Подвиг богопознания. Письма с Афона (к Д. Бальфуру)

Многие из Его учеников, слыша то, говорили: какие странные слова! кто может это слушать?.. С этого времени многие из Его учеников отошли от Него и уже не ходили с Ним. (Ин.6:60, 66)

Письмо 23. «Пусть живет по-своему»

О братстве «Ζωή». Отречение от мира — непрерывный подвиг всей жизни. Что есть сущность христианского послушания. Беседа со старцем Силуаном: старец и оракул. Ответы старцев по сердцу вопрошающего

Афон, 7 (20) апреля 1936 г.[318]

῎Οντως ἠγέρθη ὁ Κύριος[319]

Возлюбленный о Господе глубокочтимый отец Димитрий!

Благословите.

Я очень рад, что в Афинах есть столь положительное явление, как ᾿Αδελφότης «Ζωή»[320]. Хорошие отзывы об этом Братстве можно слышать от многих. Но для мирского человека даже элементарная христианская нравственность, как отказ от спиртных напитков, от табака, от посещения мест общественного развлечения, воздержание в пище, честность, скромность и целомудрие, и тем более целибат, представляются уже пределом совершенства и отречения от мира и от себя, и даже как ὑπερβολή[321]. Зная это, я не придаю большого значения их отзывам, радуясь только тому, что их удивление и благоговение к подвижникам полезно прежде всего для них.

Вас я знаю как человека, не склонного увлекаться, скорее, рассудочного и даже иногда слишком критически настроенного. Принимая это во внимание, а к тому же и Вашу опытность в духовной жизни, Ваш восторженный отзыв о братстве «Ζωή» я воспринимаю с особою серьезностью. Мне стыдно за Афон, и прежде всего за самого себя. Я на Афоне не встретил того совершенства, которое Вы нашли там. Живя в лучших, чем они, условиях, мы не достигаем их высоты. Уже давно до глубины души я осознал, что мы отреби миру и всем попрание — περικαθάρματα τοῦ κόσμου… πάντων περίψημα[322].

Отречение от мира не есть единожды совершаемый акт; отречение от мира — непрерывный подвиг всей жизни. Безмолвие — показатель степени отречения, отрешенности от мира. Чистота ума соответствует степени отречения от мира. А если мир понимать как «совокупность страстей»[323], то совершенное отречение будет совершенным бесстрастием. В этом смысле мы совсем еще не отреклись от мира; мы только телом удалились из мира.

Вы хвалите «Ζωή» за отказ «от всякого компромисса и оппортунизма», которые являются едва ли не главным принципом всей нашей деятельности и поведения. Вы отмечаете у них «совершенное послушание», а у нас даже и человеческой дисциплины нет.

Сущность христианского послушания я вижу в молитвенном искании воли Божией и следовании ей. Под дисциплиною я разумею или добровольное (например политическая партия), или вынужденное (например армия) подчинение человека человеку, что является необходимым условием успеха всякого общественного человеческого предприятия.

Можно только порадоваться тому, что Вы, наконец, нашли это и в Православной Церкви. Читая и перечитывая Ваш отзыв («требуют такой хрустальной чистоты и подчиненности… все молчаливые, чинные, сдержанные… Дело не построено на быту… а на сознательности» и так далее), я вижу, что у нас все наоборот. Мы самые настоящие варвары. Мне понятно, что Вы теперь отдыхаете душой в их среде после нашего варварства.

Мне нравится и избранная ими форма служения Церкви: апостольство. У нас, конечно, другой путь, иной план борьбы за себя и за мир. Принципиально я вовсе не склонен унижать и наш путь. Жалею лишь, что не достигаем мы своей цели: их образ жизни, их путь — Вам ближе.

Наши пути не совпадают (пути, а не конечная цель). Истина едина, единообразна, проста. Однако имеет бесчисленное множество различных проекций. Причина различия проекции единой простой Истины — различие воспринимающих поверхностей. Они Вам ближе. Этим отчасти я объясняю то, что Вам среди них «легче дышать», что они Вам более «по душе». Но разве хотя бы даже я с самого начала не говорил Вам, что это Ваш путь?

