Подозреваемый

Глава 1

Человек начинает умирать в день своего рождения. Большинство людей живут, отрицая незримое присутствие смерти до того самого момента, пока не осознают, в преклонном возрасте или в тяжелой болезни, что она давно уже с ними рядом.

А вот Митчелл Рафферти мог с точностью до минуты назвать дату, когда он начал осознавать неизбежность смерти: понедельник, 14 мая, 11.43 утра, за три недели до своего двадцать восьмого дня рождения.

До этого момента он редко думал о смерти. Прирожденный оптимист, очарованный красотой природы и с улыбкой воспринимающий человечество, он не имел ни малейшей причины для того, чтобы задаться вопросом: а когда и как может быть доказана его смертность?

Когда зазвонил телефон, он стоял на коленях. Ему еще предстояло заполнить тридцать квадратиков красными и лиловыми бальзаминами. Сами цветы не пахли, но ему нравился запах, идущий от плодородной почвы.

Его клиенты, владельцы вот этого конкретного дома, любили сочные цвета: красный, лиловый, ярко-желтый, ярко-розовый. Белый и пастель их совершенно не устраивали.

Митч понимал почему. Выросшие в бедности, они создали успешное предприятие, много работая и не боясь рисковать. Их жизнь бурлила, и яркие цвета олицетворяли для них буйство природы.

В это вроде бы ординарное, но на поверку оказавшееся знаменательным калифорнийское утро солнце напоминало шар расплавленного сливочного масла, подвешенный в бездонной синеве.

И пусть оно еще не обжигало, а только грело, Игнатия Барнса прошиб пот. Лоб и щеки блестели, с подбородка капало.

Работая на той же клумбе, в десяти футах от Митча, Игги напоминал сваренного рака. С мая до середины июля его кожа не желала темнеть, только краснела. Так что два месяца в году, прежде чем наконец-то покрываться загаром, он мог спокойно прятаться в помидорах.

Игги не понимал важность симметрии и гармонию ландшафтного дизайна, не мог он и как следует подстричь розовые кусты. Но отличался трудолюбием и всегда умел поддержать разговор.

— Ты слышал, что случилось с Ральфом Ганди? — спросил Игги.

— Кто такой Ральф Ганди?

— Брат Микки.

— Микки Ганди? Я и его не знаю.

— Конечно, знаешь, — возразил Игги. — Микки частенько заглядывает в «Раскаты грома».

В баре «Раскаты грома» обычно собирались серфингисты.

— Я там давно уже не бывал, — ответил Митч.

— Давно? Ты серьезно?

— Абсолютно.

— Я думал, ты иногда туда все-таки заглядываешь.

— Значит, меня там недостает?

— Признаю, никто еще не назвал стул у стойки бара в твою честь. Ты нашел местечко получше «Раскатов грома»?

— А ты не помнишь, как три года тому назад приходил на мою свадьбу? — спросил Митч.

— Конечно, помню. Пирожки с морепродуктами были отменные, а вот рок-группа — выпендрежная.

— Они не выпендривались.

— А тамбурины?

— С деньгами у нас было не очень. Но, по крайней мере, на аккордеоне никто из них не играл.

— Только потому, что игра на аккордеоне требует более высокого интеллектуального уровня.

Митч вырыл ямку в земле.

— И на пальцах у них не было колокольчиков.

Вытирая пот со лба, Игги пожаловался:

— У меня, должно быть, эскимосские гены. Меня прошибает пот и при десяти градусах.

— Я больше не хожу по барам, — уточнил Митч. — Я — женатый мужчина.

— А что, нельзя совмещать семейную жизнь и «Раскаты грома»?

— Я предпочитаю дом любому другому месту.

— Ох, босс, как это грустно.

— Это не грустно — чудесно.

— Если посадить льва в клетку на три года, даже на шесть лет, он никогда не забудет, что такое свобода.

— Ты спрашивал льва?

— Мне не нужно спрашивать. Я и есть лев.

— Ты не лев. У тебя вместо головы чурбан.

— Я рад, что ты встретил Холли. Она — удивительная женщина. Но я предпочитаю свободу.

— Имеешь право, Игги. И что ты с ней делаешь?

— Делаю с чем?

— Со своей свободой. Что ты делаешь со своей свободой?

— Все, что пожелается.

— Например?

— Все. Если, к примеру, мне хочется съесть на обед пиццу с колбасками, я не должен спрашивать какую-то дамочку, что хочет она.

— Важный момент.

— И если я решу заглянуть в «Раскаты грома» и выпить несколько кружек пива, никто не будет проедать мне за это плешь.

— Холли не проедает плешь.

— Я могу насасываться пивом каждый вечер, и никто не будет звонить мне по мобильнику и спрашивать, когда я приду домой.

Митч начал насвистывать мелодию «Рожденный свободным».[1]

— И если какая-нибудь деваха подходит ко мне, я вправе станцевать с ней рок-н-ролл.

— Они постоянно подходят к тебе, не так ли, эти сексуальные девахи?

— Женщины нынче смелые, босс. Если им чего-то хочется, они это берут.

Митч усмехнулся.

— Игги, ты же не трахался с того времени, когда Джон Керри думал, что станет президентом.[2]

— Не так уж и давно это было.

— А что случилось с этим Ральфом?

— Каким Ральфом?

— Братом Микки Ганди.

— Ах да. Игуана откусила ему нос.

— Кошмар.

— На берег накатывали десятифутовые волны, вот Ральф и несколько парней решили ночью отправиться на Клин.

Клином называлось знаменитое среди серфингистов место, оконечность полуострова Бальбоа на Ньюпорт-Бич.

— Набили сумки-холодильники сандвичами и пивом, а один из них привез с собой Минга.

— Минга?

— Игуану.

— Так это домашний любимец?

— Минг, он всегда был таким ласковым.

— А я думал, что игуаны злобные.

— Нет, нет, они нежные и очень привязчивые. Но так уж вышло, что какая-то девица, даже не серфингистка, просто притащилась с кем-то из парней, подсунула Мингу четверть дозы мета на кусочке салями.

— Давать рептилии наркотики — идея не из лучших.

— Минг, отведавший мета, стал совсем другим Мингом, — согласился Игги.

Положив совок, опираясь на каблуки, Митч спросил:

— Так Ральф Ганди теперь безносый?

— Минг не съел его нос. Только откусил и выплюнул.

— Может, ему не понравилось индейское мясо.

— У них была большая сумка-холодильник с банками пива, обложенными льдом. Они положили нос в холодильник и отвезли в больницу.

— Ральфа тоже прихватили?

— Им пришлось взять Ральфа. Нос-то его. Нос вроде бы стал синим, пока лежал в воде со льдом в сумке-холодильнике, но хирург, специализировавшийся на пластических операциях, пришил его на место, и теперь он не синий.

— А что случилось с Мингом?

— Отключился. Не приходил в себя сутки. Но теперь такой же, как всегда.

— Это хорошо. Скорее всего, это трудно найти клинику, где игуан лечат от наркомании.

Митч поднялся. Подобрал с земли три десятка пустых пластиковых горшочков из-под цветов. Понес к пикапу.

Пикап стоял у тротуара, в тени терминалии. Хотя дома здесь построили лишь пятью годами раньше, корни большого дерева уже вздыбили тротуар. Не приходилось сомневаться, что вскоре они проникнут и в дренажные трубы под лужайкой.

Так что решение подрядчика не устанавливать на этапе строительства барьер для корней, сэкономившее сотню долларов, выливалось в ремонтные работы, которые могли принести десятки тысяч сантехникам, ландшафтным дизайнерам и бетонщикам.

Когда Митч сажал терминалию, он обязательно сооружал барьер для корней. Лишняя работа ему не требовалась. Ее и так хватало, спасибо матери-природе.

Улица пустовала, автомобили в такой час по ней не ездили. Воздух и тот застыл, даже легкий ветерок не шевелил листья.

В квартале от Митча по другой стороне улицы шли мужчина и собака. Ретривер, правда, не столько шел, сколько обнюхивал послания, оставленные ему подобными.

В этой казавшейся абсолютной тишине Митч вроде бы слышал дыхание далекой псины.

В это утро все отливало золотом: солнце и собака. Воздух и прекрасные дома, возвышающиеся среди зеленых лужаек.

Митч Рафферти не мог позволить себе дом в этом районе. Но его вполне устраивала и возможность работать здесь.

Можно любить искусство, но не испытывать ни малейшего желания жить в музее.

Он заметил поврежденную головку распылителя в том месте, где лужайка встречалась с тротуаром. Взял из кузова пикапа инструменты и коленями опустился на траву, чтобы заняться ремонтом. Бальзамины могли подождать.

Зазвонил мобильник. Митч отцепил его от ремня, открыл. Увидел время, 11.43, но не номер звонившего. Тем не менее нажал на зеленую кнопку.

«Биг грин» — так называлась его компания из двух человек, созданная им девять лет тому назад. Митч уже не помнил, почему дал ей такое название.

— Митч, я тебя люблю, — услышал он голос Холли.

— Привет, крошка.

— Что бы ни случилось, я тебя люблю.

Она вскрикнула от боли. Грохот и падение чего-то тяжелого говорили о борьбе.

Встревоженный, Митч поднялся.

— Холли?

Какой-то мужчина что-то сказал, мужчина, который теперь держал в руке телефон. Слов Митч не разобрал, потому что куда больше его интересовал звуковой фон.

Холли вскрикнула. Никогда раньше он не слышал, чтобы она так кричала. Ее голос переполнял дикий страх.

— Сукин сын! — выкрикнула она, потом раздался резкий удар, словно ей отвесили крепкую пощечину.

— Ты меня слышишь, Рафферти? — спросил незнакомый мужской голос.

— Холли? Где Холли?

Теперь незнакомец обратился уже не к Митчу:

— Не дури. Оставайся на полу.

Заговорил второй мужчина, не в трубку, слова Митч не разобрал.

Тот, что держал телефон, добавил:

— Если она попытается встать, врежь ей. Хочешь остаться без зубов, сладенькая?

С ней двое мужчин. Один ударил ее. Ударил ее.

Митч не мог понять, что происходит. Реальность вдруг обернулась кошмарным сном.

Обезумевшая от мета игуана была намного более реальной.

Около дома Игги продолжал сажать бальзамины. Потный, красный от солнца, здоровенный.

— Так-то лучше, сладенькая. Будь хорошей девочкой.

Митч не мог вдохнуть. Что-то тяжелое сдавливало грудь. Не мог произнести и слова, да и не знал, что сказать. Он стоял на ярком солнце, но ему казалось, что его засунули в гроб, похоронили заживо.

— Твоя жена у нас, — сообщил очевидное мужчина, который позвонил ему.

— Почему? — услышал Митч свой голос.

— А как ты думаешь, говнюк?

Митч не знал. Не хотел знать. Не стремился найти ответ, потому что чувствовал: хороших ответов нет.

— Я сажаю цветы.

— У тебя что-то с головой, Рафферти?

— Это моя работа. Сажать цветы. Ремонтировать распылительные головки поливальных систем.

— Ты обкурился или что?

— Я — всего лишь садовник.

— Твоя жена у нас. Ты можешь получить ее за два миллиона наличными.

Митч уже понимал, что это не шутка. Будь это шуткой, Холли в ней бы участвовала, но ее чувство юмора не было таким жестоким.

— Вы допустили ошибку.

— Ты слышал, что я сказал? Два миллиона.

— Вы, похоже, меня не слушаете. Я — садовник.

— Мы знаем.

— На моем счету в банке одиннадцать тысяч.

— Мы знаем.

Митча переполняли страх и замешательство, так что для злости просто не оставалось места. Он попытался прояснить ситуацию, скорее для себя, чем для звонящего:

— У меня компания, в которой работают два человека.

— Времени у тебя до полуночи среды. Шестьдесят часов. Мы свяжемся с тобой, чтобы уточнить детали.

Митча прошиб пот.

— Это безумие. Где я возьму два миллиона баксов?

— Ты найдешь, где их раздобыть.

Голос незнакомца звучал жестко, неумолимо. В фильме так говорила бы смерть.

— Это невозможно, — вырвалось у Митча.

— Ты хочешь еще раз услышать, как твоя жена кричит?

— Нет. Не надо.

— Ты ее любишь?

— Да.

— Действительно любишь?

— Она для меня все.

Он потел, и при этом его трясло от холода.

— Если она для тебя все, ты найдешь способ добыть деньги.

— Такого способа нет.

— Если пойдешь к копам, мы будем отрезать у нее палец за пальцем. Отрежем ей язык и выколем глаза. А потом оставим умирать, быстро или медленно, как сама она того пожелает.

Угрозы в голосе незнакомца не слышалось, говорил он буднично, словно разъяснял особенности какого-нибудь делового проекта.

Митчеллу Рафферти еще не приходилось иметь дело с такими людьми. Ему казалось, что он разговаривает с пришельцем из другого конца Галактики.

Он не решался ответить, вдруг испугавшись, что неудачно сказанное слово приблизит смерть Холли.

— А чтобы ты понял, что мы настроены серьезно… — похититель не закончил фразу.

— И как я это пойму? — после долгой паузы спросил Митч.

— Видишь мужчину на другой стороне улицы?

Митч повернулся к единственному пешеходу, прогуливающему собаку. Они уже преодолели полквартала.

Залитую солнечным светом тишину расколол винтовочный выстрел. Пешеход рухнул с пулей в голове.

— Полночь среды, — напомнил мужчина. — Мы настроены чертовски серьезно.

Глава 2

Собака застыла: с поднятой передней лапой, обвисшим хвостом, вскинутой мордой, словно ловила какой-то запах.

По правде говоря, золотистый ретривер не учуял убийцу. Просто замер на полушаге, изумленный падением хозяина, не зная, что делать дальше.

И точно так же, только на другой стороне улицы, окаменел Митч. Похититель оборвал связь, а он все прижимал мобильник к уху.

В голове мелькнула суеверная мысль: пока на улице царит тишина, пока ни он, ни собака не сдвинутся с места, время можно обратить вспять, а пулю — вернуть в ствол винтовки.

Но здравомыслие взяло верх над суеверием. Митч пересек улицу, сначала шагом, потом бегом.

Если упавшего только ранило, тогда, возможно, у него оставался шанс на спасение.

Приближающегося Митча собака поприветствовала, один раз вильнув хвостом.

Но сразу стало ясно, что помочь мужчине едва ли удастся. Пуля разнесла немалую часть черепа.

Такой кошмар Митчу доводилось видеть только в выпусках новостей да в кино. Поэтому он вновь превратился в памятник, скорее не от страха, а в шоке.

И шок этот вызывал не только вид покойника, ему вдруг открылись незримые ранее стороны окружающего мира. Он словно превратился в крысу, которая, находясь в лабиринте, впервые подняла голову и сквозь стеклянную крышу увидела какие-то загадочные, движущиеся фигуры.

Золотистый ретривер, дрожа всем телом, повизгивая, улегся на тротуар рядом с хозяином, если еще не мертвым, то смертельно раненным.

Митч почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. За ним не просто наблюдали, его изучали. Оценивали.

Сердце заколотилось о ребра.

Митч оглядел день, но киллера не увидел. Стрелять могли из любого дома, из-за забора, автомобиля.

Однако он ощущал присутствие не стрелка. За ним наблюдали не издалека, а с достаточно близкого расстояния, откуда могли рассмотреть во всех подробностях. У него сложилось впечатление, что наблюдатель находится чуть ли не рядом.

Со времени выстрела еще не прошло и минуты.

Никто не выскочил из прекрасных домов. В этом районе выстрел спутали бы с грохотом резко захлопнутой двери и оставили без внимания.

На другой стороне улицы, около дома их клиента, Игги Барнс поднялся с колен. На его лице не отражалась тревога, только удивление, словно и он решил, что где-то захлопнули дверь, а теперь не понимал, почему на тротуаре лежит мужчина и рядом с ним горюет собака.

Полночь среды. Шестьдесят часов. Время полыхало. Минуты сгорали. Митч не мог позволить часам превращаться в пепел, отвечая на вопросы копов.

На тротуаре колонна муравьев изменила курс, двинувшись к лакомству, вываливающемуся из разнесенного пулей черепа.

Едва ли не единственное на весь небосвод облачко прикрыло солнце. День побледнел. Тени поблекли.

Похолодев внутри, Митч отвернулся от трупа, сошел с тротуара на мостовую, остановился.

Он и Игги не могли загрузить в кузов еще не посаженные бальзамины и уехать. Скорее всего, не успели бы это сделать, прежде чем на улице появился бы кто-то еще и увидел труп. Их безразличие к жертве и поспешное бегство могли бы даже случайного прохожего навести на мысль, что они как-то причастны к убийству, и, уж конечно, полиция пришла бы к такому выводу.

Мобильник с закрытой крышкой оставался у Митча в руке. Он с ужасом посмотрел на это творение научно-технического прогресса.

«Если пойдешь к копам, мы будем отрезать у нее палец за пальцем».

Но похитители понимали, что он должен вызвать полицию или дождаться, пока ее вызовет кто-то еще. Запрещалось лишь упоминать Холли, сообщать как о похищении, так и о том, что мужчину убили, дабы продемонстрировать ему, Митчу, серьезность намерений похитителей.

Более того, похитители, возможно, хотели проверить умение Митча держать рот на замке в столь критической ситуации, когда он пребывал в шоке и с трудом мог удерживать контроль над собой.

Он откинул крышку. Экран осветился: на темном фоне появилась многоцветная рыба.

Набрав 9 и 1, Митч на мгновение замялся, но потом вновь нажал на единичку.

Игги, отбросив лопатку, уже пересекал улицу.

Едва в трубке после второго гудка раздался голос копа, Митч осознал, что с того самого момента, как он увидел разнесенный пулей череп, дыхание со свистом вырывалось из груди. Поначалу он не мог вымолвить ни слова, но потом они понеслись бурным потоком:

— Застрелили мужчину. Я мертв. То есть он мертв. Его застрелили, и он мертв.

Глава 3

Полиция перекрыла квартал с обеих сторон. Патрульные машины, микроавтобусы экспертов и труповозка стояли и у тротуаров, и чуть ли не посреди мостовой: водители этих автомобилей могли позволить себе не обращать внимания на правила дорожного движения.

Под немигающим солнцем яростно блестели ветровые стекла и хромированные детали машин. Ни одного облачка не осталось на небе, яркий свет слепил глаза.

Все копы были в солнцезащитных очках. Укрытые черными стеклами, их глаза, возможно, подозрительно смотрели на Митчелла Рафферти, а может, он не вызывал у них никаких чувств, кроме безразличия.

Митч сидел на лужайке перед домом своего клиента, привалившись спиной к стволу финиковой пальмы.

Время от времени слышал, как над головой копошатся крысы. Им нравилось устраивать гнезда у самой кроны финиковой пальмы.

На него падала тень от кроны, но Митчу тем не менее казалось, что он на сцене и на нем скрещиваются все взгляды.

За два часа его дважды допрашивали. В первый раз вопросы задавали два детектива в штатском, второй раз — только один.

Он думал, что держался молодцом. Однако ему не предложили идти на все четыре стороны.

Игги пока допрашивали только единожды. Его жене не угрожала опасность, и скрывать ему было нечего. А кроме того, по части обмана даже шестилетний ребенок мог дать ему фору, и детективы, поднаторевшие в допросах, конечно же, это поняли.

Может, тот факт, что к Митчу копы проявили больший интерес, следовало расценивать как дурной знак? Может, ничего это и не значило.

Прошло уже более часа с того момента, как Игги вернулся к клумбе. И почти закончил посадку бальзаминов.

Митч тоже предпочел бы сажать цветы. Бездействие приводило к тому, что он более остро чувствовал, как уходит время. Из шестидесяти отведенных ему часов два уже минули.

Но детективы решительно разделили Игги и Митча. При всей их невиновности разговор о совершенном преступлении мог привести к тому, что они, даже не отдавая себе в этом отчета, пришли бы к одной версии, упустив при этом какие-то важные детали.

Возможно, это была истинная причина, возможно, выдуманная. Тем не менее общаться им не разрешили. Детективы обходились без солнцезащитных очков, но Митч все равно не мог прочитать выражение их глаз.

Сидя под пальмой, он трижды воспользовался мобильником. Первый раз позвонил домой, чтобы услышать сообщение, записанное на автоответчик. После звукового сигнала спросил:

— Холли, ты дома?

Но похитители, само собой, не решились бы оставить ее в их доме.

Тем не менее Митч добавил:

— Если ты дома, пожалуйста, сними трубку.

Он еще не верил тому, что произошло, в силу абсурдности сложившейся ситуации. Никто не похищает жен у мужчин, которым приходится тревожиться из-за цены бензина и продуктов.

«Вы, похоже, меня не слушаете. Я — садовник».

«Мы знаем».

«На моем счету в банке одиннадцать тысяч».

«Мы знаем».

Должно быть, безумцы. Оторванные от реальности. Их план базировался на какой-то фантазии, недоступной для осознания здравомыслящими людьми.

А может, они просто не открыли ему подробности своего плана? Может, они хотят, чтобы он ограбил для них банк?

Ему вспомнилась история, о которой сообщали пару лет тому назад новостные программы. Невинный человек ограбил банк, потому что ему на шею повесили взрывчатку. Преступники хотели использовать его, как дистанционно управляемого робота. Когда полиция загнала беднягу в угол, преступники взорвали «ожерелье», чтобы он не мог дать против них показания.

Но вот проблема: ни в одном банке не было такого количества наличности. Двух миллионов. Ни в столах кассиров, ни, возможно, даже в хранилище.

Не найдя Холли дома, он попытался связаться с ней по мобильнику, но и тут потерпел неудачу.

После этого позвонил в риелторскую контору, где Холли работала секретарем, одновременно готовясь к сдаче экзаменов на получение лицензии риелтора.

Ему ответила второй секретарь, Нэнси Фарасенд:

— Она позвонила и сказала, что заболела, Митч. Разве ты не знал?

— Когда я уходил утром, она пожаловалась на легкое недомогание, но я думал, все образуется.

— Как видишь, нет. Она сказала, что это летний грипп. Очень огорчилась.

— Так я позвоню ей домой. — Он оборвал связь, но звонить, понятное дело, не стал.

С Нэнси он разговаривал часа полтора.

Проходящие минуты «распускали» часовую пружину, зато заводили другую, в голове Митча. И он опасался, что, закрученная слишком сильно, она может там лопнуть.

Толстый шмель время от времени возвращался к нему, жужжал, кружа неподалеку, возможно, привлеченный желтой футболкой.

На другой стороне улицы, у края квартала, две женщины и мужчина, соседи, стояли на лужайке, наблюдая за действиями полиции. Они находились там с того самого момента, как вой сирен вытащил их из домов.

Не так уж и давно мужчина прогулялся в дом и вернулся с подносом, на котором стояли стаканы, как предположил Митч, с ледяным чаем. Стаканы поблескивали на солнце.

Чуть раньше детективы прогулялись по улице, чтобы допросить это трио. Вопросы им задавали только один раз.

Теперь все трое пили чай, болтали, словно их и не волновало, что совсем недавно снайпер убил человека, который мирно шагал по тротуару, выгуливая собаку. Вроде бы им нравилась вся эта суета, отклонение от привычной рутины, пусть даже кто-то и заплатил за это жизнью.

Митчу казалось, что соседи смотрели на него гораздо чаще, чем полицейские или технические эксперты. И решил, что детективы, скорее всего, спрашивали их и о нем.

Никто из троих не пользовался услугами «Биг грин». Но время от времени они наверняка видели его, потому что только на этой улице у него было четыре клиента.

Не нравились Митчу эти любители чая. Он никогда с ними не встречался, не знал их имен и фамилий, но уже они вызывали у него чуть ли не отвращение.

Не нравились не потому, что определенно получали удовольствие, наблюдая за работой полиции, а смерть соседа совершенно их не печалила. Куда больше его тревожило другое: а что они могли рассказать о нем детективам? Он не любил всех троих (и мог даже возненавидеть их), потому что в их жизни по-прежнему царил порядок, потому что их близким никто не угрожал смертью.

Иррациональная неприязнь по отношению к этой троице имела свои плюсы: отвлекала от страха за Холли, точно так же, как и анализ действий детективов.

Если бы он позволил себе не думать ни о чем, кроме беды, в которую попала жена, то, несомненно, рехнулся бы. И не было тут преувеличения. Митч сам удивлялся хрупкости собственной психики.

Всякий раз, когда ее лицо возникало перед его мысленным взором, Митч отгонял его прочь, потому что глаза начинали гореть, а перед ними все плыло. Сердце же грозило пробить грудную клетку.

Эмоциональный срыв, несоизмеримый с шоком, который могло вызвать убийство постороннего человека, потребовал бы объяснений. Он не решился бы открыть правду и сомневался, что сумеет придумать убедительную для копов выдумку.

Один из детективов отдела расследования убийств, Мортонсон, высокий, плотно сбитый, деловой, и одевался консервативно: туфли, черные брюки, светло-синяя рубашка.

Второй, лейтенант Таггарт, был в белых кроссовках, кожаных штанах и красно-желтой гавайской рубашке. Ростом и шириной плеч он уступал Мортонсону и держался не столь чопорно.

Однако Митч опасался Таггарта куда больше, чем Мортонсона. Аккуратная прическа, чисто выбритое лицо, идеально ровные зубы, белые, без единого пятнышка грязи кроссовки говорили за то, что неформальный стиль в одежде и несколько развязные манеры служили лишь для того, чтобы расположить к себе подозреваемых, а потом, когда они потеряют бдительность, взять их тепленькими.

Первый раз детективы допрашивали Митча вдвоем. Потом Таггарт вернулся один, вроде бы для того, чтобы уточнить некоторые ответы Митча. Но на самом деле задал все те же вопросы, на которые Митч уже отвечал обоим детективам, возможно, для того, чтобы найти в ответах противоречия.

Формально Митч был свидетелем. Но для копа в отсутствие убийцы каждый свидетель считался подозреваемым.

У него не было причин для убийства незнакомца, прогуливавшего собаку. А если бы детективы решили, что он все-таки мог убить, им пришлось бы записать Игги в его сообщники, однако Игги совершенно их не интересовал.

И Митчу более убедительным казался другой вариант: детективы знали, что непосредственно к убийству он не причастен, но интуиция подсказывала: он что-то скрывает.

И теперь Таггарт снова шел к нему, а белые кроссовки сверкали на солнце.

Митч поднялся ему навстречу, не находя себе места от тревоги за жену, но вынужденный делать вид, что ему надоело бездельничать и не терпится вернуться к привычным делам.

Глава 4

На загорелом лице Таггарта зубы сияли белизной арктического снега.

— Уж извините за доставленные неудобства, мистер Рафферти. Но я должен задать вам еще пару вопросов, а потом вы сможете уйти.

Митч мог бы ответить пожатием плеч, кивком, но подумал, что молчание может быть неправильно истолковано: человек, которому нечего скрывать, должен вести себя более раскованно.

И после короткой заминки, которую, увы, могли воспринять как обдумывание дальнейших действий, он ответил:

— Я не жалуюсь, лейтенант. С тем же успехом застрелить могли и меня. И я рад тому, что жив.

Детектив вроде бы пытался изображать своего парня, да только глаза у него оставались хищными, словно у ястреба, и зоркими, будто у орла.

— Почему вы так говорите?

— Ну, когда выбирают случайных жертв.

— Мы не знаем, случайная ли это жертва, — покачал головой Таггарт. — Более того, улики говорят за то, что убийство тщательно готовилось. Один выстрел, точное попадание.

— Разве безумец с винтовкой не может быть метким стрелком?

