Подвиги бригадира Жерара

1. Как бригадир{1} прибыл в Сумрачный замок

Вы поступили замечательно, друзья мои, оказав мне небольшие почести. В моем лице вы платите дань уважения не столько мне, сколько Франции и себе. Перед вами не просто битый годами, седоусый офицер, который поедает омлет и выпивает очередной стакан вина, но фрагмент истории. В моем лице вы видите последнего представителя славной когорты тех, кто стали ветеранами, будучи еще мальчишками, научились орудовать саблей раньше, чем бритвой, и никогда не показывали неприятелю, какого цвета у них ранец. В течение двадцати лет мы обучали европейцев сражаться, и даже после того, как они усвоили уроки, лишь термометр, а не штык смог сломить Великую Армию{2}. Берлин, Неаполь, Вена, Мадрид, Лиссабон, Москва – мостовые всех этих городов топтали копыта наших коней. Да, друзья, скажу снова: вы поступили замечательно, прислав ко мне ребятишек с цветами. Ведь мои уши слыхали, как трубы звенели во славу Франции в разных уголках земли, а глаза видели, как развеваются французские знамена там, где, вероятно, их никогда уже не увидят.

Даже сейчас, стоит мне задремать в инвалидной каталке, я вижу, как великие воины прошлого проезжают передо мной: егеря{3} в зеленых мундирах, гигантского роста кирасиры{4}, уланы{5} Понятовского{6}, драгуны{7} в белых накидках, конные гренадеры{8} в качающихся медвежьих шапках. А затем сквозь частый, низкий грохот барабанов, клубы дыма и пыли вижу ряды высоких киверов{9}, потемневшие от пороха лица, вспышки выстрелов и холодный блеск стали. Вот поскакал рыжеголовый Ней{10}, за ним Лефевр{11} с бульдожьей челюстью, щеголеватый, как все гасконцы, Ланн{12}. А затем среди сверкающей меди и развевающихся перьев я вижу человека с вялой улыбкой, круглыми плечами и отстраненным взглядом. Так заканчиваются мои сны, друзья. В эту минуту я вскакиваю с кресла, кричу нечеловеческим голосом и вытягиваю в салюте руку, а мадам Тито посмеивается над стариком, который живет окруженный тенями прошлого.

Хотя к окончанию военных действий я стал полным бригадным генералом и имел все основания полагать, что вскоре получу звание дивизионного генерала, с большим удовольствием возвращаюсь я к началу службы. Я с радостью вспоминаю овеянные славой дни, когда служил простым солдатом. Вы должны понять, что когда у офицера под началом множество людей и лошадей, его голова постоянно забита мыслями о рекрутах{13}, фураже, походных кузнях, квартирах и прочем. Жизнь генерала непроста и в мирное время, не говоря уже о войне. Зато на плечи лейтенанта или капитана не давит ничего, кроме эполет. Молодой офицер лихо щелкает шпорами, щеголяет доломаном{14}, пьет вино и целует молодых красавиц. Он не думает ни о чем, кроме удовольствий и развлечений. Вот в такое время молодой удалец ищет приключений. Я немало могу поведать о той поре. Но сегодня расскажу вам о том, как побывал в Сумрачном замке, о необычной цели, которой задался младший лейтенант Дюрок, и об ужасном происшествии с человеком, которого ранее звали Жаном Карабеном, а впоследствии бароном Штраубенталем.

Вам должно быть известно, что в феврале 1807 года, сразу после взятия Данцига, меня и майора Лежандра направили привезти четыреста лошадей из Пруссии в Восточную Польшу. Суровая зима, а особенно жестокая битва при Эйлау{15} погубили такое количество лошадей, что над Десятым гусарским полком нависла угроза переформирования в батальон легкой пехоты. Поэтому мы с майором знали, что на передовой нас ожидает весьма теплый прием. Тем не менее мы двигались медленно: снег был слишком глубок, а дороги отвратительны. Кроме того, у нас в подчинении находилось всего лишь двадцать человек, еще не оправившихся после ранения или болезни, которым предстояло вернуться в строй. Если запасы фуража скудны, а в некоторые дни лошади оставались вообще без кормежки, то нельзя было заставлять животных двигаться быстрее, чем шагом. Мне известно, что в романах кавалерия всегда мчится сумасшедшим галопом, но я, участвовавший в двенадцати кампаниях, должен заявить, что моя бригада на марше всегда двигалась шагом и переходила на рысь лишь при появлении неприятеля. Я говорю о гусарах{16} и егерях, но сказанное еще в большей степени касается кирасиров и драгун.

Я очень люблю лошадей. Иметь в распоряжении четыреста благородных животных, разного возраста, характера и расцветки, доставляло мне огромное удовольствие. Большинство лошадей была померанской породы, некоторые – из Нормандии и Эльзаса{17}. Нас неимоверно изумляло, насколько нрав лошадей соответствует характеру людей из этих провинций. Мы обратили внимание (а мне с тех пор не раз приходилось доказывать), что характер лошади легко определить по масти: от кокетливого солового, полного причуд и капризов, до безрассудного гнедого; от податливого чалого до упрямого, своенравного пегого. Все это не имеет ни малейшего отношения к истории, которую я собираюсь вам рассказать. Но как кавалерийский офицер может продолжить рассказ, не похваставшись с самого начала четырьмя сотнями прекрасных лошадей? Я привык начинать разговор с того, что интересует меня, и надеюсь, что сумею заинтересовать вас.

Мы форсировали Вислу напротив Мариенвердера и уже добрались до Ризенберга, когда майор Лежандр вошел в мою комнату на постоялом дворе с раскрытым конвертом в руках.

– Вам предписано оставить меня, – произнес он с кислым выражением лица.

Я не разделял печаль майора, хотя понимал его чувства. Ему нелегко будет обойтись без такого подчиненного, как я. Поэтому я лишь молча отдал честь.

– Приказ генерала Лассаля{18}, – продолжил майор. – Вам следует направиться в Россель немедленно, а по прибытии доложить о себе в штабе.

Ни один приказ не мог более обрадовать меня. Тогда я был уже на хорошем счету у вышестоящих офицеров. Мне стало ясно, что неожиданный приказ означает лишь одно: нашей части предстояло сослужить серьезную службу, а Лассаль рассудил, что такой офицер, как я, понадобится эскадрону{19}. По правде говоря, кое-что смутило меня, когда я услышал о внезапном решении командования. У хозяина постоялого двора была дочь – брюнетка с кожей цвета слоновой кости. Я небезосновательно надеялся на продолжение нашего с ней знакомства. Но разве положено пешке вступать в спор, когда шахматист переставляет ее на другую клетку? Мне оставалось лишь оседлать своего крупного черного Ратаплана и отправиться в путь.

Клянусь всем святым, эти несчастные поляки и евреи, жизнь которых сера, скучна и лишена радостей, ликовали, увидев меня в седле. На морозном утреннем воздухе черная шерсть Ратаплана лоснилась. Ноги и спина благородно изгибались при каждом движении. У меня и сейчас от стука копыт по дороге и звона уздечки кровь закипает. Представьте же, каков я был в двадцать пять лет – лучший кавалерист всех десяти гусарских полков. Цвет мундира нашего Десятого гусарского полка был голубой: небесно-голубой доломан и ментик{20} с алой грудью. В армии ходили слухи, что, увидев нас, население бежит со всех ног: женщины – в нашу сторону, а мужчины – в противоположную. Тем утром в окнах Ризенберга не одна пара глаз, наблюдая за мной, молила задержаться хоть ненадолго. Но что оставалось делать солдату: лишь поцеловать протянутую руку да тряхнуть уздечкой, проскакав мимо.

Погода в ту пору стояла суровая. К тому же мне предстояло скакать по самой бедной и унылой европейской стране. Но в небе не было ни единого облачка, а заснеженные поля тускло светились под лучами низкого солнца. В морозном воздухе пар клубился у меня изо рта и струйками вылетал из ноздрей Ратаплана, а по краям уздечки свисали прозрачные сосульки. Коню надо было согреться, и я пустил его рысью. Мне нужно было многое обдумать, и я не обращал внимания на мороз. На север и юг от меня раскинулась бесконечная равнина. Редкие ели и более светлые лиственницы росли то тут то там. Иногда встречались кое-какие постройки, но три месяца назад этим путем прошла Великая армия, и вам не надо объяснять, что это означает. Поляки были нашими друзьями, это так, но из сотни тысяч солдат фургоны с продовольствием были только у гвардейцев, а остальным приходилось полагаться на свои силы. Так что я вовсе не удивился, что нигде не наблюдается никаких следов скота, а над домишками не вьется дым. Любая страна надолго забывала о благоденствии после посещения великого гостя. Говорили, что там, где император провел своих солдат, даже крысы дохли от голода.

К полудню я добрался к деревне под названием Саальфельдт. Отсюда прямой путь вел в Остероде, где зазимовал император и располагался главный лагерь семи пехотных дивизий. Посему дорога была забита повозками и каретами. Оказавшись среди артиллерийских зарядных ящиков, фургонов, курьеров, расширяющегося потока новобранцев и отставших от своих частей солдат, я понял, что дорога к моим боевым товарищам займет слишком много времени. На полях лежал снег глубиной в пять футов, а мне ничего не оставалось, как волочиться по дороге. Поэтому я немало обрадовался, когда увидел другую дорогу, которая от главной потянулась через еловый лес к северу. На перекрестке стояла корчма, а у дверей седлали коней патрульные Третьего Конфланского гусарского полка, в котором я впоследствии служил полковником. На ступеньках стоял офицер, худой, бледный паренек, больше напоминающий желторотого семинариста, чем предводителя распоясавшихся головорезов.

– Добрый день, месье, – произнес он, когда я остановился.

– Добрый день, – ответил я и представился: – Лейтенант Этьен Жерар из Десятого полка.

Судя по тому, как изменилось выражение его лица, молодой офицер был наслышан обо мне. Все в армии знали о моей дуэли с шестью мастерами фехтования. Но мои непринужденные манеры помогли новичку преодолеть робость.

– Я младший лейтенант Дюрок из Третьего полка, – сказал он.

– Недавно служите? – спросил я.

– Начал службу на прошлой неделе.

Я сразу все понял, увидев его бледное лицо и то, как вольготно развалились в седлах его солдаты. Не так давно мне пришлось самому испытать, каково школьнику приказывать ветеранам. Я и сейчас краснею, вспоминая, как пытался отдавать отрывистые команды людям, у которых за плечами было больше сражений, чем мне лет. Тогда было естественнее предложить: «С вашего позволения, давайте построимся» или «Не думаете ли вы, что нам пора перейти на рысь?». Поэтому я не стал осуждать юношу, когда увидел, что его подчиненные отбились от рук. Вместо этого я бросил на солдат такой взгляд, что они застыли в седлах.

– Позвольте задать вопрос, месье. Вы направляетесь по этой дороге? – спросил я.

– У меня приказ следовать к Аренсдорфу, – ответил он.

– Тогда позвольте присоединиться к вам, – сказал я. – Совершенно ясно, что это самый короткий путь.

Так оно и было. Дорога вела в сторону, в места, которые были отданы на откуп казакам и мародерам. Поэтому она была пустынна в такой же мере, в какой другая дорога была заполнена людьми. Мы с Дюроком скакали впереди, а шестеро солдат громыхали следом. Он был славным малым, этот Дюрок, хотя его голова была набита всяким вздором: в Сен-Сире{21} они изучают деяния Помпея и Александра{22}, а не то, как смешать конский корм или позаботиться о лошадиных копытах. Тем не менее, как я уже говорил, Дюрок был славным парнем, еще не испорченным походной жизнью. Мне доставляло удовольствие слышать, как он лепечет о сестре Мари и матушке, оставленных в Амьене{23}. За разговорами мы не заметили, как очутились у деревушки Хайенау. Дюрок поскакал к постоялому двору и попросил вызвать хозяина.

– Скажи-ка, любезный, – обратился к нему Дюрок, – проживает ли в этих краях человек по имени барон Штраубенталь?

Владелец постоялого двора отрицательно покачал головой, а мы продолжили путь. Я не придал вопросу ни малейшего значения, но когда в следующей деревушке мой новый товарищ предпринял новую попытку с тем же самым результатом, не смог удержаться от вопроса.

– Это человек, – произнес Дюрок, и неожиданно его мальчишеское лицо исказилось, – которому я должен доставить важное сообщение.

Ответ нельзя было назвать исчерпывающим, но Дюрок дал понять, что дальнейшие расспросы неуместны. Поэтому я более не произнес ни слова, хотя Дюрок интересовался загадочным бароном у всех встречных крестьян. Я же, как и положено офицеру, стремился разобраться в рельефе местности, не ошибиться в направлении рек, запомнить, где должен быть брод. Мы все больше удалялись от лагеря: огибали его с фланга. Далеко на юге в морозном небе виднелись клубы серого дыма: там находились наши посты. На севере же, между нами и зимними квартирами русских, не было никого. Дважды у самого горизонта я видел блеск стали и указал на это своему спутнику. Расстояние не позволяло определить, что именно блестело, но не оставалось сомнений, что сверкали пики казаков-мародеров. Солнце уже клонилось к закату, когда мы поднялись на невысокий холм и увидели справа деревушку, а слева – высокий темный замок, возвышавшийся над сосновым лесом. Навстречу нам ехал на телеге крестьянин – лохматый, насупленный малый в овчинном тулупе.

– Как называется деревня? – спросил Дюрок.

– Аренсдорф, – ответил крестьянин на германском наречии.

– Здесь мы расположимся на ночлег, – произнес мой юный компаньон. Затем, обернувшись к крестьянину, задал свой неизменный вопрос: – Скажи-ка, не проживает ли поблизости барон Штраубенталь?

– Почему? Проживает. Барон владеет Сумрачным замком, – ответил крестьянин, указывая на темную башню, выглядывавшую из-за елей.

Дюрок завопил, словно спортсмен, который наконец-то добежал до финиша. Он, казалось, совершенно потерял голову: его глаза заблестели, лицо стало белым как полотно, губы сложились в зловещую ухмылку. Перепуганный крестьянин отпрянул в сторону. Дюрок прильнул к шее своего гнедого и вперил взгляд в высокую черную башню.

– Почему вы называете этот замок Сумрачным? – спросил я.

– Это название давно закрепилось в наших краях, – ответил крестьянин. – Черные дела творятся за стенами этого замка. Поэтому здесь и живет уже четырнадцать лет самый страшный грешник в Польше.

– Польский аристократ? – снова спросил я.

– Упаси Боже, польская земля не рождает таких негодяев, – ответил крестьянин.

– Француз? – воскликнул Дюрок.

– Все говорят, что он приехал из Франции.

– А он рыжий?

– Рыжий, как лисица.

– Да, да, это тот человек, которого я ищу, – закричал мой компаньон, задрожав от волнения. – Рука Провидения привела меня сюда. Кто еще станет говорить, что в этом мире нет справедливости? Месье Жерар, поехали скорее. Я хочу разместить людей на отдых, перед тем как нанесу визит этому человеку.

Дюрок пришпорил коня. Уже через десять минут мы стояли на пороге постоялого двора в Аренсдорфе, где солдаты должны были ночевать.

Конечно, все это было не мое дело. Я и представить себе не мог, чем все может закончиться. Россель был все еще далеко, но я намеревался проскакать несколько часов, пока не наткнусь на конюшню, в которой найду приют для себя и Ратаплана. Я выпил стакан вина и уже вскочил на лошадь, когда Дюрок выбежал из дверей и положил руку мне на колено.

– Месье Жерар! – прокричал он. – Умоляю, не покидайте меня!

– Дорогой друг, – ответил я, – если вы расскажете, в чем дело и чего хотите от меня, то я отвечу, смогу помочь вам или нет.

– Вы окажете мне неоценимую услугу, – ответил Дюрок. – Все, что я слышал о вас, месье Жерар, позволяет утверждать, что вы именно тот человек, которого я хотел бы видеть рядом сегодня вечером.

– Вы забыли, что я тороплюсь в расположение своей части.

– Вам все равно не удастся попасть в часть сегодня. А завтра вы уже будете в Росселе. Оставшись, вы окажете мне великую честь. Вы поможете мне в деле, которое касается моей чести и чести моей семьи. Однако должен вас предупредить, что дело это сопряжено с немалой опасностью.

Это был ловкий ход. Я немедленно спрыгнул с Ратаплана и приказал конюху отвести его в конюшню.

– Давайте зайдем в дом, – предложил я. – Там вы расскажете, что требуется от меня.

Дюрок провел меня в гостиную и захлопнул за собой дверь, чтобы никто не мог помешать нам. Он был высокого роста, и, когда встал, свет ламп заиграл на его искреннем лице и серого цвета мундире. Мундир необычайно шел Дюроку. Я чувствовал, как во мне растет симпатия к нему.

– Постараюсь рассказать все в нескольких словах, – вымолвил он. – Если я еще не удовлетворил ваше естественное любопытство, то лишь потому, что тема слишком болезненна. Мне стоит немалых усилий даже вспоминать об этом. Однако я не могу рассчитывать на вашу помощь, не объяснив, в чем, собственно, дело.

Вам следует знать, что мой отец был известным банкиром. Его звали Кристоф Дюрок. Его убили во время сентябрьской резни. Как вам известно, толпа захватила тюрьму, выбрала трех так называемых судей, которые выносили приговоры несчастным аристократам. Осужденных затем выбрасывали на улицу, где их разрывали на куски. Мой отец всю свою жизнь помогал бедным. Многие явились в суд и дали показания в его пользу. Отец находился в горячке. Его полумертвого принесли в зал суда на одеяле. Двое судей были готовы оправдать отца, но третий – юный якобинец{24}, чье могучее сложение и жестокие помыслы сделали его лидером, собственноручно вытянул отца из зала, долго пинал бесчувственное тело тяжелыми сапогами, а затем швырнул на растерзание толпы. Смерть отца была настолько ужасной, что даже сейчас я не могу говорить о ней. Как видите, отца убили незаконно, ведь даже по их нечеловеческим законам двое судей оправдали его.

Когда закончился хаос, мой старший брат стал искать того человека – третьего судью. Я тогда был еще ребенком, но, поскольку дело касалось всей семьи, разговоры велись при мне. Имя убийцы – Карабен. Он состоял в гвардии Сантера{25} и был известным дуэлянтом. Однажды иностранка, баронесса Штраубенталь, предстала перед якобинцами. Карабен пообещал ей свободу в обмен на деньги и состояние. Он женился на ней, взял ее имя и титул и сбежал из Франции, когда пал Робеспьер{26}. Мы не имели ни малейшего понятия о том, что случилось с ним далее.

Вы, конечно, думаете, что нам не составляло особого труда найти его, так как мы знали его имя и титул. Но хочу напомнить, что после Революции{27} мы остались без денег, а значит, поиски оказались неимоверно сложными. Затем наступила эпоха Империи{28} и наши дела стали совсем плохи. Ведь, как вам известно, император считал, что 18 брюмера{29} уладило все взаимные претензии и что с этого дня прошлое осталось позади. Но мы помнили семейную трагедию и не изменяли своих планов.

Моего брата призвали в армию. Он с боями прошел всю Южную Европу, заодно наводя справки о бароне Штраубентале. В октябре прошлого года брат погиб под Йеной{30}, а его миссия оказалась невыполненной. Тогда настал мой черед. Мне удалось услышать об этом человеке в одной из польских деревень уже спустя две недели после начала службы. Кроме того, я оказался в компании человека, прославившегося своими отважными и благородными деяниями на всю армию.

Я слушал откровения Дюрока с огромным интересом, но так и не понял, что он хотел от меня.

– Чем я могу вам помочь? – спросил я.

– Пойдемте со мной.

– В замок?

– Конечно.

– Когда?

– Немедленно.

– Но что вы собираетесь предпринять?

– Я знаю, что делать. Тем не менее хотел бы, чтобы вы были со мной.

