Подвиг (Приложение к журналу "Сельская молодежь"), т.6, 1985 г.

Д.Калич Вкус пепла Роман

Массивный стол орехового дерева с ножками в виде львиных когтистых лап стоял на выложенной плитками площадке, где еще оставались лужицы после ночного ливня. На удобных стульях у стола расположилась их семерка:

Жильбер Борниш, француз, год рождения 1920-й, выпускник юридического факультета, участник движения Сопротивления. Арестован в Париже в мае 1943 года. Лагерный номер Ф 28320.

Ненад Попович, серб, гимназист, год рождения 1925-й, член Союза коммунистической молодежи Югославии, арестован на юге Сербии в марте 1943 года. Лагерный номер Ю 27430.

Мигель Диего, испанец, год рождения 1916-й, рабочий-строитель, боец испанской республиканской армии, арестован во Франции в 1940 году. Лагерный номер И 4503.

Александр Черкасов — Саша, русский, год рождения 1921-й, тракторист совхоза, арестован в конце 1942 года. Лагерный номер РС 25480.

Фрэнк Адамовски, американец польского происхождения, год рождения 1920-й, пианист, пилот, взят в плен под Линцем (Австрия) в конце 1944 года. Лагерный номер США 92673.

Зоран Стоянович, серб, год рождения 1919-й, крестьянин, арестован летом 1943 года в Топлице по подозрению в активной помощи партизанам. Лагерный номер Ю 30750.

Анджело Бомпиани, итальянец, год рождения 1921-й, каменотес из Рима, арестован как участник движения Сопротивления в конце 1943 года. Лагерный номер ИТ 42287.

Они сидели, положив руки на оружие, безмолвные и застывшие, отчего их глаза на бледных лицах обрели холодный стеклянный блеск. В слабом свете прохладного майского утра, съежившись в своих лагерных лохмотьях, молчаливые и почти бездыханные, они были похожи скорее на нереальные существа, на семь восковых фигур, посаженных за большой стол в зале какого-то музея, чем на живых людей, с которыми разминулась смерть в этом нацистском концлагере.

В дымке предрассветных сумерек вырисовывались контуры разрушенной лагерной ограды и пустые караульные вышки с потушенными прожекторами. Их треснувшие зеркала, словно печальные, ослепшие глаза, отражали занимавшийся свет дня. В каменной стене, там, где раньше были ворота, теперь зияла огромная дыра, похожая на разверстую пасть чудовища, окаменевшего в своей ненасытной алчности. Сквозь дыру виднелся лагерный двор с останками узников из последнего эшелона, которые в ночь накануне освобождения прошли через газовую камеру. Голые трупы лежали грудами у высокой трубы потухшего крематория.

На влажных плитках, в нескольких шагах от стола, там, где штакетник огораживает газон, на котором под сломанной белой мачтой валялся вымазанный в грязи нацистский флаг, стоял эсэсовец с унтер-офицерскими знаками различия.

Рассветало, и силуэты людей постепенно становились все отчетливей. Голубоватый свет раннего утра озарил лицо молодого эсэсовца, который мог быть ровесником кого-нибудь из семерых. Он стоял прямо, со связанными за спиной руками, тупо глядя поверх их голов куда-то далеко за разрушенную ограду и груды обнаженных трупов. Поредевшие волосы, восковая бледность, остановившийся взгляд и сжатые губы — казалось, он фанатически противится открытию истины и ощущению того, что руки у него связаны. Где-то в другом месте, даже здесь, не будь он в оливково-зеленой форме со знаками различия «юберменша»[1], выражение его лица можно было бы принять почти за набожное и смиренное, совсем как у отшельника, который отрешился от кошмаров земной жизни. Однако чем больше рассветало, тем отчетливее становились черты его лица. И они были под стать знакам различия, красовавшимся у него на форме. Вместе с выражением неверия в то, что он стоит на развалинах царства «сверхчеловека», которое он создавал со своим фюрером, в его лице угадывался страх перед очной ставкой с этими призраками, лица которых не слишком отличались от лиц трупов, сваленных в груды, или от тысяч других клейменых рабов, проходивших мимо него дорогами, отмеченными печатью безнадежности. И все-таки это не был только откровенный страх смерти.

Вилли Брухнер, эсэсовец, удостоенный чина, Железного креста и прочих знаков отличия, постыдился бы такого чувства. Своим поведением он хотел дать им что-то понять, напомнить, что давно был бы мертв, если бы они не одолели его и не отняли у него ампулу с цианистым калием. И хотел спровоцировать их: пусть они покончат с ним как можно скорее. Между тем стоило опустить взгляд на эти лица, и он бы ужаснулся, прочитав в их глазах, что и они думают о том же и по его лицу читают все чувства и мысли, которыми он был лихорадочно охвачен с того самого момента, когда его из бункера привели сюда, на площадку: «Как меня убьют? Что они надумали? Не замышляют ли сначала показать мне все страшные облики смерти, с которой сами здесь встретились, чтобы выбрать для меня наиболее страшную?..» От первой мысли о неизвестном конце и до этой минуты он чувствовал, как тщетны его усилия изгнать из сознания бескрайний ряд картин, запечатлевших мучения и смерть в долине носильщиков камня, «бауэркоманды», в газовых камерах, в помещениях, где проводились опыты над людьми...

А семеро как будто знали его мысли, как будто влезли ему в душу и вместе с ним разглядывают эти картины.

Солнце поднималось из-за снежных вершин Альп, и его розовый отсвет разливался по влажным плиткам. От солнца мертвенно бледные лица семерых казались окрашенными живым румянцем, а глаза наполнились лучистым блеском. Только лицо Брухнера оставалось бледным, перекошенным и неподвижным, словно солнечный свет открыл ему самый ужасный облик смерти. Он все еще смотрел куда-то поверх голов сидящих за столом.

Жильбер загасил окурок и, обменявшись взглядами с товарищами, достал из наружного кармана своей куртки ампулу с цианистым калием.

— Видишь это, Брухнер? — сказал он тихим усталым голосом по-немецки с сильным французским акцентом. Не отводя взгляда от лица Брухнера, он положил ампулу на стол перед собой, рядом с автоматом. — Мы отдадим это тебе, если договоримся...

Брухнер молчал. Казалось, он не слышал Жильбера. Покачиваясь на онемевших ногах, он не переставал вглядываться куда-то в вышину.

— Свинья проклятая! — громыхнул Саша, потянулся к автомату и вскочил со стула.

Ненад молча придержал его за локоть. И цепко держал до тех пор, пока тот не опустился на стул и не отложил оружие.

— Сукин сын... Я бы его живым в крематорий... — проворчал Саша по-русски и сердито оттолкнул руку Ненада. — Я бы ему эту отраву нипочем не дал!

Остальные молча дожидались, пока Саша успокоится. Брухнер испуганно дернулся и чуть отшатнулся под натиском Сашиной ярости. Расширившимися зрачками смотрел на них. Так, глядя друг на друга — они на него, а он на них, — молчали до тех пор, пока не заговорил Жильбер. Заметив, что в поле зрения Брухнера ампула не попадает, он, отодвинув ее от автомата, сказал:

— Подойди сюда и посмотри.

Снова наступило молчание. Брухнер немо смотрел на ампулу. Казалось, судорога свела его тело, затем он как-то странно вздрогнул и поднял глаза на Жильбера. Теперь взгляд его стал более открытым. С посиневшими губами на бледном лице, он был похож на человека, приговоренного к смерти, которому вдруг блеснул лучик надежды на спасение. Шагнув вперед и став по стойке «смирно», он резко дернул головой так, как несколько дней до этого делал перед начальством, готовый к слепому послушанию.

Жильбер заговорил:

— Мы, семеро, вышли из лаборатории доктора Крауса. Ты был одним из блок-фюреров, которые отбирали заключенных для его команды...

Взгляд Брухнера панически метнулся с одного на другого, и, не дождавшись прямого вопроса, трескучим, чуть слышным голосом он парировал:

— Господа... Ни один из вас не был в моем блоке... Я отвечал за двадцать пятый блок, предназначенный только для евреев...

В то время как остальные молча расстреливали его взглядами, кипящими ненавистью, способной в любой момент поднять их с места, Жильбер дрожащими руками начал медленно расстегивать пуговицы на своей куртке.

— У меня не было контактов с заключенными из других блоков, — неуверенно добавил Брухнер; избегая смотреть в глаза, он тупо наблюдал, как Жильбер расстегивает куртку.

Жильбер расстегнул последнюю пуговицу, распахнул куртку и рубаху и, оглядев свою высохшую, как у скелета, грудь, помеченную под ключицей, с левой стороны, голубыми чернилами, медленно поднял глаза на Брухнера. Поймав взгляд Брухнера, сказал:

— Расшифруй нам этот знак. Что доктор Краус делал с людьми, помеченными шифром Е-15?

Жильбер спросил тихо и без особого нажима, но отчетливо. Брухнеру же показалось, что он услышал эхо, отраженное разрушенными стенами лагеря. Воцарилась мертвая тишина. В ожидании ответа лица людей за столом вновь обрели призрачность, затаив дыхание вглядывались они в сжатый рот эсэсовца.

Брухнер долго и пристально разглядывал голубое клеймо на покрытой мурашками коже бывшего узника. Дважды нерешительно пытался что-то сказать, поднимая глаза на лицо Жильбера и снова переводя на клеймо. Последний раз он это сделал с выражением беспомощности. Посмотрев прямо на Жильбера, покачал головой и произнес:

— Шифры доктора Крауса были государственной тайной...

С того момента, как он проговорил это, прошло достаточно времени. За столом никто не пошевельнулся, не сделал ни единого движения, которое бы говорило, что его слышали и поняли ответ. Не осмеливаясь посмотреть на них, он чувствовал, что они его рассматривают по-прежнему испытующе и холодно, как и тогда, когда Жильбер задал свой вопрос. Восприняв это молчание как знак неудовлетворенности ответом, он со страхом поднял голову.

— Оберштурмфюрер доктор Краус располагал особыми полномочиями рейхсфюрера эсэс Гиммлера, — сказал он как бы с одышкой и хрипло, но сразу же откашлялся и, сглотнув, продолжал более чистым голосом: — Лаборатория доктора Крауса... Простите, его рабочая команда находилась на особом режиме. Командование лагеря не имело права вмешиваться в его дела. Согласно специальному приказу из Берлина администрация должна была обеспечить его медицинской команде самые благоприятные условия для работы, равно как и необходимое число заключенных. В его лабораторию имел свободный доступ только комендант лагеря... Мы, блок-фюреры, провожали заключенных лишь до входа и там передавали их ассистентам доктора.

— И никто из вас никогда не присутствовал ни на одном эксперименте доктора Крауса?! — прервал его Мигель глухим голосом, сердито добавив по-испански: — Дерьмо эсэсовское, тебя бы отправить в крематорий в параше! — Эту фразу он повторил на немецком, с отвращением плюнув через стол.

Брухнер замолчал и сглотнул что-то, мешавшее в горле. Он смотрел только на Жильбера, лица которого на удивление он больше не боялся, хотя тот почти ничем не отличался от остальных, разве что цветом глаз. Не уверенный, кончил ли Мигель ругаться, Брухнер молчал, пока Жильбер, чуть заметно кивнув головой, не подал ему знак продолжать.

— Между собой мы редко говорили о делах доктора. Мы знали, что свои эксперименты он держит в тайне, и нам не рекомендовалось расспрашивать о деталях... Мы всего лишь унтер-офицеры.

— Унтер-офицеры?! — взорвался Мигель. — Блок-фюреры! Псы-фюреры! Командо-фюреры! Могильщики-фюреры!.. Брухнер, неужели у тебя уже полны штаны?!

В этот миг взгляды их встретились. Мигель смотрел с выражением брезгливости. Рот у него опять был полон слюны, и он намеревался теперь плюнуть эсэсовцу в лицо. Но, увидев, что его слова и так сильно задели немца, сплюнул в сторону и добавил:

— После тебя на земле долго будет смердеть!

Брухнеру кровь ударила в лицо. Он покраснел, затем опять побледнел, покачнулся и поник. И это было все, чем он мог ответить на оскорбление. Помолчав, повернул голову, ища взглядом Жильбера, единственного за столом, кто еще оставлял ему надежду избежать тех ужасных испытаний, которыми ему угрожали остальные.

Он увидел пустой стул, а на столе, там, где только что лежал автомат, ампулу. Панически оглядел одного за другим; посмотрел по сторонам и в тот самый момент, когда начал чувствовать, что тело его и душу снова охватила судорога, вместе с которой надвигались страшные видения смерти, почти ослепленный солнцем, ударившим ему в этот миг в глаза, увидел силуэт Жильбера. Тот стоял возле окружавшего площадку парапета, лицом к зеленеющим полям по обеим сторонам широко разлившегося Дуная. Согнувшись оттого, что на плече у него висел автомат, он не спеша застегивал пуговицы на своей куртке.

Не дождавшись, пока глаза как следует привыкнут к свету, и желая привлечь к себе внимание Жильбера, Брухнер щелкнул каблуками и сказал:

— Я понимаю, что не могу ждать от вас милости, но хочу, чтобы вы поверили — я говорю правду... Я в самом деле не знаю, что означает этот шифр...

Жильбер остался недвижим, глядя в долину. Ответил другой голос, который удивил Брухнера и смутил в одно и то же время. К нему обратились спокойно, словно бы невзначай, как к человеку, с которым хотят обменяться мыслями:

— Если ты не знаешь этот шифр, тогда ты, верно, сможешь нам сказать, что случилось с документацией доктора Крауса. Мы все обыскали: больничный блок, комендатуру, квартиру Крауса...

Он повернул голову и удивился, встретившись со взглядом, от которого, как и от остальных, у него кровь стыла в жилах. Брухнеру показалось невероятным, чтобы этот человек обратился к нему подобным образом. В его больших глазах, как и в глазах француза, кроме ненависти и жажды мести, он увидел тот же ужасающий вопрос: что означает шифр доктора Крауса? Зятем Брухнер вспомнил — ведь именно этот, самый молодой из них, удержал русского — и поспешил ответить:

— Большая часть лагерных архивов сожжена. — И, желая быть как можно более убедительным, добавил: — Приказ об уничтожении важнейшей лагерной документации предполагал полное уничтожение лагеря...

— И уничтожение всех оставшихся узников, — резко оборвал его Мигель.

Брухнер посмотрел на Мигеля и без колебания утвердительно кивнул.

— Согласно этому приказу я отвечал только за то, что касалось евреев, — продолжал он, переводя взгляд на Ненада. — Для выполнения задания была выделена специальная группа. С тех пор я очень редко встречался с доктором Краусом... Но, думаю, благодаря особым полномочиям ему удалось сохранить часть своего архива...

— Когда доктор покинул лагерь? — опять вмешался Мигель.

— Он уехал несколько дней назад... в тот день, когда нам сообщили, что американские части находятся под Линцем. Последний раз я его видел накануне ночью... Он пригласил меня попрощаться. Разговаривали мы недолго. Он предложил мне уехать с ним и сказал, что может это устроить...

— Почему он выбрал именно тебя? — спросил Ненад.

— Ты думаешь, он тебе ответит? — Мигель не сводил глаз с Брухнера. — Ведь Краус питал к Брухнеру особые чувства...

Брухнер сверкнул взглядом на Мигеля.

— Нет! Это неправда! — крикнул он, и на шее у него напряглись жилы, но сразу же пришел в себя, склонил голову и продолжал тише: — С оберштурмфюрером доктором Краусом мы из одного города, и детство наше прошло вместе. Наши родители и сейчас соседи...

Сидевшие за столом, пораженные тем, что им, похоже, сам того не желая, открыл Брухнер, посмотрели на Мигеля. Ждали, что он заставит Брухнера тотчас же назвать городок, и это, вероятнее всего, навело бы их на истинный след доктора Крауса.

Жильбера словно больше не интересовало происходящее вокруг стола. Он сидел на парапете, курил и задумчиво смотрел вдаль. Лицо опущено, не видно его пугающих черт. В глазах только желание поскорее отправиться в погоню.

Мигель мгновение-другое, задумавшись, смотрел прямо перед собой, потирая ладонями лоб, затем молча поднялся и подошел к Брухнеру. Глядя ему в лицо, обшарил карманы на его мундире. Не найдя того, что искал, расстегнул мундир и ощупал карманы на рубахе. В левом кармане он обнаружил какие-то бумаги, мельком просмотрел их и вернулся к столу.

— Это его партийный билет и воинская книжка. В одном из документов наверняка указано, где он родился, — сказал и бросил их Ненаду.

— Краус и я из Сант-Георга, это километров пятьдесят отсюда... — произнес Брухнер голосом сломленного человека.

Ненад раскрыл книжечки:

— Да, родился в Сант-Георге и там же был принят в нацистскую партию... Эти сведения о тебе, может быть, понадобились бы кому-нибудь другому... А мы разговор с тобой окончили, Брухнер...

— Я сказал то, что знаю... Шифры опытов мне неизвестны... Не знаю... Я не знаю, где спрятался доктор...

— Скажи нам, — вмешался Мигель, — вспоминал ли Краус Сант-Георг, когда той ночью приглашал тебя уйти с ним?

— Нет... Он говорил только о гаулейтере...

Конец фразы заглушил крик Жильбера:

— Вот и американцы! Патруль на джипе из Зюдлунгса.

Мигель и Саша, каждый на своем языке, выругались и, смерив мрачными взглядами Брухнера, встали. Направляясь к парапету, Мигель сказал:

— Если они сюда, нам этого гада нужно будет спрятать в бункер.

— И Фрэнк должен снова спрятаться, — сердито добавил Саша.

За Мигелем и Сашей двинулись Анджело и Фрэнк. Ненад, не вставая, смотрел вслед. Рядом с ним Зоран громко возмущался по-сербски:

— Я же говорил Жильберу, чтобы мы не совались сюда... Если американцы успеют и застанут его в живых, отберут у нас. А тогда, в бога душу мать, увидите, что получится из этой нашей каторжной правды... И тебе, Ненад, говорил я, чтобы ты...

Он не закончил фразы. Слова застряли у него в горле, а из груди вырвался приглушенный крик. С вытаращенными глазами, он был похож на человека, увидевшего привидение.

От крика Зорана у Ненада пошли мурашки по телу, а когда он посмотрел на Зорана, то окаменел. Он словно взглянул в лицо смерти, которая здесь, на этом самом месте, отмеченном знаками насилия, до вчерашнего дня являлась именно так, неожиданно и коварно. Мелькнула мысль, что смерть пришла за кем-то из них... Ему показалось, она подкрадывается к Зорану, уже прикоснулась к нему, и он хотел крикнуть, позвать на помощь товарищей. Он открыл рот и закричал, однако не услышал своего голоса. Вместо своего услышал отчаянный крик Зорана: «Ненад! Ненад!» Затем увидел, как тот поднимает автомат и стреляет в воздух. Зоран стрелял и кричал, но из-за выстрелов слов нельзя было разобрать. Ненад сидел неподвижно, глядя на Зорана, скорее опечаленный, чем испуганный его видом, от леденящего прикосновения смерти он и сам оцепенел. И лишь когда между автоматными очередями, которые эхом отразились с другой стороны реки, сквозь брань Мигеля и Саши услышал имя Брухнера, вскочил как ошпаренный и испуганно спросил:

— Что случилось? Почему ты стрелял?!

Ему не пришлось ждать ответа. На лице Зорана было написано все. За те несколько минут, пока эти двое объяснялись, в самом деле произошло что-то страшное. Широко открытыми глазами, крепко стиснув челюсти, словно сдерживая мучительную боль, скопившуюся в перенапряженной груди, Зоран глядел мимо него на другой конец стола. Ненад обернулся и, увидев то, что привело Зорана в ужас, побледнел еще больше и сухо процедил сквозь зубы:

— Как?! Как это случилось?!

У всех лица были такие же, как у них с Зораном. Они стояли тесной группой и молча смотрели на мертвого Брухнера, перегнувшегося через стол туда, где лежала ампула с ядом. Он был изрешечен пулями и окровавлен, но по его посиневшему лицу и пене на губах было ясно, что умер он от яда еще до того, как его настигли пули. Да и широко открытые глаза говорили об этом. В их помутненном блеске словно запечатлелся миг, когда он, воспользовавшись случаем, упал на стол и разгрыз ампулу, — миг освобождения от страха перед их судом.

Мигель первым нарушил гробовую тишину. Отодвигая тяжелый дубовый стул, он проволок его по камням, отчего ножки стула неприятно заскрежетали, чуть постоял, опершись о него; затем сел и закурил сигарету. Выпустив одновременно через нос в рот целое облако дыма после глубокой затяжки, глухо сказал:

— Я знаю это местечко, Сант-Георг... — и обвел взглядом одного за другим товарищей, стоявших возле стола с отрешенными лицами и все еще с сомнением смотревших на мертвого Брухнера, словно не веря своим глазам, что его больше нет, что он ушел от них так просто. Глядя в остекленевшие глаза Брухнера, Мигель заговорил снова, будто сам с собой, произнося слова полушепотом и отрывисто: — Это недалеко отсюда... он верно сказал, каких-нибудь пятьдесят километров...

Все посмотрели на него, кроме Зорана, который не шелохнулся. Не выпуская из рук автомата, он заговорил, как и Мигель, волосом, приглушенным отчаянием:

— У меня бы ты не убежал... Так легко ты бы у меня не вывернулся... — процедил он в ярости на своем родном языке и словно в ознобе передернулся. — Мать твою!.. — выругался в полный голос и опять направил автомат на Брухнера.

Теперь все смотрели на Зорана и ждали, когда он до конца выплеснет свою ярость. А он больше ничего не сказал, даже не нажал на спусковой крючок. Лишь еще раз лихорадочно дернулся и, опустив голову, отвернулся.

Ненад хотел было что-то сказать, однако Мигель его опередил:

— До Сант-Георга нам добираться не более часа, — сказал он тоном, из которого можно было заключить, что он намеренно не спросил их мнения. И пока не спеша оглядывал одного за другим, лицо его хранило выражение уверенности, что он сказал им все необходимое и должен от каждого получить ответ на вопрос, который напрашивался сам собой. Удовлетворившись тем, что видел или угадывал в их глазах, он повернулся к Зорану, понуро стоявшему ко всем спиной. Хотел было его позвать, однако передумал и какое-то время смотрел ему в затылок. Потом улыбнулся и окликнул по-испански: — Омбре![2]

Зоран медленно обернулся, словно ожидал вопроса, как будто до этого вообще ничего не слышал. С откровенным укором мельком посмотрел на Ненада и Сашу и, обращаясь к Мигелю, решительно сказал по-испански:

— Си, омбре, до Сант-Георга мы быстро доберемся!

Жильбер, Фрэнк и Анджело переглянулись. Мигель, Ненад и

Саша, которые не один год таскали с ним камни в общей колонне и спали рядом в бараке, наслушались его рассказов и знали, что он спит и видит — убежать из этих проклятых гор и вернуться в родные долины Топлицы, поняли его прежде, чем он высказался. Было ясно: из-за Брухнера он зол и на них и на себя, и еще за то, что между собой они говорят по-немецки, на языке, которого он не признавал. Этот язык — объяснял он им как-то — вызывает у него те же чувства, как все, что имеет отношение к Германии, породившей эсэсовские чудовища с железными головами. «Они не говорят, а лают. Этот их язык и мне вбили в голову... Понятно, с ними нужно на немецком, ничего иного не остается... Но зачем же с другими?! Зачем, например, с испанцами говорить по-немецки?! Вот я потихоньку учу испанский, многие кумекают по-русски и по-польски, кое-кто и сербский выучил... Вы посмотрите на голландцев из стройкоманды... Сколько их знаю, костерят бога, и мать его, и всех святых на самом что ни на есть сербском. Понятное дело, иногда такое завернут... И я тоже, само собой, черт знает что ляпну на чужом языке, но мне это в швабском пекле кажется куда правильнее. Важно, что мы понимаем друг друга... Понимаем, братцы, хватает нам и тех немногих слов... А совсем недавно так я кое-кому чуть было не плюнул в морду... Сцепились серб и поляк и давай один другого поливать по-немецки... Только подумайте: серб и поляк — по-немецки!..»

Мигель смотрел на Зорана, чувствуя себя виноватым за то, что усомнился в нем. Он не собирался говорить об этом, потому что понимал, как страшно обидит друга. И вместе с тем знал: он должен что-то ему сказать, хотя бы то, что, мол, глупо стоять вот так столбом над мертвым Брухнером, когда пора отправляться туда, куда надумали. Он хотел сказать это по-сербски, но, не вспомнив нужных слов, только усмехнулся уголком губ.

Зоран ответил на его улыбку. Сделал он это по-своему, как всегда, когда после вспышек злости приходил в доброе расположение духа. Он поднял брови и улыбнулся, чуть заметно покачивая головой, словно признавая за собой часть вины. Затем решительно сказал:

— Си, омбре... Пора трогаться...

Мигель кивнул и снова усмехнулся, но ровно настолько, чтобы подтвердить, что они его поняли, и вдруг резко повернулся, как бы почувствовав присутствие кого-то постороннего. Зоран проследил за его взглядом и, неприятно удивленный, почти крикнул:

— Опять эти фотографы...

Все повернулись в ту сторону, откуда отчетливо слышался стрекот кинокамер, и увидели двух американских военных корреспондентов. Один снимал с джипа широкий план, пытаясь поймать объективом часть разрушенной ограды с разбитыми лагерными воротами. Второй стоял почти против него, на парапете, несколько ближе к ним, и было очевидно, что его интересуют их лица и необычная поза мертвого эсэсовца. И хотя американец не мог не заметить, как один из семерых торопливо удаляется, а остальные отворачиваются и прячут лица, он, не переставая снимать, крикнул шоферу джипа:

— Эй, Джо, отсыпь этим парням сигарет и шоколада!

Шустрый рыжеватый парень в веснушках, сидевший за рулем, молча снял каску, наполнил ее пачками сигарет и плитками шоколада и не спеша вылез из кабины.

— Поторопись, Джо, было бы здорово, чтобы и ты оказался в кадре, — сказал ему корреспондент с джипа. И, выбирая новый ракурс для съемки, добавил: — Если удастся найти общий язык с ними, спроси, что это за тип, которого они уделали...