Получил я Ваше письмо на третий день Пасхи. Пошел к отцу Силуану, рассказал вкратце «на словах» приблизительно так:

— Отца Димитрия в Афинах встретили очень хорошо. Некоторые ему предлагают жить у них сколько хочет — годами. Познакомился он с некоторыми учеными людьми, которые хотят его устроить в университет так, чтобы он мог его окончить в два года. Обещают устроить легкий и удобный заработок. Кроме того, он там познакомился с многими и замечательными людьми, настоящими подвижниками, с людьми благочестивыми, и притом с высшим богословским образованием. Все это ему понравилось. Он покамест отложил поездку в Иерусалим. Остается в Греции.

Отец Силуан ответил:

— Ну что ж. Пусть живет там сколько его душе хочется. Само дело покажет все.

Таким образом, старец согласен на то, чтобы Вы жили в Афинах. Я подумал: в Ваших глазах это новое противоречие.

Вы пишете: «Прошу, не вступите в спор со мной». Вы так недавно были свидетелем моего ничтожества, что я теперь потерял силу, смелость или дерзновение говорить с Вами о духовной жизни. Более, чем кто-либо, я хожу πλαγίως[324] — окольными путями. Смею ли я открыть рот? Не скрою, на сей раз мне трудно Вам писать.

В воскресенье 6(19) апреля я снова ходил к отцу Силуану, говорил о Вас. Я хотел несколько подробнее познакомить его с тем, что Вы писали. Сокращенно приведу Вам нашу беседу.

Яговорю]:

— Отец Димитрий смущен противоречиями в Ваших советах и благословениях. То Вы благословили ему возвратиться во Францию, то годами жить в Иерусалиме.

— Первый раз, когда он меня спросил, — отвечает] отец Силуан, — я молился Богу — вышло ему возвратиться во Францию. Сказал ему. Он, вижу, не хочет. Хочет в Греции; я молился, — сердце не слагается. Он захотел в Иерусалим. Пусть едет. Ведь он как дитя. Я, как нянька, удерживал его от беды, чтобы он голову не сломил. Но пусть он живет в Греции. Это даже интересно для опыта.

— А что, если этот опыт будет «горький»?

— Что поделаешь.

— Отец Димитрий считает лучшим, если он будет решать такие вопросы сам.

— Пусть, пусть, — говорит] отец Силуан. — Мы его свободы не отнимаем. Это еще хорошо, что он написал письмо. Он только свободы ищет; но это не в первый раз мне наблюдать. Некоторые спрашивают совета; им скажешь: они не хотят послушаться, им тяжело это; так они начинают даже враждовать. Вот отец X. сколько лет не перестает против меня идти, а раньше ходил. Сколько таких случаев.

Яговорю]:

— Союз ученика со старцем — добровольный и в этом смысле свободный. Если отец Димитрий находит неудобным для него следовать некоторым Вашим советам, хочет решать такие вопросы сам, то тем самым делает свободным и Вас. Связь порывается.

— Он сам меня назначил своим старцем, — отвечает] отец Силуан. — Мне уже нельзя было отказаться. При постриге владыка передал его мне заочно… А теперь я считаю, что нужно еще потерпеть. Само дело покажет.

— Отец Димитрий говорит, что неправильно спрашивать у старца указаний на такие подробности (детали), как, например, где жить, куда ехать. Нельзя же пользоваться старцем, как оракулом.

— Что же он наши молитвы сравнивает с оракулом? Дешево же он нас оценил. Пусть он живет по — своему, как хочет. Опыт его научит. Он потерял веру, а без веры пользы не будет. Получится, как в песне про Луку: «К тебе за советом приехал я, кум…» и так далее.

— Отец Димитрий просит меня «не вступать с ним в спор».

— Какая нужда нам спорить, — отвечает] отец Силуан. — Напишите ему, что мы не будем его разубеждать. Когда я увидел, что он не хочет послушаться совета, то в конце я ему сказал, что пусть живет, где хочет, лишь бы хранил себя, жил по — монашески. Время, говорю, трудное. Я видел, что если с ним поступить строго, то он возмутится.

Вспомнили мы: «Учителю, что сотворю?» Господь: «Заповеди веси». Юноша: «Это я от юности все знаю. Скажи мне большее». Господь, возлюбив его, рече: «Продай имение… и следуй за Мною». Он же, дряхл быв, отъиде скорбя[325].

