Подозрительные обстоятельства

Глава 1

Когда умерла Норма Дилэйни, я был в Париже.

Мне захотелось написать роман. Мать, узнав об этом, сказала: «Роман, дорогой Ники? В девятнадцать-то лет? А впрочем… Юный глаз такой проницательный. Тогда поезжай в Париж. Там написаны лучшие книги».

Пэм, Джино и даже дядя Ганс протестовали, утверждая, что если я вообще способен написать роман, то с таким же успехом сделаю это и в Южной Калифорнии, а Пэм еще добавила что-то насчет «дикой экстравагантности».

Конечно, они ничего не добились. Переубедить мать не мог никто. Чем дольше она думала о том, что я стану парижанином, тем больше нравилась ей эта идея.

Она считала, что это хорошо для молодого человека.

На следующее утро мать, в брючном костюме и коротком манто, сама отвезла меня в международный аэропорт Лос-Анджелеса.

— Будь паинькой, дорогой Ники. Пиши свой роман и пиши его быстро, потому что я боюсь потерять тебя. Но не скупись на сравнения и образы: купола соборов, как мыльные пузыри над крышами домов, старухи в рукавицах продают жареные каштаны…

Два дня спустя я уже находился на Ви-де-Богем в небольшом номере с видом на Люксембургский сад. Это жилище мне устроила одна из многочисленных поклонниц матери. Еще через неделю в кафе «Флор» я познакомился с Моникой, соглашавшейся с матерью, что лучшие книги были написаны в Париже, но при этом считавшей, что эти книги написаны мужчинами, у которых были девушки вроде нее, способные вдохновлять.

Долго убеждать меня ей не пришлось. Моника оказалась именно такой девушкой, и уже через пару дней я забыл о своей наивной вере, что самые привлекательные на свете женщины — рыжеволосые калифорнийские красавицы. Боюсь, что я забыл и о своем романе, потому что Моника вдохновляла меня на множество разных вещей, кроме литературного творчества.

А потом умерла Норма Дилэйни, и все пошло наперекосяк. Мы с Моникой направлялись в какой-то дальний кинотеатр, где шел старый голливудский фильм с участием моей молодой матери. Тогда она считалась Культурной Героиней Побережья и старалась отличаться от Греты Гарбо. Мимо нас прошел прохожий с «Пари-суар», и из-под руки я увидел крупный заголовок:

«Норма Дилэйни разбилась насмерть. Трагедия в роскошном особняке в Беверли-Хиллс».

Я хотел остановиться и купить газету, но Моника боялась опоздать в кино.

— Опоздать на фильм с великой Анни Руд только потому, что умерла какая-то древняя старуха? Норма Дилэйни? Да на нее наплевать всем, кроме, может быть, престарелых уборщиц в американских мотелях!

Я не был престарелой уборщицей из американского мотеля, но меня Норма Дилэйни волновала. Не глубоко — возможно, потому что, сколько я себя помню. Норма Дилэйни, олицетворявшая для американской публики секс с 1940 по 1946 годы или около того, всегда была пьяна, от нее разило мартини, когда она кидалась ко мне с объятиями и сюсюкала: «Ах, это наш маленький Ники!» Но раньше никто из знакомых мне людей не умирал, и я как писатель чувствовал, что это должно что-то означать. Кроме того, Норма и ее муж были близко знакомы с матерью, и меня охватило беспокойство.

Но Моника не хотела опаздывать из-за газеты, и вскоре мы сидели в старомодном кинотеатре и смотрели «Пустынный берег» — первый американский фильм с участием матери. Он вышел восемнадцать лет назад, когда мне было всего полтора года.

Я никогда раньше его не видел. Мать не принадлежала к тем знаменитостям, которые силой заставляют вас восхищаться своим предыдущим триумфом. Пока Моника охала и ахала и прижималась ко мне, напоминая о том, какая теперь у меня великолепная новая жизнь, я смотрел на мать и думал о Норме Дилэйни, разбившейся насмерть в собственном доме.

Я чувствовал себя довольно неловко, потому что мать на экране, решавшая, кем ей стать — монахиней или певицей, была до смешного похожа на себя в жизни: именно с такой женщиной я расстался несколько месяцев назад в Лос-Анджелесе. Мать не верила в наступающую старость и не меняла характера в зависимости от роли. Это сделало из нее легенду с самого начала карьеры, и все ее героини казались вашими близкими знакомыми.

«Ники, разве тебе не нужно домой, чтобы закончить главку? Ники, ты уверен, что это порядочная девушка? Ники, как ты смеешь так думать о Норме?» Мне казалось, что эти вопросы задает с экрана моя мать. Потому что о Норме я действительно думал не очень хорошо. Я вспомнил, что перед моим отъездом из Голливуда муж Нормы, продюсер Ронни Лайт, опрометчиво влюбился в мать. Имелись для таких мыслей и другие причины. Например, известная английская актриса Сильвия Ла-Мани, которая тоже увивалась за ним. А поскольку карьера Нормы закончилась и ей оставалось лишь одна роль — жены Ронни, такие вещи не могли ее не беспокоить.

Я размышлял о возможном скандале: «Разбилась насмерть в своем роскошном особняке в Беверли-Хиллс», — а тем временем на экране мать передумала идти в монахини и решила продолжать прежнюю жизнь ради удовольствий.

Моника, настроенная явно про-американски, настаивала, что после кино необходимо посетить кафе в Сен-Жермен, где «бывают известные американцы и играет хороший джаз». Я все же купил газеты и, пока вокруг меня десяток молодых парней и девочек топали и орали, воображая, будто они танцуют рок-н-ролл, погрузился в чтение статей о Норме Дилэйни.

Языки я знал хорошо, ибо — благодаря перипетиям материнской карьеры — учился в самых разных учебных заведениях, начиная с французского лицея в Сайгоне и кончая Академией танца в Санта-Монике. Фактически, насколько мне известно, я мог по праву относить себя к числу самых интернациональных американцев, не только по образованию, но и по крови: мой отец чех — он был воздушным акробатом и сломал шею, упав с трапеции, — а мать родилась в Швейцарии. Ее родители были швейцарскими акробатами, а появилась она на свет в грузовике не то в Румынии, не то в Болгарии. Поэтому, в зависимости от обстоятельств, она чувствовала себя то швейцаркой, то румынкой или болгаркой.

Как сообщала «Пари-суар», в падении Нормы Дилэйни не было ничего драматического, хотя, если судить по заголовкам, я бы так не подумал. Просто «она, спускаясь по лестнице, оступилась, упала и сломала себе шею». Я почувствовал облегчение. Мне казалось, что жены, чьи сердца разбиты, находят более удачные способы расстаться с жизнью, чем падать с лестниц в собственном доме. Я облегченно вздохнул и только порадовался, что Норма «оступилась и упала», поскольку за последние годы не помню момента, когда бы она не накачивалась джином.

В статье говорилось еще о многом, но мне нужно было потанцевать с Моникой. Она закусила нижнюю губу, а это означало, что у нее начинают иссякать вдохновляющие качества.

Потом я вновь вернулся к газете. Репортер описывал малопримечательную карьеру Нормы. Заканчивал он следующим образом: «Смерть миссис Дилэйни наступила в особенно трагический момент, поскольку известный продюсер Ронни Лайт, ее муж, только что договорился о том, что она будет сниматься в фильме стоимостью в шесть миллионов долларов, основанном на жизни Нинон де Ланкло».

Я не мог поверить собственным глазам. Ронни, хитрый, прагматичный Ронни собирался выкинуть шесть миллионов ради возвращения Нормы на экран? Кто приложил к этому руку?

Моника, сидевшая рядом со мной и потягивавшая кока-колу, снова закусила нижнюю губу.

— Бог мой, ты читаешь и читаешь! И это все, что делают американские писатели в обществе своих подружек? Читают газеты?

— Кто такая Нинон де Ланкло? — спросил я.

— Мой бедный маленький варвар! Нинон де Ланкло — одна из величайших французских куртизанок.

— Сколько ей было лет?

— Лет? Древняя старуха! В девяносто у нее еще были любовники.

— По крайней мере, подходяще для Нормы… — вслух подумал я.

И вдруг меня поразила ужасная мысль. Мать, уже год не имеющая работы, тоже оказалась не у дел в Голливуде. Конечно, ее не выбросили — кто же станет выбрасывать живую легенду. Но даже легендарные актрисы, когда они становятся слишком уж легендарными, не сразу находят фильм стоимостью в шесть миллионов долларов.

Теперь, когда Норма умерла, кто будет играть эту нестареющую пылкую любовницу? В самом деле, кто?

«Держи себя в руках, Ники, — приказал я себе. — Не давай волю писательскому воображению. Норма упала с лестницы. Любой может упасть с лестницы». И все же на мгновение меня пробрал озноб.

— Теперь понятно, — пробормотал я. — Мать стала порядочной шишкой с тех пор, как Норма Шерер сыграла Марию-Антуанетту. Куртизанка Нинон де Ланкло? Что же, она может сыграть и куртизанку.

— Мать, мать, мать. — Моника подергала меня за рукав. — Боюсь, что великая Анни Руд сумела привить своему отпрыску комплекс неполноценности.

Монике следовало бы знать, что даже любовнице не положено влезать в чужую душу, когда ее не просят. Моника слишком любила удовольствия, чтобы разбираться в подобных вещах, и в этот вечер мы несколько отдалились друг от друга. Но французские девушки не умеют подолгу дуться. Кроме того, я совсем забыл, что Моника живет у одной из тех старых мегер, которые постоянно звенят ключами, угрожая запереть дверь, и мне не оставалось ничего другого, как отвезти ее домой.

Было уже поздно, когда я вернулся к себе, и едва лег в постель, — тут же уснул, не успев даже подумать о матери.

Утром пришла Моника, чтобы приготовить мне завтрак. Еще одно удивительное ее качество! Ну можно ли представить себе даже самых лучших рыжеволосых девушек Калифорнии, которые по утрам являлись бы к возлюбленным, чтобы приготовить кофе и яичницу?

Пока я принимал душ, в дверь постучали. Я услышал, как Моника открыла кому-то. Потом вошла в ванную и протянула мне телеграмму.

Я вскрыл ее и прочитал: «Немедленно возвращайся домой. Мама».

Я уставился на телеграмму, затем перевел взгляд на Монику. Во мне клокотала целая буря чувств, но преобладал гнев. Оставить Монику? Теперь, когда жизнь только началась?! Я выскочил из ванной, натянул халат и устремился по лестнице за почтальоном.

Взяв у него чистый бланк и торопливо написав: «Возвращение абсолютно невозможно. Роман решающей стадии. Ники», я вернулся к Монике.

— Не беспокойся, я заставлю ее отказаться от этой мысли.

Мы обнялись. Но праздничное настроение исчезло. Я чувствовал: надвигается что-то трагическое. Мы забыли о кофе.

А еще через несколько часов стук в дверь возвестил о новой телеграмме.

«Ужасно жаль дорогой. Объяснять слишком сложно. Настаиваю немедленном возвращении. Любящая мама».

Я пробормотал «ничего не поделаешь» и заказал билет на вечерний самолет. В мрачном зале ожидания я заключил Монику в жаркие объятия.

— О, Моника, я вернусь, клянусь тебе. Я постараюсь как-нибудь выкрутиться…

Потом появился автобус. Весь путь до Орли я думал о Монике. Но когда самолет пересек половину Атлантики, лицо Моники стерлось у меня из памяти и его место заняло лицо матери. «Она не стала бы зря посылать телеграмму, — подумал я. — В чем дело: Норма и ее смерть?»

Неожиданно все мои заботы показались ничтожно мелкими. Мать попала в беду. Она нуждается во мне.

Глава 2

В аэропорту Лос-Анджелеса меня никто не встретил — ни мать, ни Пэм, ни даже Джино, на которого, помимо всего прочего, были возложены обязанности шофера. Я подождал немного, а потом взял такси и отправился в Беверли-Хиллс, где мы снимали особняк в итальянском стиле. Его сдал матери один писатель-продюсер. Сам хозяин сейчас находился в Бирме и был занят описанием жизни не то Неру, не то Будды, не то Марко Поло. Многие годы мать собиралась купить собственный дом, но так этого и не сделала — ближайшие друзья всюду предоставляли ей палаццо и виллы, особняки и огромные дома, а она не решалась отказать из боязни обидеть.

В такси я развернул газету, купленную в аэропорту, но не нашел там ничего особенного, кроме объявления, что похороны Нормы состоятся в пять часов. Да еще Летти Лерой спрашивала: «Не разразится ли скандал?», что могло иметь отношение к кому угодно.

Подъехав к дому, я обнаружил, что у меня нет денег расплатиться с таксистом — забыл разменять чеки в аэропорту. Я велел шоферу подождать и бросился в дом.

В мраморном холле, со всей обстановкой, похоже, вывезенном из Европы, у статуи голого бородастого мужчины возле бассейна с золотыми рыбками сидела незнакомая мне девушка. Она разговаривала по телефону.

— Нет. Мне очень жаль, но миссис Руд сейчас не может подойти… Да, да, конечно, она придет. Норма Дилэйни была ее лучшей подругой. Да, да, конечно, она убита горем.

Я подошел ближе. Девица была молода и хороша собой: зеленоглазая, с роскошными рыжими волосами, рассыпанными по плечам, как у Кэрол Ломбер, которой она, несомненно, подражала. Я воспринял все эти детали беспристрастным взглядом — разве теперь до рыжих калифорниек?

— Ссудите меня, пожалуйста, пятью долларами, — сказал я, когда она положила трубку.

Девица внимательно посмотрела на меня холодными зелеными глазами.

— Вы, должно быть, шутите?

— Внизу ждет такси.

— А почему бы вам не попросить больше? Чтобы уж сразу обеспечить себе и ужин…

И тут я понял, что она мне не нравится. Нет ничего хуже девушек, возомнивших себя умными и самостоятельными.

— Может, бросим состязаться в остроумии? Я — сын Анны Руд.

— О, — сказала она, — в таком случае вы получите деньги.

И протянула мне пятидолларовую бумажку, которую достала из своей записной книжки.

Снова зазвонил телефон. Я заплатил таксисту и вернулся с чемоданом в холл. Девушка бросала в бассейн золотым рыбкам корм из металлической коробки. Она подняла голову и явно скептически осмотрела меня с головы до ног. Но, спасибо Монике, взгляды таких красоток меня более не волновали.

— Так вы и есть тот божественный сын, который пишет божественный роман в Париже?

Я пропустил ее вопрос мимо ушей.

— Где все?

— Если под всеми вы подразумеваете свою мать, то она наверху. — Девица мило улыбнулась. — А поскольку вы явно изнываете от любопытства, вам будет интересно узнать, что я — новое приобретение. Прелесть Шмидт, секретарь секретаря, подруга золотых рыбок.

— Прелесть?!

— В год моего рождения в низших кругах общества Сан-Бернардино имя Прелесть было самым распространенным. Хотите что-нибудь заметить по этому поводу?

Когда я уезжал, здесь работала девушка, помогавшая Пэм. Ее звали Бернис. У нее был хронический насморк и больной отец.

— Что случилось с Бернис? — спросил я.

— Ее уволили два месяца назад. А я — новая метла.

Зазвонил телефон. Она взяла трубку.

— Доброе утро. Резиденция миссис Руд. Нет, боюсь, это невозможно… Никаких комментариев… Нет. — Она бросила трубку и повернулась ко мне. — Я обожаю этот дом. Всю жизнь мечтала отвечать по телефону: «Никаких комментариев».

Было ясно, что звонившие интересуются самочувствием матери. Я и сам волновался, но мне не хотелось обнаруживать беспокойство перед одной из тех современных девиц, которых хлебом не корми, только дай сунуть нос в чужие дела. И уж, конечно, не перед этой «метлой».

В противоположном конце холла был еще один бассейн, и Прелесть Шмидт перешла к нему, перетащив с собой телефон.

— Мои ноги, — пробормотала она. — Эти рыбы загонят меня в гроб.

«Ничего-ничего, голубушка», — злорадно подумал я и, подхватив чемодан, побежал наверх.

Мы так часто меняли дома, что я мог бы заблудиться в любом из них. Комнату матери я нашел только потому, что дверь была полуоткрыта, и я заметил розовую стену. В какой бы дом мы не въезжали и сколь бы непродолжительным было там наше пребывание, мать прежде всего отделывала свою комнату в розовый цвет. С безрассудной опрометчивостью, которая была всем известна, она тратила тысячи долларов на благоустройство домов своих друзей, и мне иногда казалось, что это — одна из причин, почему они так охотно предлагали ей свои жилища.

Я на мгновение остановился перед дверью, испытывая те же чувства, что всегда, когда долго не видел мать: смесь волнения и беспокойства, как будто мне было девять лет и я что-то натворил.

Мать лежала в постели. По крайней мере, называлось это «постель». Однако практически она была размером с площадку для бадминтона, вся заваленная газетами, письмами, записными книжками, телефонными аппаратами и корзинами с цветами; тут же стоял поднос с завтраком. И посреди океана предметов восседала маленькая, но господствующая над всей этой вакханалией женщина — моя мать. Она была полностью одета: черные брюки, розовая блузка и очки в алой оправе. В руках у нее был какой-то сценарий. Она вопросительно взглянула на дверь, как делала всегда, когда слышала посторонний шум, но тут же сбросила очки и улыбнулась.

— Ники, дорогой!

Мать протянула ко мне руки, но кровать, разделявшая нас, была столь велика, что, даже прыгнув к ней, я не сумел дотянуться до ее руки. Мы поползли по постели навстречу друг другу и наконец сумели обняться.

— Мой дорогой бедняжка! «Возвращение невозможно, роман завершающей стадии»… Ну и как он? Надо полагать, божественная девушка, а?

И хотя я достаточно изучил мать, ее слова резанули слух. Не хотелось, чтобы с ее тренированных уст сорвалось имя Моники. Вместо ответа я перешел в контратаку:

— Почему ты ничего не объяснила мне? Что случилось?

— Но, Ники! — Мать широко раскрыла глаза и ноздри ее дрогнули. — Во Франции знают о бедной Норме. Сегодня ее похороны.

Я посмотрел на нее, пытаясь угадать ее мысли. Неужели я вырвался из объятий Моники только для того, чтобы участвовать в похоронах Нормы? «Анни Руд с сыном на могиле старой подруги».

— Только и всего? — с облегчением спросил я, впрочем, не скрывая раздражения.

— Только и всего? — Мать была шокирована. — Как ты можешь быть таким циничным? Ты молод, а ведешь себя как бесчувственное животное. Норма была нашим другом, нашим старым другом. А когда друзья падают с лестницы и ломают себе шеи, это не «только и всего». Это трагедия. Запомни, бессердечный мальчишка.

— Я только думал…

— Что ты думал?

— Что могло случиться что-то еще. Я имею в виду, если репортеры и сплетники пронюхают насчет Ронни и тебя…

Я ожидал взрыва, но, как всегда, недооценил мать. Она только задумчиво улыбнулась.

— Пронюхают! Какое вульгарное слово. Ты набрался таких выражений в этой случайной английской школе. Пожалуй, я ошиблась, послав тебя туда учиться. Дорогой мой, если бы ты был старше, то знал бы, что отношения между мужчинами и женщинами не всегда бывают страстными. Ронни испытывает ко мне нежное, совершенно естественное влечение…

— Репортеры достаточно взрослые, чтобы оценить это.

— …и благодарность, — закончила мать.

— А что по этому поводу думает Сильвия?

— По правде говоря, мой дорогой, Ронни, конечно, пал довольно низко. Мы все знали, что он мнит себя Казановой только потому, что волочится за разными «звездочками». Норма, кстати, когда-то была одной из них. Но разве можно порицать его? Это ягненок, который угодил в лапы волку! Сильвия Ла-Мани — самая опасная женщина в Голливуде, особенно сейчас, когда срок ее контракта истек, а техасские миллионеры больше не вьются вокруг нее, и ей приходится бороться за существование. Она положила на Ронни глаз и теперь из кожи вон лезет, чтобы затащить бедняжку к Алтарю и заставить подписать вместе с брачным свидетельством десятилетний контракт… Нет, дорогой, ты знаешь, я ненавижу вмешиваться в чужие дела, но не сидеть же сложа руки!

Самое ужасное в этих словах было то, что произносились они вполне искренне. Мать в принципе всегда была женщиной властной. Но она не считалась ни с временем, ни с удобствами, чтобы помочь друзьям. Во время их болезни она собственноручно готовила им обед, если у них были финансовые трудности, они расплачивались ее чеками, если они были несчастливы в браке, то утешились ее сочувствием и добрыми советами.

Забавно, что мать, отдающая всю свою жизненную энергию на исполнение роли Богини Секса на экране, никогда не сталкивалась с сексом в реальной обстановке и отказывалась признавать, что сама может влиять на чьи-нибудь чувства. Когда мужчины, вроде Ронни, рассчитывая на сочувствие, пытались ее расшевелить, она непонимающе смотрела на них и уходила.

— К счастью, дорогой, я оказалась в состоянии выручить его. Это было нелегко, но я льстила себя надеждой, что таким образом противодействую Сильвии Ла-Мани. И пока я думала об этом, я также думала о Норме. «Бедная Норма, — говорила я Ронни, — конечно, она пьет и, конечно, ни на что другое у нее не остается ни сил, ни времени; и если ты будешь очень осторожен, то почему бы тебе не вернуться к своим «звездочкам»? Зачем так уж трястись над ней? Ты видный продюсер, все банки у твоих ног, тогда как она… Что она — сейчас, во всяком случае? Дорогой, Норма всегда играла посредственных любовниц. Но, с другой стороны, почему бы не дать ей шанс? Найди для нее настоящий сценарий и пусть она попробует снова стать звездой».

— Выходит, Нинон Де Ланкло — твоя идея? — спросил я.

— Да, дорогой, моя. Конечно, сценарий был готов давно. Бедняга Ронни надеялся найти свою Гарбо, но я сказала, что ему проще воскресить Нинон де Ланкло. «Дай роль Норме, — сказала я, — окружи ее хорошими актерами и она будет блистать! А изъяны внешности можно скрыть гримом».

Я смотрел на мать почти со страхом.

— Подумать только, ты — единственное живое существо, способное убедить Ронни презреть собственную репутацию и шесть миллионов долларов впридачу.

Мать нахмурилась. Любое замечание с намеком на недоброжелательность вызывало ее возмущение.

— Как ты можешь говорить такие ужасные вещи? Норма была бы прекрасной Нинон, я уверена! Ведь Ронни пригласил ее партнером Брэда Петса.

Из всех рыжих мужчин в Голливуде Брэд Петс был самым рыжим. Сама мать, я знал это, обмирала, играя с ним.

Она сняла очки и протерла стекла.

— И подумать только, Норма умерла в самом начале возрождающейся карьеры, когда ее звезда должна была вновь ярко засверкать на небосклоне. Какая трагедия! А бедный Ронни… Ты бы посмотрел на него. Он совсем разбит, его нервы расшатаны.

Я представил себе Ронни с расшатанными нервами, пытающегося с помощью «звездочек» избежать сетей коварной Сильвии Ла-Мани.

— Ты уверена, что у него расшатаны нервы?

— Конечно, — огрызнулась мать. — Так или иначе, но Норма десять лет была его женой. Я не буду циничной. Это…

Конечно, у нее было еще много других утешительных мыслей, но я устал от переживаний, а постель была такой мягкой и уютной. Я перевернулся на спину. Мне нравилась постель матери. И я уже почти забыл о своих недавних волнениях.

— Мама.

— Да, дорогой.

— Как это случилось?

— Что случилось?

— С Нормой, конечно.

— Случилось? — повторила мать, и голос ее слегка дрогнул. — Как случается, когда люди падают с лестницы? Ты идешь и вдруг падаешь.

— Ронни был дома?

— А где же ему еще быть?

— Он видел, как она упала?

— Конечно нет. Он находился возле бассейна.

— Почему?

— Потому, что они там обедали!

— Значит, Норма сама пошла в дом?

— Да, она зачем-то вернулась. Она бегала в дом каждые двадцать минут — то за очками, то за книгой, то за накидкой. Ронни сказал, что на самом деле Норма ходила пить джин.

— Почему же она не позвала его с собой?

— Потому что Ронни заставил ее поклясться, что ради кино она бросит пить. Но ты же знаешь, как тяжело избавиться от этой привычки! — Мать выразительно посмотрела на меня. — Норма возвращалась, и с каждым разом глаза у нее все больше стеклянели. Перед последним ее походом Ронни даже проследил: она, действительно, бегала в спальню и прикладывалась к спрятанной там бутылке джина. Ну и вот. Поднималась по лестнице и… гоп-ля…

Поскольку мой отец был воздушным акробатом, а мать, будучи безутешной вдовой, помогала дяде Гансу в водевилях, «гоп-ля», я полагаю, стало узаконенным словечком в ее лексиконе. Однако сейчас, поскольку речь шла о трагедии, оно казалось мне легкомысленным и резало слух. А я никогда не доверял матери, когда она говорила легкомысленным тоном.

— Значит, так это и произошло?

— Да, именно так.

— И никто ничего не видел?

— Оставь, дорогой, кому нужны подробности. Ты чересчур кровожаден.

— Я имею в виду слуг. Они-то хоть были дома?

— У слуг был свободный день. — Мать с беспокойством оглядела меня. — Ники, уж не подозреваешь ли ты, что кто-нибудь может подумать, будто это сделал Ронни?

— Возможно, — отозвался я.

— Чудовищный ребенок, какие ужасные мысли! Откуда они у тебя? — Она готова была взорваться, но сдержалась. — Бедняжка, это все нервы. Как патетично. Надо думать, всю дорогу в самолете тебя одолевало беспокойство. Конечно, полиция расследовала все досконально. Привлекли десятки людей, лучших специалистов. И, конечно, пришли к заключению, что произошел несчастный случай. Вот! Тебя это удовлетворяет?

Меня это удовлетворяло. Очень приятно испытывать удовлетворение. Несчастный случай. Так утверждает полиция.

— Дорогая мама.

— Дорогой Ники.

Мать потрепала меня по щеке и, встав с постели, подсела к туалетному столику. Ее туалетные столики из той же серии, что и розовые стены. Их вид никогда не менялся: громадные зеркала и тонны изысканной косметики. Мать взяла щетку и принялась расчесывать волосы. Чуть поодаль лежал толстый альбом с ее любимыми фотографиями.

Бесчисленные знаменитости дарили ей свои изображения с автографами. Но мать берегла лишь семейные фотографии: снимки ребенка, то есть мои, в Варшаве, в Осло или в Барселоне, где я родился; фото Пэм, дяди Ганса, Джино и моего отца.

— Господи, уже половина одиннадцатого, а я обещала Ронни быть в десять!

Я лежал на постели и внимательно наблюдал за матерью, думая, что она все еще очень хороша собой и как здорово, что мне удалось застать ее дома в такой важный момент. Я был уверен, что в скором времени сумею ее успокоить и вернусь в Париж к Монике. Но тут мне снова стало не по себе.

— Мама, а кто теперь будет играть эту роль?

— Что, дорогой? — Она повернулась ко мне. Обычно ее лицо могло выражать все или ничего. Сейчас оно было бесстрастным. — Что ты сказал, Ники?

— Я спросил, кто теперь будет играть роль Нинон де Ланкло?

Мать снова стала водить серебряной щеткой по волосам. Потом отложила щетку и придвинула ко мне тетрадь, которую читала перед моим приходом.

«Собственность Рональда Лайта

Вечная женщина

Киносценарий по мотивам жизни Нинон де Ланкло».

Я посмотрел на сценарий и странное, щемящее чувство вновь охватило меня. Мать подошла и встала рядом.

— Очень трудно, дорогой, но я просто должна это сделать. Не только во имя Нормы, но и ради бедного Ронни. Она бы согласилась, я знаю. Я так и сказала Ронни, когда он меня умолял, буквально умолял со слезами на глазах спасти его. «Норма пожелала бы этого», — сказала я.

Глава 3

Конечно, я хорошо знал о наклонностях матери к тирании. Без них она никогда не стала бы Великой Анни Руд.

Но сейчас мне показалось, что этого в ней многовато. Должно быть, на моем лице отразились обуревавшие меня мысли, потому что мать резко спросила:

— В чем дело, глупышка?

— Что они говорят?

— Кто? Кто говорит?

— Репортеры, все актеры… Норма разбилась, Ронни в тебя влюблен. Ты нарушила важнейшую из десяти заповедей прежде, чем Норму засыпали землей.

Мать ударила меня щеткой по руке.

— Довольно! Неужели ты не понял? Ронни умолял меня. Я же тебе объясняю. Он уговаривал меня, и я согласилась ради Нормы. Отдавая дань уважения Норме.

— Ясно.

Мать схватила меня за плечи и заглянула в глаза.

— Ты молод, Ники, и еще неопытен, но неужели ты не в состоянии оценить дань уважения? — Она тут же забыла обо мне и задумчиво улыбнулась. — Этот фильм будет не просто еще одним фильмом с моим участием. Это будет памятник рано ушедшему другу.

Я замер.

— Я уже дала понять Ронни, что не соглашусь ни на что другое. Сперва пойдут титры: «Рональд Лайт представляет Анни Руд и Брэда Петса в «Вечной женщине», — потом музыка и вдруг тишина, мертвая тишина. И мой голос, очень мягкий: «Вечная женщина» — это рассказ о великой женщине Голливуда, в память о Норме Дилэйни».

Она на мгновение умолкла, глубоко вздохнула и тут же улыбнулась.

— Ну разве плохо, Ники?

— Здорово, — отозвался я вдруг севшим голосом и подумал со злостью, что только матери могло прийти такое в голову… Причем она- будет настаивать на этом бесстыдстве.

Мать снова взяла щетку и смущенно посмотрела на меня.

— Конечно, я этим не ограничусь! Я буду давать интервью, писать статьи в журналы: «Анни Руд и Норма Дилэйни. Правда о голливудской дружбе». Разве мало я могу сделать в память о Норме? Ты помнишь годы до моего приезда сюда, когда мы обе были никому не известными, она тогда выступала голой в «Фоли Бержер» и была замужем за французом Роже Ренаром, оператором? Помнишь, как мы мечтали, сидя в кафе на Монмартре? Впрочем, нет, конечно, ты ничего не помнишь, ты тогда был совсем крошкой. А мы уже дружили — Анни Руд и Норма Дилэйни. Как это было давно!

