала с сумки ярлык и бросила на пол. Никто не тронул ее за плечо. Никто не сказал ей: пройдемте. Она поднималась и спускалась, набирая в сумку вещи. Было так легко набирать вещи! Ей чуть полегчало.

Был почти обед, когда она встретила Уокера. Она пыталась решить, подняться или нет на верхний этаж торгового центра, во вращающийся ресторан, и заказать чай со льдом и салат. Это было бы так по-женски, разве нет? Пытаясь определиться, она стянула со стойки несколько браслетов и надела себе на запястье.

– Тебя поймают, – сказал ей Уокер. – Я тебя поймал.

Перл стояла, не шелохнувшись. У нее раскалился позвоночник, грозя прожечь платье. Казалось, к нему поднесли спичку. Перл стояла, не шелохнувшись, но чувствовала, как ее голова дико вертится. Один раз она видела по телевизору без звука, как бейсболист словил головой мячик. Его несчастная голова безумно заплясала во всех мыслимых направлениях. Казалось, он рьяно что-то утверждал, стараясь на пределе сил. Его голова наверстывала наперед годы неподвижности.

Перл медленно поднесла руку к голове. Она была на месте. Страх, охвативший ее, никак не был связан с возможным арестом за воровство в магазине. Арест вызвал бы у нее лишь смущение. Она бы почувствовала себя дурой. У нее бы взяли отпечатки пальцев; посадили бы в клетку и дали сэндвич, а потом сообщили бы Джину, и он пришел бы и забрал ее, и тоже был бы ужасно смущен. Он бы заплатил какие-то деньги, чтобы вытащить ее. Они бы вместе сели в машину и поехали домой. Он бы хлопал ее по руке. И никогда бы не стал вспоминать об этом случае.

Это не имело никакого отношения к тревоге, охватившей Перл от голоса Уокера. Возможный арест вытекал из правил беззубого и банального мира, из которого она только что выпала. Но то, что она испытывала, – страх, чувство потери себя рядом с этим мужчиной – было безымянным и всеохватным.

Она повернулась к нему. Волосы и глаза у него были темными. Кожа – восхитительно гладкой. Он положил обе ладони ей на плечо. Он был крупным мужчиной. Даже его волосы казались увесистыми. Она понимала, что он не будет ее арестовывать. Его власть не имела никакого отношения к закону. Его руки у нее на плече были руками охотника, усмирявшими ее. Она ощутила себя распластанной, распростертой, ужасно беззащитной.

– Ну, идем, – сказал он. – Идем со мной.

Она почувствовала, словно он ее опустошает, прямо там, не сходя с места, поглощает ее по кусочкам, нивелируя их, закрывает дверцы ее разума, отрезая пути к отступлению. Хлопнула дверь – это вышел Иисус. Двери у нее в уме все хлопали и хлопали. Ей не хотелось вмешиваться. Окна закрывались. У нее на сердце были сумерки. Она была ничем, среди поля, через ее сердце бегали дети. Она была ничем, нигде, рядом с ним. В голову ей закралась странная мысль. Когда-то было четверо животных, державших в небе мир. Потом одно из них убили. Это невозможно было искупить. Это невозможно было возместить. Перл почувствовала такое одиночество и грусть. Это животное умерло. Ничто уже не будет в порядке. Перл никогда еще не чувствовала такого одиночества, ей было неведомо подобное томление.

Она положила краденую сумку на пол. А потом пошла за этим мужчиной, то есть за Уокером. Они прошли через торговый центр и вышли на улицу. Сели в его машину, выехали из города. Пока они ехали, он вежливо ее расспрашивал: о прошлом, о ее связях и привязанностях. Она отвечала, она понимала. Она слышала свой голос, дававший ответы, словно заворачивая ее жизнь для него. Эта жизнь имела начало и конец. Он внимательно слушал. Так они – она отвечала, он слушал – перемололи ее жизнь. Это было их первое общее дело.

Он подъехал к мотелю на шоссе, одному из многочисленной популярной сети. Она, конечно, понимала, что за этим последует, и чувствовала, что это каким-то образом пойдет ей на пользу, такое присвоение, познание. Вот так все это начинается. Это было чисто женским, унаследованным из далекого прошлого, беспомощным пониманием. Раной, открывавшейся снова и снова. Раной неизменно не смертельной. Ей стало лучше. Ничего такого в этом не было, даже с этим человеком. Она не чувствовала себя потерянной, как и найденной. Она не совершала ничего совсем уж ненормального. Она была в мотеле с хорошей репутацией. Там будут дети в бассейне, с пенопластовыми пузырями на спинах. Будет бумажная прокладка на стульчаке, чтобы было видно, что его чистили. Будет прочный поручень на стене душевой. Никакой опасности не будет.