— Абсолютно. Но безумцы обычно стремятся максимально пополнить свой лицевой счет. Психопат с винтовкой наверняка пришил бы и вас. А этот парень точно знал, в кого стрелять.

И пусть чувства Митча противоречили логике, он полагал, что в какой-то степени несет ответственность за эту смерть. Убийство совершили исключительно для того, чтобы убедить его в серьезности намерений похитителей Холли и не позволить обратиться в полицию.

Бросив взгляд на труп, который лежал на другой стороне улицы (вокруг еще работали эксперты), Митч спросил:

— Кого убили?

— Мы еще не знаем. При нем нет ни удостоверения, ни бумажника. Вам не кажется это странным?

— Если выходишь из дома для того, чтобы выгулять собаку, бумажник не требуется.

— Для большинства людей это привычка, — возразил Таггарт. — Они берут с собой бумажник, даже когда моют автомобиль.

— Как же вы его опознаете?

— На ошейнике его собаки нет пластинки с выгравированными кличкой и адресом. Но пес ухоженный, прямо-таки выставочный экземпляр, поэтому, возможно, в него вживлен идентификационный чип.

Золотистого ретривера перевели на противоположную сторону улицы, привязали к стойке почтового ящика, и теперь он лежал в тени, благосклонно принимая восхищенные взгляды тех, кто проходил мимо.

Таггарт улыбнулся.

— Золотистые — самые лучшие. В детстве у меня был такой. Я его очень любил.

Взгляд детектива вернулся к Митчу. Улыбка осталась на месте, да только от нее повеяло морозом.

— Вернемся к вопросам, о которых я упомянул. Вы служили в армии, мистер Рафферти?

— В армии? Нет. Я выкашивал лужайки для одной компании, прошел курс «Декоративное садоводство» и создал собственную фирму через год после окончания средней школы.

— Я подумал, что вы могли служить в армии. Поскольку выстрел вас не испугал.

— Еще как испугал, — заверил его Митч.

Прямой взгляд Таггарта пронзал насквозь.

Глаза Митча, казалось, превратились в прозрачные линзы, через которые коп, словно микробов под микроскопом, изучал его мысли. Митчу хотелось отвести взгляд, но он не решался.

— Вы услышали выстрел, увидели, как падает мужчина, и поспешили на другую сторону улицы, под пули.

— Я не знал, что он мертв. Подумал, что сумею как-то ему помочь.

— Это делает вам честь. Многие, услышав выстрел, бросились бы искать укрытие.

— Послушайте, я не герой. Наверное, инстинктивное стремление помочь взяло вверх над здравым смыслом.

— Может, этим герои и отличаются от обыкновенных людей. Они инстинктивно находят правильное решение.

Вот тут Митч отвел глаза, в надежде, что его желание разорвать визуальный контакт будет истолковано как смущение.

— Лейтенант, я скорее глупый, чем храбрый. Не остановился, чтобы подумать, что мне может грозить опасность.

— Так вы подумали, что его застрелили случайно.

— Нет. Возможно. Не знаю. Ничего я не думал. Не думал, просто отреагировал.

— И у вас не сложилось ощущения, что вам грозит опасность?

— Нет.

— Вы этого не осознали, даже когда увидели рану?

— Может, и осознал, но чуть-чуть. Потому что мне стало дурно.

Вопросы слишком уж быстро следовали один за другим. Выбивали из равновесия. Митч испугался, что, сам того не желая, выдаст истинную причину убийства мужчины, который выгуливал собаку.

Громко жужжа, вернулся шмель. К Таггарту не проявил ни малейшего интереса, зато завис около лица Митча, словно желал присутствовать при допросе.

— Вы увидели, что пуля попала в голову, — продолжил Таггарт, — но все равно не бросились искать укрытие.

— Нет.

— Почему?

— Наверное, решил, что меня уже не застрелят, если не застрелили сразу.

— То есть вы по-прежнему не чувствовали себя в опасности.

— Нет.

Пролистав маленький блокнотик, странички которого держались на спирали, Таггарт вновь вскинул глаза на Митча.

— Вы сказали оператору линии «911», что мертвы.

В удивлении Митч снова встретился взглядом с детективом.

— Что я мертв?

Таггарт процитировал запись в блокноте: «Застрелили мужчину. Я мертв. То есть он мертв. Его застрелили, и он мертв».

— Я такое сказал?

— Я слышал запись. У вас срывался голос. Чувствовалось, что вы в ужасе.

Митч забыл, что все разговоры по линии «911» записываются на магнитную пленку.

— Наверное, испугался сильнее, чем помню.

— Не вызывает сомнений, что вы осознавали грозящую вам опасность, но тем не менее не попытались где-то укрыться.

Мог читать Таггарт мысли Митча или нет, страницы его разума оставались закрытыми, а выражение глаз — загадочным.

— «Я мертв», — второй раз процитировал детектив.

— Оговорка. Замешательство, паника.

Таггарт еще раз посмотрел на собаку и опять улыбнулся. Голос стал еще мягче:

— О чем еще мне следует вас спросить? Что еще вы хотели бы сказать?

В голове Митча стоял крик боли Холли.

Похитители всегда угрожают убить похищенного, если к поискам подключится полиция. И, чтобы победить, нет необходимости играть по их правилам.

Полиция поставила бы в известность Федеральное бюро расследований. У ФБР огромный опыт борьбы с похитителями людей.

Поскольку у Митча не было никакой возможности добыть два миллиона, полиция поначалу засомневалась бы в его истории. Их мог убедить только следующий звонок похитителей.

А если второго звонка не будет? Если, узнав, что Митч обратился в полицию, похитители выполнят свою угрозу, изувечат Холли, убьют и больше не позвонят?

Тогда копы могут подумать, что Митч имитировал похищение, чтобы скрыть убийство Холли. Имитировал потому, что сам ее и убил. Муж всегда становится главным подозреваемым.

Если бы он ее потерял, жизнь стала бы бесцельной. Никто и ничто не смогло бы залечить рану, оставленную в его душе и сердце ее смертью.

Но если к этому прибавятся подозрения, что убил ее он, тогда боль от раны станет невыносимой.

Таггарт закрыл блокнот, убрал в задний карман, перевел взгляд с собаки на Митча:

— Так вы хотите что-нибудь сказать, мистер Рафферти?

В какой-то момент шмель улетел. Но только теперь Митч заметил, что жужжание прекратилось.

Если он сохранит похищение Холли в секрете, ему придется схлестнуться с похитителями в одиночку.

А один он мало что мог. Воспитывался с тремя сестрами и братом, разница в возрасте между самым старшим и самым младшим составляла семь лет. Они всегда советовались друг с другом, защищали друг друга.

Через год после окончания средней школы Митч уехал из родительского дома, снял квартиру на двоих с одним своим приятелем. Потом поселился отдельно, мучаясь одиночеством. Работал по шестьдесят часов в неделю, лишь бы не оставаться наедине с четырьмя стенами.

И вновь ощутил радость жизни, лишь когда в его мир вошла Холли. «Я» сменилось «мы», «мое» — «нашим». Митч стал половиной целого и был на седьмом небе от счастья.

В глазах лейтенанта Таггарта вроде бы прибавилось дружелюбия.

— Ну… — начал Митч.

Детектив облизал губы.

Воздух теплый, влажность минимальная. Митч чувствовал, что у него тоже пересохли губы.

Тем не менее мгновенное появление, а потом столь же быстрое исчезновение розового языка Таггарта придало тому сходство с рептилией, показало, что мысленно он уже наслаждается вкусом добычи, которая вот-вот попадет ему в когти.

Только паранойя могла объяснить мелькнувшую у Митча мысль, что детектив отдела расследования убийств как-то связан с похитителя Холли. Но именно она мелькнула в голове Митча и убедила его следовать инструкции похитителей.

Волна страха, рационального и иррационального, захлестнула разум, не позволяла ясно мыслить.

Он уже практически не сомневался: услышав правду, детектив скорчит гримасу и ответит: «Теперь нам придется ее убить, мистер Рафферти. Больше мы не можем доверять вам. Но мы позволим вам сделать выбор. Определите, что мы отрежем сначала: уши или пальцы».

Как и раньше, в тот момент, когда он стоял над покойником, Митч почувствовал, что за ним наблюдают, не только Таггарт и пьющие чай соседи, но и какой-то незнакомец. Не просто наблюдает, анализирует его поведение.

— Нет, лейтенант, — ответил Митч. — Больше мне сказать нечего.

Детектив достал солнцезащитные очки из кармана рубашки, надел их.

В двойном отражении Митч себя не признал. Изогнутое стекло искажало пропорции.

— Я дал вам мою визитку, — напомнил ему Таггарт.

— Да, сэр. Она у меня.

— Позвоните мне, если вспомните что-то важное.

Солнцезащитные очки напоминали глаза насекомого: бесстрастные, алчущие, ненасытные.

— Вы, похоже, нервничаете, мистер Рафферти, — заметил Таггарт.

Митч поднял трясущиеся руки.

— Не нервничаю, лейтенант. Потрясен. До глубины души.

Таггарт вновь облизал губы.

— Никогда раньше не видел, как убивают человека, — добавил Митч.

— Вам к этому не привыкнуть, — ответил детектив.

Митч опустил руки.

— Надеюсь на это.

— Убитая женщина — еще хуже.

Митч не знал, как истолковать эту фразу. То ли как житейскую правду, о которой позволял судить опыт, накопленный в отделе расследования убийств, то ли как угрозу.

— Женщина или ребенок, — уточнил Таггарт.

— Я не хотел бы заниматься вашей работой.

— Нет, вы бы не хотели. — Отворачиваясь, детектив добавил: — Мы еще увидимся, мистер Рафферти.

— Мы?

Таггарт обернулся.

— Конечно: нам придется быть свидетелями на суде.

— Похоже, раскрыть это преступление будет сложно.

— «Кровь вопиет ко мне от земли», мистер Рафферти. — Детектив явно кого-то цитировал.[3] — «Кровь вопиет ко мне от земли».

Митч проводил удаляющегося Таггарта взглядом.

Потом посмотрел на траву под ногами.

Солнце продолжало свой путь по небосводу, и тень, отбрасываемая кроной, ушла. Теперь Митч стоял под жаркими лучами, которые, однако, не согревали его.

Глава 5

Часы были электронные, с цифрами, что наручные, что на приборном щитке, но Митч все равно буквально слышал, как те и другие тикают, быстро-быстро, отсчитывая убегающие секунды, которые тут же складывались в минуты и часы.

С места преступления ему хотелось умчаться домой. Логика подсказывала, что Холли схватили дома. Не по дороге на работу, не на улице, где могли найтись очевидцы похищения.

И похитители, сами того не подозревая, могли оставить какие-то следы, по которым он сумел бы выйти на них. А скорее всего, оставили ему записку, инструкции.

Как обычно, день Митч начал с того, что заехал за Игги, который снимал квартиру в Санта-Ане. Теперь предстояло его отвезти.

Со знаменитого и богатого побережья округа Орандж, где они работали, Митч повел пикап на север, в более скромные районы. Свернул с забитой транспортом скоростной автострады на боковые улицы, но автомобилей хватало и здесь.

Игги хотелось поговорить об убийстве и полиции. И Митчу пришлось делать вид, что ему, как и Игги, по нраву новизна впечатлений, хотя мысли его занимала Холли. Он волновался, не зная, что же ему делать.

К счастью, Игги вскоре уклонился от темы, заговорил о своем:

— У моего кузена Луи был приятель по фамилии Букер. С ним произошло то же самое, его подстрелили, когда он выгуливал собаку, только не из ружья, и выгуливал он не собаку.

— Бугер? — переспросил Митч.

— Букер, — поправил его Игги. — Б-у-к-е-р. У него был кот по кличке Волосатик, и его застрелили.

— Люди прогуливают кошек?

— Ну, не совсем. Волосатик сидел в переносной клетке, и Букер нес его к ветеринару.

Митч время от времени поглядывал в зеркала заднего обзора. Черный «Кадиллак»-внедорожник свернул с автострады вслед за ними. И квартал за кварталом висел на хвосте.

— Так, значит, Букер все-таки не выгуливал кота.

— Он шел и нес кота в переносной клетке, а этот маленький двенадцатилетний поганец выстрелил в Букера из ружья для пейнтбола.[4]

— То есть его не убили.

— Его даже не ранили, и при нем был кот, а не пес, но Букер стал синим.

— Синим?

— Синие волосы, синее лицо. Он просто озверел.

«Кадиллак» держался в двух-трех автомобилях от них. Возможно, водитель рассчитывал, что Митч его не заметит.

— Итак, Букер стал синим? Что случилось с паршивцем? — спросил Митч.

— Букер хотел отвернуть ему голову, но паршивец выстрелил ему в промежность и убежал. Эй, Митч, ты знал, что в Пенсильвании есть город, который называется Блу-Болс?[5]

— Нет, не знал.

— Это в стране амишей.[6] А другой город, по соседству, называется Интеркос.[7]

— Может, эти амиши не такие уж сухари.

Митч придавил педаль газа, чтобы проскочить перекресток, прежде чем мигающий зеленый сменится желтым. Внедорожник выехал на другую полосу, тоже ускорился и проехал перекресток на желтый.

— Ты когда-нибудь ел амишский пирог?

— Нет. Никогда.

— Сладкий. Дальше некуда. Чистая патока.

«Кадиллак» отстал, вернулся на полосу движения Митча. Вновь их разделяло три автомобиля.

— Эрл Поттер потерял ногу, потому что любил полакомиться амишским пирогом.

— Эрл Поттер?

— Отец Тима Поттера. У него был диабет, но он этого не знал и каждый день наедался сладостями. А ты когда-нибудь пробовал пирог города квакеров?

— Так что ты там говорил насчет ноги Эрла? — спросил Митч.

— Ты не поверишь. В один день ступня онемела, он не мог ходить. Как выяснилось, из-за диабета нарушилась циркуляция крови, и она перестала доходить до ступни. Ему отрезали ногу выше колена.

— В тот момент, когда он ел амишский пирог?

— Нет. Он понял, что должен отказаться от сладкого.

— Молодец.

— Поэтому за день до операции он последний раз съел десерт: целый амишский пирог и чуть ли не ведро взбитых сливок. Ты видел тот классный фильм про амишей с Харрисоном Фордом и девицей с отличными сиськами?

Перескакивая от Волосатика к Блу-Болс, Интеркосу, амишскому пирогу и, наконец, Харрисону Форду, они добрались до многоквартирного дома Игги.

Митч остановился у тротуара, и черный внедорожник проехал мимо, не снижая скорости. Тонированные боковые стекла не позволяли разглядеть ни водителя, ни пассажиров.

Игги открыл дверцу кабины, но, прежде чем покинуть машину, спросил:

— Все в порядке, босс?

— Вполне.

— Ты какой-то вздрюченный.

— Я видел, как человека застрелили насмерть.

— Да. Кажется, я знаю, кто будет сегодня верховодить за стойкой бара «Раскаты грома». Может, тебе стоит туда заглянуть?

— Не придерживай для меня стул.

Внедорожник «Кадиллак» уже ехал на запад, сверкая в лучах послеполуденного солнца.

Игги вышел из кабины на тротуар, обернулся, скорчил скорбное лицо.

— Ядро и кандальная цепь.

— Попутного тебе ветра.

— Вот это уже разговор.

— Пойди и надерись.

— Я намерен отравиться, — заверил его Игги. — Но и тебе доктор Иг прописывает упаковку из шести банок пива. И скажи миссис Митч, что, по моему разумению, второй такой красавицы не найти.

Игги захлопнул дверцу и зашагал к подъезду, крупный, верный, веселый и ни о чем не подозревающий.

Руки Митча дрожали, когда он отъехал от тротуара.

Чуть раньше, когда они ехали на север округа Орандж, ему не терпелось избавиться от Игги, чтобы поскорее попасть домой. Но теперь желудок едва не выворачивало, стоило Митчу подумать о том, что могло ждать его дома.

И больше всего он боялся найти кровь.

Глава 6

Ехал Митч, опустив стекла, чтобы слышать голос улиц, доказательство жизни.

«Кадиллак»-внедорожник более не появился. Ни один другой автомобиль его не заменил. Судя по всему, слежка Митчу привиделась.

И ощущение, будто за ним наблюдают, исчезло. Изредка он поглядывал в зеркала заднего обзора, но уже не ожидал заметить что-либо подозрительное.

Он чувствовал себя одиноким, хуже того, отгороженным от остального мира. Пожалуй, даже мечтал о возвращении внедорожника.

Их дом находился в более старом районе Оранджа, одного из старейших городов округа. И, повернув на свою улицу, он, казалось (если бы исчезли все легковушки и пикапы), перенесся в 1945 год.

Бунгало (светло-желтая штукатурка, белая отделка, крыша из кедровой дощечки) стояло за забором из штакетника, увитого плетущейся розой. В этом квартале не составляло труда найти более дорогие и красивые дома, но ни один не мог похвастаться более ухоженным участком.

Митч припарковался на подъездной дорожке у дома, в тени массивного перечного дерева, и вышел из машины в жаркий, застывший послеполуденный воздух. Ни на тротуарах, ни во дворах не было ни души. В этой округе в большинстве семей работали и муж и жена, в этот час, четыре минуты четвертого, дети еще не вернулись из школы.

Не было здесь ни служанок, ни мойщиков окон, ни садовников. Хозяева домов сами выбивали ковры и выкашивали лужайки.

Солнечный свет пробивался сквозь листву перечного дерева, разбрасывая по тени россыпь светлых пятнышек.

Митч открыл калитку. Пересек лужайку, направляясь к парадному крыльцу. На большом крыльце, укрытом от солнечных лучей карнизом, царила прохлада. Белые плетеные кресла с зелеными сиденьями стояли около маленьких плетеных столиков со стеклянным верхом.

По воскресеньям, во второй половине дня, он и Холли частенько сидели на крыльце, разговаривали, читали газеты, наблюдали за колибри, перелетающими с одного цветка на другой.

Иногда ставили между столиками карточный столик. Она побеждала его в «Крестословице».[8] Он брал верх в более простых играх.

Много времени развлечениям они не уделяли. Не ездили в отпуск кататься на лыжах, не проводили уик-энды на побережье. Редко ходили в кино. От пребывания вдвоем на парадном крыльце они получали не меньше удовольствия, чем от поездки в Париж.

Они копили деньги ради более значимых целей. Чтобы дать ей возможность шагнуть из секретарей в риелторы. Чтобы позволить ему рекламировать свою фирму, купить второй пикап, расширить дело.

Опять же дети. Они собирались иметь детей. Двоих или троих. Иногда, пребывая в особо сентиментальном настроении, соглашались, что и четверо детей не так уж и много.

Они не хотели покорять мир, не хотели изменять его. Им требовался лишь маленький уголок этого мира и шанс заполнить его детьми и смехом.

Митч толкнул входную дверь. Не заперта. Распахнул ее и замер на пороге.

Оглянулся, ожидая увидеть черный внедорожник. Не увидел.

Переступив порог, Митч постоял, позволяя глазам привыкнуть к сумраку. Гостиная освещалась только той частью солнечного света, которой удавалось просочиться сквозь листву растущих у окон деревьев.

Вроде бы все на месте. Беспорядка, признаков борьбы он не заметил.

Митч закрыл за собой дверь. Чтобы собраться с духом, ему пришлось привалиться к ней.

Если бы Холли была дома, он бы слышал музыку. Она любила большие джаз-оркестры: Миллера, Гудмана, Эллингтона, Шоу. Говорила, что музыка 1940-х годов подходит этому дому. Холли она тоже подходила. Классика.

Арка соединяла гостиную с маленькой столовой. И там ничего не изменилось.

На столе лежала большая мертвая бабочка. Ночная, серая, с черными пятнами на крыльях.

Бабочка, должно быть, залетела в дом прошлым вечером. Они провели какое-то время на парадном крыльце, оставив входную дверь открытой.

Может, бабочка не умерла, просто спала. Если бы он сложил ладоши лодочками, аккуратно поднял ее и вынес из дома, она могла бы долететь до темного угла под крышей и дождаться там восхода луны.

Митч замялся, не решаясь прикасаться к бабочке, опасаясь, что она не шевельнет крыльями, а рассыплется в пыль, как иногда случалось с ночными бабочками.

В итоге Митч так и оставил ночную летунью на столе: ему хотелось верить, что она жива.

Дверь между столовой и кухней он нашел приоткрытой. За дверью горел свет.

В воздухе пахло сгоревшим гренком. И запах этот усилился, когда он вошел на кухню.

Вот тут Митч обнаружил следы борьбы. Перевернутый стул. Осколки разбитых тарелок на полу.

Два куска почерневшего хлеба торчали из тостера. Кто-то выдернул штепсель из розетки. Масленка осталась на столике, масло от жары размякло.

Незваные гости, должно быть, вошли через переднюю дверь и застали Холли врасплох, когда она готовила гренки.

Белые дверцы и передние панели двух ящиков буфета пятнала кровь.

На мгновение Митч закрыл глаза. Мысленным взором увидел, как крылышки бабочки затрепетали, и она взлетела со стола. Что-то затрепетало и у него в груди, и ему хотелось верить, что это надежда.

На белой передней панели холодильника отпечаталась кровавая женская ладонь, которая кричала от боли. Еще один кровавый отпечаток Митч увидел на дверце полки.

Кровь была и на плитках пола. Много крови. Целый океан.

Увиденное повергло Митча в такой ужас, что ему захотелось вновь закрыть глаза. Остановила его безумная мысль: если он закроет глаза, чтобы не видеть этого кошмара, то навеки ослепнет.

Зазвонил телефон.

Глава 7

Ему не пришлось плыть по крови, чтобы добраться до телефона. Он снял трубку после третьего звонка и услышал свой затравленный голос: «Да?»

— Это я, милый. Они слушают.

— Холли, что они с тобой сделали?

— Я в порядке. — Голос не дрожал, но и звучал не так, как всегда.

— Я на кухне.

— Знаю.

— Кровь.

— Я знаю. Не думай об этом. Митч, они говорят, что у нас одна минута, только одна минута.

Он уловил ее мысль: «Одна минута, и, возможно, никогда больше».

Ноги не желали его держать. Он отодвинул стул от стола, плюхнулся на него.

— Мне так жаль.

— Это не твоя вина. Не кори себя.

— Кто эти выродки, они что, чокнутые?

— Они злобные, но точно не чокнутые. Они, похоже, профессионалы. Не знаю. Но я хочу, чтобы ты дал мне обещание…

— Я умираю.

— Послушай, милый, мне нужно твое обещание. Если что-то случится со мной…

— Ничего не должно с тобой случиться.

— Если что-то случится со мной, — настойчиво повторила она, — пообещай мне, что ты не сломаешься.

— Я не хочу даже думать об этом.

— Ты выдержишь, черт побери. Ты выдержишь и будешь жить.

— Моя жизнь — это ты.

— Ты выдержишь, газонокосильщик. А не то я разозлюсь.

— Я сделаю то, что они хотят. Я тебя верну.

— Если ты сломаешься, Рафферти, тебе крепко достанется от меня. И то, что показывали в фильме «Полтергейст», покажется невинными шалостями.

— Господи, я тебя люблю.

— Знаю. И я люблю тебя. Хочу тебя обнять.

— Я так тебя люблю.

Она не ответила.

— Холли?

Молчание подействовало на него, словно удар тока. Он вскочил.

— Холли? Ты слышишь меня?

— Я слышу тебя, газонокосильщик, — ответил похититель, с которым он говорил раньше.

— Сукин сын.

— Я понимаю твою злость.

— Кусок дерьма.

— Но долго терпеть не буду.

— Если ты ударишь ее…

— Я ее уже ударил. И если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, превращу эту сучку в отбивную.

Осознание собственной беспомощности заставило Митча подавить злость.

— Пожалуйста, — взмолился он. — Больше не бейте ее. Не бейте.

— Хватит, Рафферти. Помолчи, чтобы я мог тебе кое-что объяснить.

— Ладно. Хорошо. Объяснения мне нужны. Я ничего не понимаю.

Опять ноги стали ватными. Но вместо того, чтобы плюхнуться на стул, он ногой отбросил осколки разбитой тарелки и опустился на колени. По какой-то причине ему хотелось стоять на коленях, а не сидеть на стуле.

— Насчет крови, — продолжил похититель. — Я оплеухой сбил ее с ног, когда она попыталась сопротивляться, но не порезал ее.

— Столько крови.

— Об этом я тебе и толкую. Мы наложили ей жгут на руку, а когда вена вздулась, набрали четыре пробирки, как делает врач, когда берет анализ.

Митч прижался лбом к крышке духовки. Закрыл глаза, попытался сосредоточиться.

— Мы вымазали кровью ее ладони и оставили отпечатки. Брызнули кровью на дверцы, передние панели ящиков, на столы. Остальное вылили на пол. Это все декорации, Рафферти. Чтобы выглядела кухня так, будто ее там убили.

Митч казался себе черепахой, только-только пересекшей линию старта, тогда как похититель являл собой зайца, давно уже умчавшегося вперед. И Митч никак не мог угнаться за ним.

— Декорации? Для чего?

— Если у тебя сдадут нервы и ты пойдешь к копам, они не поверят истории про покушение. Увидят кухню и подумают, что ты ее пришил.

— Я им ничего не сказал.

— Я знаю.

— После того, как вы убили этого пешехода с собакой, я понял, что терять вам нечего. И обращаться в полицию — себе дороже.

— Это всего лишь дополнительная гарантия, — послышалось в ответ. — Гарантии нам нравятся. Кстати, в наборе ножей на твоей кухне недостает мясницкого тесака.

Митч проверять не стал.

— Нож мы завернули в одну из твоих футболок и джинсы. На одежде, само собой, пятна крови Холли.

Она же сказала, эти ублюдки — профессионалы.

— Этот сверток спрятан на твоем участке. Тебе его не найти, но полицейская собака справится с этим без труда.

— Я понял.

— Я знал, что поймешь. Ты же неглуп. Вот почему мы решили как следует подстраховаться.

— Что теперь? Объясните, что все это значит.

— Еще рано. Сейчас ты слишком взволнован. Это плохо. Если человек не контролирует свои эмоции, он может совершить ошибку.

— Я контролирую, — заверил его Митч, хотя сердце било, как паровой молот, а кровь шумела в ушах.

— У тебя нет права на ошибку, Митч. Ни на одну. Поэтому я и хочу подождать, пока ты успокоишься. Когда мозги у тебя прочистятся, мы обсудим ситуацию. Я позвоню в шесть часов.

По-прежнему стоя на коленях, Митч открыл глаза, посмотрел на часы.

— До шести больше двух с половиной часов.

— Ты все еще в рабочей одежде. Грязный. Потный. Прими горячий душ. Тебе заметно полегчает.

— Вы надо мной смеетесь.

— В любом случае ты должен выглядеть более пристойно. Прими душ, переоденься, а потом уйди из дома, погуляй где-нибудь. Только убедись, что аккумулятор твоего мобильника полностью заряжен.

— Я лучше останусь здесь.

— Толку от этого не будет. Дом полон воспоминаний о Холли, они везде, куда ты ни бросишь взгляд. Твои нервы на пределе. Мне ты нужен более спокойным.

— Да. Хорошо.

— И еще. Я хочу, чтобы ты прослушал эту запись.

Митч подумал, что ему еще раз предстоит услышать крик боли Холли, призванный подчеркнуть его бессилие, неспособность защитить ее.

Но вместо крика Холли услышал два записанных голоса, ясных и четких на фоне тихого шумового фона. Первый голос принадлежал ему:

Второй — детективу Таггарту.

— Если бы ты раскололся, Митч, Холли уже была бы мертва.

В темном дымчатом стекле дверцы духовки Митч видел отражение лица, которое вроде бы смотрело на него из преисподней.