Из Патерика: к Великому Пимену пришел брат просить благословение устраивать вечери любви для братий — монахов. Преподобный благословил. Старший брат преподобного Пимена — авва Анувий, узнав, сделал замечание Пимену за немонашеский совет. В другой раз пришел тот же брат к преподобному Пимену. Святой, уже в присутствии аввы Анувия, спрашивает: «Ты зачем приходил в прошлый раз?» Ответ: «За тем — то». Преподобный Пимен: «А я что тебе сказал?» Ответ: «Ты благословил». Преподобный Пимен: «Это я по ошибке. Невнимательно выслушал. Немонашеское дело устраивать вечери любви. Оставь это». Брат, со скорбию: «Я другого ничего делать не могу», — и ушел. Тогда авва Анувий: «Прости». Преподобный Пимен: «Я видел, что он не послушается, если ему запретить, потому и благословил, чтобы он делал это с мирною душою»[326].

К Великому Антонию пришли братья, спрашивают: «Как спасемся?» Великий Антоний: «Делайте то-то». Ответ: «Не можем». Преподобный Антоний: «Делайте тогда то-то». Опять ответ: «Не можем». В третий раз святой: «Ну тогда делайте то-то». Ответ: «И этого не можем». Преподобный Антоний к своему послушнику: «Свари им кашицу и отпусти с миром»[327].

И Священное Писание говорит, что и пророки дают советы «по сердцу» вопрошающего.

Я не хочу Вас опечаливать. Но Вы сами подняли вопрос о противоречиях в советах старца отца Силуана. Если бы Вы действовали с верою по первому совету, то не имели бы места противоречия. Это все покрывающая любовь противоречит.

Сказал я отцу Силуану и еще одну вещь:

— Мне очень трудно писать или говорить отцу Димитрию, когда я вижу, что он нас понимает по — своему. Он думает, что наши советы объясняются тем, что мы заинтересованы удержать его в Русской Церкви. Некоторые действия наши он понимает не как желание ему помочь, а, скорее, наоборот.

— У меня никогда и в мыслях этого не было, — отвечает] отец Силуан. — Для меня все равно, что греки, что французы, что русские, что евреи. Я всем желаю только спасения. Заступаться за Русскую Церковь я тоже никогда не думал. Он спросил меня, что делать, куда ехать. Я по молитве сказал ему. А по — человечески я не знаю, где какие условия.

Я счел нужным не скрыть от Вас содержание нашей беседы. Но Вы и сами понимаете трудность положения старца и неловкость — моего.

Если бы я знал, что Вас неизбежно ждет беда в Афинах, то не имел бы права (нравственно) молчать; но мы ходим верою, а не видением[328]. Последнее слово старца: «Пусть он живет в Афинах — во славу Божию». И я от всей души желаю Вам использовать время Вашего пребывания в Афинах наиболее продуктивно.

Отец Кирик прислал к Пасхе письма отцам Н., И. и отцу Виссариону. Последнему пишет: «Иеромонах Димитрий, англичанин, что живет у Вас на Афоне, поднял здесь у патриарха целую бурю. Жалуется, что его изгнали из монастыря. На этих днях пойду к патриарху исповедовать его. Буду говорить с ним по этому делу».

Слава Богу за все. Однако трудно нам жить. Собственно, по — христиански «ЖИТЬ» невозможно. По — христиански можно только «УМИРАТЬ» тысячью смертей на всякий день[329]. Надо постоянно губить душу свою в мире сем, всегда мертвость Господа Иисуса носить, чтобы и живот Его явился в нас[330]. Получается так, что поскольку мы «живем» в мире сем, постольку «мертвы» в Боге.

Но есть еще ужасное состояние богооставленности. Человек уже «не имеет жизни» в этом мире, то есть не может жить этим миром, память об ином Божественном мире влечет его «туда», но, несмотря на это, мрак окружает душу.

Собственно мы спастись, достигнуть Бога не можем. Сам Он, Непонуждаемый Господь, если пожелает, может прийти к нам. Я зову Его то плачем, то ропотом на мрак и нищету жизни моей, то молитвою, то молчанием, то воплями… — но Он не слушает меня. И я устал.

Со мной произошла страшная перемена. Свет, Божественная благодать далеко отступили от меня. Я понес ничем не вознаградимую потерю, и в этом неистощающийся источник моих страданий, которые снова достигли силы, превышающей меру сил моих; и душа и тело в болезни. От великой скорби я, как Иов, бываю иногда НЕИСТОВ.

Прошу Вас — молитесь за меня.