Перл вошла в холл с Уокером, и он записал их.

– Что скажешь? – спросил он, заполняя бланк. – Томас. Мистер и миссис Уокер Томас.

– Я не знаю, – сказала она.

Она ничего не знала о выпивке. Она ничего не пила после того раза, с рыжим мальчишкой в купальне.

Уокер мягко коснулся ее щеки. Его прикосновение было нежным, беспощадным, и она снова ощутила дрожь небытия, истребление света. Она не хотела нести ответственность за поддержание света в себе. Она легонько прильнула к нему и снова выпрямилась.

Он вывел ее из холла в соседний бар. Там была только барменша и одна упитанная пара, пившая колу.

– Дети чудесны, – говорил мужчина. – Нашему четыре, чего от него только не услышишь! Недавно вечером никак не мог улечься, ну, знаете. Устроил небольшой спектакль, сказал, что темноты боится, и все такое, и наша мама ему говорит: «Не бойся темноты. С тобой в комнате Бог». А он: «Я знаю, что тут Бог, но я хочу кого-то с кожей».

Женщина засмеялась. Это была пухлая блондинка, от нее пахло, как от пышной сдобы.

– Дает он вам прикурить, – сказала барменша.

Перл вытянула руку и взялась за поручень. Она подумала, что это самая кошмарная история, какую она слышала в жизни.

Уокер купил бутылку бурбона 0,75, и они вышли из бара и прошли по бетонной дорожке до крайней комнаты в мотеле. Газон, обрамлявший дорожку, был усеян собачьими какашками.

Уокер открыл ключом дверь. В комнате было холодно и темно. Перл сразу стала раздеваться. Уокер сел на кровать и закурил сигарету. Она знала, что так будет – что он будет сидеть, курить и смотреть на нее. У нее были грязные ступни. Потому, что она всегда носила сандалии. Она неловко потерла ступни о ковер.

– Я толстею, – сказала она.

На самом деле она была худышкой. Но знала, что скажет это.

Уокер ничего не сказал. Он сидел, прикрыв глаза, сплошная тайна. В тусклой комнате его глаза казались совсем без белков. Он положил себе под голову две подушки и вытянулся на кровати во весь рост. Она улеглась рядом с ним. То, как он лежал рядом с ней, такой тяжелый, такой могучий в своей неподвижности, возбуждало ее. Ее собственное тело было не в силах принять эту силу, это его спокойствие. Она стала поглаживать его. Ткань его костюма была дорогой. Она потела, ее жгло целомудрие рядом с ним. Она не могла взглянуть ему в лицо. Она начала раздевать его, украдкой, словно воровка. Злоумышленница, уже пойманная и приговоренная. Он ее остановил.

– Подожди, – сказал он. – Все в порядке. Расскажи мне что-нибудь, что угодно. Начинай откуда хочешь.

Перл снова вернулась к себе, хотя уже не так успешно, как раньше. Она вяло тряхнула головой. Села. Ей было двадцать лет, ее соски торчали, точно твердые тугие почки нового дерева. Она была замужем, но теперь ей казалось, что она не замужем. У нее нет документа. Никакого удостоверения личности.

– У меня был пес, – сказала она. – Отец его застрелил. Мать с отцом сказали, что он напал на маленькую девочку, другую девочку, и порвал ей руку, и что отец должен его застрелить.

Перл взглянула на Уокера. Какой славный у нее был пес. Черная овчарка с лапами цвета бренди. Она ни разу не видела, чтобы он укусил какую-то девочку.

– Я никогда не училась грести веслами. Никогда не училась закидывать солнечные очки на макушку, как другие девочки.

Уокер ничего не сказал.

– Никогда не училась мастурбировать, – сказала Перл. – Я вообще мало чему училась, но никогда не понимала, почему я не знаю, как мастурбировать.

– Ты была совсем одна. Ты не могла представить любовника.

– У меня живот опух. Я вся загрубела. Я принималась трогать себя, потихоньку…

– И ничего?