— Таггарт — один из вас?

— Может, да. Может, и нет. Ты должен исходить из того, что любой может быть одним из нас. Так будет безопаснее, и для тебя, и для Холли. Каждый, кого ты видишь, может быть одним из нас.

Они огородили его глухим забором. А теперь устанавливали крышу.

— Митч, я не хочу завершать наш разговор на такой черной ноте. Я хочу, чтобы в одном ты был уверен. Я хочу, чтобы ты знал: мы ее не тронем.

— Вы ее ударили.

— Я ударю ее снова, если она не будет выполнять указаний. Но мы ее не тронем. Мы не насильники, Митч.

— С чего мне вам верить?

— Ты понимаешь, я манипулирую тобой, Митч, дергаю за веревочки, как кукловод — марионетку. И, ты понимаешь, я тебе многого не говорю.

— Вы — убийцы, но не насильники?

— Речь о том, что все ранее сказанное мною тебе правда. Если ты вспомнишь мои слова, то увидишь, что я говорил только правду и держал слово.

Митчу хотелось его убить. Никогда раньше он не испытывал столь острого желания причинить вред другому человеческому существу, но этого человека он хотел стереть с лица земли.

Он так яростно сжимал телефонную трубку, что заболела рука. Но не мог заставить себя ослабить хватку.

— У меня большой опыт в использовании других людей, Митч. Ты для меня — инструмент, ценный механизм, отрегулированная машина.

— Машина.

— Помолчи и послушай, хорошо? Не имеет смысла неправильно эксплуатировать дорогую отрегулированную машину. Я бы не стал покупать «Феррари», чтобы потом не менять вовремя масло, не смазывать то, что положено смазывать.

— По крайней мере, я — «Феррари».

— Пока я — твой кукловод, Митч, невозможного от тебя требовать не будут. Я могу ожидать от «Феррари» высокой эффективности, но не собираюсь пробивать этой машиной кирпичную стену.

— У меня такое ощущение, что мною уже пробили кирпичную стену.

— Ты крепче, чем думаешь. Но для того, чтобы получить от тебя максимальную отдачу, я хочу, чтобы ты знал: к Холли мы отнесемся с должным уважением. Если ты сделаешь все, что мы от тебя хотим, тогда она вернется к тебе живой и нетронутой.

Холли была крепким орешком. Жестокое обращение не сломило бы ее дух. Но изнасилование не просто надругательство над телом. Изнасилование калечило разум, сердце, душу.

Похититель затронул этот вопрос вроде бы для того, чтобы успокоить Митча. Но одновременно этот сукин сын предупреждал, что такой вариант не исключается, если Митч попытается выйти из-под контроля.

— Я не считаю, что вы ответили на мой вопрос. С чего мне вам верить?

— Потому что ты должен.

И действительно, что еще ему оставалось.

— Ты должен, Митч. Иначе ты уже можешь считать, что она мертва.

И похититель разорвал связь.

Какое-то время абсолютная беспомощность удерживала Митча на коленях.

Через какое-то время записанный на пленку женский голос потребовал, чтобы он вернул трубку на телефонный аппарат. Вместо этого Митч положил трубку на пол, но бесконечные короткие гудки заставили его вернуть трубку на положенное ей место.

Оставаясь на коленях, Митч вновь прижался лбом к стеклу в дверце духовки и закрыл глаза.

В голове буйствовал хаос. Образы Холли, воспоминания мучили его, появлялись, исчезали, накладывались друг на друга, но мучили, потому что он понимал: возможно, это все, что у него осталось. Страх и злость. Сожаление и печаль. Он еще не испытал на себе, что такое утрата дорогого, близкого ему человека. Жизнь не подготовила его к подобной утрате.

Митч пытался упорядочить мысли, чувствовал: он что-то может сделать для Холли, прямо здесь, сейчас, если сумеет подавить страх, успокоиться и вернет себе способность думать. Тогда ему не придется ждать приказов от похитителей. Он сможет сделать для нее что-то важное, немедленно. Сможет не сидеть сложа руки, а действовать. Сможет что-то сделать для Холли.

Прижатые к твердым плиткам пола, начали болеть колени. И вот эта физическая боль постепенно разогнала туман, который окутывал разум. Мысли более не летели, сталкиваясь друг с другом, словно мусор, поднятый сильным порывом ветра, а плыли неспешно, будто опавшие листья по спокойной реке.

Он мог сделать для Холли что-то важное, мысль о том, что именно, находилась совсем рядом, у той черты, которая разделяла сознание от подсознания, но никак не желала пересечь эту черту. Жесткий пол не знал жалости, и Митчу уже казалось, что под его коленями острые осколки разбитого стекла. Он мог что-то сделать для Холли. Но конкретный ответ ускользал от него. Что-то. Колени болели. Он пытался игнорировать эту боль, но потом все-таки поднялся. Озарение так и не пришло. Не оставалось ничего другого, как ждать следующего звонка. Никогда раньше он не чувствовал себя таким никчемным.

Глава 8

Хотя до наступления темноты было еще далеко, надвигающаяся ночь медленно, но верно смещала тени на восток, подальше от скатывающегося к западу солнца. Вот и тени королевских пальм легли на двор.

Для Митча, который стоял на заднем крыльце, оно, ранее казавшееся островком умиротворенности, теперь вибрировало от напряжения, словно канаты, поддерживающие висячий мост.

Двор оканчивался дощатым забором, за которым находился проулок. С противоположной стороны проулка высился другой забор, за ним начинался другой двор, стоял другой дом. С Митчем, справа и слева, соседствовали еще два дома. Возможно, из окон второго этажа одного из них кто-то наблюдал за ним через бинокль.

Когда он сказал Холли, что он на кухне, она ответила: «Знаю». Она могла это знать только потому, что об этом знали ее похитители.

Черный «Кадиллак»-внедорожник, возможно, и имел отношение к похитителям, но прямых доказательств у Митча не было. Да, вроде бы он какое-то время ехал следом, но стоило ли делать из этого столь далеко идущие выводы?

Похитители и так понимали, что он сразу поедет домой, поэтому могли не следить за ним в дороге, а сразу взять под наблюдение дом. Скорее всего, он и сейчас находился у них «под колпаком».

Один из домов на противоположной стороне проулка располагался столь удачно, что для наблюдателя, вооруженного соответствующей оптикой, и дом, и двор Митча были как на ладони.

Однако с еще большим подозрением Митч взирал на отдельно стоявший гараж в дальней части собственного участка. По двору к гаражу вела подъездная дорожка, но выезд из него был и в проулок.

В гараже хватало места и для пикапа Митча, и для «Хонды» Холли. Окна были и на первом, и на втором этаже, скорее чердаке, который служил кладовой. Некоторые оставались темными, другие сверкали отраженным светом.

Ни в одном из окон Митч не видел чьего-то лица, не замечал движения. Если кто-то и приглядывал за ним из гаража, этот человек принял необходимые меры предосторожности, дабы остаться незаметным.

Свет, отраженный от лепестков растущих во дворе цветов, роз, белокопытников, колокольчиков, бальзаминов, подкрашивал вроде бы прозрачные стекла окон.

Мясницкий тесак, завернутый в окровавленную одежду, скорее всего, закопали в клумбу.

Найдя одежду, уничтожив ее, очистив кухню от крови, он мог бы обрести какую-то степень контроля. Мог более гибко реагировать на те вызовы, с которыми ему предстояло столкнуться в ближайшие пятьдесят с чем-то часов.

Но если за ним следили, похитители не стали бы хладнокровно наблюдать за его поисками. Они срежиссировали убийство жены для того, чтобы держать его на коротком поводке, и не хотели, чтобы поводок этот порвался или удлинился.

И, чтобы наказать его, они могли причинить боль Холли.

Мужчина, который говорил с ним по телефону, пообещал, что ее не тронут, то есть не изнасилуют. Но насчет причинения боли речи не было.

Он мог ударить ее, если нашелся бы повод. Не просто ударить, подвергнуть пытке. Насчет этого он никаких обещаний не давал.

Чтобы имитировать убийство, они безболезненно откачали ее кровь шприцом. Но это не означало, что они не собирались пускать в ход нож.

Чтобы показать ему его полную беспомощность, они могли порезать ей грудь, лицо. И самого маленького пореза хватило бы, чтобы растоптать его волю к сопротивлению.

Они не могли ее убить. Чтобы держать его под контролем, им не оставалось ничего другого, как позволять ему время от времени говорить с ней.

Но они, скажем, могли отрезать ей часть уха, с тем, чтобы Холли сообщила ему об этом по телефону.

Митч удивился собственной способности предполагать самое худшее. Лишь несколько часов тому назад он относился к тем людям, которые никогда не сталкивались со злом.

Богатство его воображения, однако, предполагало, что на каком-то подсознательном уровне, а может, на уровне, запрятанном еще глубже, чем подсознание, он знал, что реальное зло обитает в этом мире, и от встречи с ним не застрахован никто. Похищение Холли перевело это знание из ментальных глубин в поверхностные слои.

Тени королевских пальм, тянувшиеся к забору, огораживающему двор, превращались в копья, нацеленные на врага. Залитые солнечным светом цветы выглядели хрупкими, как стекло. И напряженность продолжала нарастать.

Ни удлиняющиеся тени, ни цветы не могли разлететься на множество осколков. Если кто и мог дойти до критической точки, а потом, перейдя ее, сломаться, так это Митч. И где-то в глубине его души зародилась мысль, что не такой уж это и плохой выход.

Темные и подсвеченные солнцем окна гаража насмехались над ним. Мебель на крыльце и во внутреннем дворике, где они с Холли любили проводить летние вечера, насмехалась над ним.

Цветы, клумбы, зеленая трава, которым он уделял столько внимания, насмехались над ним. Вся созданная им красота теперь казалась ни на что не пригодной, а потому превратилась в ее противоположность — уродство.

Он вернулся в дом и закрыл за собой дверь. Запирать не стал.

Но самое ужасное заключалось в том, что они уже побывали в доме и ушли из него. Все остальное было лишь отголоском первоначального ужаса.

Митч пересек кухню и вошел в короткий коридор, который вел к двум комнатам. Первая служила семейной гостиной. В ней стоял диван, два кресла и телевизор с большим экраном.

В эти дни телевизор они смотрели редко. В эфире доминировали так называемые реалити-шоу, юридические и полицейские сериалы, но все это вызывало только зевоту, потому что не имело ничего общего с той реальностью, которую он знал. Но теперь ему открыли глаза и на другую реальность.

В конце коридора находилась большая спальня. Из ящика комода он достал чистые трусы и носки.

Казалось бы, заниматься такой рутиной при сложившихся обстоятельствах не представлялось возможным, но ему не оставалось ничего другого, как следовать рекомендациям похитителей.

День выдался теплым, но ночь в середине мая могла быть холодной. В стенном шкафу он взял пару джинсов, снял с плечиков фланелевую рубашку. Положил на кровать.

Оказался перед маленьким туалетным столиком Холли, за которым она каждый день сидела на пуфике, расчесывала волосы, красилась.

Непроизвольно он взял со столика маленькое зеркало. Посмотрел в него, словно надеялся, что какая-то высшая сила покажет ему в нем ее лицо. Увидел, само собой, только свое и положил зеркало на место.

Он побрился, принял душ, оделся.

Митч понятия не имел, что от него потребуют, как он сможет добыть два миллиона, чтобы выкупить жену, но даже не стал представлять себе возможные сценарии. Человеку, стоящему на обрыве, не рекомендуется прикидывать расстояние до дна пропасти.

Он сидел на кровати, завязывая шнурки, когда в дверь позвонили.

Похититель сказал, что позвонит в шесть, но по телефону, а не в дверь. Часы на столике у кровати показывали четверть пятого.

Оставить звонок без ответа он не мог. Даже если гость не имел отношения к похищению, правила приличия требовали, чтобы он открыл дверь. Опять же, ему не оставалось ничего другого, как делать вид, будто ничего необычного не произошло, и он живет в привычном ритме.

Пикап на подъездной дорожке однозначно указывал на то, что он дома. Если это был сосед, он, не получив ответа, обошел бы дом и постучался в дверь кухни.

Стеклянные панели в той двери позволяли увидеть и пятна крови, и осколки тарелок на полу, окровавленные отпечатки ладоней на дверцах полки и холодильника.

Ему следовало опустить жалюзи.

Митч вышел из спальни. По коридору проследовал в гостиную, пересек ее, чтобы открыть дверь, прежде чем гость позвонит во второй раз.

В парадной двери стеклянных панелей не было. Так что он увидел стоящего на крыльце лейтенанта Таггарта, лишь распахнув дверь.

Глава 9

Линзы солнцезащитных очков, напоминающие глаза богомола, буквально загипнотизировали Митча, лишили дара речи.

— Нравятся мне эти старые кварталы. — Таггарт оглядел переднее крыльцо. — Именно так выглядела Калифорния в ее лучшие годы, до того, как вырубили апельсиновые рощи и понастроили море домов.

Дар речи к Митчу вернулся, но голос стал более высоким:

— Вы живете неподалеку, лейтенант?

— Нет. Я живу в одном из новых районов. Так удобнее. Но вот случайно заехал в вашу округу.

Таггарт не принадлежал к тем людям, которые могли что-то сделать случайно. Даже если бы он ходил во сне, то наверняка двигался бы к какой-то определенной цели.

— Выяснились новые обстоятельства, мистер Рафферти. А поскольку я находился рядом, то решил заглянуть к вам. Вы можете уделить мне несколько минут?

Если Таггарт не имел отношения к похитителям, если тот разговор с Митчем записывался без его ведома, приглашать его в дом было опрометчиво. В таком маленьком доме гостиную, где царил идеальный порядок, лишь несколько шагов отделяли от залитой кровью кухни.

— Конечно, — кивнул Митч. — Но у моей жены сильная мигрень. Она даже легла.

Если детектив был одним из них, если он знал, что Холли сейчас совсем в другом месте, он ничем не показал, что ему это известно: лицо Таггарта не изменилось.

— Почему бы нам не посидеть на крыльце? — предложил Митч.

— Крыльцо у вас обставлено с большим вкусом.

Митч закрыл дверь в дом, и они сели в белые плетеные кресла.

Таггарт принес с собой конверт размером девять на двенадцать дюймов. Положил на колени, не открывая.

— Когда я был маленький, у нас было такое же крыльцо, — сказал он. — Мы любили сидеть на нем и смотреть на проезжающие автомобили.

Он снял солнцезащитные очки, сунул их в карман рубашки. Взгляд его пронзал, как высокооборотное сверло.

— Миссис Рафферти принимает эрготамин?

— Принимает что?

— Эрготамин. Медицинский препарат, помогающий при мигренях.

Митч понятия не имел, то ли действительно существует такой препарат, то ли детектив придумал это слово, чтобы подловить его на лжи.

— Нет. Насколько мне известно, она обходится аспирином.

— И как часто с ней такое случается?

— Два или три раза в год, — солгал Митч. На самом деле мигрени у Холли не было никогда, да и голова болела крайне редко.

Черно-серая бабочка сидела на стойке справа от лестницы, ночная летунья спала в тени, дожидаясь заката солнца.

— У меня бывают приступы офтальмофлегической мигрени. Она воздействует только на глаза. Перед ними начинает все мерцать, плюс появляются черные зоны, но это проходит минут через двадцать, причем голова не болит.

— Если уж суждено страдать от мигрени, то это не самый плохой вариант.

— Врачи обычно прописывают эрготамин, если приступы случаются не реже раза в месяц.

— У нее такое бывает раза два, максимум три в год.

Митч пожалел, что затронул тему мигрени. Таггарт слишком хорошо знал, что это такое.

Да и разговор ни о чем нервировал Митча. Он понимал, что голос его звучит очень уж напряженно, недоверчиво.

И Митч старался избегать глаз детектива. Теперь же заставил себя встретиться с ним взглядом.

— Мы нашли на собаке ИУАВС, — сообщил ему Таггарт.

— Что?

— Идентификационное устройство американской ветеринарной службы. Микрочип, о котором я упоминал ранее.

— Ага. Понятно.

Прежде чем Митч понял, что вновь ведет себя так, словно в чем-то провинился, его взгляд сместился с Таггарта на проезжающий по улице автомобиль.

— Их имплантируют в мышцы между лопатками собаки. Чипы очень маленькие. Животное не ощущает его присутствия. Мы сканировали ретривера, получили номер ИУАВС. Это сука из дома, расположенного в одном квартале к востоку и в двух к северу от места преступления. Фамилия владельца — Окадан.

— Бобби Окадан? Я работаю у него на участке.

— Да, я знаю.

— Мужчина, которого убили, — это не мистер Окадан.

— Нет.

— Тогда кто? Родственник, друг?

Таггарт ушел от ответа.

— Я удивлен, что вы не узнали собаку.

— Один золотистый ретривер не отличается от другого.

— Не совсем. У каждого есть индивидуальные особенности.

— Мишики, — вспомнил Митч.

— Это кличка собаки, — подтвердил Таггарт.

— Мы работаем на участке по четвергам, и домоправительница держит собаку в доме, чтобы она не путалась у нас под ногами. Так что я главным образом видел ее через стеклянные двери, которые выходят в сад.

— Судя по всему, Мишики этим утром выкрали с участка Окаданов, где-то в половине двенадцатого. Поводок и ошейник не принадлежат Окаданам.

— Вы хотите сказать: собаку украл мужчина, которого застрелили?

— Похоже на то.

Эти слова решили проблему с визуальным контактом. Теперь Митч просто не мог отвести глаз от детектива.

Но Таггарт наверняка пришел не для того, чтобы поделиться столь необычной информацией. Наверняка она послужила исходной точкой для умозаключений детектива и вопросов, которые он хотел задать Митчу в свете вновь открывшихся обстоятельств.

В доме зазвонил телефон.

Похитители обещали связаться с ним в шесть вечера. Но они могли разозлиться, если б позвонили раньше и не смогли его найти.

Митч начал подниматься с кресла, но слова Таггарта остановили его:

— На вашем месте я бы не снимал трубку. Скорее всего, это мистер Барнс.

— Игги.

— Мы с ним разговаривали полчаса тому назад. Я просил его не звонить сюда, пока я не поговорю с вами. С тех пор он боролся со своей совестью, и наконец совесть победила. Или проиграла, смотря с какой стороны посмотреть.

— Так о чем, собственно, речь? — спросил Митч, опустившись в кресло.

Игнорируя его вопрос, Таггарт задал встречный:

— Как по-вашему, сколь часто воруют собак, мистер Рафферти?

— Я даже не представлял себе, что их могут воровать.

— Такое случается. Но воруют их не так часто, как автомобили, — улыбка Таггарта не была заразительной. — Собаку нельзя разобрать на части, как «Порше». Хотя время от времени их крадут.

— Я вам верю.

— Породистая собака может стоить тысячи долларов. Но зачастую вор и не собирается ее продавать. Просто решил заполучить красивого, чистопородного пса, не заплатив ни цента.

Хотя Таггарт держал паузу, Митч не знал, что и сказать. Ему хотелось побыстрее закончить разговор. И при этом не терпелось узнать цель этого разговора. Конечно же, кража собаки была лишь прелюдией.

— Собак некоторых пород крадут чаще других, потому что они известны за свой кроткий нрав, неспособность противостоять вору. И золотистые ретриверы в этом смысле особенно популярны. Они легко идут на контакт с незнакомыми людьми и неагрессивны.

Детектив опустил голову, уперся взглядом в пол, словно размышляя над своей следующей фразой.

Митч не верил, что Таггарту нужно собираться с мыслями. У этого человека каждая мысль знала свое место, как марширующие на плацу солдаты.

— Собак обычно воруют из припаркованных на стоянках автомобилей, — наконец продолжил детектив. — Люди оставляют собаку в салоне, дверцы не запирают. Когда возвращаются, Фидо уже нет, а потом кто-то зовет его Герцогом.

Осознав, что вцепился в подлокотники плетеного кресла с такой силой, будто его уложили на огромную сковороду и он ждет, пока палач разожжет под ней огонь, Митч попытался расслабиться.

— Или хозяин привязывает собаку к парковочному счетчику у магазина. Вор развязывает узел поводка и уходит со своим новым лучшим другом.

Еще пауза. Митч ее выдержал. Лейтенант Таггарт заговорил, не поднимая головы:

— Крайне редко, мистер Рафферти, собаку крадут со двора владельца ясным весенним утром. Все редкое, необычное разжигает мое любопытство. И я начинаю разбираться, что к чему.

Митч поднял руку и начал массировать шею, как, возможно, поступил бы расслабившийся человек, понимающий, что речь идет о чем-то, совершенно его не касающемся.

— Странное дело, вор пришел в такой район пешком и ушел на своих двоих с украденной собакой. Странно, что при нем не было никаких документов. Еще более странно, что его убили, едва он отшагал три квартала. А самое удивительное, мистер Рафферти, состоит в том, что вы, главный свидетель убийства, его знали.

— Но я его не знал.

— В свое время, — настаивал Таггарт, — вы знали его очень хорошо.

Глава 10

Белый потолок, белые половицы, белые плетеные кресла, черно-серая ночная бабочка. Если раньше крыльцо казалось Митчу таким знакомым, светлым и просторным, то теперь вдруг потемнело, сжалось, стало чужим.

Таггарт все еще не поднимал головы.

— Один из джейков присмотрелся к убитому и узнал его.

— Джейков?

— Один из полицейских. Сказал, что два года тому назад арестовывал этого парня по обвинению в хранении наркотиков после того, как остановил за нарушение правил дорожного движения. В тюрьму он не попал, но отпечатки его пальцев хранились в нашем архиве, поэтому мы быстро установили, кто он. Мистер Барнс говорит, что вы оба учились с убитым в одном классе средней школы.

Митчу очень хотелось, чтобы детектив встретился с ним взглядом. Таггарт, несомненно, отличил бы искреннее изумление от наигранного.

— Его звали Джейсон Остин.

— Я не просто учился с ним в одном классе, — ответил Митч. — Джейсон и я целый год снимали одну квартиру.

Вот тут Таггарт поднял на него глаза.

— Знаю.

— Игги сказал вам об этом.

— Да.

Митч попытался продемонстрировать полную открытость.

— После средней школы я год жил с родителями, учился на курсах.

— Декоративного садоводства.

— Совершенно верно. Потом поступил на работу в компанию, которая этим занималась, и уехал из родительского дома. Хотел иметь свою квартиру. Но полностью оплачивать ее не мог, поэтому мы с Джейсоном сняли одну на двоих.

Детектив опять наклонил голову, словно предпочитал смотреть Митчу в глаза, когда тот чувствовал себя не в своей тарелке.

— На тротуаре лежал не Джейсон, — уверенно добавил Митч.

Таггарт открыл клапан белого конверта.

— Его опознал не только полицейский, чьи слова подтвердили отпечатки пальцев, но и мистер Барнс.

Он вытащил из конверта цветную фотографию размером восемь на десять дюймов и протянул Митчу.

Полицейский фотограф изменил положение трупа, чтобы в объектив попали три четверти лица. И голову повернул влево, чтобы сама рана осталась за кадром.

Лицо чуть деформировалось пулей, которая вошла в один висок, пробила мозг и вышла между вторым виском и затылком. Левый глаз закрылся, зато правый чуть не вылезал из орбиты, придавая убитому сходство с циклопом.

— Возможно, это Джейсон, — признал Митч.

— Он самый.

— На месте преступления я видел только часть его лица. Правую, которая пострадала больше всего, ту, где вышла пуля.

— И вы, вероятно, не приглядывались.

— Нет. Не приглядывался. Как только я понял, что он мертв, у меня пропало всякое желание приглядываться.

— И на лице была кровь, — кивнул Таггарт. — Мы ее вытерли, прежде чем сфотографировали его.

— Кровь, ошметки мозга, поэтому я и не приглядывался.

Митч не мог оторвать глаз от фотографии. Она казалась ему пророческой. Мог прийти день, когда вот так сфотографируют его лицо. Потом покажут фотографию родителям и спросят: «Это ваш сын, мистер и миссис Рафферти?»

— Это Джейсон. Я не видел его лет восемь, может, и девять.

— Вы снимали с ним на пару квартиру, когда вам было восемнадцать?

— Восемнадцать, девятнадцать. Всего год.

— Примерно десять лет тому назад.

— Около того.

Джейсон, Митч это помнил, всегда держался на удивление спокойно, вел себя так, будто знает все секреты вселенной. Никто и ничто не могло его удивить.

А вот теперь, похоже, он удивился. Один глаз вылезает из орбиты, рот раскрыт. Да, лицо удивленного до глубины души человека.

— Вы вместе учились в школе, вместе снимали квартиру. Почему потом не виделись?

Пока Митч вертел в руках фотографию, Таггарт внимательно всматривался в него. И взгляд детектива пронзал насквозь.

— Мы многое воспринимали по-разному.

— Вы же не составляли семью. Просто на пару снимали квартиру. Поэтому и ставили перед собой разные цели.

— В принципе, мы хотели одного и того же, но расходились в выборе средств для достижения желаемого.

— Джейсон хотел получить все сразу и легко, — предположил Таггарт.

— Я думал, что его ждут крупные неприятности, и не хотел, чтобы они задели и меня.

— Вы — человек законопослушный, не ищете кривых путей.

— Я не лучше любого другого, наверняка хуже некоторых, но воровать бы я никогда не стал.

— Пока мы знаем о нем немного, но нам известно, что он арендовал дом в бухте Хантингтона за семь тысяч долларов в месяц.

— В месяц?

— Отличный дом, на самом берегу. И, судя по всему, он нигде не работал.

— Джейсон всегда полагал, что работа — это не для него. Он считал, что жить стоит только ради того, чтобы кататься на волнах.

— Митч, а вы в свое время тоже так думали?

— В последнем классе средней школы и чуть позже. Но потом понял, что этого недостаточно.

— А чего не хватало?

— Удовлетворенности от работы. Стабильности. Семьи.

— Теперь все это у вас есть. Жизнь идеальна, не так ли?

— Хороша. Очень хороша. Так хороша, что иногда заставляет нервничать.

— Но не идеальна. Чего не хватает теперь, Митч?

Митч не знал. Думал об этом время от времени, но ответа не находил.

— Вроде бы все есть. Мы бы хотели иметь детей. Может, тогда и достигнем идеала.

— У меня две дочери, — заметил детектив. — Одной — девять лет, второй — двенадцать. Дети меняют жизнь.

— Я жду этого с нетерпением.

Митч осознал, что воспринимает Таггарта уже не с такой опаской. И напомнил себе, что расслабляться нельзя, соперничать с ним ему не под силу.

— Если не считать обвинения в хранении наркотиков, — сменил тему Таггарт, — Джейсон все эти годы не попадал в поле зрения полиции.

— Он всегда был везунчиком.

— Не всегда. — Таггарт указал на фотографию.

Митч более не хотел смотреть на нее. Вернул фотографию детективу.

— У вас дрожат руки.

— Дрожат, — согласился Митч. — Джейсон был мне другом. Мы столько смеялись вместе. Вот и нахлынули воспоминания.

— Так вы не видели его и не разговаривали с ним десять лет.

— Почти десять.

Таггарт вернул фотографию в конверт.

— Но теперь вы узнали его.

— Крови нет, и видна большая часть лица.

— Когда вы увидели его, идущего с собакой, до того, как его убили, у вас не возникла мысль: «Эй! А я ведь знаю этого парня!»

— Он был на другой стороне улицы. Я только глянул на него, как раздался выстрел.

— И вы разговаривали по телефону, что вас отвлекало. Мистер Барнс говорит, что вы разговаривали по телефону, когда раздался выстрел.

— Совершенно верно. Я не присматривался к мужчине с собакой. Просто мельком глянул на них.