Мать не часто рассказывала о своей молодости, но я знал, что Норма, как и многие другие кинозвезды, активно крутила бедрами. А потом ей пришло в голову прятать у себя в спальне бутылку джина… С матерью могло случиться то же…

— Видит бог, я заболталась с тобой, а Ронни ждет, — засмеялась она, повернулась к зеркалу и движения ее щетки стали более интенсивными.

— Где Джино? Уже так поздно! Ники, дорогой, выйди на лестницу и покричи ему.

Я было привстал с постели, и в этот момент вошел Джино, внушительный и красивый в своей новой шоферской форме. Меня он не заметил, а мать видел в зеркале. Его лицо расплылось в улыбке.

— А, красавица сеньора! Собирайся, Анни, уже почти одиннадцать.

Десять лет назад во время одной из своих поездок по стране мать наткнулась в Национальном парке на лесного бродягу. Самое невероятное, что этим бродягой оказался Джино, младший брат моего отца. Раньше он путешествовал со своим цирком. Мать со слезами бросилась к нему на шею. В результате с бродяжничеством было покончено. С тех пор мать повсюду таскает Джино с собой.

Одним словом функции его не определить. Он не только шофер и телохранитель матери, она берет его со всеми нами даже на самые шикарные званые приемы. Люди, плохо знающие мать, считают это ее причудой.

Мать посмотрела на Джино в зеркало и состроила гримасу.

— Ты опоздал на час. Я готова убить тебя!

— Ну, ну, Нинон де Ланкло, — улыбнулся он и тут заметил меня. Улыбка его стала еще шире. — Привет, малыш! Надо же — вернулся домой! Как тебе понравились парижские девочки?

— У него была всего одна девочка, — сказала мать. — Я точно это знаю. Бедняжка Ники еще не умеет разбрасываться. Ему всего девятнадцать! Какой возраст!.. Джино, дорогой, дай, пожалуйста, мою накидку из шиншиллы. Ники, сценарий… У меня появились очень важные мысли, надо внести изменения. Если мы договоримся, Ронни сможет начать работать. Это отвлечет его. В хандре есть что-то роковое. Даже слишком.

Собираясь и болтая, мать заставила нас кружиться вокруг нее, и вскоре мы втроем спускались по лестнице, взявшись за руки. Мать отдавала распоряжения насчет похорон.

— Ты, Джино, должен снять форму. Смешно: ты же не шофер. Ты друг. Пэм уехала за покупками для себя и за черным костюмом для Ники. Поверишь ли, Ники, я вспомнила об этом в последнюю минуту. Черный костюм ты надевал, когда умер мистер Зильберман, верно? У тебя еще были складки на пиджаке. Складки — это плохо.

— А что наденешь ты? — спросил я.

— Я? — Мать пожала плечами. — Не знаю. Что-нибудь простенькое.

Это означало, что у ее портного последние два дня были самыми несчастными в жизни.

Мы спустились в холл. Прелесть Шмидт, держа в руке трубку, сидела спиной к рыбкам. Мать подошла и обняла ее.

— Доброе утро, дорогая. Кто-нибудь звонил?

— О нет, никто. Обычная публика, если репортеров можно считать публикой, — ответила та.

— Прелесть, это мой дорогой Ники. Ники, я уверена, ты ее полюбишь. Божественная девушка. Я нашла ее в «МГМ», где она считала лошадей. Теперь она будет жить с нами. Она восхитительна. Не то, что эта скучная Бернис.

Мое сердце оборвалось. Значит, это не обычный секретарь из агентства. Отвратительная рыжеволосая всезнайка — очередное увлечение матери. Мать хорошо относилась к мужчинам, но к женщинам питала инстинктивную неприязнь.

— Ты видишь, Ники? Видишь, какая она божественная? — Мать похлопала Прелесть по руке. — Дорогая, ты должна быть особенно мила с Ники. Он еще не отошел от Парижа.

— Мама! — взорвался я, не знаю, чего больше было в этом: злости или смущения.

Но мать, не обращая внимания, подтолкнула нас друг к другу.

— Дорогие дети, мне пора, иначе Ронни просто утопит меня в бассейне. Вы оба молодые и сами разберетесь, что к чему. Поиграйте в теннис или еще во что-нибудь. По-моему, глупо, когда секретари заняты одной работой.

Она помахала нам рукой и упорхнула к выходу. Джино уже ждал ее в «мерседесе». Машину матери тоже одолжили. Владельцы машин испытывали к матери те же чувства, что и владельцы домов. Этот «мерседес» принадлежал актеру, уехавшему работать в Лондон.

У дверей мать задержалась и послала мне воздушный поцелуй.

— Какое блаженство быть дома, правда? Дорогой, ты в самом деле хочешь вернуться в Париж?

— Но, мама…

— Я знаю, милый, это кажется концом света, но, поверь, скоро ты на все будешь смотреть совсем иначе. Мы подыщем тебе что-нибудь потрясающее. Быть может, снова Академию танца… А пока будь паинькой и поиграй с Прелестью. У нее ужасно печальная жизнь. Она сирота, но такая мужественная!

С этими словами мать села в машину и махала нам, пока не скрылась из виду. Я побрел в холл. Мужественная сирота как раз положила телефонную трубку.

— Сыграем партию в теннис? — предложила она.

— Пэм вернулась?

— Нет.

— А где дядя Ганс?

— В бассейне.

Это было предлогом для бегства, и я повернулся, чтобы уйти, но Прелесть схватила меня за руку.

— А вы не хотите поиграть со мной, как советовала миссис Руд?

Я бросил на нее уничтожающий взгляд.

— О, знаю, — как ни в чем не бывало продолжала она, — это все из-за Парижа. Но Париж далеко, а я здесь и хотя я теперь не могу навязываться, скажу прямо: вам не придется скучать со мной. Я умею развлекать людей. У вас голова закружится от того, как много я знаю и умею.

Она сделала несколько чувственных па из какого-то латиноамериканского танца.

— Вот так. Это для примера. А сколько всего еще! Я могу довести до ярости золотых рыбок. Могу ездить верхом. Но ваша мать уже говорила об этом… Я могу… — Она опустила ресницы и замолчала. — Что еще могу я? Ах да, могу раскрывать секреты любых слов, которые западут вам в душу.

Я смотрел на нее, и где-то внутри шевельнулось прежнее восхищение рыжеволосыми девушками, но от этого я только еще больше разозлился. Нет, чего бы это мне не стоило, я должен с холодной гордостью отвергнуть эту любимицу матери.

— Ну, в чем же дело? — спросила Прелесть. — Чего вы стоите? Не хотите облегчить совесть? Не бойтесь, я не собираюсь лезть к вам в душу, это не в моих правилах. Я просто хотела услужить вашей матери, я ее обожаю и заранее приготовилась перенести это обожание и на вас, относиться к вам как сестра. К тому же, вы просто обязаны слушать мою болтовню, мне осточертело разговаривать с рыбками, а если у меня не будет слушателя, я сойду с ума. Что вы молчите? Неужели вам хочется, чтобы у вашей матери работала сумасшедшая?

Она снова улыбнулась. У нее была такая заразительная улыбка, что я с трудом сохранил суровое безразличие.

— Так и быть, — сказал я нехотя, — лезьте в мою душу.

— Угадать, о чем вы думаете? Ну, это проще простого. О покойной Норме и ее падении.

Я ожидал чего угодно, только не этого.

— Что же именно я думаю?

Зазвонил телефон. Прелесть покосилась на меня и схватила трубку.

— Да? Доброе утро, «Лос-Анджелес таймс», — мелодично пропела она. — Миссис Руд нет дома… Никаких комментариев. Всего хорошего.

Она положила трубку и повернулась ко мне.

— Итак, продолжим. В ночь, когда все это произошло, ваша мать была здесь. В доме устраивался, небольшой семейный обед: миссис Руд, Пэм, дядя Ганс, Джино и я. Никаких слуг, в этот вечер у них был выходной. Если бы кто-нибудь, к примеру, начальник полиции, поинтересовался, именно так мы бы ему и ответили.

— Что же произошло дальше? Прелесть загадочно посмотрела на меня.

— Я вас заинтриговала?

— Продолжайте, — взмолился я.

— Ага, уже лучше. Вижу, как раскрывается ваша душа… Продолжаю. Так вот, на самом деле в тот вечер, когда умерла Норма Дилэйни, мы вовсе не сидели дома, в интимном кругу. Я сама себе устроила семейный обед, а ваша мать и компания обедали вместе с Ронни и Нормой.

Я забыл, что она — Прелесть Шмидт и о том, кто она такая. Я забыл обо всем на свете.

— В тот вечер позвонил Рональд Лайн, — продолжала она. — Я сама подходила к телефону. Конечно, я не подслушивала, потому что мне это не свойственно. Но примерно в шесть часов все они сели в «мерседес», а перед этим ваша мать, как райская птичка, подлетела ко мне. «Дорогая, если будет какой-нибудь очень важный звонок, мы весь вечер у Ронни». Часов в одиннадцать они вернулись. Я была в своей комнате и читала, но слышала, как они подъехали. А наутро ваша мать — как я ее обожаю! — подошла ко мне и сказала: «Дорогая Бернис, — она все еще путает нас, — дорогая Бернис, запомни, что ты и я, Пэм, дядя Ганс и Джино весь день провели дома, вместе пообедали и никуда не отлучались. Ты запомнишь это, дорогая?» «Да, миссис Руд, — ответила я, — я очень хорошо это запомню». Она обняла меня и просияла. «Зови меня Анни, дорогая».

Прелесть уселась на край бассейна и уставилась в зеленую воду.

— Золотая рыбка, я тебя люблю, — сказала она. Потом подняла голову ко мне.

— Я никому об этом не сказала. И буду до гроба верна своим хозяевам. У меня преданная натура. Но, к несчастью, я самое болтливое существо на свете. И если у меня не будет отдушины, то все, что знаю, вылетит, как пробка от шампанского, и многие люди почувствуют себя неловко.

Она встала и проделала то же вызывающее па.

— Танец успокаивающейся болтушки, — сказала она. — Николас!

— Ники, — поправил я.

— Я буду называть вас Николасом. Так более солидно. Вам нравится?

Я промолчал.

— Подумайте о том, кто упал с лестницы, — продолжала Прелесть. — Подумайте, кому предназначалась роль Нинон де Ланкло.

Внезапно меня охватила паника.

— Вы действительно никому не сказали?

— Разве я вам не говорила, что обожаю вашу мать? Разве не она спасла меня от жеребцов киностудии «МГМ»? Я сохраню свою тайну до могилы. Николас, ну что вы скажете?

Мне было скверно. И больше всего по причине собственной дурацкой гордости. Теперь я решил скрыть за ней свои мысли.

— Никаких комментариев, — холодно ответил я.

— Ох, Николас, — Прелесть надула губы, — как вы можете быть таким скучным? Подумайте о всех волнующих событиях, которые могут произойти! Подумайте…

К счастью, снова зазвонил телефон. Я в бешенстве выскочил в сад.

— Да? Резиденция миссис Анни Руд…

Глава 4

Пробираясь сквозь бугенвиллеи и кактусы, я увидел дядю Ганса в его неизменном костюме из голубой саржи. Он сидел под пляжным зонтом у бассейна и играл сам с собой в шахматы.

Тут он случайно поднял голову и тоже заметил меня. Как все швейцарцы, дядя Ганс, полагал, что европейцы должны оставаться европейцами, что бы с ними не случилось. А поскольку в Европе принято целоваться с родственниками, в том числе и с мужчинами, я поцеловал его по-детски в розовую лысину.

Вообще-то дядя Ганс вовсе не приходился мне дядей. Он был каким-то дальним родственником матери из ее швейцарско-болгарско-румынского прошлого. Великолепный исполнитель тирольских песен, он в свое время обучил этому искусству мать. Но по многим и довольно веским причинам тирольские, песни не понравились властям, и звезда дяди Ганса померкла. Мать, со своей собачьей преданностью ко всем близким, привезла его в Голливуд, когда ей удалось здесь возвыситься. С тех пор дядя Ганс проводил время, сочиняя длиннейшую книгу об истории тирольской песни и играя в шахматы сам с собой.

Это отразилось на его облике: он стал отрешенным от всех других сторон жизни.

Конечно, чокнутым его назвать было нельзя, он был умнейшим из нас, когда этого хотел, но обычно он этого не хотел, его мысли блуждали где-то далеко.

— Привет, дядя Ганс.

— Привет, Ники, — улыбнулся он. — Вот ты и дома. Во мне отчаянно боролись два человека: один решил не принимать всерьез откровения Прелести Шмидт, другой страстно хотел доказать, что она лжет. В первый момент я думал привлечь на помощь дядю Ганса, но, поразмыслив, все же решил подождать Пэм.

Пэм Торнтон, которая появилась у нас несколькими годами позже дяди Ганса, в молодости считалась ближайшей приятельницей матери. В актив ее творческой биографии засчитывалось выступление с собакой в программе «Пэм и ее друзья». Но, с другой стороны, она была дочерью британского полковника, а дочери британских полковников, особенно те, кто учился в школе Юных Леди в Суссексе, оказались эмансипированными лишь настолько, чтобы играть в хоккей, но отнюдь не выступать на арене цирка.

Если и было в Пэм что-то необычное, так это ее неумение хранить от меня секреты. Мы нежно любили друг друга, и ложь между нами исключалась. У нас была своя игра, и мы свято соблюдали ее правила.

Я молча наблюдал за дядей Гансом. Его интерес ко мне пропал. Сейчас он печально снял белого коня черным слоном. Рядом переливалась изумительными оттенками вода бассейна, легкий ветерок шевелил верхушки пальм. Красиво, будто в цветных фильмах. Как бы мне хотелось отрешиться от терзающего меня беспокойства! Быть бы сейчас в Париже и с восхищением наблюдать, как Моника готовит завтрак!..

И тут я с облегчением увидел торопливо пробирающуюся между кактусами Пэм.

Трай, огромный, выдрессированный ею пес, тащил большущий сверток, перевязанный тесьмой, концы которой развевались за ним, как флаги.

Я подбежал к Пэм и расцеловал ее.

— Ники! — Она радостно улыбнулась. — Какие боги вернули тебя обратно? Трай тащит твой костюм для похорон. Примерь его. У дверей церкви будет полно телевизионных камер, и наша старушка бросится с крыши, если ее драгоценный сыночек не будет выглядеть самым элегантным на всем побережье. Слава богу, я помню, что не должно быть никаких складок.

Она схватила меня за руку и потащила за собой прочь от дяди Ганса к небольшому домику, который походил не то на таитянский крааль, не то на гаитянский крааль, не то просто на какой-то крааль. Трай упорно тащил за нами сверток.

— Старушка сказала тебе, что она собирается играть Нинон? — на ходу спросила Пэм.

— Да.

— Это, конечно, пока неофициально. Контракт не подписан, но, кажется, все решено, и это нас спасает.

— Спасает? — изумился я.

— Я ничего не сказала тебе перед твоим отъездом. Я вообще никому не говорила. Я даже самой старушке сказала об этом пару недель назад, но мне страшно. Ты знаешь, как она все проматывает? Так вот, мой дорогой, у легендарной Анни Руд за душой нет ни цента. А деньги, которыми она швыряет налево и направо, оборачиваются долгами. У нас нет ни гроша. Поэтому я говорю: да здравствует Нинон де Ланкло! Если бы не это, пришлось бы просить милостыню.

Мне стало совсем худо.

— Трай, — велела Пэм, когда мы дошли до домика, — отдай Ники его костюм.

Трай разжал челюсти, и сверток упал к моим ногам, но когда я нагнулся, пес зарычал.

— Трай! — крикнула. Пэм.

Он немного поворчал, но все же разрешил мне притронуться к свертку.

— Какая непослушная собака, — возмутилась Пэм.

— Трай! Ты наказан. Четыре прыжка с кувырканием!

Но для пса это не было наказанием. Он проделал кувырки с огромным энтузиазмом. Я вошел в комнату, примерил костюм и предстал перед Пэм. Часть домика, где находился бар, имитировала жилище колдуна. Столами и стульями служили колдовские барабаны. За одним из них сидела Пэм и потягивала джин.

«Пэм пьет перед ланчем? Значит, случилось нечто ужасное», — подумал я. Пэм твердо придерживалась незыблемого английского правила: пить следует лишь после заката солнца.

Судя по всему, пиджак был в порядке. Пэм придирчиво осматривала меня со всех сторон и, наконец, одобрила.

Она долго разглядывала брюки, но тут я не выдержал.

— Что вы делали у Нормы?

Мне-то казалось, что неожиданная атака застанет Пэм врасплох, но я немедленно поплатился за это. По лицу Пэм пробежала тень, и передо мной стояла дочь британского полковника, с презрением относящаяся к актерам.

— Бог мой, Ники, о чем ты говоришь?

— Почему вы все были там, когда она упала?

Пэм слегка покраснела и устремила взгляд в сад, где дядя Ганс занимался своими делами.

— Иногда я просто прихожу в отчаяние, — вспыхнула она.

— Кто тебе это сказал? Дядя Ганс? Джино?

— Прелесть Шмидт. Это был уже нокаут.

— Прелесть? Откуда ей знать?

— Она говорит, что когда в тот вечер вы уходили, мать велела отвечать, что все у Ронни. А на следующее утро была к ней чрезвычайно мила и попросила держать язык за зубами.

— Но… но… Почему Анни не сказала мне? Надо же. Прелесть… Что мы о ней знаем? Она же здесь совсем недавно.

— Она поклялась, что никому не говорила, — добавил я, не очень-то веря в эти клятвы.

Пэм отхлебнула глоток джина с тоником без льда, что также было для нее необычно.

— Мне следует убить себя!

— Все так плохо?

— Конечно! А если пронюхает пресса? Или полиция?

— Расскажи же мне все.

— О, Ники, наверное, теперь я просто обязана это сделать. Признаться, давно пора, потому что кроме нас с тобой о старушке некому позаботиться.

— Не надо так говорить. Ты бы слышала ее собственные заявления.

— Ты же знаешь, что это ложь, Ники. Твоя мать — самая удивительная женщина в мире. Просто она не хочет, чтобы ее без нужды беспокоили. Но, мой дорогой, если бы ты знал, что случилось на самом деле… Скверно, очень скверно.

— Расскажи, только с самого начала, — подавшись вперед, взмолился я.

Вот что случилось в ту ночь. По крайней мере, столько мне удалось выудить из беспорядочного рассказа Пэм.

Глава 5

Первой «скверной» вещью, по словам Пэм, была страсть Ронни к матери. Вероятно, связь с Сильвией Ла-Мани, увлечение «звездочками» и тому подобное плюс запутанные отношения с Нормой — все это ему осточертело. Он стал преследовать мать по пятам, и это было еще «сквернее», так как сама она не придавала значения его влюбленности. Мать постоянно бывала у них на правах старинной и близкой подруги. Она же заставила Ронни дать Норме роль Нинон.

Конечно, сама мысль об этом была ему ненавистна. При всей любви к матери он не мог не видеть, что с Нормой в роли главной героини фильм провалится, и проще сразу выбросить шесть миллионов на ветер. Но мать продолжала гнуть свою линию, и через две недели после моего отъезда в Париж торжественно объявила дома, что Норма будет играть роль Нинон де Ланкло. Она бросит пить и станет брать уроки французского языка у маленького негра, которого мать разыскала в Санта-Монике. Через полтора месяца начнутся съемки.

— Подумай, Пэм, все шашни Ронни с Сильвией прекратятся. Теперь дорогая Норма имеет шанс начать новую карьеру.

Бедняжка Пэм, чьи мысли и заботы были совсем о другом, огрызнулась:

— А не лучше ли подумать о новой карьере для несравненной Анни Руд?

Отчаяние придало ей смелости, и она заговорила о финансовых затруднениях. Мать это ничуть не встревожило. Она подсела к пианино и начала одним пальцем наигрывать какую-то легкомысленную мелодию.

— Дорогая Пэм, у нас будет достаточно времени подумать об этом, когда Ронни и Норма снова станут счастливы.

После этого разговора она целую неделю отказывалась от встречи с Ронни, хотя он звонил ей по нескольку раз на день.

— Мое дело сторона, дорогая Пэм, — заявила мать, и вместо того, чтобы сократить расходы, пустилась в разгул. Сперва она улетела в Лас-Вегас на крестины ребенка крупного гангстера Стива Адриано, владеющего половиной Лас-Вегаса. Потом она занялась Билли Крофтом, очередным опереточным гением, потом стала возить сирот в зоопарк в Сан-Диего, где ее сфотографировали на верблюде с самой маленькой и самой большой сиротками.

Все это сразило бедняжку Пэм, которую предстоящее банкротство приводило в ужас.

А четыре дня назад, когда Пэм и мать в материнской спальне разбирали почту, Прелесть Шмидт сообщила, что звонит мистер Ронни Лайт. Мать взяла трубку.

— Да, — сказала она. — Что, дорогой? Нет, нет и нет. В жизни не слышала ничего более оскорбительного! Что? Нет, конечно, и не мечтала об этом. Нет, подожди. Ничего не предпринимай до моего прихода. Мы все приедем… Они ушли? Ладно, ужин я приготовлю. Должно же быть у нее что-нибудь на ужин… У вас есть сыр? Хорошо, хорошо. Нет, дорогой, я сказала — нет.

Она положила трубку.

— Пэм, дорогая, мы все отправляемся обедать к Ронни: я, ты, дядя Ганс и Джино. Я приготовлю божественный сыр в вине.

Услышав о сыре в вине, Пэм поняла, что наступил кризис. Когда мать вспоминает о своих швейцарских кулинарных способностях, дело добром не кончается.

— Что же случилось? — спросила Пэм.

— Норма снова запила. Только подумай! Теперь, когда перед ней такая роль!.. Ронни говорит, что у нее распухло лицо. По его словам, она похожа на сову. Он сказал, что даже я не соглашусь, чтобы Нинон де Ланкло играла актриса с лицом совы. — Она помолчала. — Это самое худшее. Ты знаешь, какой он эмоциональный. Он в такой ярости, что пригрозил разделаться с ней как человек, как муж и как продюсер. «Можешь поместить ее в зоопарк в Сан-Диего, Анни», — заявил он. И больше того… — Мать долго перебирала письма, прежде чем заговорила вновь. — Он умоляет меня сыграть Нинон.

Пэм пришла в восторг.

— Это же великолепно! Конец всем нашим тревогам!

Но, взглянув на мать, она осеклась: мать являла собой олицетворение дружбы.

— Дорогая Пэм, не воображай, что я соглашусь. Роль Нинон — последний шанс Нормы начать новую жизнь. Лишить ее этой роли — все равно, что отнять у сироты корку хлеба.

— О, нет, конечно же, нет. Разве ты можешь обидеть сироток, если разъезжаешь с ними на верблюдах!

— По крайней мере, Ронни еще ничего ей не сказал. — Мать пропустила выпад Пэм мимо ушей. — Поэтому ей вообще незачем это знать. Мы все поедем туда и напомним Ронни о его долге.

Так оно и было. В шесть часов все, включая Трая, забрались в «мерседес» и отправились убеждать Норму отказаться от джина.

На первых же минутах они потерпели фиаско. Дверь открыла вдребезги пьяная Норма, и в самом деле с распухшим лицом. Она стояла перед ними, еле удерживаясь на ногах.

— Подумать только, кто к нам явился! — закричала она. — Живая легенда! Ты ко мне, легенда? Со всем своим семейством? Пошли купаться!

Мать попыталась обнять ее и успокоить. К ним торопливо подошел разъяренный Ронни.

— Норма! Я же велел тебе лечь в постель!

— В постель! — издевательски подхватила та. — Чушь! Я думаю, постель — самое последнее место в мире, где ты хочешь меня видеть. Постели предназначаются для разных там Сильвий и маленьких Анни Руд.

И тут она грохнулась прямо лицом на пол. Ронни и Джино унесли ее наверх и уложили. Все остальные перебрались в домик у бассейна, потому что матери больше нравилось готовить там. Атмосфера была напряженной. Дядя Ганс, Пэм и Джино чувствовали себя совершенно убитыми. Ронни разрывался между страстью к матери и гневом на Норму, а мать с неподражаемым хладнокровием готовила ужин.

— Милой Норме нужно поесть, и все будет в порядке, — заявила она.

Пэм угрюмо заметила, что в данный момент ее меньше всего волнует заполненный джином желудок Нормы.

Прошло около часа, когда Ронни завел разговор о том, что его тревожило.

— Анни, выслушай меня. Ты должна помочь мне избавиться от Нормы. Она не в состоянии играть эту роль. Нинон де Ланкло — историческая фигура. Если Норма появится на экране в ее образе, через пять минут после премьеры Франция предъявит нам ноту протеста. Анни, ну пожалуйста, умоляю тебя, сыграй эту роль. Я заплачу, сколько ты скажешь…

Но мать улыбалась и поглаживала его по плечу.

— Нет, дорогой мой, бедняжка Норма твоя жена и моя подруга. Мы должны помочь ей. Она несчастна. Мы ей поможем.

А Ронни только громко стонал.

В половине девятого мать объявила, что ужин готов.

— Пэм, милочка, сходи в дом за Нормой. Она уже, наверное, пришла в себя.

— Ох уж эта ваша пресловутая семейственность! Не забывай, что здесь не Швейцария и я не Вильгельм Тель! Сходи-ка лучше сама. Ты наверняка сумеешь повлиять на нее.

Поток брани из уст Нормы действительно могла выдержать только мать, и она привела Норму.

— Норма, милая, тебе нужны силы. Сейчас ты должна думать только о своей роли.

И та перевела мутный взгляд с тарелок на мать.

— Спасибо тебе, дорогая, — процедила Норма. — Если бы я хотела умереть, то обошлась бы без твоей помощи. Но умирать от еды мне что-то не хочется.

Она с воплем выскочила из-за стола, швырнула в Трая тарелку и приняла позу Марка Антония, выступающего в Форуме перед плебсом.

— Пришла пора произнести речь, — громогласно заявила она. — Время, место и девушка, если только ее можно назвать девушкой.

— Норма! — вскричал Ронни.

Она не обратила на него внимания.

— Время произнести речь. Речь… У меня есть волокита-муж. Ладно. Он волочится за каждой юбкой от побережья до побережья, и пал так низко, что таскался за так называемой актрисой из Англии Сильвией Ла-Мани. Ладно. Меня это не волнует, пускай себе таскается за кем угодно. Но одну линию я хочу провести — линию моей жизни. У меня не будет мужа, который готов волочиться даже за самой старой актрисой Голливуда. У меня не будет подруги, которая сидит здесь и которую я считаю самой старой сукой, хоть там она швейцарка или эскимоска. Мнит себя швейцаркой, а пытается украсть у меня мужа…

Все мы сидели словно парализованные. Потом вдруг вскочил Ронни, никогда не отличавшийся выдержкой.

— Хватит! Не хочу! Надоело! Не хочу! — Он направил на Норму палец. — Считай, что я лишил тебя роли Нинон, считай, что я больше тебе не муж, считай, что ты самая последняя женщина на земле.

Он повернулся к матери.

— Анни, дорогая моя, не слушай эту змею, эту пьяную сову. Сыграй ты в моем фильме, умоляю тебя.

А потом мать сделала то, что привело Пэм в изумление. Она-то думала, что мать оскорбится за свой сыр в вине, потому что та с трепетом относилась к этому национальному блюду. Если бы сам папа римский посмел его раскритиковать, он тут же стал бы ее врагом на всю жизнь. Но мать подошла к Ронни и медленно повернулась к Норме.

— Я устала, — заявила она. — Небо свидетель, я пыталась сделать все ради нашей старой дружбы, Норма Дилэйни. Но сейчас я поняла, что нет никого, никого на свете, кто мог бы помочь тебе. Я умываю руки. — Потом она обратилась к Ронни. — Ронни, дорогой, это моя вина. Я заставляла тебя поступать против твоего желания во имя Нормы. Теперь я вижу, что была не права. И единственное, чем я могу выразить тебе свое раскаяние, это согласиться сыграть эту роль.

Надежды Пэм вспыхнули с новой силой, но тут же чуть не погасли из-за крика Нормы.

— Так! Ты украла не только моего мужа, но и мою роль! Ты украла…

— Заткнись! — рявкнул Ронни.

А Норма сорвала с себя ожерелье и бросила его к ногам Ронни.

— Значит, ты отдаешь мою роль Анни?

— Да!

— И разводишься со мной?

— Да.

— Ха! Разводишься?! А ты забыл, что случается при разводе из-за супружеской неверности — ведь ты начал мне изменять с первого часа, как я стала твоей женой! Мой адвокат составит список, и он будет толще телефонного справочника. Посмотрим, кто с кем разведется. И ты также забыл о законе насчет собственности. Тебе придется отдать мне половину того, что у тебя есть, половину денег за фильм о Нинон.

Норма попыталась швырнуть в Ронни тарелку, и Пэм едва успела перехватить ее руку.

— Но, несмотря на все это, мой дорогой супруг, знай, что развода не будет, не будет! Иначе я устрою такой скандал, который уничтожит и твою «Вечную женщину». Так что о разводе забудь.

Ронни позеленел, а Норма повернулась к матери.

— Теперь поговорим о бабушке всех сирен. Если, моя старенькая швейцарская фрау Ронни еще раз предложит тебе роль Нинон, лучше сразу откажись от нее, иначе ты окажешься на суде в числе его любовниц, если, конечно, твои адвокаты не сумеют доказать, что ты слишком стара для любовных утех. И даже не адвокаты, а твои враги. Более того, если ты сейчас же не откажешься от роли Нинон, я устрою веселое представление. Я немедленно позвоню Летти Лерой, а уж она-то сумеет расписать твои грязные махинации с моим мужем и ролью.

Все застыли. Норма вновь обратилась к Ронни.

— Итак, мой милый, кто из нас будет играть Нинон?

Пэм была свидетелем того, как паника в нем боролась с гневом, но гнев пересилил.

— Анни! — закричал он. — Роль достанется Анни!

— Ей?

— Ей!

— Превосходно! — внезапно успокоилась Норма. — Могилу вы себе вырыли, можете ложиться. Я сейчас же иду звонить Летти Лерой.

И она направилась в дом.

Пэм была потрясена настолько, что едва не утратила дар речи.

— Она это сделает? — наконец пролепетала она.

— Несомненно, — Ронни был бледен, как полотно. — Она достаточно завелась. — Он помолчал. — Но ничего. Несколько месяцев назад я установил в студии выключатель, чтобы прерывать все телефонные разговоры в доме.

— Тогда, ради бога, воспользуйся им, — сказала Пэм.

— Да, да.