Преданный Вам душою, Ваш недостойный о Христе меньший брат

иеродиакон Софроний

Письмо 24. О воле Божией, ведущей на Голгофу

О возведении в сан. О познании воли Божией. О книге Иоанна Креста

Афон, 17–18 (30–31) мая 1936 г.[331]

Глубокочтимый батюшка отец Димитрий!

Благословите.

Старец отец Силуан и я радуемся по случаю возведения Вас в сан архимандрита и от всей души поздравляем Вас, εὐχόμεθα καὶ εἰς ἀνώτερα. Мы рады, что у Вас так благоприятно складываются все обстоятельства. Старец Силуан говорит, что это Вам в утешение за скорби, понесенные здесь. Ваши письма я прочитал ему лишь на этих днях, так как я был болен, никуда не выходил из больницы, а отец Силуан не знал, что я слег.

Вопрос о том, где Вам пребывать, можно считать вполне исчерпанным, и возвращаться к нему, после Ваших писем, нет нужды. Старец Силуан говорит, что если по мнению достойных доверия людей есть воля Божия на то, чтобы Вы жили в Греции и учились, то с его стороны остается только желать Вам успеха.

Затем мы вообще говорили о том, как познается воля Божия и каких видов она бывает. Можно сказать, в мире все без исключения совершается по воле Божией, и не будет ошибки. Однако благочестивые люди никогда не переставали искать волю Божию. Здесь имеется в виду, конечно, воля Божия благая, угодная и совершенная[332]. Способный совершеннее познавать сию последнюю — поставляется выше. На этом принципе построена священная иерархия (согласно свт. Дионисию Ареопагиту).

Старец Силуан (и тем более я) не претендуем на обладание сим великим даром и потому не можем не отступить, когда высший нас свидетельствует иначе, чем мы. Противиться воле Божией мы не дерзаем. Дерзание становится тем более трудным, чем в большей мере человек сознает свою ответственность пред Богом за данный совет или указание. А мы все-таки боимся Бога. Теперь нам лучше. Мы покойны и рады за Вас, потому что и мы для Вас не искали ничего, кроме воли Божией. Нам лучше еще и потому, что теперь ответственность, в случае ошибки, в большей мере ложится на того, кому Вы последовали.

Итак, по Вашим письмам видно, что общими усилиями найдена воля Божия. Да будет с Вами Господь. Трудность искать волю Божию состоит в том, что нет внешних признаков, по которым с определенностью можно было бы решить этот вопрос. Ни благоприятно складывающиеся обстоятельства, ни, наоборот, скорби и трудности — не являются окончательным критерием.

Есть еще одно обстоятельство, помимо приведенных Вами в письме, лишающее возможности быть настойчивым и требовать послушания. Воля Божия нередко ведет на Голгофу. Кто это сознает, кто сам ходил этим путем, тот вряд ли решится быть настойчивым и повелительным.

Прошлое письмо к Вам я закончил исповедью моего отчаянного душевного состояния. Вы в утешение и назидание прислали мне выписку из книги de St Jean de la Croix и тем заставили меня прочитать всю книгу. Для меня это настоящий подвиг. Вы знаете, что я уже давно сравнительно потерял всякую трудоспособность. Даже по — русски мне тяжело прочитать несколько страниц серьезной книги. Но теперь я Вам глубоко благодарен и за переведенную выписку, побудившую меня читать книгу, и за самую книгу, и за всю Вашу любовь ко мне. Ваш ответ на мою жалобу показал мне Вас с новой стороны и сделал по — новому близким. Из боязни быть неправильно понятым и потому соблазнить, я избегаю говорить о своем душевном состоянии. С другой стороны, я считаю полезным иногда близкому по духу человеку сказать о трудностях нашей жизни. Быть может, я ошибаюсь… Но лично я всегда почерпаю новые силы, когда узнаю, что претерпели прежде нас шедшие по этому пути.

В этом отношении книга de St Jean мне оказала помощь. St Jean поразил меня глубиной психологического анализа. Некоторые душевные состояния, которыми он главным образом занят, у него описаны с удивительною последовательностью и целостностью. По методу и терминологии отличаясь значительно от восточных отцов, он в своих главных нравственно — догматических положениях находится в согласии с ними и стоит на высоте величайших из творцов восточной аскетики. Читая St Jean, встречая отдельные места, иногда целые страницы (и даже подряд несколько), с удивительной точностью описывающие то, что мне и самому приходилось так или иначе переживать, я чувствовал прилив сил и решимости терпеть с благодарностию неизбежные скорби и трудности нашего пути. Быть может, когда — нибудь мы будем говорить об этом подробнее. Устал я писать.