— Как мне показалось, мистер Барнс не способен на обман. Если он солжет, его нос ярко вспыхнет.

Митч не знал, намекает ли Таггарт, что вот ему, Митчу, полностью доверять нельзя. Поэтому улыбнулся:

— Игги — хороший человек.

Глядя на конверт, Таггарт спросил:

— С кем вы разговаривали по телефону?

— С Холли. Моей женой.

— Она звонила вам, чтобы сообщить о мигрени?

— Да. Чтобы сказать, что будет дома раньше.

Таггарт бросил взгляд на входную дверь.

— Надеюсь, ей уже лучше.

— Иногда голова может болеть целый день.

— Итак, оказалось, что мужчина, которого застрелили, раньше снимал с вами квартиру. Вы понимаете, почему я нашел это более чем странным.

— Понимаю, — согласился Митч. — У меня у самого мурашки по коже бегут.

— Вы не виделись с ним больше девяти лет. Даже не разговаривали по телефону.

— У него появились новые друзья, другой мир. У меня не было желания общаться с ними. А он более не появлялся в тех местах, где мы бывали вместе.

— Иногда совпадения — всего лишь совпадения. — Таггарт встал и направился к ступенькам.

С облегчением, вытирая вспотевшие ладони о джинсы, поднялся и Митч.

Остановившись на верхней ступеньке, по-прежнему не поднимая головы, Таггарт добавил:

— Мы еще не провели тщательный обыск дома Джейсона. Только начали. Но уже обнаружили одну странность.

Земля вращалась, уходя от медленно опускающегося солнца, яркий луч нашел щелку в листве перечного дерева, на мгновение ослепил Митча, заставил сощуриться.

Таггарт же говорил из тени:

— На кухне мы нашли ящик, в котором он держал мелочь, квитанции, ручки, запасные ключи; там же лежала одна визитная карточка. Ваша.

— Моя?

— «„Биг грин“, — процитировал Таггарт. — Декоративное садоводство, посадки, уход за растениями. Митчелл Рафферти».

Вот что привело детектива сюда, на север, так далеко от побережья. Сначала он побеседовал с Игги, который совершенно не умел врать, и выяснил у него, что между Митчем и Джейсоном существовала связь.

— Вы не давали ему визитную карточку? — спросил Таггарт.

— Нет, во всяком случае, не помню. Какого цвета визитка?

— Белая.

— Белыми я пользуюсь последние четыре года. Раньше они у меня были светло-зеленые.

— И вы не видели его больше девяти лет?

— Да.

— То есть, хотя вы потеряли след Джейсона, он, похоже, следил за тем, как идут ваши дела. Можете сказать почему?

— Нет. Понятия не имею.

Заговорил Таггарт после долгой паузы:

— У вас серьезные неприятности.

— Моя визитная карточка могла попасть к нему самыми разными путями, лейтенант. Это не означает, что он не упускал меня из виду.

Не поднимая глаз, детектив указал на белый поручень ограждения крыльца, где уютно устроились два крылатых насекомых.

— Термиты, — пояснил Таггарт.

— Скорее, летающие муравьи.

— В это время года термиты сбиваются в рои, не так ли? Вам надо бы внимательно осмотреть дом. На первый взгляд он крепкий и прочный, но, если потерять бдительность, термиты его сожрут и крыша рухнет вам на голову.

Вот тут детектив поднял голову и встретился с Митчем взглядом.

— Вы не хотите сказать мне что-нибудь еще, Митч?

— Сейчас — нет.

— Подумайте. Может, что и скажете.

Если бы Таггарт был с похитителями заодно, он разыграл бы эту партию иначе. Не проявлял бы такой настойчивости, дотошности. По всему чувствовалось, что для него в этом деле слишком много неясного.

«Если бы ты тогда раскололся, Митч, Холли уже была бы мертва».

Их предыдущий разговор могли записать издалека. Техника подобное позволяла. Специальные направленные микрофоны улавливали каждое слово с расстояния в несколько сот футов. Он видел такое в кино. В фильмах, думал он, мало правды, но дистанционные направленные микрофоны действительно существуют. И Таггарт, как и Митч, мог не знать, что их разговор записывался на пленку.

Разумеется, сделанное однажды не составляло труда повторить. Микроавтобус, которого Митч никогда раньше не видел, стоял напротив его дома на противоположной стороне улице. В кузове вполне хватало места для размещения подслушивающего оборудования.

Таггарт оглядел улицу, возможно, пытаясь понять, что заинтересовало Митча.

Дома тоже подпадали под подозрение. Митч не знал всех соседей. Один из домов пустовал, и его выставили на продажу.

— Я вам не враг, Митч.

— Никогда не считал вас своим врагом, — солгал он.

— Все так думают.

— Я предпочитаю думать, что у меня нет врагов.

— У всех есть враги. Даже у святых.

— Откуда у святого могут взяться враги?

— Порочные ненавидят добродетельных только потому, что те добродетельны.

— Полагаю, в вашей работе все выглядит черно-белым.

— При всех оттенках серого, Митч, все у нас черное или белое.

— Меня всегда учили обратному.

— Знаете, мне тоже трудно верить в эту аксиому, пусть я каждый день получаю доказательства ее истинности. Оттенки серого менее контрастны, менее определенны, жить с ними куда как проще.

Таггарт достал солнцезащитные очки из кармана рубашки, надел. Из того же кармана вытащил визитную карточку.

— Вы уже дали мне визитку, — напомнил Митч. — Она в моем бумажнике.

— На той только мой рабочий телефон. На эту я добавил номер моего мобильника. Я редко кому его даю. Можете звонить мне в любое время.

Митч взял визитку и заверил детектива:

— Я рассказал вам все, что знаю, лейтенант. Участие Джейсона в этой истории — для меня загадка.

Таггарт молча смотрел на него, отгородившись солнцезащитными очками.

Митч глянул на номер мобильника, сунул визитку в нагрудный карман рубашки.

А детектив, похоже, снова кого-то процитировал:

— «Память — это сеть. Человек вытаскивает ее из реки, полную рыбы, но двенадцать миль воды пробежали сквозь нее, не оставив следа».[9]

Таггарт спустился по ступенькам. По дорожке зашагал к улице.

Митч знал, что все сказанное им поймано сетью детектива, каждое слово и каждая интонация, каждое ударение и каждая заминка, каждое выражение лица и каждый жест, не просто слова, но и контекст, в котором они произносились. И с этим богатым уловом детектив будет разбираться с мастерством настоящего цыгана, гадающего на заварке. Поэтому откроется ему многое, и он обязательно вернется с новыми вопросами.

Таггарт миновал калитку, закрыл ее за собой.

Солнце вновь сдвинулось, его лучи более не пробивались сквозь листву, лицо Митча оказалось в тени, но по-прежнему горело, потому что и с самого начала согревал его не солнечный свет.

Глава 11

В семейной гостиной большой телевизор смотрел на него слепым глазом. Даже если бы Митч нажал кнопку на пульте дистанционного управления и заполнил экран яркими, идиотскими картинками, этот глаз увидеть его не мог. И, однако, он чувствовал, что за ним наблюдают, наблюдают с холодным пренебрежением.

Автоответчик стоял на угловом столике. Единственное сообщение оставил Игги:

«Извини, дружище. Мне следовало позвонить, как только он ушел. Но Таггарт, он как эта чертова гигантская волна, заслоняющая горизонт. Пугает до смерти, вызывает желание остаться на суше и просто наблюдать, как эта и ей подобные накатывают на берег».

Митч сел за письменный стол, открыл ящик, в котором Холли хранила их чековую книжку и выписки с банковского счета.

В разговоре с похитителем он переоценил свои финансовые возможности, потому что одиннадцати тысяч долларов у них не счету не было. Только 10 346 и еще пятьдесят четыре цента.

Кроме того, предстояла оплата счетов. Они лежали в другом ящике стола. Их Митч просматривать не стал. Его интересовали только активы.

Ежемесячный платеж по закладной снимался с банковского счета автоматически. Из выписки следовало, что за дом еще осталось заплатить 286 тысяч семьсот семьдесят долларов.

Недавно Холли прикидывала, что их дом стоит 425 тысяч. Безумная цена за маленькое бунгало в старом районе, но реальная. Многие хотели здесь жить, и немалая часть этой суммы приходилась на большой участок.

То есть, с учетом десяти тысяч на счету, в его распоряжении было порядка 150 тысяч долларов, гораздо меньше требуемых двух миллионов, а похититель, с которым он говорил, судя по голосу, не собирался торговаться.

Да и потом, продать дом, даже если бы нашелся покупатель, который прямо сегодня выложит деньги, ему бы не удалось. Дом принадлежал им обоим, поэтому он не мог обойтись без подписи Холли под договором купли-продажи.

У них не было бы дома, если бы Холли не унаследовала его от своей бабушки, Дороти, которая воспитала ее. На момент смерти Дороти сумма, которую оставалось выплатить за дом, была меньше, но с учетом налогов на наследство им пришлось взять больший кредит.

Итого он располагал десятью с небольшим тысячами долларов.

До этого момента Митч не полагал себя неудачником. Видел себя молодым мужчиной, который ответственно строит свою жизнь.

Ему было двадцать семь лет. Нельзя быть неудачником в двадцать семь лет.

И, однако, теперь сомневаться в этом не приходилось: хотя Холли составляла сердцевину его жизни и цены не имела, цену эту ему назначили, а заплатить он не мог.

Его переполняла горечь, но кого он мог винить, кроме себя? А толку в этом не было. От признания собственной вины один шаг до жалости к себе, а жалость эта ни к чему хорошему привести не могла. У него опустились бы руки, и Холли ждала смерть, потому что рассчитывать она могла только на него.

Даже если бы они уже выплатили кредит за дом, даже если бы на их банковском счету лежали полмиллиона долларов, то есть они добились бы невероятных успехов для молодой супружеской пары их возраста, этих денег не хватило бы, чтобы выкупить ее у похитителей.

И вот тут ему открылась истина: деньги спасти Холли не могли. Спасти ее мог только он, если еще оставалась такая возможность: его выдержка, его находчивость, храбрость, любовь.

Возвращая чековую книжку и выписку с банковского счета в ящик стола, Митч увидел конверт со своим именем, написанным почерком Холли, на лицевой стороне. В конверте лежала открытка с днем рождения, которую она купила за несколько недель до этого знаменательного события.

Фотография на открытке изображала морщинистого старика. Митч прочитал подпись: «Даже в старости ты будешь мне нужен, дорогой».

Митч раскрыл открытку и прочитал: «К тому времени мне останется наслаждаться только выращиванием овощей, а ты готовишь прекрасный компост».

Он рассмеялся. Представил себе, как рассмеялась Холли, когда в магазине раскрыла открытку и прочитала последнюю фразу.

Но смех внезапно перешел в слезы. За последние пять ужасных часов он не раз и не два мог расплакаться, но сдерживал себя. А вот открытка его добила.

Под отпечатанным текстом она написала: «С днем рождения! Люблю, Холли». Своим уверенным, аккуратным почерком.

Он буквально увидел ее кисть с зажатой в пальцах ручкой. Кисти ее выглядели такими миниатюрными, но обладали удивительной силой.

И вот, вспоминая силу ее миниатюрных рук, Митч перестал плакать, собрал волю в кулак.

Прошел на кухню, нашел ключи от автомобиля Холли. Они висели на гвоздике у двери черного хода. Ездила Холли на четырехлетней «Хонде».

Сняв мобильник с зарядного устройства, стоящего рядом с тостером, Митч вышел из дома и отогнал пикап к гаражу.

Открыл ворота. Белая «Хонда» сверкала: Холли мыла ее в воскресенье, во второй половине дня. Митч загнал пикап в гараж.

Вышел из машины и захлопнул водительскую дверцу, постоял между автомобилями, оглядывая гараж. Если кто-то здесь и был, то они наверняка услышали шум приближающегося пикапа и сбежали.

Если в гараже и пахло моторным маслом, то чуть-чуть. Потому что господствовали запахи земли и травы, идущие из кузова пикапа.

Митч посмотрел на низкий потолок, который служил полом второму этажу, занимавшему две трети первого. Те окна второго этажа смотрели на дом и могли послужить отличным наблюдательным пунктом.

Кто-то ведь знал, что Митч приехал домой раньше обычного, знал, когда он вошел на кухню. Телефон зазвонил через несколько секунд после того, как он увидел разбитую посуду и кровь.

Хотя наблюдатель мог тогда находиться в гараже, он мог и сейчас быть здесь, Холли рядом с ним не было. Он мог знать, где держат Холли, а мог и не знать.

Если наблюдатель, чье существование пока оставалось гипотетическим, и мог сказать, где найти Холли, Митчу тем не менее не следовало его искать. Эти люди поднаторели в насилии и не знали жалости. Что мог им противопоставить садовник?

Над головой скрипнула доска. Конечно же, гараж мог скрипнуть сам по себе, под действием силы тяжести.

Митч подошел к водительской дверце «Хонды», открыл ее. После короткой заминки сел за руль, оставив дверцу открытой.

Завел двигатель. Ворота тоже оставались открытыми, так что отравиться окисью азота он не мог.

Митч вышел из машины и захлопнул дверцу. Тот, кто находился наверху, если находился, наверняка бы решил, что дверцу захлопнули изнутри. Мог бы предположить, что Митч, перед тем как уехать, решил кому-то позвонить.

На стене висели садовые инструменты, которыми Митч работал на своем участке. В том числе разнообразные секаторы и ножницы. Но на оружие они определенно не тянули.

В итоге Митч остановил свой выбор на крепкой стальной лопатке с обтянутой резиной рукояткой.

Лезвие было широким и не столь острым, как у ножа, но достаточно острым.

Митч, однако, быстро понял, что противника, если он окажется наверху, надо бы не убить, а вывести из строя, скажем, оглушить. И даже если он и мог нанести человеку колющий удар, лопатка в сложившийся ситуации ему не годилась.

На противоположной стене висели другие инструменты. Митч выбрал газовый ключ с удлиненной ручкой.

Глава 12

Митч понимал, что на него нашло безумие, вызванное отчаянием. Бездействие стало невыносимым.

С удлиненным газовым ключом в правой руке он двинулся в глубь гаража, где в углу находилась крутая лестница, уходящая на второй этаж.

Продолжая реагировать, вместо того чтобы действовать самому, терпеливо ожидая шестичасового звонка (ждать оставалось один час и семь минут), он бы вел себя, как машина, чего и добивались похитители. Но даже «Феррари» иной раз заканчивали свой путь на свалке.

Почему Джейсон Остин украл собаку и почему именно его застрелили похитители, чтобы показать Митчу серьезность своих намерений, оставалось для него загадкой.

Интуиция, правда, подсказывала: похитители знали, что он знаком с Джейсоном, и это знакомство заставит полицию более пристально взглянуть на него. Они плели паутину косвенных улик, с тем чтобы свалить убийство Холли на Митча. И как знать, на суде, исходя из этих улик, присяжные могли признать его виновным и потребовать смертной казни.

А может, они проделывали все это лишь для того, чтобы он не смог обратиться за помощью к властям. Одиночку контролировать куда как проще.

Возможно, они и собирались возвращать ему жену в обмен на выкуп, если бы ему и удалось добыть два миллиона долларов только им ведомым способом. Если бы они смогли использовать его для ограбления банка или какого-то другого финансового учреждения, если бы они убили Холли после того, как получат деньги, и если бы им хватило ума не засветиться и не оставить следов, тогда Митчу (и, возможно, еще какому-нибудь козлу отпущения, пока ему незнакомому) пришлось бы держать ответ за оба преступления.

Одинокий, горюющий, презираемый, брошенный в тюрьму, он так бы и не узнал, кто был его врагами. И ему оставалось бы лишь гадать, почему они выбрали его, а не какого-либо другого садовника, плотника или каменщика.

Хотя отчаяние, которое гнало его вверх по лестнице, и заглушило страх, но тем не менее не лишило Митча здравого смысла. Он не взбежал по ступенькам, а поднимался медленно и осторожно, держа газовый ключ, как дубинку.

Деревянные ступеньки наверняка поскрипывали, но монотонный гул двигателя «Хонды», работавшего на холостых оборотах, заглушал эти звуки. Второй этаж со стороны лестницы стены не имел. Ее заменяло ограждение, которое тянулось во всю ширину гаража.

Свет, падавший из окон во всех трех стенах, освещал картонные коробки и другие вещи, которые хранились над гаражом по той простой причине, что в бунгало места им не хватило.

Коробки стояли рядами, где-то высотой в четыре фута, где-то — в семь. В проходах между ними царил сумрак. В дальнем конце все ряды заканчивались в футе-другом от стены, то есть подход к каждому проходу обеспечивался с обеих сторон.

Поднявшись по лестнице, Митч оказался напротив первого из проходов. Пара окон в северной стене давала достаточно света. Если бы между стеной и первым рядом коробок находился человек, Митч его бы увидел.

Второй проход оказался темнее первого, хотя дальний его конец освещался невидимыми окнами в западной стене, которые смотрели на дом. И свет этот очертил бы силуэт человека, если бы тот стоял в проходе.

Поскольку коробки были разных размеров, да и ставили их друг на друга не так чтобы аккуратно, в каждом проходе хватало ниш, где мог спрятаться даже взрослый мужчина.

Поднялся Митч очень тихо. Внизу двигатель «Хонды» работал еще не так долго, чтобы вызвать подозрения. Поэтому человек, находящийся на втором этаже, мог насторожиться, но, скорее всего, еще не осознал, что ему пора прятаться.

Третий проход заливал свет: окно находилось практически напротив него. Митч проверил четвертый проход, пятый и, наконец, шестой, который располагался у южной стены и освещался двумя запыленными окнами. Никого не обнаружил.

Необследованным оставался только один проход, у западной стены, в который упирались все остальные проходы, вернее, его части, скрывающиеся за рядами коробок.

Подняв газовый ключ еще выше, Митч двинулся вдоль южной стены. Добравшись до поперечного прохода у западной стены, увидел, что он пуст.

На полу, однако, стояли технические устройства, которые он туда не ставил.

Более чем половину коробок на втором этаже занимали вещи, оставшиеся от Дороти. Главным образом керамические фигурки, которыми она украшала дом и участок по всем большим праздникам.

На Рождество она доставала из коробок пятьдесят или шестьдесят снеговиков самых разных размеров. К ним добавлялась добрая сотня Санта-Клаусов. Плюс керамические олени, ели, сани, колокольчики, фигурки детей и домики, которых хватало на целую деревню.

В бунгало для всей этой керамической коллекции Дороти места не было. Она доставала нужные фигурки на соответствующий праздник, а потом вновь убирала их в коробки.

Холли не захотела продать керамику. Так же, как и ее бабушка, она украшала дом к каждому празднику, а потом убирала фигурки обратно. Когда-нибудь, говорила Холли, они купят дом побольше и тогда смогут показать коллекцию бабушки во всей красе.

А пока в сотнях коробок лежали влюбленные, которые видели свет в День Валентина, пасхальные фигурки барашков, кроликов, святых, патриоты для Дня независимости, хеллоуинские призраки и черные коты, первые поселенцы для Дня благодарения и рождественские легионы.

Но на полу последнего прохода Митч увидел совсем не керамические фигурки. Там стояло электронное оборудование. Он опознал приемник и передатчик, но не смог определить предназначение еще трех устройств.

Все они были подключены к удлинителю на шесть или восемь розеток, от которого тянулся провод к ближайшей розетке в стене. Горящие индикаторные лампочки и подсвеченные дисплеи показывали, что все оборудование включено.

Оно и обеспечивало наблюдение за домом. Вероятно, комнаты и телефоны прослушивались.

Уверенный в том, что никто не мог заметить, как он поднялся на второй этаж и никого там не обнаружил, Митч решил, что оборудование работает в автоматическом режиме. Возможно, и управляется дистанционно.

Но в этот самый момент замигали индикаторные лампочки, а на одном из дисплеев замелькали числа: начался непонятный Митчу отсчет.

И тут же на мерное гудение двигателя «Хонды» наложился голос детектива Таггарта:

«Нравятся мне эти старые кварталы. Именно так выглядела Калифорния в ее лучшие годы».

То есть прослушивались не только комнаты, но и переднее крыльцо.

Митч понял, что его перехитрили, за мгновение до того, как ствол уперся ему в затылок.

Глава 13

Митч вздрогнул, но не попытался ни повернуться к стрелку, ни отмахнуться газовым ключом. Знал, что толку не будет.

За последние пять часов он остро прочувствовал все свои недостатки, что следовало рассматривать как достижение, поскольку он привык верить, что недостатков у него нет.

Он мог быть архитектором собственной жизни, но уже осознал, что более не является хозяином своей судьбы.

«…до того, как вырубили апельсиновые рощи и понастроили море домов».

За спиной раздалось:

— Брось газовый ключ. Не наклоняйся, чтобы положить на пол. Просто брось.

У похитителя, с которым Митч разговаривал по телефону, был другой голос. Этот звучал моложе и произносил слова иначе, монотонно, с короткими паузами между каждым предложением.

Митч выпустил дубинку из руки.

«…удобнее. Но вот случайно заехал в вашу округу».

Незнакомец выключил запись, воспользовавшись, судя по всему, пультом дистанционного управления.

— Ты, должно быть, хочешь, чтобы ее изрезали на куски и оставили умирать, как он и обещал.

— Нет.

— Может, мы допустили ошибку, выбрав тебя. Может, ты мечтаешь избавиться от нее.

— Не говорите так.

Но незнакомец продолжил:

— Большая страховка. Другая женщина. У тебя могут быть причины.

— Ничего такого нет и в помине.

— Может, ты с большей охотой поработал бы на нас, если бы мы пообещали убить ее.

— Нет. Я ее люблю. Очень люблю.

— Еще один такой же фортель, и она мертва.

— Я понимаю.

— Пошли обратно, тем же путем, каким ты сюда пришел.

Митч повернулся, повернулся и незнакомец, оставаясь у него за спиной.

Двинувшись по проходу, к первому из окон в южной стене, Митч услышал, как газовый ключ с удлиненной ручкой царапнул по дереву, когда незнакомец наклонился, чтобы поднять его с пола.

Наверное, он мог бы развернуться, ударить ногой, свалить с ног незнакомца, когда тот распрямлялся. Но он подозревал, что не сумел бы застать своего противника врасплох.

Пока он воспринимал этих безымянных людей как профессиональных преступников. Все так, но они были и кем-то еще, много хуже. Но он не мог сказать, кем именно.

Преступники, похитители, убийцы. Он не мог представить себе, что могло быть хуже, но точно знал: они хуже.

Незнакомец, который шел по проходу следом, приказал:

— Сядешь в «Хонду». Поедешь покататься.

— Хорошо.

— И дожидайся звонка в шесть часов.

— Хорошо. Буду ждать.

Когда они приближались к концу прохода, где требовалось повернуть налево и пересечь гараж, чтобы добраться до лестницы, случилось невероятное. Незнакомец, похоже, зацепился ногой за петлю на конце веревки, которая торчала из какой-то нижней коробки.

Митч не видел причины случившегося, только следствие. Башня из картонных коробок рухнула. Некоторые упали в проход, другие — на незнакомца.

Судя по надписям на коробках, в них лежали керамические фигурки, которые доставали на Хеллоуин. Коробки не были тяжелыми, но их лавина пусть и не сбила незнакомца с ног, но бросила его вперед.

Митч увернулся от одной коробки и поднял руки, чтобы смягчить удар другой.

Падение одной башни тут же спровоцировало падение соседней.

Митч едва не потянулся к незнакомцу, чтобы остановить его. Потом сообразил, что попытка приблизиться может быть истолкована как нападение. Чтобы избежать неправильного толкования своих действий и не получить пулю в грудь или живот, Митч отошел в сторону, освобождая незнакомцу путь.

Старое сухое дерево ограждения могло удержать человека, если бы тот осторожно облокотился на поручень. Но ограждение не выдержало удара. Завизжали вырываемые из дерева гвозди. Часть поручня и две или три стойки подались вперед под напором незнакомца.

Он свалился вниз, на пол гаража. Высота была небольшой, каких-то восемь футов, но приземлился он со страшным грохотом, заглушив треск ломающегося дерева. И тут же прогремел выстрел.

Глава 14

Падение первой коробки отделили от выстрела какие-то секунды. Митч остолбенел, не веря своим глазам.

Из ступора его вывела тишина. Тишина внизу.

Он поспешил к лестнице, слетел по ступенькам, пробежал мимо пикапа, мимо «Хонды», двигатель которой продолжал работать. Радостное возбуждение боролось в нем с отчаянием. Он не знал, что найдет, а потому не мог решить, какие должен испытывать чувства.

Незнакомец лежал лицом вниз, его голову и плечи накрыла перевернувшаяся тачка. Должно быть, при падении он зацепил ее край, она перевернулась и упала на него.

Одно лишь падение с восьми футов не могло полностью его обездвижить.

Тяжело дыша, и не потому, что сильно устал, Митч поставил тачку на колесо, откатил в сторону. С каждым вдохом в нос бил запах моторного масла, земли и травы, но, присев рядом с незнакомцем, он ощутил горький, резкий запах сгоревшего пороха и сладкий — крови.

Перевернул тело и впервые увидел лицо. Незнакомцу было лет двадцать пять. Чистая кожа, темно-зеленые глаза, густые ресницы. Не выглядел он человеком, который мог столь бесстрастно говорить о расчленении и убийстве женщины.

Он приземлился горлом на закругленный край металлического кузова тачки. Этот удар разорвал гортань и перекрыл трахею.

Правую руку он сломал, правая кисть оказалась под телом, на спусковой крючок он нажал рефлекторно. Указательный палец так и остался внутри предохранительной скобы. Пуля вошла в грудную клетку под ребрами. Минимальное кровотечение говорило о том, что попала она аккурат в сердце, вызвав мгновенную смерть.

Если бы пуля не убила его мгновенно, причиной смерти, и тоже быстрой, стал бы разрыв дыхательных путей.

О такой удаче можно было только мечтать. Что бы это ни было, удача или что-то лучшее, удача или что-то худшее, Митч поначалу не знал, как воспринимать случившееся, хорошо это для него или плохо.

Врагов, конечно, стало меньше. С одной стороны, его это радовало, с другой, он сразу понял, что эта смерть только осложняет ситуацию.

Когда незнакомец не свяжется со своими сообщниками в установленное время, они позвонят ему. Если он не ответит, приедут, чтобы узнать, что с ним. Найдя мертвым, предположат, что его убил Митч, и тут же начнут рубить Холли пальцы и прижигать раны огнем, чтобы не допустить заражения крови.

Митч поспешил к «Хонде» и заглушил двигатель. С помощью пульта дистанционного управления закрыл ворота гаража.

Зажег свет, чтобы разогнать сгущающийся сумрак.

Он полагал, что единственный выстрел не услышали. А если и услышали, то приняли за что-то еще.

В этот час взрослые еще находились на работе. Некоторые дети уже могли вернуться из школы, но они наверняка слушали компакт-диски или с головой ушли в компьютерные игры, так что на приглушенный выстрел наверняка бы не отреагировали.

Митч вернулся к телу, постоял, глядя на него. Знал, что нужно делать, но не мог заставить себя сдвинуться с места.

Он прожил почти двадцать восемь лет, не сталкиваясь со смертью. А тут за один день в непосредственной близости от него погибли два человека.

В голове роились мысли и о собственной смерти. Он попытался их подавить, но поначалу ничего не вышло. Сердце стучало как бешеное, в ушах шумело.

Ему очень не хотелось обыскивать труп, но он прекрасно понимал, что без этого не обойтись, и опустился рядом с убитым на колени.