И Ронни торопливо зашагал в противоположную от дома сторону, к небольшой студии, которую он выстроил несколько лет назад. Тогда обнаружилось, что он не только великий американский кинорежиссер, но и превосходный художник-абстракционист. Насколько помнила Пэм, к домику у бассейна студия находилась ближе, чем дом, куда направилась Норма, и не сомневалась, что Ронни сумеет ее опередить. Но тревога не оставляла Пэм, она чувствовала, что под ангельским благородством матери скрывается жестокость.

Тем временем мать снова занялась едой, словно здесь и впрямь собрались на маленький интимный ужин. Минут десять ели в полном молчании. Ронни не возвращался. Нормы тоже не было. Пэм, как юла, крутилась в кресле.

— Отлично получилось, право же, отлично, — заметила мать. — Но в следующий раз нужно будет добавить кое-что.

Это были ее единственные слова. Потом знаменитая складка суровой сосредоточенности пересекла ее лоб. Мать встала.

— Дорогие мои, — объявила она, — меня беспокоит бедняжка Норма. Я в ужасе. Конечно, у нее злой, вульгарный язык, но она так несчастлива. Видит бог, она не хотела зла. Я иду к ней.

— Анни! — вскричала Пэм. — Пожалуйста, ради…

Но мать, словно не слыша, направилась к дому. Дядя Ганс, Джино и Пэм ждали долго, не меньше десяти минут. Пэм одолевали ужасные мысли. Выключатель Ронни не позволял пользоваться телефоном, а Норма слишком пьяна, чтобы самой ехать к Летти Лерой. Но ведь есть телефон в сторожке у ворот, где живет шофер с женой… «Боже мой, — подумала Пэм, — если Норма в состоянии хоть что-то соображать, через двадцать минут Летти Лерой будет известно все».

Она вскочила и вместе с Траем помчалась к сторожке.

А когда прибежала, то увидела, что внутри темно. На всякий случай она забарабанила в дверь и подергала ручку. Дверь была заперта. Очевидно, ни шофера, ни его жены не было дома.

Пэм повернула обратно. В доме горел свет. Подходя, она услышала голос матери:

— Пэм… Пэм… Пэм…

Пэм побежала. Дверь была открыта. Пэм влетела в холл и увидела мать, стоявшую у подножия лестницы. А у ее ног бесформенной грудой лежала Норма.

Глава 6

Я сидел в черном костюме на колдовском барабане и слушал Пэм, как принято говорить, «с напряженным вниманием». Время от времени я перебивал рассказчицу, но всем своим видом старался внушить спокойствие, поскольку по мере приближения к финалу Пэм нервничала все больше. Трай в углу возился с красным мячом, безуспешно пытаясь удержать его на кончике носа. Взгляд Пэм был устремлен куда-то вдаль. Я встал и смешал ей джин с тоником, причем от волнения забыл положить лед.

На другой стороне бассейна дядя Ганс оторвался от шахмат и помахал мне рукой.

— Ники, Анни дома?

Дядя Ганс был полностью счастлив только в присутствии матери.

— Нет, дядя, — ответил я и поставил бокал перед Пэм. — Что же случилось Дальше?

Пэм отхлебнула из бокала.

— Пришел Ронни. Он вошел почти сразу за мной, со стороны бассейна. Конечно, все увидел. Мы молча стояли и смотрели друг на друга. Потом заговорила наша старушка: «Ронни, Ронни, она умерла! Сломала себе шею, как отец Ники». Не знаю, на ее ли глазах разбился твой отец, но думаю, что да. Несколько минут мы молчали. Ронни выглядел страннее привидения, но сохранял удивительное спокойствие. Потом вошли Джино и дядя Ганс.

— Где же они были? — пробормотал я.

— Дорогой мой, все произошло так быстро… Дядя Ганс и Джино остались у бассейна, но потом начали волноваться. Когда Ронни дошел до студии, чтобы отключить телефоны в доме, ему кто-то позвонил, и он некоторое время вел разговор.

— А мать? — мрачно спросил я. Пэм громко втянула в себя воздух.

— Все случилось именно так, как ты ожидаешь. Когда твоя мать дошла до дома и поднялась наверх, Норма лежала на постели. «Я пыталась успокоить ее, — сказала нам старушка, — но из этого ничего не вышло. Она ругалась ужасными словами и велела мне убираться». Поэтому она оставила Норму в покое и спустилась вниз, чтобы присоединиться к нам. Уже у самой двери услышала глухой удар и, обернувшись, увидела Норму. О, дорогой мой, почему она оставила Норму одну? Это так не похоже на нашу старушку. Она вечно готова утешить все человечество.

Пэм пожала плечами.

— Но делать было нечего. Норма лежала у наших ног, а мы стояли вокруг и тупо смотрели на нее. А потом до меня дошло… что, если старушку сейчас застанут здесь! Я почувствовала, как у меня зашевелились волосы. «Ронни, нам нужно уйти отсюда как можно скорее». Конечно, он все понял. Старушка едва могла идти, я подхватила ее, и мы все уселись в «мерседес». К счастью, с нами был дядя Ганс.

Пэм повернула голову в его сторону.

— А что сделал дядя Ганс?

— Он гений. Ты же знаешь, как он преображается в критические минуты. Весь вечер был незаметен. Но когда мы сели в машину, он неожиданно сказал: «Анни, дорогая, если ты хочешь, чтобы никто не догадался, что мы были здесь, то как насчет сыра в вине? И тарелок из-под салата? Их ведь шесть штук, нет пять… И другая грязная посуда». И мы немедленно вернулись к домику у бассейна и во главе со старушкой принялись мыть и убирать. Это было скверно! Мы потратили на уборку пятнадцать минут, но за это время не вымолвили ни слова. Потом сели в машину и поехали домой.

Мы даже не обсудили, что Ронни скажет полиции. Просто бросили его в беде.

— И…

— Все. Я полагаю, Ронни рассказал им то же, что старушка тебе, и инспектор Робинсон поверил ему. По крайней мере, Ронни уверен, что поверил. Ронни в присутствии полиции нашел в ее шкафу полупустую бутылку джина, спрятанную в чемодане. Действительно ли она там ее держала, или это придумал Ронни, кто знает? Но как будто расследование на этом кончилось.

Пэм вздохнула и пригладила волосы, как обычно, больше напоминающие воронье гнездо, чем прическу.

— Вот так. Теперь, ради всего святого, выбрось это из головы.

Выбросить! С таким же успехом можно попросить моряка не обращать внимания на альбатроса.

— Но, Пэм, как же это случилось?

Пэм была на грани истерики.

— Я же говорю: она упала. После ухода нашей старушки она решила спуститься вниз и упала.

— Но если бы она не упала, мать получила бы роль?

— Я… я не знаю…

— Нет, знаешь. Норма добилась бы от Ронни всего, чего хотела. Она…

— О, дорогой, — простонала Пэм, — это ужасно, я понимаю, но если ты поклянешься молчать до гробовой доски, я скажу тебе, что могло случиться. Только могло. Слава богу, нет никаких доказательств, но…

— Ты думаешь, мать толкнула ее? — вырвалось у меня. И тут же я понял, какую чудовищную ошибку совершил.

Для Пэм мать олицетворяла всё. Она часто раздражалась и сердилась на нее, как и я, но это совсем другое дело. Преданность Пэм была непоколебима, как сама Британская империя. Услышав мои слова, она побелела, для нее это было все равно, что сказать правоверному мусульманину, будто Магомет не верил в Коран.

— Ники, ты ужасное, грубое животное, — только и произнесла она.

Конечно, я не был так предан матери, как Пэм, но и мне сейчас стало неловко за свои мысли. Мне не хотелось обижать ее.

— Прости, дорогая Пэм. Я не это имел в виду. Я думал… просто мне хотелось узнать, что думаешь ты…

— Ники, Ники, как тебе в голову могла прийти такая мысль о своей матери? Разве ты не понимаешь, что она не такая, как все? Всякие там Нормы, Сильвии — да, они, возможно, способны столкнуть человека с лестницы ради собственной карьеры, но Анни…

— Пэм, я же сказал, что прошу прощения. Ну, пожалуйста, скажи, что хотела. Как, по-твоему, все это произошло?

Пэм никогда не могла долго противиться мне.

— Да, — вздохнула она, — когда человеку всего девятнадцать, он еще наполовину животное. От этого никуда не уйти. Впрочем, почему бы и не сказать? И так ведь ясно… Я уверена, что она упала. Абсолютно уверена. Но если она не… Ронни знал, что фильм будет для Нормы катастрофой. Вернее, катастрофой для фильма будет ее участие. И не только это. На карту поставлены шесть миллионов долларов. Норме было известно, что с его доходами что-то не в порядке. В случае развода ему пришлось бы ей выплачивать… Я имею в виду: откуда мы знаем, что ему действительно кто-то звонил в студию и там задержал?

— Так, — сказал я, выходит, по-твоему, это сделал Ронни?

Пэм вздрогнула.

— Я этого не думаю. Отказываюсь думать. Но если… Ох, Ники, забудь, что я сказала. Забудь все. Старушка сыграет Нинон. У нас снова будут деньги. Смотри на это дело проще.

Мы сидели, глядя друг на друга. Ронни? Возможно. Но как насчет матери, которая была в комнате Нормы? Пэм делала все возможное, чтобы успокоить меня, но я не мог успокоиться. Перед глазами все время стояла ужасная картина: распростертая Норма и склонившаяся над ней мать. Непреодолимая тоска по Парижу и Монике с новой силой охватила меня.

— Ты уверена, что с инспектором Робинсоном все улажено?

— Полагаю. Прошло четыре дня, а от него ни слуху ни духу.

— А пресса? Телефонные звонки?

— Интересуются скорее по инерции. Сенсация! Старушка и Норма были близкими подругами, всем известно. У нас все будет в порядке. Мы должны в это верить. Не бывало еще такого, чтобы старушка…

И тут мы вспомнили одновременно: Прелесть Шмидт.

— Откуда она появилась? — спросил я.

— Бывшая танцовщица. Анни нашла ее в «МГМ» и взяла к себе, потому что ей надоела Бернис.

— Знаю. Но кто она такая?

— Не имею ни малейшего понятия. Она и в самом деле пообещала тебе молчать?

— Да.

— Но почему она вообще развязала язык? Действительно, почему?

— По-моему, из желания как-то сблизиться со мной.

Пэм просияла.

— О, Ники, какая удача! Только ты сумеешь взять ее в руки. Займись ею. Очаруй ее!

Меня охватило смущение.

— Но, Пэм…

— А почему бы нет? Старушка могла выбрать её специально для тебя. Тебе же нравились рыжеволосые.

— Но, Пэм, ты не понимаешь. Теперь совсем другое дело. В Париже…

— Ерунда, — твердо заявила Пэм. — Речь идет о жизни и смерти. Ты должен заставить Прелесть Шмидт молчать. Теперь она на твоей совести. Твоя обязанность…

В этот момент «моя обязанность» вышла из дома и направилась по тропинке. Раньше мне и в голову не приходило приглядеться к ее фигуре, и теперь только я заметил, что Прелесть удивительно хорошо сложена.

Сперва девушка увидела дядю Ганса, потом заметила нас и улыбнулась.

— Вернулась Анни, — крикнула она. — И ланч готов. Идите домой.

— Пэм, — взмолился я, — ну, пожалуйста… Я не могу. Это не этично. Это…

— Чепуха, мой дорогой, — отрезала она.

Мысль о встрече с матерью меня страшила, и я боялся войти в дом. Что-то глубоко внутри кричало, что я увижу печать Каина на ее челе. Но другая часть моего «я» возмущалась: «Как ты смеешь подозревать собственную мать? Она же дала тебе жизнь!»

Однако все обошлось, мать была такая же, как до поездки к Ронни — веселая, общительная и безупречная. Мой костюм поначалу подвергся критике, но в конце концов получил одобрение. «Ники, дорогой, разбери свои вещи», — сказала она.

Слуги, как и все остальное в этом доме, не принадлежавшие нам, боготворили мать и всячески старались ей угодить. Завтрак мог бы сделать честь самому придирчивому гурману, и я опрометчиво воздал ему должное, о чем вскоре пожалел. Мать заявила, что поскольку ни у Ронни, ни у Нормы нет родственников, мы все отправимся к Ронни и вместе с ним поедем в церковь. Увидев мое недовольное лицо. Прелесть подмигнула мне с лукавым видом.

А мать мило щебетала:

— Который час? Два? У нас еще уйма времени, но не следует откладывать все до последней минуты. Прелесть, дорогая, бювар у тебя с собой?

— Да, — ответила та и, к моему удивлению, достала бювар из-под стола. Должно быть, она на нем сидела, не иначе.

— Умница! — Мать была довольна. — Тогда приступим. С чего начнем? Сперва, полагаю, статья для журнала. Мы должны сдать ее в июльский номер. Прелесть, милочка, ты готова? Тогда пиши. Анни Руд и Норма Дилэйни — задушевные голливудские подруги. Абзац. Я познакомилась с Нормой поздней осенью в Париже, когда Норма милый, белокурый, проворный ребенок… Проворный, дорогая. Ты успеваешь за мной?

— Успеваю, — ответила Прелесть. — Просто никак не могу представить себе Норму Дилэйни проворной.

— Продолжаем, милочка!

Мать нахмурилась. И диктовала до тех пор, пока не наступило время отправляться на похороны.

Первым оказался готов я. В холле никого не было, кроме Трая. Увидев меня, он попытался продемонстрировать излюбленные прыжки и кувыркания, но у него ничего не выходило и он злился. Вскоре появился дядя Ганс.

— Тренируешь Трая, Ники?

Дядя Ганс в черной визитке с высоким крахмальным воротничком в Южной Калифорнии выглядел весьма нелепо и больше подходил для похорон какого-нибудь бельгийского олдермена в начале века.

— Дядя Ганс, вы не знаете, как его остановить?

Но голова дяди Ганса, вероятно, была полностью занята шахматами. Он прошел мимо и уселся неподалеку от бассейна. В этот момент на лестнице показался Джино в темно-синем костюме. Он торопливо начал спускаться, насвистывая какой-то веселенький мотивчик. Джино умел обращаться с Траем, и тот обожал его почти как Пэм или мать. Едва я открыл рот, чтобы попросить Джино успокоить Трая, как в дверь позвонили.

Джино хлопнул меня по спине.

— Ники, детка, открой.

Я подошел к двери и открыл ее. Передо мной стоял высокий седоватый мужчина с ярко-голубыми глдзами. На нем был черный костюм и черный галстук. «Гробовщик?» — удивился я. Но по его глазам понял, что ошибся.

— Прошу прощения, — сказал он, — здесь живет Анни Руд?

— Да.

Глаза его весело блеснули. Я подумал, что это, должно быть, какой-то настырный репортер. Он полез в карман своего черного пиджака и достал бумажник. Извлек оттуда визитную карточку и протянул ее мне.

Там было написано:

Инспектор Джон Робинсон, Управление полиции.

Глава 7

От неожиданности я выронил визитку, а пока нагибался за ней, кто-то прикрикнул на Трая.

— Не могла бы миссис Руд уделить мне несколько минут? — спросил инспектор.

Я выпрямился и торопливо сунул руку с карточкой в карман, потому что легче всего заметить дрожание руки, когда держишь в ней маленький предмет.

— Простите, — ответил я, — мы собираемся на похороны и уже опаздываем, а мама переодевается и…

— Значит, вы — сын миссис Руд?

— Да.

— И, насколько я понимаю, вы собираетесь на похороны миссис Нормы Дилэйни?

— Да.

— В таком случае, я с вами.

Не дожидаясь приглашения, инспектор прошел мимо меня в холл и деловито огляделся. Трай, увидев незнакомца, залаял. Джино, всё еще улыбаясь, направился к нам.

— Привет, — сказал он. — Чем мы можем вам помочь?

Инспектор протянул и ему свою карточку. Джино осмотрел ее, не переставая дружелюбно улыбаться.

— Так вы, значит, коп?

— Прошу прощения, сэр, вы тоже принадлежите к домочадцам?.

— Я? — Джино вернул ему карточку. — Конечно. Шофер, телохранитель, мастер на все руки. Моя фамилия Морелли. Вам нужна помощь, инспектор?

— Помощь? — Инспектор помолчал. Пауза показалась мне вечностью. — Возможно. Пожалуй, лучше держать миссис Руд подальше от всего этого, мистер Морелли, не могли бы вы сказать, что делала миссис Анни Руд в десять часов вечера в прошлый четверг?

Мне показалось, что пол уходит у меня из-под ног. Не нужно было считать. Конечно, речь идет о дне, когда разбилась Норма!

Следовало бы вообразить, что Джино справится с ответом ничуть не хуже, но что-то заставило меня опередить его.

— Вы имеете в виду день когда умерла Норма, не так ли, инспектор? Я только что вернулся из Парижа, и мама мне все рассказала. Я полагаю, что в тот вечер она была дома.

Инспектор стоял ко мне спиной и при моих словах даже не повернулся. На меня он вообще не обращал внимания, полностью сосредоточив его на Джино, продолжавшем беззаботно улыбаться.

— В четверг? — переспросил Джино. — Конечно, парень прав. В тот вечер мы все были дома, вместе поужинали и рано легли спать.

Инспектор снова выдержал паузу.

— Я полагаю, в доме должны быть слуги. Я имею в виду тех, кто здесь живет постоянно.

— Разумеется, — ответил Джино.

— Вы не возражаете, если я потолкую с ними?

— Ради бога. Только вряд ли они будут вам полезны. Их в тот вечер не было, в четверг у них выходной.

— Понимаю, — сказал инспектор. Потом он перевел взгляд на дядю Ганса. — Этот джентльмен тоже из домочадцев?

— Это мистер Харбен, — пояснил Джино. — Дядя миссис Руд.

И тогда, к моему ужасу, инспектор через весь холл направился к дяде Гансу, поглощенному по-прежнему своими шахматами. Дядя Ганс и полицейский инспектор. Дядя Ганс, увлеченный шахматами и забывающий обо всем на свете! Я с отчаянием посмотрел на Джино. Он тоже явно растерялся. Но сделать мы ничего не могли.

Инспектор похлопал дядю Ганса по плечу. Тот, удивленный, что его потревожили, поднял голову. Потом до него дошло, что перед ним незнакомый человек, и он со старомодной европейской вежливостью вскочил. Его улыбка заставила меня молить Бога, чтобы дядя Ганс не ляпнул ничего лишнего.

— Мистер Харбен? — спросил инспектор.

— Да, сэр.

— Я — инспектор полиции Робинсон. Меня интересует, чем занималась миссис Руд в прошлый четверг вечером.

«Это инспектор, дядя Ганс! Инспектор полиции!»

Я изо всех сил мысленно пытался передать старику, с кем он имеет дело. Но дядя Ганс только очаровательно улыбался.

— В четверг вечером? — пробормотал он. — Как интересно, что вы об этом спрашиваете. Вы знаете, я всегда считал: если кто-нибудь уверяет меня, что он что-то делал несколько часов назад, то это трудно проверить. Да, очень трудно проверить. Так вы говорите, в четверг вечером… — Он задумчиво приложил палец к губам. — Сегодня понедельник, не так ли? Ну, вчера вечером… — Он помолчал и вдруг воскликнул: — Ах, какой болван! Почему я не подумал об этом раньше? Много лет назад я пришел к выводу, что нет более ненадежного инструмента на свете, чем человеческая память. И с тех пор все записываю в записную книжку.

Пока он доставал свою книжку, мне не раз казалось, что я умираю. А тут еще Трай начал дергать меня за брюки. Наконец дядя Ганс извлек из кармана маленькую черную книжку. Потом он стал искать очки и, найдя их, нацепил на нос.

— Четверг… четверг… — Он начал листать страницы. — Ага, вот и четверг. В четверг вечером: обед с Ронни и Нормой.

— Вы имеете в виду с миссис Дилэйни?

Голос инспектора прозвучал очень холодно, а я едва удержался от крика.

— Ой, одну минутку, — сказал дядя Ганс с виноватой улыбкой. — Простите меня, инспектор. Как глупо с моей стороны. Я назвал другой четверг. Это было неделей раньше. Сейчас посмотрю. Ага, четверг. Утром работал над двадцатой главой. Днем играл в шахматы и дремал. Вечером слуг не было, и Анни приготовила чудесный сыр в вине. В половине двенадцатого лег и на ночь читал Спинозу.

Он протянул свою книжку инспектору. Меня охватил озноб, но теперь уже от надежды. Инспектор прочел запись и вернул книжку владельцу.

— Полагаю, этого достаточно. — Инспектор повернулся к нам. — Откровенно говоря, господа, нас это не очень беспокоило, но надо же было отреагировать на анонимное письмо.

— Анонимное письмо?! — воскликнул я.

— Получили сегодня утром. Обычно их удостаиваются всё знаменитости. В девяносто девяти случаях из ста — полнейшая чушь. Но проверять приходится. Иначе нельзя.

Инспектор строго посмотрел на нас. Потом достал из кармана элегантный розовый конверт, из которого извлек розовый листок бумаги и передал его мне.

На очень дорогой бумаге заглавными буквами было напечатано:

АННИ РУД В ТУ НОЧЬ БЫЛА У НОРМЫ ДИЛЭЙНИ. АННИ РУД УБИЛА НОРМУ ДИЛЕЙНИ, ПОТОМУ ЧТО САМА ХОЧЕТ СЫГРАТЬ РОЛЬ НИНОН ДЕ ЛАНКЛО.

Джино и дядя Ганс читали из-за моего плеча. Буквы прыгали у меня перед глазами. Выходит, кто-то знал или подозревал! Кто-то, кто ненавидит мать и пишет на дорогой розовой бумаге. Обычно розовой бумагой пользуется мать… Значит… значит… Прелесть Шмидт? Неужели она столь вероломна? Я изо всех сил попытался взять себя в руки, боясь, что все мои мысли отразятся на лице. Стараясь держаться спокойно, я вернул письмо инспектору. И тот аккуратно убрал его в карман.

— Вы понимаете? — сказал он. — Фраза насчет Нинон де Ланкло убедила меня, что все это чушь. Подумать только: великая Анни Руд хочет избавиться от подруги-соперницы. Из-за роли в кино!.. Да у нее, должно быть, десятка два предложений на неделе!

Он улыбнулся, излучая саму доброжелательность, и протянул руку дяде Гансу.

— Рад был познакомиться с вами, мистер Харбен. — Рука перешла к Джино. — И с вами тоже, мистер Морелли.

Инспектор похлопал меня по спине.

— До свидания, сынок. Возможно, увидимся на похоронах.

С легким вздохом дядя Ганс вернулся к своим шахматам. Джино, широко улыбаясь, проводил инспектора до двери. Они еще не пересекли холл, когда Трай снова начал кувыркаться. Инспектор остановился и снисходительно посмотрел на него.

— Умный пес, — заметил Робинсон.

— Да, сэр, и неплохо дрессирован. Норма Дилэйни безумно любила его и трюки, которые он выделывал.

— В самом деле?

Джино выпустил, наконец, инспектора и с гримасой облегчения закрыл за ним дверь. Меня захлестнула волна любви и нежности к дяде Гансу. Я бросился к нему.

— А, Ники. Что ты делаешь? Осторожнее! Что?..

— Дядя, — сказал я, обнимая его, — ты был неподражаем!

Он вопросительно посмотрел на Джино.

— Все в порядке, — успокоил я обоих. — Я знаю, что вы были у Нормы. Пэм рассказала мне. Дядя, какая потрясающая сцена! Эта запись в книжке! Когда ты ее сделал? В ту же ночь?

Дядя Ганс улыбнулся.

— Как мило с твоей стороны, что ты считаешь меня старым мошенником, — пробормотал он. Несмотря на все усилия, ему не удалось скрыть свою гордость. — Да, я сделал эту запись в ту ночь. Когда мы вернулись домой. Боже, как мы были возбуждены! Я сел за дневник. И решил, что в данной ситуации правда ни к чему. Я вспомнил о репортерах, любителях сенсаций и изменил запись. — Он поднял на нас глаза. — Ну, разве не к счастью?

— К счастью! — воскликнул Джино. — Да это просто гениально. Наш старый дядя Ганс — добрый ангел семьи. Он обвел инспектора вокруг пальца!

— Думаешь?

Я спросил, желая лишний раз убедиться, что именно так обстоит дело.

— Конечно, — ответил Джино. — Конечно, он его одурачил. Что значит какое-то грязное анонимное письмо? На звезду первой величины? Кто поверит в грязное анонимное письмо о звезде вроде Анни, когда дядя Ганс записал в своем дневнике, что она была дома? Я почувствовал себя спокойнее.

— Тогда мы можем выкинуть это из головы? И даже сказать матери?

— Сказать Анни? Да ты в своем уме? — закричал Джино. — Расстроить ее из-за пустяков перед самыми похоронами?

Он вдруг замолчал и приложил палец к губам. На лестнице в сопровождении Пэм и Прелести появилась мать в шикарном туалете. Женщины торопливо направились к нам.

Никто из них не заметил автомобиль инспектора; впрочем, они вообще ни на что не обращали внимания. Мы забрались в «мерседес». Трай пытался влезть за нами, но Пэм приказала ему сторожить дом. Когда машина отъезжала, Трай уже лежал у порога. Мать всю дорогу предупреждала нас о телевизионных камерах.

— Они будут установлены у церковных дверей, дорогие мои, и, возможно, у могилы. Помните: рты держать на запоре. Никаких заявлений. А если у вас захотят взять интервью, ведите себя естественно и говорите чистосердечно.

Вскоре мы уже ехали по той дорожке, по которой бежали Пэм и Трай в ту ночь.

Дом Ронни чем-то напоминал французский замок. Мы остановились, рядом с двумя черными похоронными лимузинами: в них сидели шоферы, одетые во все черное. Дворецкий открыл дверь, и мы ступили в холл. Я старался держаться бесстрастно, но, боюсь, это мне плохо удавалось. Все мои мысли вертелись вокруг падения Нормы и анонимного письма, а тут еще я увидел, что Прелесть внимательно разглядывает лестницу. Видимо, ей в голову тоже лезли разные мысли. Я не смел поднять глаза и принялся разглядывать свои ботинки.

Это была величайшая ошибка с моей стороны, ибо, разглядывая ботинки, я смотрел на пол. А на полу виднелся слабый след, оставленный явно собачьими лапами. И, что самое ужасное, царапины оставила не обычная собака. Они принадлежали псу, который умел кувыркаться.

Зная небрежность калифорнийских слуг, нечего удивляться, что следы Трая сохранились четыре дня спустя, но, глядя на них, я вспомнил выражение лица инспектора, когда он смотрел на кувыркающегося Трая. Он еще заметил, что пес умен. В тот момент я принял его слова как дань вежливости. Но что, если он обратил внимание на следы Трая еще в прошлый четверг и все понял? Понял, что мы всучили ему липу?

На мгновенье мне стало дурно. Я обернулся. Джино по обыкновению стоял в стороне и любовался картинами Хуана Гриса. Он мнил себя знатоком современного искусства. Изо всех сил стараясь казаться беззаботным, я подошел к нему.

— Джино.

— Что, Ники? — ответил он, не сводя глаз с картины.

— Джино, это конец. В холле остались следы лап Трая.

— Так. — Джино повернулся ко мне и улыбнулся своей белозубой улыбкой. — Я и не сомневался в этом.

— Не сомневался?

— Когда я увидел, как этот коп разглядывает Трая, то подумал, что следы пса могли остаться где-нибудь в доме Ронни. Потому-то я и сказал, что Норма безумно любила Трая и его трюки.

Спасительная мысль. Джино положил руку мне на плечо.

— Понял, малыш? Вот так я латаю все прорехи. Если инспектор ничего не заметил, тогда ладно. Но если даже и заметил — что с того? Пусть себе думает, что Анни там была. Как это доказать? Мы вполне могли прийти с Траем за день до падения или утром в день падения Нормы. Нет, парень, не бойся.

Должно быть, на моем лице отразилось огромное облегчение, потому что Джино слегка похлопал меня по щеке.

— Спокойнее, мальчик. Здесь все в порядке. Спасибо еще, что дядя Ганс и Джино…

Он не договорил. По лестнице к нам торопливо спустился Ронни.

С самого детства я привык считать Ронни Лайта самым вежливым и обаятельным человеком в Голливуде и потому полагал, что характеристика матери — по ее словам, у него расшатаны нервы — всего лишь игра воображения. Мне казалось, что Ронни сумеет выкарабкаться из этой страшной ситуации. Но, следя за ним, я с удивлением понял, что мать права. У него действительно был вид человека, у которого сдали нервы. И взять себя в руки ему не удавалось.

Ронни подошел к матери, поцеловал ее в щеку.

— Анни!

— Милый Ронни!

Только потом он заметил остальных и вяло помахал рукой.

— Приветствую всех! Я…

Голос его дрогнул, что, конечно, могло объясняться печальным поводом, но, на мой взгляд, он был просто не в состоянии управлять собой.

Мать взглянула на крошечные бриллиантовые часики, висевшие у нее на груди.

— Боже, уже поздно, пора ехать!. Дорога каждая минута.

Она направилась к двери, но ее остановил хриплый голос Ронни:

— Анни, боюсь, что мы еще не можем ехать. Мне только что позвонили…

И пока мать стояла, удивленно глядя на Ронни, в дверях показалась женская фигура в черном. Женщина распростерла руки и двинулась к матери, улыбаясь из-под вуали.

— Дорогая Анни! — вскричала она красивым, но плохо поставленным голосом. (Пэм, англичанка по рождению, по манере разговора вновь прибывшей тотчас угадала уроженку английских, трущоб).

— Дорогой Ронни! Надеюсь, я не слишком поздно?

Да, это была Сильвия Ла-Мани. Мать застыла, как изваяние, а Сильвия тем временем подошла к Ронни и протянула ему руку.

— Дорогой Ронни, я договорилась с Кальманами. Они поняли. Когда я сказала, что ты позвонил мне и пригласил на церемонию, они сразу же поняли.

Я повернулся к Ронни. Моему примеру последовали остальные, не сомневаясь, что он поставит ее на место. Но мы все ошиблись.

Он лишь трусливо улыбнулся. Даже позволил ей поцеловать себя, хотя его лицо сморщилось в гримасу, и я заметил затравленный взгляд, который он бросил на мать.

— Дорогой Ронни.

— Дорогая Сильвия. Как мило, что ты ради меня изменила свои планы. Теперь, я думаю, мы все можем идти.