Перешагнув через парапет, шофер недовольно пробормотал что-то себе под нос и направился к столу.

— Отлично, Джо! — крикнул другой, с джипа. — Шаг влево, и ты будешь в кадре вместе с ними и с фрицем!

Не выполнив пожелания, шофер подошел к столу. Улыбнувшись с нескрываемым сочувствием, высыпал сигареты и шоколад на стол. Бывшие узники молча встретили его появление, а он почувствовал еще большую неловкость, увидев по их лицам, что нацеленные на них кинокамеры отнюдь их не радуют. Надев каску, Джо быстро повернулся и, опустив голову, пошел обратно.

Корреспондент с джипа остановил камеру:

— Что говорят эти парни?

Шофер даже не повернул головы. Молчком плюхнулся на сиденье и, заметно нервничая, закурил.

— Что это с Джо? — спросил второй корреспондент, меняя кассету.

— Раскис, словно впервые увидел убитого фрица! — пробормотал корреспондент с джипа и с улыбкой наклонился к шоферу, пытаясь его развеселить, но тот сердито отрезал:

— Оставьте вы этих людей в покое! Неужели не видите, что им не до ваших съемок?! — Помолчав, грубо добавил: — Кончите вы, черт побери, когда-нибудь свои дела на этом кладбище?

Корреспондент удивленно посмотрел на него, однако сказал примирительно:

— Иди погуляй, Джо... Сегодня мы долго пробудем здесь... Наши через час приведут сюда немцев, чтобы закопали эту кучу несчастных. Мы будем снимать всю эту процедуру, и дело затянется...

Камеры застрекотали снова. Ненад собрал со стола сигареты и шоколад, сложил их в сумку с запасными обоймами для автомата и сказал собравшимся у стола товарищам:

— Фрэнк ждет у грузовика...

— Пошли... — нетерпеливо бросил Саша, перекинул сумку с амуницией через плечо и двинулся первый.

Зоран задержал Ненада.

— Что делать с моим беднягой? — спросил он голосом, в котором были одновременно и недоумение и печаль.

— Почему ты меня об этом спрашиваешь?! — удивился Ненад. — Ты же еще вчера отнес ящик в грузовик. Предадим останки Милана земле, как ты хотел.

— Нет, не могу я его кости оставить где попало, Ненад. Может быть, лучше на время закопать ящик где-нибудь здесь и, если все получится как надо, вернуться за ним?.. Я так думал: если со мной что случится, пусть он останется здесь, со своими... — Заметив, что эти мысли вслух произвели неприятное впечатление на Ненада, не дожидаясь, пока тот ответит, Зоран поспешно добавил: — Не подумай, что я предчувствую что-то плохое, я так, просто подумал, как лучше все уладить, чтобы его кости не были разбросаны по этой проклятой земле... Ладно, пусть будет, как я сказал. Мне бы хотелось, чтобы Милан был рядом, когда поймаем эту скотину... — Он посмотрел в глаза Ненаду, но, угадав, что тот ему ничего не скажет, кивнул и пошел.

Кинокамеры проводили их, захватив стол с мертвым эсэсовцем, затем вернулись к площадке и аллее со сломанной мачтой, под которой ветер шевелил разорванный нацистский флаг.

Серо-зеленый брезент немецкого военного грузовика развевался под порывами ветра и шумным хлопаньем, напоминавшим взмахи крыльев взлетающей большой птицы, перекрывал негромкий рокот мотора. Ехали под гору узкой, усыпанной светлой щебенкой дорогой, уходившей в густой сосновый лес. На ней то и дело попадались мистические черно-белые эсэсовские знаки, запрещающие проезд. За первым же поворотом, возле деревянной часовни с распятием Христа, до которой дотягивались тени лагерных стен, а на кресте лежал толстый слой пепла, годами сыпавшийся на долину из раскаленного жерла трубы крематория, контуры разрушенной каменной ограды уже не были видны. Здесь грузовик резко затормозил, почти ползком повернул и, вильнув из стороны в сторону, остановился, как будто сам по себе, потеряв управление.

— Эх, фашистские лицемеры, — сказал Саша и язвительно усмехнулся, не замечая, что правым боком грузовик опасно приближается к обочине дороги, откуда машина могла сорваться в глубокий овраг. Чуть придерживая рукой руль и глядя в боковое зеркало на распятие Христа, он не заметил, как Анджело, сидевший в кабине рядом с ним, в последний момент вывернул руль, и грузовик оказался на середине дороги. — И... на флагах у них написано «С нами бог», — продолжал Саша, покачивая головой. — А существуй этот создатель на самом деле, наверняка бы их не было на свете. Да и ты, Христос, по крайней мере, избавился бы от покрывшего тебя пепла, увидев который, божественные души должны ужаснуться... — Резко повернувшись к Анджело, он помолчал и уже более спокойным голосом добавил: — Видишь, Анджело, как все здесь мерзко и глупо... А ты там, наверху, одно время молился... Умолял Христа помочь нам...

Анджело лишь грустно улыбнулся. Не отводя взгляда от дороги, он рукой придерживал руль.

Заметив, что у Анджело увлажнились глаза, Саша смущенно улыбнулся и, сожалея, что затеял разговор о боге, дружески обнял его за плечи:

— Не обижайся, Анджело... Я это так, от злости. Ну их к черту, и их, и их богов. Там многие напрасно молили бога, да и я молил бы, если б в него верил. У меня душа прямо разрывается, как задумаюсь о человеческой судьбе, и черт-те что лезет в голову... Я думал даже, что это люди с другой планеты, неожиданно явились откуда-то, уничтожили немецкий народ, а сами приняли облик немцев и в человеческом обличье двинулись порабощать мир. Видишь, каждый на свой манер обманывал себя. Так или иначе, я долго верил, что те немцы все-таки были люди... из плоти и крови. Семя у них было человеческое, матери рожали их, как и нас, и сколько великих умов дали они человечеству. А затем вдруг все это — от начала и до конца... Потому я вчера и побежал смотреть на растерзанного Рудольфа. Хотел увидеть, что у него внутри, посмотреть, сердце у него с груди или машина... Увидел я кровь, мясо и настоящее сердце... Никто не мог сказать, что оно не человечье... Видишь ли, Анджело, я думаю, этого я себе никогда не могу объяснить...

Саша продолжал рассказывать, не замечая, что Анджело его больше не слушает; погрузившись в свои мысли и ища ответа на свои вопросы о земле и людях, он тоже хотел избавиться раз и навсегда от этих вопросов и потому рассуждал сам с собой о вере в бога и возникновении «сверхчеловека». Ни тот, ни другой не заметили, что мотор заглох и грузовик стоит посреди дороги. Из этого состояния вывел их неожиданный стук по железной крыше кабины. Из кузова послышался голос Мигеля:

— Что там у вас внизу? Уж не порченый ли грузовик нам достался?!

Они растерянно переглянулись, Саша без слов включил мотор, и грузовик потихоньку поехал.

Наверху, в кузове, Ненад, Фрэнк, Зоран и Жильбер устроились на деревянной скамье, отполированной солдатскими штанами и изрезанной штыками. Рисунки и инициалы, многочисленные имена свидетельствовали о том, что здесь сменяли друг друга солдаты, носившие символы «Мертвой головы» и фанатически уверенные, что бог предопределил им участь властелинов мира. В углу лежали два мешка с хлебом и сухарями, груда ящиков и коробка с солдатскими консервами — на одних банках стояла марка американской армии, на других — эсэсовское клеймо. Рядом на борту висели полотняные мешочки с запасными обоймами и ручными гранатами. В противоположном углу на аккуратно свернутой плащ-палатке лежал небольшой ящик, на желтоватых досках которого местами проступала черная краска каких-то нацистских пометок. На крышке, густо утыканной гвоздями, броско выделялись красная пятиконечная звезда и текст, написанный голубой краской:

Когда грузовик тронулся, Мигель тоже сел на скамейку, и теперь все сидели, тесно прижавшись друг к другу и пристально вглядываясь в дорогу, убегавшую от них, в красоты лесного пейзажа, казалось, опустевшего и застывшего из-за этих темно-серых и черных отметин и указателей.

Рокот мотора становился громче, однако не заглушал хлопанья брезента, напоминавшего им шум крыльев птиц при полете. Завороженные этим чувством полета, они не заметили, как миновали безлюдный городок, зажатый между дунайской пристанью и печальными зелеными горами, по улицам которого проносились запыленные и забрызганные грязью патрульные танки и джипы американской армии. Полупустой грузовик, подпрыгивая, мчался на захватывающей дух скорости. Просветленные лица ничем больше не напоминали лица тех изможденных людей, в глазах которых навсегда погас жизненный огонь, и; похоже, никто не заметил дорожного указателя на выезде из городка с надписью «Сант-Георг — 45 км»; в охватившем их восторге они совершенно забыли, куда неслись на такой бешеной скорости.

Зажав губами окурок и задумчиво глядя на мешочки с патронами, раскачивавшимися словно маятники больших часов, Мигель сидел, обеими руками держась за скамейку. Ненад и Жильбер теперь стояли, прислонившись к кабине, и глядели вперед, Зоран и Фрэнк пересели на пол, к ящику с красной звездой. Какое-то время Зоран придерживал его руками — ящик трясло и подбрасывало, — а затем бережно поднял и положил на колени, проворчав: «Саша словно ополоумел, еще сломаем шеи...» Из-за рева мотора и хлопанья брезента никто, кроме Фрэнка, не слышал его слов. Да и тот с отсутствующим видом лишь кивнул, не отводя глаз от голубой выси, в которую всматривался с той самой минуты, как выехали на равнину. Даже когда зашелся мучительным кашлем, глаза его оставались прикованными к чему-то невидимому в вышине. Зоран придвинулся к нему, не выпуская из рук ящика.

— А тебя все вверх тянет, да? — сказал он, мешая польские и русские слова.

Фрэнк чуть заметно улыбнулся, но сильный приступ кашля заставил его опустить голову. Зоран дождался, пока кашель утих, помолчал, глядя в посиневшее лицо друга, и заговорил спокойным голосом:

— Зря ты, Фрэнк, не идешь к своим... Доверь уж нам гнаться за этой скотиной... Вот остался бы ты в том городишке, и мы бы знали, где ты. Слышишь, что я тебе говорю? — Заметив, что американец снова уставился на небо, чуть толкнул его локтем и продолжал: — Если мы Крауса случаем поймаем, неужели, думаешь, без тебя прикончим? Притащили бы его сюда, Фрэнк... Он бы у меня не вывернулся, как тот... Все бы нам выложил и шифры разобъяснил, а мне бы так еще рассказал, что вытворял с моим братом... Изошел бы соплями, мать его поганую... — Голос Зорана становился все тише. Он говорил, уже не глядя на Фрэнка и не замечая, что перешел на родной язык и разговаривает сам с собой. — Может, и его кожа пошла на безделушки для какой-нибудь немецкой курвы... Эх, Милан, брат ты мой родной, горе ты мое, если б не эти твои голые кости, может, мне бы легче было... а так все страсти мерещатся...

Вдруг он замолчал, растерянно посмотрел на Фрэнка, который по-прежнему неотрывно вглядывался в небо, сокрушенно покачал головой:

— Кому я это рассказываю? — Он повернулся к остальным, очевидно, с намерением найти собеседника, но и они, как Фрэнк, вглядывались в далекий горизонт; тогда он снова обернулся к Фрэнку и разочарованно сказал: — Извини, может, ты меня и понял... — Мгновение спустя он тоже смотрел в небо, отдаваясь убаюкивающему шуму брезента, который вызывал в его памяти полет куропаток и охотничьи вылазки по утрам с Миланом.

Под колесами грузовика шуршала сухая дорога, стремительно убегая и подводя их то к самому берегу Дуная, то к цветущим садам, лугам и вспаханным полям — живой земле, каким-то чудом не опаленной огнем войны. Вокруг, в полях и лесах, до снеговых круч голубых Альп и дальше, куда достигал взгляд, ничто не напоминало о страшном времени войны. И глухой гул, долгими раскатами катившийся с востока на запад и обратно, был похож на обычный гром, который в это время года возникает где-то высоко, высоко под сводами чистого неба. Только эти семеро да уродливый военный грузовик напоминали о том, что в общем-то совсем рядом те же горы возвышаются над проклятым уголком земли, где даже Христово распятие давно потеряло свой смысл и кажется таким нелепым. А они вопреки своим заботам всецело отдались ощущению свободы... И казалось, никто — ни в кузове, ни в кабине — не замечает, что дорожные указатели все больше приближают их к Сант-Георгу.

На следующем, пологом и длинном, спуске Саша в который уж раз выключил мотор, и они с Анджело наслаждались почти беззвучной ездой, напоминавшей им обоим, да и тем, наверху, благодаря хлопанью брезента полет.

— ...Леночка мне, Анджело, так снилась, будто я видел ее наяву, — продолжал рассказывать Саша с воодушевлением, скорее себе, чем Анджело, который давно погрузился в свои думы. — Она словно ангел, словно картина из Эрмитажа... Идет ко мне и зовет: «Саша, Сашенька мой...» А у меня сердце сжалось... обмираю от страха, как бы фриц не увидел, не схватил ее, не исковеркал бы ту голубиную душу... — Он грустно улыбнулся и обвел взглядом поле, опушенное одуванчиками. Через какое-то мгновение он почувствовал, как Анджело крепко сжал его правую руку выше локтя. Дернувшись, словно во сне, смущенно сказал: — Не беспокойся, я не сплю... Давай-ка зажги нам по одной. — Пока Анджело прикуривал сигареты, он распрямил спину, опираясь руками на руль. — Эй, мой Анджело, если бы ты знал, как далеко отсюда Россия... Знаю, и ты, как Мигель, можешь мне сказать: «Доберешься, Саша... Теперь нам под силу одолеть куда большие расстояния...» Всем говорит, а сам... Эх, Мигель, Мигель... Для него сейчас и свобода и несвобода... А какая, к черту, свобода, если он не может вернуться в свою Испанию? И не вернется, пока там Франко у власти... Вот ему тяжелее всех, а он этого не показывает... Душа его окаменела... — Анджело протянул зажженную сигарету, и Саша, сделав несколько затяжек, продолжал: — И тебе я хотел кое-что сказать... Больно уж ты, дорогой мой, зажал свою душу, словно и не радуешься, что через несколько дней окажешься в своем Риме... Сказал бы ты мне, да как скажешь... Скажи что-нибудь, брат, руками, скажи взглядом, я тебя пойму... И все-таки тебе не тяжелее других... Ты знаешь... Знаешь, что тебя в клетке у Крауса языка лишили... А от этого, может быть, есть лекарство... Понимаешь?..

Анджело улыбнулся, стараясь поймать своими грустными глазами взгляд Саши, а затем мимикой объяснил, что понял его и слушает. Саша удовлетворенно кивнул и языком передвинул сигарету в угол рта.

— Как-то накануне войны один наш совхозный механик, некий Коля Роликов, свалился в большую силосную яму... Нашли его там через два дня. Когда вытащили — совсем другой человек. Поседел парень, побелели и борода, и волосы на голове, слова вымолвить не может... Сказали, онемел от шока... Думали, нет такого лекарства, не стать ему нормальным человеком. Однако бывает же чудо... Отвезли Колю в Москву, взяли его там под наблюдение наши лучшие врачи. И через несколько месяцев — все в порядке... Вернулся наш Коля Голиков жив-здоров, язык развязался, будто ничего и не было... Правда, так и остался седой, но подумаешь, молодым даже очень идет седина... Вот, Анджело, о чем я хотел тебе рассказать... А ты мне пиши, как ты там... Если в Италии не смогут тебе помочь, сразу же приезжай ко мне... Мы вместе поедем в Москву к тем врачам, что лечили Колю Голикова... — Сплюнув потухший окурок и не желая на этот раз встречаться взглядом с Анджело, он включил мотор и на большой скорости погнал грузовик к пологому подъему. Он даже не заметил, как растроганный Анджело тоже пытался скрыть смущение. Пряча глаза, в которых стояли слезы, он высунулся из кабины и стал махать сидевшим в кузове, хотя никого из них не видел.

Зоран и Фрэнк сидели на полу кузова и молчали. Казалось, они спят с открытыми глазами. При взгляде на их болезненные лица с бледно-серой, почти прозрачной кожей могло показаться, будто им никогда не пробудиться от сна. Жильбер, прилегший на скамью, это впечатление воспринял как реальность. Особенно его беспокоил Фрэнк, который уже давно не кашлял, и можно было подумать, что он перестал и дышать. Незаметно Жильбера стала пробирать дрожь, которая в лагере одолевала его всякий раз, когда он видел мертвецов с открытыми глазами. Испуганный, он хотел было окликнуть приятелей, как вдруг его поразила и смутила улыбка, появившаяся на застывшем лице Фрэнка. Затем он увидел, как тот, не отрывая глаз от неба, зашевелил губами и наклонился к Зорану, но из-за рева мотора Жильбер не услышал его голоса. Вздохнув с облегчением, он грустно улыбнулся и тоже посмотрел вверх. Вскоре в вышине, далеко в синеве чистого неба, он разглядел эскадрильи самолетов союзников и услышал голос Зорана, который старался перекричать тарахтение грузовика:

— Я вижу их, Фрэнк! Вижу!

Мигель и Ненад стояли у кабины, крепко вцепившись руками в брезент. Разговор, который они вели, пока грузовик двигался с приглушенным мотором, прервался, когда Саша неожиданно включил мотор на полную мощность. Наконец Мигель не выдержал, перегнулся через борт кузова и, увидев Анджело, высунувшегося из кабины, строгим голосом крикнул:

— Омбре, вы что, оба спятили?! Переломаете нам кости!

Анджело скрылся в кабине, и грузовик сбавил ход.

Ненад уронил взгляд на свои руки, лежащие на брезенте, не спеша повернул их и разжал ладони, в которых держал пару кастаньет грубой работы. На них было вырезано на испанском и сербском языках:

Кончиками грубых, узловатых пальцев Мигель слегка коснулся кастаньет там, где были сербские буквы. Неожиданно, словно именно в этот миг вспомнив все связанное с этими кастаньетами, заговорил несколько необычным голосом, тихо и неуверенно, растягивая слова и стараясь не смотреть на Ненада:

— Бедняга Эленио намучился, пока вырезал эти буквы. Омбре, для него это было все равно что переписывать древние иероглифы. Никогда в жизни не видел он вашего письма... И все-таки хорошо все сделал... Правда, испортил одну и должен был заново...

Удивленный Ненад смотрел прямо ему в лицо, но не слушал. Он сразу же почувствовал, что историю об их общем приятеле и появлении кастаньет Мигель завел, чтобы избежать продолжения разговора. И именно потому, что сделал он это так неловко, Ненад чуть ли не в первый раз обиделся на него, хотя и не хотел прерывать рассказ. Он терпеливо ждал, когда тот взглянет ему в глаза, чтобы сказать ему, что, даже несмотря на историю с кастаньетами, остаются вопросы, на которые он, Ненад, желал бы получить ответ. А Мигель, продолжая смотреть куда-то в стороны, рассказывал. Голос его теперь был более спокойным, говорил он свободнее, хотя с ноткой тоски, настолько естественной в этой истории о старом друге, что Ненад уже не был уверен, вправе ли он злиться на Мигеля.

— ...Ты помнишь наши разговоры о Долорес? — задал Мигель вопрос, на который не ждал ответа. — Омбре, Эленио ведь рассказывал тебе о своей дочери. Когда мы уходили из Испании, ей было девять лет... Мануэла писала ему, что девушка выросла красавицей... Эленио хотел, чтобы ты породнился с Испанией... Омбре, он в самом деле хотел, чтобы Долорес вышла за тебя замуж!

— А ты Эленио обещал, если живыми выберемся из лагеря, привезти меня в Испанию, где мы вместе найдем Долорес, — вдруг прервал его Ненад.

Мигель сердито фыркнул и укоризненно сказал:

— Омбре, неужели ты сомневаешься, что старый Мигель сдержит слово?!

— Не сомневаюсь я в этом, омбре, — в тон ему ответил Ненад, — только меня злит, что ты не отвечаешь, поедешь со мной или нет. Мы говорим как коммунисты. Скажи мне, что ты станешь делать во Франции? Неужели тебе мало их лагерей? — Он помолчал и чуть помягче продолжал: — Почему ты не поедешь со мной, Мигель? Югославия свободна, и власть там принадлежит народу. Среди югославских коммунистов ты будешь чувствовать себя как среди своих. Да и от моей страны Испания недалеко...

Сжатые губы Мигеля слегка дрогнули, и на них появилась чуть заметная улыбка.

— Знаю, Ненад, все так, как ты говоришь, только я со своими товарищами договорился: кто выживет, сбор во Франции...

— А кто из них выжил? Эленио? Корнет? Антонио? Шарло?..

— Омбре, ты же сам сказал, мы говорим как коммунисты. Есть еще много живых испанцев, которых ты не знаешь. Все они приедут туда, на сборный пункт...

Колеса грузовика неожиданно заскрежетали. Мигеля и Ненада ударило о кабину. Остановка произошла мгновенно, тем не менее у обоих в руках уже были автоматы, и они внимательно оглядывали окрестности. Жильбер, который со скамьи слетел на дно кузова, хотя и прилично ушибся, наблюдал за тем, что происходит справа, в то время как Зоран и Фрэнк держали под прицелом левую сторону дороги и тыл.

Мотор заглох и не было слышно ни звука, кроме какого-то далекого громыхания. Тишину нарушил Зоран:

— Ты что-нибудь видишь, Фрэнк?

— Нет, дорога впереди свободна...

— А как у тебя, Жильбер?

Тот, встревоженный, отмахнулся.

— Какого черта эти там, внизу, не отзываются?!

Ненад и Мигель одновременно забарабанили кулаками по кабине, Ненад перегнулся через борт и сдавленным голосом позвал:

— Саша! Анджело! — Он помолчал, ожидая ответа, и, поскольку ничего не услышал, нетерпеливо спросил: — Эй, вы слышите нас? Отзовитесь!

— Эх, туда их растуда! — вдруг подал голос Зоран, поднимаясь в полный рост, и сердито заговорил по-сербски: — Мы тут передохли от страха, а он себе, мил человек, шутки шутит! И совсем-то забыл про нас, черт его побери!

Никто, кроме Ненада, ничего не понял, все с беспокойством посмотрели на Зорана. Решив, что у того опять начался нервный приступ, Ненад шагнул к нему и потянул от кабины.

— Ты что, спятил?! Сядь! — укорял он друга, не замечая, что Зоран улыбается и упрямо трясет головой. — Сам видишь, из кабины не отзываются... Может, там что случилось... Может, их обстреляли, а мы из-за шума мотора не слышали...

— Ты что, бредишь?! — грубо накинулся на него Зоран, вырвавшись. — Какая стрельба! Ты посмотри получше. Вот он, Анджело, под самым твоим носом, а вон там...

Ненад с недоверием посмотрел, а когда увидел, что Анджело спокойно справляет нужду у бровки возле самого грузовика, задумчиво глядя в поле, кровь ударила ему в лицо, однако он сдержался, чтобы не выругаться вслух. Вместо него это сделал Мигель. Он тем временем углядел с крыши кабины Сашу, который босиком, подвернув штанины, бежал по лугу пышного клевера. Кипя от ярости, Мигель перекинул ногу через борт, собираясь спрыгнуть с грузовика. Жильбер удержал его, цепко схватив за руку, и глазами показал на Анджело, который в эту минуту повернулся к ним и добродушно улыбался.

— И мне приспичило, Мигель, — сказал Жильбер, и по тону нельзя было усомниться в искренности его слов, хотя по лицу было заметно, что от падения со скамьи у него здорово болит спина.

Придя в хорошее настроение от улыбки Анджело, Мигель сделал вид, что поверил словам Жильбера, и словно забыл о том, как Жильбер при падении изматерил и Сашу, и Анджело. Ему было ясно, что сдерживается он из опасения вызвать среди товарищей спор и ругань, и вполне серьезно сказал:

— Си, омбре... Пусть будет так. Раз уж мы остановились, пойдем в поле. Лучше мы все это сделаем здесь, чем... — Не окончив мысли, он многозначительно усмехнулся, похлопал Жильбера по плечу и добавил: — Прыгай, омбре...

Жильбер облегченно вздохнул, перебросил ремень автомата через плечо, спрыгнул с грузовика и вошел в кустарник. Мигель и Ненад подхватили Фрэнка и вместе с ним спустились с грузовика. Анджело встретил их с той же улыбкой и где руками, где мимикой объяснил, что он покараулит, пока они будут в поле. Троица пошла от дороги, а Анджело взобрался на крышу кабины и увидел Зорана, пристраивавшего ящик с останками брата на скамейку.

Садясь возле ящика, Зоран закурил сигарету и через плечо сказал:

— Иди и ты, Анджело. Поброди по полю, если хочешь, я покараулю...

Анджело покачал головой и зашевелил губами, намереваясь сказать, что останется с ним. Зоран взглядом ответил, что понял его, и дал ему зажженную сигарету.

Подул ветерок с Дуная, трава пошла легкими волнами, и теперь хорошо было видно, где она полегла под тяжестью тел. Они молчали, невидимые друг другу, каждый по-своему переживая первые ощущения свободы — без ограждений, без эсэсовцев и их волкодавов.

Подал голос Фрэнк. Он закашлялся, приподнял голову и опять нырнул в траву. Анджело увидел его с крыши кабины, махнул рукой с автоматом, как бы говоря: «Ты понежься, Фрэнк, понежься, я покараулю...» — и сам задохнулся дурманящими запахами, которые ветер разносил над полем.

Ненад сидел в траве с тетрадкой на коленях и, подставив спину солнцу, записывал события четвертого дня после освобождения из лагеря.

Дыхание поля смешало мысли, усталые глаза сами собой сомкнулись. Ненад не заметил, как карандаш выскользнул из пальцев, а сам он медленно стал клониться в сторону. Вздрогнув от какого-то шороха в траве, протер глаза и торопливо дописал упущенную мысль: «Не напрасно ли мы едем в Сант-Георг?» Затем закрыл тетрадку, аккуратно уложил ее в мешок и, склоняясь к земле, сам себе сказал: «Совсем немножко, а потом пойду сменю Анджело».

Он заснул прежде, чем голова коснулась травы.