Из руки, еще теплой, словно незнакомец не умер, а лишь изображал труп, Митч взял пистолет. Положил в тачку.

Если бы правая штанина не задралась при падении мужчины, Митч не увидел бы короткоствольного револьвера, закрепленного на ноге в лодыжечной кобуре.

Положив револьвер рядом с пистолетом, Митч взглянул на пустую кобуру и после короткого раздумья присоединил кобуру к оружию.

Обыскал карманы пиджака. Потом брюк.

Нашел ключи: один — от автомобиля, три — неизвестно от чего, хотел вернуть их обратно в карман, но потом отправил в тачку.

Нашел бумажник и мобильник. В первом могли быть документы, устанавливающие личность убитого, второй мог быть запрограммирован на быстрый набор номеров его сообщников.

Если бы телефон зазвонил, Митч не решился бы ответить. Даже если бы он и сумел сымитировать голос убитого, то наверняка на чем-нибудь прокололся.

Он выключил телефон. У сообщников убитого возникли бы подозрения, когда им ответили бы, что телефон абонента выключен или находится вне зоны доступа, но они не стали бы действовать, исходя исключительно из подозрений.

Сдержав любопытство, Митч положил бумажник и мобильник в тачку. Предстояло заняться более важными делами.

Глава 15

Из кузова пикапа Митч достал брезентовое полотнище, которым пользовался, когда подрезал розы. Шипы не могли проткнуть брезент с той же легкостью, что и пленку.

Поскольку кто-то из похитителей мог приехать сюда, встревоженный тем, что убитый не отвечает на телефонные звонки, Митч понимал, что оставлять здесь труп нельзя.

От мысли, что придется ездить по городу с трупом в багажнике, начало жечь желудок. Митч сказал себе, что нужно купить таблетки, понижающие кислотность.

Брезент от частого использования стал мягким. Водонепроницаемым он, конечно, не был, но какое-то время жидкость держать мог.

Поскольку сердце незнакомца перестало биться практически мгновенно, крови из раны вытекло совсем немного. И кровяные пятна Митча не волновали.

Но он не знал, как долго тело будет лежать в багажнике. Несколько часов, сутки, двое? Рано или поздно другие жидкости, не кровь, просочатся сквозь брезент.

Он расстелил полотнище на полу, закатил на него труп. Митча едва не вырвало при виде того, как мотаются руки мертвеца, его голова.

Опасность, которая грозила Холли, требовала, чтобы он делал все необходимое для ее спасения, не обращая внимания на свои ощущения. Митч закрыл глаза, несколько раз глубоко вдохнул. Полностью подавил рвотный рефлекс.

Мотающаяся голова предполагала, что незнакомец при падении еще сломал и шею. То есть убил себя трижды: сломал шею, разорвал трахею и выстрелил в сердце.

Такое не следовало расценивать как удачу. Смерть другого человека — никак не улыбка судьбы. И о везении, пожалуй, речь не шла.

Экстраординарно — да. Экстраординарный несчастный случай. И странный. Но происшедший так вовремя.

Однако Митч еще не мог сказать, что этот инцидент пойдет ему на пользу. Наоборот, мог сильно навредить.

Перекатив труп на брезент, он не стал просовывать веревку в петли, чтобы потом затянуть ее. Время шло, и он боялся, что ему помешают привести все в порядок.

Поэтому просто закатал труп в брезент и подтащил к заднему бамперу «Хонды». Когда открывал багажник, его обуял ужас: в голову пришла абсурдная мысль, что в багажнике уже лежит один труп, но, разумеется, там было пусто.

Ему никогда не снились кошмары, воображение не подбрасывало ему страшных «картинок». Вот Митч и задался вопросом: а может, мысль о втором трупе — предчувствие того, что в ближайшем будущем ему предстоит столкнуться с новыми мертвецами?

Загрузить труп в багажник оказалось работой не из легких. Незнакомец весил меньше Митча, но это был мертвый вес.

Если бы природа обделила Митча силой, если бы, в силу специфики своей работы, он не поддерживал хорошую физическую форму, труп мог взять над ним верх. К тому времени, когда Митч захлопнул дверцу багажника и запер ее на ключ, пот струился по нему рекой.

Тщательное обследование показало, что ни на тачке, ни на полу крови нет.

Он поднял с пола выбитые стойки и кусок поручня, вынес из гаража и спрятал в куче обрезков досок, которыми зимой топил камин в гостиной.

Вернувшись в гараж, поднялся по лестнице на второй этаж, подошел к судьбоносному месту в проходе у южной стены. И наконец-то понял, что произошло.

Клапаны большинства коробок заклеивали липкой лентой, но некоторые завязывали веревкой. И головка газового ключа попала в петлю одного из веревочных узлов.

Незнакомец дернул газовый ключ, когда он зацепился за петлю. В результате нижняя коробка сдвинулась с места, а остальные, потеряв устойчивость, посыпались вниз.

Большую часть коробок Митч поставил на прежние места. А другими загородил брешь в ограждении.

Заявившись в гараж и увидев эту самую брешь, друзья покойника могли истолковать ее как свидетельство борьбы.

Конечно, брешь они могли увидеть и снизу, но только из юго-восточного угла. А лестница находилась в северо-восточном, поэтому Митч рассчитывал, что снизу брешь они не увидят, сразу направившись к лестнице.

Хотя Митч мог бы стравить часть распирающей его злости, разбив газовым ключом подслушивающее электронное оборудование, которое стояло в проходе у западной стены, делать этого он не стал.

Когда поднял газовый ключ, вдруг решил, что он стал тяжелее, чем был раньше.

В застывшем воздухе гаража почувствовал какой-то подвох. Ему показалось, что за ним наблюдают, над ним смеются.

Неподалеку терпеливо ждали добычу раскинувшие сети пауки. И пара-тройка толстых весенних мух жужжала в непосредственной близости от шелковых ловушек.

Но наблюдало за ним нечто куда более страшное, чем мухи или пауки. Митч огляделся, никого и ничего не обнаружил.

Что-то пряталось от него, пряталось не в тенях, пряталось не в проходах между коробками, нет, пряталось у него на виду. Он видел, но был слеп. Он слышал, но был глух.

Однако ощущение, что он не один, нарастало, сдавливало горло, грудь. А потом резко пропало.

Митч отнес газовый ключ вниз, вернул на прежнее место на стене.

Достал из тачки мобильник, бумажник, пистолет и револьвер, кобуру. Положил все это на переднее пассажирское сиденье «Хонды».

Выехал из гаража, припарковался за домом и быстренько сходил за пиджаком. Он был во фланелевой рубашке, ночь не могла быть такой холодной, чтобы пришлось надевать пиджак, поэтому требовался он Митчу для другого.

Выйдя у дома, он ожидал увидеть Таггарта, стоящего у «Хонды». Но обошлось, детектив не появился.

Вновь сев за руль, Митч положил пиджак на переднее пассажирское сиденье, укрыв им вещи покойника.

Часы на приборном щитке показывали то же время, что и наручные, — 5.11.

Митч выехал на улицу и повернул направо с трижды убитым мужчиной в багажнике и еще большими ужасами, которые роились у него в голове.

Глава 16

В двух кварталах от дома Митч припарковался у тротуара. Двигатель не выключил, сидел с закрытыми окнами и запертыми дверцами.

Не мог припомнить случая, чтобы прежде он запирал все дверцы, сидя в машине.

Он посмотрел в зеркало заднего обзора в полной уверенности, что замок багажника открылся, крышка поднялась и любой желающий может увидеть завернутый в брезент труп. Но, разумеется, крышка оставалась закрытой.

В бумажнике покойника лежали кредитные карточки и водительское удостоверение на имя Джона Нокса, выданное в штате Калифорния. С фотографии молодой человек, который приставлял к его затылку пистолет, улыбался, словно идол фанатов рок-музыки.

В бумажнике лежали пятьсот восемьдесят пять долларов, в том числе пять сотенных. Митч пересчитал деньги, не доставая их из отделения для наличных.

Содержимое бумажника ничего не говорило ни о профессии его владельца, ни о его личных интересах, ни о круге общения. Ни визитки, ни карточки библиотеки, ни карточки медицинской страховки. Никаких фотографий близких людей. Ни записок, ни карточки социального страхования, ни квитанций.

Согласно водительскому удостоверению, жил Нокс в Лагуна-Бей. Наверное, обыск его дома мог бы привести к каким-то интересным открытиям.

Митчу требовалось время, чтобы оценить риск визита в дом Нокса. Кроме того, ему требовалось заехать в одно место до шестичасового телефонного звонка.

Он убрал бумажник, мобильник покойного и ключи в бардачок. Револьвер и кобуру, закрепляемую на лодыжке, сунул под водительское сиденье.

Пистолет остался на пассажирском сиденье, скрытый пиджаком спортивного покроя.

По лабиринту улиц, застроенных жилыми домами, где никогда не наблюдалось интенсивного движения, проигнорировав ограничения скорости и даже несколько знаков «Стоп», Митч добрался до дома родителей в восточной части Оранджа в 5.35. Остановился на подъездной дорожке, вышел из машины, запер дверцу.

Красивый дом стоял на второй гряде холмов, третья возвышалась за ним. Улица с двумя полосами движения полого уходила вниз, к равнине. Вроде бы следом за ним никто не ехал.

С востока дул легкий ветерок. Высокие эвкалипты шептались друг с другом тысячами серебряно-зеленых листочков.

Снизу вверх Митч смотрел на единственное окно учебной комнаты. В восемь лет он провел в этой комнате двадцать дней при закрытых ставнях.

Ограничение информации, поступающей в мозг посредством органов чувств, помогает сосредоточиться, улучшает мыслительные процессы. Вот какое теоретическое обоснование подводилось под темную, тихую, пустую учебную комнату.

На звонок дверь открыл Дэниэль, отец Митча. В шестьдесят один год он оставался потрясающе красивым мужчиной. Волосы его были такими же густыми, что и в молодости, пусть и поседели.

Лицом он не уступал любому красавцу-киноактеру, а вот зубы казались слишком маленькими. Это были его зубы, все до единого. Он сохранил их благодаря каждодневному уходу. Отбеленные лазером, они сверкали, но, слишком маленькие, напоминали зерна белой кукурузы в початке.

На его лице отразилось неподдельное удивление.

— Митч. Кэтрин не говорила, что ты звонил.

Речь шла о матери Митча.

— Я не звонил, — признал Митч. — Понадеялся, что никому не помешаю, если наведаюсь без звонка.

— Практически всегда я чем-то занят, и тебе бы не повезло. Но как раз сегодня я свободен.

— Хорошо.

— Хотя я намеревался посвятить несколько часов чтению.

— Я ненадолго, — заверил его Митч.

Дети Дэниэля и Кэтрин Рафферти, уже взрослые, уважали право родителей на личную жизнь и понимали, что свой приезд нужно заранее с ними согласовать.

В холле, стоя на белом мраморном полу, Митч, поворачивая голову вправо-влево, смотрел на бесконечное число отражений Митча в двух огромных зеркалах, забранных в рамы из нержавеющей стали.

— Кэти дома? — спросил он.

— У девочек выездной вечер, — ответил отец. — Она, Донна Уотсон и эта ужасная Робинсон пошли то ли в театр, то ли в кино.

— Я надеялся увидеться с ней.

— Они придут поздно. — Отец закрыл входную дверь. — Всегда приходят поздно. Болтают целый вечер. А потом стоят на подъездной дорожке и продолжают болтать. Ты знаешь эту Робинсон?

— Нет. Впервые слышу о ней от тебя.

— Она так раздражает. Не понимаю, почему Кэтрин нравится ее компания. Она — математик.

— Я не знал, что математики раздражают тебя.

— Эта раздражает.

Родители Митча защитили докторские диссертации по психологии, оба были профессорами Калифорнийского университета, поэтому круг их общения состоял главным образом из гуманитариев. И появление в этом круге математика могло раздражать, как раздражает попавший в туфлю камешек.

— Я только что смешал себе виски с содовой, — продолжил отец. — Налить тебе что-нибудь?

— Нет, благодарю, сэр.

— Я уже стал для тебя сэром?

— Извини, Дэниэль.

— Биологическое родство…

— …не должно даровать социальный статус, — закончил Митч.

От всех пятерых детей Рафферти ожидалось, что по достижении тринадцати лет они перестанут называть родителей «мама» и «папа» и перейдут на имена. Кэтрин, мать Митча, предпочитала, чтобы ее называли Кэти, а вот отец не желал, чтобы Дэниэль превращался в Дэнни.

Будучи молодым человеком, доктор Дэниэль Рафферти имел четкое представление о том, как должно воспитывать детей. Кэти такого представления не имела, вот почему ее заинтересовали нетрадиционные методы Дэниэля, и ей хотелось знать, принесут ли они ожидаемый результат.

Какое-то время они постояли в холле, словно Дэниэль не знал, как продолжить общение с сыном, а потом сказал:

— Пойдем, посмотришь на мое последнее приобретение.

Они пересекли большую гостиную, обставленную стальными столиками со стеклянной поверхностью, серыми кожаными диванами и черными стульями. В произведениях искусства также доминировала черно-белая гамма, иногда с одним цветовым элементом: синим прямоугольником, мазком зеленого, желтой полоской.

Шаги Дэниэля Рафферти гулко отдавались от паркета из красного дерева. Митч двигался бесшумно, как призрак.

В кабинете Дэниэль указал на стол:

— Это самый красивый кусок дерьма в моей коллекции.

Глава 17

Обстановка кабинета в полной мере соответствовала гостиной, добавлялись только подсвеченные полки, на которых размещалась коллекция полированных каменных шаров.

Последний экземпляр коллекции, размером чуть больше бейсбольного мяча, лежал на декоративной бронзовой подставке, которая стояла на столе. Алые вены с желтыми точками змеились по насыщенному медно-коричневому фону.

Непосвященный мог бы подумать, что перед ним кусок полированного гранита. На самом деле речь шла об экскрементах динозавра, которые время и давление превратили в камень.

— Минералогический анализ подтверждает, что это был хищник, — сообщил отец Митча.

— Тираннозавр?

— Размеры всей кучи предполагают, что динозавр был поменьше.

— Горгозавр?

— Если бы это нашли в Канаде, датированное поздним Юрским периодом, тогда мы могли бы говорить о горгозавре. Но кучу нашли в Колорадо.

— Поздний Юрский? — переспросил Митч.

— Да, поэтому это, скорее всего, дерьмо цератозавра.

Отец взял со стола стакан с виски и содовой, а Митч подошел к выставочным полкам.

— Несколько дней тому назад я звонил Конни.

Конни, старшая из сестер, тридцати одного года от роду, жила в Чикаго.

— Она все еще торчит в пекарне? — спросил отец.

— Да, только теперь пекарня принадлежит ей.

— Ты серьезно? Да, естественно, для нее типичный случай. Даже если она ступит одной ногой в трясину, все равно пойдет дальше.

— Она говорит, что ей нравится.

— Другого она сказать не может, независимо от того, правда это или нет.

Конни защитила диплом магистра по политологии, прежде чем прыгнула с борта корабля в океан свободного предпринимательства. Некоторых такая перемена удивила, но Митч понимал сестру.

Коллекция шаров из дерьма динозавров выросла с тех пор, как Митч видел ее в последний раз.

— Сколько их у тебя, Дэниэль?

— Семьдесят три. За последнее время мне удалось добыть четыре великолепных экспоната.

Некоторые шары не превышали двух дюймов в диаметре. А самые большие отлично смотрелись бы на дорожках для боулинга.

Преобладали оттенки коричневого, красного и золотого. В большинстве встречались вкрапления других цветов.

— В тот же вечер я говорил с Меган, — добавил Митч.

У двадцатидевятилетней Меган был самый высокий в семье Рафферти ай-кью, хотя и у остальных коэффициент интеллектуального развития значительно превышал средний уровень. Каждый из детей проходил тест три раза: в девять, тринадцать и семнадцать лет.

После второго курса Меган бросила учебу в колледже. Она жила в Атланте и руководила процветающей фирмой по уходу за собаками: владела магазином и предлагала обслуживание на дому.

— Она звонила на Пасху, спрашивала, сколько яиц мы покрасили, — отец поморщился. — Полагаю, думала, что это смешно. Кэтрин и я обрадовались тому, что она не объявила о своей беременности.

Меган вышла замуж за Кармина Маффуци, каменщика с ладонями с суповую тарелку. Дэниэль и Кэти считали, что муж сильно уступает ей в интеллектуальном развитии. Они ожидали, что она осознает допущенную ошибку и разведется с ним до того, как рождение ребенка усложнит ситуацию.

Митчу Кармин нравился. Покладистым характером, заразительным смехом и вытатуированной Птичкой Твити[10] на правом бицепсе.

— А вот этот похож на порфир. — Митч указал на пурпурно-красный шар с золотыми блестками.

Недавно он разговаривал по телефону и с младшей из сестер, Портией, но не стал упоминать об этом, чтобы избежать ссоры.

Дэниэль отошел в угол, добавил в стакан и виски, и содовой.

— Два дня тому назад Энсон приглашал нас на обед.

Энсон, тридцатитрехлетний брат Митча, самый старший из пятерых детей, виделся с Дэниэлем и Кэти чаще остальных.

Справедливости ради следует сказать, что Энсон всегда был любимчиком родителей, и возникающие у него идеи никогда не встречались ими в штыки.

С другой стороны, статус любимчика Энсон заработал тем, что всегда оправдывал ожидания Дэниэля и Кэти. В отличие от остальных детей он наглядно доказал, что методы воспитания Дэниэля могут приносить плоды.

В классе он учился лучше всех, был звездой школьной футбольной команды, но отказался от предлагаемых ему спортивных стипендий. Хотел, чтобы по достоинству оценивали не его силу, а ум.

Академический мир был курятником, а Энсон — лисой. Он поглощал знания с аппетитом изголодавшегося хищника. Степень бакалавра получил за два года, магистра — за один, в двадцать три защитил докторскую диссертацию.

Энсон не вызывал неприязни ни у брата, ни у сестер, они не испытывали к нему вражды. Наоборот, если бы они провели тайное голосование, выбирая в семье фаворита, все четверо отдали бы голоса за своего старшего брата.

Доброе сердце и врожденное обаяние позволяли Энсону радовать родителей, не уподобляясь им. Это достижение по значимости не знало равных. Конкурировать с ним могла бы разве что удачная попытка ученых девятнадцатого века, имеющих в своем распоряжении паровые машины и примитивные аккумуляторы, отправить человека на Луну.

— Энсон только что подписал контракт с правительством Китая, — сообщил Дэниэль.

На каждой из бронзовых подставок имелась наклейка, извещающая, чье именно окаменевшее дерьмо красуется на ней: бронтозавра, диплодока, брахиозавра, игуанодона, стегозавра, трицератопса или какого другого ящера.

— Он будет консультировать министра торговли…

Митч не знал, какие методы анализа окаменевших экскрементов позволяли столь точно определить тип динозавра, который их «выкакал». Возможно, надписи на наклейках появились на основе гипотез, не имевших под собой убедительного научного обоснования.

В некоторых сферах человеческого знания абсолютно точные ответы получить пока не удавалось, но Дэниэль не обращал внимания на подобные мелочи.

— …а также министра образования.

Успехи Энсона давно уже использовались, чтобы побудить Митча подумать о более амбициозной карьере, но попытки эти результата не приносили. Он восхищался Энсоном, но не завидовал ему.

И пока Дэниэль расписывал очередное достижение Энсона, Митч взглянул на часы, с тем чтобы уйти до звонка похитителя и поговорить с ним в таком месте, где его никто не услышит. Но до назначенного срока оставалось еще восемнадцать минут.

Ему казалось, что он пробыл в родительском доме как минимум минут двадцать, а на самом деле прошло только семь.

— У тебя встреча?

Митч уловил нотку надежды в голосе отца, но нисколько не вознегодовал. Он давно уже понял, что в отношениях с родителями нет места таким сильным и мучительным эмоциям, как негодование.

Автор тринадцати занудных книг, Дэниэль полагал себя титаном психологии, человеком несокрушимых принципов и убеждений, скалой в реке американского интеллектуализма, вокруг которой менее значимых ученых уносило в забвение.

Митч на сто пятьдесят процентов верил, что его отец никакая не скала. Куда больше ему подходило бы сравнение с летящей по воде тенью, от которой река не начинает ни бурлить, ни успокаиваться.

И негодование по отношению к столь эфемерному человеку превратило бы Митча в еще большего безумца, чем капитан Ахав с его вечным преследованием белого кита.

С самого детства Энсон убеждал Митча и сестер поменьше злиться, проявлять терпение, с юмором воспринимать подсознательную бесчеловечность отца. И теперь Дэниэль вызывал у Митча исключительно безразличие и желание побыстрее с ним расстаться.

В тот день, когда Митч ушел из дома, чтобы снять квартиру напополам с Джейсоном Остином, Энсон сказал ему: если ты сейчас не будешь злиться на отца, то со временем ты начнешь его жалеть. Тогда Митч ему не поверил и на текущий момент относился к отцу со сдержанным снисхождением.

— Да, — кивнул он, — у меня встреча. Мне пора.

Уставившись на сына со жгучим интересом, который лет двадцать тому назад поверг бы Митча в ужас, Дэниэль спросил:

— На предмет чего?

Какие бы планы в отношении Митча ни строили похитители Холли, его шансы на выживание были невелики. И он даже подумал, что, возможно, это его последний шанс повидаться с родителями.

О предмете встречи говорить Митч не мог, а потому ушел от прямого ответа:

— Я приехал поговорить с Кэти. Может, заеду завтра.

— Поговорить о чем?

Ребенок может любить мать, которая не способна на ответную любовь, но со временем он понимает, что его чувство изливается не на плодородную почву, а на камень, где ничего вырасти не может. А потом вся жизнь ребенка может определяться укоренившейся в его душе злостью и жалостью к себе.

Если мать — не монстр, если она всего лишь эмоционально не связана с детьми и поглощена собой, если она не активный мучитель, а всего лишь пассивный наблюдатель, у ребенка появляется третий вариант. Он может даровать ей помилование, не прощая, и находит в себе сострадание к ней, осознав, что ее ограниченное эмоциональное развитие не позволяет ей в полной мере наслаждаться жизнью.

При всех ее научных достижениях Кэти ничего не знала ни о потребностях детей, ни об узах материнства. Она верила в причинно-следственный принцип взаимодействий между людьми, в необходимость вознаграждать правильное поведение, но под наградами подразумевала исключительно материалистическое.

Она верила в совершенство человечества. Полагала, что детей необходимо воспитывать в жестких рамках, из которых нельзя выйти. И все для того, чтобы дети стали достойными членами общества.

Она не специализировалась на этом направлении психологии. И, соответственно, могла бы и не стать многодетной матерью, если бы не встретила мужчину, который придерживался твердых принципов в воспитании детей и создал систему для их реализации.

Поскольку Митч не мог прийти в этот мир без помощи матери, а ее беспомощность в вопросах воспитания не вызывала у него злобы, он относился к ней с нежностью, которая, однако, не тянула на любовь и даже привязанность. На большее она рассчитывать не могла, учитывая, что сентиментальность в ней отсутствовала напрочь. Эта нежность, однако, постепенно перерождалась в жалость, которую он не испытывал к отцу.

— Ничего важного, — ответил Митч. — Поговорим в другой раз.

— Я могу передать ей твои слова. — Дэниэль следом за Митчем пересекал гостиную.

— Не нужно ничего передавать. Я оказался неподалеку, вот и заехал, чтобы поздороваться.

Поскольку ранее подобного нарушения семейного этикета никогда не случалось, его слова Дэниэля не убедили.

— Что-то тебя тяготит.

«Думаю, ограничение информации, поступающей в мозг посредством органов чувств, скажем, на неделю, проведенную в учебной комнате, позволит избавиться от этих тягот», — хотелось сказать Митчу.

Но он улыбнулся и сказал другое:

— Я в порядке. И все у меня хорошо.

Но Дэниэль, который совершенно не разбирался в чаяниях человеческого сердца, обладал удивительным нюхом на финансовые проблемы.

— Если речь о деньгах, ты знаешь мою позицию.

— Я пришел не за ними, — заверил его Митч.

— Первейшая обязанность родителей, какой бы вид животных мы ни взяли, научить потомство самодостаточности. Дичь должна научиться убегать, хищник должен научиться охотиться.

Митч открыл входную дверь.

— Я — самодостаточный хищник, Дэниэль.

— Хорошо. Рад это слышать.

Он одарил Митча улыбкой, и тому показалось, что маленькие, неестественно белые зубы отца стали заметно острее с того момента, как он видел их в последний раз.

На этот раз Митч не смог заставить себя улыбнуться в ответ, даже для того чтобы окончательно развеять подозрения отца.

— Паразитизм, — продолжил Дэниэль, — не характерен ни для Homo sapiens, ни для любого вида млекопитающих.

Пожалуй, немногие дети могли услышать такую фразу от одного из своих родителей.

На крыльце Митч обернулся:

— Передай Кэти привет.

— Она будет поздно. Они всегда задерживаются, когда к ним присоединяется эта Робинсон.

— Математики, — пренебрежительно бросил Митч.

— Особенно эта.

Митч захлопнул дверь. Спустившись с крыльца и отойдя на несколько шагов, обернулся. Внимательно оглядел дом, понимая, что, возможно, уже никогда его не увидит.

Он не только жил здесь, но и учился с первого по двенадцатый класс. И большую часть своей жизни провел в этом доме, а не вне его.

Как всегда, его взгляд остановился на одном окне второго этажа, которое закрывалось ставнями изнутри. Окне учебной комнаты.

Теперь, когда дети покинули дом, для чего родители использовали эту комнату?

Дорожка огибала дом, вместо того чтобы вести прямо к улице, и когда Митч опустил глаза, то оказался лицом не к двери, а к одной из двух стеклянных панелей, которые располагались по обе стороны от нее, и увидел отца.

Дэниэль стоял перед большим зеркалом, разглядывая свое лицо. Поправил седые волосы. Протер уголки рта.

Митч понимал, что подсматривать нехорошо, но не мог отвести глаз.

Ребенком он верил, что у родителей есть секреты, и он, вызнав их, сможет освободиться. Дэниэль и Кэти, однако, знали, как хранить секреты, если они и были, всех держали на расстоянии вытянутой руки.

В холле Дэниэль большим и указательным пальцем ущипнул левую щеку, потом правую, чтобы придать им румянца.

Митч подозревал, что отец уже и забыл о его появлении в доме, благо приходил он не за деньгами.

В холле Дэниэль вертелся перед зеркалом, словно гордясь шириной плеч, узостью талии.

И как легко было представить себе, что отец, стоящий между зеркалами, не отбрасывал тысячу отражений, как Митч, потому что был не человеком, а призраком.

Глава 18

В 5.50, через четверть часа после прибытия к дому Дэниэля и Кэти, Митч уже отъехал от него. Повернул за угол, быстро миновал полтора квартала.

До наступления темноты оставались еще добрых два часа. Если бы кто-то ехал следом, он бы без труда смог заметить «хвост».

Митч свернул на пустую автостоянку у церкви.

Красный кирпичный фасад с многоцветными витражами поднимался к шпилю, который вворачивался в небо и отбрасывал густую тень на асфальт автомобильной стоянки.

Опасения отца были беспочвенными. Митч не собирался просить денег.

Его родители были людьми обеспеченными. Они могли легко расстаться с сотней тысяч долларов. Эта сумма нисколько не отразилась бы на их благосостоянии. Однако, даже попросив у них двести тысяч, Митч добыл бы лишь десятую часть затребованного с него выкупа.

Но он никогда не обратился бы к ним с такой просьбой, зная, что они откажут, исходя исключительно из своих теорий, определяющих отношения детей и родителей.