Как бы ни разошлись наши дороги здесь, я верю, что ἀμεταμέλητα τὰ χαρίσματα καὶ ἡ κλῆσις τοῦ Θεοῦ[333] и что в будущем веке любовь Божия уже совершенно соединит нас.

Преданный Вам

грешный иеродиакон Софроний

Письмо 25. Об истинном монашестве

О величии призвания и собственном ничтожестве. Встреча с отцом Иоанном Шаховским. О черном иночестве. «Заживо во аде». Подвиг самопознания. О совлечении естественного мира. Об оскудении монашества на Афоне. Об Иоанне Креста. О мытарствах и чистилище

Афон, 10 (23) сентября 1936 г.[334]

Возлюбленный о Господе глубокочтимый отец Димитрий!

Благословите.

Ваши письма ко мне после Вашего отъезда с Афона сделали Вас близким мне по — новому, я бы сказал, что теперь в Вашем лице я обрел себе нового брата, в каком — то отношении более дорогого, чем тот, которого я видел в Вас раньше. Письма Ваши стали носить характер черно — иноческий[335]. Является ли это новою нотою в Вашем устроении или Вы только теперь обнаружили несколько свое настоящее лицо, что раньше скрывали, причем обнаружение это вызвано Вашим желанием ободрить меня в моем бедственном положении?

Вспоминаю, как Вы четыре года тому назад писали из Литвы, полный недоумения, как это можно держать ум во аде… ведь это воображение… что недопустимо при молитве… а теперь Вы так просто и ясно поняли это и выразили в письме к старцу отцу Силуану. Теперь Вы для меня служите опорою вследствие более полного взаимного понимания; и то, о чем я раньше не решался говорить, дабы не соблазнить или не напугать, теперь стало в центре Вашего внимания. Все — таки нас так мало («малое стадо»[336]), что каждый отдельный человек, готовый пойти по этому скорбному и тесному пути, является большою нравственною поддержкою для изнемогающих и малодушных подобно мне.

Вы не представляете себе, быть может, как мне дороги Ваши призывы терпеть и мужаться. Я действительно изнемог. Я, несмотря на то, что не имел «иллюзий… о легкости духовных достижений», все же встретил трудности, превосходящие все мои предположения, и убедился в своем ничтожестве, размеры которого от меня раньше были сокрыты.

Я сознаю величие монашеского пути, а осознание своей ничтожности, обнаружившейся довольно скоро на этом пути, породило во мне сомнение в правильности избрания мною его. Могу сказать, что я своего призвания не нашел, не понял, не услышал. Однако я сознаю совершенную невозможность для меня идти иным путем, найти иную форму служения Богу и ближнему. «Ты влек меня, Господи, и я увлечен, Ты сильнее меня и превозмог»[337]. Таким отрицательным образом решается вопрос обо мне. Я не хотел, потому что сознавал трудность, и вместе увлекался. Я упорно противился Богу, но Он нашел способ принудить меня. И теперь мне непосильно тяжело; я положительно раздавлен. Причина болезни внутри, поэтому невозможно облегчить мое состояние изменением моего внешнего положения и условий. Так снова отрицательным образом решается вопрос и о месте моего пребывания.

Вчера уехал от нас игумен отец Иоанн (Шаховской). Жалею, что он не остался у нас на больший срок, не дал нам насладиться его обществом. Это человек какой — то особой чистоты, как ангел; благодать Божия очевидно почивает на нем. Он как-то по — детски открыто любит Бога, и потому беседа с ним доставляет глубокое наслаждение, исцеляюще действует на душу. Я готов писать о нем много; я хотел бы почаще иметь общение с ним, хотя бы только видеть его. И при всем том, как ни парадоксальным покажется Вам это, он убедил меня в превосходстве «черного иночества» своим сдержанным отношением к нему. Он находит возможным заменить существовавшие до сих пор монастыри трудовыми братскими артелями, видимо, отдавая преимущество трудовой, но, конечно, соединенной с молитвой и целомудрием жизни среди мира. Служение ближним и проч.

Все, что он говорил, само по себе, конечно, хорошо и похвально, но для меня было неожиданностью встретить в нем непонимание и недооценку идеалов черного иночества. С печалью думал я, что если и такие избранники, как отец Иоанн, не вполне понимают смысл черного монашества, то что же ждать от других.