Глава 8

Мы вышли из дома. Увидев нас, шоферы выскочили из лимузинов и распахнули перед нами дверцы. Сильвия Ла-Мани, ухватив Ронни под руку, властно потащила его к передней машине. Мать, которая с появлением Сильвии на мгновенье утратила первенство, вновь овладела собой. Она крепко взяла Ронни за другую руку и мило улыбнулась Сильвии.

— Ронни, дорогой, давай возьмем Сильвию с собой. В другой машине она стеснит всех.

Создав должное впечатление о неимоверных габаритах Сильвии, мать первая села в автомобиль. За ней последовал Ронни, а потом Сильвия. Мы, маленькие людишки, были забыты. Ничего не оставалось, как молча втиснуться во второй лимузин.

Панихида должна была состояться в большой епископальной церкви в Вествуд-Виллидж, где, как ни дико, Ронни числился церковным старостой.

— Почему он не прогнал ее? — спросила Пэм, когда наша машина тронулась вслед за первой. — Он что, рехнулся?

— А по-моему, это божественно, — сказала Прелесть Шмидт, тесно прижавшись ко мне, отчего я стал испытывать некоторую неловкость. — Осиротевший муж прибывает на похороны с бывшей любовницей и будущей новой женой. — Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. — Николас, как вы думаете, кто-нибудь из них грохнется в могилу, как это было с Полой Негри и Рудольфом Валентино?

— Там нет Полы Негри, — огрызнулся я, отодвигая ноги.

Прелесть Шмидт вздохнула и сдвинула колени.

— О, Николас, почему вы так суровы со мной, когда долг перед вашей матерью повелевает мне быть лучом солнца в вашей жизни?

Мы долго ехали молча. В пути мои мысли раздваивались: думая о самом мрачном, я не мог выкинуть из головы коленки Прелести.

— Николас, — неожиданно заговорила она, — вы когда-нибудь играли в «тото»? Очень забавная игра. Всякий раз, когда вы видите ребенка, перебегающего дорогу, надо кричать «тот». Если вы закричали первым, то выигрываете очко. Бывают, конечно, «тоты», приносящие больше очков. Однорукий «тот», двухголовый «тот» или еще какой-нибудь. Я имею в виду, если вы увидели Дину Дурбин…

Несомненно, в обычных условиях Пэм нашла бы эту игру не менее нелепой, чем она показалась мне, но, должно быть, вспомнив, что Прелесть, подобно взрывчатой смеси, нуждается в особо бережном отношении, толкнула меня в бок.

— Восхитительно. Почему бы вам не поиграть, дети?

Я готов был прибить Пэм; но покорно повиновался, мечтая поскорее очутиться на месте. Признаться, эта идиотская забава все же отвлекала от дурных мыслей. Вряд ли стоит упоминать, что мы не кричали «тот!», а еле-еле бормотали — как-никак ехали на похороны.

Пока мы добрались до церкви, окруженной плотной толпой. Прелесть заработала два очка, а я поймал себя на мысли, что она не так уж плоха и не виновата, что родилась рыжеволосой и зеленоглазой, к тому же до Моники от Южной Калифорнии очень далеко. Я даже начал склоняться к тому, что Прелесть не двурушница и не могла, улыбаясь нам, отправить в полицию анонимное письмо. И тут мне стало не по себе: если анонимку послала не Прелесть Шмидт, то существует еще кто-то, в тысячу раз опаснее. Что, если он пошлет второе письмо? А потом третье? И каждый раз будут фигурировать все новые и новые детали… Конечно, на нашей стороне дядя Ганс и Джино: бывший исполнитель тирольских песен и простодушный бывший акробат. Но почему я так легко успокоился? Конечно, инспектора Робинсона вовсе не удалось провести; к тому же он собирается присутствовать на похоронах.

Коленка Прелести снова легонько касалась моей ноги. Я был настолько поглощен невеселыми мыслями, что не сразу спохватился, что отвечаю ей таким же нежным движением.

Я уже упоминал, что у церкви было полно народа. Голливуд ревниво относится к своим знаменитостям.

И хотя Норма давно перестала быть звездой и не вызывала особо добрых чувств, даже она считалась Человеком, Который Кое-Чего Достиг, а потому проводить ее в последний путь сбежалось множество людей. Все было как на похоронах настоящей премьерши, если не считать отсутствия звезд первой величины. Толпа вела себя очень пристойно. Когда машина Ронни остановилась и все вытянули шеи, чтобы разглядеть Сильвию и мать, я не слышал никаких враждебных возгласов.

Ронни в сопровождении двух женщин направился к входу в церковь. Признаться, даже телеоператоры оказались на высоте. Я ожидал, что репортеры набросятся на Ронни, станут тянуть его за руки и требовать, чтобы он сказал несколько слов. Все обошлось.

Троица скрылась в церкви. За ними двинулись мы. На нас вообще никто не обратил ни малейшего внимания.

— Закройте рот, Николас, — прошептала Прелесть, когда мы проходили мимо телевизионных камер.

Я повиновался.

В церкви яблоку негде было упасть. Я озирался, пытаясь отыскать глазами инспектора Робинсона, но вокруг были только известные актеры. Брэд Петс, который должен был играть главную мужскую роль в «Вечной женщине», узнал Пэм и подвел нас к скамье, где сидели Ронни, мать и Сильвия. Мать находилась с краю. Я скользнул к ней, за мной последовали Прелесть Шмидт и все остальные.

Гроб утопал в цветах. В изголовье красовался венок из алых орхидей. «Чей? — подумал я. — Сильвии Ла-Мани? Ронни?» Мать, я знал, послала роскошный букет белых роз.

Я взглянул на профиль изможденного Ронни, потом на Сильвию Ла-Мани, пытавшуюся изобразить невинность. Но вид у нее был очень самодовольный. С чего бы это?

— Николас, — прошептала Прелесть.

— Да.

— Мы что-то делаем не так?

— Не знаю. Я в этом ничего не понимаю.

— Тогда лучше следовать примеру Сильвии. Она тысячу раз снималась в подобных сценах.

— Тише, дети.

Мать бросила на нас убийственный взгляд. Началась служба.

Все было просто, как в кино. Норму Дилэйни называли Символом Всего Прекрасного в Наших Усилиях Развлечь Американскую Публику, величали Настоящей Леди и Преданной Женой, которая отправилась в Лучший Мир.

Оставили бы Норму в покое.

Но Сильвия Ла-Мани была очень растрогана речью. Она достала платок и приложила его к глазам. А другой рукой схватила руку Ронни, и тот, к моему смятению, ее не отнял. Я знал, что мисс Лерой способна углядеть все, что угодно, и с испугом взглянул на мать. Но та сидела как ни в чем не бывало, всем своим видом показывая, что выше этого.

По окончании службы актеры подняли гроб, и под звуки органа началось шествие. Возглавлял его Ронни в окружении Сильвии и матери. Мы следовали за ними.

Наступил момент, которого я страшился. Телекамеры следили за каждым нашим шагом. Что ж будет дальше? Где Летти Лерой? Где инспектор Робинсон?

Но все обошлось. На ступенях церкви Ронни вырвался вперед и оказался перед камерами сам.

Мать повернулась и взяла меня за руку, загородив камеру; хотя должен с гордостью заявить: мой рот был закрыт. Шедшая по другую сторону от меня Сильвия Ла-Мани, когда камеры уставились на нас, застонала и красивым жестом поднесла к лицу платок.

Вся страна увидела, как скорбит по усопшей Сильвия Ла-Мани, но увидела только на мгновение, ибо мать легким движением выхватила из моего нагрудного кармана большой носовой платок и заслонила им лицо Сильвии, причем ее собственное лицо в этот момент выражало жгучую скорбь.

Так что все обошлось.

Вернувшись в свои машины, мы поехали на кладбище. Тут-то и началось самое неприятное. Каждый считал, что наступил момент, когда нельзя оставаться в стороне.

Все звезды и режиссеры столпились вокруг нас. Меня обступила группка актеров, которых интересовало французское кино. Разглагольствуя о Париже, я вдруг заметил, что с Пэм творится что-то неладное: она замерла, лицо ее перекосилось от ужаса.

Крепко сжав мою руку, Пэм обратилась к актерам:

— Мои дорогие, простите нас, ради бога, но мы не должны оставлять Анни одну. — И, таща меня за руку, прошептала: — Уведи Прелесть!

Та стояла между двумя трагиками и болтала с невысоким крысоподобным мужчиной средних лет.

— Быстрее! — Пэм была на грани истерики. Быстрее уведи ее Оттуда! Ты знаешь, кто это? Редактор «Голого»!

«Голый» — один из самых паршивых журналов на свете, считающий своим долгом копаться в грязном белье сограждан.

— Нам пора, — сказал я, схватив Прелесть за руку. Она удивленно обернулась, очень мило покраснела и обратилась к редактору:

— Это Николас. Я как воск в его руках.

Когда мы отошли. Прелесть одарила меня обворожительной улыбкой.

— Вы знаете, кто этот человек? — спросил я.

— Этот коротышка? Он очень мил. Между прочим, единственный, кто заметил, что у меня прекрасная душа.

— Это редактор «Голого», — сказал я. Она в ужасе уставилась на меня.

— О, боже…

— Что вы ему наговорили?

— Нет-нет, ничего. Но он интересовался Анни… Мне следовало догадаться. О, Николас, вы же знаете, я такая легковерная. А это оказался «Голый»… Вот к чему привела натура Шмидтов! Она привела меня к краху.

Мы вернулись к Пэм. Ронни, Сильвия и мать разговаривали с какой-то женщиной. Это была журналистка — конечно, не чета мисс Лерой, однако достаточно известная. Но больше меня тревожил инспектор Робинсон, который ошивался неподалеку. Я попытался спрятаться за чужие спины, но было поздно: мать уже заметила меня.

— Ники, дорогой, поздоровайся с Глорией.

Значит, журналистку звали Глорией. Мы с Прелестью подошли. И тут мать подарила инспектору одну из своих чарующих улыбок.

— Ники, Прелесть, этот удивительный инспектор полиции готов сделать все… абсолютно все для бедняги Ронни.

Я не мог смотреть на инспектора и повернулся к Ронни. Он выглядел еще более подавленным, чем раньше, будто у него было два десятка жен и все работали на него, а тут вдруг взяли и разом умерли.

Сильвия Ла-Мани, напротив, выглядела очень мило, и слова, которые она считала истинно английскими, так и слетали с ее губ.

Глория выражала необычайное дружелюбие, хотя при этом смотрела так, будто фотографировала нас. Приветствовав Прелесть и меня с тем же воодушевлением, что и других, она взяла инспектора Робинсона под руку. Продемонстрировав таким образом свои хорошие отношения с полицейскими, она снова повернулась к Ронни.

— Ронни, дорогой, ты отлично знаешь, что мы, журналисты, полны сочувствия к тебе. Но положение обязывает — на моей шее висит статья. Ронни, прошу, не сочти меня бездушной… Однако многие хотят знать, что будет дальше. Ты уже решил? Кто будет играть главную роль в твоем фильме?

При этих словах я взглянул на мать. Не стоит говорить, что в этот момент она была не только прекрасна, но и замечательно спокойна. Тем не менее в ее глазах я прочитал решимость фельдмаршала перед судьбоносным боем. Сейчас, именно сейчас наступает момент, когда перед всем миром надо объявить о роли Нинон!.. И тут я понял, какую чудовищную ошибку мы совершили, не сообщив матери о визите полицейского. Как сказал инспектор Робинсон: «Слова насчет Нинон де Ланкло убедили меня, что все это ерунда. Подумать только, великая Анни Руд хочет избавиться от подруги-соперницы из-за роли в кино!»

Возможно, дяде Гансу и удалось обмануть его. Возможно, он не заметил царапин на полу. Но… но… Мама, мама, ты прыгаешь прямо в огонь… Ты не должна…

Мне хотелось крикнуть, предупредить ее об опасности. Но я не смел раскрыть рта, да и не знал, что сказать.

— Ну, Ронни? — лукаво засмеялась Глория. — Ты не хочешь поделиться со мной своей тайной?

Я заставил себя взглянуть на Ронни. Мне казалось, что вот сейчас он упадет в обморок или его хватит удар.

— Ну… — промямлил он. — Ну…

И тут я увидел, что мать выступает вперед. На ее лице появилось то самое выражение, которое было при нашем разговоре в ее спальне.

— Мама!.. — воскликнул я.

Но мой возглас остался незамеченным, ибо заговорила Сильвия Ла-Мани. Она оглядела инспектора, потом Ронни и наконец перевела взгляд на Глорию.

— Ронни, милый, я думаю, уже можно, не так ли? Я имею в виду, что, наверное, сейчас самый подходящий момент, тем более, что милая Глория — наш друг, а инспектор Робинсон такой симпатичный мужчина.

Ронни что-то ответил, но это звучало не по-джентльменски. Глория, бросила на него удивленный взгляд.

— Глория, дорогая, — продолжала Сильвия, опустив вуаль. — Это даже не ради картины. Речь идет о гораздо большем. Ради Нормы! И это самое главное. — Мы с Прелестью уставились друг на друга. — Вот как обстоят дела, дорогая Глория. Конечно, у меня возникнут огромные трудности — и у моих друзей, у которых другие планы в отношении меня, — но я сыграю эту роль. Я сыграю Нинон. О, я знаю, у меня никогда не получится так хорошо, как могло бы у Нормы, но ради нее я постараюсь сыграть как можно лучше.

Несмотря на потрясение, я видел, что мать держится превосходно. Ее взгляд ничего не выражал, а на лице не дрогнул ни один мускул.

Глория повертела головой, но потом сообразила, что на кладбище нет телефона.

— Ты это твердо решил, милый Ронни? Можно публиковать?

Ронни изобразил на лице кислую улыбку.

— Да, Глория, все верно. Сильвия любезно согласилась сыграть роль Нинон де Ланкло.

Глория поняла, что это не шутка, и помчалась к своему специально оборудованному автомобилю, начиненному всевозможными средствами связи. Казалось мрак рассеялся, и я был готов облегченно вздохнуть, но тут услышал голос инспектора.

— Ну, миссис Руд, желаю вам всего хорошего.

Он протянул матери руку. Она пожала ее, то же проделали Прелесть и я.

Когда инспектор подошел попрощаться, я решил, что на этом все закончилось, но он, не выпуская руки, отвел меня в сторону.

Мы приблизились к какой-то могиле. И тут он спросил, усмехаясь:

— Послушай, парень, ты не говорил матери о письме?

— Нет.

— Отлично. Просто отлично. Грех беспокоить такую превосходную актрису, как она. — Он положил руку мне на плечо. — Вот что, открою тебе один профессиональный секрет. Возможно, он тебе пригодится, если в один прекрасный день ты попадешь в лапы полицейских. Сегодня днем я проявил достаточное дружелюбие к тебе, но, по правде говоря, это анонимное письмо не в мусорной корзине. Конечно, в смерти миссис Дилэйни нет подозрительных обстоятельств — несчастный случай. В ее комнате была спрятана бутылка джина. Но, видишь ли, полицейский всегда начеку. Женщина упала с лестницы и сломала шею? Такое, конечно же, случается, но далеко не каждый день. А когда актриса… Ты ведь знаком с этим миром близко, верно? Так вот, в то утро, когда пришло письмо, я подумал: «А что? Все может быть». Открой я тогда «Лос-Анджелес таймс» и прочти, что Анни Руд будет играть роль Нинон де Ланкло… Так-то, сынок. Теперь ты знаешь. Никогда не верь дружелюбию копа. Можешь попасться, — Он вздохнул. — Значит, роль отдана Сильвии Ла-Мани, и папку с делом о смерти Нормы Дилэйни можно закрыть… Представь, какой поднялся бы шум. «Инспектор Робинсон срывает маску с Анни Руд, убийцы Нормы Дилэйни!» Каково, а?

Робинсон засмеялся и ушел, оставив меня в окружении могил. Какое-то время я стоял на месте, тупо разглядывая памятники. Потом пришло облегчение. Конечно, настоящим облегчением это чувство не назовешь, но все-таки… Итак, инспектор не заметил царапин. Он всего лишь обыкновенный самодовольный коп, вообразивший себя умным копом и работающий на молодежь. Мы не забудем о полиции. О, нет.

Но не стоит обольщаться. Из того, что полиция глупа, не следует, что смерть Нормы так легко объяснить. Еще посмотрим, кому достанется роль Нинон! Я не понимал, как все произошло, но это произошло. И если это совершила мать, а она могла ради…

Меня захлестнула любовь к матери. Я и не подозревал, что способен на такое чувство. Как она была спокойна в тот момент, на ее лице ничего не отразилось! Я подошел к ней, обнял ее и поцеловал в щеку.

— Мама, выше голову!

Глава 9

Мать промолчала, но ее лицо осветилось улыбкой, которую она быстро погасила, вспомнив, что присутствует на похоронах. Стоявший рядом Ронни монотонно бубнил:

— Анни… я все тебе объясню… пожалуйста, в машине…

Мать очнулась от задумчивости и обняла меня.

— Какой очаровательный человек этот инспектор, правда, Ники? Как мило с его стороны поболтать с тобой. Прости меня, милый Ронни, что ты сказал?

— Анни… ради бога… ну, пожалуйста, пройдем к машине…

— К машине? — Мать мило улыбнулась и сняла руку с моего плеча. — Милый Ники, мы с тобой возьмем бедняжку Ронни к нам домой и попытаемся утешить его.

Ронни бросил на меня страдальческий взгляд.

— Но, Анни, не могу же я объясняться в присутствии этого мальчишки… я имею в виду Ники… Анни, мы должны поехать одни.

Но мать словно не слышала, о чем он говорит. Она мило улыбнулась Прелести.

— Дорогая, найди остальных. Соберитесь у машины Ронни, а потом Джино отвезет вас домой в «мерседесе».

Она повела меня по кладбищенской тропинке, и этому представлению ни Ронни, ни я не смогли помешать. Я полагаю, вы сами догадываетесь, как мы шагали, раскланиваясь со знакомыми налево и направо. Ронни молча плелся сзади. Мать расточала очаровательные улыбки. Так как Ронни молчал, а командовала она, шоферу было приказано ехать сначала к нам.

Мы втроем сели на заднее сиденье, и я оказался между матерью и Ронни.

У ворот кладбища никого не было. Толпа потеряла всякий интерес к похоронам Нормы. Долгое время мы ехали молча, а потом вдруг Ронни взорвался:

— Анни!

— Да, дорогой.

— Я не мог поступить иначе.

— Иначе?

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Ронни, милый, расскажи все спокойно и по порядку.

— Речь идет о Сильвии, — невнятно пробормотал он. — Я не мог поступить иначе.

— Ах, так ты о том, что поручил ей эту роль? — Мать по-дружески улыбнулась. — Но, Ронни, дорогой, почему же нет? Отличная мысль, я, на твоем месте, возможно, поступила бы так же. Тебе кажется, что англичанка в роли Нинон де Ланкло…

— О боже! — Ронни схватился за голову. — Боже мой!

— Ники, дружок, — сказала мать, — помоги Ронни. Разве ты не видишь, что он нуждается в помощи?

Все, что я мог сделать, это предложить ему платок, совсем недавно закрывавший Сильвию Ла-Мани от телевизионных камер. Но он оттолкнул мою руку, продолжая стенать, а потом перегнулся через меня и обратился к матери:

— Неужели ты и в самом деле думаешь, что я хочу видеть ее в этой роли? Неужели не понимаешь, что для фильма это такое же бедствие, как и Норма? Только…

Он замолчал.

— Продолжай, — приказала мать.

— Ты ужасная женщина! Ну что я мог поделать, когда рядом стояли Глория и этот кошмарный инспектор? Что, как по-твоему? Я был связан по рукам и ногам.

При словах «ужасная женщина» мать с любопытством посмотрела на него.

— Но в чем же все-таки дело, Ронни? Можешь ты внятно объяснить?

— Она… Сильвия… Сильвия… Черт возьми, как я могу объяснить, если ты не хочешь впутывать в это дело Ники?

Но к этому времени я уже сгорал от любопытства и напрочь забыл о своем намерении делать вид, будто ничего не знаю.

— Если речь идет о том, что мать была у вас, когда умерла Норма, — сказал я, — то считайте, что мне все известно.

Они одновременно уставились на меня. Ронни позеленел, а мать смотрела твердо и снисходительно.

— Ники, дорогой, о чем ты?

— Пэм рассказала мне обо всем. Сперва я узнал об этом от Прелести, а потом вытянул детали из Пэм.

— Прелесть? — переспросил Ронни. — Черт возьми, кто это?

— Не говори глупостей, Ронни, — сказала мать. — Ты же ее знаешь. Эта девушка была с нами на похоронах. Мой секретарь. Божественная личность. — Мать похлопала меня по колену. — Итак, ты знаешь, как обстояло дело, мой дорогой. Возможно, это к лучшему. — Она вздохнула и повернулась к Ронни. — Вот так-то, милый. Ты понял? Не беспокойся. Теперь расскажи нам, что известно Сильвии?

— Сильвия знает, что ты была у нас в тот вечер, — простонал Ронни. — И не только это. Она знает еще кое-что. Невероятно! Я не могу понять, каким образом она узнала. Но она знает.

— Но, милый Ронни, как это могло случиться?

— Когда я отправился в студию, чтобы отключить телефон, кто-то позвонил. Я тебе рассказывал. Так вот, это была Сильвия.

Мать нахмурилась. Ронни слегка покраснел.

— Анни, дорогая, я не встречался с ней, поверь. После того как ты спасла меня от ее невыносимых пут, я даже издали не видел эту гадюку. А в тот вечер она мне позвонила. Мне следовало знать, что рано или поздно это случится. Она все выведала.

Я не спускал с матери глаз, а Ронни все твердил:

— Ты не представляешь, что это было. Она кричала, заклинала, рыдала. «Как я мог ее бросить? Разве я не понимаю, что кроме меня в ее жизни никого нет?» Она устроила настоящую истерику, кричала, что отравится газом. Конечно, я понимал, что это шантаж, стопроцентный шантаж. Но я просто не мог повесить трубку. Я думал: а вдруг она действительно это сделает? И к тому же оставит записку… Поэтому начал уговаривать ее. Глупость, конечно. А она продолжала гнуть свое: кричала о моей жестокости, о своей бедности, о том, что ей некуда деваться. Потом она стала во всем винить тебя. Мол, это ты настроила меня против нее. Если бы не ты…

Ронни помолчал, вздохнул и снова заговорил, будто бросился в омут:

— А потом я почувствовал, что вот-вот взорвусь. Ты ведь знаешь, как это у меня бывает. Внутри что-то оборвалось, и я заорал: «Все, с меня довольно! Видеть тебя не желаю! Но знай: Анни сейчас здесь, и пока ты осаждаешь меня по телефону, она и Норма ведут между собой настоящую войну. Кто знает, может, пока я болтаю с тобой, одной из них уже нет в живых».

Он замолчал и опустил голову, заново переживая сказанную в запальчивости дурацкую фразу. Мне стало страшно. Слушая Ронни, я вспомнил свой разговор с Пэм. Если он так долго говорил с Сильвией по телефону, то никак не мог столкнуть Норму с лестницы. Выходит, если Ронни говорит правду, убийца не он. Дядя Ганс и Джино тогда сидели возле бассейна, а Пэм и Трай бегали к воротам. Но кто же сделал это? Кто?

— Значит, Сильвия явилась к тебе, дорогой? — спросила мать. — Она угрожала? Говорила: или она будет играть эту роль или сообщит обо мне в полицию, не так ли?

— Два дня назад она пришла ко мне с извинениями. Мол, ужасно сожалеет, что вынуждена в такое время беспокоить меня, но она одолжила Норме диетическую книгу и хотела бы получить ее обратно. Дело в том, что книга с дарственной надписью автора, и она… и так далее. Разумеется, глупейший предлог, но мне не оставалось ничего иного, как пустить ее наверх. Сильвия долго не возвращалась. «Что она там делает?» — подумал я и пошел за ней. Она стояла в спальне Нормы с книгой в руке. И тут начался шантаж. Я снова взорвался: «Хочешь сыграть Нинон? Да в своем ли ты уме? Роль принадлежит Анни Руд, и если тебе это не нравится, можешь выть сколько угодно. Кого это волнует? Ты самая заурядная актриса да еще с таким паршивым характером. Вон из моего дома!» И я буквально вытолкал ее прочь. Она шипела: «Ну, погоди!.. Норму убила Анни — из-за этой роли. Ты это знаешь. И я сообщу в полицию…»

— И она это сделала, — вмещался я, — потому что анонимное письмо попало по назначению.

Оба удивленно уставились на меня, и я рассказал о визите инспектора Робинсона. Ронни был потрясен.

— Но теперь-то все в порядке? Я имею в виду, теперь он понял, что это ложь?

— Да.

Он вздохнул, но глаза его неожиданно засверкали гневом.

— Подумать только! Как низко может пасть женщина! Написать анонимку в полицию! Никогда не думал…

— Но, Ронни, — перебил я, — что произошло потом? Что еще знает Сильвия?

— О боже! Это случилось сегодня… Я не беспокоился. И был уверен, что она блефует, что все закончится миром. Поэтому ничего не сказал тебе, Анни. И вдруг сегодня днем, минут за двадцать до вашего приезда, позвонила Сильвия… Вы бы только послушали ее. «Ронни, дорогой, я собираюсь поехать к Полю Денкеру». А Поль Денкер, — чтобы вы знали — самый большой пройдоха среди адвокатов. «Да, дорогой, — продолжала она, — мне любопытно, не заинтересуется ли мистер Денкер твоим маленьким секретом…» — Произнося эти слова, Ронни даже побледнел, — и упомянула название компании. Анни, я не могу сказать, в чем дело. Даже тебе. Но это сделка. Не подумай, что какое-нибудь мошенничество, нет, но речь идет о миллионах, и один намек из уст этого мошенника Денкера… Я не поверил собственным ушам — откуда она могла знать? Никто не был посвящен в это. А она знала. Голосок ее звенел, как колокольчик. «Так что будет лучше, если я поеду вместе с тобой на похороны, а потом мы вернемся к моему участию в фильме». — Ронни застонал. — Я был нокаутирован. Дело не только в тебе, милая Анни, но и в возможном скандале. Ах, змея! Она не стала ждать и решила нанести удар там, на кладбище. Ты, Глория, инспектор — идеальный момент для удара… Вот как обстоят дела, Анни. Пойми: она держит меня за глотку!

Машина приближалась к дому. Еще немного, и мы на месте. Ронни схватил мать за руку.

— Анни, я понимаю: это ужасно! Но я не мог поступить иначе. Если отдать эту роль тебе, разразится чудовищный скандал. Анни, моя дорогая Анни, не огорчайся. Будут другие фильмы, еще лучшие! Я буду снимать тебя, Анни, любовь моя, выходи за меня замуж!

Как ни странно и нелепо прозвучали последние слова, Ронни произнес их искренне. В ответ мать мило улыбнулась и сжала его руку, но я видел, что ее мысли витают где-то далеко. Как я смел сомневаться в ней, подозревать, сравнивать с леди Макбет! Я многое отдал бы, чтобы снова чувствовать себя заурядным сыном великой матери. Но это было невозможно.

— Анни, я готов ждать три месяца, полгода, год, сколько хочешь, только не отказывай мне, будь моей женой!

— Ронни, дорогой, как мило с твоей стороны предлагать мне выйти за тебя замуж. Право, я обожаю тебя. Но ты ведь знаешь, как я отношусь к браку.

Я полагал, что сейчас мать разразится целой речью о браке и ее отношении к нему, как непременно сделала бы, будь рядом Пэм, дядя Ганс или Джино. Но она промолчала и лишь похлопала Ронни по руке.

— Бедняжка Ронни, тебе следует научиться трезво смотреть на вещи. Ничего катастрофического не произошло. Твое предприятие не пострадает из-за какого-то Денкера. Что же касается фильма, то хотя Сильвия и не соответствует ни твоему, ни моему представлению о Нинон де Ланкло и, конечно, ее поведение заслуживает всяческого порицания, но когда ты подумаешь о ее карьере, то сумеешь ее понять. Было время, когда зрители Сильвию обожали. Они смогут обожать ее снова. А после того, как она взяла у тебя злополучную диетическую книгу, надеюсь, ее фигура придёт в форму. Постарайся только быть с ней очень осторожным, мой дорогой, и не подпускать к твоей жизни. Сугубо деловые отношения, и все.

Мать помолчала, а затем продолжила:

— Что касается меня, Ронни, разочарование — не то слово. Я бы с радостью сыграла Нинон. Конечно, я бы гордилась, что играю ради тебя и в память Нормы. Но, если быть совершенно откровенной, я не уверена, что справилась бы с ролью. Пойми меня правильно, дорогой, я убеждена, что фильм был бы божественным. Но… Теперь у меня гора с плеч спала. Так что поверь, Ронни, все это пустяки. Сейчас мы приедем домой, Ники нальет тебе мартини, и ты сам удивишься, почувствовав, как все хорошо. Кроме того, милый, слуги, наверное, умирают от желания сходить в кино. Так что я отпущу их и займусь ужином.

Через несколько минут машина остановилась, и к нам бросился Трай.

— Анни, — сдавленно произнес Ронни, — ты всегда была удивительной женщиной. Ты меня не разлюбишь?

— Конечно нет, милый. Но что с тобой?

— Желудок, наверное. Прошу тебя, не делай больше сыра в вине.

— Будь по-твоему.

Глава 10

В домике возле бассейна я приготовил Ронни мартини, но спиртное на него не подействовало. Сидя на барабанах-стульях мы молча смотрели друг на друга. На душе было тяжко. Все мое существо рвалось к другому миру, к Монике. Всего каких-то два дня назад мы были счастливы и любили друг друга!

Забыв о роли гостеприимного хозяина, я сорвался с места и быстро прошел в дом. В своей комнате сел за письменный стол и тупо уставился на фотографии родителей, которые собирался взять с собой в Париж, но забыл. Передо мной лежала пачка почтовой бумаги — подарок матери. В верхнем правом углу виднелся штамп владельца бумажной фабрики. На мгновение перед моим мысленным взором возник образ Прелести Шмидт, но я сделал над собой усилие и начал писать:

«Моника, дорогая…»

— Так, — вдруг раздался голос за моей спиной, — Даррел Занук пишет своей дорогой Монике. Так вот чем объясняется поспешное бегство! О, дорогой! Снова я лезу в чужие дела! Ну что у меня за характер!

Я бросил ручку и обернулся, инстинктивно закрыв письмо рукой. Позади стояла Прелесть Шмидт — она успела сменить траурное платье и теперь на ней были белая блузка и юбка.