Опять же, он уже начал подозревать, что похитителям требуется нечто большее, чем деньги. Пока он понятия не имел, что им нужно, помимо наличных, но похищение жены садовника, который не зарабатывал в год и ста тысяч, не имело никакого смысла, если только они не хотели получить что-то особенное, и единственным источником был только он.

Ранее он исходил из того, что похитители задумали ограбление и хотят использовать его в качестве робота с дистанционным управлением. Этот сценарий Митч по-прежнему не отбрасывал, но уже предполагал, что возможно и иное развитие событий.

Из-под водительского сиденья он достал револьвер с укороченным стволом и лодыжечную кобуру.

Внимательно оглядел оружие. Судя по всему, предохранителя не было.

Откинув барабан, Митч обнаружил, что патронов пять. Это его удивило, он ожидал насчитать шесть.

Все знания об оружии он почерпнул из книг и фильмов.

Несмотря на все разговоры Дэниэля о том, что первейшая обязанность родителей — научить детей самодостаточности, он не смог подготовить Митча к встрече с такими, как Джон Нокс.

«Дичь должна научиться убегать, хищник должен научиться охотиться».

Родители воспитали его дичью. Но теперь, когда Холли попала в руки убийц, бежать Митчу было некуда. Он бы скорее умер, чем спрятался, оставив ее им на растерзание.

Застежка-липучка позволила закрепить кобуру повыше лодыжки. Из-под штанины она не высовывалась. Он не любил расклешенные джинсы, но эта пара отлично скрыла компактный револьвер.

Он надел пиджак. Прежде чем выйти из машины, намеревался засунуть пистолет за пояс, на пояснице, чтобы не виднелся из-под пиджака.

Пистолет он осмотрел так же внимательно, как револьвер. И вновь не обнаружил предохранителя.

После нескольких неудачных попыток вытащил обойму. Насчитал восемь патронов, оттянув затвор, увидел девятый.

Вставив обойму в рукоятку и услышав щелчок, указывающий, что она заняла положенное место, Митч положил пистолет на пассажирское сиденье.

Зазвонил мобильник. Часы на приборном щитке показывали 5.59.

— Тебе понравился визит к папе и маме? — спросил похититель.

Слежки он не заметил, и тем не менее они знали, где он был.

— Я им ничего не сказал, — без запинки ответил он.

— А зачем заезжал? За пирожными или молоком?

— Если вы думаете, что я могу получить у них деньги, то вы ошибаетесь. Они не столь богаты.

— Мы знаем, Митч. Мы знаем.

— Дайте мне поговорить с Холли.

— Не в этот раз.

— Дайте мне поговорить с Холли.

— Расслабься. С ней все в порядке. В следующий раз ты с ней поговоришь. Это та самая церковь, в которую ходили ты и твои родители?

На стоянке других автомобилей не было, ни один не проезжал мимо. На другой стороне улицы автомобили стояли только на подъездных дорожках, ни одного — у тротуара.

— Вы ходили в эту церковь? — переспросил похититель.

— Нет.

И хотя Митч сидел в закрытой машине с запертыми дверцами, ощущал он себя мышью в открытом поле, на которую внезапно упала тень ястреба.

— Ты был алтарным служкой, Митч?

— Нет.

— Это правда?

— Вы, похоже, знаете обо мне все. И вам известно, что это правда.

— Для человека, который никогда не был алтарным служкой, Митч, ты очень уж похож на алтарного служку.

Он не ответил, полагая, что ответа не требуется, но, поскольку похититель держал паузу, сказал:

— Я не понимаю, о чем вы.

— Во всяком случае, не о том, что ты набожный. И не о том, что ты всегда говоришь правду. В разговоре с лейтенантом Таггартом ты показал себя изворотливым лжецом.

В двух предыдущих разговорах похититель говорил только по делу, как и положено профессионалу до мозга костей. А тут вдруг болтовня ни о чем. Не вязалось все это с тем обликом, который сложился у Митча.

Но, с другой стороны, собеседник называл себя манипулятором. И прямо сказал, что Митч для него — марионетка, которой он будет управлять.

Поэтому пустопорожняя болтовня, несомненно, преследовала какую-то цель, пусть она и ускользала от Митча. Похититель определенно хотел сбить его с толку, чтобы потом добиться нужного ему результата.

— Митч, ты уж не обижайся, но ты наивен, словно алтарный служка.

— Раз вы так говорите, будем считать, что так оно и есть.

— Говорю. Я так говорю.

Возможно, похититель хотел разозлить его, потому что злость путала мысли, а может, этим похититель выражал сомнения в его способности справиться с тем делом, которое ему собирались поручить, только покорностью и послушанием многого не добьешься.

Но Митчелл уже признал собственную беспомощность в сложившейся ситуации. И они не могли унизить его еще больше. Он и так полагал себя абсолютной никчемностью.

— Твои глаза широко открыты, Митч, но ты ничего не видишь.

Эта фраза расстроила его куда сильнее, чем все остальное, сказанное похитителем. Менее часа тому назад, на втором этаже гаража, ему в голову пришла та же самая мысль, которую он выразил практически теми же словами.

Загрузив труп Джона Нокса в багажник, Митч вернулся на второй этаж, чтобы понять, что же произошло. Увидев конец газового ключа, зацепившийся за петлю узла, сообразил, что к чему.

И в тот самый момент почувствовал, что за ним наблюдают, над ним посмеиваются. Его внезапно осенило, что на втором этаже он может найти для себя разгадку куда более важной тайны, и разгадка вот она, у него перед глазами.

И тут же пришла мысль, что он видит, но слеп, что слышит, но глух.

А теперь вот этот насмешливый голос по телефону: «Твои глаза широко открыты, Митч, но ты не видишь».

Сверхъестественное, и это уже не казалось ему преувеличением. Он чувствовал, что похитители не только наблюдают за ним и слушают его в любое время и в любом месте, но могут читать его мысли.

Митч потянулся к пистолету на переднем пассажирском сиденье. Нет, непосредственной угрозы не было, но пистолет добавлял уверенности.

— Ты здесь, Митч?

— Я слушаю.

— Я позвоню в половине восьмого.

— Опять ждать? Зачем? — Нетерпение грызло его, и он не мог взять это чувство под контроль, хотя понимал, что поспешность только навредит. — Давайте решим все прямо сейчас.

— Успокойся, Митч. Я как раз собирался сказать, что тебе нужно делать, когда ты меня перебил.

— Тогда, черт побери, скажите.

— Хороший алтарный служка знает ритуал литании. Хороший алтарный служка выполняет указания, но ни во что не вмешивается. Еще раз прервешь меня, и тебе придется ждать до половины девятого.

Митч подавил нетерпение. Глубоко вдохнул, медленно выдохнул.

— Я понимаю.

— Хорошо. Итак, после окончания нашего разговора ты поедешь в Ньюпорт-Бич, в дом твоего брата.

От удивления у него вырвалось:

— В дом Энсона?

— Побудешь у него до моего следующего звонка в половине восьмого.

— А почему нужно впутывать в это моего брата?

— В одиночку тебе не справиться с тем, что предстоит сделать.

— Но что нужно сделать? Вы мне не сказали.

— Скажем. Скоро.

— Если нужны двое мужчин, вторым необязательно должен быть он. Я не хочу втравливать Энсона в эту историю.

— Подумай, Митч. Кто лучше, чем твой брат? Он тебя любит, так? Он не хочет, чтобы твою жену изрезали на куски, как свинью на бойне.

Все несчастное детство Митча Энсон был надежной веревкой, которая удерживала его на плаву. Именно Энсон поднимал паруса надежды, когда казалось, что нет ветра, который может их наполнить.

Именно старшему брату он был обязан умиротворенностью разума и счастьем, которые обрел, наконец-то вырвавшись из родительского дома, свободой души, которая позволила ему завоевать Холли.

— Вы меня подставите, — сказал Митч. — Если я не смогу сделать то, что вы хотите, или что-то пойдет не так, вы меня подставите, и все будет указывать на то, что Холли убил я.

— Петля затянута гораздо туже, чем ты это себе представляешь, Митч.

Они могли гадать, куда подевался Джон Нокс, но точно не знали, что его труп лежит в багажнике «Хонды». И мертвый похититель был доказательством той истории, которую Митч мог рассказать властям.

А мог ли? Он не рассматривал все версии, которыми полиция могла интерпретировать смерть Нокса, и, возможно, большинство из них только усугубили бы его вину, а не помогли оправдаться.

— Я хочу сказать, что вы точно так же поступите с Энсоном. Закуете в цепи косвенных улик, чтобы добиться его содействия. Так вы работаете.

— Все это не будет иметь ровно никакого значения, если вы сделаете то, что нам нужно, и получите ее назад.

— Но это несправедливо, — запротестовал Митч и внезапно осознал, что простодушием и доверчивостью и на самом деле уж очень похож на алтарного служку.

Похититель рассмеялся:

— То есть ты полагаешь, что с тобой мы поступаем по справедливости? Так?

Сжимающая рукоятку пистолета рука стала холодной и мокрой от пота.

— Ты бы предпочел, чтобы мы оставили в покое твоего брата и разрешили взять в напарники Игги Барнса?

— Да, — ответил Митч и тут же ощутил укол совести: слишком быстро он согласился пожертвовать другом, чтобы спасти любимого брата.

— И это будет справедливо по отношению к мистеру Барнсу?

Отец Митча верил, что от стыда нет социальной пользы, это признак суеверности, и здравомыслящий человек, ведущий рациональную жизнь, должен быть свободен от него. Дэниэль также верил, что образование нужно и для того, чтобы изгнать из человека способность испытывать стыд.

— Мистер Барнс, — продолжил похититель, — не самый острый нож в ящике. Даже по этой причине твой друг не может стать достойной заменой твоему брату. А теперь поезжай к Энсону и жди нашего звонка.

Смирившись с неизбежным, но в отчаянии от того, что может подвергнуть брата опасности, Митч спросил:

— И что я должен ему сказать?

— Абсолютно ничего. Я требую, чтобы ты ему ничего не говорил. Я — опытный кукловод, не ты. Позвонив, я дам ему послушать, как кричит Холли, а потом объясню, что к чему.

Митч разом встревожился.

— Совсем необязательно заставлять ее кричать. Вы обещали не причинять ей боль.

— Я обещал не насиловать ее, Митч. Никакие твои слова не покажутся твоему брату столь же убедительными, как ее крик. Я разбираюсь в этих делах лучше тебя.

Пистолет мог выскользнуть из холодной, потной руки. А когда рука еще начала и трястись, Митч предпочел положить оружие на переднее пассажирское сиденье.

— А если Энсона нет дома?

— Он дома. Трогайся, Митч. Сейчас час пик. Ты же не хочешь опоздать в Ньюпорт-Бич к назначенному сроку.

И похититель разорвал связь.

А когда Митч нажал на клавишу со словом «END», действо это показалось ему пророческим.

На мгновение он закрыл глаза, пытаясь успокоить расшатанные нервы, тут же открыл, потому что с закрытыми глазами чувствовал себя уязвимым.

Едва он завел двигатель, стая ворон поднялась с мостовой, из теней под шпилем, с самого шпиля.

Глава 19

Хотя Ньюпорт-Бич славился гаванью для яхт, особняками и запредельными ценами в магазинах, там хватало места не только для сказочно богатых людей. Энсон жил в районе Корона-дель-Мар, занимая половину двухквартирного дома.

Укрытый тенью массивной магнолии дом, построенный по архитектурным канонам Новой Англии, не поражал размерами, но казался очень уютным.

Дверной звонок проиграл первые аккорды «Оды к радости» Бетховена.

Энсон открыл дверь, прежде чем Митч успел второй раз нажать на кнопку звонка.

Внешне Энсон разительно отличался от Митча: медведеподобный, с грудью колесом, толстой шеей. И хотя в школьной футбольной команде он играл на месте куотербека, то есть разыгрывающего, что говорило о быстроте как мыслей, так и действий, выглядел он, скорее, как центральный защитник.

И его красивое, широкое, открытое лицо всегда находило повод улыбнуться. А уж при виде Митча он просто расплылся от радости.

— Fratello mio![11] — воскликнул Энсон, обнимая брата и увлекая его в дом. — Entrino![12] Entrino!

В доме пахло чесноком, луком, беконом.

— Готовишь что-нибудь итальянское? — спросил Митч.

— Bravissimo, fratello piccolo![13] Только по запахам и моему скверному итальянскому ты сделал блестящий вывод. Позволь мне повесить твой пиджак.

Митч не стал оставлять пистолет в машине. Заткнул его за пояс на пояснице.

— Нет, мне и так удобно. Останусь в пиджаке.

— Пойдем на кухню. Меня страшила перспектива обеда в одиночестве.

— На страх у тебя иммунитет.

— Иммунитета от страха не бывает, маленький брат.

По обстановке чувствовалось, что в доме живет мужчина. Упор делался на морскую тематику. На картинах парусники боролись со штормами и неслись по волнам под грозными небесами.

С детства Энсон верил, что истинной свободы на суше не найти — только в море, под парусом.

Он обожал книги про пиратов, истории морских битв, легенды о поисках сокровищ. Многие читал вслух Митчу, который мог слушать его часами.

Дэниэля и Кэти укачивало, даже когда они катались на весельной лодке по пруду. Именно их отвращение к воде послужило первым толчком, пробудившим интерес Энсона к морской жизни.

В уютной, благоухающей ароматами готовки кухне он указал на кастрюлю на плите, над которой поднимался пар.

— Zappa massaia.

— И что за суп massaia?

— Классический суп домохозяйки. В отсутствие жены мне пришлось обратиться к моей женской половине, когда мне захотелось его сварить.

Иногда Митч просто не мог поверить, что такая чуждая эмоций пара, как их родители, могли произвести на свет столь жизнерадостного сына, как Энсон.

Кухонные часы показывали 7.24. Его задержала пробка, вызванная дорожно-транспортным происшествием.

На столе стояла бутылка кьянти и ополовиненный стакан. Энсон открыл дверцу буфета, взял с полки второй стакан.

Митч едва не отказался от вина. Но потом решил, что один стакан голову ему не затуманит, а вот нервы отчасти может и успокоить.

Наливая кьянти, Энсон разразился тирадой, имитируя голос их отца:

— Да, я рад тебя видеть, Митч, хотя я не заметил твоего имени в списке наших сегодняшних гостей, и я собирался этим вечером помучить морских свинок, гоняя их по лабиринту, к стенкам которого подведен электрический ток.

— Я как раз приехал от него, — сообщил брату Митч, беря стакан.

— Тогда понятно, откуда твоя подавленность и серый цвет лица. — Энсон поднял стакан, произнося тост: — La dolce vita.[14]

— За твою новую работу в Китае.

— Меня опять использовали, как иголку?

— Как и всегда. Но он давил не так сильно, чтобы проткнуть меня насквозь. Похоже, перспективы большие.

— Работы в Китае? Он, должно быть, раздул из мухи слона. Они не распускают коммунистическую партию и не сажают меня на императорский трон.

Митч ничего не смыслил в тех вопросах, по которым давал консультации Энсон. Тот защитил докторскую диссертацию по лингвистике, науке о языках, но, кроме того, прекрасно разбирался в компьютерных языках и теории преобразования в цифровую форму, что бы это ни означало.

— Всякий раз, когда я покидаю их дом, у меня возникает желание зарыться в землю, поработать руками, что-то делать.

— Они заставляют тебя обратиться к чему-то реальному.

— Совершенно верно. Хорошее вино.

— После супа мы будем есть lombo di maiale con castagne.

— Мне не удастся переварить то, что я не могу произнести.

— Свиную отбивную с грецкими орехами.

— Звучит неплохо, но обедать мне не хочется.

— Еды хватит. Рецепт рассчитан на шесть порций. Я не знаю, как дробить составляющие, поэтому всегда готовлю на шестерых.

Митч взглянул на окна. Хорошо: жалюзи опущены и закрыты.

Со столика, на котором стоял телефонный аппарат, он взял блокнот и ручку.

— В последнее время плавал под парусом?

Энсон мечтал о покупке яхты. Достаточно большой, чтобы не испытывать клаустрофобию при многодневном походе вдоль побережья или даже в плавании на Гавайские острова, но при этом управляемой экипажем из двух человек, включая капитана, то есть самого Энсона.

Под вторым человеком Энсон подразумевал свою подругу. При всей своей медведеобразной внешности он любил не только море, но и женщин.

И женщины это чувствовали. Их притягивало к нему точно так же, как луна притягивает приливы.

Но при этом Энсон не составлял конкуренцию Дон Жуану. Большинству дам, которые выказывали интерес к нему, он давал отбой. А каждая из тех, в которой он надеялся найти свой идеал, уходила от него, разбивая сердце, хотя он и не прибегал к столь мелодраматическим выражениям.

На текущий момент ему принадлежала маленькая, восемнадцатифутовая лодка, «Американский парус». Она стояла на якоре в гавани и никак не тянула на яхту. Но, учитывая его удачу в любви, создавалось ощущение, что яхта его мечты появится у Энсона гораздо быстрее, чем он найдет себе подходящего матроса.

— У меня хватало времени только на то, чтобы немного поплавать по бухте, — ответил Энсон на вопрос Митча.

Сев за стол, Митч начал писать печатными буквами в блокноте.

— Мне тоже нужно найти себе хобби. Ты вот плаваешь под парусом, отец собирает окаменевшее дерьмо динозавров.

Он вырвал листок и через стол пододвинул к Энсону, чтобы тот смог прочитать запись: «ТВОЙ ДОМ, ВЕРОЯТНО, ПРОСЛУШИВАЕТСЯ».

На лице брата отразилось изумление. Митч подумал, что, должно быть, такое же изумление отражалось и на его лице, когда Энсон читал ему захватывающие истории о пиратах, морских сражениях, поисках сокровищ. Поначалу Энсон, похоже, подумал, что начинается какое-то увлекательное приключение, не понимая нависшей над ним опасности.

Чтобы скрыть затянувшееся молчание Энсона, Митч продолжил:

— Он только что купил новый экземпляр. Говорит, что это экскременты цератозавра. Из Колорадо, Поздний Юрский период.

Пододвинул к брату второй листок, с другой надписью: «ЭТО СЕРЬЕЗНО. Я ВИДЕЛ, КАК ЭТИ ЛЮДИ УБИЛИ МУЖЧИНУ».

Когда Энсон прочитал и это послание, Митч достал из внутреннего кармана пиджака мобильник и положил на стол.

— Такое наследство, коллекция полированного дерьма, как раз в духе наших семейных традиций.

Когда Энсон выдвинул из-под стола стул и сел, на его лице удивление сменилось тревогой. Однако он поддержал этот ничего не значащий разговор.

— И сколько у него экспонатов?

— Он мне говорил. Я не запомнил. Но можно сказать, что его кабинет превратился в выгребную яму.

— Некоторые из шаров красивые.

— Очень красивые, — согласился Митч и написал: «ОНИ ПОЗВОНЯТ В ПОЛОВИНЕ ВОСЬМОГО».

Ничего не понимая, Энсон беззвучно, одними губами, спросил:

— Кто? Зачем?

Митч покачал головой. Указал на часы. 7.27.

И они продолжали обсуждать коллекцию отца, пока ровно в половине восьмого не раздался звонок. Только зазвонил не мобильник Митча, а телефонный аппарат на столике.

Энсон вопросительно посмотрел на Митча.

На случай, что звонят Энсону и время звонка случайно совпало с названным похитителем, который позвонит по мобильнику, Митч показал брату, что трубку должен снять он.

Энсон ее и снял после третьего звонка. Просиял, услышав, кто звонит:

— Холли!

Митч закрыл глаза, наклонил голову, закрыл лицо руками и только по реакции Энсона узнал, когда закричала Холли.

Глава 20

Митч ожидал, что примет участие в разговоре, но похититель говорил только с Энсоном, и не дольше трех минут.

Содержание первой части разговора тайны для Митча не составило: по репликам брата он понимал все. А вот о чем шла речь последние две минуты, он уже не понимал: брат отвечал все реже, а тон его становился все мрачнее.

— Чего они от нас хотят? — спросил Митч, как только Энсон положил трубку.

Вместо того чтобы ответить, Энсон подошел к столу, одной рукой взялся за бутылку кьянти, второй — за стакан, осушил его, наполнил вновь.

Митч в изумлении увидел, что и его стакан пуст. А он вроде бы лишь пару раз отпил по маленькому глотку. Когда Энсон захотел наполнить и его стакан, покачал головой.

Но Энсон наполнил, несмотря на его протесты.

— Если в твоем сердце бушует такой же пожар, как в моем, мы сожжем это вино, как только его выпьем.

Руки Митча тряслись, и не от выпитого вина, наоборот, оно могло унять дрожь.

— Микки? — позвал Энсон. Такое прозвище старший брат придумал ему в особенно трудный период их детства.

Митч оторвал взгляд от трясущихся рук. Посмотрел на Энсона.

— Ничего с ней не случится. Обещаю тебе, Микки. Клянусь, с Холли ничего не случится. Ничего.

В годы формирования характера Митча его брат был надежным капитаном, который уверенно вел их корабль сквозь шторма, пилотом, вылетающим на защиту в час беды. Возможно, на этот раз он переоценивал свои возможности, обещая благополучную посадку, потому что полет контролировали похитители Холли.

— Чего они от нас хотят? — вновь спросил Митч. — Это что-то реальное, мы сможем это сделать, или какое-то безумие, как мне и показалось в тот момент, когда он впервые потребовал у меня два миллиона?

Вместо того чтобы ответить, Энсон сел. Наклонился вперед, положил могучие руки на стол, стакан практически полностью исчез в огромных кистях.

Он по-прежнему выглядел медведем, но уже не плюшевым. Женщины, которых тянуло к нему, как приливы — к луне, увидев его в таком состоянии, наверняка перешли бы на более высокую орбиту.

Закаменевшая челюсть, раздувающиеся ноздри, ледяной взгляд глаз порадовали Митча. Он знал, что все это означает. Когда Энсон сталкивался с несправедливостью, он не отходил в сторону, а прилагал все силы, чтобы наказать тех, кто ее творил.

Но к облегчению, которое испытывал Митч, понимая, что теперь получил мощное подкрепление в борьбе за спасение Холли, примешивалось и чувство вины.

— Извини. Я и представить себе не мог, что тебя втянут в это дело. За меня все решили. Извини.

— Тебе не за что извиняться. Абсолютно не за что.

— Если бы я повел себя иначе…

— Если бы ты повел себя иначе, возможно, Холли была бы уже мертва. Так что пока ты все делал правильно.

Митч кивнул. Ему очень хотелось верить в слова, только что сказанные братом. Но он все равно чувствовал себя совершенно беспомощным.

— Чего они от нас хотят? — в третий раз повторил он.

— Прежде всего, Микки, я хочу знать все, что произошло. Этот сукин сын не сказал мне и малой части. Я хочу знать все, от самого начала до твоего звонка в дверь моего дома.

Митч оглядел кухню, гадая, где могут стоять «жучки».

— Может, они слушают нас, может, и нет, — добавил Энсон. — Это не имеет значения, Микки. Они уже знают все, что ты собираешься мне рассказать, потому что они сделали это с тобой.

Митч кивнул. Укрепил дух кьянти. А потом пересказал старшему брату все события этого чудовищного дня.

На случай, что их все-таки подслушивают, опустил только эпизод с Ноксом, встречу с ним, его падение и все прочее.

Энсон слушал внимательно, лишь несколько раз прерывал Митча уточняющими вопросами. Когда Митч закончил, посидел с закрытыми глазами, переваривая услышанное.

Среди детей Рафферти у Меган был самый высокий ай-кью, но Энсон уступал ей самую малость. Опасность, грозящая Холли, не уменьшилась за последние полчаса, но Митч полагал, что теперь, когда в игру вошел его старший брат, ее шансы на спасение значительно возросли.

При проверках ай-кью третье место было за ним. Да, теперь решением проблемы занялся более умный человек, но куда больше Митча подбадривало другое: теперь он был не один.

В одиночку он мало что мог.

Энсон поднялся со стула.

— Посиди, Микки, я сейчас вернусь, — и покинул кухню.

Митч смотрел на телефонный аппарат. Гадал, сможет ли он опознать подслушивающее устройство, если разберет телефон на составные части.

Он глянул и на часы. 7.48. Ему дали шестьдесят часов на поиски денег, осталось только пятьдесят два.

И правильно ли ходят часы. События, которые привели Митча сюда, вымотали его донельзя, отняли последние силы. Ему казалось, что все шестьдесят часов уже прошли.

Выпитое вино эффекта не давало. Поэтому он осушил еще один стакан.

Вернулся Энсон, надевший пиджак спортивного покроя.

— Нам нужно кое-куда съездить. Я тебе обо всем расскажу в машине. И мне бы хотелось, чтобы за руль сел ты.

— Дай мне минутку, чтобы допить вино, — ответил Митч и написал в блокноте: «ОНИ МОГУТ ЗАСЕКАТЬ МОЮ МАШИНУ».

Хотя никто не ехал следом за ним к родительскому дому, похитители знали, что он там побывал. И позднее, когда он припарковался у церкви, чтобы дождаться шестичасового звонка, определили его точное местоположение.

«Это та самая церковь, в которую ходил ты и твои родители?»

Если они поставили «маячки» на его пикап и «Хонду», то могли следовать за ним на расстоянии, не появляясь в поле зрения, определяя его местонахождение с помощью электроники.

Хотя Митч не знал, как практически можно все это осуществить, он понимал: использование такой техники однозначно указывает на то, что похитители Холли — изощренные преступники, располагающие немалыми ресурсами, то есть попытки к сопротивлению едва ли приведут к успеху.

Профессионализм преступников имел и положительную сторону: увеличивалась вероятность того, что операция, на которую они собирались подрядить Митча и Энсона, будь то ограбление или что-то еще, могла принести желаемый результат. То есть при удаче похитители получили бы выкуп, а он — Холли.

В ответ на предупреждение, прозвучавшее в последней записке, Энсон выключил газ под кастрюлей супа и взял с подноса ключи от своего внедорожника.

— Давай поедем на моем «Экспедишн». За руль сядешь ты.

Митч поймал брошенные ему ключи, потом быстренько собрал записки, скомкал и бросил в корзинку для мусора.

Братья вышли через дверь кухни. Энсон не стал выключать свет, не запер и дверь, понимая, что в сложившейся ситуации запертая дверь остановит только тех, кто и так не хотел входить в его дом. А вот другим, которых не хотел бы пускать он, замок помехой не станет.

Они пересекли небольшой дворик, в котором росли папоротники и несколько карликовых декоративных деревьев, вошли в гараж, где стояли «Экспедишн» и «Бьюик» модели 1947 года «Супер Вуди Уэйген», которую Энсон любовно восстановил буквально по винтику.

Митч сел за руль внедорожника.

— А если они установили «маячки» и на эти машины?

— Не важно, — ответил Энсон, закрывая за собой водительскую дверцу. — Я собираюсь в точности сделать все, что они хотят. Если они смогут следить за нами, то лишь в этом убедятся.

Выехав задним ходом из гаража в проулок, Митч спросил:

— И чего они хотят, что мы должны сделать? Просвети меня.

— Они хотят перевести два миллиона баксов на номерной счет в банке на Больших Каймановых островах.

— Что ж, все лучше, чем отдавать их центами, двести миллионов чертовых центов, но у кого мы должны взять эти деньги?

Яростно-красный свет заката заливал проулок.

Энсон нажал на кнопку пульта дистанционного управления, привел в действие электрический мотор, опускающий ворота гаража.

— Нам не придется ни у кого их брать. Это мои деньги, Микки. Они хотят мои деньги, и они смогут их получить за освобождение Холли.