Унтер-офицер медицинской службы СС Фреди Хольцман ошеломленно наблюдал, как фельдфебель Мюллер готовил себе второй завтрак, хотя поел всего два часа назад. И делал он это с наслаждением гурмана, вызывающе беззаботно, словно его нисколько не занимала неведомая судьба потерпевшей поражение родины, переживавшей самую большую катастрофу в своей истории. Если б это был не тот унтершарфюрер интендантской службы Мюллер, которого и подчиненные и старшие по чину с истинным почитанием называли Железный Мюллер, не тот страшный Мюллер, взвод которого в лагере загружал газовую камеру и крематорий, можно было бы подумать, что это скрытый социал-демократ, находившийся в сговоре с политическими заключенными. Фреди разглядывал Железный крест на груди Мюллера, которым тот был отмечен за какие-то исключительные заслуги в концентрационном лагере, и думал. Он не был уверен, завидует ли он Мюллеру или попросту ненавидит его. Фреди не очень-то и стремился глубже проникнуть в свои неясные и смешанные ощущения. В нынешней путанице он был не способен разобраться даже в самом себе, хотя вроде бы знал о человеке достаточно — как-никак учился на медицинском факультете, работал в лаборатории доктора Крауса. Сейчас он чувствовал себя парализованным, душа его окаменела, в горле скапливалась горечь, которую он тщательно пытался сглотнуть.

Мюллер находился рядом. Он сидел на тенистой полянке перед новенькой охотничьей избушкой, одной из последних, которые понастроили гаулейтер и комендант концентрационного лагеря Цирайс, в прошлом столяр. Перед ней, как в славные времена, по всем правилам нес караул молодой эсэсовец. До того как здесь появился Мюллер со своим огромным засаленным ранцем, доверху наполненным едой, Хольцман размышлял о караульном. Тот казался ему трагикомичным и глупым, нелепо одеревеневшим, словно на пороге избушки в любую минуту мог показаться рейхсфюрер СС Гиммлер или сам Гитлер, а не кто-то из хорошо известных ему офицеров. Хольцману это слепое послушание караульного тем более казалось нелепым, что тот ничем не отличался от валявшихся на поляне молодых людей в неопрятных, запыленных мундирах. Пока Мюллер не отправил его в караул, на его лице, как и на лицах остальных, — усталом, с отекшими веками, — застыл страх побежденных и преследуемых, и, как все, он испуганно вздрагивал от каждого шороха в траве. Фреди выговаривал караульному про себя до тех пор, пока не появился Мюллер. Лишь тогда, жалко улыбнувшись, он признался себе, что по приказу Мюллера и он бы вел себя так же.

Мюллер почти церемониально завершал приготовление к трапезе. На ровно спиленном пне он разостлал две большие полотняные салфетки и на них рядом с ломтем хлеба положил большой кусок копченого сала, пару сухих колбасок, плавленый сыр в тубе и флягу с крестьянской водкой, от которой далеко шибало в нос кислятиной. Потом медленными, но ловкими движениями нарезал целую кучу тонких ломтиков сала и очистил кусок колбасы, налил водки в алюминиевый колпачок фляги и поставил его в стороне, словно ждал к трапезе еще кого-то. К великому удивлению Хольцмана, Мюллер неожиданно поднял флягу и направился к нему.

— Прозит, Хольцман! — Мюллер, растягивая толстые и уже заблестевшие от сала губы в широкую улыбку, великодушно пригласил его к трапезе. — Правда, этот шнапс здорово воняет, но сейчас выбирать не приходится! Присаживайся, Хольцман, сделай одолжение...

Пораженный столь необычной любезностью, Хольцман прилагал все усилия, чтобы скрыть, что слишком сильный запах водки вызывает у него тошноту, и сквозь стиснутые зубы сказал:

— Спасибо, Мюллер, я... — он не закончил мысль, потому что в пустом желудке у него снова что-то поднялось. Он подумал, как бы солгать, что недавно ел. Невольно ему это удалось. Он громко отрыгнул, и Мюллер мог подумать, что он в самом деле сыт.

— Видишь ли, Хольцман, — продолжал тот с полным ртом, не удостоив остальных эсэсовцев даже взглядом, — у моего отца, который преданно служил кайзеру, я научился кое-чему... Форму можно залатать, но это... — уперев палец в выпяченный живот, он покачал головой и добавил: — Нет, дорогой, это не залатаешь! Как доктор, ты это должен лучше меня и моего старика понимать, не так ли? И давай не важничай, знаю я, что у тебя в рюкзаке. Этим, дорогой мой Хольцман, долго сыт не будешь...

Хольцман для видимости усмехнулся, однако про себя размышлял о сказанном Мюллером. В простоте его жизненной философии, признал он, большая доля истины, и поэтому незачем осуждать его лишь за то, что он следует своим привычкам. В остальном, думал он, эта непрестанная забота о добром куске нисколько не умаляет солдатской репутации, даже в той обстановке, когда ясно, что все потеряно. Напротив, среди них Мюллер — единственный, лицо которого не выдает и намека на мысль о поражении... Хольцман старался отвлечься от чавканья, непрестанно его раздражавшего, и своих размышлений, поскольку чувствовал, что его вновь одолевают те же чувства зависти и ненависти. Он отвернулся. Хотел даже подняться и уйти, однако не решился. Зная нрав Мюллера, он понимал, что сильно задел бы его, и решил сдержаться и перетерпеть мучительные ощущения в пустом желудке и запах водочного перегара, смешавшийся с запахом прогорклого сала. Из забытья его вывел голос Мюллера. Работая своими ненасытными челюстями, тот говорил:

— Майн готт, Хольцман, я чуть было не забыл тебе сказать! Сегодня, когда я осматривал долину в бинокль, я увидел грузовик, полный тех идиотских призраков... Грузовик наш, я узнал его по номеру, да и они из нашего лагеря. Остановились прямо посреди дороги и пошли в поле... Подумай только, эти паразиты ползают и гадят по нашим полям! Отвратительно, Хольцман! Если бы мы до конца выполнили приказ рейхсфюрера эсэс Гиммлера, пожалели бы свою землю, чтобы ее не поганили эти скоты... — На мгновение он перестал жевать, многозначительно посмотрел на Хольцмана и добавил: — На теле одного из них, который оголился в траве, я, кажется, разглядел знак лаборатории доктора Крауса!

От этих слов Хольцман словно пришел в себя. Лицо его сначала обрело естественный цвет, затем вспыхнуло, однако высказать свое мнение он воздержался. Заметив, что его рассказ взволновал Хольцмана, Мюллер тряхнул головой и, влив в себя добрый глоток какой-то жидкости из другой фляги, сказал:

— Ты и я, Хольцман, меньше всего ответственны за некоторые вещи... Хочешь сигарету?.. Да, ты не куришь... А знаешь, когда я об этом докладывал твоему шефу, он ничуть не обеспокоился. Я думаю, он это известие воспринял как что-то несущественное, словно бы речь шла не о его пациентах, пока я ему не сказал, что видел их на дороге, ведущей прямиком в Сант-Георг. Тогда он вспылил и обложил меня.

Подражая Краусу, Мюллер заговорил нарочито тонким голосом, стараясь в то же время сохранить акцент литературного «высокогерманского» языка; Хольцману это показалось смешным, однако он не засмеялся. Ему было интересно услышать, что же сказал его шеф.

— Майн готт, унтершарфюрер Мюллер! — поводя поднятыми бровями, продолжал Мюллер. — Почему вы их не ликвидировали?! Неужели вы испугались этих скелетов? Немецкий народ от нас еще ожидает великих дел! Перелома и победы! А вы, его избранники, отступаете перед горсткой несчастных и позволяете им, как вшам, расползаться по немецкой земле! Вы разочаровали меня, унтершарфюрер Мюллер! Разочаровали!

Закончив, он со вздохом облегчения опустил брови и расстегнул стягивающий шею воротник. Затем он еще раз поразил молодого Хольцмана, грубо выругавшись в адрес доктора Крауса и всех тех, кто говорил на «высокогерманском».

Смущенный Хольцман молчал. Он просто не мог поверить, что Мюллер так неуважительно говорит о докторе Краусе. Если бы он слышал такое от кого-нибудь другого, вероятно, он был бы менее поражен и легче бы воспринял этот поток оскорбительных слов. На помрачневших лицах эсэсовцев из сопровождения доктора Крауса и гауптшарфюрера Шмидта все очевиднее проступало напряжение, вызванное чувством неизвестности, мучившим их с тех пор, как они вышли из лагеря.

Десятку самых проверенных эсэсовцев Шмидт лишь при выходе сообщил: «Из Берлина мне приказано в целости и сохранности доставить доктора Крауса в определенное место. Это секретная миссия. Можете считать, что вам оказана честь!» Шмидт присоединил к этому десятку избранников Мюллера и думал, что угодит доктору, если возьмет с собой и его ассистента. Что касается Фреди Хольцмана, то, оказавшись в «клинике» доктора Крауса и ассистируя при первой серии опытов над людьми — Е-15, он понял, что неизбежно будет связан с доктором Краусом. Решение Шмидта взять его с собой он принял даже с чувством благодарности — его не оставили с носом. Фреди был уверен, что Железный Мюллер разделяет с ним это чувство благодарности, чего нельзя сказать об остальных парнях, которые тайно, про себя, подумывали над тем, как повернуть свою судьбу. Они могли, подобно многим эсэсовцам, сменившим форму на лохмотья узников, двинуться по домам. Однако Хольцман был абсолютно уверен, что Железному Мюллеру, как и Краусу, и Шмидту, и в голову не могло прийти, чтобы вот так, переодетыми, оказаться в потерявшей рассудок толпе оставшихся в живых узников.

Хольцман, мучимый размышлениями, не заметил, как у Мюллера с лоснящегося лица исчезла улыбка и как тот, вытерев рот краем салфетки, с удовлетворением потянулся и неторопливо поднялся.

Мюллер очутился рядом неожиданно, Хольцман заметил это, лишь почувствовав его дыхание. Фреди вздрогнул, но оказался прикованным к земле, прижатый тяжестью руки, которую тот опустил ему на плечо, усаживаясь рядом. От этого ощущения близости Мюллера Хольцмана охватила внутренняя дрожь, которая еще больше усилила хаос в его голове. Но вдруг в мозгу возникла мысль, которая успокоила его: «Разве Мюллер не предлагает мне свою дружбу?» Мысль эта не оставляла его, и Фреди, стараясь убедить в чем-то самого себя, произнес:

— Судьба неожиданно связала нас, Мюллер. Должен тебе сказать, я буду опираться на твой опыт...

— Я думаю, мы будем нужны друг другу, — ответил тот, похлопывая его по плечу.

— Скажи мне, прошу тебя, неужели доктор Краус всерьез думал об этой охоте?

Не выпуская его из цепких рук, Мюллер помолчал, словно обдумывая ответ, и снова Хольцмана обдало горячим дыханием:

— Не забивай голову заботами доктора. А если интересуешься, как доктор относится к тебе, скажу. Я заметил, он без воодушевления принял предложение Шмидта взять тебя с нами...

Хольцман покраснел, но промолчал. Грубые откровения Мюллера звучали настолько убедительно, что он без малейшего сомнения поверил в колебания Крауса. И пока Фреди, мучимый скорее стыдом, чем обидой, с растущим комком горечи в горле, продолжал молчать, Мюллер говорил не переставая:

— Я надеюсь, у тебя будет время понять, насколько они ценят свои «высокогерманские» задницы... — Опустив руку, которой крепко обнимал его, Мюллер похлопал по плечу Хольцмана и добавил: — Я не уверен, что Краус откажется от этой охоты. Родители его живут в Сант-Георге, и он, безусловно, не хотел бы, чтобы выжившие пациенты нашли его там... Я думал, ты знаешь, что твой шеф из Сант-Георга.

Хольцман кивнул. Сделал он это механически, не сознавая, насколько важно для него сказанное Мюллером. И хотя ему было неловко уже от самой мысли, что этот жирный и грязный Мюллер всем своим поведением предлагает ему дружбу, память вернула его к дням детства, первых лагерей в отрядах «гитлерюгенда», когда в парадном строю он должен был выслушивать речи похожих на Мюллера фюреров, особо подчеркивавших важность сохранения чистоты арийской расы. Он терзался от их показной эсэсовской мужественности, а про себя горько смеялся над заблуждениями своего отца, который с нацистским фанатизмом послал его служить великому фюреру. Сейчас он чувствовал стыд из-за того, что Мюллер завел разговор с ним среди бела дня, на виду у всех.

Из состояния задумчивости его вывел голос Мюллера. Тот что-то говорил, теперь уже щекоча ухо своим теплым дыханием и впервые называя Хольцмана по имени:

— ...Пусть дьявол всех заберет, дорогой мой Фреди... Ты молодой и должен выбраться из этого хаоса...

Говорил он на удивление уравновешенно и спокойно, как будто о чем-то самом обычном.

— Рискованно отправляться на эту глупую охоту... Мне бы не хотелось из-за тех идиотов терять людей... Понимаешь, Фреди, эти мерзкие типы сейчас готовы на все, и они хорошо вооружены... Перестрелкой мы можем привлечь к себе внимание американцев или русских. А это было бы не очень кстати... Я не верю, что нам удалось бы их провести... Эти «высокогерманские» задницы ведут себя так, словно у них целая эсэсовская дивизия, а не дюжина мальчишек, из которых только трое нюхали порох... Потому я и говорю — пусть катятся к дьяволу эти типы... Разве я не прав, Фреди?! — спросил он, выделив последнюю фразу, словно обращался к старому, испытанному фронтовому товарищу. Мюллер замолчал, глядя сбоку на Хольцмана и учащенно дыша сквозь расширенные ноздри и полуоткрытый рот.

Вслушиваясь в свое и его дыхание, Хольцман содрогнулся, но не от страха перед тем, что нарисовал ему Мюллер. Он опасался, не случилось бы того, чего он боялся с самого первого момента: как бы Мюллера не занесло. И только было открыл рот, чтобы обратить его внимание на окружающих, как тот снова заговорил:

— Я хочу, чтобы ты знал, Фреди: что бы ни случилось, ты можешь рассчитывать на меня...

Хольцман, удивленный, повернулся к нему и согласно кивнул. «Неужели тебе не ясно, что я тебя понял и тебе незачем больше это подчеркивать?» — хотел было сказать, но опять промолчал и лишь взглядом дал понять, что на поляне они не одни.

Мюллер тем же манером ответил, что понял его.

— Пройдемся до опушки леса, посмотрим дорогу... оттуда открывается чудесный вид на твой Линц...

Хольцман первый поднялся, оправил мундир и без слов, торопливым шагом двинулся через поляну. Мюллера словно бы на мгновение смутила его решимость. Прислонившись к стволу дерева, под которым они сидели, он с недоверием наблюдал за Хольцманом до тех пор, пока тот не скрылся в чаще. Тогда Мюллер встрепенулся, перебросил автомат через плечо, легко вскочил на ноги и широким шагом пошел за ним, оставив еду неубранной, а ранец открытым.

Приторные и слишком сильные запахи мужской косметики наполняли гостиную охотничьего домика. Не будь этих запахов, здесь чувствовалась бы свежесть, благоухающий аромат смолы и чистого дерева — запахи, которыми дышал каждый уголок этого дома до того момента, как доктор Краус и капитан СС Шмидт перешагнули его порог.

Уже через два часа после прибытия сюда эта пара производила впечатление гостей, приехавших на пикник. В халатах лиловых тонов, наброшенных на голое тело, в домашней обуви на босу ногу, они вышли из ванной и развалились в удобных полукреслах, словно времени у них было предостаточно. На свежевыбритых лицах не было и следа от той внутренней напряженности, что читалась на лицах охраны — тем и в голову не приходило заниматься своей внешностью. Их непосредственный начальник, Железный Мюллер, был достаточно мудрым, чтобы в подобных условиях не требовать от подчиненных соблюдения дисциплины и традиционного немецкого педантизма. Может, в этом вопросе его отношение к подчиненным было бы несколько иным, если бы он не знал слишком хорошо некоторые скрытые мотивы поведения офицеров. Вместе с тем его сковывал страх, как бы кто-нибудь из ветеранов не отбрил его перед всеми, как это сделал один из них перед выходом, озлобленно шепнув: «Неужели ты думаешь, что мы далеко уйдем с этими сволочами?!» С тех пор он не был уверен, что кто-нибудь из них не подозревает о его взаимоотношениях с капитаном Шмидтом. Все до некоторой степени облегчалось самими обстоятельствами — ведь у них под ногами земля горела, а Крауса, как и Шмидта, не настолько украшали воинские добродетели, чтобы они могли порицать солдат за неряшливость. Было и другое. Он один знал, что этим двоим важнее всего добраться до виллы гаулейтера Цирайса. Оттуда начнется другое путешествие, в которое, кроме него, не возьмут никого из этих парней. Их судьбу он знал наперед и потому позволял им больше, чем они могли от него ожидать.

Доктор Краус, сидевший ближе к открытому окну, молча проследил за уходом с полянки Фреди и терпеливо продолжал смотреть в том же направлении, словно чего-то ожидая. Увидев Мюллера, широко шагавшего сквозь кустарник, он обратился к Шмидту:

— Вы считаете, этот ваш Железный Мюллер в самом деле надежный человек?

Шмидт очнулся от дремоты, повернул голову и, не открывая глаз, сонно пробубнил:

— Герр доктор, сегодня вы задаете мне этот вопрос второй раз... Мюллер пять лет служил под моей командой. Неужели вам этого мало?

Краус промолчал. По его бледному, длинному лицу с круглыми блекло-голубыми глазами и тонкими губами, на которых словно бы от рождения застыла двусмысленная ухмылка, было невозможно угадать, был ли он удовлетворен этим ответом Шмидта. После долгой паузы, в продолжение которой он разглядывал свои холеные руки, Краус неожиданно, хотя все таким же ровным голосом, произнес:

— Мюллер ушел с Хольцманом... — Шмидт сначала только открыл глаза, а затем лениво приподнялся с кресла.

— Но, герр доктор, вот вам случай убедиться, насколько он надежен, — сказал он, потянувшись за бутылкой с коньяком. Налив обоим, он пододвинул Краусу бокал и поймал его взгляд. — Я думал, что оказал вам услугу, взяв с собой этого молодого ассистента. Сейчас, должен вам признаться, своим решением убрать его вы меня смутили... Естественно, я не жду объяснений... Прозит, герр доктор! — добавил он, поднимая бокал.

Краус поддержал тост, но не выпил, а лишь поднес бокал к губам и ответил холодным монотонным голосом:

— Вы удивляете меня, дорогой Шмидт... Неужели вы серьезно думаете, что я могу иметь какое-то лучшее объяснение своего решения, чем то, которое мы вместе, насколько я помню, слышали от рейхсфюрера эсэс? — Сделав короткую паузу, он продолжил, не меняя голоса: — Признаюсь вам, в какой-то момент я находился перед искушением. Я пытался думать о других решениях...

Шмидт многозначительно усмехнулся и чуть кивнул, в то время как про себя ликовал, что вынудил заговорить рафинированного и лицемерного Крауса.

Тот заметил усмешку и терпеливо ждал, пока снова поймает взгляд Шмидта. Затем, словно ничего не произошло, продолжил свою маленькую исповедь:

— Тогда я вспомнил предостережение Гиммлера о том, что многие из нас при стечении определенных обстоятельств могут оказаться перед большими искушениями... Это мудрая мысль. Следует признать, весьма мудрая... Не правда ли, герр гауптшарфюрер? — Он помолчал немного, но не в надежде услышать ответ, а чтобы вновь поймать взгляд маленьких бегающих глаз Шмидта. Стараясь оставаться спокойным, закончил прежним тоном: — Если рейхсфюрер эсэс заботится о будущем избранных и после проигранной войны, их долг — придерживаться его указаний и наставлений.

— Вы имеете в виду... — начал Шмидт и, не кончив мысли, медленным движением головы показал на открытое окно.

Краус понял его. Он хотел ему до конца признаться, что Фреди Хольцман и был тем искушением, о котором говорил рейхсфюрер эсэс, и без колебаний ответил:

— Да, речь идет о моем ассистенте. Если Мюллер выполнит ваше приказание, я, признаюсь, буду избавлен от этого маленького искушения...

Довольный ответом, Шмидт посмотрел на Крауса с полным пониманием. Гася в своих глазах вспышку злорадного ликования, он размышлял, сказать ли, что это признание было необходимо ему лишь для того, чтобы откровенно заговорить и о некоторых своих искушениях. Считая, что в самом деле настал тот миг, когда он может открыть свое сердце... Полный решимости, он взглянул Краусу в глаза, однако не рискнул сказать ни слова. С открытым ртом он оставался нем, по выражению глаз Крауса ясно понимая, что тот сейчас читает его мысли, торжествуя в той же степени, как и он сам, когда только что вынудил его исповедаться в своих слабостях. Краус, не скрывая улыбки, пристально вглядывался в глаза Шмидта, наконец, дождавшись признания, что они поменялись ролями, бесцеремонно сказал:

— Я бы хотел знать, какое решение примете вы в случае с Мюллером, герр Шмидт, и притом не нарушив клятвы, данной вами Гиммлеру.

На застывшем лице Шмидта лишь поднялись тонкие, аккуратно подправленные брови. Краус откровенно метил в слабое место. Сейчас он хотел услышать признание Шмидта, насколько тот привязан к Мюллеру. В голове его запечатлелся последний приказ Гиммлера с инструкциями об уничтожении оставшихся в живых узников концентрационных лагерей и всех улик, которые могли бы свидетельствовать, что эти лагеря в самом деле были фабриками смерти. И из этой инструкции, хотел он этого или не хотел, перед глазами яснее ясного стоял параграф, на который было нацелено жало Крауса: «...Эсэсовцы, служившие в специальных командах концентрационных лагерей, могут в большей мере оказаться нежелательными свидетелями, чем оставшиеся в живых заключенные...» И здесь мысль Шмидта застопорилась. Так как того и добивался Краус, Шмидт оказался спровоцированным. Он беспомощно всматривался в отблеск круглых стекол очков, сквозь которые его пронзительно разглядывали холодные глаза доктора. Между тем поразил его голос Крауса, полный дружеского участия. Сняв очки, чтобы вытереть пот с носа, тот сказал:

— Напрасно вы напрягаетесь, дорогой мой Шмидт. Другого решения не существует. Чтобы у вас в дальнейшем не оставалось иллюзий, сообщу вам, что мне сказал Цирайс... — Краус помолчал, водворяя очки на место, и скороговоркой добавил: — Мюллер и его люди сопровождают нас лишь до виллы. Оттуда мы будем двигаться иным способом...

Где-то далеко в лесу послышалась короткая автоматная очередь. Краус закрыл глаза и рывком осушил бокал. Лихорадочно передернувшись, он громко выдохнул и расслабленно откинулся в кресле.

— Цирайс мне не сказал, когда мы двинемся дальше... — произнес он задумчиво.

Шмидт посмотрел на него отсутствующим взглядом, поднялся с кресла и, с безвольно опущенными плечами, встал у окна, дожидаясь возвращения своего верного Мюллера.

Был уже полдень, когда Мигель и его товарищи достигли первых домов на окраине Сант-Георга, городка, расположенного в зеленой долине, по которой проходило шоссе, а рядом с ним горная речушка шумно устремлялась к Дунаю.

Грузовик миновал узкий мост с бетонным парапетом и остановился неподалеку от дома в глубине большого двора с выложенными плиткой дорожками, которые вели к мраморной лестнице и дальше, за ограду из кованого железа, к уже цветущему яблоневому саду.

Саша и Анджело переглянулись, сквозь запыленное ветровое стекло всматриваясь в красивый дом. Положив руки на руль, Саша кивнул в сторону дома:

— Видишь, дорогой мой... А где-то руины... — Он хотел что-то добавить, но осекся.

Анджело не шевельнулся. Он понимал своего друга, понимал и его боль, и сдерживаемый протест, равно как и невысказанное желание мести, желание видеть в огне эти дома и слышать вопли и плач здешних женщин и детей. Заглушая и в себе чувства, вызванные ненавистью, он не сказал другу ничего, даже не посмотрел на него. Он боялся, как бы в его взгляде тот не прочел ответного чувства, а объединившись, их чувства превратились бы в безудержное бешенство. Прилагая все усилия, чтобы отогнать мрачные мысли, Анджело сидел и молча смотрел на куст зацветающих роз.

Облокотившись на кабину, Зоран задумчиво оглядывал маленькую площадь с бездействующим фонтаном, закрытыми лавками и пустыми тротуарами. Ожидая появления хоть какого-нибудь живого существа, с сомнением покачивая головой, он, однако, не высказал своих мыслей.

Жильбер и Фрэнк смотрели на реку, на стоявшие вдоль берега аккуратные дома с балкончиками и террасками, полными цветов, — все это отражалось в зеленой воде.

— Тебя смущает эта красота? — спросил Жильбер.

Фрэнк машинально кивнул. Он и не думал скрывать своей растерянности перед тем, что открылось ему в этой стране, куда, он мог это сказать с полным правом, он упал буквально с неба. До тех пор он смотрел на нее издали и с высоты, зная только, что страну эту надо немилосердно бомбить. Порой, летая, он размышлял о том, что произойдет, если однажды его самолет подобьют и он окажется на этой земле, — он был уверен, что ничего, кроме того, о чем ему известно из положений Женевской конвенции об обращении с военнопленными, его не ожидает. Он понимал, что неизбежно увидит ее более или менее отталкивающее обличье, и считал логичным, если неприятель встретит его не с распростертыми объятиями. А постигло его такое, чему он прежде не хотел верить, полагая, что в пропаганде воюющих стран всегда хватает преувеличений. Между тем, стоило ему приземлиться и воочию оказаться лицом к лицу со страшными истинами, он, к сожалению, должен был признать, что вся пропаганда против нацистской Германии бледнела перед подлинной трагедией, открывшейся ему.

Жильбер, снова заговоривший, помог ему упорядочить свои мысли и вернул к реальности.

— Ты способен представить, что доктор Краус и Брухнер выросли во дворах этих домов? — спросил он.