— Николас, простите меня. Мало того, что весь день вы тосковали по своей дорогой Монике, теперь я отвлекаю вас. Сказывается мое плохое воспитание. Что поделаешь, я сирота, неудавшаяся танцовщица и так далее, и тому подобное. Но я могу быть сдержанной и покорной, право же, могу. Наберитесь терпения и сами увидите.

У нее были зеленые-зеленые глаза и очень длинные ресницы. Я почувствовал, что тоска по Парижу схлынула.

— Привет.

Она с благодарностью улыбнулась.

— О, Николас, вы меня простили. Тогда помогите мне, я умираю от этой ужасной неизвестности: что происходит? Почему Сильвия будет играть Нинон де Ланкло? Почему Ронни сидит возле бассейна, а не в доме? Почему ваша мать готовит на кухне изысканный ужин? И в чем же секрет Вечернего Падения? О, Николас, нет лучшего способа заткнуть мне рот. Клянусь, я не произнесу ни слова. Верьте мне.

Обеими руками она схватила меня за руку и потащила к дивану, единственному месту в этой комнате, где могли разместиться двое. Я не сопротивлялся и, думаю, Пэм одобрила бы мое поведение. К тому же я испытывал неловкость от того, что считал Прелесть автором анонимки. И, прежде чем я сообразил, что делаю, выложил ей все. Она слушала молча, а когда я закончил, изумленно уставилась на меня своими бездонными глазами.

— О, Николас, вы думали, что это сделала она? Вы думали, Анни столкнула Норму с лестницы?

Плохо, когда ваши подозрения высказывает кто-то другой.

— Послушайте, я никогда не говорил…

— Но подозревали. Считали, что она задумала это… Очень мило, по-дружески заговаривала Норме зубы, просила ее бросить пить, а сама уже знала, что вожделенная роль достанется ей. И в критический момент, не задумываясь, сделала важный шаг: когда представился удобный случай, убила соперницу. О, Николас, для этого нужна смелость!

На мгновение Прелесть нахмурилась.

— Но подумайте, какая ирония судьбы! Пойти на преступление в надежде получить награду — желанную роль, славу, деньги… — и ничего! Кому все досталось? Сильвии Ла-Мани!

Она повернулась ко мне.

— Совершенно в духе античных трагедий. Софокл взвыл бы от зависти, а Эсхил уничтожил бы все, что написал.

Когда Прелесть начинала фантазировать, она искренне принимала собственные фантазии за реальность. Это была игра, своего рода «тото», и впервые с момента возвращения домой я почувствовал себя спокойнее.

Она откинулась на спинку дивана и уставилась в потолок.

— Николас.

— Да?

— Выбросьте все из головы. С кем не бывает? Не терзайте себя. Подумайте лучше, какая у вас мать. О, мой дорогой, я помогу вам понять ее. Мы учредим общество «В защиту Анни Руд — убийцы».

Я тоже расслабился и откинул голову. Прелесть была отнюдь не святой и находилась совсем рядом. Я повернулся так, что наши лица почти соприкасались. Париж остался далеко-далеко, а чары Моники на расстоянии перестали действовать. Разве у нее зеленые глаза? Или рыжие волосы? Я обнял Прелесть и прижался губами к ее щеке.

— Прелесть…

— Николас, милый…

Я нашел ее губы. Секунду-другую она оставалась неподвижной, потом слегка отодвинулась.

— Ну вот. Это ритуальный поцелуй, в честь вступления в наше общество. Священный поцелуй. А теперь, дорогой Николас, вставайте, вас ждет письмо к Монике.

Я не выпускал ее из своих объятий.

— К черту письмо!

Неожиданно в дверях появился Джино.

— Ники, сынок, быстрее, Анни ждет нас всех. Хочет что-то объявить… О!

Он заговорщицки подмигнул и исчез. Прелесть вскочила на ноги.

— Что-то сказать! Николас, вы не думаете, что она собирается признаться?

Я не двигался с места. Идея Прелести, прежде заманчивая, больше меня не привлекала. Я снова оказался в окружении реального и тревожного мира.

— Николас, пошли. — Прелесть потянула меня за рукав. — Быстрее. Если мы пропустим начало, я съем себя живьем.

Мы побежали вниз. Все, кроме матери, собрались в гостиной. Ронни устроил себе подобие трона. Пэм, не выпуская сигареты изо рта, прохаживалась с Траем по комнате. Дядя Ганс и Джино сидели на диване.

— Ники, что она еще придумала? — набросилась на меня Пэм.

В этот момент вошла мать. Она сменила роскошное траурное одеяние на обычное платье, а поверх накинула фартук. В руке держала бутылку шампанского. Мимоходом с видом ангела поцеловав дядю Ганса в макушку, она передала ее Джино.

— Джино, милый, открой. И принеси бокалы. Соус и все остальное готовы, но могут подождать.

Джино откупорил бутылку и стал разливать шампанское в бокалы, которые достал из бара. Мать внимательно наблюдала за ним. Она предпочитала шампанское. Надо думать, привычка молодости, когда шампанское считалось высшим шиком.

Джино протянул бокал матери. Каждый из нас тоже взял по бокалу, после чего мать с печальной улыбкой повернулась к Ронни.

— Ронни, дорогой, не обращай внимания на мои резкие слова. Все это нужно было сказать несколько недель назад. Конечно, здесь нет твоей вины. Мы все беспокоились только о судьбе бедняжки Нормы. Но сейчас, я убеждена, можно с чистой совестью подумать и о себе.

У Ронни был такой же обескураженный вид, как и у всех нас. Мать поставила свой бокал на стол и улыбнулась.

— Теперь, дорогие, мне следует вас отругать. Нет, не тебя, милый Ронни, моих домашних. Я много размышляла и пришла к выводу, что вы позорно распорядились собственной жизнью.

Огорошенная этими словами, Пэм уставилась на меня. Я ответил ей не менее удивленным взглядом.

— Ты, — мать обратилась, к Пэм, — превосходнейшая дрессировщица собак, быть может, одна из лучших в мире. Но как ты распорядилась своими способностями? Да никак. Ровным счетом никак. А Джино? Когда я вспоминаю твой трюки в Манчестере, то только диву даюсь — где они? Все в прошлом, а ведь тебе нет еще и сорока. Или дядя Ганс, наш добрый, милый дядя Ганс… Я знаю, ты не виноват — кое-кому ужасно надоели тирольские песенки. Но вспомни: ты же виртуоз! Что касается Ники… — Она повернулась ко мне. — Стоило ли, дружок, пересекать Атлантику, чтобы писать никому не нужную скучную книгу? Зачем? Ведь ты прирожденный танцор. Ты забросил Академию танца. У тебя талант, а ты им разбрасываешься…

Пришел черед и Прелести выслушивать обвинения.

— Мне говорили, дорогая, что перед тобой тоже маячила карьера танцовщицы. В чем же дело — ты передумала? Я уверена, что вы все согласитесь со мной: пора положить конец безделью. Я все хорошенько продумала. Начиная с завтрашнего дня, ты, Джино, будешь проводить четыре часа в день в гимнастическом зале в Санта-Монике. Ники и Прелесть начнут брать уроки у маленького божественного преподавателя в Ла-Гинеги. А ты, дорогой дядя Ганс, возобновишь занятия пением, пока твой голос не обретет прежнюю силу. Что же до тебя, Пэм, ты, засучив рукава, займешься Траем. Это не собака, а какой-то стыд.

Вряд ли можно себе представить еще одну пятерку столь же ошарашенных людей, какими оказались мы. Первой опомнилась Пэм.

— Но, Анни… Что? Почему?

— Почему? А разве не ты первопричина? Не ты ли кричишь и стонешь на всех перекрестках о деньгах! «Анни, почему ты не думаешь о своей карьере? Анни, почему ты…» Анни то, Анни се… Если уж ты, так жаждешь денег, вспомни, что время — деньги! Помнишь, однажды ты заговорила со мной, когда все мои мысли были заняты бедняжкой Нормой? Конечно, тогда я ничего не могла предпринять, но сейчас Норма больше не нуждается в моей помощи, и я могу подумать о тебе. Бедняжка Пэм, подумала я, стыдно, что она вынуждена так беспокоиться обо всем… Надеюсь, теперь ты воспрянешь после стольких лет рабства.

Мать замолчала, разглядывая свои руки. Потом улыбнулась и продолжила:

— Итак, я освободилась от всех обязанностей и предприняла некоторые шаги. Стоит ли корпеть в кино, подумала я, когда моя первейшая обязанность помочь близким обрести себя? Вот почему я отправилась в Лас-Вегас и поговорила с божественным Стивом Адриано, у которого крестила дочь.

Пэм издала невнятный звук.

— Милый Стив! Он посчитал мою идею грандиозной. Грандиозной! Программа будет называться «Анни Руд и ее семья». Я буду петь, танцевать, делать еще уйму разных вещей. Вполне естественно, что звездой буду я, но и вам отводится вполне достойная роль. Это будет великолепно! Небольшое гимнастическое выступление шофера — не обижайся, Джино, — затем трюки моего секретаря с Траем, танцы мальчика и девочки — моего сына и помощницы моего секретаря, — и в заключение тирольские песенки, которые будем исполнять мы с дядей Гансом. По мнению Стива, публика ахнет. Само собой, нам не следует торопиться с выступлениями. Но и медлить нельзя! Сегодня я связалась с Билли Крофтом, он обещал подготовить программу. Этот человек — настоящий гений. Он поклялся, что на следующей неделе все будет готово, и даже предложил первые десять дней руководить нами. Мать вздохнула.

— Естественно, надо подумать о моих нарядах. Придется слетать в Париж. Не могу сказать, чтобы мне этого хотелось, но месье Бальман никогда не простит, если я стану одеваться у кого-нибудь другого. Он прелесть. Не сомневаюсь, что если мы приложим усилия, то через шесть недель будем готовы.

Она с улыбкой посмотрела на Пэм.

— Как по-твоему, дорогая, шести недель хватит? Я очень надеюсь на это, потому что Стив чуть ли не на коленях умолял меня начать наши выступления в «Тамберлене» 15 июня. Он предлагал контракт, но вряд ли я смогу долго оставаться там. Максимум на три недели, сказала я. Правда, когда Ронни предложил мне сыграть главную роль в его новом фильме, я связалась со Стивом и объяснила, что все откладывается. Но сейчас я позвонила ему, и он страшно обрадовался. Итак, выступление назначено на 15 июня.

Мать вновь обратила свой взгляд на Пэм.

— Сорок пять тысяч долларов в неделю! Этого для нас достаточно, дорогая? Признаться, я очень рассчитываю на тебя. Ты так беспокоилась все это время, однако, в ту пору все наши мысли были направлены на бедняжку Норму.

Понемногу я оправился от первого потрясения. Ну, разве не гениально?! И после того, что ей довелось вынести на похоронах Нормы! Выходит, в идее матери и кроется причина моего срочного вызова из Парижа! Этим же, видимо, объясняется ее явная благосклонность к Прелести. Ей нужна танцовщица. К тому же рыжеволосая и зеленоглазая, чтобы удержать меня дома!. Во мне на миг вспыхнул гнев, но я сдержался и подумал: «Мать спланировала все это задолго до того, как умерла Норма. Причем не только спланировала, но и связалась со Стивом Адриано, которому принадлежит половина увеселительных заведений Лас-Вегаса и с Билли Крафтом, способным ловко лепить разного рода программы. Значит, наши с Прелестью подозрения несправедливы. Вся эта история с возобновлением карьеры Нормы в качестве кинозвезды — всего лишь забота старой подруги. Мать так же жаждала играть роль Нинон де Ланкло, как, к примеру, заболеть краснухой. Она не толкала Норму с лестницы. Не могла толкнуть. Не могла даже помыслить об этом».

Теплая волна успокоения охватила меня. Я посмотрел на Прелесть. Наши взгляды встретились, и я понял, что она разделяет мои чувства. Во мне понемногу крепла мысль, что в Париж я больше не вернусь. В самом деле, кому нужен этот Париж? Кто, черт возьми, должен думать о падениях, отпечатках собачьих лап, об анонимных письмах?

Общество «В защиту Анни Руд — убийцы» можно распустить.

Выйдя из оцепенения, Пэм, Джино, дядя Ганс и Ронни разом заговорили. Но мать знала, как с ними справиться.

— А ну, марш на кухню! Заболтались мы с вами, пора ужинать.

Она направилась к выходу, но у двери остановилась.

— А эти статьи. Прелесть, мы допишем потом. Впрочем, убери их. Вряд ли они нам понадобятся.

Глава 11

Итак, делу Нормы Дилэйни пришел конец. По крайней мере, я на это надеялся. Да и вообще, у нас просто не было времени на размышления. Мать основательно впрягла нас в работу: мы не только брали уроки танцев, но и утрясали программу с Билли Крафтом и занимались еще бог знает чем. Мать отправилась в Париж заказать себе туалеты, однако передышки это не дало: в ее отсутствие нас крепко держал в руках Билли. Впрочем, она вернулась быстрее, чем мы рассчитывали.

Должен признаться, замысел Билли Крафта нас увлек. Это была комедия, в которой главенствующая роль отводилась тирольским песням. Разумеется, примадонной была мать. Она пела, танцевала, переодевалась, выступала с клоунадой и, самое главное, заразила всех нас, даже дядю Ганса, своим энтузиазмом. Но я, вероятно, по своей природе больше всего любил бить баклуши, и все это мне не нравилось.

Во всяком случае, мне не нравилось все, кроме Прелести. К сожалению, и она заразилась всеобщим энтузиазмом, и осмелилась пару раз возразить Билли Крафту. Она даже настояла на своем, и в результате номер стал более остроумным.

Мне кажется, я похудел, но не столько из-за репетиций, сколько из-за Прелести. Письмо Монике так и осталось недописанным. Правда, к концу третьей недели после упомянутых событий я снова к нему вернулся. После изнурительных занятий каждый мускул моего тела молил об отдыхе. Меня вдруг охватила тоска, и я под влиянием минуты написал Монике письмо, где выражал надежду встретиться.

Утром письмо нашла мать. Когда я подошел к ней поздороваться, она крутила его в руке.

— Моника Алан? Кто такая?

— Обыкновенная девушка.

— А! Помню. Твое небольшое парижское приключение!

Я было подумал, что она начнет отчитывать меня, но мать лишь задумчиво улыбнулась.

— Значит, умница Прелесть не сумела полностью захватить тебя. Бывает. В девятнадцать лет это не страшно. Порхай от цветка к цветку. — Она вздохнула, вероятно, вспомнив собственную молодость, и снова приняла генеральский вид. — Ники, вчера вечером мне следовало отругать тебя. Когда я пою тирольскую песенку, дорогой, не изображай, ради бога, на лице страдания.

По замыслу Билли, Трай обязан хранить молчание во время песни дяди Ганса и лаять что есть сил, когда петь начнет мать. Первое время мне нравилась эта идея. Более того, я сам бессознательно следовал ей. Но с тех пор, как Билли уехал и бразды правления захватила мать, номер претерпел изменения. Теперь Трай не лаял, а в экстазе крутился у наших ног.

— Улыбайся, Ники, у тебя такие красивые зубы. Широкая улыбка всегда выручает.

— Хорошо, мама.

Она снова взглянула на письмо.

— Моника Алан, — пробормотала она. — Хорошее имя. Напевая, она направилась к телефону и стала звонить Стиву Адриано, скрывающемуся в таинственных глубинах Лас-Вегаса и редко выходящему на поверхность.

Все это время мы не забывали о новом фильме Ронни, отошедшем на задний план в связи с операцией «Лас-Вегас», и о самом Ронни, который вел себя тише воды ниже травы. Мать едва удостаивала вниманием фотографии и статьи в газетах, где писали о Сильвии Ла-Мани, зато с удвоенным интересом читала все, что относилось к программе «Анни Руд и ее семья».

Как-то, недели за две до открытия, Летти Лерой в своем обзоре высказалась: «Маленькая птичка сообщила мне, что выступление Анни Руд в Лас-Вегасе будет самым важным событием последнего времени. Анни Руд и Грета Гарбо — по-прежнему наши самые прославленные звезды. Говорят, будто туалеты для Анни доставлены от Бальмана из Парижа. Марлен Дитрих, берегитесь!»

Мать с удовольствием прочитала эту заметку. На следующий день она снова улетела в Париж за какими-то деталями для своего туалета. Представляю, какая суматоха там поднялась. Я никогда не мог понять, почему месье Бальман так обожает мать, хотя от клиенток у него отбоя не было. Полагаю, в этом проявилось истинное восхищение французов перед красотой. Четыре дня спустя пришла пространная телеграмма: «Платье божественное тчк двести миль розового материала тчк везу массу аксессуаров тчк вылетаю самолетом Пан-Американ завтра семь утра тчк встречать должен Ники тчк Джино продолжать тренировку тчк Пэм дорогая научи Трая лаять возможно пригодится дяде Гансу тчк Прелесть…»

Я долго читал телеграмму, пытаясь вникнуть в ее смысл, когда зазвонил телефон. Это был Ронни.

— Ники, позови мать, быстрее!

Голос у него был такой испуганный, что можно было подумать, будто Норма вернулась с того света.

— Мама в Париже.

— В Париже? Черт возьми! Когда она вернется?

— Завтра утром. Ронни, что случилось?

Ронни издал утробный стон и бросил трубку.

Рано утром я помчался на «мерседесе» в аэропорт. Мать вышла из самолета свеженькая, как ее новый костюм от Бальмана. Мы обнялись и расцеловались.

— Ники, милый, какое счастье вернуться домой! Как все? Подожди, увидишь платье. Это мечта! Тысячи мужчин Нью-Йорка сойдут с ума! И такое простое.

По пути в багажное отделение ей пришлось раздавать автографы.

— Ники, я столько думала о нашем представлении… Прости, дорогой, как звали твою парижскую девочку? Моника? Очень милое имя. Я исполню песенку «Любовь к маленькой Монике»… Да, я же сказала, что много думала, и теперь уверена, что Билли прав: наша Прелесть слишком рвется вперед. Придется ее попридержать. Не только ради представления, но и ради нее самой. Мы ведь не хотим, чтобы она выглядела смешной, верно? Что, милый? Ах, это твоя ручка, прости меня…

Вещи начали грузить в машину.

— Двадцать семь пакетов, — сказала мать. — Подарки, дорогой. Небольшие подарки домочадцам.

— Анни, — раздался голос позади нас.

Мы обернулись. Это был Ронни, похожий на ворона, сидящего на бюсте Эдгара По в «Паласе»[1]. Мать за свою карьеру наездившая и налетавшая тысячи миль, всегда радовалась, если среди встречающих вдруг оказывались люди, которых она не ожидала увидеть. Она по-детски засмеялась и бросилась к Ронни.

— Ронни, как чудесно! Со всеми вещами мы в одну машину не влезем. Ты можешь забрать остальное и поехать следом. Для тебя, дорогой, тоже есть подарок, но прошу, наберись терпения.

«Это судьба», — думал я, глядя на Ронни и сходя с ума от беспокойства.

Ронни с шофером стали помогать укладывать пакеты. Когда погрузка закончилась, мы сели в «мерседес», но не успели тронуться с места, как Ронни застонал.

— Анни, — мрачно сказал он, — ох, Анни…

— Что случилось? — забеспокоилась мать.

— Несчастье, Анни. Настоящее несчастье. Сильвия…

Недаром накануне, после его звонка, я почувствовал неладное. У матери тоже был явно встревоженный вид.

— Сильвия? — повторила она. — Что Сильвия?

— Контракт на роль Нинон… Он подписан…

— Ну? — подстегнула мать.

— Мне казалось, это все. Она получила что хотела, и я думал, что больше мне ничто не грозит. Но, Анни, она преследует меня. Постоянно приезжает ко мне домой на своем «ягуаре». Днем. А по вечерам занимает для меня столик в «Каире». Я ожидал от нее что-либо в этом роде. Ожидал. Но, Анни, без тебя я погибший человек! А вчера вечером…

— Да? — быстро спросила мать. Ронни снова застонал.

— Мы были в «Каире». Выступала Ирфа Китт. Интимная обстановка. Сильвия в платье с обнаженными плечами, волосы распущены… В середине выступления она вдруг берет меня за руку: «Ронни, дорогой, неужели это правда? Мы действительно вместе? Как глупо, что мы расставались друг с другом». И поняв, что я на пределе и готов взорваться, добавила: «Кстати, сегодня днем я заходила к Полу Денкеру. Ты ведь знаешь, он не адвокат, а только мой поверенный, но я подумала, что могу показать ему контракт. Дорогой, по его мнению, он великолепен. И, представь, узнав о наших с тобой чудесных отношениях, Пол сказал, что неплохо бы заключить и другие контракты. Скажем, на съемки двух фильмов в год в течение пяти лет, немного денег и, конечно, проценты…»

Ронни вновь застонал.

— Это было последней каплей. Тем, чего мне не хватало для полного счастья. То мое секретное дело закончилось два дня назад. Теперь она могла бы обратиться в любую газету, и это ничего бы ей не дало. Неожиданно я почувствовал себя свободным. Вот уже двое суток, как кончилась ее власть надо мной! Это был лучший момент в моей жизни. Я наклонился над столиком — благодарение богу, Ирфа Китт пела достаточно громко — и рявкнул: «Ладно, ты сыграешь роль Нинон дё Ланкло. Из-за тебя картина обречена на провал, ее будут ругать на всех континентах. Но знай: ничего больше ты от меня не получишь. После того, как ты сыграешь в этом фильме, я позабочусь, чтобы ты нигде и никогда больше не выступала, даже в своем родном Бирмингеме!»

Ронни наклонился к матери.

— О, Анни, ты бы посмотрела на нее! Вся ее натура вылезла наружу. Змея!.. «А как насчет твоего дела, дорогой?» — прошипела она. «Ты опоздала, милая. Дело уже сделано и все в порядке». Тогда она прошипела снова: «А как насчет твоей любимой Анни Руд?» Я ответил: «А что ты можешь сделать Анни Руд сейчас, когда расследование закрыто?» И тогда, тогда…

Ронни выдержал паузу.

— Тогда, Анни… О, Анни, она улыбнулась и поправила свои рыжие кудри! «Мой дорогой, — сказала она, — я думаю, мы все в этом немного замешаны, и уверена, что будет и пятилетний контракт, и многое другое. Состоится и самая шикарная свадьба в Голливуде: Рональд Лайт и Сильвия Ла-Мани…» Я оторопел, а она тем временем достала из записной книжки вот это…

Дрожащей рукой Ронни полез в карман, извлек листок бумаги и развернул его.

— Теперь я знаю, как она пронюхала о сделке. Теперь знаю.

— Но что это? — вырвалось у меня.

— Диетическая книга была только предлогом, чтобы подняться наверх и заглянуть в комнату Нормы. Она все перерыла и нашла это в столе. Я не нашел, полиция не нашла. Никто не нашел, кроме нее.

— Что она нашла? Да не томи же, ради бога!

Ронни положил руку на колено матери.

— Анни, Норма не сумела дозвониться до мисс Лерой. Тогда она начала писать ей письмо. Когда ты вошла в комнату, она, вероятно, услышала шаги и спрятала письмо в ящик. Прочти его. Это фотокопия. Подлинник Сильвия положила в сейф Пола Денкера.

Он протянул листок Матери.

— Мама, читай вслух, — взмолился я. Мать надела очки и начала читать:

«Дорогая Летти!

Возможно, тебе будет трудно в это поверить, поскольку ты и не подозреваешь, что скрывается под личиной моего несчастного мужа и престарелой швейцарской актрисы по имени Анни Руд. Но ты должна сделать все, чтобы раскрыть миру истинный облик этих чудовищ. Мой муж не только годами обманывал правительство, что я могу доказать в любое время, но и вступил в преступную сделку с телевидением, которая сулит ему миллионы без всяких налогов. Что касается пресловутой Анни Руд, она из кожи вон лезет, чтобы вырвать из моих рук роль Нинон де Ланкло, а заодно и моего мужа. Но даже это не самое страшное. Я знаю ее еще по Парижу, знаю такое, отчего у тебя кровь застынет в жилах. Больше того. Она знает, что мне это известно, знает, что я могу сообщить об этом тебе. О, Летти, сейчас она у нас дома, и они отключили телефон. Я в ужасе. Она безжалостна. В любую минуту она может войти сюда. Вот я уже слышу ее шаги в коридоре…»

Мать медленно сняла очки.

— Вот, — сказал Ронни, — видимо, она успела написать это перед твоим приходом.

У меня было такое чувство, будто я проваливаюсь в бездну. Только что я верил, что мать не могла этого сделать, потому что не нуждалась в роли Нинон. Но теперь! «…Это не самое страшное. Я знаю ее еще по Парижу, знаю такое, отчего у тебя кровь застынет в жилах…»

— Анни, — Ронни смотрел на мать глазами, в которых читались надежда и любовь. — Я уверен: все здесь ложь насчет тебя, но подумай, что случится, если это попадет в газеты? Анни, я пропал. Мне не остается ничего иного, как подписать с Сильвией пятилетний контракт. Это будет конец моей корпорации. Но… но… другое требование… О, Анни, ты можешь спасти меня. Понимаешь? Стань моей женой. И немедля же!

Никогда в жизни я не видел у матери такого ужасного выражения лица. Но оно быстро исчезло. Однако мать казалась испуганной и враз постаревшей.

— О, Ронни. — Она тяжело вздохнула. — Бедный, бедный Ронни. Это все моя вина… Если бы я не вмешивалась, если бы не пыталась помочь Норме…

— Но, Анни, ты же любишь меня. Я знаю. И знаю, что ты не хочешь связывать себя браком. Но, дорогая, сейчас все зашло так далеко, что нельзя считаться ни с какими принципами. Речь идет о жизни. Моей и твоей. Мы можем тотчас же уехать в Мексику. Ники нас отвезет. Я знаю, что вы заняты своим предстоящим выступлением, но нужен только один день, каких-то двадцать четыре часа…

— Ронни, пожалуйста, — перебила мать. — Ты не должен думать, что я не люблю тебя. Я обожаю тебя и готова в любую минуту выйти за тебя замуж. По крайней мере, я хотела бы… Но… О, дорогой, восемнадцать лет я надеялась и молилась, чтобы это не выплыло наружу. — Она с отчаянием посмотрела на меня, повернувшись к Ронни спиной. — Ты должен знать. Норма пишет об одной вещи, которую она хотела сообщить Летти Лерой. Норма была единственным в мире человеком, кто знал… Я не могу выйти за тебя замуж, Ронни, потому что я уже замужем.

— Замужем? — захлебнулся я.

— Замужем?! — воскликнул Ронни. Мать сжала мою руку.

— Не за твоим отцом, Ники. Это было после его смерти, перед тем, как я приехала в Штаты… Тайный брак, сумасшедший, безрассудный.

— Но кто же он? — вскричал Ронни. — Во имя всех святых, скажи, кто он?

Это был ужасный момент, но мать снова овладела собой.

— Дорогие мои, вам я признаюсь, но вы должны поклясться, что ни одна душа в мире не узнает ни слова. Не столько ради меня, сколько ради него. Я не могу назвать его имени. Если я это сделаю, то никогда не прощу себе. В своей стране он — видная фигура. Незадолго до того, как я приехала сюда в Америку, там разразился кризис. По политическим мотивам его снова женили, насильно. И очень быстро, времени для развода не было.

Я тупо смотрел на нее.

— Мама, кто он? Я с ума сойду!

Но мать, уже крепко державшая себя в руках, бросила на меня подозрительный взгляд. У меня в голове снова все закрутилось. Если дело только в этом, то это недостаточный мотив для убийства Нормы. Конечно, нелегко признаться в тайном браке, однако что для матери пересуды? Хотя толки такого рода не конфетка, их легко пережить. Значит… значит…

Мать печально посмотрела на Ронни.

— Вот видишь, бедный мой друг…

— Анни, что же мне делать? Жениться на Сильвии? Я не могу пойти на этот шаг. Это выше моих сил.

— Дорогой, мы не должны терять спокойствия.

Я до сих пор удивляюсь, как мне удавалось вести машину. Не помню, упомянул ли я об этом, но за рулем сидел я. Дальше мы ехали молча, и лишь у самых ворот мать нарушила молчание:

— Ронни, скажи, Сильвия показывала письмо Денкеру?

— Нет. Эта змея никому не доверяет. Она просто намекнула ему и спрятала в его сейф запечатанный конверт.

Мать задумчиво посмотрела в окно машины.

— Приехали! Ники, пожалуйста, останови машину. Вы с Ронни можете идти в дом.

Мы с изумлением смотрели на нее.

— Но, мама…

— Не спорь, милый.

Нам ничего не оставалось, как подчиниться. Мать села за руль, помахала нам и умчалась.

На террасе я нашел Прелесть и рассказал ей о случившемся. Вскоре к нам присоединился Ронни, и мы погрузились в тоскливое ожидание. Наконец появилась мать. Она шла среди кустов и приветствовала нас издали. Мы, как зачарованные, не спускали с нее глаз. Она поднялась на террасу и поочередно расцеловала каждого из нас…

— Мама…

Не обращая на меня внимания, она потрепала Прелесть по щеке.

— Прелесть, дорогая, сходи в дом и позови всех. Не забудь и слуг. Соберемся в гостиной. Мы устроим небольшое празднество по случаю вручения подарков.

Прелесть пошла к дому. Мать проводила ее печальным взглядом.

— Бедная девочка. Такая энергичная, такая честолюбивая. Боюсь, как бы она не растратила себя зря. Конечно, все зло в ее прошлом. Я должна поговорить с ней. Привить ей дух коллективизма. А теперь, дорогие…

В другое время я бы выступил в защиту Прелести, но сейчас момент был неподходящий. Мать достала из сумки запечатанный конверт и протянула его Ронни.

— Ронни, дорогой, по-моему, ты недооценил мистера Денкера. Он весьма почтенный, хотя, пожалуй, мрачноватый джентльмен. Впрочем, при желании он может быть очень милым. Вы знаете? Он в восторге от моего последнего фильма. Не думаю, что ему по душе Сильвия.

Ронни торопливо вскрыл конверт. Я подошел и вместе с ним принялся разглядывать неразборчивый почерк Нормы. Со стоном облегчения Ронни разорвал письмо на клочки.