Я думал: неужели Господь отымет от человечества эту, по выражению преподобного Феодора Студита, третью благодать[338] (первая — крещение, вторая — покаяние, третья — монашество)? Неужели действительно пришел срок, когда величайшая, поистине неземная культура будет отвергнута человечеством?

Посещение отца Иоанна еще и в том отношении было для меня полезно, что теперь мне особенно дорого стало монашество (монашество, а не целибат, возможный и среди мира).

Я не монах, а мечтатель о монашестве[339]. Монашество я понимаю как особую форму любви. Любовь возможна различных видов. Иногда она радует и делает жизнь среди людей приятной и плодотворной. Но возможна и такая форма любви, которая мучит и тяготит и делает жизнь нестерпимо тяжелой, доколе она не достигнет своего последнего желания, пути к достижению которого избирает она необычные.

Жизнь, надо полагать, всякого человека настолько сложна, что даже при самом сосредоточенном внимании человек не в состоянии понять совершающихся в нем процессов, а быть может, что и самая эта сосредоточенность на себе приводит к еще большему недоумению, к более глубокому чувству тайны жизни. Наблюдения и опыт показывают, что страдания являются почвой, на которой только и может произрасти большая любовь. Впрочем, это сопряжено с опасностями и возможностью извращений.

Различны призвания, различны и пути. Вот одна из возможностей: неудовлетворенность данной действительностью и искание иной жизни, подлинной, вечной. Посещение благодати, которая с великой силой восхищает человека в иной мир, Божественный, в неизреченном свете показывает ему, дает приобщиться вечности. Затем уже с измененным сознанием, как познавший закон вечной Божественной жизни — а именно любви к Богу и ближнему, — человек оставляется на подвиг в этом мире. Все силы сосредоточиваются на сообразовании внутренней жизни сердца с познанным законом, и тут начинается крестный путь. Свет виденный отошел, уязвив сердце и оставшись в уме лишь в форме отвлеченного познания о законах вечной жизни. Просвещенный таким образом ум начинает созерцать великую трагедию падения человека, и созерцается нами эта трагедия в нашем же сердце. Оказывается, что оно полно совершенно противных чувств и расположений.

Нет такого зла в мире, которого не находилось бы в нашем сердце, и это иногда в страшных размерах. Видеть это в себе, конечно, не доставляет радости. Сознавать себя заживо во аде — о, как скорбно. По мере роста сознания болезни растет и жажда спастись.

Сознание же, что судьба братий моих подобна моей, рождает в сердце сострадание к ним и понуждает молиться не о себе только, но о всех. Господи, помилуй нас, то есть всех нас, людей, без исключения.

И скажу Вам странную вещь, которая, быть может, покажется Вам извращением. Забота «о всех» делает неудобным служение отдельным лицам и заставляет как бы удаляться от них. Получается какое — то увлечение чем — то абстрактным. Впрочем, думаю, «все» не есть абстракция. Преобладающим, однако, количественно содержанием жизни души являются недоумение и ожидание. Положительно ничего не понимаешь, ничего не можешь. Кругом мрак. Нет того света, который был вначале, и только мучительное ожидание, когда же этот мрак преложится и станет светом. Господи, когда же… доколе?

Другое побуждение к монашеству — желание постоянной молитвы. Любовь к молитве привела большинство в монастырь. Под величайшей же культурой я разумел умное делание. Сущность умного делания: Господь сказал, что в сердце рождаются, из сердца исходят помышления… Желание соблюдать заповеди Господни заставляет все внимание сосредоточить на сердце. Ум безвидный безмолвно внимает сердцу… Вся тайна в этих немногих словах.

Можно по этому поводу много философствовать о том, что Бог созерцается чистым умом, что доколе не совлечется человек умом всего тварного, не может зреть Бога и прочее многое. Характерным для нашего православного «мистицизма» является сосредоточение всех сил на соблюдении нравственных евангельских заповедей, и именно чрез погружение в мир нравственный — духовный достигается совлечение мира естественного. Подобное совлечение доходит до полной потери чувства не только окружающей нас вещественности, но и самого тела нашего, как сказано: «Не знаю, в теле или вне тела»[340]. Причем это происходит так тихо, нежно (не знаю, как и выразить), что человек совершенно и не замечает, как это происходит, а лишь после молитвы «открывает», «догадывается», что произошло с ним.