Фрэнк неопределенно усмехнулся. Они взглянули друг на друга и без слов поняли, что еще долго будут оставаться в недоумении. Фрэнк закурил сигарету, оперся руками о кабину и продолжал смотреть на реку. Жильбер похлопал его по плечу и шагнул к Мигелю и Ненаду. Оба стояли чуть в стороне и внимательно осматривали дом, перед которым остановился грузовик.

— В домах на этом берегу реки словно бы никого нет, — сказал он им.

— Будь уверен, они тут, — нервозно ответил Ненад, неотрывно глядя на окна, где по чуть видимым колебаниям неплотно прилегающих штор было заметно, что из дома за ними кто-то наблюдает. — Похоже, нас вовремя углядели или кто-то сообщил о нашем прибытии. Видать, хорошо запомнили, кто мы такие, Жильбер. Русло реки здесь очищали наши...

— Этого хватит, чтобы запомнить нас на всю жизнь... — вмешался в разговор Мигель.

Жильбер помолчал, потом, не скрывая беспокойства, с сомнением покачал головой:

— Если союзники сюда не дошли, мы можем с чем угодно столкнуться. — Снова подождал, как-то они отзовутся на его замечание, но все молчали. — Или вы думаете, что фольксштурмисты[3] сдадут нашей семерке Сант-Георг?! Может, среди них скрываются...

— Мы пришли не завоевывать Сант-Георг, — резко оборвал его Зоран, из кузова оглядывавший местность. — А этот фольксштурм... сплошь дерьмо и сукины дети... Гитлер выдумал их, чтобы ловить дезертиров и летчиков из сбитых самолетов да охранять нравственность швабских вдовушек...

— Жильбер прав, — вмешался Мигель. — Если бы вместо нас они увидели регулярную союзническую армию, может, по-другому вели бы себя. От нас они, наверное, ожидают самого худшего.

— И выходит, что?.. — почти зло добавил Зоран. — Ждут, когда мы им помашем белым флагом?

Мигель промолчал, зато Жильбер сказал:

— Мы должны быстро что-то предпринять. Они не знают, ради чего мы здесь, и кто-нибудь из них просто из страха может в любую минуту выстрелить в нас.

— Войдем в дом и возьмем заложников, — предложил Саша, который тем временем выбрался из кабины и стоял на подножке.

Удивленные таким предложением, все посмотрели на него, но никто ничего не сказал. Тишина была исполнена ожидания: кто первый выскажется об этой идее. Общая нерешительность заставила заговорить Сашу:

— Знай они, что наша семерка не авангард колонны освобожденных узников, они бы сожрали нас в ту же минуту, не раздумывая... А мы тут перед ними расположились, словно глиняные голуби. Если будем и дальше торчать здесь да раздумывать, нам это дорого обойдется... — язык его споткнулся о какое-то русское ругательство, и он внезапно замолчал. Оглядев всех одного за другим и видя, что никто не собирается ему отвечать, он почти в отчаянии добавил: — Вы понимаете меня, товарищи? — надеясь хотя бы на этот свой вопрос получить ответ, однако скоро потерял терпение. Сердито стукнул кулаком по крыше кабины и вернулся на свое место, поминая по пути и бога и черта и упрекая товарищей за то, что они ошалели, словно он предложил им спалить городок. Потом опять послышался его голос: — Сообщите мне и Анджело, что вы там надумаете... Если они дадут вам время собраться с мыслями!

Не дожидаясь, пока Саша кончит ворчать, Ненад обратился ко всем:

— Вы считаете, он не прав?

Мигель решительно повернулся с намерением ответить, но Зоран опередил ого:

— Слушай, Ненад, и всем вам скажу, хотим мы этого или нет, а Саша прав. Я вот прямо-таки чувствую, как кто-то держит меня на мушке. В бога их душу, не хватает нам еще такого проклятия — после всего погибнуть от их третьепризывников[4].

— Может, и они там размышляют об этом проклятии, — вмешался Мигель. — Вся беда в том, что они думают, будто мы сюда пришли.

Уловив его мысль, Зоран нетерпеливо заговорил:

— На что еще им надеяться, когда увидят, кто стучится в их дверь? А если бы им и объяснили, с какой целью мы пришли, омбре, неужели ты в самом деле думаешь, они нас по-другому бы встретили?

— Хватит, надо ехать! Или вперед, или назад! — сердито крикнул Саша, высунув голову из кабины, и, не дожидаясь ответа, включил мотор.

— Выключай! — во весь голос гаркнул Мигель, он выпрямился, но даже не повернулся, хотя почувствовал, что Саша снова высунул голову из кабины и, удивленный его тоном, ждет объяснений.

— А, будь по-твоему, Мигель. Выключу! — бросил Саша и, юркнув в кабину, выключил мотор.

Остальные, удивленные не меньше Саши, смотрели на Мигеля, думая, что он объяснит им свои намерения. Но он молча перемахнул через борт и спрыгнул с грузовика.

— Я пойду один. Если начну стрелять, вы прячьтесь, — бросил он через плечо, одернул куртку, поправил ремень и двинулся к дому. На ходу, в какой-то миг увидел, как Зоран шагнул к Жильберу и Ненаду и начал размахивать руками.

Расстояние от грузовика до забора было небольшим, и он быстро оказался во дворе. Низенькая калитка из кованого железа сама захлопнулась за ним, протяжно заскрипев несмазанными петлями, а выложенная плитками дорожка эхом отозвалась на стук его размеренных шагов.

Первым пришел в себя Ненад. Увидев, как неторопливо Мигель идет по двору, идет свободно, словно пришел навестить приятеля, он сердито подскочил к борту грузовика, собираясь что-то крикнуть тому вслед, но Жильбер остановил его. Он сделал это жестом руки, а приглушенным голосом позвал:

— Мигель...

Мигель не обернулся. Он кивнул головой, как бы давая понять, что слышал его, и остановился у ступенек, возле куста зацветающих роз, словно хотел выбрать цветок.

— Если бы мне знать, что он там надумал, — прошептал Зоран, устраиваясь рядом с Ненадом и Жильбером, которые тем временем присели на корточки у борта грузовика.

Не сводя глаз с Мигеля, они молчали. К ним присоединился Фрэнк, Саша и Анджело остались в кабине. Теперь все они, и в кабине, и в кузове, обеспокоенные, в напряженном ожидании пытались понять, что такое надумал Мигель и что может с ним случиться; вместе с тем они задавались вопросом, который втайне начал терзать каждого из них после догадки, что в Сант-Георге они оказались раньше союзнических войск: «Если доктор Краус укрылся у своих, разве мы всемером сможем взять город?»

Вопрос этот мучил и Мигеля, но по-другому и больше, чем их. Он мешался с чувством вины и угрызениями совести, отчего сердце его сжалось в ту минуту, как он услышал слова обеспокоенного Жильбера: «Если союзники сюда не дошли, мы можем с чем угодно столкнуться...» Эта мысль и сейчас не покидала его, он слышал ее эхо в звуках своих шагов, пока шел через двор; она вырывалась откуда-то из глубины его, как голос совести, на который он, честный Мигель, всегда вовремя откликался. Поэтому и на этот раз он не хотел опоздать. Он пошел, чтобы сделать что-то, помешать, если сможет, тому, что Зоран назвал проклятием. Он опасался скорее за них, чем за себя, потому что неизбывная горечь оставалась у него в горле и душила его, подобно лагерному кошмару, затуманивая надежду: в один прекрасный день, перешагнув через разрушенные стены, он отправится в Испанию, чтобы под солнцем Андалусии дать отдых своим усталым костям. В душе его лишь на мгновение блеснуло восхищение перед своим воскресением из мертвых и погасло быстрее, чем у них. Но не из-за этих шифров, которыми пометил их доктор Краус и из-за которых они не могут оторваться от этой земли. У него потемнело в глазах, горечи подступила к горлу, он пожалел, что вышел живым из лаборатории Крауса, когда узнал, что его война с фалангой Франко еще не кончилась. И с того момента, как в душу проникло опасение, что может случиться то, самое худшее, из укрытия загремят выстрелы, которые разнесут им головы — «...ой, омбре, как по глиняным голубям», — он все больше задумывался над этой разницей между ними и собой. Они могли вернуться на родину, думал он, такие, как есть, жить среди своих и с этими отметинами, а он должен разыскать Крауса, потому что ему все равно плутать по свету. Может, они бы не рискнули отправиться в эту необдуманную погоню, не будь его или если бы он не сказал им, что знает этот город. Так, охваченный чувством вины и осуждая самого себя, дошел он до порога дома и постучал в дверь, подвергая себя опасности погибнуть первым, но дать своим товарищам время укрыться или доказать, что был прав, когда уверял Зорана — мол, чувствует он, в этих домах притаились лишь испуганные люди, проклинающие ту минуту, когда их гауляйтер решил очистить дно реки с помощью рабов... «Они думают, мы из тех, кого сюда в прошлом году пригнали эсэсовцы», — хотел он сказать товарищам, когда Зоран прервал его. Бог знает, что им от страха придет в голову, продолжал он размышлять, с беспокойством ожидая ответа на повторный стук в закрытые двери. Может, они считают, что мы явились с намерением разрушить запруды на реке и...

В замке неожиданно звякнул ключ и с большими промежутками повернулся несколько раз, медленно и неуверенно, угадывалось, что кто-то делает это дрожащими руками, очевидно сомневаясь, открывать или нет. Охваченный почти лихорадочным возбуждением, он даже не заметил, что двери дважды отпирались и запирались. Что-то тянуло его поскорее перешагнуть порог, хотя он и побаивался. Он был как во сне, в голове пронеслось, что хорошо бы поделиться радостью освобожденного узника с жильцами домика. Через какое-то время, несколько смущенный, что ему не открывают, он робко нажал на массивную медную ручку, та беззвучно поддалась, и двери отворились настежь. В полумрак просторной прихожей ворвался сноп дневного света и внес его тень.

— Добрый день, — сказал он от порога, ища взглядом открывшего.

Никто не отозвался, не было слышно ни малейшего шороха, показывавшего чье-либо присутствие. Он отпрянул и, поднимая автомат, обругал на испанском человеческую подлость и себя самого за то, что поддался воображению и поверил, будто из тюремного сна можно сразу шагнуть в светлую явь.

— Отзовитесь, будьте вы прокляты! Возьмите мою меченую шкуру! — крикнул он в ярости на немецком и решительно шагнул внутрь, готовый без раздумья выстрелить в первого, кто попадется под руку.

И на этот раз никто не ответил и, кроме его тени, ничто не шевельнулось. Весь превратившись в слух, со зрачками, расширенными из-за полумрака, в котором оставалась большая часть помещения, он подозрительно осмотрелся по сторонам и снова обернулся к дверям. Он уже не был уверен в том, что произошло. Спрашивая себя, действительно ли слышал щелканье ключа в замке или это ему только показалось от чрезмерного желания наконец после долгих лет увидеть, что ему кто-то просто открыл дом и здесь его не ждут холодные глаза людей с железными головами и ощетинившимися овчарками. От мысли, что это была лишь фантазия, его охватила дрожь и пришло ощущение, что за ним следят чьи-то глаза. Он хотел было снова крикнуть, но онемел перед новой неожиданностью, а одеревеневший палец на спусковом крючке автомата задрожал и сполз.

— Ух, дура баба, — крикнул он приглушенно и напряг глаза, чтобы разглядеть лицо женщины, силуэт которой он вдруг увидел. — Еще чуть, и рассталась бы с головой...

В глубине прихожей стояла молодая и красивая женщина, скрестив на груди руки, несколько отклонившись назад, в той же позе, как отпрянула перед его тенью, когда распахнулись двери. Теряя сознание, почти мертвая от страха, она смотрела на него остановившимся взглядом, выражавшим весь охвативший ее ужас. Теперь, когда она увидела его вблизи, он показался ей призраком, воскресшим мертвецом, и из того, что он ей говорил, ничего не поняла, хотя в голове у нее все еще звучал его пронзительный голос.

Он подошел к ближайшему окну и раздвинул шторы. Помещение наполнил сверкающий солнечный свет и открыл приятную семейную обитель, красиво обставленную скромной мебелью. На большом комоде рядом с обеденным столом среди безделушек выделялись куклы, около десятка, в национальных костюмах многих стран Европы. Над ними на стене висел в рамке портрет молодого капитана вермахта, очевидно, гордого Железным крестом, украшавшим его грудь, но портрет был обрамлен черной шелковой лентой, спускавшейся по краям рамки. Под стеклом — телеграмма с кратким текстом: «Геройски пал за фюрера и Германию в великой битве под Сталинградом...»

С кукол и портрета он перевел взгляд на молодую женщину и лишь теперь заметил всю безысходность ее ужаса. К своему удивлению, он обратил внимание на ее голубые глаза и дрожащие руки, открывшие ему дверь дома. Он был смущен тем, что предался размышлениям о ее глазах. Поспешив освободиться от грез, медленно отвел взгляд от лица женщины и потер подбородок. Делал он это всякий раз, когда оказывался в недоумении. Сейчас же он чувствовал себя чертовски смущенным из-за столь неожиданного открытия, что его измученная, почти мертвая душа способна была волноваться из-за красивой женщины. Он заставил себя вспомнить, зачем сюда пришел. Сдержанно кашлянув, посмотрел ей в лицо и сказал:

— Не бойтесь... Скажите мне, вы одна в доме?

До нее словно бы не дошел смысл его слов. Она выглядела совсем отрешенной и уже не смотрела на него, не думала ни о себе, ни о своей судьбе. С испугом вслушивалась она, не раздастся ли из-за дверей, возле которых она стояла, других голосов. Потому-то и посмотрела туда именно в тот момент, когда он к ней обратился, и не слышала, что он ей сказал. Она очнулась с запозданием, после того как вновь встретилась с его взглядом, который от ее лица метнулся к дверям. Поняв, что она сделала, в отчаянии прикусила нижнюю губу и суетливо попыталась привлечь его внимание к себе. Подняла голову и через силу улыбнулась.

— Если вы пришли за едой, господин, она на столе. Я приготовила все, что нашлось в доме, — сказала и, стараясь быть убедительной, рванулась к столу с намерением взять корзину с едой и подать ему. — Может, этого недостаточно для вас и ваших товарищей... — продолжала она, заикаясь, с улыбкой на дрожащих губах. — Можете взять и то, что я... — конец фразы застрял у нее в горле, корзинка выскользнула из рук, однако задержалась на самом краю стола. — Нет, нет, господин! — выкрикнула она приглушенно и кинулась к Мигелю, который с автоматом наизготовку, помрачнев, неслышно шаг за шагом приближался к дверям комнаты. Расставив руки, она преградила ему путь и все еще приглушенным голосом, глядя прямо в глаза, решительно сказала: — Туда вы войдете только через мой труп! В той комнате мои дети... Со мной вы можете делать, что вам...

Мигель не дал ей закончить. Грубо схватив за руку, повернул к себе.

— Позовите детей, пусть выйдут, — сказал он женщине на ухо и оттолкнул к столу, а сам еще теснее прижался к стене и головой подал ей знак, чтобы звала.

— Боже мой... Боже мой... — прошептала она, прислоняясь к стулу, чтобы не упасть. Она была совершенно беспомощна, и у нее не было больше сил противиться этому страшному человеку. Когда на мгновение она очутилась возле него, ей показалось, что сама смерть обняла ее. Совсем отчетливо она ощутила прикосновение человеческого скелета и запах плесени, исходивший от его одежды. Если бы он еще хоть чуть задержал ее возле себя, она потеряла бы сознание. Перед глазами у нее все поплыло, а он в этих призрачных картинах обрел облик привидения, прошедшего сквозь стены ее дома. Отвернувшись и пряча глаза от его страшного взгляда, она заметила, что ручка на двери комнаты слегка качнулась, и это ей вдруг дало силы остаться на ногах. Она снова была готова броситься на него и на нацеленное дуло автомата. Сделала бы это без раздумья, но с ужасом поняла, что для этого уже нет времени, что любая ее попытка будет напрасна. Дверь бесшумно открывалась — грубый узловатый указательный палец согнутой костлявой руки лежал на спусковом крючке. Она была так далеко от него, что не успела бы ничего сделать раньше его смертоносного движения. Подняв руки, чуть наклонившись вперед с намерением одним прыжком оказаться перед нацеленным дулом, она неподвижным взглядом смотрела в приоткрытую дверь, откуда просовывалась взлохмаченная темно-каштановая головка ее пятилетней дочери.

Малышка стояла в дверях, одной рукой повиснув на ручке, а другой зажимая себе носик.

— Мама, у Йозефа опять полные штанишки, — сказала она, невесело улыбаясь, не замечая, что в доме есть еще кто-то.

Женщина отчаянно боролась с оцепенением. Она хотела скрыть, что из последних сил держится на ногах, хотела избавить ребенка от того ужаса, который переживала сама. Боялась, что девочка испугается. Пока она, разрываясь на части, ломала голову, что же делать, пораженный Мигель со всей силой вжался в стену. Появление ребенка настолько смутило его, что теперь и он стал как потерянный. Мысль, что он чуть не убил ребенка, заледенила его сердце, наполнила его ужасом. Если б мог, он бы спиной пробил стену и исчез бесследно прежде, чем девочка увидела бы его и поняла, что мата ее смертельно напугана. «И ты мог... мог бы... о, ужас... Этого ребенка ты мог бы убить...» В голове у него вспыхивала эта страшная мысль, тогда как затылком он прижимался к стене, взглядом умоляя женщину отослать ребенка в комнату. А она его не понимала. Все еще оцепеневшая от страха, она не могла долго смотреть на него. К счастью, девочка снова заговорила, напоминая ей, что натворил братишка, отчего женщина чуть пришла в себя и ответила на ее вторичный призыв.

— Мы с тобой это уладим, милая... — сказала она с насильственной улыбкой, которой старалась насколько возможно прикрыть пережитый страх. Она медленно подошла к двери, нагнулась и поцеловала девочку в голову. — Не оставляй братика одного, Гертруда. Иди в комнату, мама сейчас придет.

Девочка послушно кивнула и без слов вышла. Женщина закрыла дверь и стояла обессиленная, со склоненной головой, чувства ее сейчас смешались и были неясны. Она была слишком возбуждена, чтобы быстро упорядочить мысли и снова взглянуть в страшное лицо этого человека, так поразившее ее. Единственно, что ей было ясно, — она должна отблагодарить его за то, как он поступил с ее ребенком, и она еще испытывала чувство стыда за свое поведение, хотя как мать находила оправдание своим поступкам. «Зачем же он пришел? — подумала она и почувствовала, как кровь ударила ей в лицо, а сердце застучало. — Господи, да они же изголодались не только без еды...» — пришло ей в голову. Борясь еще какое-то время со своими смешанными чувствами, неожиданно ощутила, как ее все больше охватывает какой-то новый страх. Однако ее не отпускало беспокойство, остававшееся пока неясным и все больше смущавшее ее. Какое-то время она еще обманывала себя страхом, который теперь переходил в размышления о том, что она могла бы ощутить, прикоснувшись к его высохшему телу, — ведь он лишь чудом держался на ногах. Тут она поймала себя на том, что в ней пробуждается где-то глубоко затаившийся огонь, который нет-нет да и вспыхивал в последнее время от долгого одиночества. Застыдившись своих подспудных инстинктов, она попыталась их поскорее унять. В ней зарождалось сострадание к этому несчастному, в глазах которого, призналась она себе, она не видела ни намека на проблеск ответного волнения, который бы подтвердил, что от него можно ожидать безрассудного порыва.

— Садитесь, господин, — сказала она вполголоса после долгой и мучительной паузы. Это была тщетная попытка направить свои мысли в другое русло. Она чувствовала, что не перестает краснеть от стыда, хотя не была уверена, угадал ли он ее мысли.

Мигель сразу принял ее предложение. После всех нелепых неожиданностей, которые она, сама того не желая, ему устроила, он чувствовал потребность сесть и закурить. Пока он медленно опускался на стул, он не мог не заметить той разительной перемены в ее лице, которое теперь — с ожившим блеском в голубых глазах — открыло ему всю свою прелесть.

— Хотите сигарету? — спросил он, торопясь вытащить из кармана куртки сигареты, хотя она производила впечатление женщины, никогда не курившей. Сделал он это довольно неловко и по одной-единственной причине: он почувствовал, что его взгляд слишком долго задержался на ее лице. Он побоялся: вдруг теперь она поймет этот его взгляд.

— Спасибо, я не курю, — ответила она любезно. — В доме найдется и кое-что выпить, если хотите...

Мигель грустно улыбнулся и покачал головой. Стараясь не смотреть на нее, он решительно заговорил:

— Не буду задерживаться. Скажите мне только, есть ли какие-нибудь войска в вашем городе?

Суровость его голоса отрезвила ее. Лицо ее побледнело, и румянец остался лишь на скулах.

— Нет... нет никаких войск, — пробормотала она с нескрываемым страхом, однако, увидев, что он продолжает сидеть на стуле, несколько успокоилась и заговорила торопливо и прерывисто: — Два дня назад прошла наша армия. С собой забрали всех мужчин. С тех пор никого не было. Много разных слухов, гадают, кто придет: русские или американцы...

— Вы не знаете Краусов? Они здесь живут... — прервал ее Мигель и поднялся.

— Да, Краусы отсюда. Здесь мы все их хорошо знаем. Их дом на Виннерштрассе, пять. Вы знакомы с кем-то из Краусов?

Мигель промолчал, занявшись своим мешком, вытащил оттуда две шоколадки и положил их на стол.

— Отдайте это детям, — сказал он и задержал взгляд на корзинке с едой, откуда выглядывал большой домашний хлеб.

— Спасибо... а вы, прошу вас... — заговорила она с намерением напомнить ему о корзинке с приготовленной едой, однако опять потерялась. В голове у нее все смешалось. Его поведение совершенно сбило ее с толку, а ей хотелось еще что-то ему сказать, поблагодарить как следует за подарок.

— Я возьму только хлеб, — сказал он, словно угадав ее мысли. Он взял из корзины хлеб и положил его в свой мешок. — Домашнего хлеба мы сто лет не видали, — добавил он, и в голосе его можно было почувствовать нотки смущения.

Он ушел быстро и неслышно.

Она осталась возле стола, оцепенело глядя на массивную медную ручку закрытых дверей. За ними слышался стук шагов, которые удалялись по выложенной плиткой дорожке ее двора.

Инвалидная кресло-коляска неслышно скользнула по толстому персидскому ковру, который покрывал пол просторного салона, и остановилась возле застекленных дверей террасы, откуда открывался вид на реку и главную улицу.

Человек в кресле, с неподвижными парализованными ногами, укрытыми шерстяным пледом, посмотрел на кружевные занавеси, однако тут же закрыл глаза, опустил голову и размеренным, несколько суровым тоном сказал:

— Боже мой, Мария, сколько раз я говорил, что кружевные узоры у меня вызывают головокружение. Неужели эти проклятые нитяные цветочки никогда не пляшут у тебя перед глазами?!

Его сестра, женщина неопределенного возраста, в длинном темном платье, отороченном черным бархатом, чинно сидела в другом конце салона с корзинкой для рукоделия на коленях. Черты ее моложавого лица, обрамленного совершенно седыми волосами, гладко зачесанными и собранными на затылке, свидетельствовали об их близкой родственной связи и почти незаметной разнице в возрасте. На его высказывание о занавесях она добродушно улыбнулась и продолжала считать петли. Лишь накинув последнюю петлю на спицу, спокойно сказала:

— Видишь ли, Людвигу не понравилось бы, если бы он не увидел этих занавесей на окнах. Я сказала тебе это потому, что сегодня ради него я их и повесила. Если хочешь, я могу их раздвинуть...

Он махнул рукой, бросив короткий взгляд сквозь занавеси, и вместе с коляской повернулся к сестре, однако ничего не сказал. Он смотрел, как она аккуратно разматывает нитки с клубка, завидуя ее способности сохранять хладнокровие и спокойствие даже в этой ситуации, полной зловещей неизвестности. Появление грузовика с освобожденными заключенными показало им первые признаки хаоса, который может начаться до того, как в их город вступят войска победителей. Когда он попытался что-то сказать ей, выражая опасение, как бы его сын Людвиг при возвращении домой не оказался здесь одновременно с этими вооруженными заключенными, она ему спокойно ответила: «Наш Людвиг — врач, а тебе, Йозеф, чего тебе бояться? Ты покинул Вену сразу после аншлюса, и многими нашими друзьями это было истолковано как нежелание смириться с подобной судьбой Австрии. В остальном...» Она сняла петлю со спицы и, побледнев, посмотрела на него своими красивыми, но всегда несколько печальными глазами. Он понимал, она сожалеет, что произнесла вслух эти несколько слов, тем самым обнаружив свои глубоко сокровенные мысли, которые, как и его, давно ее мучают. Была тема — это они знали оба, — которой они сознательно избегали касаться. Волей-неволей они оказались лицом к лицу с этой сокровенной истиной и чувствовали, как изо дня в день, а сегодня уже с минуты на минуту приближаются навстречу событиям, которые неизбежно и немилосердно сведут их с ней. Поэтому и от своей сестры он не ждал каких-либо объяснений. Он давно собирался сам начать этот разговор: что будет с их Людвигом? Потому-то он и накинулся на эти ее кружевные занавеси, которые ему, в общем, никогда не мешали, да и она хорошо понимала, что настала пора кому-то из них начать разговор.

Во время последнего посещения, с месяц назад, Людвиг сказал им, что обдумал способ, как избежать плена и сразу же вернуться в Сант-Георг. По этому поводу он то ли в шутку, то ли всерьез сказал: «Отец, я надеюсь, Мария сохранила твой членский билет демократической партии. С ним и твоей репутацией мы можем рассчитывать...» Его оптимизм не помог им изгнать тревогу. С одной стороны, их утешало, что Людвига мобилизовали как известного в Австрии хирурга, с другой стороны — смущало, что нацисты мобилизовали его сразу же после аншлюса и вскоре дали ему высокий эсэсовский чин. Разделяя беспокойство сестры, он бы не упрекнул ее, если бы она высказала свои чувства иначе и откровенно бы спросила его: «Ради бога, Йозеф, скажи мне, неужели мы совсем не можем защитить Людвига?» Безразлично, что и как бы она сказала ему, ведь то, что они оба чувствовали, сводилось к одному и тому же. У нее была надежда, что Людвиг по крайней мере успеет спастись от русского плена и в Сант-Георг не придут русские войска. Она ужасно боялась большевиков, и никто не смог бы ее убедить, что они будут милостивы к кому бы то ни было. А он украдкой от нее лелеял надежду, что его сын и в форме офицера СС все же остался тем, кем должен быть: врачом. Каждому, думал он, даже большевикам, не может не быть ясно, что и эсэсовцам были нужны хорошие врачи и что, находясь среди них, его сын выполнял лишь свой долг, как бы он это делал в любом месте в суровое военное время. Другого выхода для Людвига он не находил. Однако об этом он не собирался говорить со своей сестрой. Он не был уверен, что для нее это могло стать утешением. Она от него ожидала куда больше, ибо верила, что главы союзнической коалиции, нанесшей поражение Германии Гитлера, наверняка знают, что не все в Австрии были за присоединение к рейху, что для многих австрийских патриотов, к которым относился и ее брат, все эти годы господства нацизма каждодневно проходили под знаком единоборства со смертью. Так чаще всего говорили в кругу близких друзей, когда заходил разговор о судьбе их страны.