— Разумеется, — на лице матери появилась извиняющаяся улыбка, — это будет стоить тебе денег, дорогой Ронни. Я поклялась, что ты выпишешь Денкеру чек на солидную сумму — ты же понимаешь, он может потерять Сильвию как клиентку, а это ударит по его карману. Но что поделать? Экономить придется на другом. Мне кажется, на пятилетнем контракте с Сильвией ты потерял бы больше.

— Анни!

И вновь меня охватила волна облегчения. Причастна ли она к злополучному падению Нормы? Конечно же, нет! Но даже если и причастна, в данный момент меня это не заботило. И пусть бы моим приемным отцом оказался кто угодно!.. Я обнял мать и прижался к ней.

— Мама, милая мама!

Глава 12

За три дня до начала выступлений Стив Адриано прислал за нами личный самолет, который должен был перевезти нас в Лас-Вегас: мать, Пэм, дядю Ганса, Джино, Прелесть, меня, платье от Бальмона и горничную-негритянку по имени Клеони. Отъезд сопровождался страшной шумихой. Казалось, даже самым ярким знаменитостям Южной Калифорнии не терпелось проститься с матерью, и, когда мы приехали в аэропорт, нас окружила толпа репортеров.

В самолете я сидел рядом с Прелестью. Мать после возвращения из Парижа прониклась мыслью, что «скучно постоянно царапать друг друга», поэтому находилась в кабине пилота и учила его вести самолет.

Но даже близость красивой девушки не веселила меня. Я мрачно смотрел в иллюминатор и в глубине души молил, чтобы самолет грохнулся. Конечно же, приземлились мы благополучно. В Лас-Вегасе нас встретила вереница шикарных лимузинов. Проехав мимо колоссальных отелей, которые можно увидеть только здесь, мы подкатили к «Тамберлену». Здание оказалось раз в десять больше любого подобного заведения. Гигантские светящиеся буквы объявляли о представлении: «Анни Руд и ее семья». Мы миновали огромный бассейн и остановились у роскошного дома типа гасиенды. Судя по всему, этот дом Стив Адриано предназначил нам под жилье. Несколько горничных и коридорных во главе с управляющим выскочили навстречу.

Стив Адриано принадлежал к тем воротилам, которые предпочитают быть сильными за сценой, а не на сцене… Говорили, будто он, бывший американский солдат, официально числился владельцем заправочной станции во Флагстаффе, штат Аризона. Однако его неофициальное положение было совсем иным. Мать обратилась к управляющему с вопросом, где находится «дорогой Стив», и тот преисполнился к ней благоговейным почтением. В каждой комнате была масса цветов, ну а комнаты матери напоминали шикарный цветочный магазин.

При виде этого великолепия Джино поднял палец.

— Малыш, подумай, сколько денежек нужно выкачать за игорными столами, чтобы оплатить все это!

Я надеялся, что хоть ненадолго наша жизнь войдет в русло мира и спокойствия, но ошибся. Начались звонки от разных голливудских знаменитостей: «Анни, дорогая, мы умрем, если не увидим твоего выступления. Устрой нам столик». А в довершение нахлынули репортеры… Почему-то среди них распространено убеждение, будто выступления нужно смотреть только на репетициях, потому что на открытии все может случиться иначе.

Я принимал ванну, пытаясь собраться с мыслями, когда вошел улыбающийся Джино.

— Ну-ка, малыш, поторапливайся. Через десять минут обед со Стивом Адриано.

— Ну уж нет, — я пробовал сопротивляться.

— Да, — сказал Джино.

И снова у двери стояли лимузины. Стив владел по крайней мере шестью туристскими ловушками и, надо полагать, управлял ими довольно жестко. Всего лишь три человека — и то под большим секретом — знали номер телефона, по которому его всегда можно было отыскать. Мать принадлежала к этим избранным. В тот день Стив находился в огромном новом отеле, напоминавшем верблюда на городской улице.

Высокий, приятный на вид, загорелый мужчина с мальчишеской улыбкой провел нас в огромную гостиную. По полу ползал ребенок — крестник матери, а молоденькая очень красивая девушка подбирала игрушки.

— Мэри, дорогая, — вскричала мать и заключила ее в объятия.

Мои представления об итальянских гангстерах оказались ужасно далеки от действительности. Мне представлялось, что все они смуглые и темноволосые, и я был удивлен, когда увидел блондина. Никогда особенно не доверяя вкусам матери, я допускал, что, разыгрывая из себя сирену, она могла угодить в лапы какого-нибудь чудовища. Но все оказалось иначе.

Однако не следовало забывать, что Стив Адриано — это Стив Адриано. Об этом свидетельствовали напряженные лица обслуживающих нас официантов. Но, с другой стороны, обед проходил по-домашнему. Украшением его были мать и сам Стив. Они возились с ребенком. Стив, не выпускавший изо рта трубки, выглядел очень мило.

— Как чудесно видеть тебя здесь, Анни.

Мать расцеловала его и Мэри. Провожая нас до двери, Стив сказал:

— Помни, Анни, все, что ты пожелаешь, и в любое время…

«Все, что она пожелает», — подумал я. Зачем же понадобилось устраивать всем нам адскую жизнь с этими идиотскими танцами и тирольскими песнями, когда можно было попросить у дорогих Стива и Мэри чек на полмиллиона долларов?

Следующие два дня мы продолжали репетиции, и с каждым разом мать, казалось, становится все моложе, а талант ее расцветает все ярче. Всю ночь перед открытием репетировали и только под утро отправились отдыхать.

Я проснулся с мыслью: ну вот, началось, приятель! Часы показывали половину второго дня. Я накинул халат и пошел в гостиную. Никого.

У нас была кухня, но Клеони отказывалась готовить из опасений, что ее стряпня не понравится хозяйке.

Я направился к телефону заказать завтрак, однако меня опередил звонок. Я снял трубку.

— Хэлло, — прозвучал мелодичный женский голос. — Это ты?

— Да, это я.

— Ники, дорогой, это Сильвия.

Я вздрогнул.

— Какая Сильвия? — спросил я и взмолился, чтобы это оказалась Сильвия Сидней, или Сильвия Марлоу, или Сильвия Файн, или любая другая Сильвия.

Чуда не случилось.

— Сильвия Ла-Мани, — пропел голос— Дорогой, мы прилетели: Ронни и я. Мы не могли пропустить Великий День Анни Руд. Мы остановились в «Тамберлене». Где мать?

— В Исландии, — буркнул я.

— Где, где, дорогой?

— Она спит. Она…

— Нет-нет, милый, не стоит будить бедняжку. Но послушай, дорогой, непременно скажи ей, что мы здесь и умираем от желания видеть ее и всех вас. У нас с Ронни смежные номера, самые лучшие. Но по-моему, мой номер больше. Ники, у тебя под рукой есть карандаш?

— Нет.

— Тогда запомни, милый, номер 32, я зарегистрировалась под вымышленным именем. Праун. Мэри Праун. Все из-за поклонников. Не дают покоя. Ждем вас с нетерпением. Предстоит обсудить кое-что очень важное.

— Что именно?

— О, дорогой, пока это сюрприз. Я знаю, Ронни не отказался бы поболтать с тобой, но он в ванной. До скорой встречи.

— О, боже! — вырвалось у меня.

— Что ты сказал?

— Ничего. Привет, Сильвия.

— Пока, дорогой.

Какое-то время я не мог двинуться с места, потом нехотя поплелся в спальню матери. Она уже встала.

— Мама. Сильвия и Ронни…

— Да, дорогой? — Мать сразу стала серьезной. — Что с ними?

— Они здесь. Вместе. Остановились в «Тамберлене». В смежных номерах. И ждут нас. Сильвия говорит, что надо обсудить что-то важное. Мама, это не к добру. Ты сама понимаешь. Должно случиться что-то ужасное.

— Мой бедный Ники, иногда мне кажется, что ты почти такой же, как Ронни! Что может случиться? Сильвия бессильна. Мы уже могли в этом убедиться. — Мать говорила уверенным тоном. — Значит, приглашает?

— Да, номер 32. Мэри Праун, так она назвала себя.

— Тогда сообщи остальным. Разбуди их. Скажи, чтобы побыстрее одевались. Она приглашает и Клеони, дорогой?

— Не знаю.

— Тогда захватим и Клеони. Она милая девушка. Я уверена, что Сильвии следует с ней познакомиться.

Глава 13

Клеони была единственной, кто обрадовался визиту. Сильвия Ла-Мани была любимой киноактрисой ее матери.

— Я буду завтракать с Сильвией Ла-Мани? — недоверчиво спросила она, когда в половине третьего мы собрались у выхода. — Мама этого не переживет. И миссис Джексон тоже. Миссис Джексон — мамина подруга.

— Сильвия и в самом деле очень мила, дорогая, — сказала мать. — Вот увидишь, и ты станешь ее поклонницей.

Сильвия сама открыла нам дверь. Я заметил, что ключ торчал в замке — очевидно, защита от вторжения поклонников. Она слегка раскраснелась и распростерла руки, готовая обнять всех, но, увидев Клеони, сразу же повела нас в гостиную.

Сильвия выглядела на удивление худощавой, я такой ее никогда раньше не видел, и, должен признаться, она производила впечатление. Стройная фигура, большие глаза; рыжие волосы выгодно оттеняло изумрудное ожерелье на шее. Но в уголках накрашенного рта появились мрачные складки.

— Дорогие, представляю, как вы должны волноваться! Великий День! Это прекрасно. Говорят, ваше представление просто грандиозно. Садитесь поудобнее, прошу вас, все-все. И вы тоже… э…

— Клеони, — сказала мать. — Ее мама — одна из самых преданных твоих поклонниц.

— И миссис Джексон, — добавила Клеони.

— Благодарю вас, милочка, — Сильвия просто лучилась улыбками. — А теперь, с вашего разрешения, я позову дорогого Ронни.

До сих пор Трай не показывался, но, когда Сильвия пошла к двери в соседний номер, он дружелюбно бросился следом за ней. От неожиданности Сильвия закричала. Я и сам частенько пугаюсь при внезапном появлении Трая, и могу заверить, что один его вид способен заставить человека закричать. Но Сильвия, закрыв лицо руками, кричала словно резали.

— Анни! Ты же знаешь, как я боюсь собак!

Трай попытался обнюхать ее, и она снова вскрикнула.

— Трай, умри! — приказала Пэм.

Пес плюхнулся на спину и раскинул лапы, но это только ухудшило положение. С Сильвией началась истерика. Мне это понравилось.

— Ники, уведи Трая, — сказала мать.

— Но, мама…

— Уведи Трая, я сказала.

Я неохотно повел Трая к лифту.

Когда я вернулся, Ронни уже был со всеми. В отвратительном халате каштанового цвета он выглядел хуже, чем прежде. «Это конец», — казалось, говорил весь его вид. Но атмосфера в гостиной была пока не очень напряженной. Гости спокойно сидели и глазели по сторонам, а мать расположилась на диване с Сильвией. Обе женщины обменивались любезностями.

— Анни, милая, я никогда не видела тебя такой красивой.

— Ах, ты, Сильвия! Так похудеть! Просто чудо!

Сильвия засмеялась.

— Мне кажется, это необходимо для фильма. Я убеждена, что Нинон де Ланкло была худощавой. Поэтому я воспользовалась советами известной тебе диетической книги.

— Но ты уверена, что с тобой все в порядке? Этот припадок…

— Дорогая, диета тут ни при чем. Просто я испугалась собаки. Конечно, глупо быть такой пугливой, но я с детства боюсь собак. И все же, Анни, должна тебе сказать, диета просто прелесть! Можно есть абсолютно все, что хочешь. А потом каждый день по часу принимать горячую ванну с солями. Соли обгладывают тебя.

— Обгладывают? — встревоженно воскликнула Клеони.

— Да, дорогая, — замурлыкала Сильвия, глядя на нее. — Я знаю, что часто употреблять соли вредно, но они ужасно хорошо действуют. О, автор этой книги — просто гений. В половине шестого каждый день, как часы… Но, Анни, дорогая, как глупо с моей стороны. Вы, конечно, хотите услышать все по порядку.

Она встала, чтобы приготовить кофе. Я начал постепенно успокаиваться. Может, Сильвия просто решила похвастаться своей фигурой и тем, что живет с Ронни в смежных номерах. Может, мать права, обвиняя меня в паникерстве?

Сильвия стала разливать кофе.

— Дорогие мои, поешьте, наберитесь сил, так вы будете лучше подготовлены к сюрпризу. Я убеждена, что вы первые должны все узнать. Сегодня ваш Великий День. Но и наш тоже. — Она перевела дух. — Мы с Ронни решили пожениться.

Наступила тишина. Все замерли. По крайней мере, так показалось мне. Я уставился на Ронни. Он сидел с опущенными плечами, не поднимая глаз. Я перевел взгляд на мать — я всегда в критические минуты смотрю на мать. Но ее лицо оставалось бесстрастным.

Когда молчание стало нестерпимым, раздался голос Клеони.

— Но это же здорово, правда? Мисс Ла-Мани и мистер Лайт! Только погодите, когда я скажу миссис Джо…

— Благодарю вас, милочка, — улыбнулась ей Сильвия. Она не сводила глаз с Ронни, ожидая его реакции, но Ронни сидел неподвижно. Сильвия успокоилась и обратилась к матери.

— Анни, дорогая, все это так сложно, запутанно, и мы хотим, чтобы ты помогла нам. Ты — старинная и ближайшая подруга Нормы, единственный человек, которому мы можем довериться. Я убеждена: Норма не хотела бы, чтобы мы долго ждали. «Действуйте, — сказала бы она. — Хватайте свое счастье, дети». Я полагаю, что мы, не откладывая, должны вылететь в Мексику. Завтра же. Но ты ведь знаешь Ронни, он такой чувствительный. Так вот, он считает, что следует немного подождать, пока не выйдет этот фильм и даже следующий, который мы намерены делать вместе.

Я никогда не видел, как улыбается кобра, но глядя на улыбку Сильвии, живо себе это представил.

— Вот почему, Анни, мы решили обратиться к тебе за советом. Что ты скажешь, дорогая? — Сильвия замолчала и облизнула губы кончиком языка. — Конечно, быть может, не совсем деликатно говорить об этом… Вы ведь знаете о письме Нормы, верно? Сердце мне подсказывает, что это письмо может связать нас. Я полагаю, Ронни прочитал вам первую часть. Но, дорогая, есть еще…

— Еще?! — помимо воли вырвалось у меня. Сильвия подняла руку к шее и поправила ожерелье, после чего достала листок бумаги. Даже не видя его, я догадался, что это очередная фотокопия.

— Анни, дорогая, надеюсь, ты не хочешь, чтобы я прочла его вслух при всех? Это очень интимно.

Она встала и с улыбкой помахала листком.

— Дорогие, вы простите нас? Мы вернемся мгновенно, а потом, милый Ронни, мы оба подчинимся решению Анни, не так ли?

Когда она направилась в спальню, Ронни неожиданно вскочил и бросился к матери.

— Анни, она не позволила мне его прочесть! — закричал он.

Но мать только махнула рукой и молча последовала за Сильвией.

Слова Сильвии потрясли не только меня и Ронни, но и всех остальных. Должен признаться, что Ронни держался молодцом и даже пытался учтиво расспрашивать Клеони о ее родне, живущей в Филадельфии. Минут через пятнадцать женщины вернулись.

Ронни с надеждой взглянул на мать, но его надежда угасла, как и моя, когда мы увидели их обеих. Мать шла, как в «Пустынном ветре», когда героиня решила, что станет монахиней, а у Сильвии, несмотря на худобу, был торжествующий вид, словно у вампира, только что полакомившегося свежей кровью. Мать подошла к Ронни.

— Ронни, дорогой, — сказала она очень тихо, — это тяжело. Но я думаю, Сильвия права. Мне кажется, Норма одобрила бы ваш завтрашний отъезд в Мексику…

— Но, Анни…

— Нет, дорогой, все решено. Я не могу…

Мать отвернулась. Через несколько минут мы ушли.

Едва мы добрались до своих комнат, как мать скрылась в спальне. Прелесть и Пэм сгорали от волнения и любопытства. Я не выдержал и постучал в дверь.

— Мама, это я.

— Войди, милый.

Мать сидела на постели. Ее едва было видно за цветами, которые ежедневно присылал Стив. Я никогда не заставал мать плачущей. Мне казалось это невозможным.

— Мама, не плачь, прошу тебя!

— Ники, я люблю его.

— Мама, пожалуйста!

— Я знаю, что это глупо. Но разве я сумею полюбить кого-то другого после всех этих лет? Бедный, глупый Ронни. Что я натворила!

Она упала на постель и зарылась лицом в подушки — розовые, конечно. Стив достаточно хорошо знал мать. Мгновение я тупо смотрел перед собой.

— Мама, ты действительно ничего не можешь сделать?

Она оторвала голову от подушек.

— Это другая страница.

— Я так и понял.

Сильвия не доверила ее мистеру Денкеру. Она положила в его сейф только первую страницу оригинала. А вторую, по ее словам, поместила в таком месте, где нам ее никогда не найти. Страшная женщина!

— Мама, Ронни действительно должен жениться на ней?

— Да, милый, да.

— Но что там написано?

— Ужасные вещи.

— О Ронни?

— Обо мне, — после долгой паузы ответила мать.

— О тебе? Ты имеешь в виду свой тайный брак?

Она кивнула, закрыла глаза и опустила голову на подушки.

— О, Ники, если бы ты мог видеть ее, когда она читала эту фотокопию! Она наслаждалась. «Завтра в Мексике я обрету свое счастье, дорогая, — заявила она. — В противном случае тебя ждет тюрьма. Недурно звучит, правда? «Анни Руд арестована во время своего триумфального выступления в Лас-Вегасе за убийство Нормы Дилэйни!»

— Что значит — «арестована»! — вскричал я. — Кто же поверит, что ты убила Норму только из-за какого-то брака? Проще обвинить твоего мужа в двоеженстве! Это ведь не твоя вина. Ты… — И тут до меня дошло. — Мама, в письме было кое-что другое?

— Кое-что другое? — Мать подняла голову, устремила на меня взгляд сквозь длинные ресницы и села. — Что ты имеешь в виду, Ники?

— Но, мама…

— Ах ты, безобразник! — Она улыбнулась, а я покраснел. — Мой Ники, такой симпатичный молодой человек. Да, это жестоко, очень жестоко. Бедняжка Ронни. Но мы бессильны, поэтому не стоит паниковать.

— Мама, я…

— Дорогой мой. — Она поцеловала меня. От слез не осталось и следа; передо мной вновь был генерал перед сражением. — Милый, знаешь ли ты, который час? Шестой. Осталось меньше двух часов. Зал будет битком набит. Люди заплатили за билеты тысячи долларов. Что бы ни случилось, мы не должны падать духом. Мы должны выложиться перед публикой. Отдохни, дорогой. И скажи остальным: не болтать, а лечь и отдохнуть.

Не успел я собраться с мыслями, как оказался за дверью.

Все семейство сидело в гостиной, и, едва я появился, засыпало меня вопросами. Я выложил все, что знал, и мы еще какое-то время сидели молча. Потом я разогнал их по комнатам и остался в обществе Трая.

Проходя к себе мимо комнаты матери, я услышал, что она разговаривает по телефону. У меня и в мыслях не было подслушивать, но ее голос звучал так жалобно, так не похоже на мать, что я поневоле остановился.

— Ронни, милый, мне очень, очень жаль. О, мой бедный Ронни, я бессильна. Если бы ты видел, что написано в письме… Это безнадежно. О, Ронни, мы должны что-то сделать…

Я не стал слушать и почти вбежал в свою комнату.

Упав на кровать, я молил всевышнего, чтобы огонь и камни обрушились на Лас-Вегас, чтобы он был разрушен, как Содом и Гоморра.

Глава 14

Но, разумеется, не оставалось ничего другого, как готовится к выступлению. Едва волоча ноги, я заглянул в уборную матери, потом отправился в свою, которую делил с Джино.

Время шло, приближался час выступления. В дверях мелькнул Стив Адриано. Входили и, выходили знаменитости. На мгновенье влетела Прелесть и чмокнула меня в щеку. И вдруг послышалась музыка. Я с трудом сообразил, что это увертюра. Джино, одетый в шоферскую форму, вытолкнул меня на сцену. Пэм, Трай, дядя Ганс и Прелесть были уже там. В зале глухо шумела публика.

Неожиданно занавес подняли, исчезло все, кроме яркого света и моря человеческих лиц… Оркестр заиграл знакомую мелодию, и тут я очнулся, вспомнил, что нахожусь на сцене, и представление началось. Я стоял в свитере и джинсах, как будто собираясь играть в футбол. Рядом Прелесть говорила с кем-то по телефону. Трай чесался. Пэм печатала на машинке. Джино полировал машину. Дядя Ганс склонился над шахматами.

Конферансье представил нас:

— Итак, дамы и господа, перед вами семья Анни Руд. Вы скажете: ну что ж, семья как семья. Но так ли это?

«Надо считать до пяти», — вспомнил я. После фразы «семья как семья» надо считать до пяти. Раз, два, три, четыре, пять… Раздался резкий хлопок, и мы ожили: Трай стал кувыркаться вокруг Пэм, дядя Ганс запел тирольскую песню, а мы с Прелестью начали танцевать. Мои ноги работали автоматически. Вопреки ожиданию, они двигались. Прелесть улыбнулась мне, и я почувствовал себя лучше. В зале наступила настороженная тишина, потом послышались возгласы одобрения, которые переросли в рев и гром аплодисментов, потому что на сцене появилась мать в обрамлении десятка метров розового шелка, составлявших ее туалет.

Мы окружили ее, и она запела. Голос у матери был не слишком сильный, но чувственный, и на зрителей действовал безотказно. Зал взорвался аплодисментами. За первой песней последовала другая, песни сменила бурная пляска…

Все происходило словно во сне. Мы мелькали на сцене, приходили и уходили, дядя Ганс и мать вместе и по одиночке пели тирольские песни, Трай веселился вовсю… Когда наступил финал, зал неистовствовал. Все кинозвезды устремились к матери с поздравлениями.

«Прекрасно, — думал я, — прекрасно. Мама на высоте. Теперь у нас снова будут деньги. Но с меня довольно». Я кого-то оттолкнул и прошествовал в свою уборную.

Джино там не было. «Должно быть, исполняет победный танец в уборной матери», — подумал я и уселся перед креслом. Итак, премьера состоялась. Следующее выступление в половине двенадцатого. Завтра еще два, а потом… Начиналась новая карьера Ники Руда. Ники Руд, божественный сын божественной Анни…

Неожиданно за моей спиной открылась дверь, и я увидел в зеркале Ронни — он был в смокинге и смертельно бледен.

— Ники.

Я повернулся к нему вместе с креслом, он рухнул в кресло Джино.

— Что случилось?

— Позови мать, — едва выдавил он.

— Но она занята.

— Позови ее. Притащи силой. Быстрее.

Видя, что он на грани истерики, я выскочил в коридор. Там толпились поклонники, осаждавшие уборную матери. Прокладывая себе путь локтями, я с трудом пробился внутрь. В заваленной цветами комнате было полно народу, курили сигареты и фимиам.

Мать, уже переодетая, сидела в простом белом халате. Прелесть широко раскрытыми глазами разглядывала горы цветов.

— Мама!

— Ах это ты, мой дорогой. — Мать внимательно посмотрела на меня. — В чем дело?

Неожиданно я почувствовал, что не в силах говорить при посторонних.

— Мама… ты можешь выйти?

— Выйти?

— Да. Если можешь, там…

— А! — Мать, по обыкновению, была на высоте и держалась куда лучше меня. — Как глупо с моей стороны, что я забыла. Дорогие, извините, одну минутку, я сейчас вернусь.

Мы вместе выбрались в коридор, дошли до моей комнаты и, приоткрыв дверь, проскользнули внутрь.

— Где Сильвия? — тут же спросила мать у Ронни.

— Анни… О, Анни… — только и сказал он.

— Ее не было с тобой за столиком. Я обратила на это внимание в середине выступления.

«Ну и дела! — восхитился я, — Я ничего вокруг себя не замечал, а она успела разглядеть собравшихся». Мать нетерпеливо схватила Ронни за руку.

— В чем дело? Что случилось?

Ронни вцепился в кресло и втянул голову в плечи.

— Анни, я ее не видел… Я не мог смотреть на нее. Клянусь! После вашего ухода я заперся в своей комнате. Но когда пришло время идти в зал, в четверть седьмого, я… Дверь между нашими номерами была заперта. Ключ торчал с моей стороны. Я пришел в ванную. Анни… Она лежала там. Мертвая.

— Мерт… — вскричал я, но мать закрыла мне рот рукой.

— В коридоре люди! — прошипела она.

— Анни, она была мертва. Я не виноват! Она была мертва… Я стоял и смотрел; смотрел и думал. Я даже никому не мог сообщить! За каких-то десять минут до выступления, Анни! Я ушел и оставил ее там.

— Оставил ее там? — эхом отозвалась мать.

— Я вернулся к себе в номер, запер дверь и пошел в зал. Сел за столик и смотрел ваше выступление… Я… Она лежит мертвая: в ванне…

Я рухнул в кресло.

Неожиданно раздался голос матери.

— Ронни, я иду.

— Но, Анни, ты… Из всех людей ты…

— Да, — отрезала мать, — это могу быть только я!

Она выпрямилась и окинула нас суровым взглядом.

— Оставайтесь здесь и ждите. Я быстро избавлюсь от этих людей… Только ждите.

Она выскользнула в коридор, и мы услышали крики собравшихся. Ронни чуть ли не лежал в кресле Джино. Мы молчали. Говорить было не о чем, любой разговор в такой ситуации был немыслим.

Шум в коридоре затих, послышались шаги. В комнату вошла мать. На ней были черные брюки и розовая блузка.

— Пошли, — сказала она.

— Но, Анни…

— Пошли.

Мы втроем вышли из комнаты, спустились на лифте в фойе, пересекли его и на другом лифте поднялись в номер, который занимал Ронни.

Ронни достал ключ от соседнего номера и открыл дверь. Мы прошли через гостиную и спальню Сильвии в ванную комнату. Сильвия лежала обнаженная, глаза ее были открыты. Шелковый пояс от халата, лежащего на стуле, намок в воде. А рядом с ним, как бумажный кораблик, плавал бюстгалтер.

Я не мог отвести глаз от этой картины. Поясок, бюстгалтер, мертвая Сильвия Ла-Мани. Ее волосы, закрученные вокруг головы, были мокрые.

«Вот к чему может привести диета и ежедневная ванна с солями», — невольно возникло в голове.

— Ронни, надо что-то делать, — донесся до меня голос матери.

Конечно, надо что-то делать, но уже не для Сильвии, а ради всех нас. Перед моими глазами вырос инспектор Робинсон. «Итак, роль Нинон де Ланкло сыграет мисс Ла-Мани. Полагаю, дело Нормы Дилэйни можно закрыть».

Закрыть!

— Как это случилось, Ронни?

— Понятия не имею.

— Ты что-нибудь слышал?

— Нет.

— Все из-за соли. Диета, соль, сердечный приступ.

— Но, Анни, когда это станет известно, газеты…

— Знаю, — голос матери звучал мягко. — Знаю, дорогой.

— У нас смежные номера… Ты была здесь же, на ланче… Анни, что нам делать?

Ронни замолчал, но тут же воскликнул:

— Анни, фотокопии! Подлинник письма!

Мы вышли из ванной. Сильвия… пояс от халата… Все это казалось мне нереальным. Меня все время тянуло смотреть и смотреть…

Я снова вошел в ванную и медленно, постепенно перевел взгляд на пол, молясь, чтобы мои опасения не подтвердились. Но молитва не помогла. На коврике рядом с корзиной для белья виднелись четкие отпечатки собачьих лап.

Конечно, я ни на минуту не поверил в версию «диета, соль, сердечный приступ». С самого начала я не сомневался, что так или иначе Сильвия умерла насильственной смертью. Теперь сомнений не оставалось.

Сильвия потеряла сознание от страха при виде Трая! Она лежала в ванной, когда на нее внезапно бросилась огромная собака!

«Ронни, мы должны что-то предпринять».

…Мать и Ронни разговаривали в спальне. Я схватил коврик и принялся торопливо уничтожать следы лап Трая.

Глава 15

Покончив с этим, я положил коврик на место, немного постоял, собираясь с духом, и вошел в спальню. Ронни с опущенными плечами стоял у окна; мать сидела на постели Сильвии.

Я не мог заставить себя смотреть ей в глаза и подошел к Ронни.

— Что-нибудь нашли?

— Нет. — Он отвернулся от окна и подошел к матери. — Ее нельзя здесь оставлять. Я позвоню в полицию. Это конец. Уходи, Анни. И ты, Ники. Я справлюсь сам.

Я остановился у окна, где только что стоял Ронни, и уставился на огромный бассейн, в котором отражались огни рекламы. Мать я видеть не мог, но мне казалось, что вся комната полна ею. Я ждал, что она скажет. Но она только молча сняла телефонную трубку.

— Анни, только не ты! — Ронни повысил голос. — Ради бога, это мое дело…

Но мать уже говорила по телефону.

— Мэри? Милая Мэри, это Анни. Стив далеко? Спасибо, дорогая.

Я резко повернулся.

— Стив? — сказала мать в трубку. — О, Стив, дорогой, ты не мог бы немедленно придти? «Тамберлен», номер 32… Да, дорогой, немедленно и один.

Она положила трубку.

— Мама, — прошептал я.

— Ники, пожалуйста, успокойся. Конечно, все это ужасно, но Сильвия мертва. Мы ничем не можем помочь. Нужно думать о себе. Сиди спокойно, дорогой. И ты тоже, Ронни.

Нам ничего не оставалось, как последовать ее совету. Минут через пятнадцать в дверь постучали и в номер вошел Стив Адриано. Он был в смокинге.

— Анни, я не имел возможности поздравить тебя. Ты была великолепна. И ты тоже, Ники. Представление удалось на славу. Конечно, девушка немного угловата, зато хорошенькая. Но твое выступление, Анни, бесподобно! Ничего лучше Лас-Вегас не видел.

— Спасибо, дорогой. — Мать улыбнулась. — Но, Стив, милый, здесь произошло ужасное несчастье. И поскольку отель принадлежит тебе, я подумала, что ты имеешь право узнать первым.