Не в моем характере было отказываться от приключений, тем более что я проникся к парню симпатией. Прощать своих врагов, безусловно, благородно, но желательно, чтобы им было за что прощать нас. Поэтому я пожал Дюроку руку.

– Я должен ехать в Россель завтра утром, но сегодня вечером я в вашем распоряжении, – сказал я.

Мы оставили солдат на ночевку на постоялом дворе. Поскольку расстояние до замка было не больше мили, мы решили обойтись без лошадей. По правде говоря, я не люблю, когда кавалерийский офицер ходит пешком. Насколько он великолепен в седле, настолько неуклюж, когда шагает по земле, придерживает саблю и ставит носки внутрь, чтобы шпоры не цеплялись друг за друга. Но мы с Дюроком были в том возрасте, когда не беспокоишься ни о чем. Могу заверить вас: не могло быть такой женщины, которая стала бы особенно придираться, увидев двух молодых нарядных гусар, вышедших в тот вечер с аренсдорфского постоялого двора. У нас обоих были сабли, а я еще вынул пистолет из кобуры и сунул под ментик, ибо чувствовал, что нам сегодня придется жарко.

Тропа, ведущая в замок, шла через темный еловый лес. Не было ничего видно, кроме рваных полосок неба и ярких звезд над головой. Наконец мы оказались на открытом месте. Замок находился прямо перед нами на расстоянии выстрела из карабина. Это было огромное неуклюжее здание, судя по всему, очень древнее, с круглыми башнями на каждом углу и массивным прямоугольным выступом прямо перед нами. Нигде не виднелось ни огонька. Светилось лишь одно окно. Из здания не доносилось ни звука. Мне казалось, что эта безмолвная громада таит нечто зловещее. Название замка как нельзя лучше соответствовало впечатлению, которое он производил. Мой товарищ едва держал себя в руках от нетерпения. Я с трудом поспевал за ним по разбитой дороге, ведущей к воротам.

На массивных, окованных железом дверях не было ни звонка, ни молотка. Нам пришлось стучать в дверь эфесами сабель. Костлявый, длинноносый, заросший бородой человек наконец появился перед нами. В одной его руке был фонарь, другой он держал на цепи огромного черного пса. Поначалу его манеры были угрожающими, но, увидев наши мундиры и выражение лиц, он ограничился лишь угрюмой гримасой.

– Барон Штраубенталь не принимает посетителей в столь поздний час, – произнес он на превосходном французском.

– Передайте барону, что я проехал восемьсот лиг{31}, чтобы встретиться с ним. Я не уйду, не повидав его, – ответил мой товарищ с таким выражением, что даже я не смог бы сказать лучше.

Привратник взглянул на нас и в растерянности потянул бороду.

– Говоря по правде, господа, – сказал он, – барон уже выпил стакан-другой вина. Вы нашли бы его в лучшем расположении духа, если бы пришли завтра утром.

С этими словами он распахнул дверь пошире. В свете лампы я увидел холл и еще трех мрачного вид молодцов. Один из них держал на цепи такую же свирепую собаку. Дюрок должен был видеть то же, что и я, но увиденное никак не повлияло на его решимость.

– Хватит болтать, – сказал он и оттолкнул привратника в сторону. – Мне нужно поговорить с твоим хозяином, а не с тобой.

Слуги, стоявшие в коридоре, расступились, когда Дюрок проследовал мимо. Сила человека, который знает, чего хочет, заставляет уступать других – тех, кто не так уверен в себе. Мой товарищ схватил одного из слуг за плечо так властно, словно владел этим человеком.

– Покажи мне, где барон, – приказал он.

Слуга стряхнул руку Дюрока и ответил что-то по-польски. Бородатый привратник тем временем закрыл дверь на засов. Он, кажется, был здесь единственным человеком, который говорил по-французски.

– Вы сами напросились, – сказал он со зловещей ухмылкой. – Вы увидите барона. Но еще не раз пожалеете, что не воспользовались моим советом.

Мы последовали за ним по длинному вымощенному камнем холлу. Пол устилали шкуры, а на стенах висели головы убитых животных. В конце холла находилась дверь. Привратник открыл ее, и мы вошли.

Это была небольшая, скудно меблированная комната, с теми же следами упадка и разложения, которые встречались на каждом шагу. На стенах – выцветшие гобелены, которые отстали в одном углу, обнажив грубую каменную кладку. Вторая дверь, занавешенная шторой, виднелась в противоположной стене. Посреди комнаты стоял квадратный стол, заставленный грязной посудой с засохшими остатками еды. Всюду валялись бутылки. Во главе стола сидел гигантского роста мужчина с копной огненно-рыжих волос и пристально смотрел на нас. Его спутанная борода была такого же оттенка и казалась жесткой, как лошадиная грива. Я видел немало странных лиц за свою жизнь, но ни разу мне не доводилось видеть более жестокого лица, со зловещими голубыми глазками, бледными морщинистыми щеками и толстыми обвислыми губами, которые выглядывали из-под чудовищной бороды. Его голова покачивалась на плечах. Он глядел на нас рассеянным, неуверенным пьяным взглядом. Но он не был настолько пьян, чтобы не разглядеть наших мундиров.

– Ну что ж, храбрецы, – икнул он. – Какие новости в Париже? Вы собираетесь освободить Польшу. Слышал, что сейчас вы сами стали рабами, добровольно отдали себя в рабство маленькому аристократу в сером плаще и треуголке. Граждан больше нет, вернулись месье и мадам. Клянусь, что однажды утром немало отрубленных голов окажется в корзине с опилками.

Дюрок молча встал напротив негодяя.

– Жан Карабен, – произнес он.

Барон уставился на него. Его взгляд, кажется, отрезвел.

– Жан Карабен, – изрек Дюрок еще раз.

Барон выпрямился в кресле и сжал ладонями поручни.

– Что вы имеете в виду, повторяя это имя, молодой человек? – спросил он.

– Жан Карабен, вы тот человек, которого я давно ищу.

– Предположим, что я когда-то носил это имя. Но что вам за дело до этого? В те времена вы были совсем ребенком.

– Мое имя Дюрок.

– Нет, сын…

– Сын человека, которого вы убили.

Барон попытался засмеяться, но в его глазах застыл ужас.

– Кто старое помянет, тому глаз вон, молодой человек, – воскликнул барон. – Тогда вопрос стоял, кто кого: аристократы или простые люди. Ваш отец был жирондистом{32}. Я же – монтаньяром{33}. Большинство моих товарищей погибли. Такова судьба. Мы должны забыть былое и попытаться узнать друг друга лучше.

С этими словами барон протянул дрожащую руку Дюроку.

– Хватит! – крикнул Дюрок. – Я бы сделал благое дело, разрубив вас саблей на месте. Я опозорю свой клинок, если скрещу его с вашим. Тем не менее вы француз и когда-то присягали тому же знамени, что и я. Вставайте и защищайтесь.

– Ах ты! – крикнул барон. – Остуди свой пыл, мальчишка!

Дюрок более не мог сдерживаться. Он хлестнул барона ладонью по лицу. Капля крови выступила на пухлой губе барона, его голубые глаза зловеще засверкали.

– Вы жизнью ответите за этот удар.

– Так-то лучше, – сказал Дюрок.

– Саблю! – закричал барон. – Я не заставлю вас долго ждать, обещаю! – воскликнул он и выбежал из комнаты.

Я уже упоминал, что в комнате была вторая дверь, скрытая шторой. Как только барон исчез, из нее выскочила женщина, молодая и красивая. Она возникла в комнате так неожиданно и так бесшумно, что лишь колыхание шторы выдало, откуда она появилась.

– Я все видела! – воскликнула она. – О сир, вы вели себя превосходно.

Она наклонилась и стала осыпать поцелуями руку моего товарища. Ему стоило немалых трудов вырвать руку.

– Но, мадам, за что вы целуете мою руку? – спросил он.

– Да потому что этой рукой вы ударили эту отвратительную, лживую рожу. И эта рука, возможно, отомстит за мою мать. Я его приемная дочь. Он разбил сердце моей матери. Я презираю его, но ужасно боюсь. Ах, я слышу шаги…

Девушка исчезла так же внезапно, как и появилась. Секунду спустя в комнату вошел барон с обнаженной саблей в руках. Его сопровождал малый, который открыл нам ворота.

– Это мой секретарь, – сказал барон. – Он будет моим секундантом. Но комната тесна. Нам понадобится больше свободного места. Соблаговолите пройти со мной в более просторные апартаменты.

Действительно, драться в маленькой комнате, бóльшую часть которой занимал объемный стол, было совершенно невозможно. Мы последовали за бароном по тускло освещенному холлу. В дальнем его конце зияла распахнутая дверь. Из нее лился яркий свет.

– Все, что нам нужно, находится здесь, – сказал человек с черной бородой.

Комната была большой и почти пустой. Лишь ряды бочек и ящиков подпирали стены. Яркая лампа стояла на лавке в углу. Пол был ровным и гладким. Чего еще желать фехтовальщику? Дюрок обнажил саблю и ворвался в комнату. Барон поклонился, пропуская меня вперед. Не успел я переступить порог, как дверь за спиной захлопнулась, а в замке заскрежетал ключ. Нас поймали в ловушку.

Некоторое время мы были не в состоянии осознать случившееся. Столь неслыханная подлость была за пределами воображения. Лишь некоторое время спустя, когда мы поняли, какими глупцами оказались, доверившись человеку с подобным прошлым, страшный гнев охватил нас – гнев на него за его злодейство и на себя за непростительную глупость. Мы бросились к двери и стали что есть силы лупить по ней кулаками и молотить тяжелыми сапогами. Звуки ударов, очевидно, были слышны за пределами замка. Мы обращались к негодяю, осыпали всевозможными оскорблениями, которые должны были воздействовать на его загрубевшую душу. Но дверь была слишком тяжела. Такими дверями славятся средневековые замки: толстые деревянные брусья, окованные железом. Сломить эту дверь было так же невозможно, как каре{34} старой гвардии. От наших воплей было не больше пользы, чем от ударов. В ответ раздавалось лишь звонкое эхо. Если вы прослужили в армии, то должны уметь принимать то, что нельзя изменить. Я первый обрел присутствие духа и пригласил Дюрока обследовать нашу темницу. В помещении было единственное окно, незастекленное и такое узкое, что в него едва удалось бы просунуть голову. Окно было прорезано высоко в стене. Чтобы выглянуть из него, Дюроку пришлось стать на бочку.

– Что вы видите? – спросил я.

– Хвойный лес и снежную дорогу, – ответил Дюрок. – О! – вдруг удивленно воскликнул он.

Я запрыгнул на бочку и стал рядом с ним. На самом деле через лес тянулась длинная снежная полоса, по которой, хлестая нагайкой коня, галопом мчался всадник. Он все уменьшался, удаляясь, пока не скрылся из виду за темными елями.

– Что это значит? – спросил Дюрок.

– Ничего хорошего для нас, – ответил я. – Вероятно, он отправился за помощью и привезет таких же разбойников, чтобы перерезать нам глотки. Давайте посмотрим, как нам выбраться из этой мышеловки, пока здесь не появилась кошка.

Единственное, в чем нам повезло, это в том, что у нас была отличная лампа. До краев заправленная маслом, она могла светить хоть до самого утра. В темноте наше положение было бы гораздо хуже. Мы стали осматривать многочисленные ящики и тюки. Они лежали и в один ряд, а кое-где были сложены почти до самого потолка. По‑видимому, это помещение служило кладовой: здесь были собраны огромные запасы сыра, разных овощей, стояли ящики с сушеными фруктами и ряды винных бочек. В одной из них имелся кран, и, голодный с самого утра, я подкрепился кружкой кларета и кое‑чем съестным. Дюрок же не притронулся к пище. Исполненный гнева, он нетерпеливо расхаживал по комнате взад и вперед.

– Я еще покажу ему! – время от времени выкрикивал он. – Этот негодяй от меня не уйдет!

Это, может, и хорошо, думал я, устроившись на огромной головке сыра и с удовольствием насыщаясь, но этот молодчик, кажется, слишком занят мыслями о себе, своей семье, вовсе не заботясь о том, как нам найти выход из этого положения, в котором я оказался по его вине. Да ведь уже четырнадцать лет его отца нет на свете, а мне, храбрейшему лейтенанту Великой армии, предстоит погибнуть, мне могут перерезать горло, и это тогда, когда передо мной открывалась блестящая карьера! Кто знает, чего замечательного я смогу достичь, если не покину этот мир из‑за секретной авантюры, которая не имеет абсолютно никакого отношения ни к Франции, ни к императору? Вот же глупец, ругал я себя. Нам предстояла война. Разве мало мне было сражения с четвертью миллиона русских? Мне следовало прямо скакать к цели, а не ввязываться в частные ссоры.

– Что ж, – сказал я, услышав, как Дюрок произносит очередную угрозу. – Вы можете сделать с ним все, что угодно, когда появится такая возможность, но сейчас вопрос скорее в том, что он хочет сделать с нами?

– Пускай делает, что хочет! – воскликнул юноша. – Я в долгу перед своим отцом.

– Это просто глупость, – оборвал его я. – Вы в долгу перед отцом, а я в долгу перед своей матушкой. Поэтому я обязан выбраться из переделки живым и здоровым.

Мое замечание привело его в чувство.

– Я слишком много думал о себе, – пробормотал юноша. – Простите меня, месье Жерар. Посоветуйте, что же предпринять.

– Что ж, – сказал я. – Оставаться здесь, среди головок сыра, не сулит ничего хорошего. Они намереваются прикончить нас любыми способами. Совершенно уверен в этом. Они надеются, что никто не знает, где мы находимся, и не сможет выследить нас. Вашим гусарам известно, куда вы направились?

– Я ничего им не сказал.

– Хм, очевидно, что с голоду мы здесь не умрем. Они обязательно придут, чтобы прикончить нас. Позади баррикады из бочек мы сможем легко продержаться против пяти разбойников, которых видели. Вот они и послали гонца, видимо, за подмогой.

– Мы должны выбраться, пока гонец не вернулся.

– Точно, или мы не выберемся отсюда уже никогда.

– Разве нельзя поджечь эту дверь? – спросил Дюрок.

– Нет ничего проще, – ответил я. – В углу стоит несколько фляг с маслом. Единственное неудобство состоит в том, что мы вдвоем поджаримся и станем похожи на румяный устричный паштет.

– Что вы предлагаете? – отчаянно воскликнул Дюрок. – Ах, что это такое?

Из окна раздался низкий звук. Мелькнувшая тень закрыла звезды. Маленькая белая рука сверкнула в свете лампы. Что-то блеснуло между пальцев.

– Быстрее, быстрее, – послышался женский голос.

Мы немедленно вскочили на бочку.

– Они послали за казаками. Вашей жизни угрожает опасность. Ох, все пропало, пропало.

Раздался звук шагов, хриплые проклятия, удар… звезды вновь безмятежно засияли в окне. Мы беспомощно стояли на бочке, помертвев от ужаса. Минуту спустя мы услышали приглушенный вскрик, переходящий в стон. Где-то вдалеке хлопнула массивная дверь.

– Негодяи схватили ее. Они убьют ее! – воскликнул я.

Дюрок спрыгнул на землю с видом человека, который утратил рассудок. Он стал кулаками стучать по двери так яростно, что разбил руки в кровь.

– Ключ! – закричал я, подобрав ключ с пола. – Она успела бросить ключ в тот момент, когда ее волокли прочь.

Мой товарищ схватил ключ, радостно вскрикнув. Секундой позже он швырнул его на землю в припадке отчаяния. Ключ был настолько мал, что терялся в гигантской замочной скважине. Дюрок уселся на один из ящиков и обхватил голову руками. Он начал всхлипывать от отчаяния. Я тоже готов был зарыдать при мысли о женщине и о том, насколько мы беспомощны.

Но меня не так легко сбить с толку. Нам явно передали ключ с какой-то целью. Девушка не могла принести нам ключ от входной двери, так как его, вероятно, носит в кармане ее приемный отец. Тогда что же заставило ее рисковать собой и передать нам этот ключ? Чего стоят наши головы, если мы не догадаемся, что кроется за этим?

Я стал сдвигать ящики один за другим. Дюрок, в которого моя смелость вселила надежду, бросился помогать мне с удвоенной силой. Нам было нелегко: многие ящики оказались большими и тяжелыми. Но мы не обращали на трудности никакого внимания, работали, как сумасшедшие, передвигали бочки, круги сыра и ящики с барахлом в центр комнаты. Наконец на нашем пути осталась одна громадная бочка водки, закрывавшая угол. Совместными усилиями мы откатили ее в сторону и обнаружили небольшую деревянную дверь. Ключ подошел. Мы не могли сдержать крик восторга, когда дверь отворилась. С лампой в руке я протиснулся в узкое отверстие. Мой товарищ по несчастью следовал за мной.

Сейчас мы оказались в пороховом погребе замка – суровом мрачном помещении. Вдоль стен стояли ряды бочек. Один бочонок оказался посредине с открытой крышкой. Порох высыпался из него и лежал на полу черной кучкой. Далее виднелась еще одна дверь, но и она оказалась запертой.

– Положение ничуть не лучше, – воскликнул Дюрок. – У нас нет ключей.

– У нас дюжина ключей, – ответил я.

– Где?

Я указал на бочонки с порохом.

– Вы собираетесь взорвать двери?

– Да.

– Но вы рискуете взорвать пороховой погреб.

Дюрок был прав, но я нашел что возразить:

– Взорвем дверь кладовой.

Я промчался обратно и схватил жестянку, в которой лежали свечи. Она была размером с кивер – достаточно, чтобы вместить несколько фунтов пороха. Дюрок насыпал порох внутрь, а я тем временем выковырял свечной фитиль. Лучшую петарду вряд ли соорудил бы заправский сапер. Я поставил три круга сыра один на другой, а сверху жестянку с порохом. Теперь она касалась замка. Затем мы зажгли фитиль и бросились в укрытие, захлопнув за собой дверь порохового погреба.

Это не шутка, друзья. Каково было нам находиться среди тонн пороха и знать, что если пламя проникнет сквозь тонкую перегородку, то мы взлетим на воздух! Кто бы мог поверить, что полудюймовый свечной фитиль горит так долго? Мои чувства были напряжены, я прислушивался: не слышен ли топот копыт, не появились ли казаки, чтобы напасть на нас. Когда стало казаться, что фитиль совсем уже затух, раздался глухой взрыв. Дверь разлетелась на куски. Нас окатил душ из щепок, кусков сыра, репы и яблок. Когда мы выскочили из погреба, то были вынуждены пробираться сквозь окутанные густым дымом завалы. На месте, где когда-то находилась дверь, зияло квадратное отверстие. Петарда сделала свое дело.

Она сделала даже больше, чем мы могли себе представить. Взрыв уничтожил не только тюрьму, но и тюремщиков. Первое, что я заметил, когда выбежал в коридор, был человек с огромным топором, лежащий ничком на полу. На его голове зияла огромная рана. Рядом скулила собака. Сила взрыва переломала ей две лапы. Когда она попыталась подняться, две переломанные конечности болтались, как тряпки на ветру. В это мгновение я услышал крик. Другая собака вцепилась в глотку Дюроку и отбросила его к стене. Дюрок прикрыл горло левой рукой, а правой всадил клинок в тело собаки. Он рубил пса саблей снова и снова, но тот не разжал зубы до тех пор, пока я не вышиб животному мозги выстрелом из пистолета. Лишь тогда хватка стальных челюстей ослабла, а свирепые, налитые кровью глаза навсегда закатились.