Когда он углубился в свои мысли, она вдруг заговорила и застала его врасплох.

— Йозеф, — произнесла она дрожащим голосом и опять замолчала. Лицо ее оставалось бледным, а пальцы с рукоделием застыли. Она с мольбой посмотрела на него своими все еще прекрасными глазами, ожидая, что он скажет ей, о чем думает. — Мне страшно, Йозеф, мне ужасно страшно, — призналась она и сразу же раскаялась, что не сумела сдержаться, и опять ждала, что он ей что-нибудь ответит.

Он молча, потерянно глядел на нее. Обеспокоенная выражением его лица, она стиснула губы, чтобы не сказать еще чего-нибудь такого, думала она, что могло вконец его расстроить. Затем неловкими движениями попыталась вновь взяться за спицы и нитки. Тем временем у входных дверей кто-то звонил и громко стучал, однако они не обратили внимания на шумное заявление о себе неожиданного гостя. Брат и сестра оставались неподвижными в креслах, всецело погруженные в свои мысли, до тех пор, пока в салон не вошла прислуга. И ее появление они заметили лишь тогда, когда она с испугом обратилась к ним:

— Они здесь!..

Прислуга остановилась посреди комнаты бледная, с открытым ртом, словно вдруг задохнувшись.

Брат и сестра одновременно вздрогнули. Первой отозвалась Мария. Крепко сжав подлокотники кресла, исполненная надежды, прерывисто спросила:

— Господи, и он с ними?

Девушка вроде бы пришла в себя, закрыла рот, но вид у нее оставался сконфуженным, очевидно, ее смутил вопрос. Ее блуждающий взгляд встретился со взглядом человека, сидевшего в коляске, тот спросил:

— Это наш Людвиг со своими товарищами?

Девушка перекрестилась.

— Иисус-Мария, герр Йозеф! Разве бы ноги отнялись у меня от страха перед нашими... перед нашим Людвигом?! — Она шагнула ближе к нему и, снизив голос, добавила: — Это они... Те, что приехали на грузовике... Понимаете, герр Йозеф, те страшные люди, из-за которых вы велели мне опустить шторы на окнах и запереть на ключ двери...

Йозеф побледнел и немо смотрел в открытый рот девушки, словно ее слова не доходили до него. А та, глядя то на него, то на его сестру, которая тоже вдруг замерла в своем кресле, продолжала панически рассказывать:

— Вооружены до зубов, герр Йозеф... Они звонили и стучали. Неужели вы не слышали? Шарят по двору и ходят вокруг дома. Если их не впустить, они выломают двери, фрау Мария... Герр Йозеф, я...

Человек в коляске неожиданно поднял голову и, хотя был очень бледен, спокойно сказал:

— Гертруда, откройте двери и проводите этих людей сюда.

Мария изумленно посмотрела на него и покачнулась, готовая упасть, однако так и осталась сидеть, вцепившись руками в корзинку с рукоделием, и чуть слышно произнесла:

— Йозеф...

Девушка стояла неподвижная и испуганная. И ее и Марию из оцепенения вывел треск входных дверей. Мария выпрямилась в кресле, судорожно вздрогнула и, словно освободившись от страха, резко встала:

— Йозеф, я выйду к ним... Им следует сказать, что Йозеф Краус... — Ей не удалось закончить мысль. Она оторопело смотрела на двустворчатые двери салона, которые распахнулись настежь, словно от порыва ветра. Перед ней стояли трое вооруженных людей в полосатой тюремной одежде. От их вида она снова утратила хладнокровие, и ноги у нее подкосились. Чтобы не упасть, она опустилась в кресло, однако как загипнотизированная продолжала смотреть в их страшные лица с неестественно крупными глазами, от холодного, пронизывающего взгляда которых ее охватил озноб и задрожали руки.

В дверях с автоматами наперевес стояли Мигель, Саша и Жильбер.

Старый Йозеф чуть повернул коляску и оказался лицом к лицу с ними. Стараясь, насколько это было в его силах, оставаться спокойным, оглядел их одного за другим и произнес:

— Йозеф Краус, архитектор... Моя сестра, фрау Мария Краус, и наша прислуга... Добрый день... — Заметив, что все трое недоверчиво смотрели на дверь за его спиной, которая вела из салона в другую половину дома, он добавил: — В доме больше никого нет...

Не обращая внимания на это его замечание, Жильбер спросил:

— В каких родственных отношениях вы находитесь с Людвигом Краусом?

Старик распрямил плечи и заметно дрожащим голосом сказал:

— Людвиг — мой сын... Если вы имеете в виду доктора Людвига Крауса.

Сестра его собрала силы, чтобы вмешаться в разговор.

— Йозеф, может быть, господа ищут какого-нибудь другого человека с таким именем, — выдавила она сквозь посиневшие губы и замолчала. Перед пугающими взглядами этих до ужаса огромных глаз она поняла бессмысленность своего замечания. Пауза, наступившая после ее слов, показалась ей мучительно длинной. Если бы в дверях не появился еще один человек, приход которого заставил их отвести глаза от ее лица, она подумала бы, что сердце у нее выскочит из груди. Она воспользовалась возможностью подойти к брату. Стала возле самой коляски и ласково положила руки ему на плечи. Он нежно взял холодные, трясущиеся руки сестры в свои и попытался ее ободрить.

— Может быть, это в самом деле какое-нибудь недоразумение, — прошептал он, улучив момент, пока вошедший Зоран громко по-испански что-то объяснял своим товарищам.

Затем в салоне вновь наступила полная тишина, и глаза всех четырех прожигали лицо человека в коляске и женщины, стоявшей рядом с ним. Никто даже не обратил внимания на прислугу, которая, втянув голову в плечи, жалась к стене в глубине салона.

Зоран шагнул вперед и показал средней величины фотографию в рамке под стеклом — портрет доктора Крауса в гражданском костюме, которого никто из домашних до сих пор не заметил у него в руках.

Человек в коляске, за минуту до этого с огромным облегчением вздохнувший, когда после прихода четвертого эти трое опустили автоматы, снова побледнел, а женщина зашаталась и впилась пальцами в его плечи.

— Эту фотографию ваш товарищ нашел в одной из комнат вашего дома, — сказал Жильбер изменившимся голосом, в котором уже не было следа от прежней суровости. Казалось, он жалел человека в коляске, который больше не спрашивал, почему ищут его сына.

— Это ваш сын?! — неожиданно вмешался Мигель.

— Да, господа... Это мой сын Людвиг, — ответил старик, не отводя взгляда от фотографии. Голос его вдруг на удивление стал спокоен, а слова он произносил четко, словно хотел подчеркнуть, что, как отец, он будет защищать своего сына, все равно из каких соображений эти люди пришли искать его в родительском доме. — Если вам нужен мой Людвиг, здесь вы его не найдете... — продолжил он тем же тоном. — Можете осмотреть каждый уголок моего дома... Как его отец, я имею право знать, почему вы его ищете.

Ободренная поведением брата, Мария опять вмешалась в разговор, однако не слишком кстати:

— Неужели вы в самом деле имели случай познакомиться с нашим Людвигом? Кто бы ни получал от Людвига врачебную помощь, все были ему очень признательны. Наш Людвиг замечательный врач.

В том, как она говорила, не чувствовалось намерения что-то скрыть от них, напротив, она хотела услышать от них что-нибудь о своем племяннике. Она смотрела на Жильбера, потому что ей казалось, он лучше других говорит и понимает по-немецки. И в своем неведении она не уловила настоящего смысла усмешки, появившейся на губах Жильбера, пока он ее внимательно слушал, стараясь вникнуть в каждое слово. Она же, наоборот, эту его улыбку приняла за выражение одобрения. Но тут ее постигло первое разочарование. Вместо человека с буквой Ф перед лагерным номером, чья улыбка вселила немного надежды, что эти страшные люди пришли не со злым умыслом, на очень правильном немецком ей ответил старший из них, глаза которого, как ей показалось, больше других источали ледяной блеск.

— Госпожа, — оборвал ее Мигель строго, — не трудитесь убеждать нас во врачебных способностях Людвига Крауса!

— Значит, вы в самом деле имели возможность... — попыталась она ответить ему, хотя ее уже била дрожь от его взгляда, но брат прервал ее.

— Господин хотел сообщить нам что-то касающееся Людвига, — сказал он громко, с намерением, чтобы Мигель услышал его.

Мигель встретился с его усталым взглядом, в помутневшем блеске которого можно было прочитать испуг — старик боялся услышать правду.

— Омбре, — раздраженно вмешался Зоран на испанском, — говори им не говори, через какую лабораторию этой свиньи мы прошли, они все равно не скажут, где нам его искать... Зря теряем время, омбре!

Жильбер поддержал его:

— От них мы ничего не добьемся.

— Нет, товарищи, им надо все сказать! — вмешался Саша, расстреливая Краусов полным ненависти взглядом. — Все им надо сказать. Отец должен знать, какой у него сын! Скажи им, Мигель, и пусть катятся к черту... Они наших отцов ни за что убивали...

Мигель спокойно всех выслушал и решительно обратился к человеку в коляске:

— Если когда-нибудь вы увидите своего сына, расскажите ему, что мы его искали. Вам не надо запоминать наши лица или номера на нашей одежде. Скажите ему только, что приходили семеро выживших после его опытов... Семеро, помеченных шифром Е-15. Надеюсь, это вы запомните.

— Я чувствую, вы сердиты на Людвига, — осмелился заметить старый Краус, всерьез смущенный услышанным поручением. — Должен сказать, я вас не понял. Мне хорошо известно, что сын мой был мобилизован в гитлеровские части эсэс, но не как нацист, а как хороший и пользующийся авторитетом врач. Мне также известно, что какое-то время по долгу службы он работал и в концентрационном лагере. Туда он попал по настоянию гаулейтера Цирайса. Тот исключительно высоко ценил нашего Людвига как врача... Простите, но я должен вам сказать: я не верю, что Цирайс пригласил его для работы в тюремной больнице... Людвиг ни о чем подобном никогда не упоминал в разговорах с нами... Он нам не рассказывал, что у него были контакты с заключенными лагеря...

— Теперь вы знаете, что у него были контакты, — прервал его Жильбер и поспешил добавить: — Перед вами его пациенты!

Он поторопился ответить старому Краусу, поскольку опасался, что тот своими настоятельными расспросами и желанием узнать подлинную причину поисков сына вызвал бы ярость его товарищей, особенно Зорана и Саши. Оба они уже выказывали нетерпение. Жильбер понимал, чем это могло бы кончиться. Догадывался и о причине такого настроения — причине, которая была понятна ему, потому что была одна. Он чувствовал в эту минуту: все они думают об одном, сомневаясь, что им когда-нибудь удастся напасть на след доктора Крауса. «Если ему доведется вернуться домой, пусть увидит он такое же клеймо на телах своих близких! Пусть это будет ему возмездием и проклятием!» — Такие мысли вертелись у него в голове, и он не мог отделаться от них, пока старик, сам не ведая того, не открыл им, что до сего дня понятия не имел, что его сын, будучи врачом, совершал злодеяния. Жильберу почему-то стало жалко старика и его сестру. Уже только от намека, что у их Людвига было и другое лицо, сердца их мучительно разрывались, ибо невыносимо тяжко отказываться от великих заблуждений, когда речь идет о ближнем. Это было особенно заметно по их глазам: в них пропал гордый блеск, вспыхивавший всякий раз, когда произносилось имя Людвига. А для себя Жильбер в этот миг открыл еще одно: он почувствовал, какой ужас потряс их при мысли, что на лицах людей, стоящих перед ними, начнут проступать черты подлинного лица доктора Крауса. Он заметил, что лоб старика покрылся капельками пота и побелел как известь, а губы начали синеть.

За те несколько мгновений, пока Жильбер колебался, не зная, как поступить, чтобы дело не дошло до самого страшного, а остальные заметили, что старый Краус слабеет, лишь Мигель собрался с силами и вслух сказал то, что думал:

— Не надейтесь, что вам доведется увидеться со своим проклятым сыном, — и первый вышел из салона.

Жильбер посмотрел на Зорана и Сашу и, уверенный, что они его поняли, не спеша двинулся за Мигелем. Саша еще раз хмуро покосился на старого Крауса, покачал головой и резко повернулся. Зоран пошел за ним, но перед дверью оглянулся, обругал по-сербски небо и бога и бросил фотографию Людвига посреди салона. В тишине раздался звон разбитого стекла.

В каком-нибудь десятке километров от Сант-Георга, на перекрестке с двумя указателями, один из которых обозначал расстояние до шоссе Вена — Линц — Мюнхен, Мигель, который теперь вел грузовик, свернул с дороги в поле и остановился в заброшенном яблоневом саду, возле берега Дуная. Сделал он это по собственной воле, не сказав никому ни слова, даже Ненаду, сидевшему рядом с ним в кабине. Никто этому не воспротивился, и все молча вышли из машины. Мигель же просто сделал то, что им было необходимо: остановиться, передохнуть и спокойно договориться о том, как быть дальше, куда двигаться после Сант-Георга, где они оставили надежду напасть на след своего мучителя.

Итак, снова случилось непредвиденное, отбросившее их в бездну неизвестности, вынудившее вернуться к загадке шифра. Однако хотя и прошло с полчаса, как они остановились, разговора никто не начинал. Не сделал этого даже Саша, и никто не упрекнул его, когда он минут десять назад направился в сторону крестьянского дома, одиноко стоявшего на поляне через дорогу. Он долго смотрел на этот дом, а затем, сказав Анджело, что слышит оттуда мычание коровы, встал и пошел.

Мигель сидел в траве и с отсутствующим видом смотрел на реку. Напряжение, сковывавшее его лицо, спало, а ноздри равномерно раздувались, он словно упивался ароматом воды и водорослей и нет-нет да и долетавшим запахом рыбы. Неподалеку Жильбер, заканчивая бриться, насвистывал какую-то французскую песенку. Зоран, совсем голый, вошел в реку по пояс. Он намылился и с остервенением тер свое исхудавшее волосатое, покрывшееся гусиной кожей тело. Ненад сидел возле грузовика, прислонившись к колесу, и сосредоточенно что-то писал в своей тетрадке.

Спрятавшись на сеновале в хлеву просторного двора одинокого крестьянского дома, Фреди Хольцман как будто впервые в жизни ощутил запахи, от которых с удивительной легкостью погружаешься в сон. А у него и душа и тело были утомлены от страха и блуждания по лесу, из которого он еле выбрался. Он бежал изо всех сил, спотыкался и падал, ноги отнимались, он пугался то теней столетних деревьев, простиравших над ним свои ветви, то шуршания в густом, ощетинившемся кустарнике; перед глазами маячили видения расстрелянных или повешенных дезертиров и тех несчастных из лагеря, о ком Мюллер рассказывал, что они, подобно вампирам, бродят повсюду и одному богу известно, какую они замышляют месть.

Перепуганный до ужаса этими привидениями, он начал раскаиваться, что послушался Мюллера, и стал подумывать о возвращении. Может, он так и поступил бы, если бы вдруг не вышел из лесу и на краю зеленой поляны не увидел этот крестьянский двор. Здесь он забыл обо всем; он постепенно освобождался от страха и предался размышлениям о скором возвращении в родительский дом. Какое-то время он ощущал брезгливое чувство — ему казалось, будто весь он пропитан потом Мюллера. В то же время это ощущение подогревало в нем желание поскорее добраться до дома, чтобы вымыться и переодеться. И именно в тот момент, когда он совсем расслабился и, опьяненный запахом сена, предался мечтам, душа его похолодела от страха.

Из полудремы его вывел скрип дверей хлева. Он вскочил как ошпаренный и сразу же подумал о бегстве через пролом в стене, откуда через двор и сад он снова мог попасть в лес. Остановило его постукивание деревянной обуви. Он надеялся, что это кто-то из хозяев, со стороны которых ему вроде бы не должна была грозить опасность. Встречу с ними он допускал с того момента, как спрятался здесь. Страх вызывали у него лишь привидения из лесу и мысль о фольксштурмистах — этих оголтелых бездушных нацистах в гражданском, которые вылавливали дезертиров и имели полномочия казнить предателей на месте. Несколько успокоившись, он посмотрел в щель между досок перекрытия и вздохнул с облегчением. Внизу была женщина с ведром в руках. «Очевидно, пришла доить коров», — подумал он. Затем сам удивился своему безумному желанию напиться парного молока, настолько ее появление умиротворяюще подействовало на него.

С тех пор как он сюда пришел, он видел ее дважды. Первый раз, когда оказался близ усадьбы и из сада осматривал дом. Второй раз чуть позже, когда уже укрылся на сеновале и его внимание привлекло ржание лошади во дворе. Тогда там был еще какой-то старик. Он сидел в телеге, а она держала коней под уздцы и вела их к воротам. Старик уехал, а она вернулась. Сначала оставалась во дворе, кормила скотину, и он долго за ней наблюдал. Она была молода и красива, загоревшая под весенним солнцем. На лице лежала тень грусти, гасившей блеск ее красивых глаз, с которым она в этом возрасте должна была бы смотреть на мир. Когда и она ушла, из дома больше никто не появлялся. Это убедило его, что в доме женщина живет лишь со стариком, по-видимому, близким родственником. Так он освободился от опасения, что попал в дом фольксштурмиста.

Необъяснимое желание напиться молока, охватившее его, когда он увидел женщину, быстро прошло, и он всерьез начал подумывать, как ей объявиться. Что-то его прямо-таки тянуло сделать это, просто выйти и объяснить ей, что оказался он здесь без всякого злого умысла, что он Фреди Хольцман из соседнего Линца, один из усталых солдат, которому необходимо немного передохнуть, а затем он уйдет, как пришел... Здесь он оборвал себя, столкнувшись с вопросами, на которые неизбежно придется отвечать, если он в самом деле собирался предстать перед этой женщиной. Он полагал, что находится на своей родной земле, среди своих людей, которых, очевидно, как и его, терзает страх перед надвигающейся грозной вражеской силой, с нарастающим гулом заявляющей о своем приближении. Он спрашивал себя, может, и они волнуются за судьбы своих близких, кого военный вихрь забросил бог знает куда без всякой надежды вновь увидеть родной дом. Вопросы стремительно сменяли друг друга и словно жала разили его в самое сердце. Они возникали с такой скоростью, что он не успевал отвечать на них, и так продолжалось до тех пор, пока эти же вопросы не привели его к весьма простой истине: он сам себя вернул на землю из тех фантазий, которым поддался, опоенный ароматом сухого клевера и разглядывая красивое лицо молодой крестьянки. Это признание несколько успокоило его совесть, и он сразу же попытался найти ответы и оправдания своим поступкам. Он даже не почувствовал, что тем самым ставит себе новые ловушки.

Хотя он никогда не рассуждал как солдат и себя не считал настоящим солдатом, в голову ему прежде всего пришли такие мысли: если так, выходит, для этой женщины и этого пожилого человека война еще не кончена... Для тех, кто ждет возвращения своих, войны не кончаются, пока их близкие не возвращаются домой или не приходит сообщение, что они навсегда остались где-то на поле брани... Были это лишь новые уколы воспоминаний, вместе с которыми он начал чувствовать, что запах Мюллера, который словно бы впитала его кожа, пересиливает аромат сена и дымившегося на полу хлева навоза. Эти запахи окончательно спустили его на землю. Он понял, что своим появлением перед этой женщиной или стариком — все равно — вызвал бы у них только презрение, потому что они попросту считали бы его жалким дезертиром. Так, увидев себя в подлинном свете и дожидаясь удобного случая, чтобы незаметно и неслышно выбраться с сеновала и продолжить бегство, он перестал раздумывать, как освободиться от формы. Однако ненадолго. Опять начал все сначала. Он был беглец — дезертир. В лесу он выбросил ремень, револьвер и все документы. На нем осталась лишь форма, правда, без знаков различия войск СС, от которых он прежде всего избавился, но тем не менее немецкая. Она могла выдать его неприятелю и тем, для кого война не кончилась, кто еще намеревался продолжать войну. «Почему бы мне не обратиться к этой женщине? В обмен я бы дал ей ту цепочку с золотым медальоном, которую мне подарил доктор Краус... Мне ведь многого не надо. Могла бы дать самые обычные крестьянские лохмотья...» Здесь он опять остановился. Словно громом пораженный. С ужасом обнаружил, что женщина не одна. Рядом стоял один из тех, что мерещились ему в лесу: человек из лагеря с лицом ожившего мертвеца...

Из затянувшегося оцепенения его вывело мычание потревоженных коров и звук шагов: глухое, эхом отзывавшееся равномерное постукивание деревянных башмаков по бетонному полу. Дрожа как в лихорадке, он зажал руками уши, погрузил лицо в сено, однако постукивание деревяшек отдавалось в голове, и перед внутренним взором опять возникали лагерные картины: узкие, длинные, ослепительно белые коридоры блока, где проводил опыты Краус; колонны нагих тел, живые скелеты, обтянутые серой прозрачной кожей, ледяной блеск, застывший в глазах узников, от которого каменные беленые стены превращаются в глыбы льда... На босых ногах с отекшими и посиневшими ступнями — огромные деревянные башмаки. Топ-топ! Топ-топ! Топот идет словно из бездонной пропасти ада... Замыкает колонну он сам. Он узнал свое лицо, хотя и на этот раз, как всегда, когда с Брухнером и сопровождающими его эсэсовцами с овчарками отводил этих несчастных к доктору, — оно было известково-белым, с ничего не видящими глазами. В адском громыхании деревяшек он услышал выстрел бича Брухнера и его ор: «Los! Los![5] Безмозглые! Обратно вам уже не придется топать. Фреди, объясни им, какая карета их дожидается!..»

...Свет рефлектора и белые холеные руки доктора Людвига Крауса, согнутые в локтях и поднятые на уровень лица. И еще руки — с грубыми, мясистыми пальцами на кистях-лопатах — натягивают ему резиновые перчатки...

По другую сторону операционного стола из камня и бетона — обнаженный узник. Ослепленный светом рефлектора и белизной голых стен операционной, он тупо глядит в потолок, растерянный перед непостижимостью своей судьбы. Доктор Краус стоит к нему спиной. Он не любит смотреть в лицо пациенту перед тем, как того положат на стол. Гауптшарфюрер Шмидт стоит возле него и что-то шепчет. Похоже, поторапливает. Краус громко отвечает, почти кричит. Голос отдается в белой пустоте:

— Для меня это важнейший опыт, герр гауптшарфюрер! Я останусь в операционной, пока не кончу своего дела! Хайль Гитлер!

— Вы располагаете временем до полуночи. Ровно в полночь будьте в комендатуре. Хайль Гитлер! — предупреждает Шмидт и уходит.

Краус взглядом ищет его, своего ассистента.

— Унтершарфюрер Хольцман, дайте мне сведения о следующем пациенте!

Он открывает журнал в черном переплете и читает:

— Заключенный номер 92673, Фрэнк Адамовски, американец польского происхождения...

— Это свинство! Почему мою лабораторию заполняют этим славянским навозом? Я же сказал, что для данного опыта мне необходим широкий выбор.

— Привести следующего, герр доктор? — слышен ворчливый голос из сверкающей белизны.

Доктор Краус не отвечает. Он поднимает маску на лицо и приказывает:

— Кладите пациента на стол! Хольцман, приготовьте сыворотку Е-15!

— Яволь! Яволь, герр доктор! — отвечает он и уходит за эхом своего голоса, который теряется в стуке деревянных башмаков. А где-то там, в бесконечности белых коридоров, Брухнер размахивает длинным бичом и кричит ему:

— Фреди, покажи тому американцу карету, которая отвезет его в рай... В рай... В рай...

Он вздрагивает и почти подскакивает, словно вырываясь из кошмарного сна. Широко открытыми глазами смотрит вокруг и, все еще находясь в возбужденном состоянии, понимает, что заснул и весь этот кошмар видел во сне, как и того оставшегося в живых заключенного. Желая убедиться, что это действительно был лишь сон, он наклоняется над настилом и через большую щель смотрит в хлев. В ту же минуту сердце у него вновь леденеет. Наводящий ужас человек с огромными глазами, напоминающими глаза тех, кто проходил белыми коридорами, не был ни привидением, ни сном. Он стоял в дверях хлева с автоматом в руках. На ногах эсэсовские сапоги с короткими голенищами. Лагерная куртка подпоясана кожаным ремнем с большой металлической пряжкой, но без эсэсовской эмблемы. Она вырвана и забита. На куртке еще оставался лагерный номер.

Женщина подошла к корове, стала сбоку и, опустив ведро, повернулась к Саше. Страх, который она старалась заглушить в себе, почти не отражался у нее на лице. Она казалась скорее смущенной желанием этого странного иностранца проводить ее в хлев.

— Сейчас не время доить коров, если вы этого хотели, — сказала она без колебания, задерживая взгляд на его огромных, широко открытых глазах.

Саша шагнул к ней, однако свернул с бетонной дорожки и подошел к теленку, привязанному к яслям.

— Я знаю, когда доят коров, — сказал он, поглаживая теленка по влажной морде.

— Свежее молоко есть в доме, — заметила женщина. Глядя, с каким удовольствием и умеючи ласкает он теленка, который не противился ему, она ненавязчиво спросила: — Откуда вы?