И она рассказала ему обо всем. Было поразительно, что двое людей мирно и спокойно беседуют о происшедшем, тогда как мы с Ронни чуть не попадали в обморок. Мать хладнокровно поведала, что Сильвия вместе с Ронни прилетела на ее выступление. «Старые друзья не могли упустить такой случай. Мы вместе позавтракали. Сильвия была очень мила. Правда, Ники? Должна сказать, что она так похудела…» После завтрака мать якобы настояла, чтобы Ронни отправился с ней — хотелось перед выступлением выслушать его мнение. Уходя, мы договорились с Сильвией, что она придет в зал до начала. Но она там не появилась. После представления Ронни начало беспокоить ее отсутствие, и тогда мы все трое поспешили сюда. И тут обнаружилось, что бедняжка Сильвия лежит в ванной мертвая.

— Конечно, это все результат диеты. Она довела себя до истощения солевыми ваннами. Соль, горячая вода — и в результате паралич сердца. Теперь я понимаю, насколько это опасно. Мне следовало бы предупредить ее. Никогда себе не прощу!

Все время Стив внимательно наблюдал за матерью. Мать взяла его за руку и повела к ванной. Через минуту они вернулись.

— Вот видишь, Стив. Какая трагедия! Хуже всего, что замешан Ронни. Ты, разумеется, знаешь о Норме. Всего несколько недель назад бедняжка Норма упала с лестницы, а теперь Сильвия… О, Стив, подумай, сколько будет разговоров! Ронни и Сильвия занимали смежные номера. Все это невинно, вполне невинно, но ты же знаешь, какие ужасные бывают люди. Достаточно того, что вокруг смерти Нормы было столько скандальных сплетен. А тут еще новый фильм Ронни. В него вложено шесть миллионов. Представляешь, как к этой истории отнесутся банки… если…

Стив пригладил светлые волосы.

— О'кэй, Анни, предоставь это дело мне. Чего ты хочешь?

— Ну, я точно не знаю…

— Может, перенести ее в другой отель?

Это предложение потрясло меня. Думаю, мать тоже.

— Перенести?

— Ну да, пусть ее найдут завтра утром. Это позволит моим ребятам поработать в темноте. Завтра утром ее найдет горничная, доктор Вудсайд даст заключение, а я позабочусь о том, чтобы инспектор О'Мелли остался доволен.

Он повернулся, к Ронни и чуть смущенно улыбнулся.

— Боюсь, гласности не избежать, мистер Лайт. Все-таки она была звездой и собиралась сниматься в вашем фильме. Но вы живете здесь, а ее найдут совсем в другом месте. Правда, вы летели вместе, но, вполне естественно, остановились в разных отелях… Благодарите Анни и не волнуйтесь. Все будет в порядке.

Я знал, что Лас-Вегас — это Лас-Вегас. И знал, что в Лас-Вегасе Стив Адриано — важная фигура. И все же от этих слов я обомлел.

— Но, Стив, — спросил я, — вы уверены в диагнозе? Вдруг это не сердечный приступ?

Стив подмигнул.

— Ники, малыш, твоя мать ведь сказала, что это сердечный приступ.

И они обменялись понимающими взглядами. Этого я не забуду никогда. Взгляд двух сообщников. Стив взглянул на часы.

— Анни, скоро десять. Вам лучше подготовиться к выступлению. Времени мало. Кстати, после второго выступления Мэри устраивает для вас большой прием. Она хотела приготовить вам сюрприз, но, полагаю, лучше, если вы будете знать. Надеюсь, вы все сумеете придти. И вы тоже, мистер Лайт. Все обойдется. Ну, я пошел. А вам, мистер Лайт, лучше вернуться в свой номер. До встречи.

Стив снова пригладил волосы и по-мальчишески улыбнулся. У двери он остановился.

— Ты не хотела бы остаться здесь еще недельки на три, а, Анни? Гарантирую 55, а может, и 60 тысяч долларов за выступление. Разумеется, я не настаиваю. Но если понадобится, Анни, помни: Лас-Вегас ждет тебя.

Он ушел. Ронни дрожал как в ознобе. Мать мягко взяла его за руку и повела в соседний номер. Дверь в номер Сильвии она заперла. Ронни лег.

— Вот так, дорогой. Ты понял? Все будет в порядке. Стив умеет держать слово. А теперь мы с Ники уходим, нам пора.

Когда мы вернулись в ее уборную, мать сказала:

— Ники, вряд ли стоит сейчас говорить о случившемся. Во всяком случае, до завтра надо помолчать. Бедняжки, им и без того хватило волнения. Нет нужды начинать все сызнова. Правда?

— Да, мама.

— Кстати, ты слышал, что Стив сказал о Прелести? По-моему, он прав. Досадно, что она не прислушивается к советам. Сколько раз я твердила: если хочешь выступать на сцене, помни — весь секрет в равновесии. Знаешь, дорогой, она меня беспокоит. В ней есть что-то жестокое, чего я сразу не заметила. Надеюсь, ты не слишком связал себя?

— Мама! — негодующе воскликнул я.

— Но, дорогой, ты так молод, так легко поддаешься влиянию. Это беспокоит меня…

Я не выдержал и выбежал из комнаты. «Ненавижу! Она чудовище. Я — сын Несравненного Чудовища».

Я продержался на сцене в тот вечер каким-то чудом. Успех превзошел все ожидания, нам аплодировали с еще большим энтузиазмом, чем на премьере. Мать снова была в центре внимания. Потом мы отправились на прием к Стиву Адриано.

Я старался держаться в стороне, изнывая от беспокойства. Зато мать, казалось, ничто не тревожило. Она пела, заражая своим весельем других. В общем, это был настоящий праздничный Лас-Вегас. А тем временем кто-то возился с трупом Сильвии.

Мать словно обо всем забыла, но я-то помню о фотокопии и подлиннике. Сильвия была уверена, что их никто не найдет. Но если некто, вроде мистера Денкера, после ее смерти вскроет конверт…

Впрочем, почему меня это должно волновать? Какое мне дело? Как я наивен, что беспокоюсь о матери…

А тем временем Прелесть изо всех сил старалась показать, на что способна. С чего все началось, не знаю, я не заметил. Но она выступала перед знаменитостями, и потому пела и танцевала, выкладываясь без остатка. Я поймал себя на мысли: «Что если мать права?» Но тут же отогнал ее от себя, заподозрив, что мать и здесь гнула свою линию. В самый разгар выступления Прелести мать встала. И это послужило сигналом к окончанию приема.

Мать усадила меня в машину рядом с собой. Я так устал, что не смог сопротивляться. Так естественно: мать и сын едут вместе.

Мы вернулись раньше всех, и мать увела меня к себе. Прежде такое случалось частенько.

— Ники, милый…

— Да?

— Ты все еще в ужасе… насчет Стива и остального?

— Полагаю, нет, мама.

— Мы должны бороться, дорогой. Ты поймешь это, когда станешь старше. Если хочешь добраться до вершины и остаться там, нужно бороться, бороться каждую минуту.

— Да, мама.

Она сняла с себя украшения и положила перед собой.

— Дорогой.

— Да, мама?

— Я так устала, что едва держусь на ногах. Убери это, пожалуйста.

Она протянула мне драгоценности. Шкатулка стояла на розовом столике перед зеркалом. Я открыл ее, и тут мне в глаза бросился листок фотокопии. У меня мороз пошел по коже. Чтобы унять дрожь, я встряхнулся, как Трай. Но это не помогло. Под фотокопией лежало письмо. То самое, которое, по словам Сильвии, никто никогда не найдет. Не просто письмо, а письмо. Я понял это сразу, узнав почерк Нормы. Я тупо разглядывал оба листа, «…не только я. Спроси моего бывшего мужа, Роже Ренара. Он был там, когда она это сделала…» Я мгновенно пробежал глазами эти строчки.

«Это сделала»! Что сделала? Вступила в тайный брак? Но про брак так не говорят. Значит…

— Мама… — Голос мой дрогнул. Что мне делать, как быть? Хотелось умереть.

— Что? — спросила мать вдруг разом охрипшим голосом и бросилась ко мне. Она тоже увидела фотокопию и письмо. — Ники, Ники…

Я отвернулся.

— Значит, это сделала ты? Сперва Норма… Теперь, зная, что Стив все сделает для тебя… Сильвия.

— Ники!

Мать вложила в это слово все свое возмущение, но это уже не действовало на меня.

— Ники! — вскричала она и крепко обняла меня, прижала к себе. — Ники, милый, поверь, я впервые это вижу! Клянусь тебе. Кто-то подложил их сюда. Кто-то… Ники, дорогой…

— «Если хочешь остаться на вершине, — мой голос дрожал и срывался, — нужно бороться каждую минуту».

Слез не было, глаза мои оставались сухими, но голова раскалывалась. Я разомкнул крепкие объятия и направился к двери.

— Ники, сынок, не уходи…

Но я уже выбежал из комнаты и побежал куда глаза глядят, прочь от этой ужасной гасиенды.

На улице было светло. Высоко в небе светила луна. В моей разгоряченной голове мелькнула мысль: если мать побежит за мной, я убью себя.

Не знаю, как долго я пробыл в таком состоянии. Казалось, вечность. Я стоял и смотрел на луну. И вдруг почувствовал чужую руку.

— Николас.

Всем своим существом я почувствовал, что Прелесть — единственный человек в мире, который мне сейчас близок. Я обнял ее.

— Ники, — голос ее звучал мягко, как ветерок в пустыне, — Ники, милый, что случилось?

— Мать… — начал я.

— Ты имеешь в виду, что ей не нравится мое участие в выступлении? Она все время придирается. Но ты не думай, я не обижаюсь. Она ведь знаменитость, звезда. А звезды все такие. От них нельзя ожидать снисхождения к бедным девушкам, которые пытаются…

— Это сделала она, — выдавил я с трудом. — Она убила Норму. А теперь… теперь убила Сильвию. Она что-то натворила в Париже, и Норма знала об этом. Сильвия узнала…

Не выпуская Прелести из объятий, я рассказал ей все — о мертвой Сильвии в ванной, об отпечатках собачьих лап, о Стиве Адриано, о письме в шкатулке для драгоценностей.

— Вот так обстоят дела. Но меня это не касается. Что с того, если она убийца? Кого волнует это старое чудовище…

— Ники!

— Ты скажешь — она моя мать, но мне все равно. Я же не виноват, да? Я-то здесь вообще ни при чем! Меня не спрашивали, хочу ли я родиться…

— Ники, успокойся. — Я почувствовал, что она гладит мои руки. — Выслушай меня. Ты напрасно думаешь, что Сильвию убила Анни.

Прелесть прижалась ко мне, вглядываясь в лицо. Я видел при лунном свете, как блестят ее глаза.

— То, что произошло в Париже… Я об этом не знаю. Ничего не знаю. Но она не убивала Сильвию, не убивала Норму. Послушай, Ники. Днем, после нашего возвращения от Сильвии, когда вы все разошлись, Анни пришла ко мне.

— Пришла?..

— Да. Я не успела войти в комнату, как пришла она. И с места в карьер принялась читать мне нравоучения и песочила почти до самого представления. Понимаешь? У нее просто не было времени ни для чего другого.

— А собачьи лапы? А письмо в ее шкатулке?

— Это не она, Ники. Могу поклясться. Это сделал кто-то другой.

Собачьи следы. Значит, это не Ронни. Он не мог заполучить Трая. Остается Пэм, владелица пса. Пэм, которая могла знать о Париже. Пэм, которая была бы рада отдать за мать душу. Пэм, которая в вечер падения Нормы находилась поблизости. Она сама так сказала!

Сказала!

Но если Пэм, безумно преданная матери, убила двух ее соперниц, то от этого никому не легче. Нет, легче! Пэм не мать. О Пэм можно думать, ее можно подозревать.

Я все крепче прижимал к себе Прелесть. Я более не сомневался, что люблю ее. Потому что она принесла мне облегчение? Или потому, что она Прелесть? Кто знает?

— Милая, когда я думал, что убийца — моя мать… я готов был умереть.

— Бедняжка!

— Но, надеюсь, теперь все в порядке.

— Ники, ты со мной. Я всегда рядом. Я целовал ее губы, щеки, волосы.

— О, Ники, я поклялась, что не скажу тебе, потому что у тебя Моника и ты сын Анни Руд, а я — простая девушка… Но все же… Ники, я люблю тебя.

— Прелесть!

Луна над нами сияла ровным холодным светом.

Глава 16

Когда я проснулся, был уже полдень. Мне вспомнился вчерашний разговор с Прелестью, ночной Лас-Вегас, и я поспешил к матери. Она сидела на кровати и читала газету. Я обнял ее, в ответ она поцеловала меня, и мы оба почувствовали огромное облегчение. Я присел рядышком.

— Привет, ма!

— Ники, милый, взгляни-ка, какие ужасные вещи пишет «Таймс».

О смерти Сильвии Ла-Мани трубили все газеты. Ее в семь утра обнаружила в ванной горничная, которой было приказано доставить Сильвии чашку чая «по доброй английской традиции». Как установил доктор Вудсайд, смерть наступила в результате сердечного приступа, который явился следствием неправильного питания и горячих солевых ванн. По утверждению врача, данный случай полностью аналогичен смерти кинозвезды Марии Монте, также умершей в ванне. Режиссер Рональд Лайт, с которым беседовали в отеле «Тамберлен», «потрясен потерей еще одной претендентки на роль Нинон де Ланкло». «Может, все дело в «Вечной женщине»? — вопрошали газеты. Похороны Сильвии были назначены на среду в Беверли-Хиллс.

И все. Старина Стив поработал на славу. О матери ни слова. Инспектору Робинсону нечем разжиться.

Тем не менее мать не забыли. Все газеты писали об успехе ревю «Анни Руд и ее семья». Приводились фотографии знаменитостей, почтивших своим присутствием наше выступление, интервью с выдающимися деятелями — от Майка Тодда и до губернатора Калифорнии. Летти Лерой прямо-таки захлебывалась от восторга: «Выступление Анни Руд в «Тамберлене» произвело неизгладимое впечатление на публику…»

— Кажется, им понравилось, верно? — Мать сняла очки. — Но не следует почивать на лаврах. Теперь, я полагаю, пришла пора поговорить о Сильвии с остальными. Если они еще не читали газет. Будь другом, милый, сходи за ними. Клеони, пожалуй, не стоит приглашать. С ней придется поговорить отдельно.

Я позвал всех в комнату матери. При виде Пэм я понял, что не хочу там оставаться. А так как необходимости в моем присутствии не было, я взял купальные принадлежности и отправился в бассейн. К моему удивлению и несказанному смущению, все меня узнавали, и вскоре окружили любители автографов.

Потом я немного поплескался в воде и, возвращаясь, зашел к Ронни. Признаться, он выглядел значительно лучше. А когда я рассказал ему о найденном письме и фотокопии, и вовсе воспрял духом.

Мы отправились в гасиенду. Из дверей спальни матери выходили наши домашние. Лица у них были явно испуганными.

— Анни! — воскликнул Ронни.

— Ронни! — В дверях появилась улыбающаяся мать в розовом халате. — Прости, дорогой, мне нужно кое-что обсудить с Клеони. Подождите в гостиной, я скоро буду.

Она направилась в комнату Клеони, а мы проследовали в гостиную. Там никого не было. Должно быть, члены нашего семейства разбрелись по комнатам на досуге обдумывать услышанное. Зазвонил телефон. Я снял трубку.

— Алло, алло, мадам Руд? — сказал голос по-французски.

Услышав, как мать ответила по параллельному телефону, я положил трубку.

Минут через десять мать присоединилась к нам и сразу же обратилась к Ронни.

— Ну, Ронни, убедился, что все в порядке?

— Анни, ты гений. Я не в силах выразить…

— Глупости, дорогой. Какие могут быть счеты между друзьями. Мы со Стивом тоже друзья. Вот и все.

Ронни смотрел на нее с обожанием.

— Анни, я должен лететь в Лос-Анджелес. Не только ради похорон Сильвии, хотя и этим придется заняться. Но меня беспокоит картина. Анни, через три недели должны начаться съемки.

— В самом деле, дорогой?

Мать произнесла эти слова с отсутствующим видом.

— Анни, я в полной прострации. Подскажи, что мне теперь делать?

— Делать, дорогой?

— Анни, твое выступление здесь продлится как раз три недели… Анни, умоляю, возьми эту роль.

Я вздрогнул. Мне вспомнились слова инспектора Робинсона: «Если бы однажды утром я раскрыл «Таймс» и прочел, что Анни Руд играет Нинон де Ланкло…» Поистине, Ронни просто рехнулся! Нельзя же начинать этот кошмар сызнова.

Я взглянул на мать. Уж она-то, надеюсь, сохранила здравый смысл. Однако, казалось, ее мысли были совсем о другом. Медленно-медленно мать повернула голову и посмотрела на Ронни.

— О, мой дорогой, мне ужасно неловко. Это ведь моя вина, я все заварила. Конечно, я могла бы… Но, боюсь, слишком поздно.

— Что значит — слишком поздно?

— Несколько минут назад, когда я разговаривала с Клеони, мне позвонили. Нас приглашают на три недели в «Летнее казино» в Канны. Я приняла предложение.

Нет, что ни говори, мать — удивительный человек!

— Но, Анни, дорогая, — Ронни взял ее за руки. — В конце концов, это всего лишь еще три недели. Я могу отложить съемки. Анни, прошу тебя, не отказывай мне.

Я со страхом ждал ответа матери.

— Ронни, не настаивай.

— Но, Анни, милая…

— Оставим этот разговор. Я не стану играть в твоем фильме. Я не должна больше сниматься в кино. Не должна видеть тебя.

Она обняла его и поцеловала в губы.

— Неужели ты не понимаешь? Я люблю тебя. Я мечтаю стать твоей женой, но это невозможно. Я никогда не смогу, никогда. Работать бок о бок с тобой, каждый день видеть… Это выше моих сил. Ронни, милый, не мучь меня, иди…

Она подтолкнула его к двери. Я ждал. Они вышли вместе: вскоре мать вернулись и села в кресло.

— Благодарение богу, ты отказалась, — сказал я. — Ведь стань известно, что ты взяла эту роль, инспектор Робинсон вновь открыл бы дело Нормы. Ты поступила разумно.

— Разумно! — Мать закрыла лицо руками. — Права, права, всегда права! Кому это нужно? Как ты можешь рассуждать о том, чего не понимаешь? Ужасный, циничный ребенок… Я люблю его!

Сердце мое дрогнуло от жалости.

— Бедная мама. И ты никогда не сможешь выйти за него из-за своего мужа? Да? — Она все еще закрывала лицо. — Но разве не существует способа развестись? Ты должна сделать для этого все. Попытаться, во всяком случае.

Неожиданно мать убрала руки, и я увидел, что лицо ее совершенно спокойно.

— Глупости, дорогой. Ты забыл, сколько времени? А нам скоро выступать. Пожалуйста, позови всех.

Я направился к двери.

— Ники, — окликнула она.

— Да?

— Чудесно поехать в Канны, правда?

— Так тебе действительно это предложили?

— Ну да! Боже, какой ты подозрительный ребенок. «Летнее казино», в разгар сезона!.. Эльза, Коул, Али, Дэвид Уэлли — все мои старые друзья. И знаешь, дорогой, они уверяли, что на премьере будет Грейс[2].

— Грейс? А кто она такая?

— Ее высочество принцесса Монако, глупыш.

Глава 17

Иногда на меня находило какое-то помрачение. К счастью, это случалось не часто. И хотя во многом мне помогла Прелесть, которая всегда оставалась сама собой — самой удивительной девушкой на свете, — из головы у меня не выходила фраза: «Спроси Роже Ренара. Он был там, когда она это сделала…» Дни пролетали незаметно, мать уже снова считала Прелесть «божественной», а я занимался хитрым подсчетом: многие ли женились в девятнадцать лет. Однажды вечером я чуть было не ляпнул: «Как ты смотришь на то, чтобы стать бабушкой?» — но испугался.

Гастроли подошли к концу, и личный самолет Стива Адриано доставил нас в Лос-Анджелес, откуда уже другой самолет перенес через Атлантический океан в Ниццу. Привычный мир уступил место безумной жизни Канн. Мы поселились в отеле «Суарец», где сняли огромный номер.

Ее высочество принцесса Монако присутствовала на премьере, о чем репортеры взахлеб писали как об «историческом моменте». О матери отзывались восторженно, разве что не стихами. Вокруг нас постоянно толпились старые ее друзья.

Иногда мне не удавалось отвертеться и я также принимал участие в торжествах, но чаще предпочитал купание в Средиземном море в обществе Прелести.

Ронни ежедневно бомбардировал телеграммами, и я постоянно пребывал в панике, боясь, что она согласится на его предложение. Последнюю неделю в Каннах я не находил себе места от беспокойства, но, к счастью, пришло приглашение из Лондона. В чрезвычайно лестном для нас письме мать извещали о пожелании королевской семьи видеть миссис Руд на торжествах по случаю дня кино. Это приглашение оказалось как нельзя кстати. К тому же, праздник совпадал с днем рождения матери, что было вдвойне приятно. И она послала благодарственную телеграмму.

Мы с Прелестью в это время сидели у матери, и я решил воспользоваться благоприятным моментом.

— Мама, знаешь, мы решили пожениться.

Признаться, от страха у меня прерывался голос. Но королевское приглашение не подвело. Мать царственно улыбнулась и расцеловала нас обоих.

— Дорогие дети, я уверена, что это божественная идея. Божественная. Конечно, вы молоды… О, Прелесть, не волнуйся, просто я задумалась о выступлении перед англичанами. Мне нужно сшить два новых платья. В английском духе, разумеется. Джон Кавенах такой талантливый… Прелесть, милая, как ты смотришь на то, чтобы исполнить французскую песенку? В Лондоне любят, когда молоденькие американские девушки поют французские песенки. Что скажешь, дорогая?

— О, Анни!

Прелесть пришла в восторг.

— Но придется поработать, дорогая. Много работать. Впрочем, там Чарльз, он займется тобой.

Вот так все и произошло. Вопрос о нашем браке отошел на задний план, его оттеснила карьера Прелести. Она без устали работала. Джино отыскал какого-то родственника, и теперь проводил время с итальянцами. Бедный дядя Ганс простудился и отлеживался в постели. С Пэм мне общаться не хотелось. Я остался в одиночестве.

Я слонялся по городу, и, к моему удивлению, дня через три начал замечать, что здесь множество привлекательных француженок. Конечно, я вел себя пристойно — во мне достаточно развиты моральные качества. Но на четвертое утро на пляже мое внимание привлекла девушка неподалеку. Я случайно повернул голову в ее сторону. Это была Моника.

Меня охватило замешательство. Я так и не написал ей ни строчки. Что делать? Как себя вести? Но она улыбнулась, и тогда я вспомнил, что французские девушки не похожи на американских.

— Ники… Как славно тебя встретить.

Мгновение — и я очутился рядом с ней. Мы обнялись. Все было так, словно мы никогда не разлучались.

— Дорогой Ники.

— Дорогая Моника.

В этот момент меня сильно ударили по плечу. Я поднял голову и увидел разъяренную Прелесть.

— Привет, Прелесть, — пролепетал я.

— Меня послала Анни. — Ее голос обжигал холодом. — Ты ей нужен. Она полагала, что ты в отеле. Но, судя по тому, что я видела…

— Прелесть…

Неожиданно ее ярость сменилась слезами, и, прежде чем я успел опомниться, она бросилась бежать, не разбирая дороги.

Я повернулся к Монике. Она по-прежнему лениво лежала на песке, ее тело было таким притягательным… Как я мог забыть? Она улыбнулась.

— Надеюсь, ничего страшного? Значит, ее зовут Прелесть? Какие странные понятия у американских девушек! Неужели она считает, что мужчину можно привязать к фартуку…

— Но, Моника, откуда ты о ней знаешь?

Она загорелой рукой взъерошила мои волосы.

— Бедный Ники, выходит, ты позволяешь командовать собой, даже пока свободен?

— Моника… — Ее пальцы по-прежнему теребили мои волосы. — Моника, скажи, откуда тебе известно ее имя?

Она убрала руку и прижалась губами к моим губам, потом легонько оттолкнула меня.

— Во-первых, ты сам ее так назвал. А во-вторых… Бедняжка, думаешь, я здесь случайно? Какой ты наивный! Да знаешь ли ты, что твоя мать — умнейшая, удивительнейшая женщина? Сразу чувствуется, что это не американская мать. Тебе не приходило в голову, что твоя удивительная матушка могла позвонить в Париж? «Моника, дорогая, вы меня не знаете, я Анни Руд — мать Ники. Бедный мальчик так терзается. За ним бегает одна девица, которая во что бы то ни стало хочет женить его на себе. Ей до смерти хочется стать невесткой известной и богатой актрисы. Моника, дорогая, позвольте мне сегодня вечером перевести вам телеграфом деньги на билет в Канны».

Ну, это уж чересчур! Конечно, Моника — удивительная девушка. Удивительная! Но… Я разозлился на мать.

Какая интриганка! Пришла в восторг, услышав о браке. «Божественная идея…» Умилялась Прелестью, заставила ее еще больше работать, а сама позвонила Монике, цинично рассчитывая, что стоит мне ее увидеть, и я обо всем забуду. Прелесть, милая моя! Я добьюсь у тебя прощения, даже если на это уйдет вся жизнь!

Я поднялся. Моника призывно раскинула руки.

— Ники, — вскричала она, — куда ты? Это же глупо!..

Ее голос казался голосом сирены, но даже это меня не остановило. Я побежал в отель и без стука ворвался в комнату, где жила Прелесть. Она рыдала.

— Прелесть, дорогая, я сам не понимаю, как это случилось, но это никогда не повторится. Клянусь!

— Ники, прости меня. Я просто деревенщина.

— Это все мать. Ее интриги. К черту! В Лондоне мы поженимся.

— Но, Ники, твой возраст…

— Я скажу, что уже совершеннолетний.

— Нет, нет, Ники, не глупи. Никогда не будешь счастлив, если пойдешь против воли матери. Ты сам это знаешь. И я тоже. Так ничего не выйдет. Мы должны убедить ее. Должны ей доказать, что я не какая-нибудь бульварная девка.

— Бульварная девка! Кто посмел так тебя назвать?!

Во мне вновь вспыхнул гнев. Мать, которая сама родилась в болгарском грузовике… Мать, которая… «Спроси Роже Ренара, он был там, когда она сделала это».

— Нет, Ники, мы должны все уладить с Анни. Я могу подождать. Да, я могу подождать, потому что люблю тебя.

— О, Прелесть, я тоже тебя люблю.

Этот вечер был последним в «Летнем казино». Я стоял за кулисами, наблюдая, как мать раскланивается с публикой. После началось веселье в обществе старых друзей Эльзы Скиапарелли и двух греков по имени Онасис и Никрос. Было уже половина третьего, когда мы с Прелестью в последний раз вышли из «Казино».

У входа в сад нам навстречу двинулся какой-то мужчина небольшого роста.

— Пардон, — сказал он и продолжал по-французски: — Мне сообщили, что здесь я смогу увидеть мадам Анни Руд. Конечно, время не совсем подходящее, но я только что прибыл в Канны и узнал из газет, что сегодня ее последнее выступление. Мы давно не виделись. Я ее старый друг.

Он поклонился Прелести, потом мне.

— Меня зовут Роже Ренар.

Глава 18

В другое время это имя привело бы меня в ужас, но сейчас я был так зол на мать, что усмотрел в этом перст судьбы. Мы с Прелестью переглянулись.

— Так вы Роже Ренар! — по-французски отозвался я. — Тот самый господин, что был женат на Норме Дилэйни?

— Норма! — воскликнул Ренар. — Вы знали бедняжку Норму?

— Я сын Анни Руд, — сказал я и представил Прелесть, неожиданно поняв, что надо делать. — Месье Ренар, боюсь, мать уже ушла, но может, вы окажете мне честь и выпьете с нами по стаканчику?

Тот посмотрел на нас.

— Но, месье, вы и ваша подруга, несомненно, хотите побыть наедине.

— Нет, — твердо сказала Прелесть, — вовсе нет. Растолкуй ему, Ники.

Я перевел ее слова Ренару, и он принял наше приглашение. Мы сели в такси и поехали в бистро в районе старого порта, которое, как я знал, было открыто всю ночь. Всю дорогу меня сверлила мысль: сейчас мы узнаем, что сделала мать в Париже. И хотя гнев на нее утих и где-то внутри я даже испытывал сомнение («Подожди, Ники, ты еще пожалеешь…»), любопытство превозмогло все.

Мы приехали в бистро и заняли уединенный столик.

— Нужно расколоть его, — прошептал я Прелести.

— Как?

— Есть один путь. Напоить и очаровать. Последнее за тобой.

Она сжала мой локоть.

— Ты хочешь сказать, что он был там, когда она…

— Да.

— Но, Ники…

— Да, — сказал я, — да.

Мы сидели за столиком и пили шампанское. Прелесть, не знавшая по-французски ничего, кроме разученных с преподавателем лирических песенок, орудовала под столом коленками, а я вел разговор о Норме, ее знакомстве и дружбе с матерью.

К своей радости, я заметил, что месье Ренар, в отличие от других известных мне французов, не очень силен на выпивку. Правда, не исключено, что на него благоприятно действовали и заигрывания Прелести. Как бы то ни было, он становился все дружелюбнее и милее. Не успевал он выпить, как я снова наполнял его бокал.

За первой бутылкой последовала вторая, а когда мы перешли к третьей, мир показался мне радужным и удивительным. Ренаром, напротив, овладела меланхолия, и он погрузился в воспоминания о временах, когда его считали одним из лучших французских кинооператоров.

— Да, да, месье. Вы молоды. Возможно, вы не поверите, но в былые времена имя Роже Ренара значило очень многое. Случилось что-то важное? Спросите Роже Ренара. Взошла новая звезда? Насколько она фотогенична? Подходит ли под кино? Спросите Роже Ренара. Верите, месье? Так же началась карьера Анни. Да, месье. И человек, который обнаружил ее, сделал Великой Анни Руд, такой, какая она сегодня, никто иной, как Роже Ренар!

Я подался вперед.

— Расскажите нам, месье, как началась карьера матери. Она ведь неожиданно появилась, с улицы. Что может быть романтичнее? Как это случилось?

— Ах, Великая Анни Руд, — вздохнул тот. — Великая Анни Руд!

И он заговорил, а я старался не пропустить ни слова, жалея, что Прелесть не понимает по-французски.