– Мне делалось неловко.

– Ты не могла представить любовника. Но теперь я твой любовник.

– Да, – сказала она.

В комнате было очень темно, в той первой комнате с Уокером. Снаружи была ночь. Кондиционер устранял любой шум, который мог быть снаружи. Уокер еще не притронулся к ней за все время, что они были в комнате. Он по-прежнему молча смотрел на нее. Она не шелохнулась. Но у нее возникло ощущение, что этот человек наконец-то стронул с места ее жизнь.

– Зачем ты зашел в торговый центр? – спросила Перл. – Почему я сейчас с тобой? Я могла бы не пойти за тобой. Я не должна быть с тобой.

Ей подумалось, что если ее убьют, ее имя появится во всех газетах, как случилось с отцом, который покончил с собой.

– Ты словно красивая стекляшка на пляже или веточка, выброшенная волной. Что-то, ждущее, чтобы тебя нашли, что-то, ждущее кого-то, как я, чтобы раскрыть свою сущность. Тебя вынесло приливом. Я подобрал тебя, – его голос был мягким, словно бока животного, движущегося в темноте, прорезанной солнечным светом. – Можешь думать об этом так, если хочешь.

– Я не буду думать об этом, – сказала она.

Она была очень уставшей. Она заснула. Проснувшись, она увидела, что лежит на животе. Она чувствовала себя так, словно ею кто-то дышал. Это не было ее дыхание. Она сама была дыханием, клубившимся в мясистых челюстях. Она завела руку за спину, нащупала его голову и ухватила густые волосы, сухие и ароматные. Она извивалась с ним в темноте, ни в чем ему не отказывая. Она начала стонать. Словно петь песню. Она не могла остановиться. Он поднялся и перевернул ее под собой. Она была такой легкой, словно перышко, словно кость. Он снова нырнул в нее. Ее груди заполнили его рот. Он был деревом, она – змеей, обвивавшей его. Она была множеством змей, вьющихся на солнце в корнях дерева, над землей, повсюду.

Он дал ей соскользнуть на пол. Она вжалась щекой в ковер, задрав кверху ляжки. Ноздри наполнились пылью, глаза – цветом ковра в розовых тонах. Узор закручивался внутрь, вглубь цветочных бутонов. Он прихватил ее ртом за шею и, взревев, вошел в нее. Она была не с ним, но испытала внезапное острое наслаждение. И она пошла за этим ощущением, все дальше и дальше, очень далеко.

Через несколько часов, когда Перл проснулась, она поразилась обыденности нового утра. Прищурившись, она увидела через жалюзи путешественников, укладывавших вещи по машинам. Раздраженная мать лупила по плечам ребенка его же коробкой для ланча с Барби и Кеном. Заводились моторы. В соседней комнате спускали воду. Это напомнило ей, что надо принять ванну.

Она быстро вымылась и оделась, затем открыла дверь. На кровати лежал Уокер, на спине, глядя на нее темными глазами.

– Мне нужно кое-что купить, – сказала она.

– Включи в счет, – сказал он. – Или, если хочешь, возьми деньги. Мой бумажник здесь, в пиджаке.

Она взяла несколько долларов из его бумажника.

– Не исчезай теперь, – сказал он.

– Ну что ты, – сказала она.

Ей это и на ум не приходило. Он улыбнулся.

– Мы поедем ко мне домой, – сказал он, вот так просто, проще некуда. – Нам нужно проехать порядка двадцати миль до парома, а потом сорок минут на пароходе до острова Сэддлбек. Дальше мы сядем в лодку и достигнем острова. Это семь миль, чуть больше получаса, если Джо будет на «Крис-Крафте»[8]. Выдвигаемся сразу, как ты вернешься.

– Я не знала, что есть острова за Сэддлбеком, – сказала Перл.

Уокер скинул ноги с кровати.

– Несколько маленьких. Наш самый крупный. Двадцать тысяч акров. Мы владеем им сотню лет.

– О, – сказала Перл. – Я просто не знала, что там еще другие острова.

Она почувствовала себя дурой. Вставая с кровати, она отвела глаза от него.

– Никому нет смысла знать о них, – сказал он и хохотнул. – Хотя государство знает. В прошлом году подняли наши налоги с шести тысяч до сорока.

– О, – сказала она. – Ну, я только куплю пару вещей.