У нас не было времени для передышки. Женский крик впереди, крик, наполненный смертельным ужасом, говорил о том, что даже сейчас может быть слишком поздно. В зале нас поджидали еще двое слуг, но, увидев наши яростные лица и обнаженные сабли в руках, предпочли не искушать судьбу и разбежались. Кровь струилась из горла Дюрока и окрашивала серый мех на его ментике. Но пламя, горевшее в сердце юноши, заставляло его позабыть обо всем. Он опередил меня. Все происходящее я мог видеть лишь за его спиной. Мы ворвались в комнату, в которой познакомились с хозяином Сумрачного замка. Барон стоял в центре, его спутанная грива топорщилась, как у разъяренного льва. Как я уже говорил, барон был высокого роста с широченными плечами. Сейчас, когда он стоял перед нами с обнаженной саблей, я подумал, что такой стати мог позавидовать заправский гренадер. Девушка, съежившись, лежала в кресле позади него. Кровавый рубец на ее белоснежной руке и плеть, которая валялась на полу, подсказали, что мы не успели спасти ее от жестокого наказании. Увидев нас, барон зарычал, как волк. Он бросился в атаку, изрыгая проклятия при каждом выпаде. Я уже упоминал, что в комнате не было достаточно места для поединка на саблях. Мой юный товарищ оказался впереди меня в узком проходе между столом и стеной. Я мог только наблюдать за схваткой, не в силах помочь. Парень обладал навыками обращения с оружием, но теснота, вес и сила гиганта давали тому неоспоримые преимущества. Кроме того, он был замечательным фехтовальщиком. Его выпады и уколы были быстры, как молнии. Дважды он ранил Дюрока в плечо, а когда колени юноши подкосились, занес над ним саблю, чтобы прикончить, пока тот не встал на ноги. Однако я оказался быстрее и принял фатальный удар на эфес своей сабли.

– Простите, – сказал я. – Но вам предстоит иметь дело с Этьеном Жераром.

Он отпрянул и прислонился к украшенной гобеленами стене. Барон тяжело дышал, он понял, что его омерзительной жизни пришел конец.

– Восстановите дыхание, – сказал я. – Я подожду, когда вы будете готовы.

– У вас нет причин поднимать на меня оружие, – выдохнул он.

– Я должен уделить вам некоторое внимание, – ответил я. – Вы заперли меня в кладовой. Кроме того, отставив все другое в сторону, я вижу достаточную причину убить вас – руку девушки.

– Пеняйте на себя! – зарычал он и бросился на меня, как сумасшедший.

Поначалу я видел лишь горящие ненавистью голубые глаза и острый кончик его сабли, который летал справа налево, пытаясь проткнуть мое горло и грудь. Я даже не предполагал, что кто-то мог научиться так хорошо фехтовать в Париже во времена Революции. Не думаю, что за всю свою жизнь встречал хотя бы шесть человек, которые так здорово владели клинком. Но барон понял, что ему не сравняться со мной. Он прочитал приговор в моих глазах и понял, что обречен. Румянец сошел с его лица. Его дыхание становилось все прерывистей, а одышка тяжелее. Тем не менее он продолжал сражаться. Даже после того, как я нанес смертельный удар, он продолжал размахивать саблей и выкрикивать ругательства. Сгустки крови застыли на его рыжей бороде. Я видел столь много сражений, что моя дряхлая голова не в силах упомнить все. Но я никогда не забуду ужасающий блеск голубых глаз и рыжую бороду с пунцовым пятном посредине, в том месте, в которое я воткнул саблю.

Время обдумать все это у меня появилось позднее. Огромное тело барона еще не успело упасть на пол, как девушка вскочила с кресла и всплеснула руками в радостном порыве. Со своей стороны, я не мог скрыть отвращения, увидев, что женщина выказывает неподдельную радость при виде крови и мертвого тела. Мне и в голову не приходило, каким страданиям покойный барон подвергал несчастную, если она забыла о мягкости и сострадании, присущим слабому полу. Я уже собирался прикрикнуть на нее, заставить замолчать, как вдруг странный, удушающий запах достиг моих ноздрей, желтые языки пламени засверкали за выцветшими шторами.

– Дюрок, Дюрок! – закричал я и потянул его за плечо. – Замок в огне!

Юноша лежал на полу без сознания, обессиленный ранами. Я выбежал в холл, чтобы определить, откуда исходит опасность. Взрыв воспламенил сухую древесину дверей. Внутри кладовой уже горели деревянные ящики. Я заглянул внутрь. Кровь застыла в жилах от ужаса при виде бочонков и пороха, рассыпанного на полу. Пройдет несколько секунд, даже не минут – и порох воспламенится. Друзья мои, до конца дней своих я не забуду яркие языки огня и черную горку пороха. Дальше я почти ничего не помню. Вроде, словно сквозь пелену, вспоминаю, как ворвался в страшную комнату, схватил Дюрока за показавшуюся мне мертвой руку, девушка схватила его за другую, и мы выскочили оттуда. Выбежав на улицу, мы помчались через сугробы к лесу. Едва мы достигли опушки, как я услышал сзади грохот и, оглянувшись, увидел столб огня, окрасивший зимнее небо. Спустя секунду послышался второй взрыв, еще сильнее, чем первый. Ели, звезды, небо – все завертелось у меня перед глазами, я упал без чувств рядом с своим товарищем.

Я пришел в себя лишь спустя несколько недель на постоялом дворе в Аренсдорфе. И только тогда узнал, что произошло. Дюрок, который оправился раньше меня, рассказал все подробности. Кусок черепицы с крыши ударил меня по голове и чуть было не убил. От Дюрока я узнал, что молодая полька побежала в Аренсдорф и подняла по тревоге гусар. Гусары явились как раз вовремя, чтобы спасти нас от пик казаков, которых привел чернобородый секретарь барона. Что касается храброй девушки, дважды спасшей нам жизнь, то я не слышал о ней ничего, пока случайно два года спустя после Ваграма{35} не встретил в Париже Дюрока. Я не слишком удивился, увидев его невесту. Меня больше позабавила странная игра судьбы: женившись на девушке, Дюрок унаследовал не только закопченные руины Сумрачного замка, но и имя его владельца – барон Штраубенталь.

2. Как бригадир уничтожил братьев из Аяччо{36}

Когда император нуждался в чем-то, он всегда оказывал мне честь, вспоминая имя Этьена Жерара. Хотя память часто отказывала ему, когда дело касалось наград. Тем не менее я уже был полковником в возрасте двадцати восьми лет и командиром бригады в тридцать один. Таким образом, у меня нет оснований быть недовольным своей карьерой. Если бы война продолжалась еще два или три года, я бы получил маршальский жезл. А человек с маршальским жезлом в руках находится всего в одном шаге от трона. Мюрат ведь сменил гусарский кивер на корону{37}. Почему другой гусар не мог последовать его примеру? К сожалению, все мои мечты были развеяны в прах при Ватерлоо{38}. Но хотя я не смог вписать свое имя в историю, оно хорошо известно всем тем, кто сражался плечо к плечу рядом со мной в великих битвах во славу Империи.

Сегодня я хочу рассказать вам об эпизоде, который стал началом моего стремительного продвижения вверх. Он способствовал установлению тайных уз между мной и императором.

Перед тем как начать, я должен предостеречь вас. Слушая мои рассказы, вы должны помнить, что с вами говорит человек, который изучал историю изнутри. Я говорю лишь о том, что видели мои глаза или слышали мои уши. Не вздумайте опровергать меня, цитируя исторические книжки или мемуары, которые написали недоучившиеся студенты или праздные писаки. То, о чем я говорю, неведомо этим людям и никогда не станет известно остальному миру. Со своей стороны я поведаю вам совершенно невероятные секреты в расчете на ваше здравомыслие. Факты, которые я собираюсь доверить, держались в строжайшей тайне при жизни императора, потому что я дал ему слово. Сейчас же, по прошествии стольких лет, не думаю, что принесу кому-нибудь вред, рассказав о той роли, которую мне довелось сыграть.

Вы, должно быть, знаете, что во время Тильзитского мира{39} я служил обычным лейтенантом в Десятом гусарском полку, не имея за душой ни денег, ни каких-либо иных привилегий. Правда, моя внешность и храбрость шли мне на пользу. Я уже прославился как лучший фехтовальщик в армии. Но среди храбрецов, которые окружали императора, этого было недостаточно, чтобы сделать стремительную карьеру. Тем не менее я был уверен, что мой шанс придет, хотя представить себе не мог, что он примет такую поразительную форму.

Когда император вернулся в Париж после объявления мира в 1807 году, то проводил большую часть времени со двором и императрицей в Фонтенбло{40}. В то время он находился на вершине успеха. Император провел три успешные кампании против Австрии, разгромил Пруссию и заставил Россию довольствоваться тем, что ей удалось сохранить свое присутствие на правом берегу Немана. Старый бульдог по другую сторону канала продолжал рычать, но не осмеливался вылезти далеко из будки. Если бы нам удалось добиться вечного мира, то Франция заняла бы место среди других наций, которого никому не удавалось достичь со времен Рима. Так говорили мудрые люди, но я в ту пору думал совсем о другом. Девушки были рады увидеть возвращение армии после долгого отсутствия. Уверяю вас, что я с лихвой получил причитающуюся мне долю благосклонности. Судить о том, насколько благоволил ко мне женский пол в те годы, легко по тому, как женщины относятся ко мне теперь. Они не оставляют меня в покое, невзирая на преклонный возраст. Но почему я должен останавливаться на том, что и так хорошо известно?

Наш гусарский полк квартировал вместе с гвардейцами-егерями в Фонтенбло. Как вы знаете, это небольшое место, спрятанное глубоко в лесу. Как забавно было видеть лес, переполненный королями, принцами и герцогами, которые суетились вокруг Наполеона, словно куклы вокруг своего хозяина. Каждый надеялся, что ему наконец-то швырнут кость. В то время на улицах можно было слышать чаще немецкий язык, чем французскую речь. Это те, кто помогал нам во время войны, пришли за наградой, а те, кто сражался против нас, явились молить о пощаде.

Каждое утро наш невысокий император с бледным лицом и холодными серыми глазами, как всегда, молчаливый и задумчивый, выезжал на охоту. Придворные следовали за ним, рассчитывая, что хоть слово сорвется с его губ. Повинуясь прихоти, император мог одарить счастливчика сотнями квадратных миль земли, отобрать эту землю у другого, расширить границы королевства до берегов реки или прочертить границы по горному перевалу. Вот так он вершил дела – этот маленький артиллерист, которого мы подняли так высоко своими саблями и штыками. Он был слишком штатским для нас, но хорошо знал, в чем заключается его сила. Мы тоже это знали и выказывали свое знание тем, как вели себя. Мы понимали, что он был лучшим предводителем, но не забывали, что он стал таким, потому что командовал лучшими в мире солдатами.

В один прекрасный день я сидел в казарме и играл в карты с юным Моратом из полка конных егерей. Неожиданно дверь отворилась, и в комнату вошел наш полковник Лассаль. Если б вы знали, каким шикарным он был. Небесно-голубой мундир Десятого полка шел ему до умопомрачения. Клянусь всем святым, мы, молодежь, были настолько увлечены своим командиром, что ругались, играли в кости и пили, нравилось нам это или нет, лишь для того, чтобы быть похожим на своего командира. Мы тогда не думали, что император поставил его во главе полка легкой кавалерии не потому, что он играл в азартные игры и пил как сапожник, а потому, что мог выбрать лучшую позицию, определить силу колонны и предугадать, пойдет ли в бой пехота или ударят пушки. В этом ему не было равных во всей армии. Мы были слишком молоды, чтобы понимать все это, тем не менее чернили ваксой усы, лихо звенели шпорами и волочили сабли по мостовой в надежде стать Лассалем. Когда он, лязгая шпорами, вошел, Морат и я вскочили на ноги.

– Мой мальчик, – сказал он, потрепав меня по плечу. – Император желает увидеть вас в четыре часа.

При этих словах комната закружилась у меня перед глазами. Я был вынужден опереться руками об угол карточного стола, чтобы не упасть.

– Что? – воскликнул я. – Император!

– Именно, – ответил Лассаль и улыбнулся, увидев мое изумление.

– Но император даже не знает о моем существовании, полковник, – протестующе сказал я. – Почему он послал за мной?

– Это и для меня загадка, – ответил Лассаль, подкручивая усы. – Если ему понадобилась хорошая сабля, то почему он послал за лейтенантом, ведь я могу справиться не хуже? Однако, – добавил он, сердечно хлопнув меня по плечу, – у каждого из нас есть свой шанс, иначе мне бы не стать командиром Десятого полка. Я не должен завидовать вашему. Вперед, мой мальчик, возможно, это первый шаг на пути от гусарского кивера к маршальской треуголке.

Было всего два часа. Лассаль ушел, пообещав вернуться за мной и проводить во дворец. О Господи, сколько я пережил за это время, сколько мыслей пронеслось в моей голове! Я метался взад и вперед по своей комнатенке, горячка от предвкушения встречи сжигала меня. Вероятно, император слышал о вражеских орудиях, которые мы захватили при Аустерлице{41}. Но кроме меня еще столько храбрецов захватили вражеские орудия, да и со дня битвы прошло уже два года. А может, император желает наградить меня за историю с адъютантом русского императора? Теперь волна холода накрыла меня: император вызывает меня, чтобы наказать. Я участвовал в нескольких дуэлях, о которых могли ему доложить, и отпустил пару шуточек в его адрес, о которых ему могло стать известно. Но нет, я вспомнил слова Лассаля: «…если ему понадобилась хорошая сабля…»

Очевидно, моему командиру было известно, в какую сторону дует ветер. Если б он знал, что мои дела плохи, то не был бы таким жестоким, чтобы поздравлять меня. Мое сердце запрыгало от радости после того, как я сделал это заключение. Я сел за стол и стал писать письмо матушке, в котором рассказал, что император ожидает меня, чтобы выслушать мое мнение по вопросу чрезвычайной важности. Я не мог сдержать улыбку, думая о том, что мое письмо лишь укрепит матушку во мнении о высоких способностях императора.

В половине четвертого я услышал стук сабли о ступеньки деревянной лестницы. В комнату вошел Лассаль, а с ним хромой господин, одетый во все черное, с щеголеватыми кружевными манжетами. Мы, солдаты, не привыкли иметь дело с гражданскими, но это был человек, которого не смог бы игнорировать самый бравый вояка. Стоило лишь взглянуть в его бегающие глазки, комично вздернутый нос, четко очерченный рот, чтобы узнать его. Этого человека знала вся Франция. Даже император был вынужден с ним считаться.

– Месье Талейран{42}, позвольте вам представить месье Жерара, – сказал Лассаль.

Я отдал честь. Талейран осмотрел меня с ног до головы. Его взгляд казался острее кончика рапиры.

– Вы объяснили лейтенанту, в связи с чем его вызывает император? – задал он вопрос резким, скрипучим голосом.

Сухой, одетый в черный сюртук штатский и огромный, облаченный в голубой мундир гусар, который держал одну руку на эфесе, а другую у пояса, представляли собой разительный контраст. Я лишь молча переводил взгляд с одного на другого. Оба сели в кресла: Талейран совершенно бесшумно, а Лассаль со звоном, словно вставший на дыбы жеребец.

– Дело вот в чем, молодой человек, – начал он в своей обычной грубоватой манере. – Сегодня утром я находился в кабинете императора, когда ему принесли записку. Открыв конверт, император неожиданно уронил записку на пол. Я поднял письмо и хотел подать ему, но император уставился в стену с таким видом, словно увидел привидение. «Fratelli dell’ Ajaccio», – бормотал он, как в бреду. Я не стану говорить, что выучил итальянский после двух кампаний в Италии, поэтому ничего не понял из того, что сказал император. Мне показалось, что он сошел с ума. Вы сами скоро в этом убедитесь. Ах, месье де Талейран, если б вы видели глаза императора в ту минуту! Он прочитал записку и просидел без движения почти полчаса.

– А вы? – спросил Талейран.

– Я оставался в комнате и мучился догадками, что следует предпринять. В конце концов император пришел в себя.

– Скажите, Лассаль, – произнес император. – Найдется ли в Десятом гусарском отважный молодой офицер?

– Все отважны как на подбор, сир, – ответил я.

– Найдите одного, на которого можно положиться в деле, но кто не станет слишком много раздумывать. Вы поняли, Лассаль, кого следует выбрать?

Я понял, что императору нужен человек, который не станет глубоко вникать в его планы.

– У меня есть один на примете, – сказал я. – Молодец с шикарными усами и звонкими шпорами, который не думает ни о чем, кроме женщин и лошадей.

– Это именно тот человек, который мне нужен, – сказал Наполеон. – Приведите его ко мне в кабинет к четырем.

Поэтому, юноша, я немедленно направился к вам, чтобы рассказать о той чести, которая оказана Десятому гусарскому полку.

Я был польщен тем, что полковник остановил свой выбор на мне. Чувства, переполнявшие меня, отразились у меня на лице. Увидев, что со мной происходит, полковник разразился громким хохотом. Даже Талейран издал короткий сухой смешок.

– Лишь один совет, месье Жерар, перед тем как вы пойдете, – сказал он. – Вы вступили в опасные воды и можете оказаться в руках худшего лоцмана, чем я. Мы понятия не имеем, что за задание вам предстоит, но очень важно, чтобы тот, на чьих плечах лежит судьба Франции, находился с нами в постоянном контакте. Вы поняли, о чем я говорю, месье Жерар?

Я не понял ни единого слова, но кивнул и сделал вид, что все уразумел.

– Действуйте очень осторожно, и главное – молчание, – сказал Талейран. – Полковник Лассаль и я не станем показываться на людях вместе с вами. Мы дождемся вашего возвращения здесь и посоветуем, как поступить, когда узнаем, о чем вы будете говорить с императором. Вам пора. Запомните, император не прощает опозданий.

Я бегом помчался во дворец, который находился всего лишь в сотне шагов от моей квартиры. В приемной Дюрок, одетый в новый, вышитый золотом пунцовый костюм, ворчал на толпившихся здесь людей. Я слышал, как он шептал месье Коленкуру, что половина собравшихся – немецкие герцоги, которые желают стать королями, а другая половина – принцы, которым предстоит стать нищими. Когда Дюрок услышал мое имя, то немедленно провел в покои императора.

Я видел Наполеона сотни раз, но никогда не стоял с ним лицом к лицу. Если бы вы встретили его, не зная, кто стоит перед вами, то увидели бы невысокого роста человечка с землистым цветом лица, высоким лбом и слегка вывернутыми икрами. Белые кашемировые{43} бриджи и чулки туго обтягивали его ноги. Но даже совершенно постороннего человека впечатляло выражение глаз императора. Когда Наполеон хмурился, бывалые гренадеры дрожали от ужаса. Даже Ожеро{44}, человек, которому был неведом страх, пасовал перед его взглядом еще в те времена, когда Наполеон был простым солдатом. Однако на меня император взглянул ласково и знаком приказал оставаться у двери. Де Меневаль{45} писал что-то под его диктовку, поглядывая на него, словно спаниель на хозяина.

– Достаточно, Меневаль. Идите, – приказал император. Секретарь удалился, а он, заложив руки за спину, подошел ко мне и внимательно осмотрел меня с головы до ног. Этот маленький человек имел привычку окружать себя крупными красавцами, и я решил, что моя внешность ему понравилась. Одной рукой я отдавал честь, другую же руку держал на эфесе сабли и глядел прямо перед собой, как положено солдату.

– Что ж, месье Жерар, – наконец сказал император, уткнув указательный палец в мой расшитый золотом ментик. – Мне доложили, что вы заслуженный молодой офицер. Полковник Лассаль характеризовал вас наилучшим образом.

Я хотел что-то ответить, но в голову пришла лишь фраза Лассаля об усах и шпорах. Поэтому я промолчал. Император увидел борьбу, которая отразилась на моем лице, но, не услышав ответа, кажется, остался удовлетворен.

– Надеюсь, что вы именно тот человек, который мне нужен, – сказал он. – Храбрые и толковые люди окружают меня со всех сторон. Но храбрец, который… – император не закончил фразу. А я так и не понял, к чему он клонит. Я довольствовался лишь тем, что заверил его в своей верности.