— Из России, — ответил он и посмотрел на нее, удивленный, что ответил ей напрямик; а она задала ему новый вопрос:

— Пленный?

Нежно поглаживая голову теленка, он посмотрел на корову, возле которой стояла женщина.

— В вымени коровы осталось молоко...

— Ее молоко есть в доме... Но если вам так хочется... — женщина улыбнулась и подняла ведро.

— Я хочу сам подоить... — остановил ее Саша.

Она снова улыбнулась и покачала головой, однако поставила ведро под коровой, принесла табуретку и отошла в сторону, Саша оставался возле теленка: поведение женщины все больше смущало его. Она ничем не выдавала неудовольствия. Он не мог наметить даже скрытого отпора. Страх, отразившийся на ее лице при появлении незнакомца, пропал настолько быстро, что Саша начал было опасаться, не предупредили ли ее о его приходе и не следит ли кто сейчас тайком за ним, готовый выстрелить ему в спину. В отличие от женщины он свой страх и свои сомнения не скрывал, и она в его глазах могла прочесть всю ненависть, которую он, освобожденный пленный, уносит с ее земли. В эти мгновения ему и в голову не приходило вдаваться в размышления о каких-то сложностях, пришедшихся и на ее долю. Не мог он подумать, что красивые зеленые глаза женщины, затененные грустью, могли бы открыть ему, что и в ее душе накопилось достаточно печали от этой войны. Сначала он даже не заметил, что женщина красива, зато теперь она все больше притягивала его взгляд. Вместе с тем ему казалось, что своим поведением она как бы говорит: ты для меня случайный гость, чужестранец, и я не виновата в твоих несчастьях.

— Осторожнее, она может вас лягнуть... — предостерегла хозяйка, когда Саша с табуреткой приблизился к корове. — Привыкла к своим, да ей может и не понравиться — доят-то не вовремя.

Возбужденный и всецело поглощенный забытыми ощущениями, отдаваясь им всем своим существом, опьяненный запахами хлева, по которым изголодался так же, как и по другим запахам своей родной земли, он не обратил внимания на ее слова. Похлопав корову по спине, довольный, что она взмахами хвоста ответила на его ласку и повернула голову, чтобы посмотреть на него, он дрожащими руками взялся за вымя. А когда из больших розовых сосков ударили тонкие струйки молока и в ведре поднялась теплая белая пена, лицо его озарила улыбка, стершая последнюю черту мрачного напряжения и недоверия, с которым он только что смотрел на женщину.

— Видите, фрау, — начал он с гордостью, давая ей понять — вот, мол, корова спокойна. Женщина встретила его взгляд с улыбкой, добродушно покачивая головой, словно соглашалась, что этого она в самом деле не ожидала. Она хотела было что-то ему сказать, но лишь смотрела на его лицо, перемены в котором настолько удивили ее, что она не находила слов. Теперь это было лицо совсем другого человека, не того, которого она смертельно испугалась, от близости которого ее охватывала дрожь и веяло могильным холодом. Лишь из опасения вызвать его гнев она скрывала эти свои ощущения и искала способ задобрить его. Теперь же она поняла, что и он заметил гораздо больше, чем она могла предположить; он чувствовал скрываемый ею страх и старался ее успокоить.

Саша встал с табуретки с ведром в руках, поднял его и залпом, не переводя дыхания, выпил пенистого молока.

— Вам этого не понять, — сказал он, заметив, что она продолжает молча смотреть на него. Женщина подошла и взяла у него ведро.

— Я думаю, я вас понимаю, — ответила она рассеянно, не переставая вглядываться в его лицо, на котором постепенно угасала улыбка, — Я действительно вас понимаю... — добавила она и замолчала. Она не находила нужных слов, чтобы выразить свою мысль. А ей хотелось куда большего — ей хотелось во что бы то ни стало удержать эту улыбку на его лице. Она напряглась, чтобы собраться с силами и найти путь в глубины его души, где накопилось столько печали и горечи. Хотя это желание не было достаточно ясно ей самой, тем не менее, лихорадочно перебирая в уме, что же предпринять, она уже ощущала, что делает это не из страха. Она чувствовала, как в собственной душе поднимается давно подавляемое волнение. «Набросится на меня», — думала она вначале, зная, что пленные изголодались не только по хлебу. Теперь эта мысль становилась все отчетливее и превращалась в желание, чтобы он это сделал — взял и отвел ее в темный угол хлева, где лежало сено.

Саша тоже разглядывал ее, и глаза его, казалось, говорили о многом и выдавали его мысли о том же самом.

Время шло. Коровы мычали, обеспокоенные тишиной и присутствием людей, а он все стоял как пень и смотрел на нее, в нерешительности раздумывая, подойти ли совсем близко к ней или отойти в сторону. Одни чувства тянули его к ней, другие же отталкивали от нее, вырастая из давно терзавших его сомнений: он разрывался между подступавшим желанием и страхом, что может открыться немощь его иссушенного корня, в котором уже никогда не воскреснут соки жизни.

Когда он снова улыбнулся, это была улыбка укоризны самому себе: «Что же ты мучаешь и себя и ее?!» Видя, как она напрасно поднимается на цыпочки, чтобы приблизиться к нему, он чуть отклонился в сторону — так начиналось бегство от искушения. Забыв про желание принести товарищам кринку молока, он отпрянул и опрокинул табурет.

Женщина пришла в себя, с изумлением посмотрела на него и шепотом сказала: — Вы уходите?

На его сжатых губах появилась чуть заметная улыбка. Оп словно бы что-то сказал ей, только она не слышала. Где-то поблизости раздался выстрел, она взвизгнула, потянулась к нему и, споткнувшись о ведро, упала, раскинув руки. Подняв голову, увидела настежь распахнутые двери хлева и услышала мычание испуганных коров.

Фреди Хольцман глухо стонал. Он лежал навзничь на лугу, буйно поросшем клевером. Земля под ним была теплой. Она отдавала запахами весны и свежей крови, струившейся из раны на его груди. Хотя он ощущал лишь тупую боль, возникавшую временами и усиливавшуюся, как только он пытался поглубже вздохнуть, он понимал, что ранен тяжело и умирает. Он смотрел в небо, но даже не подумал помолиться. С молитвами он навсегда покончил еще на сеновале. Так, он молил всевышнего, Иисуса и деву Марию, чтобы те как-нибудь зачаровали того страшного человека и уберегли его, Фреди, от встречи с ним. Он исступленно целовал золотой крестик, висевший на цепочке вместе с солдатским медальоном; он помолился, когда решил бежать из сарая. И чудо свершилось! Все было так, словно бог услышал его молитвы. Женская красота околдовала того человека: он не заметил, что кто-то прячется на сеновале. Когда Фреди показалось, что в глазах человека вспыхнуло разбуженное желание, он незаметно выбрался на задний двор и побежал через поле. А затем случилось страшное. Неожиданно что-то сильно ударило его в грудь. Он остановился, откинув голову, словно налетел на невидимую стену. Лишь через мгновение по полю разнесся звук выстрела, и он с воздетыми руками полетел высоко, высоко... Где-то там, в голубой выси, он вдруг начал проваливаться в глубокий мрак и постепенно потерял ощущение бытия. Открыв глаза, увидел, что снова находится на земле. Запах крови и боль убедили его, что бог не слишком милостив к нему и что он умирает, подстреленный, словно птица.

Над ним кто-то наклонился и загородил небо. Точно в тумане, Фреди различил лицо; оно напоминало ему того человека, от которого он бежал. Он протер глаза и попытался получше его разглядеть, а тот все ниже наклонялся к нему, словно хотел ему показать себя. Наконец черты его лица стали совсем отчетливыми. Был он похож на того, перед которым он обомлел от страха, сидя на сеновале, и все-таки почему-то казался менее страшным. Фреди даже почудилось, что этот смотрит на него с сочувствием, словно узнал в нем старого знакомого. Большие печальные глаза приглашали заговорить с ним, сказать, что и он, Фреди, сочувствовал, когда того вели к доктору Краусу, и помнит его лицо.

— Меня зовут Фреди... Фреди Хольцман... — заговорил он срывающимся голосом, захлебываясь кровью. — За что вы меня? — добавил он с усилием, продолжая смотреть в лицо над собой. Ему показалось, что тот ответил. Он видел, как тот открывает рот и слегка покачивает головой, но не слышал голоса. Эта глухота и кровь, струившаяся изо рта, совсем его парализовали. Он подумал, что настал последний миг, и снова устремился к небесным высям, где только что парил, глухой к земным голосам. Его смущало лишь то, что он все еще видел лицо этого человека, оно оставалось перед ним, и человек что-то рассказывал ему, чего Фреди не слышал и не понимал, пока по жестикуляции не догадался, что тот рассказывает о себе. Он ткнул пальцем в Хольцмана, словно говоря, что узнал его. Затем торопливо расстегнул пуговицы на куртке, обнажая грудь, и наклонился. Клеймо, которое увидел Фреди, ничуть его не удивило. С самого начала он знал, кто стоит над ним, знал, что это он стрелял в него, лишь выражение его глаз несколько смущало. Поэтому он собрал силы, чтобы ответить: — Я... Я только писал шифр, но... не знаю... — он замолчал, пораженный тем, что слышал свой голос совсем отчетливо, и снова посмотрел на рот склонившегося к нему человека. Ждал, что и тот заговорит. Он хотел знать, действительно ли жизнь возвращается к нему.

Вместо голоса он услышал шуршание травы и потрескивание сухих стебельков под чьими-то ногами. Кто-то, запыхавшись, подбежал к ним и остановился у него над головой. Он не мог его видеть, однако хорошо слышал голос. Язык был ему непонятен. Затем он понял: говорят по-русски. По выражению лица, нависавшего над ним, он догадался, что оба хорошо понимали друг друга и что человек, стрелявший в него, немой.

Побледневший, возбужденный неожиданным выстрелом, Саша еще больше забеспокоился, когда вдалеке, посреди поляны, увидел Анджело. Опасаясь самого худшего, прежде всего спросил:

— Что с остальными? Кто стрелял? — И лишь после того, как Анджело каким-то образом все ему объяснил, он посмотрел на Фреди, но не мог сразу вспомнить его лица. Заметив, что эсэсовец еще жив, он взвел курок и направил дуло ему в голову. — Почему не прикончил эту скотину?! — спросил ледяным голосом, и в глазах его сверкнула ненависть.

Анджело отвел его руку и отрицательно покачал головой, пытаясь жестикуляцией и мимикой объяснить, что ему следует получше вглядеться в лицо этого эсэсовца. Саша склонился и, ошеломленный, оторопело переводил взгляд с Анджело на Фреди и обратно.

— Анджело, друг мой, да это же тот, что нам ставил клеймо, — сказал он и глубоко вздохнул, чтобы прийти в себя от неожиданности, затем нетерпеливо добавил: — Может ли эта свинья говорить?

Анджело пожал плечами, но Саша не дождался ответа. Перешагнув через Фреди, он присел на корточки, приподнял раненому голову и приблизил ее настолько, что оба могли ощущать дыхание друг друга.

— Смотри мне в глаза, швабское отродье, и отвечай, если не хочешь узнать, как болят раны, из которых вы нам кровь выпускали. — Показывая головой на Анджело, он продолжал: — Такое же клеймо и у меня на груди... Ты нас клеймил. Говори же, что вы с нами сделали!

Фреди закрыл глаза и, постанывая и покашливая, отозвался шепотом:

— Я не знаю... Поверьте мне, не знаю... Доктор Краус все держал в строгом секрете... Знаю только, что это шифр его сыворотки... Знали в лаборатории...

Саша потерял терпение и ухватил его за отвороты мундира.

— Что за сыворотка? Ты должен это знать! Говори!

— Только он знал... Он все забрал с собой... Я сегодня убежал от него... Он собирался меня убить...

— Стой!.. Погоди, — прервал его Саша. — Откуда ты убежал? Где сейчас доктор Краус?

Фреди закрыл глаза, захлебываясь, широко открыл рот, оттуда с бульканьем хлынула кровь. Дышал он все тяжелее.

— Черт побери, умрет... — раздраженно сказал Саша и растерянно посмотрел на Анджело. — Я думал, мы у него... — он не закончил мысли. В груди у Фреди послышалось клокотание. Бросив взгляд на него, Саша увидел, как немец напрягся и мучительно старается выплюнуть кровь, которая изо рта устремлялась обратно в горло. Несколько раз он безмолвно открывал и закрывал рот, наконец ему удалось немножко освободиться от крови, он набрал воздуха сколько мог и заговорил прерывающимся голосом:

— Гауптшарфюрер Шмидт с десятком эсэсовцев... Доктор с ними... Идут в горы над Пергом. В альпийский дом гаулейтера Цира... — боль прервала его на полуслове, и рот остался искривленным в судороге.

— Только не сейчас, черт побери, — простонал Саша в испуге, что тот умрет прежде, чем договорит. Не зная, что сделать, как привести его в чувство, он взял в руки лицо немца и тихонько потряс голову. — Ну давай, давай, молодец, — говорил он по-русски.

Фреди открыл глаза и, хотя совсем скорчился от боли, попытался объяснить им, что и сам бы хотел договорить. Анджело положил руку на плечо Саши и показал ему знаком — надо подождать, и вдруг Фреди шепотом произнес:

— Они будут там около полуночи...

— Почему около полуночи? — нетерпеливо переспросил Саша.

— Идут кружным путем... через лес... пешком... Гаулейтер придет завтра... Потом они вместе дальше... — после этого он глубоко вздохнул и потерял сознание.

Саша поднял голову и нашел взгляд Анджело. «Ты слышал, что он сказал?» — хотел было спросить, но промолчал. Лицо Анджело было красноречивее слов. Они думали об одном и том же: тот же вопрос задал бы Анджело, если бы мог говорить. Удивление от услышанного отразилось в его глазах. Обоим казалось почти невероятным, что столь важную вещь они узнали именно тогда, когда меньше всего этого ожидали. Они уже были готовы расстаться и идти каждый своим путем, унося с собой бремя неизвестности, невидимой роковой нитью связавшее их. Заметив, что эсэсовец скончался, Саша выпрямился и сказал:

— Я думаю, он не обманул нас, — Анджело знаками дал понять, что согласен, и перевел взгляд на мертвого Фреди. Саше показалось, он жалеет, что убил этого молодого эсэсовца, и он поспешил сказать ему: — И Краус так же жалко выглядел бы, если бы нарвался на одного из нас... А этот, я бы сказал, умер скорее от страха, чем от пули... Я вот думаю об этом домике... Кто-то из наших рассказывал, что работал там, в том лесу у Перга. Корчевали лес... прокладывали дорогу... что-то вроде этого...

Сверху, от реки, до них долетело: «Саша! Анджело! Са-ша-а-а!» Крик повторило эхо, и раздался выстрел.

Оба посмотрели в ту сторону. Саша поднял автомат над головой и дал очередь.

— Пошли, Анджело, — сказал он, закуривая одновременно две сигареты. Одну он протянул Анджело и пошел, обходя труп Фреди. По дороге сказал: — Он на своей земле, кто-нибудь похоронит.

Анджело вытащил сигарету изо рта, дым от нее ел ему глаза, еще раз посмотрел на поникшую голову и побелевшее лицо Фреди и не спеша пошел за Сашей.

Железный Мюллер не выносил чрезмерных запахов ни мужской, ни женской косметики, а теперь, уставший и запыхавшийся, вынужден был полной грудью вдыхать два совсем различных сильных запаха: хвойного одеколона и пота, исходившие от собственного тела. Он стоял по стойке «смирно» и старался ничем не показать, что ему после обильного завтрака эти запахи неприятны. Он сдерживался, однако не был уверен, что эта парочка не заметит его состояния, если намеревается и дальше задерживать его. А они, похоже, не торопились. По выражению их лиц, раскрасневшихся после купания, было видно, что в своей праздности они совершенно не ожидали его появления. Он решил напомнить, что явился по долгу службы. Щелкнув каблуками, резко мотнул головой в сторону Шмидта и четко произнес:

— Герр гауптшарфюрер!

Шмидт выпрямился в кресле и посмотрел на него с таким выражением, что Мюллер тут же забыл о переживаниях, вызванных раздражавшими его запахами. Шмидт умел — а это был тот самый случай — из состояния романтической задумчивости в один миг перейти к холодному бешенству крутого эсэсовского начальника, один вид которого внушал страх даже такому, каким был он, Железный Мюллер. Когда это случалось, никто из его подчиненных, даже из подопечных, даже из тех, к кому он был благосклонен, не мог рассчитывать ни на какие поблажки. Зная, что Мюллеру хорошо известен его изменчивый нрав, Шмидт постарался высказать свое неудовольствие.

Мюллер незаметно перевел дыхание, сглотнул слюну, жалея, что вместе с ней не мог проглотить вырвавшиеся у него слова, и почувствовал, как вдруг весь похолодел.

Шмидт расстреливал его взглядом и не позволял отвести глаза. Мюллер знал, что это значит, и с опаской ждал вспышки ярости, которая для многих подчиненных Шмидта кончалась трагично. По правде сказать, некоторых вещей бояться уже не приходилось: он имел в виду Восточный фронт со страшными русскими зимами, штрафные батальоны и концентрационные лагеря. Ничего этого уже не осталось, и здесь он мог быть спокоен, и все-таки его не отпускал страх перед ощетинившимся Шмидтом. Оба были ветеранами СС, присягнувшими на слепое повиновение, никогда не забывавшие «ночь длинных ножей», фюрера и судьбу тех, кто попытался ослушаться главарей СС. Он знал, что Шмидт в подобном состоянии готов обнажить свой «длинный нож».

Шмидт помолчал еще какое-то время, нервозно постукивая пальцами по подлокотникам кресла, и заговорил голосом, от которого Мюллер вновь внутренне напрягся.

— Слушаю вас, унтершарфюрер Мюллер, — сказал он, и глаза его сверкнули.

Мюллер вытянулся еще больше, стараясь убрать выпирающий живот, и попытался четко отрапортовать. Однако голос подвел его — поперхнувшись, он как-то сипло произнес:

— Герр гауптшарфюрер, унтершарфюрер Франц Мюллер докладывает: ваше приказание выполнено!

Шмидт не скрыл своего изумления, да и доктор Краус посмотрел на Мюллера с удивлением. Это позволило Мюллеру передохнуть — на губах Шмидта он заметил намек на улыбку, ничуть его не смутившую, — его нелепое поведение привело начальство в хорошее расположение духа.

— Я ничего не понял, Мюллер, и не думаю, что доктору удалось тебя понять, — сказал Шмидт и, взглянув на доктора Крауса, позволил своим сжатым губам растянуться в улыбку и добавил: — Не правда ли, доктор?! Мне показалось, что у него в брюхе шипит гусак... Повтори, Мюллер!

Теперь Мюллер покраснел уже от стыда, но постарался собраться. Наклонив голову, тихонько прокашлялся.

— Герр гауптшарфюрер! — произнес он громко и раздельно. И, вслушиваясь в звук своего голоса, выпалил четко и быстро, точно из автомата: — Унтершарфюрер Франц Мюллер докладывает: приказ выполнен. Унтершарфюрер медицинской службы Фреди Хольцман переведен в «зондеркоманду»!

Шмидт снова посмотрел на доктора Крауса и многозначительно поднял брови. Краус ответил ему кивком головы в знак признания, что был не прав, когда сомневался в Железном Мюллере. Шмидт встал с кресла, подошел к открытому окну и вернулся к Мюллеру.

— Эти парни на улице, похоже, подыхают от скуки и безделья. Расшевелите их, Мюллер, займите чем-нибудь. Вдолбите в их башки, что они выполняют специальное задание и должны быть готовы к серьезным делам. Вам ясно, Мюллер? Вы свободны...

— Минутку, унтершарфюрер... — заговорил доктор Краус, он встал и предложил Мюллеру сигарету из позолоченного портсигара. — Я бы хотел знать, как унтершарфюрер Хольцман встретил перевод... Вы понимаете меня, Мюллер? Молодой человек возражал? Не было ли для него это слишком больно?..

Мюллер смущенно посмотрел на Шмидта. Он не знал, как ответить, но поскольку на его лице не увидел ничего, кроме холода и равнодушия, попытался сам найти выход из положения:

— Герр доктор, унтершарфюрер Хольцман отправился в «зондеркоманду» без колебаний. Мы выполнили это самым лучшим образом. Я думаю, он остался доволен.

— Спасибо, Мюллер, я этого не забуду, — сказал Краус, удовлетворенный ответом, захлопнул портсигар и грациозным движением руки протянул его Мюллеру. — Возьмите это... Мой подарок ревностному унтершарфюреру...

Мюллер опять мельком взглянул на Шмидта, однако портсигар принял без особых раздумий.

— Хайль Гитлер! — воскликнул он и поднял руку в нацистском приветствии.

Мюллер стремительно вышел, но, закрыв за собой дверь, остановился. Он должен был перевести дух и хоть немного прийти в себя, прежде чем предстать перед своими солдатами. У него было такое чувство, будто он высвободился из капкана и обе ноги у него переломаны. Этот рапорт был для него самым тяжелым из всех, которые ему когда-либо приходилось отдавать Шмидту. Сказывался страх, оставшийся после расставания с Фреди. Он боялся как проницательности начальника, так и самого себя, своего неумения притворяться и искусно лгать. И надо же было, когда буря негодования Шмидта прошла стороной, доктору Краусу пристать к нему со своим вопросом. Стоило продолжить расспросы, наверняка бы он, Мюллер, запутался. Опустошенный и обессиленный, он постоял, тупо глядя на застывшего часового, ожидавшего момента, чтобы отдать ему честь, затем вздохнул полной грудью свежий и чистый воздух, пропитанный хвоей, и стал тяжело сходить по деревянным ступенькам.

Шмидт и доктор Краус больше не вспоминали про Железного Мюллера и даже не прокомментировали его рапорт о «переводе» унтер-офицера медицинской службы Фреди Хольцмана в «зондеркоманду». После ухода Мюллера Краус в изысканных выражениях поблагодарил Шмидта за то, что тот выбрал для такого дела столь надежного человека. При этом он не мог сдержать чувства облегчения, поскольку освободился от последнего сотрудника, чье пленение союзниками могло бы привести к нежелательным последствиям.

— Знаете, — сказал он Шмидту, — этот молодой человек, этот унтершарфюрер Хольцман, не имел случая детальнее познакомиться с опытами, проводившимися в моей лаборатории, и все-таки, как сказал рейхсфюрер Гиммлер... — Он, как бы извиняясь, улыбнулся, потому что заметил, как брови Шмидта недоуменно поднялись, и пошел одеваться.

После обеда они вышли побродить лесными тропками и по возвращении ненадолго задержались с эсэсовцами из своего сопровождения. Мюллер успел привести в порядок этих парней и, оставшись доволен произведенным на Шмидта эффектом, мог теперь спокойно закусить.

Шмидт опять сидел в удобном кресле и после кофе наслаждался ароматом и вкусом французского коньяка. Доктор Краус за столом просматривал какие-то бумаги, что-то отбирал в отдельные папки и изредка поглядывал на Шмидта. Он завидовал его умению в любых обстоятельствах владеть собой и ожидал услышать беззаботный храп. Вскоре, однако, он смог убедиться, что спокойствие это было напускным.

Отпив глоток коньяку, Шмидт спросил, не открывая глаз:

— Когда вы последний раз смотрели на глобус?

Удивленный его вопросом, Краус неопределенно усмехнулся.

— Я не шучу, доктор, — продолжал Шмидт, подливая себе коньяку. — Я спросил вас совершенно серьезно... Глобусы и карты не ваше дело. Этим занимаемся мы, солдаты... Может, лучше было бы спросить вас так: известно ли вам, как далеко отсюда до Аргентины?

Не скрывая своей растерянности, Краус облокотился на стол, скрестил кисти рук и сказал:

— Вы правы, Шмидт... Полагаю, я вас понял. Поэтому вы не должны спрашивать меня, задумывался ли я над тем, как мы доберемся до Аргентины. Сразу же отвечу вам — не задумывался...

Шмидт прервал его движением руки, однако заговорил, чуть помедлив. Он сделал это намеренно, ибо почувствовал, что ему удалось вызвать Крауса на разговор о вещах, в которых тот слабо разбирается, и уже наслаждался его некомпетентностью. «Однако, дорогой мой герр доктор, — думал он про себя, пряча злорадство под маской задумчивости, — это лишь начало!» Он решил, что ликовать будет потом, когда в полной мере отплатит Краусу за все утренние насмешки, забыть которые он не мог до сих пор. После доброго глотка коньяку он заговорил неторопливо и как бы скучающе:

— Не пытайтесь. Не ломайте зря голову. Только запутаетесь. Мы еще в самом начале пути. Прежде всего нам необходимо попасть в Перг и на виллу Цирайса, и лишь там мы займемся изучением и глобуса и карты... Я хочу надеяться, что так будет...

— Должен заметить, вы меня всерьез обеспокоили, — уколол его Краус, даже отдаленно не догадываясь о подлинных его намерениях. — Я не понимаю вас.

— Чтобы понять меня, вы должны мыслить по-военному, вы же этого не умеете, и я вам это, поверьте, не ставлю в упрек, доктор...

— Тогда объясните мне... — попросил Краус и поспешно добавил: — Мне бы не хотелось разувериться, что гаулейтер Цирайс...

— И не надо! — решительно отклонил его сомнения Шмидт. — Гаулейтер ваш преданный друг, и вы в числе тех немногих, кого он пожелал взять с собой. В остальном, надо ли мне убеждать вас в расположении, которым вы пользуетесь у Цирайса... Я только хотел вам сказать, что обо всех этих вещах я думаю как военный. Видите ли, доктор, война продолжается, и сейчас бои идут на нашей земле... Прошлой ночью мы убежали от американцев и англичан и бежим на восток. Я не знаю и думаю, вряд ли Цирайс знает, с какой скоростью русские движутся на запад и не встретимся ли мы с ними уже этой ночью на его вилле...

— Майн готт! — взволнованный Краус поднялся с кресла. — Тогда чего мы ждем?

— Встреча на вилле назначена завтра утром...

— Но если случится...