Глава 21

Горящее небо «зажигало» и проулок, сияние кузнечной печи заполнило салон «Экспедишн».

В отсвете заходящего солнца лицо Энсона стало злобным, глаза грозно сверкали, но голос оставался, как и прежде, мягким:

— Все, что у меня есть, — твое, Микки.

Митч какое-то время в изумлении молчал, словно, пересекая городскую улицу, оглянулся и увидел первобытный лес на том месте, где только что стояли дома.

— У тебя есть два миллиона долларов? Откуда у тебя два миллиона долларов?

— Я знаю дело, которым занимаюсь, и мне не чуждо трудолюбие.

— Я уверен, что знаешь. Чем бы ты ни занимался, ты все делаешь отлично, но ты не живешь, как богатый человек.

— Не хочу. Роскошь и статус меня не интересуют.

— Я знаю людей, которые не стремятся показать, что у них есть деньги, но…

— Меня интересуют идеи, — прервал его Энсон, — и я хочу обрести реальную свободу, а не видеть свою физиономию на страницах светской хроники.

Митч все еще блуждал в лесу новой реальности.

— Ты хочешь сказать, что у тебя есть два миллиона в банке?

— Мне придется продать активы. Это можно сделать по телефону, с помощью компьютера, как только завтра откроется биржа. На все уйдет максимум три часа.

Сухие семена надежды начали прорастать под дождем этих удивительных, потрясающих новостей.

— И сколько: сколько у тебя денег? — спросил Митч. — Я хочу сказать, всего?

— На выплату уйдут практически все мои акции, но у меня останется квартира, которая почти полностью оплачена.

— То есть ты практически разоришься. Я не могу этого допустить.

— Если я заработал эти деньги один раз, то заработаю и второй.

— Не так много. Не так легко.

— Мне решать, что делать с моими деньгами, Микки. И я хочу потратить их на то, чтобы Холли благополучно вернулась домой.

Сквозь пылающий алый свет, сквозь сгущающиеся тени по проулку шел дворовый кот.

Митч так разволновался, что не решался заговорить, не доверял своему голосу, смотрел на кота и медленно, глубоко дышал.

— Из-за того, что я не женат и у меня нет детей, эти паразиты похитили Холли, чтобы добраться до меня.

Митча очень уж поразило признание Энсона, что тот — богатый человек, вот он и не сразу отреагировал на очевидное объяснение похищения его жены.

— Если бы у меня был более близкий человек, — продолжил Энсон, — если бы они могли ударить меня с этой стороны, тогда похитили бы мою жену или ребенка, а Холли никто бы не тронул.

Кот остановился перед внедорожником, уставился на Митча. В залитом закатным огнем проулке только зеленые кошачьи глаза сохранили естественный цвет.

— Они могли похитить одну из наших сестер, не так ли? Меган, Конни, Портию? Я бы поступил точно так же.

— Но ты жил, как любой другой представитель среднего класса. Откуда они узнали?

— Меня сдал кто-то из работающих в банке, на бирже. Червоточина обнаружилась там, где ее не должно было быть.

— Ты представляешь себе кто?

— У меня еще не было времени подумать об этом, Микки. Спроси меня завтра.

Дворовый кот сблизился с внедорожником, скрылся из виду.

В тот же самый момент с земли поднялась птица, воробей или голубь, ударилась крылом о стекло водительской дверцы, полетела в более безопасное место.

Митч вздрогнул от удара, ему вдруг почудилось, что это кот, нырнув под внедорожник, вылетел из-под него птицей.

— Я не видел возможности обратиться к копам. — Митч повернулся к старшему брату. — Но теперь все изменилось. У тебя такая возможность есть.

Энсон покачал головой.

— Они застрелили человека у тебя на глазах, чтобы ты понял, что к чему.

— Да.

— И ты понял.

— Да.

— Я тоже понял. Они будут убивать без жалости, пока не получат то, что им нужно, и убийства будут вешать на тебя или на нас обоих. Сначала мы вернем Холли, а потом пойдем к копам.

— Два миллиона долларов.

— Это всего лишь деньги, — пожал плечами Энсон.

Митч помнил слова брата о том, что он не жаждет видеть свою физиономию на страницах светской хроники, его больше интересуют идеи и «обретение настоящей свободы».

Теперь он повторил эти три слова и добавил:

— Я знаю, что это означает. Парусная яхта. Жизнь в море.

— Это не важно, Микки.

— Конечно, важно. С такими деньгами ты близок к тому, чтобы купить такую яхту и обрести жизнь без цепей.

Теперь пришла очередь Энсона искать кота или что-то другое, на что он мог смотреть, не встречаясь взглядом с младшим братом.

— Я знаю, что ты все планируешь наперед, — продолжил Митч. — Всегда таким был. И когда ты собирался выйти на пенсию и уплыть в море?

— Это всего лишь детская мечта, Микки. Пираты, морские битвы.

— Когда? — настаивал Митч.

— Через два года. В тридцать пять. Значит, придется поработать еще несколько лет. И, возможно, эти деньги я заработаю раньше, чем думаю. Мой бизнес быстро развивается.

— Договор с Китаем?

— С Китаем, и не только. Я силен в том, чем занимаюсь.

— Я не откажусь от твоего щедрого предложения. Я готов умереть ради Холли, поэтому не остановил бы тебя, даже если бы ты полностью разорился ради ее спасения. Но я не хочу, чтобы ты преуменьшал свою жертву. Это огромная жертва.

Энсон наклонился к Митчу, обнял его, прижался своим лбом к его, так что они смотрели не друг на друга, а на консоль между ними.

— Вот что я тебе скажу, брат.

— Скажи.

— Я бы никогда об этом не упомянул. Но так чувство вины не будет глодать твою печень: знай, ты — не единственный, кто нуждался в помощи.

— Это ты про что?

— Как, по-твоему, Конни купила свою пекарню?

— Ты?

— Я так структурировал ссуду, что она превратилась в череду ежегодных подарков, не облагаемых налогом. Я не хочу, чтобы мне возмещали эти деньги. Мне это в радость. Да и собачий магазин Меган из той же серии.

— И ресторан, который открывают Портия и Френк? — спросил Митч.

— Да.

Не отрываясь от лба брата, глядя вниз, Митч задал еще вопрос:

— Как же они узнали, что ты так богат?

— Они не узнали. Я видел, что им нужно. Пытался понять, что нужно тебе, но ты всегда полагался исключительно на собственные силы.

— Зато теперь от тебя требуется нечто большее, чем ссуда на покупку пекарни или открытие маленького ресторанчика.

— Да брось ты.

Митч нервно рассмеялся, а Энсон продолжил:

— Мы все выросли в крысином лабиринте Дэниэля и надеяться можем только друг на друга. Только это и имело значение. До сих пор имеет, fratello piccolo. И будет иметь до скончания веков.

— Я никогда этого не забуду.

— И правильно. Будешь моим вечным должником.

Митч вновь рассмеялся.

— Буду до конца жизни бесплатно ухаживать за твоим садом.

— Эй, братец?

— Что?

— Не будешь сморкаться на капот?

— Нет, — пообещал Митч.

— Хорошо. Я люблю чистую машину. Готов ехать?

— Да.

— Уверен?

— Да.

— Тогда в путь.

Глава 22

Только узкая полоска кровоточила на горизонте, тогда как над головой темнело небо, по одну сторону от шоссе — море, а луна еще не поднялась, чтобы посеребрить пустынные пляжи.

Энсон сказал, что ему нужно подумать, а в движущемся автомобиле думается очень даже легко, потому что легко представить себе, что ты на яхте, идущей под парусом. Направление движения он задал: на юг.

В этот час автомобилей на Тихоокеанской береговой автостраде было немного, и Митч оставался в крайнем правом ряду, никуда не торопясь.

— Они позвонят мне домой завтра в полдень, — нарушил долгое молчание Энсон, — чтобы узнать, как идет сбор денег.

— Не нравится мне этот трансфер на Каймановы острова.

— Мне тоже. Тогда у них будут и деньги, и Холли.

— Лучше бы нам встретиться лицом к лицу, — сказал Митч. — Они приводят Холли, мы приносим пару чемоданов с деньгами.

— Тоже не вариант. Они возьмут деньги. А потом перестреляют нас всех.

— Нет, если мы будем вооружены.

На лице Энсона отразилось сомнение.

— Их это испугает? Они поверят, что мы умеем обращаться с оружием?

— Вероятно, нет. Поэтому мы возьмем оружие, которое не требует меткости. Скажем, ружья.

— А где мы возьмем ружья? — спросил Энсон.

— Мы можем их купить в оружейном магазине. К примеру, в Уол-Марте.

— Я не уверен, что их продадут сразу.

— Ружья продадут. Ограничения касаются только пистолетов и револьверов.

— Нам придется потренироваться.

— Немного, чтобы привыкнуть к ним.

— Может, поедем на шоссе Ортеги? После того, как купим ружья. Там застроили домами еще не всю пустыню. Мы сможем найти укромное местечко и пострелять.

Митч молча вел внедорожник, Энсон молча сидел рядом, на восточных холмах сверкали огнями дорогие дома, на западе чернело море, над головой чернело небо, красная полоска на горизонте исчезла вместе с самим горизонтом.

— Нереально все это, — наконец вырвалось у Митча. — Я про ружья.

— Как в кино, — согласился Энсон.

— Я — садовник. Ты — лингвист.

— В любом случае похитители не позволят нам ставить условия, — указал Энсон. — Правила вводит тот, у кого сила.

Автострада изогнулась дугой, поднялась, потом спустилась в Лагуна-Бич.

Туристический сезон открылся в середине мая. Люди гуляли по тротуарам, шли на обед, возвращались с обеда, разглядывали витрины закрытых магазинов и галерей.

Когда Энсон предложил перекусить, Митч ответил, что он не голоден.

— Ты должен есть, — настаивал Энсон.

— И о чем мы будем говорить за обедом? — упорствовал Митч. — О спорте? Мы же не хотим, чтобы кто-то подслушал наш разговор о сложившейся ситуации.

— Тогда мы поедим в автомобиле.

Митч припарковался перед китайским рестораном. Нарисованный на окнах дракон широко разевал пасть.

Энсон остался в автомобиле, Митч вошел в ресторан. Девушка, которая обслуживала клиентов, желающих взять заказ с собой, заверила его, что все будет готово через десять минут.

Оживленный разговор посетителей нервировал Митча. Беззаботный смех вызывал негодование.

Поначалу запахи риса, сладкого чили, жареных шариков из теста, корицы, чеснока, орешков разожгли аппетит. Но тут же Митчу вдруг стало душно, в горле пересохло, во рту появился кислый привкус.

Холли оставалась в руках убийц.

Они били ее.

Заставили кричать, чтобы крики эти услышал он, услышал Энсон.

И заказ обеда в китайском ресторане, потребление пищи, любые деяния обыденной жизни выглядели предательством по отношении к Холли, преуменьшали отчаянность ее положения.

Если она слышала все то, что говорил похититель Митчу (насчет пальцев, которые отрежут по одному, языка, который последует за пальцами), тогда страх не отпускал ее ни на секунду, ужасный, непереносимый страх.

И когда Митч представил себе этот страх, представил себе ее, связанную, в кромешной тьме, беспомощность наконец-то начала перерождаться не просто в злость — в ярость, от которой лицо запылало огнем, глаза защипало, дыхание перехватило.

Вопреки всякой логике, его вдруг охватила дикая зависть по отношению к этим счастливым людям, которые наслаждались вкусной едой и хорошей компанией. Ему хотелось сдергивать их со стульев, превращать их лица в кровавое месиво.

Ненависть вызывал и уютный интерьер. Хотелось рвать и метать, превратить в хаос царящий в ресторане порядок, заглушить свою беду всплеском насилия.

Какой-то нарыв, давно зревший в глубинах его сознания, теперь вскрылся и выплеснул переполнявший его гной, побуждая Митча топтать фонарики из цветной бумаги, крушить ширмы, срывать со стен деревянные иероглифы, покрытые красной эмалью, разбивать окна…

Поставив на прилавок два больших белых пакета с заказанной едой, девушка почувствовала бурю, что разбушевалась в душе Митча. Глаза ее широко раскрылись, она внутренне напряглась.

Только неделей раньше психически больной человек в соседней пиццерии убил кассиршу и двух официантов, прежде чем другой посетитель, бывший коп, уложил его двумя выстрелами. Девушка, возможно, уже прокручивала в голове кадры телевизионных репортажей той бойни.

Осознание, что он может напугать ее, стало для Митча поворотным пунктом. Ярость сменилась злостью, последняя уступила место печали. Выброс адреналина в кровь прекратился, сердце замедлило свой бег.

Выходя из ресторана в теплую весеннюю ночь, он увидел, что его брат разговаривает по мобильнику.

Когда Митч садился за руль, Энсон как раз закончил разговор.

— Опять они? — спросил Митч.

— Нет. Есть тут один парень, с которым, думаю, нам нужно поговорить.

Передавая Энсону пакет больших размеров, Митч полюбопытствовал:

— Какой парень?

— Мы попали в глубокие воды, которые кишат акулами. Мы им не соперники. Поэтому нам нужен совет человека, который подскажет, что нужно сделать, чтобы нас не съели.

Хотя раньше Митч пытался убедить брата обратиться к властям, теперь он дал задний ход:

— Они ее убьют, если мы кому-то расскажем о случившемся.

— Они сказали — никаких копов. Мы не собираемся обращаться в полицию.

— И все-таки мне тревожно.

— Микки, я понимаю, сколь велик риск. Мы балансируем на тонкой струне. Но, боюсь, ничего хорошего не будет, если мы и дальше станем идти у них на поводу.

Устав от собственной беспомощности, соглашаясь с братом в том, что за покорность и повиновение им воздадут презрением и жестокостью, Митч сдался:

— Хорошо. А ты уверен, что нас сейчас не подслушивают?

— Да. Чтобы прослушивать разговоры в автомобиле, одного микрофона мало. Нужен еще микроволновый передатчик и источник энергии.

— Правда? Я этого не знал. Да и откуда?

— А я знаю. Оборудование это достаточно объемное. Спрятать его сложно, на установку требуется довольно-таки много времени.

Палочками Энсон брал из одного контейнера мясо по-сичуански, из другого — рис с грибами.

— А как насчет направленных микрофонов?

— Я смотрел те же фильмы, что и ты. Направленный микрофон лучше всего работает в безветренную погоду. Посмотри на деревья. Сегодня у нас задувает.

Митч ел жаркое из курицы пластмассовой вилкой. На вкус внимания не обращал. До вкуса ли, когда Холли грозит смертельная опасность.

— А кроме того, направленным микрофоном, установленным в автомобиле, на ходу не поймать разговор, который ведут в другом.

— Тогда давай помолчим, пока не тронемся с места.

— Микки, черта между разумной осторожностью и паранойей очень узкая.

— Я уже давно ее пересек, — ответил Митч, — и дороги назад для меня нет.

Глава 23

От куриного жаркого во рту остался неприятный привкус, который Митч безуспешно пытался смыть диетколой.

Они по-прежнему ехали на юг. Дома и деревья закрывали море, лишь изредка они видели его черную гладь.

Энсон маленькими глоточками пил лимонный чай из высокого бумажного стакана.

— Его фамилия — Кэмпбелл. Он — бывший агент ФБР.

Митч аж подпрыгнул.

— Вот уж к кому нам ни в коем случае нельзя обращаться.

— Ударение на бывший, Микки. Бывший агент. В двадцать восемь лет его ранили, ранили тяжело. Другие так бы и жили на пенсию по потере трудоспособности, благо она высокая, но он создал собственную бизнес-империю.

— А если на «Экспедишн» стоит «маячок»? Тогда они узнают, что мы поехали к бывшему фэбээровцу.

— Они не могут знать, что он служил в ФБР. Если им вообще что-то известно о нем, то они знают, что несколько лет тому назад мы вместе вели дела. Так что со стороны все будет выглядеть так, будто я собираю выкуп.

Шины чуть шуршали по асфальту, но Митчу казалось, что автострада под ними — поверхность пруда, а он — комар, который будет уверенно лететь над ней, пока его не съест выпрыгнувшая из воды рыба.

— Я знаю, какая почва нужна бугенвиллее, сколько света требует тот или иной цветок. Но все это для меня другая вселенная.

— Для меня тоже, Микки. Вот почему нам нужна помощь. И больше, чем Джулиан Кэмпбелл, о темной стороне этого мира не знает никто.

Митч уже чувствовал, что каждое принятое ими решение — вопрос жизни и смерти. Одна ошибка, и для его жены все будет кончено.

А если они и дальше будут продолжать в том же духе, то нарастающая тревога вгонит его в ступор. Чрезмерная активность не могла спасти Холли. Результатом бездействия могла стать ее смерть.

— Хорошо, — вздохнул он. — И где живет Кэмпбелл?

— Пока едем прямо. Потом сворачиваем на автостраду А-5. Он живет в Ранчо-Санта-Фе.

Так назывался район к северо-востоку от Сан-Диего, известный дорогими отелями, полями для гольфа и поместьями стоимостью в десятки и сотни миллионов долларов.

— Прибавь газа, и мы доберемся туда за полтора часа.

Находясь вдвоем, они чувствовали себя вполне комфортно и не разговаривая. Возможно, потому, что детьми, по отдельности, провели немало времени в учебной комнате. А звукоизоляция в ней была даже лучше, чем в звукозаписывающей студии. Никакие шумы окружающего мира туда не проникали.

В этой поездке молчание Митча разительно отличалось от молчания его старшего брата. Митч напоминал космонавта, который потерял связь с кораблем и барахтается в вакууме, при нулевой силе тяжести.

Энсон же погрузился в раздумья. Его мозг работал с точностью и скоростью хорошего компьютера, анализируя различные варианты.

Они мчались по А-5 уже минут двадцать, когда Энсон неожиданно спросил:

— У тебя не возникало ощущение, что все детство нас держали ради выкупа?

— Если бы не ты, я бы их ненавидел, — ответил Митч.

— Я их иногда ненавижу, — признался Энсон. — Пусть на короткие мгновения, но очень сильно. Они слишком жалкие для долговременной ненависти. С тем же успехом можно всю жизнь ненавидеть Санта-Клауса за то, что он не существует.

— Помнишь, как меня поймали с книгой «Паутина Шарлотты?»[15]

— Тебе было почти девять лет. И ты двадцать дней провел в учебной комнате. — Энсон процитировал Дэниэля: — «Фэнтези — дверь в суеверия».

— Говорящие животные, застенчивая свинья, умная паучиха…

— «Разлагающее влияние, — процитировал Энсон, — первый шаг в мир необоснованных и иррациональных верований».

Их отец не видел в природе загадочности, воспринимал природу как зеленую машину.

— Лучше бы они нас били, — сказал Митч.

— Гораздо лучше. Синяки, сломанные кости — все это привлекает внимание Службы защиты детей.

Следующую долгую паузу нарушил Митч:

— Конни в Чикаго, Меган в Атланте, Портия в Бирмингеме. Почему мы с тобой по-прежнему здесь?

— Может, нам нравится климат, — пожал плечами Энсон. — Может, мы не думаем, что расстояние лечит. Может, мы чувствуем, что у нас есть незаконченное дело.

Последнее объяснение представлялось Митчу логичным. Он часто думал о том, что скажет родителям, если появится возможность обсудить поставленные ими цели и методы их достижения или жестокость попытки лишить детей веры в чудо.

Следуя указателям, он свернул с автострады и поехал в глубь материка. Ночные бабочки, словно огромные снежинки, кружили в свете фар, а потом разбивались о ветровое стекло.

Джулиан Кэмпбелл жил за высокой стеной. Два массивных каменных столба, словно часовые, охраняли внушительные чугунные ворота. Кованые виноградные лозы змеились по воротам, «вливаясь» в огромный венок по центру.

— Эти ворота, должно быть, стоят столько же, что и мой дом, — прокомментировал Митч.

— В два раза дороже, — заверил его Энсон.

Глава 24

Слева от ворот в глухую стену встроили будку охранника. Едва «Экспедишн» остановился, открылась дверь, и из нее вышел высокий молодой мужчина в черном костюме.

Его умные глаза лишь на мгновение задержались на Митче, как сканер кассира — на цифровом коде товара.

— Добрый вечер, сэр, — и его взгляд переместился с Митча на Энсона. — Рад вас видеть, мистер Рафферти.

Без единого звука кованые чугунные ворота распахнулись. За ними лежала двухполосная подъездная дорожка, вымощенная плитами из кварцита. Вдоль дороги росли пальмы. Ствол каждой подсвечивался, а кроны образовывали над дорогой полог.

Поместье вызвало у Митча ощущение, что грехи человечества прощены и на Земле вновь появился райский сад.

По подъездной дорожке они проехали четверть мили. С обеих сторон простирались просторные, причудливо подсвеченные лужайки и сады.

— Шестнадцать ухоженных акров, — пояснил Энсон.

— На такой территории должны работать как минимум двенадцать человек.

— Я уверен, что работает не меньше.

Крыша из красной черепицы, стены, выложенные плитами известняка, высокие окна, из которых струился золотистый свет, колонны, балюстрады, террасы: архитектору, похоже, дали карт-бланш, и он оправдал ожидания, создав шедевр. Построенный в итальянском стиле огромный особняк не подавлял размерами, наоборот, казался очень уютным, радушно встречающим гостей.

Подъездная дорожка заканчивалась на площади, в центре которой располагался пруд с фонтаном. Пересекающиеся струи сверкали в ночи. Рядом с прудом Митч и припарковался.

— У этого парня есть лицензия на печатанье денег?

— Он занимается шоу-бизнесом. Кинотеатры, казино, многое другое.

Великолепие поместья и особняка потрясло Митча, но при этом у него появилась надежда. Джулиан Кэмпбелл определенно мог им помочь. Если, уволенный из ФБР после тяжелого ранения, помешавшего продолжить службу, он сумел стать таким богачом, значит, он действительно знал многое такое, что могло оказаться весьма полезным.

На террасе их приветствовал седовласый мужчина, вылитый дворецкий, он сказал, что его фамилия Уинслоу, и пригласил в дом.

Следом за Уинслоу они пересекли холл, выложенный белым мрамором, с лепным потолком, потом гостиную длиной в восемьдесят и шириной в шестьдесят футов и, наконец, вошли в обшитую панелями красного дерева библиотеку.

На риторический возглас Митча: «Столько книг!» — Уинслоу ответил, что в библиотеке чуть больше шестидесяти тысяч томов, добавил: «Мистер Кэмпбелл будет с вами через минуту», — и отбыл.

Площадью библиотека превышала бунгало Митча и предлагала как минимум с десяток «островков» с диванами и креслами, где гости или хозяева могли полистать приглянувшуюся книгу.

Они сели в кресла напротив друг друга, разделенные кофейным столиком, и Энсон удовлетворенно вздохнул:

— Вот так и нужно жить.

— Если он такой же импозантный, как и особняк.

— Лучше, Микки. Джулиан просто чудо.

— Должно быть, ты у него очень высоко котируешься, раз он сразу же согласился принять нас, в одиннадцатом часу вечера.

Энсон печально улыбнулся:

— Что скажут Дэниэль и Кэти, если я из скромности не приму твой комплимент.

— «Скромность ведет к неуверенности в себе, — процитировал Митч. — Неуверенность в себе — к застенчивости. Застенчивость — синоним робости. Робость характерна для слабаков. Слабаки не наследуют землю,[16] они служат тем, кто напорист и знает себе цену».

— Я тебя люблю, маленький брат. Ты — удивительный человек.

— Я уверен, что и ты мог это процитировать. Слово в слово.

— Я не об этом. Ты воспитывался в этом крысином лабиринте, и тем не менее я не знаю большего скромника.

— У меня есть недостатки, — заверил его Митч. — И много.

— Видишь? Я назвал тебя скромником, и ты так самокритично отреагировал.

Митч улыбнулся:

— Наверное, я мало чему научился в учебной комнате.

— Лично для меня учебная комната не была самым худшим, — отметил Энсон. — Что я не смогу стереть из памяти, так это игру «Избавление от стыда».

Кровь бросилась Митчу в лицо.

— «Стыд не имеет общественной пользы. Стыд — признак предрассудков».

— Когда они впервые заставили тебя сыграть в «Избавление от стыда», Микки?

— Думаю, лет в пять.

— И как часто ты в нее играл?

— Наверное, раз пять или шесть.

— Я, насколько помню, прошел через эту игру одиннадцать раз, последний в тринадцать лет.

Митч скорчил гримасу.

— Я помню. Ты играл целую неделю.

— Ходить голым двадцать четыре часа в сутки, тогда как все были одетыми. Отвечать перед всеми на наиболее интимные вопросы, касающиеся личных мыслей, привычек, желаний. Справлять малую и большую нужду в присутствии двух членов семьи, один из которых обязательно сестра, не иметь ни одного мгновения, проведенного в одиночестве. Тебя это избавило от стыда, Микки?

— Посмотри на мое лицо, — ответил Митч.

— От него можно зажигать свечку. — Энсон добродушно рассмеялся: — Черт, ничего мы ему не подарим на День отца.[17]

— Даже флакон одеколона? — спросил Митч.

И этот шутливый диалог корнями уходил в детство.

— Даже горшок с мочой.

— Как насчет мочи без горшка?

— А в чем я ее ему принесу?

— Окружишь любовью и донесешь, — ответил Митч, и они улыбнулись друг другу.

— Я горжусь тобой, Микки. Ты их побил. С тобой у них не получилось так, как со мной.

— А как получилось у них с тобой?

— Они сломали меня, Митч. У меня нет стыда, нет чувства вины. — Из-под пиджака спортивного покроя Энсон вытащил пистолет.

Глава 25

Митч сдержал улыбку, ожидая завершения шутки, к примеру, он не удивился бы, если б пистолет оказался зажигалкой или хитроумным устройством, стреляющим мыльными пузырями.

Если бы соленое море замерзло и сохранило цвет, то ничем не отличалось бы от глаз Энсона. Они оставались чистыми, как всегда, и взгляд по-прежнему был прям, но они приняли оттенок, которого Митч никогда не видел, наверное, даже представить себе не мог, что такое возможно.

— Два миллиона. Если на то пошло, — в голосе Энсона слышалась только грусть, без толики злобы, — я бы не заплатил два миллиона для того, чтобы выкупить тебя, так что Холли умерла в тот самый момент, когда ее похитили.

Лицо Митча превратилось в маску, а горло забила каменная крошка, которая не пропускала ни слова.

— Некоторые люди, которых я консультировал, иной раз натыкались на варианты, способные принести им крохи, а мне — очень даже много. Не по моей основной работе, потому что эти проекты несли в себе немалую криминальную составляющую.

Митч пытался сосредоточиться, услышать то, что говорил Энсон, но в голове стоял грохот: его представления об одном из самых близких ему людей рушились, как стены дома, съеденного термитами.

— Люди, похитившие Холли, — это команда, которую я собрал для реализации одного из таких проектов. Они получили приличные деньги, но узнали, что моя доля оказалась больше, чем я им говорил, и теперь их обуяла жадность.

Значит, Холли похитили не только потому, что у Энсона хватало денег для выкупа, но и по другой причине, главной причине: Энсон обманул ее похитителей.

— Они боялись выйти прямо на меня. Я представляю собой немалую ценность для некоторых серьезных людей, которые разорвут любого, кто посмеет меня задеть.

Митч предположил, что очень скоро встретится с одним из этих «серьезных людей», но, какую бы угрозу ни представлял для него этот человек, она была смехотворно мала по сравнению с предательством брата.