– Насколько я знаю, вы прекрасно владеете саблей? – спросил император.

– Неплохо, сир, – ответил я.

– Вас выдвинул полк для состязания на саблях с чемпионом Шамберийского{46} полка?

Я не испытывал сожаления оттого, что император наслышан о моих подвигах.

– Товарищи удостоили меня этой чести, – ответил я.

– И ради того, чтобы попрактиковаться, вы оскорбили шестерых мастеров фехтования за неделю до дуэли?

– Мне разрешили отлучиться из полка семь раз за семь дней, сир, – сказа я.

– И вы не получили ни единой царапины?

– Мастер фехтования из двадцать третьего полка легкой пехоты задел мой левый локоть, сир.

– Пора забыть о подобных детских выходках, месье! – воскликнул император в припадке холодного гнева, которого все так боялись. – Вы что, решили, я награждаю ветеранов лишь для того, чтобы вы могли отрабатывать на них выпады и туше{47}? Как я буду сражаться с врагами, если мои солдаты поднимают оружие друг на друга? Еще одно известие о ваших дуэлях, и я раздавлю вас вот этой рукой!

Его пухлая белая ладонь взлетела высоко, а голос стал похож на отвратительное шипение и рычание. О Боже, волосы на моей голове стали дыбом. Сейчас я с удовольствием оказался бы на месте солдата, который первый идет в атаку по самому крутому и узкому ущелью. Император взял со стола и выпил чашку кофе, и, когда снова обернулся ко мне, от его гнева ничего не осталось. На его лице играла знаменитая улыбка, но только на губах, а не в глазах.

– Мне понадобится ваша услуга, месье Жерар, – сказал он. – Я буду чувствовать себя гораздо увереннее, когда человек, хорошо владеющий саблей, окажется на моей стороне. Вот поэтому я и выбрал вас. Но прежде всего я должен предупредить вас о секретности. Пока я жив, никто не должен знать о содержании нашего разговора.

Я подумал о Лассале и Талейране, но пообещал хранить молчание.

– Второе: я не желаю выслушивать ваших советов и предположений. Вы обязаны делать только то, что приказано.

Я поклонился.

– Мне нужна ваша сабля, а не голова. Предоставьте думать мне. Вам все ясно?

– Так точно, сир.

– Вы знаете Канцлерскую рощу в лесу?

Я кивнул.

– Вы, должно быть, знаете высокую сосну с раздвоенным стволом, где во вторник собирались охотники?

Если б он знал, что под этим деревом я встречаюсь с девушкой три раза в неделю, то не стал бы спрашивать.

– Отлично, ждите сегодня меня под деревом в десять вечера.

Я уже ничему не удивлялся. Если бы император попросил меня занять на время его место на троне, я бы лишь молча кивнул головой.

– Мы пройдем по лесу вместе, – сказал император. – Не забудьте захватить саблю, но оставьте дома пистолеты. Вы не должны обращаться ко мне, а я не стану разговаривать с вами. Мы должны хранить абсолютное молчание. Вы все поняли?

– Я понял, сир.

– Через некоторое время вы увидите человека, а возможно, и двух, стоящих под деревом. Мы вместе подойдем к ним. Если я дам команду защитить меня, вы обнажите саблю. Если же я начну с ними разговаривать, стойте и ждите, что произойдет. Коль скоро вам придется драться, ни один из них не должен уйти живым. Я помогу вам.

– Сир, – воскликнул я, – уверен, что легко справлюсь с двумя, но, может, стоит пригласить еще одного человека, чтобы вам самому не пришлось принимать участие в схватке?

– Та, та, та, – сказал Наполеон. – Я был солдатом перед тем, как стать императором. Вы полагаете, что артиллеристы управляются с саблей хуже, чем гусары? Я приказал вам не спорить со мной. Вы станете делать то, что скажу я. Если придется вытащить саблю из ножен, никто не должен остаться в живых.

– Они умрут, сир, – заверил я.

– Замечательно. Мне больше нечего сказать. Можете идти.

Я уже открыл дверь, когда мне в голову пришла идея.

– Думаю, сир… – начал я.

Он подпрыгнул на месте с яростью дикого животного. Мне даже показалось, что он ударит меня.

– Думаете! – крикнул он. – Вы, вы… Вы вообразили, что я выбрал вас потому, что вы умеете думать? Посмейте сказать мне это еще раз! Вы единственный человек, который… впрочем, довольно! Ждите меня у сосны в десять часов!

О Господи, я был счастлив, что выскочил из комнаты. На хорошем коне, с саблей за поясом я чувствовал себя на своем месте. Я знал все, что касается лошадиного корма, сена и овса, ржи и ячменя. Я умел командовать эскадронами на марше, мало кто мог сравниться со мной. Но, встретившись с камергером{48}, маршалом, перебросившись несколькими словами с императором, я понял, что все они предпочитают говорить намеками вместо того, чтобы выражать свою мысль ясно и открыто. Я чувствовал себя, словно строевой жеребец, которого запрягли в дамскую коляску. Чопорность и притворство выводили меня из себя. Я научился манерам джентльмена, но не придворного. Поэтому я был счастлив, когда вновь очутился на свежем воздухе и помчался к себе домой, словно школьник, который только что сбежал от сурового учителя. Но стоило только открыть дверь, как две пары ног: одна в синих лосинах, заправленных в гусарские сапожки, а другая в коротких до колен черных бриджах с пряжками – бросились мне в глаза. Обе пары вскочили с места при моем появлении.

– Что, что он сказал? – крикнули Лассаль и Талейран в один голос.

– Ничего, – ответил я.

– Император отказался встречаться с вами?

– Нет, я видел его.

– Что он хотел?

– Месье де Талейран, – ответил я. – К сожалению, я не могу ничего вам рассказать. Я дал слово императору.

– Осторожнее, молодой человек, – сказал Талейран, подкравшись ко мне с видом кота, который желает потереться о вас. – Здесь собрались друзья. Все останется в этих четырех стенах. Кроме того, император не имел в виду меня, когда говорил о том, что вы должны хранить тайну.

– Вам понадобится одна минута, чтобы добраться до дворца, месье Талейран, – ответил я. – Уверен, что вас не затруднит короткая прогулка. Принесите мне письменное свидетельство императора о том, что он не возражает, чтобы я все вам рассказал. Тогда я с радостью сообщу вам каждое слово из нашей беседы.

Талейран оскалил зубы, словно старый лис, каким он, собственно, и был.

– Месье Жерар, кажется, слегка растерялся, – сказал он. – Он слишком молод, чтобы видеть мир таким, каким он является на самом деле. Когда он станет старше, то поймет, что младший офицер кавалерии поступает не очень разумно, так резко отказывая старшему по званию.

Я не знал, что ответить, но тут мне на помощь пришел Лассаль со своей простодушной прямотой.

– А парень ведь прав, – сказал он. – Если бы я знал, что он дал обещание, то не стал бы досаждать ему расспросами. Вы ведь прекрасно знаете, месье де Талейран, что расскажи он все, то вы первым стали бы смеяться над ним. Тогда бы он представлял для вас ценность не бóльшую, чем пустая бутылка, из которой выпили бургундское. Что касается меня, то я заверяю: стоит ему нарушить обещание, как в Десятом гусарском для него не останется места. Полк лишился бы лучшего фехтовальщика, если б я услышал, что он выдал тайну императора.

Но речь полковника не произвела на Талейрана ни малейшего впечатления. Напротив, он стал еще жестче.

– Мне прекрасно известно, полковник Лассаль, – заявил он с холодным достоинством, – что ваше мнение много чего стоит в делах, касающихся легкой кавалерии. Когда мне при случае понадобится справка об этом предмете, я буду счастлив обратиться к вам. Однако сейчас, когда дело касается дипломатии, позвольте мне самому решать, как поступить. Пока благополучие Франции и безопасность императора лежат на моих плечах, я буду использовать все рычаги, чтобы не поставить их под угрозу. Иногда ради этого я готов пренебречь сиюминутными причудами императора. Желаю вам доброго дня, полковник Лассаль. Имею честь.

Талейран бросил на меня враждебный взгляд, повернулся на каблуках и быстрыми бесшумными шагами вышел из комнаты. По лицу Лассаля было видно, что он не испытывал особого удовольствия, поссорившись с всесильным министром. Он громко выругался, а затем побежал вниз, придерживая одной рукой шляпу, другой – саблю. Я выглянул в окно и увидел, как крупный мужчина в голубом мундире и хромой в черном сюртуке идут вместе по улице. Талейран вышагивал очень жестко. Лассаль размахивал руками и что-то говорил, очевидно, пытаясь вымолить прощение.

Император приказал мне не думать. Я изо всех сил пытался выполнить его приказ. Карты лежали на столе в точности там, где Морат оставил их. Я попытался разыграть несколько комбинаций в экарте{49}, но никак не мог вспомнить, где находятся козыри, поэтому отшвырнул карты. Затем я вытащил саблю и тренировался до тех пор, пока не выбился из сил. Но и это не помогло, мозг работал несмотря ни на что. В десять мне предстоит встретить императора в лесу. Из всего множества возможных событий, которые могли ожидать меня, это было бы последним, которое пришло бы мне в голову сегодня утром. Но ответственность, устрашающая ответственность неподъемным грузом лежала на моих плечах. Не было никого, кто мог бы разделить ее со мной. Я холодел от волнения. Мне приходилось видеть смерть на поле боя, но я никогда не знал, что такое настоящий ужас, вплоть до сегодняшнего дня. Затем, поразмыслив немного, решил, что должен приложить максимум стараний и вести себя как настоящий солдат, подчиняться приказам до конца. Если все пройдет хорошо, то этот случай перевернет мою судьбу. Таким образом, предаваясь то отчаянию, то надежде, я промаялся долгий вечер, пока не пришло время собираться.

Я надел плащ, так как не знал, сколько времени придется провести в лесу, и застегнул поверх саблю на поясе, снял гусарские сапоги, а на ноги надел гетры и легкие туфли. Так легче передвигаться. Затем я выскользнул из дома и направился в сторону леса. Теперь я чувствовал себя гораздо лучше. Я всегда чувствую себя хорошо, когда проходит время размышлений и наступает время действовать.

Миновав казармы гвардейских егерей и выстроившиеся в ряд кафе, которые были заполнены людьми в мундирах, я заметил голубые с золотом цвета своих однополчан среди темных плащей пехотинцев и светло-зеленых егерей. Они сидели, пили вино, курили сигары, не имея ни малейшего представления о том, что предстоит совершить их товарищу. Командир моего эскадрона заметил меня при свете фонарей и, громко позвав, бросился за мной на улицу. Я сделал вид, что не слышу его, и прибавил шаг. Он вернулся в кафе допивать свою бутылку, громко проклиная мою глухоту.

В лес Фонтенбло попасть несложно. Деревья подступают к домам, словно снайперы к неприятельской колонне. Я свернул на тропу, которая вела к опушке, а затем быстрым шагом направился к старой сосне. Как я уже говорил, у меня были причины хорошо знать это место. К счастью, сегодня ночью Леони не ждет меня. Бедная девочка, вероятно, умерла бы от ужаса при виде императора. Он мог быть слишком груб с ней, или, что еще хуже, слишком ласков.

Месяц ярко светил в небе. Когда я явился в назначенное место, то увидел, что не был первым. Император ходил взад-вперед по поляне, сложив руки за спиной и уронив голову на грудь. Он был одет в широкий серый плащ с капюшоном. Я уже видел на нем этот плащ во время польской кампании. Поговаривали, что император надевает его для того, чтобы его никто не узнал. Наполеон, независимо от того, где это происходило, в армейском лагере или Париже, любил бродить по ночам и прислушиваться к разговорам горожан в кафе или солдат у костра. Однако его фигура, а также привычка держать за спиной руки и склонять голову была настолько известна, что императора всегда узнавали. Тогда все разговоры стихали или переносились на предметы, доставляющие императору удовольствие.

Сначала я подумал, что император разозлится на меня за то, что я заставил его ждать. Но как только я подошел, часы на церкви пробили десять. Оказалось, что это не я опоздал, а он пришел слишком рано. Я помнил о приказе не задавать никаких вопросов, поэтому приблизился на четыре шага, щелкнул каблуками, опустил саблю и отдал честь. Император взглянул на меня, затем, не говоря ни слова, развернулся и неторопливо пошел в глубину леса. Я держался позади на небольшом расстоянии. Пару раз император с опаской осмотрелся по сторонам, словно побаивался, что за нами следят. Я также оглянулся. Но несмотря на то, что я обладал исключительно острым зрением, не мог разглядеть ничего, кроме неровных полосок лунного света среди темных теней, отбрасываемых деревьями. Слух мой не менее острый, чем зрение. Однажды мне показалось, что я слышу треск сучков под чьими-то ногами. Но вы должны знать, сколько звуков можно услышать в ночном лесу и как трудно определить, откуда они раздаются.

Мы шли около мили. Я понял, куда мы направляемся, задолго до того, как пришли на место. В центре одной поляны находился покореженный пень – остаток гигантского дерева. Это место называется Берегом Аббата. Оно пользовалось дурной славой. Поговаривали, что здесь обитают привидения. Я знал, что даже не все бывалые солдаты осмеливались приходить сюда. Однако меня мало волновали подобные истории, императора тоже. Мы вступили на поляну и направились к старому высохшему дереву. Когда мы приблизились, я увидел, что два человека поджидают нас под ним. Они стояли, нисколько не беспокоясь, что будут заметны. Увидев нас, два незнакомца вышли из тени и двинулись навстречу. Император повернул голову и бросил взгляд на меня. Он замедлил шаг. Теперь я находился на расстоянии вытянутой руки от него. Ладонью я сжимал эфес сабли и не отрывал глаз от двух незнакомцев.

Один из них был высокого роста, настоящий великан, но при этом невероятно худой. Другой – маленький, ниже среднего роста, шагал уверенной, пружинящей походкой. Оба были одеты в черные плащи, которые обтягивали их фигуры и свисали с одной стороны в точности, как у драгун Мюрата. На головах черные плоские шляпы, похожие на те, что носят испанцы. Широкие поля закрывали их лица, видно было лишь мерцание глаз. Луна светила за их спинами. Движущиеся фигуры отбрасывали длинные черные тени. Сейчас они действительно были похожи на привидения. Оба бесшумно скользили в нашу сторону. Лунный свет рисовал светящиеся ромбы между их ногами и ногами теней.

Император остановился, два незнакомца последовали его примеру и стали напротив на расстоянии нескольких шагов. Я придвинулся ближе к императору. Теперь мы вчетвером молча пожирали друг друга глазами. Я сконцентрировал внимание на великане, потому что он стоял ближе ко мне. Кроме того, от меня не укрылось, что он находится в высшей степени нервного возбуждения. Он дрожал всеми суставами, часто и тяжело дышал, словно уставший пес. Вдруг кто-то из них коротко свистнул. Великан согнул колени и спину, словно ныряльщик перед прыжком. Но он не успел пошевелиться, как я обнажил клинок и бросился на него. В это же мгновение коротышка прыгнул и вонзил длинный кинжал в сердце императора.

О Боже, вы не представляете, что за ужас я испытал в тот момент. Чудо, что я сам не упал замертво. Словно во сне, я увидел, как фигура в сером плаще корчится в предсмертных судорогах, а между лопаток выглядывает окровавленное лезвие кинжала. Император с последним стоном свалился на землю, а убийца, оставив смертоносный кинжал в его теле, поднял руки вверх и завопил от радости. Я воткнул саблю ему в грудь с такой яростью, что он отлетел на шесть шагов и упал, оставив в моих руках дымившийся клинок. Я быстро обернулся к другому, испытывая такую ненависть, какой не знал никогда раньше и никогда больше не почувствую. В тот же миг перед моими глазами сверкнул кинжал. Холодное лезвие скользнуло мимо моей шеи, а рука негодяя сильно уперлась в мое плечо. Я поднял над ним саблю, но он ринулся в сторону и скачками помчался по залитой лунным светом поляне, как вспугнутый олень.

Но ему от меня не уйти. Я знал, что кинжал злодея сделал свое дело. Хотя я был молод, однако видел достаточно войн, чтобы распознать смертельный удар. Я остановился на секунду и притронулся к холодеющей руке.

– Сир! Сир! – воскликнул я с болью.

Но в ответ не последовало ни звука. Ничто не пошевелилось. Лишь темное пятно на груди становилось все шире. Теперь я понял, что это на самом деле конец. Я вскочил на ноги, словно бешеный, сбросил с себя плащ и изо всех сил помчался за оставшимся в живых убийцей.

Я радовался, что догадался надеть гетры и туфли. Счастливое озарение заставило сбросить плащ! Этот мерзавец, однако, не избавился почему-то от мантии, возможно, так перепугался, что забыл ее снять. Поэтому я чувствовал свое преимущество перед ним. Он наверняка потерял рассудок, так как даже не пытался скрыться в темноте, а перебегал от поляны к поляне, пока не оказался в вересковой пустоши, ведущей к большому карьеру. Здесь он был передо мной как на ладони, и я понял, что он от меня не уйдет. Правда, он хорошо бегал, но так бегают трýсы, спасая шкуру. А я мчался, как Рок, неотступно следующий за человеком. Расстояние между нами все больше сокращалось. Он спотыкался и задыхался. Дыхание его было хриплым, тяжелым. И вдруг путь ему преградила глубокая пропасть каменоломни. Оглянувшись, он отчаянно закричал, а через мгновенье скрылся из виду. Исчез совершенно, вы понимаете? Я подбежал к краю и заглянул в черный провал. Неужели он бросился вниз? Я уже было решил, что он так и поступил, когда услышал легкий звук из темноты подо мной. Дыхание негодяя указало на то, где он мог быть. Он прятался во времянке.

С краю карьера, чуть ниже поверхности земли, на небольшой площадке расположилась деревянная лачуга, которую использовали рабочие для своих нужд. Именно там преступник нашел укрытие. Вероятно, глупец полагал, что я не осмелюсь преследовать его в полной темноте. Но он совсем не знал Этьена Жерара. Я прыгнул вниз и распахнул дверь. Услышав дыхание в углу, я бросился вперед.

Он сражался, как дикий кот, но у него не было шансов: его кинжал был короче моей сабли. Полагаю, что пронзил его уже при первом выпаде. Несмотря на то что он продолжал махать кинжалом, в его ударах не было силы. Через некоторое время кинжал выпал из его рук и со звоном свалился на пол. Удостоверившись, что он мертв, я вышел из хижины и вскарабкался на холм.

Я шел по дороге, словно слепой. Мысли одолевали меня. Мне казалось, что я сошел с ума. Наконец, оглянувшись по сторонам, я обнаружил, что снова нахожусь на Берегу Аббата. Издалека виднелся искореженный пень, рядом с которым произошло самое ужасное событие в моей жизни. Я уселся на поваленное дерево, зажал обнаженную саблю в руках и склонил голову на грудь. Я пытался обдумать то, что произошло, и поразмыслить над тем, что случится в будущем.

Император вверил себя мне. Император погиб. Эти две мысли звенели у меня в голове, не оставляя пространства другим. Он пошел со мной, и он погиб. Я сделал то, что он приказал. Я отомстил за его смерть. Но что из этого? Весь мир станет смотреть на меня как на виновного. Меня, возможно, обвинят в смерти. Как я смогу доказать свою невиновность? Каких свидетелей предоставить? Ведь могут решить, что я был соучастником этих негодяев. Да, да, я обесчещен. Я превратился в самое жалкое и ничтожное существо во всей Франции. Вот и пришел конец моим непомерным амбициям. Надежды моей матушки развеялись как дым. Я горько усмехнулся. Что мне остается делать? Следует ли отправиться в Фонтенбло, поднять на ноги придворных и сообщить, что великого императора убили в двух шагах от меня? Нет, я не могу это сделать, не могу. У благородного человека, которого судьба поставила перед столь жестоким выбором, был лишь один выход. Я должен пронзить себя тем самым мечом, которым не смог защитить императора. Я поднялся на ноги. Мои нервы были напряжены до предела. В этот момент я увидел нечто такое, что заставило меня оцепенеть. Император стоял напротив меня. Он находился на расстоянии не более десяти ярдов. Луна освещала его холодное бледное лицо. Император был одет в серый плащ, но теперь капюшон был откинут назад, а пуговицы расстегнуты. Я видел зеленый егерский мундир и белые бриджи. Император стоял в обычной позе, забросив руки за спину и уронив подбородок на грудь.