Всякий иной путь, например, механического отвлечения ума от вещества (то есть от представления чего — либо вещественного), от помышлений, погружение во мрак безмыслия, без того направляющего начала, о котором я сказал выше, считаю не свойственным православной аскетике.

Кажется, слишком много я написал. Вы все это знаете, но, как бы споря (однако с любовью) с отцом Иоанном, я изложил свои мысли о черном иночестве. (Вы знаете, надеюсь, что отец Иоанн Шаховской уже давно написал книгу о белом иночестве, то есть в миру.)

Посылаю Вам письмо Владимира Родионова. Я в нем не ошибся, когда, еще не зная его, сказал Вам, что он способен быть монахом. Прочитайте письмо и потом возвратите его мне, посоветуйте при этом, что с ним (то есть Владимиром) делать.

Вы знаете нашу обстановку[341]. Я боюсь советовать Владимиру приехать на Афон хотя бы и временно. Кто ни приедет — разочаровываются. Один соблазн, ни следа подлинного монашества, даже человеческого благообразия. К тому же нет возможности оградить посетителей от нелюбезностей всякого рода со стороны «администрации» нашей. Отец Иоанн Шаховской уехал так скоро отчасти, думаю, потому, что ему, постриженцу нашего монастыря, отказали в церковном общении.

Отец Силуан правду говорит, что мы не по — монашески живем, потому и не должно удивляться, что люди избегают общения с нами как дела бесполезного…

В своем последнем письме Вы затрагиваете несколько важных вопросов. Нет у меня решимости Вам на них отвечать. О гениальном St Jean de la Croix скажу, что его книга, сыгравшая в Вашей жизни великую роль, — откровения о таинствах духовной жизни, — для меня явилась лишь весьма ценным открытием о существовании на Западе оригинального метода безмолвия. Кажется, я Вам в своем прошлом письме писал, что я методам как таковым не склонен придавать значения большего, чем средству, то есть смотрю на них как на нечто относительное.

Самым существенным мне казалось не его оригинальное толкование процессов духовного роста, а его решимость идти «ЖЕСТОКИМ» путем, по линии наибольшего сопротивления, его забота о хранении ума безвидным с единым устремлением к Богу. Понимание им совершенной жизни — как единственно любви.

Его вдохновенная книга действительно возбуждает душу к решимости терпеливо идти чрез сухую и мрачную пустыню к обетованной земле.

Я думаю, что в житиях святых, в Прологе, в Лимонаре и подобном есть и легендарный элемент, «мифотворчество», — как сказал бы Н. А. Бердяев.

Откровенно скажу, что различие в учении Православной и Католической Церквей о загробном состоянии умерших не является, по моему мнению, существенным. Идея загробного «воспитания» души не чужда ни той, ни другой. Идея «чистилища» как такого места, откуда по отбытии определенного, пропорционального греховности — нечистоте срока наказания все идут в рай, — мне представляется неверной. Движение души свободной, не достигшей неизменяемости совершенства, всегда мне кажется возможным двоякое. Если признать возможным изведение Божественною силою души из ада, то нет никакой необходимости предполагать существование третьего «места», то есть чистилища. По моему представлению, учение Православной Церкви от Католической отличается тем, что если душа неспособна по нечистоте своей идти в рай, то она идет во ад и уже оттуда, единому Богу известно когда, как и почему, может быть изведена в рай.

Как в «дому Отца есть много обителей»[342], то есть различных степеней блаженства, так и во аде различны муки. Посмертный путь души — мытарства — различным образом описываются. Не знаю, в какой мере описание преподобной Феодоры может быть принято, то есть как неизбежный путь во всех его «инстанциях», или возможны и иные пути, с меньшим, положим, количеством остановок, а то и совсем без испытаний на воздушных «мытницах». Мне не ясно еще и то, как понимать это все: буквально или иносказательно?

Подобные вопросы как-то не привлекают моего внимания; читая Ваше письмо, я увидел, что Вы обстоятельно продумали все и Ваши мысли подобны моим. Как Вы, и я думаю, что спасение достигается при непременном условии приобщения страданиям Христа.

Молитесь за меня.

Душа моя полна надежды, что любовь наша во Христе пребудет вечною.

Ваш недостойный брат о Христе

грешный иеродиакон Софроний