Шмидт молчал, прикрыв глаза. Краус посмотрел на него почти с мольбой и, вглядываясь в его лицо, такое же румяное, как и после утренней ванны, постарался внушить себе утешительную мысль: «Шмидт бредит... Коньяк ударил ему в голову...» Лишь только он так подумал, Шмидт неожиданно открыл глаза и твердо сказал голосом, в котором не было и намека на опьянение:

— Садитесь, доктор, и успокойтесь... Цирайс учел некоторые обстоятельства. Вилла удалена от всех важнейших коммуникаций и не обозначена ни на одной нашей карте...

— И вы сами мне сказали, что по этой стороне Дуная движутся западные союзники, — несколько успокоившись, сказал Краус.

— Будем надеяться, что русские не собираются переправляться на другую сторону, а те, с запада, и впредь не станут торопиться.

Краус опустился в кресло, по-прежнему глядя на Шмидта, однако ничего не сказал. Он скрывал свои мысли, чуть заметно усмехался, и если бы проницательный Шмидт заметил эту усмешку, то без труда понял бы, о чем тот подумал. «Дорогой мой Шмидт, поистине можно поражаться, как вы легко переносите такое количество крепких напитков, но...» Краус задумался, как бы поделикатнее выразить свое опасение, ведь алкоголь опасен тем, что вызывает порой самые непредвиденные и удивительные последствия, и было бы ужасно, если бы именно сегодня, в этой ситуации он напился... начал шататься... блевать... свалился под стол... Он не мог решиться ни на одно из этих выражений, потому и молчал, удовлетворившись усмешкой и надеждой, что достаточно умеет владеть собой. Он закурил сигарету и вернулся к своим бумагам, однако Шмидт ненадолго оставил его в покое. Шмидт поднялся и начал ходить по мягкому ковру размеренным шагом, поскрипывая начищенными до блеска хромовыми сапогами. Он ходил из угла в угол, останавливаясь у открытого окна, бормоча что-то себе под нос насчет эсэсовцев, которые опять валялись на траве; неожиданно он позвал Мюллера.

— Мюллер! — крикнул он в окно. — Пусть нам кто-нибудь сварит крепкого кофе!

Мюллер ревностно отозвался:

— Яволь, герр гауптшарфюрер, крепкий черный кофе!..

Шмидт еще раз обошел вокруг стола и вернулся в свое кресло.

— Это хорошо, что вы вспомнили про кофе, — заметил Краус и посмотрел на часы. — Время тянется дьявольски медленно...

Шмидт тоже посмотрел на часы. Сделал он это как-то механически, без интереса, хотя сказал:

— Медленно, но тем не менее идет. Скоро пятнадцать часов.

Краус кивнул и снова склонился к бумагам.

Шмидт помолчал, постукивая пальцами по подлокотнику кресла. Деловитость Крауса и подчеркнутый педантизм, с которым тот перекладывал бумаги на столе, начали всерьез нервировать его. В какой-то момент Краус, услышав глухую дробь его пальцев, поднял голову и рассеянно усмехнулся.

— Я думал, нам принесли кофе... — сказал он и опять занялся бумагами.

Шмидт с силой сжал пальцами обеих рук подлокотники кресла, но, памятуя о том, что собирался предпринять, не взорвался, а спокойно сказал:

— Не представляю, сколько у вас еще дел с этими вашими документами, однако должен напомнить, что до виллы нам добрых три часа ходу... У нас должен быть резерв времени, потому что идти придется ночью.

Краус воспринял его замечание с улыбкой простодушного невежды, одновременно выражавшей должное уважение к опытному офицеру и ветерану войны, и в том же тоне ответил:

— По вашему знаку, герр гауптшарфюрер, я буду готов к выходу...

Мюллер и молодой эсэсовец принесли кофе и вышли, стараясь ничем не нарушить тишины, царившей в комнате. Шмидт нетерпеливо дождался, пока за ними закроются двери.

— Может быть, я позволю себе больше, чем смею, доктор, однако должен вам сказать... Видите ли, эти ваши бумаги... Я так полагаю — это важные документы из вашей лаборатории?

— Да, вы правы, Шмидт. Мне трудно себе представить, чтобы вам это было неизвестно. Иначе говоря, это весьма важная документация о результатах моих исследований. — Он встал и с гордостью изрек: — О моих опытах, позволяющих говорить об эпохальных открытиях по сравнению с теми, что мы получили с Лебенсборном... Шмидт! — Произнеся его имя с особым ударением, он дождался, когда их взгляды встретятся, и с пафосом продолжил: — Вам известно, что, кроме гаулейтера Цирайса, никто не имел права заглядывать в документы моей лаборатории... Мне бы хотелось, и я готов показать вам некоторые вещи...

— Я разочарую вас, доктор, — спокойно заговорил Шмидт, отставляя чашку с кофе. — Прежде всего должен вам напомнить, что я был шефом охраны вашего медицинского блока. Больше того, непосредственно от гаулейтера, то есть нашего коменданта, я получал рекомендации по отбору заключенных, которых мы предоставляли в ваше распоряжение...

Краус слегка покраснел, но не отвел взгляда.

— Вы меня и не разочаровали и не огорчили, герр Шмидт. Мое желание является лишь выражением уважения, которое я испытываю по отношению к вам. А сейчас, должен заметить, вы упускаете единственную возможность познакомиться с тем, что и мой добродетельный друг Цирайс не мог узнать от меня. По его приказаниям вы могли понять, для каких опытов мне были нужны заключенные. Окончательные же результаты моих исследований получал только рейхсфюрер СС Гиммлер. А он об этом, я полагаю, информировал одного фюрера.

Шмидта нимало не смутила тирада доктора. Хотя он сразу ответил на его взгляд и все время смотрел ему прямо в глаза, слушал он его с плохо скрываемым нетерпением, о чем сразу же дал ему понять, сказав без обиняков:

— Вы говорите так, словно мы дожидаемся самолета, которым полетим в Берлин с рапортом рейхсфюреру!

Краус побледнел и, стиснув челюсти, почти угрожающе взвизгнул:

— Герр гауптшарфюрер!

Шмидт поднялся с кресла, подошел к столу и встал перед ним, выпрямившись и не переставая глядеть ему прямо в глаза. Он подождал немного, желая услышать, что ему еще скажет Краус, но, поскольку тот молчал, не находя подходящих слов, Шмидт заговорил сам, искусно прикрывая свои намерения:

— Соберитесь с духом, доктор, и оцените наше положение. Рейхсфюрер СС был бы куда более удовлетворен, узнав, что вы до конца выполнили его приказание... — Он внезапно остановился, посмотрел на бумаги, лежавшие на столе, и из стопки извлек листок с печатью канцелярии Гиммлера. Мельком пробежав листок, он поднял его на уровень лица Крауса. — Посмотрите на это. Печать и подпись рейхсфюрера СС Гиммлера. Вам известно, сколько таких приказов в вашей документации?

У Крауса беззвучно открылся рот. Он попытался что-то сказать, но слова застряли в горле. Шмидт тем временем задал ему еще один вопрос, подействовавший на него сильнее пощечины:

— Знаете, что бы сказал Гиммлер, узнав, что вы бродите по Германии с такими документами?

В голове у Крауса загудело от этих слов, и он вдруг почувствовал себя совсем потерянным, а в ушах его все звучал голос Шмидта.

— Он приказал бы вас расстрелять на месте, как предателя, и сжечь вместе с этими вашими документами... Майн готт, майн готт, доктор, — продолжал он мягче, — неужели вы не до конца поняли приказание Гиммлера? Знаете, что будет, если вы окажетесь в плену с этими документами? А еще хуже, если попадете в руки этих ваших выживших подопытных?

Краус внутренне содрогнулся и замотал головой, растерянно посмотрел на листок, а потом на Шмидта. Шмидту этого было достаточно, чтобы понять — он достиг желаемого, и все-таки, сделав паузу, без малейшего сочувствия холодно сказал:

— Сожгите эти бумаги перед уходом... И не очень жалейте об этом. Хорошие врачи, как и ремесленники, не забывают ничего из того, что однажды прошло через их руки...

Шмидт говорил еще что-то, только теперь смысл его слов как бы не доходил до Крауса. Подавленный своим поражением, он не мог понять, что Шмидт отомстил ему за утреннее поведение. Он только увидел, как тот выходит из комнаты, бесшумно, словно злой дух.

Неприкрытая дверь распахнулась от сквозняка, отчего зашуршали бумаги на столе, а оконные рамы ударились одна о другую. Краус сидел за столом, прямой и неподвижный. Больше всего его ужасала мысль, что и в самом деле он может еще раз встретиться с теми, кто покинул лагерь, отмеченный клеймом его последнего опыта. И хотя с тех пор, как он узнал от Мюллера, что его «пациенты» с оружием в руках бродят по долине, он ни разу не вспомнил об этом, сейчас его охватило ощущение близкого их присутствия. Одолеваемый этим ощущением, он с беспокойством спросил себя: а вдруг они гонятся за ним?

Старая латаная рыбацкая лодка с толстым слоем тины на бортах качалась на легких волнах опустевшего Дуная. Здесь вода была совсем прозрачной, зелено-голубого цвета и не пахла, как у берега, илом и гнилью. Чуть приметная дымка измороси отдавала рыбой, стайки светлых рыбешек проворно шныряли в глубине, не слишком опасаясь тихого плеска щербатого весла.

На середине реки Ненад перестал грести, втянул весло в лодку и опустил в воду натруженные ладони. Сделал он это размеренными движениями, беззвучно, занятый мыслями о непонятном желании Зорана прокатиться на лодке. Он хотел было сказать, что они уже порядком удалились от берега и что Дунай здесь самый глубокий, однако ему почудилось, что он слышит, как тот сам с собой разговаривает, и промолчал, печально глядя в сгорбленную спину. Ведь это все равно что сказать ему: давай, Зоран, кончай с тем, что надумал, товарищи нас ждут. Да, именно так, а он этого не может... Ненад свесился через борт, зачерпнул воду и плеснул себе в потное лицо.

Зоран сидел на носу лодки, склонившись над ящиком с останками брата, и рассказывал его костям о далях, где течет их Дунай, о землях, через которые он несет свои воды до самого Срема и Белграда... Он напоминал ему какие-то песни, со слезами на глазах пел: «Ой, Дунай, ой, Дунай голубой, перевези меня...» Затем он поперхнулся и замолчал. Он молчал до тех пор, пока Ненад не перестал грести. Неожиданно, обращаясь к реке, заговорил:

— Заклинаю тебя, прими его... Возьми его и понеси своими водами... Вынеси его из этой проклятой земли... — Зоран снял шапку, зажал в коленях и продолжал дрожащим голосом: — А ты, Милан, прости меня... Не думал я, что так расстанусь с твоим прахом... Другое думал твой Зоран... Я думал до дому не расставаться с тобой, а там уж... на наше кладбище... Рядом с отцом и матерью... Так бы и получилось, кабы я прямиком домой подался... Не мог я, мой Милан, клянусь, не мог... И ты бы не смог, знаю, не смог бы, будь ты на моем месте... Не сделал бы такого ни ради меня, ни ради себя... И скажу я тебе, напали мы на след того злодея, и с прахом твоим я поступаю так, потому как не знаю, что будет... Знаешь, что я думаю... Никогда не известно — кто кого. Об этом я и с Ненадом говорил, и спрашивал совета у Мигеля и у других тоже... Некоторых из них ты, может, и знал. Мы работали вместе в стройкоманде и там внизу, на том чертовом водопроводном насосе... В самом деле, Милан, я все хорошо обдумал... А река эта такая же наша, как и их... И если тебя ее воды и не донесут до наших краев, останешься в ней... А у меня на душе легче будет... А то ведь измучился бы я от мысли, что с твоими костями станется, коли со мной и моими товарищами что случится... — Он не спеша поднялся, поставил ящик на нос лодки и достал из кармана пачку сигарет. Прикурив две сигареты, одну оставил во рту, а другую положил на край ящика, пачку отдал Ненаду и сказал: — Выкурим по одной... Милан любил покурить...

Они курили медленно, неотрывно глядя на горящую сигарету, лежавшую на ящике. Когда и она догорела, Зоран стал на колени, запрокинув голову и закрыв глаза, содрогнулся всем телом, охнул и разжал руки. Ящик качнулся, соскользнув с борта лодки и, увлекаемый привязанным к нему камнем, упал в воду. Дважды раздался всплеск: сначала от тяжелого камня, затем от ящика. Вода плеснула Зорану в лицо. Открыв глаза, он следил за кругами, которые рождались в середине небольшого водоворота, ширились и догоняли один другой.

Ненад положил руку на плечо Зорана. Они помолчали, глядя в воды Дуная, а затем Зоран повернулся к Ненаду и сказал:

— Ушел наш Милан...

Ненад промолчал. Привыкший за долгие годы делить с другом все горести и невзгоды, сейчас он был потрясен страдальческим выражением лица Зорана, на котором капли воды мешались со слезами. Почувствовав, что не выдержит и вот-вот сам заплачет, Ненад схватился за весла и стал разворачивать лодку к берегу.

Солнце уже начало заходить, и его серебристые отблески на поверхности реки переливались пурпурным румянцем, ощутимее стал запах рыбы, а их шестерка все еще оставалась здесь, возле вытащенной на берег лодки, в которой Зоран и Ненад плавали по Дунаю. Сидели на траве и смотрели на далекие, поросшие лесом горы, куда вскоре должны были отправиться.

Обо всем уже было договорено. Знали, как далеко отсюда до этих лесов над Пергом, сколько времени потребуется, чтобы дойти туда, и что поведет их Зоран, который дважды там работал: первый раз на прокладке дороги через лес, второй — на установке линии электропередачи от подножия прямиком к новой вилле Цирайса. Он знал на память каждую пядь этой дороги, выходящей из полей хмеля и змеисто поднимающейся в гору, где однажды он увидел эту удивительной красоты цитадель. Она была так прекрасна, что многим из тех, с кем он тянул кабель, показалась прямо-таки нерукотворной. Рассказывая об этом, Зоран вспомнил набожного православного цыгана из Сербии, который, увидев виллу, даже рот раскрыл от изумления, перекрестился и сказал: «Люди, бог в самом деле с ними... Он определил быть нам их скотиной...» В тот день цыган не вернулся в лагерь. Запряженный в цепи и веревки, с помощью которых тянули огромные катушки с толстым электрическим кабелем, он целый день вслух пенял богу за его неправду, а где-то к ночи вовсе отрекся от господа бога, от своей веры и от всех святых, чьи имена вспомнил. Под конец он обругал богородицу, сбросил с плеч веревки и побежал к долине. Эсэсовцы не стреляли в него. Они спустили собак, и те с легкостью догнали его, повалили, какое-то время катили вниз, под гору, а затем пригнали обратно. Там его забрал командофюрер и заставил снова бежать с горы. Потом пустил своего любимца, огромного волкодава, натасканного в момент загрызать человека.

Зоран кончил рассказывать о том, что знал про этот лесной дворец, не забыв заметить, что именно там он впервые увидел вблизи Цирайса и доктора Крауса, прибывших посмотреть, как продвигаются работы; все молчали, каждый предавался своим мыслям. Однако время от времени, когда глаза их встречались, они понимали, что думают об одном и том же. В свете заходящего солнца лица их казались такими же, как утром, когда еще теплилась надежда, что Брухнер проводит их к месту, где скрывается Краус. Теперь, вместе с вновь обретенной надеждой, что они на верном пути, и вспыхнувшей с новой силой ненавистью, у них стали возникать и иные чувства. Вначале была лишь тревога в душе, а затем, чем больше проходило времени и приближалась пора двигаться дальше, становилось все очевиднее, что страх перед открытием тайны Крауса неотступно преследует их, и каждый думал: «Что же будет, когда наконец схватим этого сатану?» Однако никто не решился высказаться вслух. Они не очень-то надеялись, что доктор — если они в самом деле его найдут — даст противоядие, которое освободит их от того, чем он их наградил...

Солнце уже зашло за горы, когда Зоран сказал:

— Пошли! — и решительно поднялся.

Голос его отозвался в тишине, нарушаемой лишь шумом реки.

Остальные один за другим поднялись и последовали за ним.

Наверху, в лесу, темень наступила сразу же после захода солнца.

В гостиной охотничьего домика в камине горел огонь, отчего свет большой керосиновой лампы казался совсем бледным. Мебель и одинокая фигура человека, склонившегося к камину, отбрасывали по стенам необычных форм и размеров тени. Когда огонь уменьшался, тени становились меньше и сползали до самого пола, а когда пламя вскидывалось, увеличивались и доставали потолка. Сквозь закрытые двери и окна, прикрытые деревянными ставнями, не проникала свежесть весенней ночи. Духоту усиливали смешанные запахи косметики и сожженной бумаги.

Доктор Краус сидел и смотрел в огонь, помешивая в камине длинными каминными щипцами. Делал он это механически, не замечая, что слишком низко нагнулся и что языки пламени, поднимавшиеся над раскаленным пеплом, могут лизнуть лицо и опалить волосы. В глазах трепетал блеск, выдавая отчаяние мученика, видевшего себя на костре. Он горел вместе со своими бумагами. Огонь глотал то, во что он вложил свои знания, — результат многолетнего преданного служения Германии и фюреру; горели «эпохальные открытия» — результаты научных опытов: как арийской расе привить иммунитет к инфекциям и болезням, которыми страдал мир «недочеловеков»; как достичь долголетия «сверхчеловека» в «тысячелетнем рейхе» фюрера... Горела его душа, горел он сам; все превращалось в пепел под взвивающимися языками пламени, которое он каминными щипцами придвигал все ближе к себе.

Щипцы разбили груду черного смолистого пепла, и оттуда на миг вырвалось пламя. На стене задвигались тени — поднялись высоко, соскользнули и пропали в бледном свете.

Он оставил щипцы в камине и взял с пола последнюю папку. Надпись готическим шрифтом на белой обложке гласила: «Лаборатория д-ра Людвига Крауса. Опыт с сывороткой Е-15». В ней находился десяток исписанных страниц, скрепленных металлическим зажимом, который мог вобрать еще сотню таких же листков. Совсем тоненькая по сравнению с теми, что уже обратились в пепел в огне камина, она казалась невзрачной и жалкой, как брошюрка, затесавшаяся между томов энциклопедии. Каждая папка под своей обложкой содержала сотни страниц, скрупулезно заполненных на пишущей машинке, а эта, в белой обложке, начала заполняться только в лаборатории вивисекции. У Крауса были причины расстраиваться при виде растущего количества пепла. Но в эту минуту все его существо было устремлено к белой папке. Именно она и ее судьба вызывали у него настоящее отчаяние.

Он держал эту тонкую папку на коленях, тупо разглядывая крупные черные буквы на обложке. Медленно переводил взгляд с одной буквы на другую, перечитывал заголовок бог знает в который раз, словно постигая буквы неизвестного алфавита. Сидящее глубоко внутри какое-то неясное чувство, мешавшееся с болью и тяжестью, от которой даже замирало сердце, удерживало его от намерения раскрыть папку и еще раз перелистать вложенные в нее страницы. И хотя с самого начала, как только он разжег камин и бросил в него первый листок, он чувствовал как бы веление души, неумолимо тянувшее его в огонь ненавистного камина, который почему-то все больше напоминал пасть печи крематория, пальцы его никак не могли разжаться и выпустить последнюю папку. Он беспомощно смотрел на них. Казалось, руки живут сами по себе. Мозг сверлила мысль: «Если ты откроешь эту папку, сможешь ли ты бросить ее в огонь?» Он нашел в себе силы сжечь другие папки. Но они лишь отчасти носили печать его личности. Все, что было заключено в них, находилось под сенью имени доктора Менгеле, которому была подчинена и лаборатория до тех пор, пока не окрепла его дружба с гаулейтером Цирайсом. Однажды он доверился ему, что без ведома доктора Менгеле приготовил новую сыворотку, и попросил замолвить словечко перед рейхсфюрером СС Гиммлером. Цирайс оказал содействие в получении самых широких полномочий для самостоятельной экспериментальной работы по вивисекции. Однако, увы, слишком поздно! Конец пришел почти в самом начале. Вынужденный спешно покинуть свою лабораторию, он теперь мог лишь проклинать судьбу и поносить доктора Менгеле за то, что тот годами мешал ему предстать перед фюрером с собственными открытиями. Злился он и на бога, который, оставив Германию и Адольфа Гитлера, поступил особенно несправедливо с ним. Перебирая в памяти все эти события, Краус наконец понял, что заставляет его пальцы сжимать папку и вместе с тем ощущать душевный трепет, увлекающий его в огонь камина.

Скрюченные пальцы сделали свое, прежде чем он додумал мысль, которую хотелось высказать вслух: «Это мое, доктор Менгеле! Только мое!» Белая папка распахнулась, и взгляд упал на первую страницу. Листок, прикрытый прозрачной бумагой, отличался от прочих качеством бумаги и важностью того, что на нем было написано. Это был документ, подписанный Гитлером, которым ему, доктору Людвигу Краусу, шефу специального медицинского учреждения в концентрационном лагере М., разрешалось применение сыворотки Е-15 и предписывалось лагерным властям предоставлять для этого эксперимента неограниченное число заключенных.

Он недолго разглядывал этот листок. Что-то сжало горло, а пальцы опять, словно сами собой, стали торопливо перелистывать страницы: формулы, за которыми скрывался состав сыворотки; выбор типов заключенных для опыта; их группа крови, подробные лабораторные анализы и рентгеновские снимки; национальность, социальная и политическая принадлежность; срок пребывания в заключении и лагерные номера; питание перед началом опыта и во время его проведения. И наконец — последняя страница. Здесь, под датой — 20 апреля 1945 года, — его рукой было приписано: «Во славу фюрера. В честь дня рождения Адольфа Гитлера». Это был день начала опытов. День, когда они прервались, не был обозначен.

Ему трудно было смотреть на эту страницу. Закрыв глаза и крепко сжав зубы, словно сдерживая стон, он захлопнул папку, судорожно прижал к себе и резко отвернулся от камина.

— Майн готт, это выше моих сил... — сказал он.

Входная дверь распахнулась стремительно и с шумом. Словно принесенный ветром, появился Шмидт. Оставив дверь настежь открытой, дошел до середины комнаты. Нервозно, с выражением ярости, словно ища что-то в комнате, в которой оказался впервые, огляделся. Увидев Крауса, сидевшего возле потухшего камина и таращившего глаза в стену, увешанную охотничьими трофеями, остановился за его спиной и процедил сквозь зубы:

— Мюллер и охрана нас бросили! Эта свинья Мюллер! — Поскольку Краус не ответил, он обошел вокруг кресла, встал перед доктором, нимало не удивившись его страдальческому виду. Шмидт заговорил, несколько изменив гон, пытаясь скрыть свои истинные чувства: — Вы, похоже, не понимаете, что это значит. Мы оказались одни, дорогой доктор... Вы понимаете? Это значит, что оставшийся путь мы должны пройти без всякой охраны. Кончайте вы с этими бумагами и собирайтесь. Оденьтесь в гражданское... — Не глядя больше на Крауса, он из кармана своего мундира достал воинские документы, мельком проглядел их и бросил в камин. Направляясь в свою комнату, мимоходом добавил: — Сделайте то же самое со своим офицерским удостоверением.

Краус даже бровью не повел. Он видел перед собой Шмидта, слышал и понимал каждое его слово. Он представил себе, какое потрясение испытывал Шмидт, узнав о предательстве Мюллера. Он понимал положение, в котором оба они неожиданно оказались, плохо скрываемую ярость Шмидта и его страх оттого, что тот остался один, ведь теперь — пока не доберутся до Цирайса — он должен уповать лишь на собственные силы. Краус был убежден, что самоуверенный Шмидт при создавшемся положении не станет рассчитывать на него. Он проводил его взглядом, не сказав ни единого слова. Не выпуская белой папки из рук, он опять поддался своему отчаянию, которое усилилось еще больше из-за возникшей неизвестности: удастся ли им добраться до Цирайса?

Шмидт остановился перед дверью, взялся за ручку, но, вспомнив что-то, обернулся и сказал:

— Надо бы посмотреть карту. Насколько я помню, до Перга можно добраться и каким-то кружным путем... — Помолчал немного и, поскольку Краус опять ничего не сказал, открыл дверь и уже с порога добавил: — Поторопитесь!

После того как Шмидт захлопнул за собой дверь, Краус повернулся в кресле и какое-то время смотрел в камин. Затем тряхнул головой, желая освободиться от скованности, и сказал сам себе: «Ты должен поторопиться...» Нагнулся, взял каминные щипцы и стал разгребать пепел, однако вскоре бросил. Огонь погас совсем. Краус подтянул щипцами валявшиеся на полу страницы, бросил их в камин и поджег зажигалкой. Бумага вспыхнула. Он закрыл глаза и медленно, словно мучительно сопротивляясь какой-то невидимой силе, увлекавшей его в бездну, стал клониться к камину. Неожиданно и резко, будто его опалил огонь, отдернул руки и выпустил папку. Обложка сначала свернулась, затем почернела, и над ней взметнулись языки пламени. На стене появились огромные тени и заслонили рогатые охотничьи трофеи.

Шмидт недолго задержался в своей комнате. Переодетый в тирольский костюм, со шляпой на голове и ранцем в руках, он начал еще с порога.

— Мне говорили, что гражданский костюм мне идет, а я себе в нем кажусь удивительно глупым, — сказал он, подходя к столику в центре комнаты. Опуская на него ранец, он мельком взглянул на спинку кресла, в котором сидел Краус, и, не увидев его, повернулся к дверям его комнаты, которые были открыты. Удовлетворенно кивнув, сел в одно из кресел и продолжал: — Я вас никогда не видел в гражданском костюме... Мы не должны забывать, что с этой минуты меняем свою личность.