– Что ж, – произнес он резко. – Доложите о своих успехах.

Уверен, если бы император сохранял молчание еще минуту-другую, то я бы сошел с ума. Но жесткий командный голос было именно тем, в чем я нуждался, чтобы прийти в себя. Живой или мертвый, но передо мной стоял император и задавал вопросы. Я отдал честь.

– Вижу, вы убили одного, – сказал он, указав взглядом на мертвое тело.

– Да, сир.

– А второму удалось убежать?

– Нет, сир, я убил и его.

– Что?! – воскликнул император. – Я правильно понял: вы убили обоих?

Император улыбнулся и подошел ко мне. Я видел, как сверкнули его зубы в лунном свете.

– Один лежит здесь, сир, – ответил я. – Другой в хижине, в карьере.

– Таким образом, братьев из Аяччо более не существует! – воскликнул император. А затем после паузы произнес, как бы обращаясь к самому себе: – Тень, которая висела надо мной, развеялась навсегда…

Император приблизился и положил руку мне на плечо.

– Вы оказали мне неоценимую услугу, – сказал он. – Вы оправдали свою репутацию.

Император состоял из плоти и крови! Я чувствовал пухлую ладонь на плече. Но тем не менее я никак не мог прийти в себя после того зрелища, свидетелем которого стал. Я смотрел на него с таким изумлением, что он не смог сдержать улыбку.

– Нет, нет, месье Жерар, – произнес он. – Я не привидение, меня никто не убивал. Подойдите, вам сразу все станет ясно.

Император повернулся и подвел меня к пню.

Тела все еще лежали на земле, а два человека склонились над ними. Приблизившись, я увидел тюрбаны и узнал Рустема и Мустафу – телохранителей-мамелюков{50}. Император остановился рядом с телом, закутанным в серый плащ. Откинув с головы капюшон, он открыл лицо, совершенно мне незнакомое.

– Здесь лежит верный слуга, который отдал жизнь за своего господина, – сказал император. – Вы должны признать, что месье Годен весьма похож на меня фигурой и манерой держаться.

Буря ликования охватила меня, когда все прояснилось. Император снова улыбнулся, увидев, что я в порыве радости бросился к нему и попытался заключить в объятия. Но он отошел на шаг назад, словно предвидел мой импульс.

– Вы не ранены? – спросил он.

– Не ранен, сир, но еще минута, и я бы покончил с собой…

– Ну, ну, – прервал меня император. – Вы справились превосходно. Годен должен был сам быть начеку. Я видел все, что произошло.

– Вы все видели, сир?

– Разве вы не слышали, как я следовал за вами по лесу? Я не выпускал вас из виду с того момента, как вы вышли из квартиры, до минуты, когда погиб бедняга де Годен. Фальшивый император находился впереди, а настоящий следовал за вами. А сейчас проводите меня во дворец.

Император шепотом отдал приказания мамелюкам. Те молча отдали честь. Я же последовал за императором. Теперь меня распирала гордость. Даю слово, я всегда гордился тем, что служу в гусарском полку, но никто из моих товарищей, даже Лассаль, никогда не вышагивал так важно, как я в ту ночь. Кому еще звенеть шпорами и лязгать саблей, как не Этьену Жерару, доверенному лицу императора, лучшему фехтовальщику полка, человеку, который защитил императора от убийц? Император заметил мое ликование и обратился ко мне с суровым видом.

– Вот так вы выполняете секретное поручение? – прошипел он, пожирая меня ледяным взглядом. – Так вы заставите товарищей полагать, что не произошло ничего серьезного? Оставьте это, месье, или я вынужден буду перевести вас в саперы, где вам придется носить более скромный мундир и заниматься тяжелой и скучной работой.

Император всегда поступал так. Стоило кому-либо возомнить, что он имеет особые заслуги, как император не упускал возможности показать бедняге его настоящее место. Я отдал честь и промолчал, но должен вам признаться, что слова императора ранили меня до глубины души. Император зашел во дворец через боковую дверь и поднялся в свой кабинет. Два гренадера стояли на посту в коридоре. От удивления их глаза чуть не вылезли из орбит. Что еще они могли думать, когда увидели лейтенанта-гусара, который вошел в кабинет императора в полночь? Я стоял у двери точно так, как в полдень, император же уселся в кресло и хранил молчание так долго, что, казалось, он позабыл обо мне. Я осмелился кашлянуть, чтобы напомнить о своем присутствии.

– А, месье Жерар, – сказал он. – Вы, безусловно, сгораете от любопытства. Вам не терпится узнать, что означали ночные события.

– Я буду доволен, даже если вы ничего не расскажете, – ответил я.

– Та, та, та, – нетерпеливо прервал меня император. – Все это только слова. Стоит вам выйти за двери, как вы начнете собственное расследование, пытаясь выяснить суть. Через два дня о событиях станет известно офицерам полка. Через три дня о нем узнают в Фонтенбло. На четвертый день новость докатится до Парижа. Если же я расскажу вам достаточно, чтобы удовлетворить любопытство, то есть надежда, что вы будете хранить молчание.

Он не понимал меня. Император не понимал меня, но тем не менее я молча поклонился в ответ.

– Несколько слов, и вы все поймете, – выпалил император, расхаживая по комнате взад и вперед. – Эти два человека – корсиканцы. Однажды мы принадлежали к одному обществу под названием «Братья из Аяччо». Общество было основано давным-давно. Как вы понимаете, на членов общества распространялись жесткие правила, которые нельзя было нарушать, не опасаясь возмездия.

Мрачная гримаса перекосила лицо императора. Сейчас в его облике не оставалось ничего французского. Передо мной стоял вылитый корсиканец – человек, подверженный вспышкам страстей и никому не прощающий обид. Память вернула его во времена молодости. Поглощенный воспоминаниями император расхаживал по комнате короткими тигриными шажками. Затем, нетерпеливо взмахнув руками, вернулся ко мне.

– Законы общества, – продолжил он, – неплохо работают для обычного человека. В былые времена никто не мог сравниться со мной в лояльности братству. Но обстоятельства изменились: теперь я не могу пожертвовать ни собой, ни тем более Францией. Они желали заставить меня подчиниться, поэтому попали под удар судьбы. Эти двое были главами ордена. Они прибыли из Корсики и вызвали меня на встречу. Я знал, что означает такая встреча. После таких свиданий еще никто не вернулся живым. С другой стороны, я не мог ослушаться приказа, так как был уверен, что последует катастрофа. Вы помните, что я сам член ордена, поэтому знаю их способы расправы с непокорными.

Снова губы императора сжались, а глаза мрачно сверкнули.

– Вы поняли, в чем заключалась моя дилемма{51}, месье Жерар, – сказал император. – Как бы вы поступили, оказавшись в подобных обстоятельствах?

– Я бы положился на Десятый гусарский, сир, – воскликнул я. – Патрули прочесали бы лес от края до края и поймали бы этих двух негодяев.

Император улыбнулся, но отрицательно покачал головой.

– У меня были весомые причины не оставлять их в живых, – сказал он. – Как вы понимаете, язык убийцы может стать не менее грозным оружием, чем кинжал. Не стану скрывать, что я пытался избежать скандала любой ценой. Поэтому я приказал не брать пистолеты. Поэтому мои мамелюки уничтожат все следы, и никто более не узнает о случившемся. Я продумал все возможные планы и считаю, что избрал наилучший. Отправь я более чем одного телохранителя с де Гуденом, братья не вышли бы из леса. Они не отказались бы от своих планов и ждали бы только удобного случая. Полковник Лассаль случайно присутствовал в моем кабинете, когда я получил записку. Лишь посему я сделал выбор в пользу одного из его гусар. Я выбрал вас, месье Жерар, потому что нуждался в человеке, который умеет обращаться с саблей и не станет совать свой нос слишком глубоко. Вы оправдали мои надежды, подтвердили свою репутацию искусного фехтовальщика и проявили чудеса храбрости.

– Сир, – ответил я, – вы можете всегда положиться на меня.

– Пока я жив, – сказал император, – держите свои губы на замке и не смейте никому рассказывать о случившемся.

– Я уже стер событие из своей памяти, сир, словно его и не было. Обещаю, что покину ваш кабинет точно в таком же состоянии, в каком вошел в него в четыре часа.

– У вас ничего не получится, – произнес император с улыбкой. – Тогда вы были лейтенантом. Позвольте, капитан Жерар, пожелать вам спокойной ночи.

3. Как бригадир заполучил короля

На лацкане моего пиджака, друзья, вы видите орденскую ленту. Сам орден я храню дома в обтянутой кожей коробочке. Я никогда не надеваю его, кроме как по приезду в наш городишко важных особ, генералов или иностранцев, которые, пользуясь случаем, желают почтить визитом известного бригадира Жерара. Тогда я цепляю орден на грудь и лихо подкручиваю усы. Тем не менее я побаиваюсь, что ни они, ни вы, мои друзья, так и не понимаете, с каким человеком свела вас судьба. Вы знаете меня как штатского, с манерами и харизмой, но все равно штатского. Видели б вы меня 1 июля 1810 года на постоялом дворе в Аламо, вы бы поняли, что означает быть настоящим гусаром.

Целый месяц я проторчал в этом богом забытом селении, потому что получил ранение пикой в лодыжку. Ранение было настолько серьезным, что я не мог ступить на ногу. Кроме меня, в селении находились еще трое солдат: старик Буве – из Бершенийского гусарского полка; кирасир Жак Ренье и веселый малый, капитан стрелков, чье имя я позабыл. Они выздоровели раньше меня и поспешили на передовую, в то время как я остался в деревне, грыз с досады ногти и, должен признаться, всхлипывал время от времени, думая о том, как нелегко приходится конфланским гусарам без своего полковника. В то время я еще не был командиром бригады, но вы понимаете, вел себя, как настоящий бригадный генерал. Ведь я был самым младшим по возрасту полковником, а полк заменял мне жену и детей. На сердце было тревожно: как там они без меня? По правде говоря, Вийяре – старший майор был превосходным солдатом, но даже среди лучших существуют ранги.

Ах, наконец наступил июль – счастливый месяц, когда я наконец-то смог доковылять до дверей и насладиться золотым испанским солнцем. Лишь этим вечером до меня дошли первые вести из полка. Они сражались с англичанами в Пасторесе, по другую сторону горного перевала, на расстоянии сорока миль по дороге. Но как мне до них добраться? Пика, ранившая меня, пронзила насквозь моего коня. Я спросил совета у Гомеса – хозяина постоялого двора, где остановился, и у местного священника, но оба заверили, что во всей округе не осталось даже жеребенка.

Хозяин и слышать не хотел о моем намерении добраться в расположение части самостоятельно. В горах свирепствовала банда Эль-Кучильо. Попадись я разбойникам в руки, не избежать мне пыток и мучительной смерти{52}. Старик священник тем не менее рассудил, что французского гусара вряд ли напугают разбойники. Если я имел некоторые сомнения, то они развеялись после беседы со святым отцом.

Но лошадь, где взять лошадь? Я стоял у дверей и строил планы, когда услышал цокот копыт. Подняв голову, я увидел высокого господина с окладистой бородой, одетого в синий плащ, который он носил на военный манер. Он сидел верхом на черном коне с белым чулком на передней ноге.

– Привет, товарищ! – сказал я, когда он приблизился ко мне.

– Привет! – ответил он.

– Я полковник Жерар из гусарского полка, – представился я. – Мне пришлось проваляться здесь больше месяца после ранения, а теперь я собираюсь присоединиться к полку.

– А я месье Видаль из интендантства, – ответил незнакомец. – Я также направляюсь в Пасторес. Буду счастлив отправиться в путь с вами, полковник. Я слышал, что в горах неспокойно.

– Увы, – сказал я. – У меня нет лошади. Но если вы продадите свою, обещаю, что пришлю за вами эскорт гусар.

Но Видаль не хотел ничего слышать. Напрасно хозяин рассказывал ему леденящие кровь истории о злодеяниях Эль-Кучильо, напрасно я говорил о долге, который зовет меня скорее стать в строй. Он даже не стал спорить, лишь громко потребовал стакан вина. Я попытался пригласить его спешиться и выпить со мной, но он, очевидно, заметил нечто в моих глазах и лишь отрицательно покачал головой. А когда я приблизился, намереваясь сдернуть его с коня за ногу, вонзил шпоры в бока лошади и скрылся из виду в клубах пыли.

О Господи! Видеть интенданта, который проворно скачет к своим бочонкам с солониной и флягам с бренди, и помнить о гусарах, которые остались без командира, было достаточно, чтобы свести меня с ума. Я мрачно смотрел вслед, когда кто-то потянул меня за рукав. Оглянувшись, я увидел маленького священника, о котором уже упоминал.

– Только я смогу помочь вам, – сказал он. – Я сам отправляюсь на юг.

Я хлопнул его по плечу. Больная лодыжка подвернулась. Мы чуть было вместе не покатились по земле.

– Доставьте меня в Пасторес, – простонал я, – и получите за это золотые четки.

Я прихватил четки в монастыре Святого духа. Этот эпизод еще раз доказал, что во время компании нельзя пренебрегать трофеями, следует брать все, что попадет под руку. Никогда не угадаешь, что может пригодиться.

– Я возьму вас с собой, – сказал священник на превосходном французском, – не потому, что рассчитываю на награду, а потому, что мой долг – помогать людям. Вот за это я и заслужил такое уважение везде, где побывал.

С этими словами он провел меня по деревне к старому коровнику, где я увидел старый дилижанс{53}, подобный тем, что использовались в начале прошлого столетия для путешествий в отдаленные районы. Три старых мула стояли в упряжке. Ни один из них не был достаточно сильным, чтобы везти человека, но втроем они могли сдвинуть с места дилижанс. Их выпуклые ребра и костлявые конечности придали мне больше радости, чем две сотни породистых лошадей, которых я видел в императорских конюшнях Фонтенбло. Десять минут хозяин мулов возился со сбруей. Он не выказывал особой радости и, по всей видимости, смертельно боялся ужасного Кучильо. Лишь после того, как я пообещал ему все земные богатства, а священник – вечные муки в аду, он взгромоздился на облучок и зажал в кулаках вожжи. Затем выехал из деревни в такой спешке, опасаясь, как бы сумерки не застигли нас в дороге, что я едва успел попрощаться с хорошенькой дочерью хозяина постоялого двора. Сейчас я уже не помню ее имени, но мы рыдали при расставании, и была она настоящей красавицей. Вы должны понять, друзья, что человек вроде меня, который сражался и раздавал поцелуи в четырнадцати королевствах, не станет бросаться комплиментами просто так.

Маленький священник насупился, когда мы обменялись поцелуями, но в пути показал себя превосходным спутником. Всю дорогу он развлекал меня рассказами о своем небольшом приходе, а я, в свою очередь, рассказывал ему истории из походной жизни. Но, Господи, мне следовало быть внимательнее. Когда я слишком увлекался, священник начинал ерзать на сиденье, а по лицу его было видно, что мои слова ранят его. Конечно же, воспитанный человек должен быть благопристойным при разговоре со священником, хотя не так-то просто удержаться от того или иного словца.

Священник рассказал, что приехал с севера Испании, а сейчас собирался навестить свою матушку в Эстремадуре{54}. Когда он говорил о ее маленьком крестьянском домике и о том, с какой радостью она встретит его, мои глаза наполнялись слезами, а мысли летели назад во Францию, к родному дому. Священник показал мне скромные подарки, которые вез домой. Глядя на его мягкие манеры, я с готовностью верил, что его любили везде, куда бы он ни направлялся. Он с детским любопытством осматривал мой мундир, восхищался плюмажем на кивере и долго щупал пальцами мех на доломане. Когда священник взял в руки саблю, я рассказал ему, скольких людей зарубил, показал на зазубрину, которая осталась на металле после того, как клинок вошел в тело адъютанта русского императора. Священник вздрогнул и спрятал саблю за кожаной подушкой, сказав, что ему тошно видеть ее.

Так, беседуя, мы добрались по ухабистой дороге до подножия гор. Далеко справа слышалась канонада. Это армия Массенá{55} осаждала Сьюдад-Родриго. Я не желал ничего более, чем оказаться рядом с маршалом. Поговаривали, что в его жилах течет еврейская кровь. Но для меня он был лучшим евреем со времен Иисуса Навина{56}. Если вам посчастливилось увидеть орлиный нос маршала и его отважные черные глаза, то вы могли быть уверены, что находитесь в самой гуще событий. Тем не менее осада – весьма скучное занятие, которое состоит главным образом из земляных работ. У моих гусар перед лицом англичан найдется занятие поинтереснее. С каждой милей, что мы проезжали, у меня становилось все легче на сердце. При мысли о том, что скоро меня ожидает встреча со своими бравыми товарищами, я запел, как желторотый выпускник Сен-Сира.

Дорога становилась все круче, а колея – ухабистей. За все время мы встретили лишь нескольких погонщиков мулов. Окрестности казались обезлюдевшими, что было неудивительно, учитывая, что страна неоднократно переходила из рук в руки: французов, англичан и местных партизан. Серо-рыжие, словно испещренные морщинами, скалы высились одна над другой. Ущелье становилось все ýже. Вокруг было так мрачно и уныло, что я перестал смотреть по сторонам и молча думал о своем: о женщинах, которых любил, и скакунах, которых объезжал. Как-то вдруг я отвлекся от своих мыслей, увидев, что мой спутник вынул нечто вроде шила и старательно прокалывает дырку в ремешке, на котором висела его фляжка с водой. Ремешок выскользнул из его руки, деревянная бутылка упала к моим ногам. Я нагнулся, чтобы поднять ее, как вдруг мой спутник придавил мое плечо и чем‑то острым ткнул прямо в глаз.

Друзья, вы знаете, что я человек закаленный и не стану пасовать при виде опасности. Но солдату, который участвовал во всех кампаниях, начиная от Цюриха{57} и до последнего рокового дня Ватерлоо, и имеет медаль, которую хранит дома в кожаной коробочке, не стыдно признаться, что он однажды испугался. И если кто-то из вас когда‑либо не справится со своими нервами, пусть вспомнит, что даже сам бригадир Жерар когда-то признался в том, что испугался. Кроме испуга при таком ужасном нападении, кроме жгучей боли, я ощутил еще внезапное отвращение: такое вы можете чувствовать, когда омерзительный тарантул воткнет в вас свое жало.

Я схватил негодяя за руки и швырнул на пол. Затем ударил тяжелыми сапогами. Он вытащил пистолет из-под сутаны, но ударом ноги я выбил его из рук у него и коленом навалился ему на грудь. Тогда впервые он ужасно закричал, а я тем временем, наполовину ослепший, пытался нащупать саблю, которую он так коварно спрятал. Моя рука уже легла на рукоять, а другой рукой я вытер кровь с лица, чтобы увидеть, где он лежит. Я уже приготовился пронзить его, но в этот момент колымага опрокинулась на бок, а сабля выскочила у меня из рук. Не успел я понять, что произошло, как дверь раскрылась и меня за ноги вытянули из дилижанса на дорогу. И хотя я поцарапался об острые камни, а меня окружали не менее тридцати разбойников, сердце мое подскочило от радости. Во время борьбы ментик, упав мне на голову, закрыл один глаз, следовательно, я мог видеть раненым глазом! Вот этот шрам показывает, что лезвие задело веко, скользнуло мимо глазного яблока, но, только когда меня выволокли из кареты, я понял, что мне не грозит окончательная потеря зрения. Священник, конечно, пытался через глаз попасть в мозг и повредил какую‑то кость в голове, так что впоследствии от этой раны я страдал больше, чем от любой из полученных мной семнадцати.