Жили-были два продюсера: Дюпон и Пико. Дюпон был гением, а Пико умел твердой рукой возвращать истраченные деньги. Они купили потрясающий сценарий с потрясающей женской ролью. Кого пригласить снимать фильм? Конечно же, только Роже Ренара. Так он стал оператором и начались поиски героини. Месье Ренар, чей вкус и опыт не уберегли его от женитьбы на Норме, пытался, надо сказать, протолкнуть ее на эту роль, но затея была обречена на провал. Как-то раз, когда Пико отлучился по делам, кажется, в Лион, Дюпон увидел в одном варьете небольшой водевиль, в котором мать и дядя Ганс пели тирольские песни. Одного взгляда на девушку было достаточно, чтобы месье Дюпон сказал себе: «Вот то, что нам нужно». Он прошел за кулисы, переговорил с матерью, а на следующее утро позвал Ренара. «Роже, я нашел ее». Потом Дюпон познакомил Ренара с матерью, и тот опытным взглядом определил, что перед ним будущая звезда.

— Ах, — вздохнул Ренар и потянулся за бокалом. Я налил ему, потом себе. Прелесть отказалась. — Ах, — снова произнес он, — все это было. Бедную, никому не известную девушку ждал успех. Во всяком случае, так нам тогда казалось. Увы, успех — такая призрачная вещь…

Месье Ренар посмотрел на меня, перевел взгляд на Прелесть и уронил голову на стол. Но тут же поднял ее и заулыбался.

— Бедная Анни… Появился месье Пико, у которого был капитал. Пико — серьезный, солидный человек, с пухленькой любовницей по имени Иветта. Нет, кажется, ее звали Мадлен. Роскошная женщина, да, очень хорошая любовница для солидного человека, но пухленькая. Для кино это плохо, месье.

И он пустился в объяснение, почему в кино плохо снимать пухлых женщин. Надо было заставить его вернуться к интересующей нас теме, хотя порой мне чудилось, что все это бред. Собрав всю волю, я спросил:

— Но что произошло, месье Ренар, когда месье Пико вернулся из Лиона?

— Ага. Месье Пико из Лиона прислал телеграмму, что прибудет на следующий день. Как убедить его, что Анни Руд — звезда? «Я этого сделать не смогу, у нас слишком разные характеры», — заявил мне Дюпон. Поэтому на следующий день я отправился на вокзал встречать месье Пико, хотя был занят съемками другого фильма. Я повез его в отель, где жила Анни. В такси он спросил: «Значит, вы с Дюпоном нашли нашу героиню?» Я ответил, что да, она восхитительна. «Я, конечно, посмотрю, — сказал он, — но в принципе все уже решено. Меня осенило в Лионе: единственная женщина, которая подходит для этой роли, — моя Мадлен».

Месье Ренар поставил на стол пустой бокал и отер губы.

— У меня сердце оборвалось. Можете себе представить. Я знал месье Пико. Он не гений, как месье Дюпон, но осел упрямый. Я попытался спорить, но времени было мало. Мы приехали. В отеле грязь, запустение, можете себе представить. И в этой грязи жила она с маленьким ребенком. Я представил их друг другу. Пико с усмешкой посмотрел на нее и сказал: «Мадемуазель, мне очень жаль, но роль уже занята». Видели бы вы лицо Анни! Я никогда его не забуду. Лицо женщины, которая будет храбро сражаться до конца. А потом, потом…

Неожиданно меня охватил страх. Внутренний голос кричал: «Разве я не предупреждал тебя? Разве не говорил, что это будет неприятно?»

— Продолжайте, — едва выдавил я.

— Мое сердце обливалось кровью, но что я мог сделать? У кого взять деньги, если не у Пико? У меня у самого кончился контракт со студией. Поэтому я ушел, но перед уходом заявил: «Ах, месье Пико, у Мадлен много шарма, но таких, как Анни Руд на свете единицы». Уходя, я слышал, как он сказал Анни: «Знаю, месье Дюпон восхищен вами, мадемуазель, однако, к несчастью, Дюпон — только половина фирмы, а другая половина уже отдала роль».

Ренар достал огромный носовой платок, вытер лицо.

— Но, — заметил я, — дело не кончилось, мать все-таки получила эту роль.

— Да, — молвил он, убирая платок. — Успех непредсказуем. Кажется, я уже говорил об этом… Перила в отеле Анни были старые и прогнившие. Что случилось? Не знаю. Я ушел. Вскоре после меня ушел и месье Пико, но уходя — он был грузным человеком — оперся о перила и… и…

— И?! — задохнулся я.

— Бах! Конец месье Пико, пять этажей… Бедный месье Пико. Впрочем, говорят, он не мучился. Умер сразу.

Ренар поднял пустой бокал и задумчиво покрутил его в руке.

— Какая роковая случайность, не правда ли? Но судьба снисходительна к своим любимцам. Конечно, была полиция. Она доставила Анни массу неприятностей. Наши полицейские очень циничны, но что они могли доказать? Только то, что месье Пико упал. Все закончилось благополучно. Фильм сняли. К Анни Руд пришли успех и слава.

Он снова поставил бокал на стол и уставился на Прелесть.

Теперь мы знали все. Знали, что было в том письме. Но как я должен это расценить? И как к этому отнесутся другие?.. Мне стало страшно.

— Мать вряд ли могла жить одна… — сказал я. — Пэм, конечно же, Пэм.

— Пэм, — эхом откликнулся Ренар.

— Вы, быть может, помните. Номер «Женщина с собакой» — она участвовала в водевиле.

— Ах, в водевиле…

Роже Ренар осторожно взял руку Прелести.

— Пока Анни ждала возвращения месье Пико из Лондона, труппа отправилась в Милан. Так что Анни бросила работу и осталась в Париже одна. С ребенком и, по-моему, с мужем.

— С мужем? — воскликнул я.

— А что тут такого? Это был фиктивный брак, только для удобства. Она нам все объяснила — месье Дюпону и мне. Анни была вдовой одного чеха. В те времена чехи в Париже не имели никаких прав, поэтому она вышла замуж снова, чтобы получить вид на жительство.

Фиктивный брак ради вида на жительство? Но как говорила сама мать о своем втором браке? «У себя в стране, дорогие мои, он видная фигура». Ложь! Очередная выдумка.

— Кто был ее мужем?

— Мужем? — Ренар опустил голову. — Ах, месье, кто помнит такие вещи? Какой-то неприметный человек. Немного акробат, немного жонглер…

Он опустил голову на руки. Раздался храп.

— Ники!

Только тут я вспомнил о Прелести.

— Ники, разбуди его.

— Зачем?

— Но, Ники, что он сказал? Я с ума схожу!

Я встал и, пошатываясь, заплатил официанту с условием, что месье Ренара не тронут, пока он не очнется. В такси я все ей рассказал.

— Это еще могло считаться несчастным случаем, — процедил я сквозь зубы. — А Норма? А Сильвия? Но, с другой стороны, мать не могла убить Сильвию. Мы же знаем это. Она была с тобой.

Вдруг я почувствовал, что Прелесть, которая все время сидела прижавшись ко мне, задрожала…

— Насчет Сильвии… теперь я признаюсь. Я солгала, Ники.

— Солгала?!

— В тот вечер в Лас-Вегасе меня направила к тебе твоя мать.

— Мать!

— Когда ты исчез, она позвала меня в свою комнату и сказала, что у тебя навязчивая идея, будто бы она убила Сильвию. Объяснила, что боится за тебя, умоляла помочь. И уговаривала солгать, что она была в то время со мной. Я не могла вынести ее отчаяния и согласилась.

Прелесть схватила меня за руку.

— Но это неправда! Я понятия не имею, что она делала, когда умерла Сильвия.

Глава 19

Когда мы доехали до отеля, я был так пьян, потрясен услышанным и охвачен ужасом и гневом, что ни о чем не мог думать.

Помню только, что мы прошли в гостиную: я впереди, Прелесть за мной. Тут щелкнул замок, и на пороге появилась мать.

— Какие вы гадкие, дети мои! Так поздно, а завтра нас ждет Лондон.

— Завтра?

Наверное, это сказала Прелесть. Я с трудом вспомнил, что мы собирались ехать двумя днями позже.

— Да, дорогие, причем едем пока только мы втроем. Остальным нет смысла торопиться. Бедному дяде Гансу нужно полежать в постели, он совсем простужен. Но я поеду. Необходимо заказать новый туалет, чтобы не стыдно было предстать перед королевской семьей. Так что быстренько в постельки, милые. Вещи упакованы, все готово. Отъезжаем в половине одиннадцатого.

Я стоял к матери спиной и слышал ее слова будто в полусне. Завтра… Лондон… Только втроем. Но почему? Разумеется, она хочет держать нас под присмотром. Хочет быть уверена, что мы не улизнем и не поженимся. Интриганка… Лгунья… Убийца!

Я круто повернулся.

— Послушай! — вырвалось у меня вопреки моей воле. — Ты и Моника хотите помешать нам. Выходит, Прелесть недостаточно хороша, чтобы стать твоей невесткой? Ну, конечно, у нее никогда не было мужа, который занимает видное положение в своей стране. Но извини: она никогда не выходила замуж за дешевого актеришку только для того, чтобы получить вид на жительство!

— Ники! — Прелесть закрыла мне рот рукой. — Не обращайте внимания на его слова, Анни. Он пьян. Мы встретили одного человека…

— Одного человека! — Я взорвался. — Не просто одного человека, а Роже Ренара!

— Ники, замолчи, я же сказала! Анни, пожалуйста, не принимайте это близко к сердцу. Я знаю, вы против нашего брака, и не порицаю вас за это. Вы вправе считать меня обманщицей, но, Анни, я могу переубедить вас. Уверена, что могу…

Я вдруг почувствовал дурноту и пулей выскочил из гостиной. Мать пыталась меня остановить, но я успел проскочить мимо.

Утро не принесло облегчения. Я чувствовал себя отвратительно. Приходится ехать. К черту все! Мы простились с дядей Гансом, Джино и Пэм, которая теперь, когда мои подозрения отпали, стала самым близким человеком, и отправились в аэропорт.

В самолете я сидел рядом с матерью и отчаянно пытался избежать разговора, но тщетно. Прелесть сидела в другом ряду, впереди. Мать говорила со мной, как со строптивым ребенком.

— Ники, дорогой, я рада, что представился удобный случай поговорить. Да, мне не следовало вызывать Монику. Но пойми, я ужасно ревнивая мать и ничего не могу с собой поделать. С другой стороны, я должна быть уверена, что ты не совершаешь ошибки. Я имею в виду твой возраст — девятнадцать лет… Но если ты действительно хочешь жениться на Прелести, я мешать не стану. Только дайте мне слово, дорогие: не обращайтесь в простое бюро. Дождитесь приема после нашего выступления, а потом мы устроим роскошную церемонию в церкви. Обещай мне, дорогой. Не разбивай мое сердце. Свадьба в церкви — это божественно!

Она продолжала говорить, но я не слушал, так как не верил ни одному ее слову. Я знал только, что мы любим друг друга, и это главное. Почему мать так настроена против Прелести? На болтовню матери я отвечал односложно: «да», «нет», «хорошо», пока, наконец, самолет не приземлился в лондонском аэропорту.

Ладно, пусть будет так, как ей хочется: божественная мать на божественной брачной церемонии в церкви. Будь паинькой, Ники, выкинь из головы месье Пико, Норму Дилэйни, Сильвию Ла-Мани…

Автомобиль подвез нас к огромному особняку в районе Кенсингтона, принадлежавшему, очевидно, одному из поклонников Великой Анни Руд. Мать намеревалась поселиться в отеле «Кларидж», шикарнейшей лондонской гостинице, но ее отговорили, и она милостиво согласилась принять новое предложение. И все завертелось как обычно: телеграммы, цветы, телефонные звонки. Лоуренс, Вивьен, Оливер, Сесиль… Почему они не проявляют столь же внимания к собственным знаменитостям? Между делами мать обсуждала с Прелестью подробности церемонии. Прелесть с энтузиазмом восприняла идею венчания в церкви. Мой дух был сокрушен.

Все дни мать проводила у Кавенаха. Очевидно, сшить «абсолютно божественный» туалет оказалось не так просто, тем более, что требовалось два платья: для выступления и для торжественного приема. Мать отыскала также репетитора для Прелести, который учил ее хорошему французскому произношению.

Большую часть времени я был предоставлен самому себе и бродил по Лондону, который знал довольно плохо. Вскоре весь город украсился афишами о выступлении Анни Руд и ее семейства.

Как-то утром, когда я стоял в центре Трафальгарской площади в окружении бесчисленных машин и автобусов, мне пришла в голову мысль послать Монике весть о себе. Позже я купил открытку с видом Национальной галереи и отправил в Париж.

Однажды я вернулся домой довольно рано и застал в гостиной Ронни. Он только что прилетел в Лондон.

Очередная причуда. Он больше не в силах жить вдали от матери. Ему никто, кроме нее, не нужен, роль Нинон принадлежит только ей. Он, Ронни, все еще ждет и надеется… Как я считаю, Анни больше не любит его? И дальше все в таком же духе. Стоны. Всхлипывания.

Так продолжалось около часа. Жалобы Ронни прервал Джино, который привез багаж и новости из Канн. Дядя Ганс все еще простужен и не встает с постели. Он очень огорчен, что не сможет присутствовать на дне рождения матери. Пэм хоть и прилетела в Англию, но задерживается из-за Трая, подвергшегося карантину. Вызволить его оказалась бессильной даже Великая Анни Руд.

Вернулась с репетиции Прелесть. Наконец появилась радостно возбужденная мать, довольная, что платье для приема непременно будет готово к утру. Обед прошел с участием местных знаменитостей. Прелесть была в восторге.

Позже, лежа в постели, я долго размышлял о превратностях судьбы человека, жена которого жаждет славы, удовольствий и поклонения. Того и гляди, выйдет вторая мать. Ну нет, сказал я себе, пожалуй, этому надо положить конец.

На утро я встал очень рано. Мне не спалось, а залеживаться в постели не хотелось. Я отправился в гостиную. Там был Джино — он раскладывал подарки ко дню рождения матери. Только тут я вспомнил, что ничего ей не купил.

В первый момент хотелось послать все к черту. Было не до праздников.

— Послушай, малыш, где же твой подарок? — удивился Джино.

— У меня его нет.

— Как так?

— Нарочно встал пораньше, чтобы купить, — пробормотал я. — Времени достаточно. Все равно до вечера она их не увидит. А вечером будет прием.

— Какая муха тебя укусила? — Джино не сводил с меня глаз. — Ты, часом, не болен?

— Нет.

— Тогда отправляйся за подарком.

Я оделся и вышел из отеля вместе с Прелестью, которая как раз собралась на занятия. Едва мы ступили на тротуар, как напротив нас из такси вышли три женщины с огромными пакетами в руках. Я вспомнил, что видел их у портного. Значит, платье готово! Я мрачно провел их взглядом. Чем я-то могу порадовать мать? Что вообще можно купить для нее? Устройство, которое вместо нее будет сбрасывать людей с лестниц?!

Прелесть собралась ехать на метро, и я решил ее проводить. Она без умолку болтала, обсуждая предстоящий прием. Мне вдруг стало скучно.

— Разве не удивительно, дорогой? — Слово «дорогой» она употребляла не реже, чем мать. — Иногда мне просто не верится! Канны… Лондон… Кстати, дорогой, я не сказала тебе… Вчера вечером Анни обещала сводить меня к Кавенаху, чтобы заказать свадебное платье.

Я промолчал.

Мы дошли до метро и начали спускаться. Мне предстояло выйти на Бонд-стрит, где, по словам Прелести, было множество магазинов. Толпа сжала нас и внесла на эскалатор.

— Я так и не сказала тебе, дорогой…

— О чем именно?

— О том, что случилось ночью в Каннах, когда ты лег спать. Ты спьяну ляпнул про Роже Ренара. Анни не дура и догадалась, что мы с ним встретились. Николас, она клялась, что с месье Пико произошел несчастный случай и вообще это все были несчастные случаи. Мы должны ей верить, помнить, как она добра к нам. Перед ней трудно было устоять.

Слушая Прелесть, я вдруг понял — впрочем, понимал это и раньше, но не смел признаться даже себе самому: я не люблю эту девушку. Более того, она вовсе не нравится мне. Где были мои глаза? Как я мог говорить о свадьбе, о венчании в церкви!

Мы стояли у самого края платформы, сжатые со всех сторон людьми. Из туннеля уже доносился шум приближающегося поезда. Мне стало страшно. Какая свадьба, причем здесь Прелесть, церковь, подвенечное платье?.. Я больше не мог этого вынести.

Приближался, громыхая, поезд. Из туннеля уже был виден красный луч поезда. Я резко повернулся и пошел прочь.

— Ники!

Я услышал испуг в ее голосе, но не остановился. Расталкивая толпу, добрел до скамьи и сел. И тут же раздался истошный крик. Я вскочил на ноги.

— Что случилось?

Толпа вынесла меня к краю платформы. Взглянув вниз, я увидел Прелесть. Поезд, наезжающий на нее, перекошенные лица машинистов…

Закричала женщина, ее крик подхватили другие. Как сквозь ватную завесу до меня доносились невнятные голоса.

— Девушка…

— Бросилась с платформы прямо под поезд…

— В такой толчее…

— Всемогущий боже, что же это такое!..

— Нет, нет, Хильда, не смотри!

А я не мог побороть искушение и посмотрел. Внизу, на рельсах, лежала Прелесть, зажав в руке красную записную книжку.

Глава 20

Толпа. В толпе за нами мог последовать кто угодно… Мать… Голову распирали самые невообразимые мысли. Одно ясно: надо бежать подальше от страшного места. Придет полиция. Но ноги не слушались. Чего мне бояться? Того, что Прелесть шла со мной? Но кто в толпе мог заметить, что мы были вместе? Меня ведь не было рядом, когда все это произошло…

Толпа потащила меня к выходу. Мать! Я должен идти к ней! «Зачем ты это сделала? Что еще тебе нужно?»

К матери!

Не помню, как я добрался до нашего особняка, знаю только, что спешил. Заглянул к себе и быстро прошел в гостиную.

Мать, в розовом домашнем халатике, была там. На столе я увидел разложенное платье. Над ним сосредоточенно склонились три женщины.

— Вечно одно и то же, — вздыхала мать. — Где бы я ни заказывала, всегда в последний момент что-нибудь не так. Ах, вы бедняжки. Я знаю, что это не ваша вина, но… — Тут она заметила меня. — Ники, можешь себе представить, под левым рукавом морщит.

Я и думать забыл о женщинах, которых встретил, уходя из дому. И при виде их почувствовал, как гора медленно сваливается с моих плеч.

— Мама, — сказал я, — портнихи все время были здесь?

— Конечно, дорогой, — удивилась она. — Они пришли сразу же после вашего ухода. Я только успела примерить платье и обнаружить складки.

Облегчение было настолько сильным, что в груди у меня заныло.

— Мама, не могла бы ты оторваться на несколько минут?

— Но, Ники…

— Прошу тебя!

Она внимательно посмотрела на меня и повернулась к женщинам.

— Я скоро вернусь, дорогие. Только поторопитесь.

Взяв под руку, она завела меня к себе в спальню и закрыла дверь.

— Ники, дорогой, в чем дело? Если бы ты знал, как ужасно выглядишь…

Не тратя времени, я рассказал о случившемся. Мать забросала меня вопросами.

— Полиция была?

— Я не стал ждать.

— Почему?

Я устремил на нее внимательный взгляд и вдруг понял, что могу рассказать ей обо всем, что так меня мучило.

— Я думал, что это ты толкнула ее.

— О, Ники. — Она обняла меня. — Мой дорогой, глупый ребенок! Что ты подумаешь обо мне в следующий раз?

— Но, мама, мне казалось…

— Казалось, казалось, казалось. Бог мой, что делается с мальчишками! Выслушай меня, Ники. Я знаю, сейчас ты не в состоянии рассуждать хладнокровно, но придет время, и ты поймешь, что я была права. Как произошла эта трагедия в метро, не представляю. Конечно, очень жаль. Но, дорогой, теперь я могу сказать: Прелесть была ужасной девушкой.

Она крепче прижала меня к себе.

— Ужасная девушка, дорогой, хуже Сильвии. Послушай. В ту ночь в Каннах, когда ты вдребезги напился с Роже Ренаром, у меня с ней состоялся пренеприятный разговор. Ты и вообразить себе не можешь, какой! Прелесть забыла о всяком приличии. По ее словам, редактор «Голого» предложил ей несколько тысяч долларов за скандальную историю обо мне. Она сказала, что если я не разрешу ей выйти за тебя замуж, она сообщит в газеты, будто это я убила месье Пико, Норму и Сильвию. Абсурд!.. Я никогда не сомневалась, что с Пико произошел несчастный случай, да и с Нормой, и с Сильвией тоже. Это единственное, что может подумать любой здравомыслящий человек. Но как я могла бороться с ней? Я была в ее власти. О, дорогой мой!

У меня голова шла кругом. Мать оставалась верна себе. Вопреки реальности она убедила себя в том, что все три смерти — результат несчастного случая. И только потому, что так ей удобнее жить! Кто, кроме моей матери, способен на такое? Но я больше не мог сомневаться в ней. Прочь сомнения! В самом деле, как я, зная характер матери, мог верить Прелести! Неужели зеленые глаза и рыжие волосы возымели надо мной такую власть?

Мать подошла к столу, достала из шкатулки лист бумаги и протянула мне.

— Я заставила ее написать… Чувствовала, что когда-нибудь это пригодится. Прочти, дорогой.

Я узнал почерк Прелести:

«Я угрожала Анни Руд сообщить журналу «Голый» информацию о том, что она убила месье Пико, Норму Дилэйни и Сильвию Ла-Мани, если она помешает моему браку с ее сыном. Желание выйти за него замуж объясняется исключительно честолюбием. Никаких любовных чувств к нему я не испытываю. Обещаю после заключения брачного контракта держать все в секрете.

Прелесть Шмидт».

Я продолжал тупо разглядывать записку, когда в дверь постучали. Женский голос произнес:

— Миссис Руд, вам телеграмма.

— Спасибо, дорогая.

Мать открыла дверь и взяла телеграмму. Я по-прежнему слепо глядел перед собой.

— Ники.

Голос матери заставил меня очнуться. Я поднял голову и увидел ее внезапно потускневшие глаза.

— Что случилось, мама?

— О, Ники!

Она вдруг стала удивительно похожа на героиню «Последнего горизонта», неожиданно состарившуюся на глазах у всех… Бросив телеграмму на постель, мать быстро вышла из комнаты.

Только она могла обманываться относительно трех «несчастных случаев». Трех? Нет, четырех. Но кто же убивал этих людей?

Я поднял листок.

СЧАСТЛИВОГО ДНЯ РОЖДЕНИЯ МИЛОЙ АННИ СЕЙЧАС ЖЕ ВСКРОЙ МОЙ ПОДАРОК ЛЮБЯЩИЙ МУЖ

Муж! Значит он здесь! Все становится на свои места. Не мать совершала все это, а тот, кто жил с ней в былые дни. Тот, кто находился в соседней комнате во время визита месье Пико. Кто согласился на ней жениться ради вида на жительство. Тот, кто обожал ее, заботился о ней и «убрал» месье Пико, Норму, Сильвию и Прелесть, чтобы они ей не мешали.

Как не пришло мне в голову сразу, когда я догадался: «видная политическая фигура» — ложь, что этот человек живет среди нас! Он не хочет дать матери развод, опасаясь, что та станет посмешищем в глазах других!

Водевиль… Акробат… Жонглер… Этот человек!.. Единственный, кто… Анни Руд состояла в тайном браке со своим шофером.

Джино!

В комнату вернулась мать. В руках у нее был небольшой пакет, обернутый в золотистую бумагу и перевязанный алой лентой. Едва ли она сознавала, что я все еще здесь.

Сев в кресло у туалетного столика, она не спеша, стала разворачивать сверток и вынула оттуда коробочку. Открыла крышку и достала письмо.

Я наблюдал, как она читает. Это было жалкое зрелище. Она забыла надеть очки, поэтому держала письмо в вытянутой руке, мучительно щурясь. Я вскочил и подал очки. Она машинально надела их и снова углубилась в чтение.

Я понимал, что в этот момент для нее вообще никого и ничего не существует. Но не уходил, стараясь не смотреть на нее и думать о другом. О чем? О Монике?

— Ники!

Я повернул к ней голову. Мать сидела в кресле, уронив письмо на колени. Я подошел к ней.

— Да, мама.

Она внимательно посмотрела на меня. За стеклами очков ее глаза казались огромными.

— О, Ники, я всегда подозревала, что это произойдет. Теперь не сомневаюсь. Все эти годы я обманывала себя, знала, что стоит мне взглянуть фактам в лицо, как окажется… Вся моя карьера основана на…

Она замолчала.

— Ты хочешь, чтобы я прочел письмо?

Она сняла очки, медленно опустила руку, взяла листок и протянула мне.

Я сел. Я многое уже предчувствовал, о многом догадывался.

«Милая Анни!

Пишу это письмо, потому что может прийти пора — хотя я стараюсь об этом не думать, — когда полиция захочет прочесть его. Иначе я просто ушел бы с миром. Но нельзя. Предстоит проделать еще одну работу, и я не уверен, что все пройдет гладко.

Анни, моя дорогая, необыкновенная Анни, я так и не понял, догадываешься ли ты, что это я был причиной смерти месье Пико. Ты знала, что я в соседней комнате с Ники, знала о второй двери, ведущей на лестничную площадку, ты должна была знать, что я слышал, как он грозил уничтожить твой шанс на счастье. Но мы никогда об этом не говорили, и правильно делали. Моя любовь стоила бы немногого, если бы я заставил тебя расплачиваться за мою вину. В Голливуде тебя ждал огромный успех, все шло отлично. Но рядом была Норма. Думаю, Роже Ренар рассказал ей достаточно, чтобы вызвать подозрения, но это не имело значения до того вечера в доме Ронни, когда она набросилась на тебя. Поэтому я последовал за тобой, стоя под дверью, слышал угрозу объявить всему миру, как произошло несчастье. Случилось то, что должно было случиться. Ты вышла. Она кинулась за тобой. Вы обе не заметили меня. Не успев сообразить, что делаю, я с силой толкнул ее… Позже было нетрудно убедить всех, что мы с Джино оставались в домике у бассейна. Он тоже тебя любит, а потому молчит…»

Я пробежал глазами еще несколько строк и дальше стал читать медленнее.

«…убийством Нормы дело не кончилось, потому что появилась Сильвия. Я понял, что другого выхода нет. И неожиданно обстоятельства пришли мне на помощь: ее увлечение диетой, регулярные ванны, страх перед Траем. Единственная трудность — подлинное письмо, но и с этим все решилось легко. Доставая фотокопию, она задержала руку на груди, и я понял, где хранится подлинник. Ничего не могло быть проще. Даже ключ торчал в дверях. Уходя, я сунул его в карман. Когда вы все отдыхали, я с Траем спокойно прошел в ее номер. Она лежала в ванной, рядом на стуле висел бюстгалтер с письмом. Трай отлично сделал свое дело… Сперва истерика, потом обморок… Она умерла до того, как я сунул ее голову под воду… Вот и все, остались лишь мелочи. Я знал, ты достаточно умна, чтобы призвать на помощь Стива, но понимал также, что тебе не будет покоя, пока не обнаружится письмо. И я положил листок в твою шкатулку с драгоценностями, чтобы ты нашла его и была заверена в своей безопасности…

Однако неприятности на этом не закончились — теперь по милости Прелести. По счастью, ты показала мне эту дурацкую бумажку и рассказала о вашем разговоре. Я знал, что ничего хорошего не получится, тебе придется пожертвовать Ники. Я знал, что не видать нам покоя, пока жива Прелесть. Как быть? Столкнуть ее под автобус? Или под поезд метро в час пик? Буду ждать удобного случая. Верю, он придет… Заканчиваю свою исповедь и отправляю письмо под видом подарка ко дню рождения. Уверен: после всего, что произошло, ты никогда не сможешь смотреть мне в глаза. Теперь ты свободна, и никто не мешает твоей любви к Ронни Лайту… Анни, дорогая, когда ты получишь телеграмму, посмотри газеты. В одном из небольших отелей Франции пожилой господин с простудным заболеванием принял смертельную дозу снотворного… Так я решил закончить свою довольно странную жизнь, но жизнь, которая была посвящена тебе. Прощай, дорогая моя, да хранит тебя Бог.

Ганс».

Я опустил на колени последний листок. Мать сидела рядом. Я даже не слышал, как она подошла.

— Мне казалось лучше — называть его дядей. Наш брак никогда не был настоящим. Я согласилась только ради документов. Но он был так добр, так предан, так меня любил, что я не могла его бросить. Я заботилась о нем, когда сумела добиться успеха. Что еще я могла для него сделать? Дядя Ганс… В один прекрасный день в Нью-Йорке меня обступили корреспонденты. «Кто этот человек, миссис Руд?» — спрашивали они. А я повернулась к Гансу и сказала: «О, это мой дядя Ганс».

Она крепко обняла меня.

— Ники, Ники, как нам быть? Лететь во Францию? О, бедный Ганс, мы должны помешать ему!

Я взглянул в лицо матери и понял, что на этот раз я сильнее ее.

— Мы не сможем спасти его, мама. Разве ты не понимаешь? Он этого не хочет. Полиция решит, что Прелесть погибла случайно. А ты начнешь новую жизнь. Выйдешь замуж за Ронни и даже сыграешь роль Нинон де Ланкло.

Мать уткнулась лицом в подушку и зарыдала. Я прилег рядом. Я всегда любил лежать рядом с матерью в постели. В голове вертелась одна мысль: вот и конец ревю «Анни Руд и ее семья». Анни Руд есть, а семьи нет.

Свобода! Я снова могу поехать в Париж и работать над романом, черпая вдохновение в любви к Монике.

— Мама, не горюй, обойдется.

— Нет, Ники, Нет! Бедный дядя Ганс!

— Я надеюсь, ты не намерена все время лежать? Позвони, пусть твои выступления отменят или отложат. Лучше отложить. Вот закончишь фильм и начнешь выступать с сольными концертами, наше участие тебе не было нужно никогда. Ты это знаешь. И учти, мама. Сегодня день твоего рождения, и ты устраиваешь прием. Для своих друзей. Ты уверена, что все готово? А портнихи? Они еще ждут?

— Портнихи! — Мать села. — О, Ники, иди успокой их.

— Надо полагать, они уже устранили складки.

— Да, да, наверное. Как невежливо я поступила с ними, ужасно стыдно.

Мать встала, чтобы тщательно осмотреть свой праздничный наряд. Она еще не была той Одной-Единственной, но будет ею, когда придет время.

В этом у меня не было никаких сомнений.

Загрузка...