Он закурил и, уверенный, что Краус находится в своей комнате и слышит его, заговорил опять:

— Вам следует хорошо запомнить мое новое имя... Густав Шульц... Шульц, лесной инженер из Винер-Нойштадта... Несложно запомнить: Густав Шульц... Имя невыдуманное... Густав Шульц, в самом деле лесной инженер, кончил свои дни в лагере Эбензее. Он был неисправимым социал-демократом... Не имел никаких шансов... Поторопитесь, доктор! Перед дорогой нам надо выкроить время, чтобы выпить за удачу... Я вас не слышу! Скажите же что-нибудь... Черт побери, доктор, не станете же вы упрекать меня за то, что в создавшуюся ситуацию я вношу хоть немножко оптимизма... Знаете, доктор, переодеваясь, я размышлял о нашем с вами положении. Когда я как следует поразмыслил, оно мне, по сути, показалось не столь ужасающим... Да, да, именно так. С этой свиньей Мюллером и его сопляками мы подвергли бы себя большей опасности... Вы меня понимаете? Вокруг войска союзников... Неужели вы думаете, что у них нет офицера, которому придет в голову прочесать лес... — Он замолчал и, ожидая, пока Краус отзовется, посмотрел на дверь его комнаты, затем спросил: — Вы меня слышите? — Он прислушался. С сомнением покачав головой, поднялся, однако не пошел к приоткрытой двери. Повернулся к буфету, который был на расстоянии вытянутой руки, и, беря оттуда рюмки для коньяка, несколько громче сказал: — У меня предчувствие, доктор, что все кончится хорошо... Майн готт, если бы эта свинья Мюллер попался мне в руки... — Он налил в рюмку коньяк и снова сел. — Кое в чем я вам все-таки могу признаться... Но прежде должен напомнить: вы слишком медленно собираетесь в дорогу... Вы меня слышите?! Так вот. После того, что выкинул этот идиот, я начинаю верить, что подтвердится одно мое сомнение. Сегодня, когда он докладывал вам, у меня создалось ощущение, что он врет. В какое-то мгновение мне показалось, что он вовсе и не отправлял этого унтер-офицера в «зондеркоманду». Теперь я совершенно в этом уверен. Да, да... Хорошо, ну где вы там?! Не хотите ли вы мне сказать ваше новое имя?.. Мое, надеюсь, вы запомнили. Густав Шульц из Винер-Нойштадта.

Тишину, воцарившуюся в комнате, пока он отпивал коньяк, нарушало лишь тихое поскрипывание приоткрытой двери в комнату Крауса. В комнате был сквозняк. Дверь, скрипнув, открылась шире, так что теперь можно было обозревать большую часть комнаты. Шмидт слегка наклонился в своем кресле, чтобы лучше видеть, что там происходит, поскольку доктор не обнаруживал себя ни единым звуком, потом встал, уже всерьез разозлившись на молчание, решительно шагнул к двери.

— Доктор Краус! — позвал он громко и покраснел, однако не пошел дальше порога. Крауса не было в комнате, а по его разбросанным вещам можно было заключить, что тот и пальцем не шевельнул, чтобы собраться в дорогу.

Пока Шмидт ошеломленно оглядывал комнату, лицо его наливалось кровью. Когда в открытом шкафу он заметил гражданский костюм Крауса. то побледнел, и подбородок его странно задрожал — от беспомощности, невозможности выразить свою ярость каким-то иным образом.

— Доктор Краус! — непроизвольно вырвалось у него и отозвалось эхом по всему дому. Затем несколько тише, но все-таки достаточно громко, чтобы Краус мог его слышать, он сказал: — Я уйду без вас. Если не будете готовы через полчаса, я в самом деле уйду. Клянусь, это мое последнее напоминание! — Он пробормотал себе под нос несколько бранных слов, от которых у лощеного Крауса, услышь он их, наверняка бы волосы встали дыбом. Возможно, Краус чуть примирился и утешился бы тем, что ругань Шмидт адресовал и самому себе по поводу собственного необъяснимого терпения к абсолютно несолдатскому поведению доктора. Но он об этом больше не хотел думать. Ловким движением захлопнул дверь в комнату и повернулся с намерением прежде всего выпить рюмку-другую коньяку, чтобы тем самым притушить вскипевшую ярость. Он чувствовал, что в подобном состоянии он не способен ждать Крауса ни минуты. Он боялся, как бы ярость не перешла в бешенство, когда глаза ему застилает мрак и он теряет голову. Сейчас, как никогда раньше, он должен был сохранять выдержку и трезвый рассудок. Очень скоро ему придется отправиться в весьма опасный путь. Одному или с этим придурковатым доктором, все равно. Даже во сне не могло бы ему привидеться, что этот самый Краус способен заставить его без единой капли коньяка справиться с яростью. Если бы кто-нибудь сказал ему нечто подобное, он бы все свои ругательства и оскорбления, которые только что пробормотал, обрушил в лицо такому человеку. А случилось такое, чего он никак не мог ожидать, тем более что дело касалось этого в военном смысле абсолютно неотесанного доктора Крауса, слизняка-интеллигента, источавшего, невзирая на все ароматические водички и помады, запах медикаментов своей лаборатории.

Он не дошел до столика, где стояла бутылка коньяка. Сделав пару шагов, остановился, отпрянув, словно головой ударился о невидимую преграду. Лицо сначала покраснело, затем посинело и наконец побелело. Губы непроизвольно продолжали шевелиться, не способные сразу выговорить все, что он в ярости готов был высказать этому поистине придурковатому доктору Краусу, который даже не сдвинулся со своего удобного кресла возле камина.

Он увидел его в профиль. Глядя на свесившуюся руку и склоненную на грудь голову, отчасти скрытую спинкой кресла, Шмидт подумал, что Краус спит. Это и вызвало у него новый взрыв ярости, и побудило без обиняков выплеснуть в лицо доктору все, что он о нем думал. Однако он смог произнести лишь пару фраз, которые не вполне соответствовали его подлинным чувствам.

— С вами, герр доктор... Я готов идти хоть в ад... — произнес он и замолчал. Рот остался открытым, а глаза прикованными к лицу Крауса.

Доктор Краус был мертв. На полу возле его ног лежала открытая металлическая коробка с ампулами цианистого калия.

В камине догорала его последняя папка.

Во всем облике американского полковника Роберта Скотта сквозила смертельная усталость. Отекшие веки то и дело опускались на глаза, он поднимал их с усилием и упрямо продолжал изучать документы, разбросанные на большом письменном столе. Он сидел в кабинете бургомистра города, который сегодня заняла его часть. Просторную сумрачную канцелярию со стильной мебелью темных тонов освещала большая хрустальная люстра, где из десятка лампочек горели только три.

Второй день полковник не смог сомкнуть глаз. А ему так хотелось отдаться сну, смежавшему веки, хотелось заслуженного солдатского отдыха накануне, может быть, последнего боя. Новых приказаний выступать пока нет, хотя уже за полночь. В конце дня из штаба дивизии сообщили: «Поздравляем «Мичиган экспресс» с занятием города. Пока оставайтесь здесь. О'кэй, полковник! Отдохни со своими парнями. Завтра выходи на берег Дуная, чтобы поздороваться с Советами. Сообщают, что в течение ночи они выйдут на восточный берег! Можете сообщить домой, что мы наступили Адольфу на хвост!» Эта тихая ночь, напоенная дыханием последней военной весны, которая своими ароматами словно бы очаровала самых лютых солдат и заставила замолчать все орудия, была создана для отдыха.

Перед полковником стояла фотография, неумело приклеенная на плотный картон, дабы выдержала долгие военные переходы, — на ней была запечатлена вся его семья. Глядя своими ласковыми зелено-голубыми глазами, цвет которых напоминал глубины озера Мичиган, ему улыбалась Мэри. Рядом с ней он, Роберт Скотт-младший, и их дети — Стив и маленькая Барбара, а за ними уголок дома, далеко, на совсем другом берегу, который отсюда казался ему еще более далеким и почти нереальным. Он сидел перед фотографией, бодрствующий, прикованный к этой злосчастной земле, и видел перед собой другие картины, от которых не мог спать, потому что они оживали, стоило ему прикрыть глаза, и наводили на размышления о бессмысленности окружающего мира, в котором человек сам себе разжег адовы огни, которые однажды — благодаря какому-нибудь другому Адольфу — могут заполыхать где угодно, и на его родине тоже.

Он задремал с открытыми глазами, глядя на фотографию, напрягшись от желания унести ее с собой в сон, но она сразу же, обретя зыбкость, стала удаляться от него, без него отправилась в путь по берегу, которым и ему так хотелось пройти, и исчезла в бескрайней дали, а перед ним опять ожили мучившие его картины. Они следовали одна за другой, начиная с момента вступления его танков в концентрационный лагерь: страх и ужас в глазах живых трупов, которые двигались навстречу, тщетно пытаясь из пустоты своих скелетов выдавить благодарность за воскресение, потом эти горы неподвижных голых трупов, окутанные густым белесым дымом, все еще валившим из высокой трубы крематория. Здесь чахла пробуждавшаяся весна, а вместо ее ароматов расползался смрад смерти... И все дальше и дальше, от начала до конца дьявольского хоровода смерти, которая бесновалась здесь — разнузданная, с открытым ликом, перед которым заледенело даже его огрубевшее солдатское сердце... И наконец, видение его собственного заплаканного лица. Он плакал над живым скелетом с лицом ребенка, который подошел к танку, поцеловал пыльные гусеницы, а его, Скотта, приветствовал нежной улыбкой жизни, едва теплившейся в огромных глазах...

Лейтенант Стив Батлер, чья манера держаться наряду с его неопрятным внешним обликом говорила о том, что это ветеран войны, давно переставший придерживаться уставных правил поведения, уже несколько минут стоял перед столом командира, не осмеливаясь напомнить о своем присутствии. Войдя в комнату и не получив ответа на приветствие, он остался стоять, нервно теребя фуражку, которую держал в руках. В какое-то мгновение — он был уверен, что полковник погрузился в глубокую дрему, — ему пришла мысль незаметно удалиться и вновь постучать в дверь. Но от этого намерения пришлось отказаться прежде, чем он успел сделать первый шаг. Ему показалось, что Скотт посмотрел прямо на его руки, и он забыл обо всем, даже перестал теребить фуражку. Стоял тихо, готовый услышать наконец, почему его так неожиданно и без всякого объяснения пригласили. Он думал об этом по дороге сюда. Его непосредственный начальник, командир роты, приказал ему немедленно явиться к полковнику и не обмолвился ни единым словом относительно того, зачем его требует начальство. Заметив его удивление и замешательство, ротный сочувственно покачал головой, изобразив гримасу, будто заранее выражал свое сожаление; а в голове Батлера проносились события последних сорока восьми часов. Он не припомнил ничего, что бы Машинисту — так танкисты называли своего полкового командира — дало повод вызвать его к себе.

Последняя встреча с полковником закончилась для лейтенанта тем, что из канцелярии он вышел, имея на одну звездочку меньше. Было это где-то во Франции. Все случилось из-за того, что он с парнями из Сопротивления участвовал в стрижке девиц, которые во время оккупации проводили время с немцами. Может, все ограничилось бы рапортом командиру батальона, если бы не Колетт, — это имя он долго будет вспоминать. Остриженная, явилась она в штаб полковника Скотта и принялась истерично визжать и орать во всю глотку: «Янки, убирайтесь домой и там стригите у своих девок что хотите, прежде чем спать с ними!» Приятели потом ему рассказывали, что Колетт еще кое-что выдала насчет американской армии, однако для него куда важнее было то, что он услышал от командира. Тот ему сказал: «...Лейтенант, девушка утверждает, что после этой идиотской стрижки вы заставили ее переспать с вами». Лейтенант утвердительно кивнул, выслушал решение о понижении в чине и вышел, мечтая только об одном — больше никогда не сталкиваться со старым Скоттом, о чьих воинских заслугах, равно как и о суровом нраве, в полку, даже в дивизии ходили настоящие легенды. Батлер многое о нем слышал и в тот раз имел возможность убедиться в его строгости. Очутившись тогда перед полковником и отдав честь, понял, что действительно легче вынести взгляды всех судей военного трибунала, чем этот взгляд, которым полковник лишь однажды выстрелил в него, а затем продолжал смотреть на его подбородок, словно прикидывал, не рассчитаться ли с ним и кулаками.

Полковник Скотт неожиданно выпрямился в кресле, посмотрел на него полузакрытыми глазами, обеими руками сильно сжал виски, словно внезапно почувствовал страшную головную боль. Однако на его лице не отразилось ничего, способного вселить хоть какую-то надежду, Батлеру было достаточно единственного взгляда, чтобы понять, что и эта их встреча пройдет, как и предыдущая во Франции. Скотт отнял руки от головы и отрубил:

— Лейтенант Батлер!

— Да, сэр! — отозвался Батлер. Поскольку он не был уверен, что произнес это громко, согласно уставу, он поспешил исправиться: — Господин полковник, лейтенант Стив Батлер прибыл по вашему приказанию!

Скотт выслушал его со смеженными веками, помолчал, словно вновь задремал, и, не открывая глаз, усталым голосом спросил:

— У вас есть семья?

Батлера смутил этот неожиданный вопрос, и он ощутил, как по телу его пробежал холод. Решив, что с кем-то из близких случилось что-то страшное, испуганно ответил:

— Есть родители, младший брат... Они живут в Балтиморе. Сестра недавно вышла замуж в Вилмингтоне...

— Я надеюсь, у них все в порядке и вы с ними регулярно переписываетесь...

— Да, сэр! — ответил он с некоторым облегчением, однако не осмелился задать вопрос, готовый сорваться с языка: «Почему вы меня об этом спросили?»

Полковник задал новый неожиданный вопрос:

— Если бы злодей причинил зло кому-то из ваших близких, вы бы бросились в погоню за ним?

Не скрывая волнения, Батлер утвердительно кивнул. Скотт опять не дал ему времени собраться с мыслями. Он снова пресек его взглядом полуоткрытых глаз и, вытаскивая какой-то сверточек из ящика стола, с упреком и строго сказал:

— Я верю, что вы бы поступили именно так. И я бы так поступил. Я бы шел за злодеем и достал бы его хоть из-под земли... Об этом вы, лейтенант Батлер, должны были помнить, когда встретились с этими людьми. Разверните сверток и хорошенько посмотрите... — Глядя исподлобья, как Батлер торопливо и неловко развернул бумагу, полковник закурил и добавил: — Я надеюсь, после этого вы их лучше поймете...

Развернув сверток, Батлер побледнел. Хотя с первого взгляда он мог только догадываться, что он держит в руках, его охватила дрожь, а желудок болезненно сжался, готовый к рвоте. Только раз в жизни испытывал он такое ощущение. Был он мальчишкой лет пятнадцати, когда у него умер дед. Тогда он впервые увидел покойника и долго не мог забыть желто-восковой цвет его кожи. Когда он вырос и стал солдатом, а затем попал на фронт, он огрубел от вида смерти, его охватывали какие-то иные ощущения, но ему больше никогда не случалось так, как в детстве, ужаснуться и оцепенеть. Он стоял молча, онемев в ожидании, что Скотт подтвердит его догадки, без разрешения положил развернутый сверток на стол и посмотрел на полковника.

Скотт пододвинул сверток поближе к себе и прикрыл его ладонями. Какое-то время он молчал, глядя на свои руки, под которыми лежали пара кожаных дамских перчаток и сумка с золотой застежкой, затем медленно перевел взгляд на лицо похолодевшего Батлера.

— Да, лейтенант Батлер, это человеческая кожа! — сказал он, зная, что Батлер ожидает лишь подтверждения своей догадки, и продолжил: — Они верят, что это кожа родного брата одного из них, чей скелет они нашли в лаборатории главного врача лагеря...

— Сэр, неужели возможно, чтобы эти немецкие свиньи могли и такое творить?! — сказал Батлер, все еще не придя в себя. Теперь он вовсе был не способен думать о чем-либо, даже о том, зачем Скотт продемонстрировал ему эти жуткие вещи.

— Где находился ваш взвод, когда мы освобождали лагерь? — спросил Скотт, с усилием подняв отяжелевшие веки над мутными и покрасневшими глазами.

— Мне было приказано очистить пристань на Дунае от эсэсовских снайперов! — придя в себя, отчеканил Батлер и, теперь догадываясь о причине вызова, добавил виновато: — Я слышал, наверху было ужасно...

— Это мягко сказано: ужасно... Там был настоящий ад. Если бы вы поверили своим товарищам, каким бы человеком вы ни были, лейтенант Батлер, вы бы не допустили подобного обращения с людьми, горевшими в огне этого ада! — Батлер краснел и бледнел, искренне задетый заслуженными упреками, которые полковник продолжал ему с горечью высказывать, бледнея и краснея вместе с ним, что доказывало, насколько сам он исстрадался из-за необдуманного поведения лейтенанта. — Велико ли геройство — разоружить шестерку полуживых узников лагеря?! Неужели вы не посмотрели им в глаза?

— Было уже поздно, когда я понял, кто они и откуда... Я подумал, что это переодетые немцы... — осмелился хоть как-то смягчить свой проступок Батлер, но голос подвел его, и он не закончил мысли.

В голове у него все пошло кругом, и он не знал, что еще говорить. Ему хотелось только одного — чтобы Скотт как можно скорее наложил взыскание и отпустил его. Ему было куда хуже, чем полковник мог себе представить. Перед глазами маячили лица этих людей. Они смотрели на него с удивлением, словно он вновь потребовал, чтобы они сдали оружие. Он хотел пойти к ним, попросить прощения, сделать что-то умное и доброе, как-то исправить ту проклятую несправедливость, так необдуманно им допущенную. Он был готов вернуть им оружие и решил отправиться вместе с ними в погоню за этими фашистскими извергами, которые из человеческой кожи делали для своего бабья украшения. Напрасно он терзал себя. Чувство собственной вины не ослабевало, как не менялось выражение лиц узников, стоявших перед его внутренним взором. А рядом с ними был полковник Скотт со своими жестокими упреками, усиливавшими горечь. Черт побери. Внезапно он замолчал и бог знает как долго стрелял взглядом в его подбородок, совсем как тогда во Франции из-за той шлюхи. Разве что Батлера теперь не пугало наказание, которое тот ему назначит. Мысль о наказании меньше всего беспокоила его, ему было безразлично, как с ним поступят. Он хотел побыстрее уйти из канцелярии и любой ценой искупить свою вину.

Терпение его наконец лопнуло. Пальцы рук вновь впились в края фуражки и начали теребить их, в то время как губы задрожали, медленно освобождаясь от судороги.

— Господин полковник... — Голос сорвался, а глаза избегали встречи со взглядом Скотта. — Господин... Мне бы хотелось, чтобы вы поверили, что я в самом деле сожалею... Было уже поздно, когда я понял...

— Смотрите мне в глаза, лейтенант, — прервал его Скотт, он резко оттолкнулся от спинки кресла и говорил, не смягчая тона: — Мне известно, когда и как вы поняли! Мне сообщили, что эти несчастные вынуждены были искать защиты у старшего офицера... Вы привели их сюда под конвоем, как будто бог знает кого взяли в плен, а затем без чьего-либо ведома раздели догола и приказали обсыпать порошком дэдэтэ! Должен вам сказать, лейтенант Батлер, что, осознали вы или нет свое поведение, меня интересует лишь в рамках моих полномочий и ответственности за поведение человека во вверенном мне полку. При других обстоятельствах я бы с вами иначе разговаривал. — Он почему-то поперхнулся и замолчал, а взгляд его опять остановился на подбородке Батлера. — Где у вас была совесть? — добавил он приглушенно, словно что-то мешало ему в горле.

Батлер молчал, мучаясь из-за спазма, сдавливавшего и ему горло. Он понял: разговор окончен, и последними словами полковник Скотт вынес ему самый суровый приговор. Им больше не о чем было говорить. Скотт позволил уставшим векам упасть на глаза и не шевелился. Батлер между тем чувствовал, что тот продолжает смотреть в его подбородок.

— Вы свободны, лейтенант... — сказал он, не открывая глаз.

Батлер дернулся и отдал честь. Он повернулся и пошел к двери походкой, выдававшей его желание как можно скорее убраться с глаз своего командира.

Полковник Скотт провожал его взглядом полуприкрытых глаз до самой двери и вдруг, словно что-то вспомнив, окликнул:

— Батлер, вам не довелось увидеть, как оставшиеся в живых узники этого лагеря встречали освободителей. О том, с чем встретились мы, вы только слышали от наших солдат и офицеров. Об этом мы, может быть, будем помнить и рассказывать всю жизнь, но я не уверен, что кто-нибудь из нас сможет описать весь тот ужас... Слушайте меня внимательно, лейтенант! Мне хотелось бы верить, что, окажись вы там, вы бы иначе повели себя по отношению к этим людям. — Он нервно подвинул к себе пачку сигарет. Взгляд его остановился на свертке, и рука замерла. Через мгновение он пришел в себя и добавил: — Садитесь, Батлер, придвиньте стул и садитесь... Вы курите? — спросил он, открывая пачку.

Батлер, пораженный и смущенный внезапной переменой в поведении Скотта, покраснел еще больше, но с места не двинулся. Он не мог взять в толк, что Скотт обращается к нему. Лишь после того, как тот напомнил, что предложил ему сесть, и положил перед ним открытую пачку сигарет, он торопливо придвинул кресло, взял сигарету и сконфуженно вытащил зажигалку из кармана брюк.

— Благодарю вас, сэр, — сказал сдержанно, дрожащими пальцами зажег зажигалку, и оба кое-как прикурили.

Одновременно сделали по нескольку затяжек душистого «Кемела» и молча наблюдали за белесыми клубами дыма. Казалось, эта маленькая передышка была необходима обоим, прежде чем продолжить неприятный разговор. Пока Скотт во время короткой паузы силился сдерживать и дальше свою несколько утихшую ярость, Батлер тщетно пытался взять себя в руки. Из головы у него не выходили слова полковника: «Ваши глупости мы должны как-то исправить...» Они наполняли его беспокойством, но и нетерпением поскорее услышать, как же Скотт думает поступить и что нужно будет сделать. Вскоре Скотт заговорил, выведя его из глубокой отрешенности.

— Я предоставляю вам возможность исправить причиненное вами этим людям... необдуманно... — начал он необычно тихо и несколько патетично, что еще больше показывало, какого усилия ему стоило вновь не взорваться. — Надеюсь, вы это сделаете наилучшим образом... Я не уверен, что этим несчастным осталось долго жить. Вдобавок ко всем ужасам, которые они пережили в аду, их подвергли медицинским экспериментам... Не забывайте и об этой нацистской галантерее из человеческой кожи... — Он внезапно замолчал и перевел взгляд на сверток.

Батлер снова поперхнулся горечью, которая, пока Скотт говорил, все больше скапливалась в горле, однако решительно поднялся и негромко сказал:

— Господин полковник, я жду ваших приказаний!

— Я не знаю, насколько мы способны помочь им, — ответил Скотт, не отрывая взгляда от свертка.

Из самых лучших побуждений и со всей искренностью Батлер осмелился предложить:

— Я со своей стороны сделаю все, что бы вы ни приказали, сэр. Я вымолю у них прощение за свои поступки... Мой взвод постарается, пока они будут оставаться у нас, дать им почувствовать, что они находятся под защитой американской армии...

— Считайте это и моим приказом, лейтенант! — прервал его Скотт и медленно поднялся из-за стола. — У вас есть предложения?

— Им необходим врачебный уход, господин полковник. Я видел их голыми...

Скотт кивнул.

— Так и я думал, хотя и не видел их голыми. Однако они не хотят даже говорить об этом. Единственно, о чем они попросили, это чтобы их избавили от наших чрезмерных забот. При этом наверняка они имели в виду и ваши поступки... Единственно, что они хотят, это чтобы мы дали им возможность продолжить свой путь...

Батлер наклонил голову, помолчав, сказал:

— Мне бы не хотелось, чтобы они ушли от нас в таком настроении...

— Будем надеяться, не уйдут. Они приняли мое предложение расположиться на вилле гаулейтера, там наверху, в лесу. Мне кажется, они все еще верят, что этот доктор Краус ночью доберется туда.

— Но, господин полковник, — возбужденно прервал его Батлер, — я присутствовал при допросе того типа, которого наш патруль задержал по дороге на виллу. На очной ставке с пленными эсэсовцами он признал, что является офицером СС, и рассказал целую историю о своей группе... Надеюсь, офицер разведслужбы сообщил вам об этом...

— Протокол у меня на столе, — подтвердил Скотт. — По заявлению этого капитана Шмидта, доктор, которого преследуют наши друзья, покончил самоубийством. Якобы уничтожив предварительно документы своей лаборатории. — Он многозначительно посмотрел на Батлера и добавил: — Я жду, вы меня спросите, почему я сразу не сообщил все этим несчастным, которые после всего пережитого отправились в погоню за доктором, подвергая себя новым опасностям. — Поскольку во взгляде Батлера он увидел, что угадал его мысли, продолжал: — Я не мог... Мне кажется, только надежда держит их на ногах... И вам я приказываю молчать... То, что они надумали сделать, — часть их жизни. Позволим же им эту ночь провести с надеждой...

— Вы правы, сэр! — согласился Батлер, вконец смущенный и все еще неуверенный, что Скотт простил совершенные им глупости. Еще меньше он верил в то, что ему будет позволено появиться перед этими людьми.

— Я приказал санитарному взводу осмотреть виллу и местность вокруг нее. Убрать трупы погибших эсэсовцев. Вам, Батлер, я приказываю лично вернуть этим людям оружие. Поступайте так, как вы сами предложили. Я даю вам полномочия на все, что сочтете необходимым, чтобы эти люди чувствовали себя у нас, как среди союзников. Проводите их наверх и со своим взводом оставайтесь в их распоряжении... Может, их надежда и не напрасна... Может, этот мерзавец обманул нас... Выполняйте приказание, лейтенант Батлер! — окончил Скотт и опустился в кресло.

Батлер вытянулся и чуть покраснел. Он был похож на новобранца, которому офицер впервые непосредственно отдал приказ. Последние слова Скотта звучали у него в ушах, напоминая о тех лучших днях, когда перед ним ставились куда более трудные боевые задачи. Это была миссия, о которой он не мог и мечтать.

— Так точно, господин полковник! — отчеканил Батлер со вновь обретенной уверенностью в голосе и открыто посмотрел на Скотта. Он был искренне благодарен полковнику и хотел, чтобы тот это знал. Однако не осмелился выразить свою благодарность словами. «Машинисту «Мичиган экспресс» это показалось бы до ужаса не по-военному...» — подумалось ему.

Батлер вышел торопливо, почти бегом.

Скотт сидел с закрытыми глазами. Он слышал, как захлопнулась дверь. Сон одолевал его, и не было больше сил сопротивляться. Полковник наконец заснул. В кошмарной глубине его сна отпечатались лица клейменых людей и портрет Адольфа Гитлера.