Эти сукины дети вытянули меня наружу и, осыпая проклятиями, стали лупить ногами и кулаками, пока я лежал на земле. Я часто видел, что горцы обвязывают вокруг башмаков полоски ткани, но не мог себе представить, что буду благодарен судьбе за этот обычай. В конце концов, увидев кровь, струившуюся у меня из головы, и то, что я лежу без движения, они решили, что я потерял сознание. Между тем я старался сохранить их уродливые лица у себя в памяти, чтобы, когда придет время, увидеть их на виселице. Все они были здоровяками. Их головы украшали желтые платки, а за поясами торчали пистолеты. Там, где дорога делала крутой поворот, они скатили два валуна. Колесо нашей колымаги зацепилось за камень и оторвалось, а мы едва не перевернулись. Рептилия, так ловко прикинувшаяся священником и рассказывавшая душещипательные истории о матушке и прихожанах, конечно, знала о засаде и попыталась лишить меня возможности сопротивляться, когда мы оказались на месте.

Не могу передать вам их бешенство при виде его, представшего перед ними, когда его извлекли из кареты: я неплохо над ним поработал. Может быть, он заслужил большего, но и так он долго не забудет о встрече с Этьеном Жераром. Ноги его болтались в воздухе. А когда его хотели поставить на землю, он свалился, и только верхняя часть тела извивалась от ярости и боли. Тем не менее маленькие черные глазки, казавшиеся в карете ласковыми и невинными, сейчас горели, как у раненой рыси, и он не переставая плевал в мою сторону. Клянусь всем святым, когда разбойники подняли меня и потащили по горной тропе, я напряг все свои силы и призвал на помощь свою храбрость, сообразительность и находчивость. Двое позади меня несли моего врага, а я, карабкаясь по извилистой тропе, время от времени слышал его проклятия и ругань. Мы поднимались, вероятно, с час, а поскольку мне не давали покоя раненая нога, больной глаз и беспокойство по поводу того, что рана может испортить мою внешность, то едва ли припомню менее приятное путешествие. Я никогда не был скалолазом, но можете поверить мне, что можно взбираться наверх, даже испытывая боль в лодыжке, если с двух сторон от вас – бронзоволицые разбойники с обнаженными девятидюймовыми кинжалами в руках.

Наконец мы прибыли на место, где тропа огибала гребень холма и спускалась вниз между высоких сосен в долину, ведущую на юг. Я не сомневался, что в мирное время разбойники занимались контрабандой. По этим секретным тропам они проникали в Португалию. На тропе оставили отпечатки копыт мулы. Там, где ручей пересекал тропу, я, к своему удивлению, увидел следы копыт крупного коня. Все стало ясно, когда мы вошли в еловую рощу и я увидел лошадь, привязанную к поваленному дереву. Я едва скользнул по ней взглядом, как узнал белую отметину на черной ноге. Именно эту лошадь я умолял дать мне сегодня утром.

Что же произошло с интендантом Видалем? Возможно ли, чтоб еще один француз оказался в столь опасной ситуации, что и я? Не успела эта мысль пронестись у меня в голове, как мои похитители остановились. Один из них криком подал особый сигнал. Ему ответили из-за колючих кустов, обрамлявших вершину утеса. Секунду спустя десять-двенадцать вооруженных людей выбежали нам навстречу. Разбойники радостно приветствовали друг друга. Вновь прибывшие окружили священника с возгласами сочувствия и симпатии. Повернувшись ко мне, они обнажили кинжалы и завопили, выражая свою ненависть и злобу. Их жесты были настолько яростны, что я подумал: вот пришел мой конец. Я уже приготовился встретить смерть достойно, как один из них отдал какой-то приказ, и меня поволокли через поляну к кустам, откуда появилась новая банда. Узкая тропа вела через кусты в глубокий грот на противоположной стороне утеса. Солнце клонилось к закату. В пещере было бы совсем темно, если б не пара факелов, горевших с двух сторон. Между ними стоял грубый стол, за которым сидел человек. По тому, как остальные разбойники обращались к нему, я понял, что оказался лицом к лицу с печально известным главарем шайки Эль-Кучильо.

Раненного мной разбойника занесли в пещеру и посадили на бочонок. Его ноги по-прежнему беспомощно болтались, а глаза при взгляде на меня горели ненавистью. Из обрывков разговора между ним и главарем я понял, что это второй человек в банде. Его обязанности заключались в том, чтобы завлекать в ловушку доверчивых путников вроде меня. Когда я подумал о том, сколько бравых офицеров погибло по вине этого чудовищного лицемера, то испытал огромное удовольствие от того, что положил конец его злодеяниям. Хотя я опасался, что за подвиг придется заплатить жизнью, которая так нужна и императору, и армии!

Раненый, которого поддерживали на бочке товарищи, по-испански излагал, что с ним приключилось. Несколько негодяев удерживали меня перед столом, за которым сидел главарь. У меня появилась прекрасная возможность рассмотреть его. Я редко видел человека, который настолько бы отличался от того, каким его описывала молва. Особенно если речь идет о человеке, имя которого стало нарицательным даже в этих печально известных жестокостью местах. Его лицо было скуластым, широким и добродушным, с румяными щеками и аккуратным пушком вместо бакенбардов. Пушок на щеках придавал ему сходство с бакалейщиком с улицы Сент-Антуан. На нем не было, как у других, ни яркого шарфа, ни сверкающих пистолетов и кинжалов. Напротив, его добротный суконный сюртук был одеждой респектабельного отца семейства. И только коричневые кожаные краги выдали в нем горца. Его вещи соответствовали внешности: табакерка на столе, большая книга в коричневом переплете, напоминающая гроссбух. Книги также стояли на доске, которую подпирали два бочонка. То тут то там валялись листы бумаги, некоторые – даже с обрывками стихов.

Все это я рассмотрел, пока он, развалившись на стуле, слушал, что сообщал ему заместитель. После этого он приказал вынести покалеченного бандита, а я под охраной разбойников ожидал дальнейших событий. Он взял перо и стал в задумчивости хлопать им себя по лбу, шевелил губами и посматривал на потолок.

– Думаю, – наконец сказал он на превосходном французском, – что вы не сможете подсказать рифму к слову «коилья».

Я ответил, что слишком слабо знаю испанский, чтобы помочь ему.

– Испанский – богатый язык, – сказал он, – но тяжелее поддается рифмовке, чем немецкий или английский. Поэтому наши лучшие поэты писали белым стихом. Только используя эту форму, можно достичь настоящих высот. Но боюсь, что поэзия выходит за рамки понимания простого гусара.

Я хотел было ответить, что никакой партизан не сравнится с кавалеристом, но он не стал слушать меня, а снова склонился над своими стихами. В конце концов он отшвырнул перо с возгласом удовлетворения и продекламировал несколько строк, которые вызвали одобрительные возгласы у толпившихся в пещере разбойников. Широкое лицо главаря вспыхнуло, словно лицо юной девушки, получившей первый комплимент.

– Кажется, критикам понравился мой опус, – сказал он. – Долгими вечерами мы развлекаемся тем, что поем друг другу баллады. У меня есть небольшие способности к сочинительству стихов, и я надеюсь, что мои усилия не пропадут даром: я увижу свои стихи изданными, а имя напечатанным на титульном листе. Но нам следует вернуться к делу. Могу я узнать ваше имя?

– Этьен Жерар.

– Звание?

– Полковник.

– Часть?

– Третий конфланский гусарский полк.

– Вы слишком молоды для полковника.

– Моя карьера богата событиями.

– Увы, ваша участь от этого станет печальнее, – произнес он с мягкой улыбкой.

Я промолчал, лишь взглядом показав, что готов к самому худшему.

– Кстати, рад сообщить, что мы уже имели дело с вашими сослуживцами, – сказал он, перелистывая страницы коричневого гроссбуха. – Мы пытаемся вести учет происшествий. Вот запись от двадцать четвертого июня. Вы знакомы с молодым офицером по имени Субирон – высоким, худощавым светловолосым юношей?

– Конечно.

– Запись гласит, что мы похоронили его в тот день.

– Бедняга! – воскликнул я. – А как он умер?

– Мы похоронили его.

– Но перед тем как похоронить?

– Вы не поняли меня, полковник. Он не был мертв, когда мы его хоронили.

– Вы похоронили его живым?

Секунду я стоял неподвижно. Я был настолько ошеломлен, что не мог пошевелиться. Затем бросился на негодяя, который продолжал сидеть в кресле с безмятежной улыбкой. Я бы вырвал ему глотку, если бы трое разбойников не оторвали меня от него. Снова и снова я бросался на него, разбрасывая насевших на меня бандитов, но мне так ничего и не удалось. В конце концов бандиты, разорвав мой китель, оттащили меня с окровавленными запястьями в угол и связали прочными веревками руки и ноги.

– Ты, трусливая собака! – закричал я. – Если мне доведется взять в руки саблю, я научу тебя, как обращаться с моими ребятами! Ты поймешь, кровожадное животное, что у императора длинные руки, а ты хотя и спрятался здесь, как крыса в норе, не уйдешь от возмездия! Придет время, и ты со своими паразитами получишь по заслугам!

Клянусь честью, я знаю, что и как сказать при случае. Все ругательства, каким я научился за четырнадцать кампаний, я вылил на его голову. Но он сидел тихо, теребил кончик пера и не обращал на меня никакого внимания. Его глаза смотрели в одну точку, как будто он обдумывал идею очередного стихотворного опуса. Тогда мне пришло в голову, как я могу посильнее задеть его!

– Чертово отродье! – кричал я. – Ты думаешь, что находишься в безопасности, но твоя жизнь будет столь же коротка, как твои идиотские стишки. Только Господь знает, что может быть короче!

Вы бы видели его после того, как я произнес эту фразу. Этот низкий монстр, который сеял смерть и муки, как крестьянин пшеницу, имел лишь одну слабую точку, и мне удалось задеть ее. Его лицо стало мертвенно бледным, а буржуазный пушок на щеках ощетинился и задрожал от злости.

– Отлично, полковник. Вы сказали более чем достаточно! – воскликнул он хриплым голосом. – Вы хвастались своей выдающейся карьерой. Обещаю, что вас ждет выдающееся ее завершение. Полковника Этьена Жерара из Третьего гусарского ожидает особая казнь.

– Умоляю, – сказал я, – не вздумайте только увековечить мою казнь в своих стихах!

Я хотел добавить еще пару острот, но он свирепо махнул рукой, и трое разбойников потащили меня из пещеры.

Наша беседа, похоже, продолжалась немало времени. На улице было уже совсем темно. Луна ясно светила в небе. Разбойники разожгли огромный костер из сухих еловых веток, конечно, не для того, чтобы согреться, – стояла сухая, жаркая погода, – а для того, чтобы приготовить еду. Огромный медный котел висел над огнем. Разбойники лежали вокруг костра. Сцена напоминала ту, что изображена на картине, украденной Жюно в Мадриде. Некоторым солдатам нет никакого дела до искусства, но меня всегда тянуло к прекрасному. Я, в отличие от многих, имел прирожденное чутье и вкус. Помню, когда Лефевр продавал трофеи после захвата Данцига, я купил прелестную картину под названием «Испуганная нимфа в лесу» и не расставался с ней несколько лет, пока мой конь не проделал в ней дыру копытом.

Я рассказываю вам это, чтобы вы не подумали, что имеете дело с солдафоном вроде Раппа{58} или Нея. Даже находясь в разбойничьем лагере, я находил время думать о возвышенном. Бандиты швырнули меня под дерево. Три негодяя уселись на корточки и дымили сигарами рядом со мной. Я не мог вообразить, что предпринять. На протяжении всей своей службы я находился в столь безысходной ситуации не более десяти раз. «Отвага, – подумал я. – Отвага, мой друг. Ты стал полковником в возрасте двадцати восьми лет не потому, что умел танцевать котильон{59}. Ты выдающийся человек, Этьен, человек, который выбрался невредимым из двухсот переделок. Эта также не станет последней». Я стал энергично смотреть по сторонам, рассчитывая обнаружить хоть малейший шанс на побег. Нечто увиденное наполнило мое сердце изумлением.

Я уже говорил, что костер пылал посредине поляны. В лунном свете и отблесках костра все было ясно, как днем. На другой стороне поляны росла высокая ель. Ее ствол и нижние ветви были обесцвечены, словно под ней недавно горел костер. Заросли кустарника закрывали основание ели. Всмотревшись, я увидел прямо над кустами пару добротных сапог, прикрепленных к стволу голенищами вниз. Поначалу мне показалось, что их привязали, но затем я обнаружил, что из сапог торчат огромные гвозди. Минуту спустя, задрожав от ужаса, я понял, что сапоги не пустые. Чуть повернув голову вправо, я увидел, кого прибили к дереву и почему огонь горел так близко. Неприятно говорить о жестокостях, друзья. Я не желаю, чтобы вас мучили кошмары сегодня ночью. Но я не смогу объяснить, каковы были испанские партизаны, без того, чтобы не показать, что это за люди и что за войну вели. Могу лишь сказать: тогда я сообразил, почему конь месье Видаля лишился хозяина. Мне оставалось лишь надеяться на то, что несчастный интендант встретил ужасный конец с мужеством и отвагой, присущей французам.

Как вы можете себе представить, вид мертвого соотечественника не прибавил мне оптимизма. Когда я находился в гроте, то судьба юного Собирона, который был одним из наиболее ярких парней, когда-либо седлавших коня, настолько увлекла меня, что не оставалось времени подумать о себе. Вероятно, мне следовало вести себя с негодяями более вежливо. Но было уже слишком поздно сожалеть об этом. Пробку вытянули из бутылки. Мне предстоит испить свою чашу до дна. Кроме того, если безобидного интенданта подвергли такой мучительной смерти, на что оставалось надеяться мне, особенно после того, как я сломал спину их собрату? Нет, я был обречен в любом случае, поэтому мне следует сохранить лицо. Это животное сможет удостовериться, что Этьен Жерар умрет так же достойно, как и жил, и что хотя бы один пленник не дрогнет перед ним. Я лежал на земле и думал о многочисленных девушках, которые станут оплакивать меня, о своей дорогой матушке, о невосполнимой потере как для своего полка, так и для императора. Мне не стыдно признаться, что я уронил несколько слезинок при мысли о том, какой шок вызовет мой безвременный уход.

В то же время я не спускал глаз со всего, что, возможно, пригодится мне. Я не из тех людей, которые будут валяться на земле, словно больная лошадь, ожидая мясника с топором. Сначала я немного растянул веревки, которые опутывали мои лодыжки, затем постарался ослабить те, что связывали руки. Все это время я внимательно оглядывался по сторонам, рассчитывая увидеть нечто полезное. Кое-что мне удалось разглядеть. Гусар без лошади лишь наполовину гусар. А моя вторая половина спокойно паслась на расстоянии нескольких ярдов от меня. Затем я увидел еще кое-что: дорога, по которой мы пришли, была настолько крутой, что лошадь можно было медленно вести под уздцы. Но зато по другую сторону склон не был таким крутым, а дорога спускалась в живописную долину. Вдень я ноги в стремена и схвати в руки саблю, я одним удачным рывком смог бы вырваться из рук этих горных хищников.

Я все еще раздумывал над этим, напрягая запястья и лодыжки, как вдруг предводитель разбойников вышел из грота. Он поговорил со своим заместителем, который корчился от боли на земле возле костра, а затем оба склонили головы и устремили свои взгляды на меня. Главарь произнес несколько слов своим подчиненным. Разбойники встретили слова предводителя громовым хохотом и аплодисментами. Ситуация не предвещала ничего хорошего. К счастью, мне удалось ослабить путы на руках настолько, что я мог при желании с легкостью избавиться от веревок. Но со связанными ногами я не мог рассчитывать на многое. Когда я пытался растянуть путы, то давала себя знать боль в незажившей ране. Мне приходилось грызть усы, чтобы громко не застонать. Таким образом, наполовину свободному, наполовину связанному, мне оставалось лишь лежать и наблюдать за тем, как будут разворачиваться события.

Некоторое время мне не удавалось сообразить, что они собираются предпринять. Один из разбойников залез на ель и привязал канат к верхушке. Затем привязал такой же канат к другому дереву, которое росло напротив. Свободные концы канатов свисали с деревьев. Я с любопытством и легкой дрожью смотрел, что будет дальше. Все вместе бандиты стали тянуть за канат, пока молодое гибкое дерево не согнулось полукругом. Привязав верхушку к пню, бандиты согнули таким же манером и второе дерево. Теперь две верхушки находились на расстоянии нескольких футов одна от другой, но, как вы понимаете, буквально выстрелили бы в первоначальное положение, стоило их отпустить. Только сейчас я понял, что за дьявольские планы крылись в голове этого мерзавца.

– Уверен, что вы сильный человек, полковник Жерар, – главарь приблизился ко мне, отвратительно ухмыляясь.

– Вы можете в этом убедиться сами, – ответил я. – Только для этого вам надо ослабить веревки.

– Нам всем интересно узнать, сильнее ли вы этих двух деревьев, – сказал разбойник. – Мы собираемся привязать ваши ноги к верхушкам и отпустить деревья. Если вы окажетесь сильнее, то эта забава не принесет вам особого вреда. Но если сильнее окажутся деревья, полковник, то мы получим сувениры из ваших половинок, висящих по обе стороны поляны.

Закончив речь, бандит расхохотался. Примеру главаря последовали все сорок разбойников. Даже сейчас, когда у меня отвратительное настроение или когда меня мучит лихорадка, прицепившаяся ко мне в Литве, я вижу темные, дикие лица, жестокие глаза и отблески пламени на крепких белых зубах.

Удивительно, я не раз слышал, насколько острыми становятся наши чувства в подобные кризисные минуты. Я уверен в том, что человек живет особенно напряженно, бывает необыкновенно сильным в те минуты, когда он на пороге неминуемой, как ему кажется, гибели. Я вдыхал смолистый аромат, видел любую крохотную веточку, упавшую с дерева. Я слышал, как никогда, дыхание зелени вокруг. Наверное, именно поэтому раньше всех, раньше главаря, еще до того, как он ко мне обратился, я услышал далекий глухой звук, с каждой секундой становившийся все отчетливее. Сначала это был невнятный сплошной гул, но, когда убийцы развязывали мне ноги, чтобы доставить меня к месту казни, топот копыт, звяканье уздечек, звон сабель не оставили больше сомнений в том, что я не ошибаюсь. Я, человек, который начал службу в легкой кавалерии раньше, чем на губе у меня появилась первая поросль, не мог не узнать звуков кавалерии на марше.

– На помощь, друзья, на помощь! – завопил я, несмотря на то что разбойники пытались заткнуть мне рот и изо всех сил тянули к деревьям. Я продолжал орать: – Помогите, ребята! Помогите, дети мои! Они убивают вашего полковника!

Раны и несчастья, которые я пережил, привели меня в состояние крайнего возбуждения. Я ожидал, что не менее пяти сотен гусар с литаврами и развернутыми знаменами появятся на поляне. Но то, что произошло, никак не соответствовало моим ожиданиям. На открытое пространство галопом ворвался миловидный молодой человек на превосходном чалом жеребце. У него было свежее, приятное и благородное лицо, изящная осанка, чем-то напоминающая мою. Его мундир, когда-то красного цвета, теперь приобрел цвет сухого дубового листа и выглядел рыжим. Но его эполеты были окаймлены золотой нитью, а на голове блестел металлический шлем с нарядным белым пером. Выскочив на поляну, всадник перевел лошадь на рысь. За ним скакали четверо в таких же мундирах: все чисто выбритые, с приятными лицами. Мне они напомнили скорее монахов, чем драгун. Услышав короткий приказ, они резко остановились, бряцая оружием, а первый всадник поскакал к костру. Отблески пламени играли на его мужественном лице и чудесной голове коня. По необычным мундирам я догадался, что это англичане. Я до этого никогда не видел англичан, но их уверенные манеры и властность вселили в меня уверенность в том, что многочисленные рассказы о них оказались правдивыми и что они были достойными противниками.