— По телефону они сказали, что убьют Холли, если я не выкуплю ее, а потом застрелят тебя на улице, как застрелили Джейсона Остина. Тупоголовые младенцы. Они думают, что знают меня, но понятия не имеют, каков я на самом деле. Никто этого не знает.

Митч дрожал всем телом, потому что внутри у него все похолодело, мысли напоминали снежный буран.

— Джейсон, между прочим, входил в их команду. Безмозглый серфингист. Он думал, что его дружки намереваются застрелить собаку, чтобы ты понял серьезность их намерений. Застрелив его, они убедили тебя куда как больше, да еще увеличили долю, которая должна достаться каждому.

Разумеется, Энсон знал Джейсона так же давно, как Митч. Только, в отличие от младшего брата, все эти годы поддерживал с ним отношения.

— Ты хочешь мне что-нибудь сказать, Митч?

Возможно, другой человек задал бы тысячу злых вопросов, высказал горькие упреки, но Митч сидел как истукан, слишком велико было эмоциональное и интеллектуальное потрясение: там, где раньше бурлила субтропическая природа, воцарилась арктическая пустыня. Новая реальность была для него Terra incognita,[18] и этот человек, внешне неотличимый от его брата, был не братом, которого он знал всю жизнь, а полнейшим незнакомцем.

Энсон, похоже, принял молчание брата за вызов, возможно, даже за оскорбление. Наклонился вперед, желая увидеть хоть какую-нибудь реакцию. Говорил он все тем же мягким голосом любящего брата, как будто его голосовые связки не могли перестроиться на более резкий тон.

— Чтобы тебе не казалось, что ты значишь для меня меньше, чем Меган, Конни и Портия, я хочу кое-что прояснить. Я не помогал им деньгами. Все это вранье, братец. Я тобой манипулировал.

Поскольку он слишком уж явно ждал ответа, Митч предпочел промолчать.

Человека, заболевшего лихорадкой, может бить озноб, вот и взгляд Энсона оставался ледяным, хотя чувствовалось, что внутри у него все кипит.

— Два миллиона не разорили бы меня, братец. По правде говоря, мое состояние приближается к восьми миллионам.

Митч по-прежнему молчал.

— Яхту я купил в марте. А с сентября я буду давать консультации в море, через спутниковую антенну. Свобода. Я ее заработал, и никому не получить от меня даже двух центов.

Дверь библиотеки закрылась. Кто-то пришел и хотел, чтобы дальнейшее происходило без лишних свидетелей.

Поднявшись с кресла, с пистолетом на изготовку, Энсон еще раз попытался добиться от Митча хоть какой-то реакции.

— Надеюсь, ты найдешь хоть какое-то утешение в том, что для Холли все закончится раньше, чем в полночь с субботы на воскресенье.

Уверенность в себе и грациозность высокого мужчины, который появился в библиотеке, определенно говорили за то, что в его роду были пантеры. Серо-стальные глаза сверкали любопытством, ноздри ловили какой-то ускользающий запах.

Энсон же продолжал, обращаясь к Митчу:

— Меня не будет дома, когда они позвонят завтра в полдень, они не смогут найти меня по мобильнику и поймут, что со мной у них ничего не вышло. Убьют ее, тело где-нибудь спрячут и смоются.

Уверенный в себе мужчина был в элегантных кожаных туфлях, брюках из черного шелка и серой шелковой рубашке, под цвет глаз. Золотой «Ролекс» сиял на руке, поблескивали отполированные ногти.

— Пытать ее они не будут, — Энсон все говорил. — Это блеф. Скорее всего, даже не изнасилуют перед тем, как убьют, хотя я на их месте, конечно же, изнасиловал бы.

Двое крепких мужчин вышли из-за кресла Митча, взяли его в клещи. Каждый держал в руке пистолет с глушителем, а такие глаза, как у них, человек обычно видел в зоопарке, стоя у клетки с хищником.

— У него оружие под пиджаком, на пояснице, — сказал им Энсон. Добавил, уже Митчу: — Я нащупал его, когда обнимал тебя, братец.

Теперь Митч задался вопросом: а почему он сам ничего не сказал Энсону о пистолете, когда они ехали в «Экспедишн» и их не могли подслушать? Возможно, в самых глубоких катакомбах его подсознания таилось недоверие к старшему брату, в котором он не желал себе признаться.

У одного из телохранителей кожа оставляла желать лучшего. Угри покрывали все лицо. Он приказал Митчу встать, и Митч поднялся с кресла.

Другой телохранитель задрал полу пиджака и взял пистолет.

Когда ему велели сесть, Митч повиновался.

Наконец он обратился к Энсону, но сказал только одну фразу:

— Мне тебя жалко.

Сказал правду, но в жалости этой было только сострадание и ни капли нежности, жалость эта граничила с отвращением.

Впрочем, какой бы ни была эта жалость, Энсону она не требовалась. Он сказал, что гордится Микки, потому что тот прошел через родительское горнило и остался самим собой, а вот он сам сломался. То была ложь, испытанный прием манипулятора.

Он гордился свойственными ему хитростью и безжалостностью. Услышав, что Митч жалеет его, он разозлился донельзя, глаза сузились, губы разошлись в злобном оскале.

Словно почувствовав, что Энсон сейчас выстрелит в брата, одетый в шелк мужчина поднял руку, «Ролекс» блеснул в свете ламп:

— Только не здесь.

После короткого колебания Энсон вернул пистолет в плечевую кобуру.

А Митч вдруг вспомнил слова детектива Таггарта, произнесенные им восемью часами раньше. Он не знал, откуда эти слова, не было у него уверенности, что они в полной мере отражают сложившуюся ситуацию, но чувствовал, что обязан произнести их вслух:

— Кровь вопиет ко мне от земли.

На мгновение Энсон и вновь пришедшее трио застыли, как фигуры на картине, в библиотеке воцарилась мертвая тишина, ночь и та замерла за дверьми в сад, а потом Энсон вышел за дверь, телохранители отступили на пару шагов, по-прежнему контролируя каждое движение Митча, мужчина, одетый в шелк, устроился на подлокотнике кресла, в котором только что сидел Энсон.

— Митч, — сказал он, — ты сильно разочаровал своего брата.

Глава 26

Такой золотистый загар Джулиан Кэмпбелл мог приобрести, лишь пользуясь собственным солярием. Рельефная мускулатура говорила о наличии домашнего тренажерного зала и персонального тренера, а гладкое лицо, все-таки Джулиану было за пятьдесят, — личного хирурга.

Рану, которая оборвала его фэбээровскую карьеру, Митч не заметил, как и признаков инвалидности. Триумф Джулиана над физическими недостатками, должно быть, не уступал его экономическим успехам.

— Митч, меня распирает любопытство.

— Насчет чего?

Вместо ответа Кэмпбелл продолжил:

— Я — человек практичный. Если в моем бизнесе что-то нужно сделать, я это делаю, а потом не страдаю от болей в желудке.

Митч расшифровал его слова просто: Кэмпбелл не позволяет себе мучиться угрызениями совести.

— Я знаю многих, которые делают то, что должны. Практичных людей.

Через тринадцать с половиной часов похитители намеревались позвонить в дом Энсона. Если он, Митч, не сможет снять трубку, Холли умрет.

— Но впервые столкнулся с человеком, который готов пришить собственного брата, чтобы доказать, что здесь он — самый крутой.

— Ради денег, — поправил его Митч.

Кэмпбелл покачал головой:

— Нет. Энсон мог попросить меня проучить этих щенков. Они только думают, что им все дозволено.

Митч понял, что сюрпризы для него не закончились.

— Через двенадцать часов они умоляли бы нас взять деньги за то, что вернут тебе жену в целости и сохранности.

Митч ждал. Ему не оставалось ничего другого, как ждать.

— У этих парней есть матери. Мы сожгли бы дом одной, возможно, разбили бы лицо другой, так, чтобы для восстановления того, что было, потребовался бы десяток пластических операций. Еще у одного есть дочь от бывшей жены. Она ему очень дорога. Мы остановили бы ребенка по пути из школы, раздели бы догола, сожгли одежду. Потом сказали бы папаше: в следующий раз мы сожжем одежду прямо на маленькой Сюзи.

Раньше, по наивности, Митч хотел затянуть Игги в эту историю, чтобы оградить Энсона.

Теперь задавался вопросом: хотел ли он, чтобы других невинных людей избивали, жгли, калечили ради спасения Холли? Может, нужно благодарить бога за то, что ему не предоставили право выбора.

— Если бы за двенадцать часов мы пообщались с десятком их родственников, эти щенки привезли бы твою жену назад, рассыпаясь в извинениях, да еще подарили бы ей сертификат в «Нордстром»[19] на новый гардероб.

Оба телохранителя не спускали глаз с Митча.

— Но Энсон, — продолжил Кэмпбелл, — хочет поставить себя так, чтобы больше никто не недооценивал его. Пусть и не напрямую, он посылает сигнал и мне. Должен сказать… я впечатлен.

Митч не мог позволить им увидеть всю глубину охватившего его ужаса. Они могли предположить, что предельный страх может толкнуть его на безрассудный поступок, и тогда будут наблюдать за ним еще более пристально, чем теперь.

Он понимал, что должен выказывать страх, не просто страх — отчаяние, обреченность. Когда человек чувствует обреченность, он лишается воли к борьбе.

— Вот меня и распирает любопытство, — повторил Кэмпбелл, вернувшись к тому, с чего начал. — Раз уж твой брат хочет так поступить с тобой: что ты ему сделал?

— Любил его, — ответил Митч.

Кэмпбелл посмотрел на него так, как застывшая цапля смотрит на подплывающую рыбу, потом улыбнулся:

— Да, такое возможно. А что, если бы в один из дней он захотел ответить взаимностью?

— Он всегда хотел пойти далеко и попасть туда быстро.

— Сентиментальность — обуза, — вставил Кэмпбелл.

Голосом, который сел от обреченности, Митч ответил:

— Да, это цепь и якорь.

С кофейного столика Кэмпбелл взял пистолет, который один из телохранителей вытащил из-за пояса Митча.

— Ты когда-нибудь из него стрелял?

Митч едва не ответил, что нет, тут же вспомнил, что в обойме недостает одного патрона: Нокс случайно нажал на спусковой крючок и пустил себе пулю в сердце.

— Один раз. Чтобы понять, какие это вызывает ощущения.

На губах Кэмпбелла заиграла улыбка:

— И ощущения пугающие?

— Не то слово.

— Твой брат говорит, что оружие — это не твое.

— Он знает меня лучше, чем я — его.

— Где ты его взял?

— Моя жена полагала, что в доме должен быть пистолет.

— Не могу с ней не согласиться.

— Он лежал в ящике прикроватного столика с того самого дня, как мы его купили, — солгал Митч.

Кэмпбелл поднялся. Вытянув правую руку, нацелил пистолет в лицо Митчу:

— Встать.

Глава 27

Глядя в слепой глаз пистолета, Митч выполнил приказ.

Оба безымянных телохранителя сменили позиции, встали так, чтобы при необходимости открыть стрельбу по Митчу, не попав под пули своих.

— Сними пиджак и положи на стол, — последовал следующий приказ Кэмпбелла.

Митч подчинился, потом, в соответствии с третьим приказом, вывернул карманы джинсов. Их содержимое: ключи, бумажник, пару смятых бумажных салфеток — положил на кофейный столик рядом с пиджаком.

Вспомнил себя мальчиком в темноте и тишине. Вместо того чтобы сосредоточиваться на уроке, которому должно было научить его заточение, он вел воображаемые разговоры с паучихой Шарлоттой, свиньей Уилбуром, крысой Темплтоном. Тем самым он наиболее близко подходил к тому, чтобы бросить кому-то вызов: с тех пор такого не повторялось.

Он сомневался, что эти люди застрелят его прямо в доме. Даже оттертая и более невидимая невооруженным глазом, кровь оставляла белковый след, который могли выявить специальные реактивы.

Один из телохранителей взял со столика пиджак Митча, обыскал карманы, нашел только сотовый телефон.

— Как вы, бывший герой ФБР, дошли до такого? — спросил Митч хозяина дома, который не спускал с него глаз.

Изумление лишь на короткий миг отразилось на лице Кэмпбелла.

— Этой сказочкой Энсон заманил тебя сюда? Джулиан Кэмпбелл — герой ФБР?

Хотя телохранители определенно были не из смешливых, один, с гладкой кожей, все-таки хохотнул, а второй улыбнулся.

— И вы, наверное, зарабатываете деньги не в шоу-бизнесе, — добавил Митч.

— В шоу-бизнесе? Возможно, это и справедливо, — признал Кэмпбелл. — Только шоу-бизнес — понятие очень уж растяжимое.

Прыщавый телохранитель достал из кармана сложенный мешок для мусора. Расправил его, раскрыл.

— И вот что еще, Митч, — продолжил Кэмпбелл, — если Энсон сказал тебе, что эти два джентльмена собираются принять обеты священников, должен тебя предупредить, они не собираются.

Телохранители вновь улыбнулись.

Прыщавый засунул в мешок пиджак спортивного покроя, сотовый телефон, другие вещи, лежавшие на кофейном столике. Прежде чем бросить в мешок бумажник, достал из него деньги и протянул Кэмпбеллу.

Митч остался на ногах, ждал.

Все трое заметно расслабились. Теперь они точно знали, с кем имеют дело.

Он был братом Энсона, но только по крови. Он был дичью, а не охотником. Они знали: он может только подчиняться, сопротивления не окажет. Уйдет в себя. Со временем начнет просить о пощаде.

Они знали его, знали таких, как он, и телохранитель, после того, как уложил вещи Митча в мешок, достал наручники.

Прежде чем Митча попросили вытянуть руки перед собой, он сделал это сам.

Телохранитель, который держал наручники, замялся, Кэмпбелл пожал плечами, после чего наручники защелкнулись на запястьях Митча.

— Ты, похоже, устал, — сказал Кэмпбелл.

— Ужасно устал, — подтвердил Митч.

Кэмпбелл положил пистолет на кофейный столик.

— Такое случается.

Митч не стал проверять прочность наручников. Запястья они держали крепко, цепь между ними была короткой.

Кэмпбелл тем временем пересчитал сорок один доллар, которые телохранитель достал из бумажника Митча. Когда он заговорил, в голосе даже появились мягкие нотки:

— Ты, возможно, даже заснешь по пути.

— Куда мы поедем?

— Я знал одного парня, который проспал всю ночь в такой вот поездке. Было даже жалко будить его, когда мы прибыли на место.

— Вы поедете? — спросил Митч.

— Нет, давно уже не ездил. Я останусь здесь, с моими книгами. У тебя все будет хорошо. В конце концов, у всех все становится хорошо.

Митч посмотрел на стеллажи.

— Вы какие-то прочитали?

— Исторические. История зачаровывает меня, обожаю читать о том, что на ее примерах никто ничему не учится.

— А вас она чему-нибудь научила?

— Я и есть история. То, чему никто не хочет учиться.

Пальцы Кэмпбелла, ловкие, словно у фокусника, легко, без лишних движений, убрали деньги Митча в бумажник.

— Эти господа отведут тебя в автомобильный павильон. Не через дом, через сад.

Митч предположил, что прислуга, ночные горничные, дворецкий, возможно, не знали о тех делах, которыми занимался Кэмпбелл, или прикидывались, что не имеют о них ни малейшего понятия.

— Прощай, Митч. Все у тебя будет хорошо. И скоро. Но ты, возможно, успеешь подремать по пути.

Пристроившись к Митчу с двух сторон, держа его под руки, телохранители повели его через библиотеку к дверям в сад. Прыщавый, он шел справа, вдавил ствол пистолета Митчу в бок, не сильно, как напоминание.

Прежде чем переступить через порог, Митч оглянулся и увидел, что Кэмпбелл уже стоит у стеллажа, разглядывает названия книг на одной из полок.

Вероятно, выбирал, что же ему почитать на сон грядущий. А может, и не на сон. Пауки не спят, так же как и история.

Терраса, ступени, еще терраса, телохранители не позволяли Митчу сбавить шаг.

Луна утонула в плавательном бассейне, бледная, как призрак.

По садовым дорожкам, под кваканье лягушек, по просторной лужайке, через рощицу эвкалиптов с серебристыми листьями, кружным путем они вышли к большому, но элегантному зданию, по периметру которого росли декоративно подстриженные, подсвеченные кусты жасмина.

Телохранители продолжали энергично вести Митча к цели.

Он же глубоко вдыхал сладкий аромат жасмина.

В павильоне стояли восстановленные автомобили 1930-х и 1940-х годов — «Бьюики», «Линкольны», «Паккарды», «Кадиллаки», «Понтиаки», «Форды», «Шевроле», «Кайзеры»,[20] студебеккеры,[21] даже «Такер торпидо».[22] Как драгоценные камни на ярко освещенных пятачках.

Автомобилей, находящихся в повседневном использовании, здесь не было. Очевидно, приведя его в главный гараж, телохранители рисковали столкнуться с кем-то из обслуживающего персонала.

Прыщавый сунул руку в карман, достал ключи, открыл багажник темно-синего «Крайслера Виндзор» конца 1940-х годов. «Залезай».

Здесь его не пристрелили по той же причине, что и в библиотеке. Там не хотели пачкать пол, тут опасались повредить коллекционный экземпляр.

Багажник был куда просторнее, чем в современных автомобилях. Митч улегся на бок, в позе зародыша.

— Ты не сможешь открыть багажник изнутри, — предупредил прыщавый. — В те дни о безопасности детей так не заботились.[23]

— Мы поедем сельскими дорогами, где никто тебя не услышит, — добавил его напарник. — Поэтому, как бы ты ни шумел, толку от этого не будет.

Митч промолчал.

— Но нас это разозлит, — предупредил прыщавый. — И тогда по прибытии на место тебе достанется сильнее, чем могло бы.

— Я этого не хочу, — ответил Митч.

— Кто ж захочет? — пожал плечами прыщавый.

— Лучше бы вам не пришлось это делать.

— Теперь уже ничего не изменишь, — подал голос напарник прыщавого.

Свет падал на них сзади, так что лица телохранителей нависали над Митчем затененными овалами. Тем не менее он разглядел, что на одном читалось полнейшее безразличие, а на втором презрение.

Они захлопнули багажник, оставив Митча в абсолютной темноте.

Глава 28

Холли лежит в темноте, молясь о том, чтобы Митч остался в живых.

За себя она боится меньше, чем за него. Похитители при ней постоянно носят лыжные маски, и она полагает, что они не стали бы скрывать свои лица, если бы собирались ее убить.

Маски они носят не потому, что такая мода. Никто не выглядит красавцем в лыжной маске.

Если ты урод, как Призрак оперы, тогда, возможно, у тебя может возникнуть желание носить лыжную маску. Но теория вероятностей не допускает, чтобы все четверо были отвратительными уродами.

Разумеется, даже если они и не собираются причинять ей вреда, действительность может разойтись с их планами. В критический момент ее могут случайно застрелить. Или события заставят похитителей поступить с ней не так, как намечалось.

Прирожденная оптимистка, Холли с детства верила и верит, что жизнь имеет смысл и не закончится до того, как человек найдет свое предназначение. Вот Холли и не верит, будто что-то может пойти не так. Не сомневается, что ее освободят, целой и невредимой.

Она верит, что можно реализовать будущее, придумывая его себе. Нет, конечно, она не может стать знаменитой актрисой, представляя себя получающей «Оскара». Упорная работа, трудолюбие, а не одни лишь желания обеспечивают продвижение по карьерной лестнице.

В любом случае она не хотела становиться знаменитой актрисой. Ей пришлось бы проводить много времени со знаменитыми актерами, а от большинства нынешних знаменитостей просто трясет.

Освободившись, она намеревается есть марципаны, шоколадное мороженое и картофельные чипсы до тех пор, пока ей не станет стыдно или дурно. Она не блевала с детства, но на свободе даже рвота является признаком жизни.

Освобождение она намеревается отпраздновать походом в «Детский стиль», этот магазинчик в торговом центре, и купить огромного плюшевого медведя, которого видела в витрине, недавно проходя мимо. Такого белого, пушистого, милого.

Даже девочкой-подростком она любила плюшевых медведей. А теперь один ей просто необходим.

Освободившись, она собирается потрахаться с Митчем. Да так, что потом у него будет такое ощущение, будто по нему проехал поезд.

Что ж, не очень романтический образ. Николас Спаркс,[24] книги которого расходятся миллионными тиражами, такого не напишет.

«Она занималась с ним любовью всеми фибрами своего существа, душой и телом, и когда, наконец, страсть их иссякла, он распластался на кровати, словно бросился под колеса локомотива».

Представлять себя автором бестселлеров не стоит и пытаться, потеря сил и времени. К счастью, она ставит перед собой другую цель: продавать недвижимость.

Вот она и молится, чтобы ее прекрасный муж выжил в этом кошмаре. Он физически прекрасен, но самое прекрасное в нем — его нежное сердце.

Холли любит его за нежное сердце, за мягкость, но тревожится, что некоторые особенности характера Митча, скажем, пассивное принятие того, с чем сталкивает его жизнь, приведут к гибели.

Он не лишен силы, в нем есть железный стержень, который иногда, очень незаметно, но дает о себе знать. Без этого его бы раздавили выродки-родители. Без этого Холли не позволила бы ему привести ее к алтарю.

Вот она и молится, чтобы он оставался сильным, оставался живым.

Молясь, размышляя о похитителях, обжорстве, блевотине и больших плюшевых медведях, она не оставляет попытки вытащить из половицы гвоздь. Она всегда славилась умением заниматься несколькими делами сразу.

Половицы нестроганые. Холли подозревает, что они еще и очень толстые, а потому гвозди более длинные, чем в обычных половицах.

У гвоздя, который ее интересует, большая плоская шляпка. Размер шляпки говорит о том, что гвоздь достаточно длинный, чтобы сойти за шпильку.

В кризисной ситуации шпилька может послужить оружием.

Плоская шляпка не утоплена в дерево. Она возвышается над половицей где-то на шестнадцатую часть дюйма. Зазор невелик, но она все-таки может ухватиться за шляпку и раскачивать гвоздь из стороны в сторону. Хотя гвоздь не шевелится, одно из достоинств Холли — терпение. Она будет раскачивать гвоздь, будет представлять себе, как он начинает шататься, и в конце концов вытащит его из половицы.

Как же ей хочется, чтобы у нее были накладные акриловые ногти. Они так красиво выглядят, и, когда она станет агентом по продаже недвижимости, они у нее обязательно будут. С хорошими акриловыми ногтями ей было бы проще управляться со шпилькой.

С другой стороны, они ломаются и трескаются куда быстрее и при меньших нагрузках, чем те ногти, которые получены от природы. Если б у нее, Холли, были накладные акриловые ногти, возможно, они сильно ограничили бы ее возможности.

В идеале в момент похищения хотелось бы иметь акриловые ногти на левой руке и натуральные на правой. И еще стальные зубы во рту.

Наручник охватывает ее правую лодыжку. Короткая цепь тянется к кольцу, ввинченному в пол. Второй наручник зацеплен за кольцо. Поэтому руки у нее свободные, и она может вытаскивать пока еще не поддающийся ее усилиям гвоздь.

Похитители в какой-то степени позаботились о ее удобствах. Дали надувной матрас, чтобы лежать на нем, а не на полу, упаковку с шестью бутылками воды, горшок. Недавно принесли ей половину пиццы с сыром и перчиками.

Все это не говорит о том, что они — милые люди. Они совсем не милые люди.

Когда захотели, чтобы Митч услышал, как пленница кричит, ударили ее. Когда захотели, чтобы Энсон услышал то же, внезапно дернули за волосы, да так сильно, что она уже распрощалась со скальпом.

Хотя это не те люди, которых можно встретить в церкви, они не получают от жестокости удовольствия. Они — зло, но у них есть деловая цель, вот они к ней и движутся.

Один из них злобный и безумный.

Этот тревожит ее больше всего.

Они не посвятили ее в свои планы, но Холли понимает, что они похитили ее, чтобы через Митча чего-то добиться от Энсона.

Она не знает, почему они думают, что Энсон найдет деньги на выкуп, но ее не удивляет, что в центре всего этого водоворота стоит Энсон. Она давно уже чувствовала, что все видят не того Энсона, какой он на самом деле.

Изредка она перехватывает его брошенные на нее взгляды, а любимому брату мужа так смотреть негоже. Когда он понимает, что его разоблачили, хищная похоть исчезает под привычным обаянием, да так быстро, что поневоле задумываешься, а не привиделось ли тебе все это.

Иногда, когда он смеется, смех этот кажется ей искусственным. Но в этом она одинока. Остальные находят смех Энсона заразительным.

Она ни с кем не делилась сомнениями насчет Энсона. Пока она не встретила Митча, у него были только сестры (они разлетелись по всем сторонам света), брат и страсть к земле, желание работать с растениями. Она всегда стремилась к тому, чтобы обогатить его жизнь, и ничего не собиралась у него отнимать.

Она абсолютно доверяет могучим рукам Митча и, попав в них, мгновенно засыпает безо всяких сновидений. В каком-то смысле в этом и состоит супружеская жизнь (когда всем довольны и муж, и жена): полнейшее доверие сердца, души, разума.

Но, зная, что ее судьба в руках Энсона, она, возможно, совсем не уснет, а если и уснет, то ей будут сниться кошмары.

Она расшатывает, расшатывает, расшатывает гвоздь, пока пальцы не начинают болеть. Тогда она берется за шляпку двумя другими пальцами.

В темноте и тишине минуты текут, и она старается не думать о том, как день, начавшийся так радостно, мог превратиться в такой вот кошмар. После того, как Митч ушел на работу, и прежде чем на ее кухню ворвались люди в масках, она использовала один предмет, который купила вчера, но до утра слишком нервничала, чтобы пустить его в дело. Задержка месячных составляла уже девять дней, и, согласно тесту на беременность, она ждала ребенка.

Уже год она и Митч на это надеялись. И вот надо же, узнать об этом в такой день.

Похитители не знают, что в их руках две жизни, и Митч не знает, что от его хитрости и храбрости зависит спасение не одной жизни, а двух, но Холли знает. И знание это одновременно и радость, и душевная боль.

Она представляет себе трехлетнего ребенка (иногда девочку, иногда мальчика), играющего во дворе их дома, смеющегося. Она представляет ребенка более ярко, чем что-либо еще, в надежде, что все так и будет.

Она говорит себе, что будет сильной, что не заплачет. Она не рыдает, не нарушает тишину, но, случается, слезы приходят.

Чтобы остановить горячий поток, она с еще большим рвением набрасывается на гвоздь, этот упрямый чертов гвоздь, в ослепляющей тьме.

После долгого-долгого периода тишины она слышит удар: упало что-то полое и металлическое.

Напрягшись, ждет, но удар не повторяется. И какие-либо другие звуки не раздаются.

Удар этот что-то ей напоминает. Что именно, она вспомнить не может, однако интуиция говорит: ее судьба подвешена на этом ударе.

Она может воспроизвести звук по памяти, но поначалу не может связать его с источником.

Какое-то время спустя начинает подозревать, что звук этот не настоящий, а плод ее воображения. То есть прозвучал он в ее голове, а не за стенами этой комнаты. Странная идея, но настойчивая.

Потом она вспоминает источник этого звука, действительно, она же слышала его сотни раз, хотя тогда он не вызывал зловещих ассоциаций, и внутри у нее все леденеет. Звук этот — удар захлопывающейся крышки багажника автомобиля.

Да, да, кто-то захлопнул крышку багажника, то ли в реальности, то ли в ее воображении, но мороз пробрал ее до мозга костей. Она сидит выпрямившись, забыв про гвоздь, затаив дыхание, и лишь через какие-то мгновения медленно выпускает из легких застоявшийся воздух, чтобы так же медленно вдохнуть.