Она указала в сторону коридора.

Когда она вернулась в комнату, он был одет и ждал ее. Они ехали, почти не разговаривая. Был прохладный день ранней осени. Перл много лет знала про Сэддлбек. Это был симпатичный курортный остров. Там стояли элегантные старые дома, которые назывались коттеджами. А дома попроще, но тоже с удобствами, назывались хижинами. Подростком Перл считала, что если бы только у нее была юбка-сафари и свитер клюквенного цвета, чтобы она могла ходить по тамошним летним улицам с сытыми толпами, все у нее в жизни было бы в порядке.

Она не раз подумала, пока они ехали к пароходу, о Джине и о прошлых мертвых ночах. Ее уносило течением, словно она тонула. Никто из тех, кто знал ее, больше никогда не увидит ее живого лица. Не будет никакого объявления.

В какой-то момент она сказала Уокеру:

– Мы теперь будем вместе? Отныне? – Он пожал плечами. – Если у нас не будет времени, у нас будет вечность, – сказала она, чуть посмеиваясь, не вполне понимая, что хотела сказать.

– Ты знаешь эту вечность, – сказал он. – Есть скала в сотню миль длиной и в сотню шириной. Каждые тысячу лет к этой скале прилетает птичка точить клюв[9].

– Я не ребенок, – сказала Перл.

Он улыбнулся. Они проехали мимо рекламной вывески гадалки. Там была гигантская рука и слова «МАДАМ КЛАВЕЛЛ». Рука была испещрена светящимися звездами, словно в нее пальнули дробью. В центре ладони были останки чего-то пернатого.

Перл только открыла рот и снова закрыла.

– С маленькой птичкой покончено, – сказал Уокер.

Перл рассмеялась. Она почувствовала, сколь многим обязана этому человеку. Он пробудил ее, не к жизни, а к некой сладкой бездне, в которой, как она чувствовала, она может пребывать вечно. Но она так устала. Ее тело, развалившееся на светлой коже сиденья машины, оказалось для нее тяжкой ношей. Такое утомление было ей непривычно. Перл закрыла глаза и погрузилась в сны.

Она рожала на обширном свежескошенном поле. На траве была кровь, но не обязательно ее. Было холодно, но сухо. Это мог быть цвет, а вовсе не кровь, завитки плюща в траве. Ее бедра были раскинуты. Ее руки были раскинуты. Она собиралась родить ребенка. Она знала, что те, кто сгрудились вокруг нее, готовятся разрезать ей живот и откинуть лоскуты кожи, точно свадебное платье, чтобы извлечь из нее ребенка. Она знала, что ее оставят лежать на месте, и ее ужасная темная рана станет гнездом для летучих порождений ночи.

Из нее выскользнул младенец. Прекрасный, черно-серебристый, он жадно дышал и блестел от ее крови и воды. Она видела его нечетко. Она напряженно всматривалась. Ее заверили, что он прекрасен. Она беспокойно крутила головой. Она хотела покормить его. Она хотела увидеть его, чтобы начать любить. Она боялась, что ничего не знает о любви. Что любовь, как физика, – что-то такое, чему кто-то когда-то пытался ее научить и во что она не вникла. Множества, бывшие на кромке поля, теперь окружали ее. Они заверили ее, что он был идеален. А то, что он родился в сумерках, было благим знамением, так ей сказали. Ибо это счастливейший час.

Их голоса были тихими, мирными. Она не могла понять, почему понимает их речь. Они говорили не словами. Это был сон, она это понимала. Если бы она смогла расслабиться во сне, то проснулась бы. Но ее что-то мучило. Перл была в машине, в пути. Вот так люди видят сны. Она уже проснулась, но держала глаза плотно закрытыми.

В ее сне стало слишком темно, чтобы Перл могла разглядеть своего ребенка.

Она открыла глаза.

– Я не могу, – сказала она.

– Мы почти на лодке, – сказал он. – А дальше будем дома.

– Я замужем, – сказала она неловко.

– Это ничего. Шесть дней. Нельзя быть замужем шесть дней, – он провел рукой ей по волосам. – Мышка.

– Ох, – сказала она.

– Мышка, – повторил он. – Потеряшка, заблудшая душа.

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами. И подумала про искупительный вопрос. Она не смогла задать искупительный вопрос, а теперь уже слишком поздно.

– Ты со мной, – сказал он.