– Ну-ка, ну-ка! – закричал молодой офицер на отвратительном французском. – Что за игру вы затеяли? Кто звал на помощь? Что вы собирались с ним сотворить?

В эти секунды я с благодарностью вспомнил те длинные месяцы, в течение которых О’Брайен – потомок ирландских королей, обучал меня своему языку. Мои ноги были свободны. Таким образом, мне оставалось лишь высвободить руки. В мгновенье ока я бросился на другой конец поляны, схватил саблю и запрыгнул в седло лошади бедняги Видаля. Да, да, несмотря на раненую лодыжку, я одним махом очутился в седле. Разбойники не успели взвести курки, как я оказался рядом с английским офицером.

– Я сдаюсь вам, сэр! – крикнул я. Осмелюсь заметить, что мой английский был не лучше, чем его французский. – Если вы взглянете на это дерево, то увидите, на что готовы эти негодяи и что ожидает благородного господина, который попал к ним в руки.

В эту минуту огонь вспыхнул сильнее. Несчастный Видаль предстал перед англичанами, как ужасный ночной кошмар.

– Черт побери! – воскликнул англичанин.

– Черт побери! – эхом отозвались его солдаты.

Французы в такой ситуации кричат «Mon Dieu!». Обнажив сабли, англичане сомкнули ряд. Один из них, с нашивками сержанта, улыбаясь, хлопнул меня по плечу и сказал:

– Сражайся за себя, лягушатник.

Ах, как здорово снова сидеть на коне и держать оружие в руках! Я взмахнул саблей и закричал от радости. Главарь разбойников с отвратительной ухмылкой приблизился к моему спасителю.

– Ваше сиятельство должны были бы учесть, что этот француз является нашим пленником.

– Ты подлый негодяй, – замахнулся на него саблей англичанин. – Позор иметь таких союзников, как вы. Клянусь честью, если бы лорд Веллингтон{60} прислушался ко мне, то висеть бы тебе на ближайшем дереве!

– Но мой пленник? – слащаво спросил разбойник.

– Он отправится с нами в наш лагерь.

– Лишь одно слово по секрету, пока вы не забрали его.

Главарь бандитов приблизился к молодому офицеру и быстро, как молния, выстрелил мне в лицо. Пуля скользнула по волосам и пробила сквозную дыру в кивере. Увидев, что промахнулся, разбойник поднял пистолет и собрался запустить им в меня. В это время английский сержант одним мастерским ударом почти отрубил ему голову. Кровь главаря еще не успела достичь земли, а с губ неслись последние проклятия, когда вся банда набросилась на нас. Но мы пришпорили коней и, энергично размахивая саблями, прорвались сквозь толпу и поскакали по извилистой тропе, которая вела в долину.

Мы не смели остановиться, пока лощина не осталась далеко позади. И только тогда в открытом поле мы решили посмотреть, что с нашим отрядом. Несмотря на ранение и усталость, меня распирала радость от того, что я, Этьен Жерар, заставил этих разбойников запомнить меня надолго. Клянусь всем святым, впредь они хорошенько подумают, прежде чем осмелятся снова напасть на французского гусара. Я был настолько увлечен своими мыслями, что произнес перед бравыми англичанами небольшую речь. Я рассказал им, какого человека им посчастливилось спасти. Я говорил о славе, о дружелюбии храбрецов. Но офицер прервал меня:

– Все в порядке, – сказал он. – Раненые имеются, сержант?

– Ранена в ногу лошадь солдата Джонса.

– Пусть солдат Джонс едет с нами. Сержант Холлидэй с солдатами Смитом и Харвэем, поворачивайте направо, пока не встретите патрули германских гусар.

Таким образом, трое английских солдат, звеня сбруей, отправились в сторону, а молодой офицер и я, в сопровождении солдата на раненой лошади, который ехал позади на почтительном расстоянии, поехали прямо в сторону английского лагеря. Очень скоро мы нашли общий язык, так как сразу же почувствовали взаимную симпатию. Храбрый молодой офицер принадлежал к знатному роду. Лорд Веллингтон послал его в разведку, разузнать, не собираются ли французские войска наступать через горы. В такой бродячей жизни, как моя, есть положительный момент: можно приобрести необходимый опыт, чтобы человека светского можно было отличить от остальных. Вот мне не приходилось, к примеру, встретить француза, сумевшего правильно произнести какой‑нибудь английский титул. Если б я столько не повидал, то не смог быть уверенным, что этого молодого человека звали его светлость достопочтенный милорд сэр Рассел Барт. Последнее слово обозначает знатность рода, точнее – баронет. Поэтому я обращался к нему «Барт» так, как испанцы произносят «дон».

Луна разливала свет у нас над головой. Мы любовались красотой испанской ночи и беседовали откровенно, как братья. Оба мы были одного возраста, служили в кавалерии. Его полк назывался Шестнадцатый драгунский. Наши надежды и стремления совпадали. Мне никогда не доводилось ни с кем сойтись так быстро, как с Бартом. Он рассказал мне о девушке, в которую был влюблен, и назвал ее имя. Я же в ответ поделился своими сердечными делами, вспомнил о малютке Корали из Оперы. Он показал мне локон, а я ему – подвязку. Затем мы чуть было не поссорились из‑за гусар и драгун. Барт невероятно гордился своим полком. Вам стоило видеть, как он скривился и схватился за саблю, когда я пожелал его полку никогда не стать на пути у Третьего гусарского. Потом он стал объяснять, что англичане называют спортом, поведал мне, сколько денег потерял, поставив на бойцовского петуха или на кулачного бойца. Я был вне себя от изумления от его азартности: Барт был готов на серьезный спор по любому поводу. Когда я случайно увидел падающую звезду, он тут же предложил заключить пари на двадцать пять франков, утверждая, что увидит падающих звезд больше меня. Барт успокоился лишь после того, как я сообщил, что мой кошелек остался у разбойников. Так мы мирно переговаривались, пока не начала заниматься заря, и тут мы вдруг услышали где‑то впереди громкий залп из мушкетов{61}. Местность была скалистая, ничего не видно, и я предположил, что началось генеральное сражение. Барт поддразнил меня, сказав, что это залп из английского лагеря, где солдаты по утрам, разряжая оружие, вставляют сухой запал.

– Еще миля – и мы у наших постов.

Я осмотрелся по сторонам и увидел, что во время дружеской беседы мы проехали довольно далеко. Драгун на раненой лошади отстал. Его не было видно. Нас окружали каменистые скалы. Кроме меня и Барта, вокруг не было ни единой живой души. Оба мы сидели верхом, оба вооружены. Я спросил себя: должен ли я скакать эту милю, чтобы попасть в лагерь англичан?

Нет, я хочу быть абсолютно искренним с вами, друзья. Вы не подумайте, будто я собрался поступить бесчестно по отношению к человеку, который спас меня от разбойников. Вам следует знать, что высшим долгом является долг офицера перед своими подчиненными. Кроме того, вы должны понять: война является игрой, в которую играют по правилам. Стоит эти правила нарушить, как наступает расплата. Если, к примеру, я дал слово, а потом решил бежать, то повел бы себя как последний негодяй. Но никто не требовал от меня слово. Понадеявшись на помощь драгуна на раненой лошади, Барт самоуверенно разрешил мне вести себя с ним на равных. Если бы он попал ко мне в руки, то я повел бы себя с ним столь же учтиво, но при этом не забыл бы забрать оружие и позаботился хотя бы об одном сопровождающем. Я остановил лошадь и объяснил, почему собираюсь его покинуть и не считаю свой поступок бесчестным.

Он раздумывал над моими словами несколько секунд, выкрикивая при этом те слова, что используют англичане, когда французы говорят: «Mon Dieu».

– Вы решили покинуть меня, не так ли? – спросил он.

– Если вы не убедите меня остаться.

– У меня есть лишь один довод, – сказал Барт. – Только попробуете бежать, и я снесу вам голову.

– Я тоже умею обращаться с саблей, дорогой Барт, – ответил я.

– Что ж, тогда увидим, кто делает это лучше! – воскликнул Барт и обнажил саблю.

Я вытянул из ножен свою, но был решительно настроен не причинять никакого вреда своему спасителю.

– Подумайте, – убеждал я его. – Вы утверждаете, что я ваш пленник, а я с той же уверенностью могу сказать, что вы – мой. Кроме нас, никого нет, и хотя я уверен, что вы великолепно владеете саблей, вам не на что надеяться в схватке с лучшим клинком шести бригад легкой кавалерии.

Вместо ответа Барт попытался ударить меня саблей по голове. Я парировал и отрубил половину его белого плюмажа. Он сделал еще выпад. Я отбил удар и отрубил вторую половину плюмажа.

– Прекращайте свои обезьяньи трюки! – воскликнул он, когда я повернул лошадь.

– Почему же вы пытаетесь убить меня? – спросил я. – Вы же видите, что я не поднял на вас оружие.

– Все это очень мило, – ответил он, – но вы должны последовать за мной в лагерь.

– Я ни за что туда не поеду, – возразил я.

– Ставлю девять к четырем, что поедете, – воскликнул он и замахнулся саблей.

После его слов меня неожиданно осенила идея. Разве мы не можем решить вопрос иным способом, а не боем? Барт поставил меня в ситуацию, при которой я должен был либо ранить его, либо позволить ему ранить меня. Я уклонился от его атаки, хотя на этот раз его сабля просвистела на расстоянии дюйма от моей шеи.

– У меня предложение, – воскликнул я. – Давайте бросим кости. Тот, кто проиграет, станет пленником.

Барт улыбнулся. Ему понравилась моя идея.

– Доставайте кости! – крикнул он.

– У меня нет костей.

– У меня тоже нет, но зато есть карты.

– Пусть будут карты, – согласился я.

– Выбирайте игру.

– Оставляю выбор за вами.

– Тогда экарте – лучшая игра.

Я не мог сдержать улыбку. Не думаю, что во всей Франции нашлось бы три человека, которые могли бы сравниться со мной в игре. Я сказал об этом Барту, когда мы спешились. Он лишь усмехнулся в ответ.

– Меня считали лучшим игроком на моей родине, – ответил он. – Вы заслужите свободу, если сможете побить меня.

Мы стреножили коней и сели по обе стороны большого плоского камня. Барт вытянул из кармана кителя колоду карт. По тому, как он тасовал колоду, я понял, что имею дело далеко не с новичком. Мы по очереди сдвинули карты. Первый ход достался ему.

Клянусь всем святым, то, что было на кону, стоило игры. Барт пожелал добавить сотню золотых, но что такое деньги, когда решалась судьба полковника Этьена Жерара! Я чувствовал, словно все, кто был заинтересован в моей победе: матушка, гусары, Шестой армейский корпус, Ней, Массена и даже император собственной персоной столпились вокруг нас в безлюдной долине и наблюдают за ходом игры. Что за удар они бы испытали, повернись удача ко мне спиной. Но я был уверен, что мое умение играть в карты не уступает умению владеть саблей. За исключением старика Буве, который выиграл подряд семьдесят шесть игр из ста, никто не мог сравниться со мной. Я всегда был лучшим.

Первую игру выиграл я, хотя должен признаться, что у меня были лучшие карты, мой противник не мог рассчитывать на успех. Во второй я играл превосходно, но Барт взял на взятку больше, побил короля и выиграл. О Боже, мы были настолько увлечены игрой, что сбросили головные уборы: он шлем, а я кивер.

– Ставлю свою чалую кобылу против черного жеребца, – предложил он.

– Идет, – согласился я.

– Саблю против сабли.

– Согласен, – ответил я.

– Седло, уздечку, стремена! – воскликнул Барт.

– Ставлю, – закричал я в ответ.

Ему удалось заразить меня азартным духом спорта. Если б это было возможно, то я поставил бы на кон своих гусар против его драгун.

Тогда началась игра не на жизнь, а на смерть. О, как он играл, как играл этот англичанин! Но я, друзья мои, тоже не ударил в грязь лицом. Из пяти очков, которые мне нужно было набрать для выигрыша, я при первой же сдаче взял три. Барт покусывал усы и стучал пальцами по камню, а мне уже казалось, что я снова возглавил колонну своих сорвиголов. При второй сдаче ко мне пришел козырный король, но я потерял две взятки, и счет был четыре моих очка против его двух. Открыв карты при следующей сдаче, я радостно вскрикнул. «Если с такими картами я не выиграю свободу, – подумал я, – значит, я только и заслуживаю, что просидеть всю жизнь в плену». Дайте мне карты, хозяин, я разложу их на столе для вас.

У меня в руках были валет и туз треф, бубновые дама и валет и король червей. Трефы были козырной мастью, и мне необходимо было одно очко, чтобы получить свободу. Барт понял, что наступила решающая минута, и, нервничая, расстегнул китель. Я сбросил на землю доломан. Он пошел десяткой пик. Я взял ее козырным тузом. Одно очко – мое. Чтобы идти к выигрышу, следовало избавиться от козырей, и я пошел валетом. Барт побил его дамой, и мы оказались на равных. Он пошел восьмеркой пик, а мне удалось лишь сбросить даму бубен. Но тут появилась семерка пик, и у меня на голове волосы встали дыбом. У каждого на руках осталось по королю. Он с худшими обыграл меня с моими прекрасными картами и получил преимущество в два очка! Мне хотелось выть из-за этого! Да, в английской армии в 1810‑м неплохо играли в экарте, это говорю вам я, бригадир Жерар!

К последней партии мы подошли каждый с четырьмя очками. Следующая игра качнет маятник или в одну, или в другую сторону. Барт ослабил пояс, а я снял саблю с ремня. Он был холоден, этот англичанин. Я пытался следовать его примеру, но струйки пота заливали мне глаза. Сдавать наступила очередь Барта. Должен признаться, друзья, мои руки так дрожали, что я едва мог поднять карты с камня. Но когда я наконец поднял их, на чем остановились мои глаза? Король, король, славный козырный король! Я уже открыл рот, чтобы объявить это, но, бросив взгляд на Барта, не смог вымолвить и слова, словá застыли у меня на губах.

Барт держал карты перед собой. Его челюсть отвисла. Он смотрел вперед поверх моего плеча с выражением ужаса и безмерного удивления. Я повернулся назад и сам застыл при виде того, что увидел.

Три человека стояли недалеко от нас, на расстоянии не более пятнадцати метров. Тот, что стоял посредине, был высокого роста, но не выше меня. Он был одет в темный мундир, треуголку, над которой развевался белый плюмаж. Но меня мало интересовало его одеяние. Его лицо: впалые щеки, крючковатый нос, властный блеск голубых глаз, узкая щель рта – все говорило, что это необыкновенный человек. Так мог выглядеть лишь один на миллион. Брови незнакомца высоко поднялись, он окинул Барта таким взглядом, что карты высыпались из дрожащих пальцев моего несчастного партнера по игре. Рядом стояли еще двое: один в ярко‑ красном мундире, с решительным смуглым лицом, словно вырезанным из старого дуба, другой: дородный, красивый, с пышными бакенбардами, в голубом мундире с золотыми галунами. Немного поодаль три ординарца держали трех лошадей, а позади ожидал эскорт из нескольких драгун.

– Эй, Кроуфорд, что здесь, черт возьми, происходит? – спросил худощавый.

– Вы слышите, сэр? – воскликнул человек в красном плаще. – Лорд Веллингтон желает знать, что здесь происходит.

Бедолага Барт вкратце рассказал, что случилось, но каменное лицо Веллингтона ни на минуту не смягчилось.

– Совсем неплохо. Попомните мои слова, Кроуфорд, – произнес он. – Дисциплина в войсках должна поддерживаться на самом высоком уровне, сэр. Отправляйтесь в штаб и доложите, что я приказал взять вас под арест.

Я с ужасом увидел, что Барт, понурив голову, вскочил в седло и ускакал прочь. Я не мог этого вытерпеть и бросился к английскому генералу. Я умолял его простить моего друга. Я говорил, что стал свидетелем героических поступков молодого офицера. Мое красноречие растопило бы сердце любого, слезы выступили у меня на глазах, но генерал оставался непреклонен. Там, где француз рыдал бы у меня на плече, англичанин задал вопрос:

– Какой вес в вашей армии полагается нести мулу?

– Двести десять фунтов, – ответил я.

– Тогда вы нагружаете мулов чертовски плохо, – произнес лорд Веллингтон. – Отправьте пленника в лагерь.

Драгуны обступили меня. Я чуть было не сошел с ума при мысли о том, что игра сулила мне бесспорный выигрыш, а следовательно, свободу. Я развернул карты и показал генералу.

– Взгляните, милорд! – воскликнул я. – На кону стояла моя свобода. Как видите, я выиграл, так как заполучил короля.

Впервые улыбка смягчила лошадиное лицо генерала.

– Напротив, – произнес он, усаживаясь в седло. – Выиграл я, так как мой король заполучил вас.

4. Как король заполучил бригадира

Мюрат, несомненно, был выдающимся кавалерийским офицером, но излишняя самоуверенность не пошла ему на пользу. Лассаль также являлся настоящим лидером, но загубил свой талант чрезмерным пристрастием к алкоголю и беспутными выходками. Я же, Этьен Жерар, полностью лишен амбициозности и в то же время всегда славился воздержанием, за исключением тех случаев, когда в мирное время встречал товарищей по оружию. Поэтому, если бы не врожденная скромность, то я мог бы смело сказать, что являлся одним из самых достойных офицеров в своем роде войск. Правда, я так и не поднялся выше командира бригады, но ведь известно, что карьеру сделали только те, кому удалось участвовать в ранних кампаниях императора. Кроме Лассаля, Лобо и Друэ{62}, я, кажется, не знал генерала, который прославился бы еще до Египетского похода{63}. Даже я, при всех моих замечательных качествах, достиг лишь должности командира бригады да еще получил из рук императора в награду почетную медаль, которую сейчас храню дома в обшитой кожей коробочке.

Но хоть я и не поднялся выше по служебной лестнице, меня прекрасно знали те, кто со мной служил, а обо мне, без сомнения, – англичане. Вчера вы слышали от меня, как я попал в плен. После пленения англичане усердно сторожили меня в Опорто, и клянусь, старались изо всех сил, чтобы такой опасный противник, как я, не ускользнул у них из рук. Десятого августа меня, не освобождая от стражи, на транспортном судне отправили в Англию и там до конца месяца упрятали в огромную тюрьму, которую выстроили специально для нас в Дартмуре! «L`hotel Francais, et Pension»[1] – так мы ее называли. Понимаете, мы все были смелыми и сильными и не теряли присутствия духа, даже в невыносимой ситуации.

Только тех офицеров, что отказались дать слово не предпринимать попыток к бегству, содержали в Дартмуре. Большая часть заключенных французов были моряками всевозможных рангов. Вы заинтересуетесь, почему я не дал слово, как другие, и решил остаться в тюрьме, а не наслаждаться комфортной обстановкой, в которой пребывали мои братья-офицеры. У меня были на это две весомые причины.

Первая: я был абсолютно уверен, что сумею бежать. Вторая: моя семья никогда не была особенно зажиточной. Мне пришлось бы рассчитывать лишь на скромный доход своей матушки. Человек вроде меня не мог позволить, чтобы его затмило буржуазное общество провинциального английского городка. Не имея средств к существованию, я не сумел бы в полной мере проявить обходительность и оказывать знаки внимания дамам, которые безусловно проявили бы ко мне интерес. Поэтому я предпочел быть заживо похороненным в ужасной тюрьме Дартмура. Сегодня я расскажу вам о своих приключениях в Англии и о том, насколько пророческими оказались слова лорда Веллингтона о том, что это король заполучил меня.

Прежде всего я хочу заявить, что если бы не намеревался поведать вам о том, что свалилось на мою голову, то мог бы бесконечно рассказывать о самом Дартмуре. Тюрьма располагалась в пустынной и заброшенной местности. Семь или восемь тысяч человек – опытных воинов, мужественных и отважных солдат – согнали сюда и заперли. Высокие двойные стены, окруженные рвами, часовые на башнях и солдаты окружали нас. Но, клянусь честью, никто не сможет удержать человека в клетке, словно кролика в силках. Заключенные бежали из тюрьмы, кто поодиночке, кто вдвоем, а кто и группой из десяти-двадцати человек. Тогда на стене громыхала пушка и отряжалась партия на поимку беглецов. Мы, те, кто оставались за стенами, смеялись, танцевали и выкрикивали: «Vive l’Empereur»[2], пока часовые не направляли на нас в сердцах мушкеты. В таких случаях мы поднимали мятеж. К тюрьме подтягивали войска и пушки из Плимута. Тогда мы кричали «Vive l’Empereur» еще громче, словно рассчитывали на то, что нас услышат в Париже. Мы проводили славные деньки в Дартмуре и не давали скучать тем, кто нас охранял.

Вы должны знать, что у заключенных был Суд чести, где рассматривались дела и назначали наказания виновным. Те, кого осуждали за ссоры и воровство, получали сполна, но самая суровая кара ожидала предателей. Помню одного – по фамилии Менье, родом из Реймса. Он выдал англичанам заговорщиков, замысливших побег. В ту ночь тюремщики, как следовало в подобных случаях, не отделили его от остальных заключенных и, несмотря на то что он скулил, визжал и пресмыкался, оставили среди товарищей, которых он предал. Немедленно состоялся суд. Говорили шепотом, чтобы никто не услышал; прозвучало обвинение. Слово взяла защита. Рот обвиняемого был заткнут кляпом, лица судьи не видел никто. Наутро, когда тюремщики пришли с бумагами о досрочном освобождении предателя, Менье бесследно исчез. Заключенные были весьма изобретательны и умели заметать следы.

Мы, офицеры, жили в отдельном крыле и находились на особом положении. У нас оставалась униформа. В наших рядах вряд ли нашелся бы хоть кто-то, кто не служил под началом Виктора{64}, Массена или Нея. Некоторые находились в плену с тех пор, как Жюно{65} был разбит под Вимьером. Среди нас были егеря в зеленых мундирах, гусары вроде меня, драгуны в синих плащах, белые уланы, стрелки, гренадеры, артиллеристы и инженеры. Но большую часть пленников составляли морские офицеры, потому что англичане были искуснее нас в сражениях на воде. Я никогда не задумывался над этим, пока не совершил путешествие из Опорто в Плимут. Тогда я неделю пролежал на спине без движения и не в состоянии был встать на ноги, даже увидев штандарты своего полка. Море штормило. Именно благодаря такой предательской погоде Нельсону удалось взять верх над нами{66}.

Вскоре по прибытии в Дартмур я стал планировать, как вырваться на свободу. Поверьте, что мой разум, закаленный двенадцатью годами беспрерывных сражений, вскоре нашел решение. Моим безусловным преимуществом стало знание английского. Я учил язык в течение долгих месяцев, которые провел под Данцигом, под руководством потомка древних королей адъютанта О’Брайена из ирландского полка. Вскоре я мог вполне сносно изъясняться. Мне никогда не требовалось много времени, чтобы усвоить какой-либо предмет. Все, за что я брался, давалось мне чрезвычайно легко. Через три месяца я мог не только выражать свои мысли, но и пользоваться идиомами. Неоднократно мне приходилось видеть довольные улыбки англичан, когда они замечали, что я говорю в точности, как они.

Офицеры располагались в камерах по двое. Камеры были слишком малы, на мой взгляд. Моим соседом оказался высокий молчаливый человек по фамилии Бомон из полка конной артиллерии. Он попал в плен к английским кавалеристам при Асторге. Вы знаете, что благодаря моим манерам и наклонностям редко находится человек, с которым мне не удалось бы подружиться. Но этот парень никогда не улыбнулся моим шуткам, ни разу не посочувствовал моим откровениям, а молча сидел и угрюмо смотрел на меня. Мне иногда казалось, что два года, проведенные в заключении, окончательно свели его с ума. Как я жаждал увидеть старика Буве или кого-нибудь из гусар на месте этой бессловесной мумии! К сожалению, я ничего не мог изменить. Было очевидно, что я не смогу воплотить свои планы в жизнь, пока не сделаю его своим соучастником. Мне не удастся должным образом подготовиться к побегу, если он будет наблюдать за мной. Как-то я намекнул ему, затем рассказал о своих планах более откровенно, когда решил, что перетянул его на свою сторону.

Я проверил прочность стен, пола и потолка. Но сколько бы я ни стучал по ним, все казалось очень солидным и прочным. Дверь была металлической и закрывалась снаружи на засов. Через крохотную решетку тюремщики наблюдали за нами не менее двух раз за ночь. Внутри камеры находились две кровати, два стула, два умывальника и ничего больше. По мне, так этого было достаточно. Разве приходилось мне желать большего за те двенадцать лет, что я провел в походах и битвах? Но как же выбраться отсюда? Еженощно я думал о своих гусарах. Страшные сны терзали меня. Мне снилось, что у всей бригады прохудились сапоги, или что у лошадей вздулись животы после того, как они наелись зеленого корма, или что шесть эскадронов завязли в болоте, или на глазах у императора сломали строй. Тогда я просыпался в холодном поту и начинал снова и снова простукивать стены и потолок. Но я прекрасно знал, что нет трудностей, которые не в состоянии преодолеть острый ум и пара умелых рук.

В стене было прорезано лишь одно окно, настолько узкое, что в него не смог бы пролезть даже ребенок. Одинокий стальной прут торчал посередине, сводя к нулю и без того мизерные шансы на побег. Но тем не менее я все более и более склонялся к мысли, что начинать следует именно отсюда. Ситуация осложнялась еще и тем, что окно выходило во двор, огороженный двумя массивными стенами. Но я говорил своему хмурому товарищу, что не время думать о переправе через Вислу, пока ты не форсировал Рейн. Мне удалось отломать небольшой кусок железа от подножия кровати. Им я ковырял цемент у основания прута. Так я работал три часа, пока приближающиеся шаги караульного не заставили меня прыгнуть в кровать. Затем последовали еще три часа работы. За это время я убедился, что Бомон слишком медлителен и неуклюж, а посему мне придется положиться только на свои силы.

Мое воображение рисовало, что Третий гусарский полк ожидает меня под окнами в полном составе, с боем барабанов, поднятыми штандартами и развевающимися на ветру чепраками. Тогда я начинал работать как сумасшедший, пока кусок железа не окрашивался кровью, сочившейся из растертых рук. Таким образом, ночь за ночью я одолевал этот чертов цемент и прятал крошки в обивку подушки. Наконец наступил день, когда после хорошего рывка прут оказался в моей руке. Первый шаг к свободе был сделан.

Вы спросите, каков был смысл в этом, ведь даже ребенок не сумел бы протиснуться в узкое отверстие. Я расскажу вам. У меня появились сразу два предмета: инструмент и оружие. Теперь я мог расшатать камни по бокам окна и мне было чем защищаться. Все внимание я сосредоточил на камнях. Я долбил их заостренным концом прута, пока известковая пыль не укрыла все вокруг. Вы понимаете, конечно, что, когда наступало утро, я прятал следы своих трудов, чтобы тюремщики не смогли обнаружить на полу ни пятнышка. Через три недели я смог расшатать камень и втянуть его внутрь. Теперь в расширенном отверстии, там, где раньше были видны только четыре звезды, сияли десять. Все было готово к побегу. Я установил камень на место, смазал края жиром и слегка запачкал сажей, чтобы спрятать трещины, между которыми была известь. Через три дня ночи будут безлунными, и тогда наступит лучшее время для побега.

Я был уверен, что сумею пробраться во двор, но некоторые опасения по поводу того, как выбраться наружу, мучили меня. Будет чересчур унизительно после неудачных попыток вскарабкаться на стену, вернуться обратно, снова забраться в камеру или оказаться арестованным и попасть в сырой подземный карцер, в который бросали заключенных, пойманных при попытке к бегству. Я принялся строить планы. Вы знаете, что я никогда не имел шанса показать, на что я способен, будучи генералом. Иногда, выпив стакан-другой вина, я оказывался способен на построение столь хитроумных комбинаций, что доверь мне Наполеон командовать армией или корпусом, наши дела могли бы пойти совсем по-другому. Как бы то ни было, в том, что касается маленьких военных хитростей и смекалки, которые необходимы офицеру легкой кавалерии, мне не было равных во всей армии. Меня уже не раз выручали эти качества, и я нисколько не сомневался, что и на этот раз они меня не подведут.

Внутренняя стена, по которой предстояло взобраться, была кирпичной, высотой 12 футов. Ее верхняя часть была утыкана трехдюймовыми металлическими шипами. На внешнюю стену мне удалось бросить взгляд лишь однажды или дважды. Она казалась такой же высоты, как и внутренняя. Ее вершина точно так же была усыпана острыми шипами. Расстояние между стенами составляло около двадцати футов. У меня были основания полагать, что там не будет часовых, так как они несли службу на башнях. С другой стороны, я знал, что снаружи тюрьму охраняет цепь солдат. Вот какой орешек мне предстояло раскусить, друзья, а я не имел никаких инструментов, кроме собственных рук.

Одно из преимуществ, которые я мог учесть и использовать, – это высокий рост моего товарища Бомона. Как я уже упоминал, он был настоящим великаном, рост – футов шесть. Я подумал, что, встав на его плечи и уцепившись за шипы, легко взберусь наверх. Смогу ли я втащить на стену своего тяжеловатого товарища? Эта мысль не давала мне покоя, ведь я никогда не оставлю в беде человека, даже если он мне не особенно близок. Если я влезу на стену, а ему не удастся это, то я буду вынужден вернуться. Бомон, правда, казалось, не задумывался ни о чем, и я понадеялся, что он не сомневается в своих силах и мы сумеем избежать проблем.

Очень важно было правильно выбрать часового, который будет дежурить напротив нашего окна в необходимый момент. Часовые менялись каждые два часа, чтобы не терять бдительности. Я регулярно внимательно следил за ними через окно и пришел к выводу, что их поведение во время дежурства было разным. Некоторые были настолько внимательны, что мимо них не прошмыгнула бы и крыса. Иные же заботились лишь о себе и могли громко храпеть на посту, прислонившись щекой к мушкету, словно к пуховой подушке. Один из часовых, который отличался необыкновенной толщиной, спал настолько крепко, что даже не реагировал, когда на него сыпались куски штукатурки из моего окна. Нам повезло, что его дежурство выпало на промежуток с двенадцати до двух в ту самую ночь, когда мы собрались бежать.

Когда последний день подошел к концу, я так нервничал, что бегал взад и вперед по камере. Каждую минуту я опасался, что тюремщик обнаружит расшатанный прут или заметит, что камень не покрыт известью: я не мог спрятать следы снаружи так же, как внутри. Что касается моего товарища, то он сидел насупившись на кровати, поглядывал на меня исподтишка и грыз ногти, как будто одолеваемый глубокими раздумьями.

– Держись, мой друг, – сказал я и хлопнул его по плечу. – Уже в конце этого месяца ты вернешься к своим пушкам.

– Прекрасно, – ответил он, – но куда ты направишься, когда выберешься из тюрьмы?

– К побережью, – ответил я. – Смельчакам всегда везет. У меня один путь – в свой полк.

– Ты скорее попадешь в подземный карцер или в плавучую тюрьму в Портсмуте, – сказал он.

– Солдат должен воспользоваться шансом. Риск – благородное дело, – заметил я. – Лишь трусы живут в ожидании плохого.

После моих слов лицо его покраснело, и я впервые отметил, что он как-то ожил. Он потянулся к кувшину, словно намереваясь швырнуть его в меня, но затем вроде бы передумал, пожал плечами, уставился в пол, продолжая грызть ногти. Взглянув на него, я подумал, что сослужу плохую службу конной артиллерии, если верну его в часть.

Никогда еще время не текло так медленно, как тем вечером. К ночи разыгралась буря, и чем темнее становилось, тем сильнее и страшнее завывал ветер. В небе не было видно ни одной звезды, низко над землей плыли черные тучи. Дождь хлынул на землю рекой. Сквозь шум дождя, завывание ветра не были слышны шаги часового. «Раз я его не слышу, – подумал я, – то и он меня, скорее всего, не услышит». Дрожа от волнения, я ждал, когда надзиратель, как обычно, заглянет в камеру через решетку. Потом вгляделся в темноту и, не увидев часового, который наверняка спрятался где-то от дождя и по обыкновению заснул, понял, что пришел мой час. Я вынул металлический прут, вытащил камень и махнул рукой товарищу, призывая вылазить наружу.

– После вас, полковник, – отозвался он.

– Ты не желаешь быть первым? – спросил я.

– Хочу идти за вами.

– Ладно, следуй за мной, но тихо. Помни, на карту поставлена наша жизнь.

Было слышно, как стучат его зубы. Не знаю, был ли когда-нибудь у кого-нибудь столь ненадежный партнер в столь серьезную минуту. Я вытянул прут и влез на табуретку, затем просунул голову и плечи в отверстие. Извиваясь, как змея, я высунулся до талии, как вдруг мой напарник схватил меня за ноги и во всю глотку заорал:

– На помощь, на помощь, заключенный убегает!

Ах, друзья, если б вы знали, какие чувства охватили меня! Конечно, я тут же раскусил, что за игру задумал этот мерзавец. Зачем мучиться, рисковать собственной шкурой, карабкаться на высокую стену, когда англичане и так отпустят тебя за пресечение попытки побега, да еще человека, намного более заслуженного? Я догадывался, что он подлый, но все-таки не ожидал, что человек способен пасть так низко. Тот, кто всегда жил в окружении порядочных людей, не допускает мысли о предательстве со стороны другого, пока с ним не столкнется.

Но тупица не предполагал, что потерял гораздо больше, чем надеялся получить. Я протиснулся назад, схватил его за горло и дважды ударил заостренным прутом. После первого удара он коротко взвизгнул, словно собачонка, которой по неосторожности наступили на лапу. После второго он, застонав, свалился на пол. Я же уселся на кровать и стал раздумывать, какому наказанию подвергнут меня тюремщики.

Но прошла минута, затем другая. Не было слышно ни звука, за исключением тяжелых хрипов лежавшего без сознания Бомона. Возможно, во время бури его никто не услышал? Поначалу это казалось несбыточной надеждой, но спустя еще пару минут во мне начала крепнуть уверенность. Нигде ни звука. Я вытер с лица холодный пот и стал раздумывать, что предпринять.

Одно я знал твердо: человек, лежащий на полу, должен умереть. Если он останется жив, то очень скоро придет в себя и опять поднимет тревогу. Я не осмелился зажигать свет. В полной темноте я нащупал руками что-то влажное. Это оказалась его голова. Я уже поднял свою пику, но нечто, друзья, не позволило мне опустить ее. Я убил множество людей в бою, людей чести, которые не причинили мне никакого вреда. Здесь на полу лежал подлец, который пытался сыграть со мной злую шутку, совершить страшную подлость, но тем не менее я не мог заставить себя покончить с ним. Подобное может позволить себе испанский разбойник или санкюлот{67} времен Революции, но солдату и благородному человеку вроде меня совсем не к лицу.

Его тяжелое дыхание давало мне основание предполагать, что он еще не скоро очнется. Я заткнул ему рот кляпом и привязал простынями к кровати. Вряд ли ему удастся высвободиться до очередного визита тюремщика. Но сейчас мне предстояло преодолеть другие трудности. Помните, я говорил, что очень рассчитывал на высокий рост Бомона, чтобы взобраться на стену. Если бы воспоминания о матушке и императоре не придали мне сил, то я уселся бы на кровать и разрыдался от отчаяния. «Крепись! – приказал я себе. – Для любого это стало бы настоящей катастрофой, но Этьену Жерару не впервой выходить из тяжелого положения!»

Я разорвал свои простыни и простыни Бомона на полоски, а затем связал их. Получился весьма прочный канат. Я привязал его к металлическому пруту, длина которого была не более фута. Затем я выскользнул во двор. Дождь стучал по земле, ветер завывал еще сильнее, чем прежде. Я старался держаться в тени тюремной стены. Было так темно, что я не видел ничего на расстоянии вытянутой руки. Если я случайно не натолкнусь на часового, то мне больше не придется его опасаться. Добравшись до стены, я забросил прут наверх. К моей величайшей радости, он с первой попытки зацепился за шипы на вершине стены. Я вскарабкался по канату, освободил металлический прут и прыгнул вниз. Таким же образом я забрался и на вторую стену и, сидя вверху между шипами, увидел странное мерцание внизу напротив. Это был штык часового. Поскольку вторая стена была намного ниже первой, я очутился настолько близко от английского солдата, что мог, протянув руку, вытянуть штык из гнезда. Трясясь от холода и пытаясь согреться, часовой плотно прижался спиной к стене и напевал что-то себе под нос. Он и представить не мог, что в нескольких футах от него обнаглевший беглец готов поразить его в сердце его же собственным оружием. Я чуть было не прыгнул, как вдруг часовой выругался и зашагал вдоль стены. Я лишь услышал, как захлюпала грязь у него под ногами. Тогда я осторожно соскользнул с каната и, оставив его на стене, помчался изо всех сил через торфяник.

Небеса, как я бежал! Ветер сек мне лицо. Дождь барабанил по спине и шумел в ушах. Я падал и спотыкался о кусты, отчаянно продирался сквозь колючую ежевику. Дыхание останавливалось, я исцарапался в кровь. Мой язык пересох, ноги стали словно свинцовые, а сердце выскакивало из груди. Но я несся вперед. Однако я не терял головы, друзья. Передо мной стояла цель. Беглецы обычно направлялись к побережью. Я же бросился в обратную сторону, чтобы сбить с толку преследователей. Я двинусь на север, а они станут искать меня на юге. Вероятно, вы спросите меня, как я мог различить стороны света в такую ночь. Я отвечу: мне помог ветер. Еще в тюрьме я заметил, что здесь дует только с севера. Таким образом, пока ветер бьет мне в лицо, я двигаюсь в правильном направлении.

Бежал я долго. Вдруг неожиданно два крохотных желтых огонька загорелись передо мной в темноте. На секунду я остановился, раздумывая, что предпринять. Я все еще был в мундире гусара, поэтому первым делом должен был раздобыть одежду, которая не выдаст меня. Если это свет из коттеджа, то я там найду все, что мне нужно. Я осторожно приблизился, сожалея, что оставил свой железный прут. Я был готов сражаться до последнего, но не сдаваться.

Однако очень скоро выяснилось, что никакого коттеджа не было и в помине. Свет испускали две лампы, которые висели по краям кареты, и я увидел раскинувшуюся передо мной широкую дорогу. Затаившись в кустах, я увидел двух запряженных лошадей. Невысокого роста ямщик стоял неподалеку. На обочине валялось сломанное колесо. Я вижу все, словно это случилось со мной вчера: дымящиеся от пота лошади, растерянный юнец, который гладит их по головам, и большой черный экипаж, сверкающий под дождем и балансирующий на трех колесах. Окно кареты было опущено, из него выглядывало прелестное девичье личико в кокетливой шляпке.

– Что же делать? – с отчаянием воскликнула юная леди. – Сэр Чарльз, видимо, заблудился, и мне придется коротать ночь одной на дороге.

– Возможно, я смогу помочь, мадам. – Я выбрался из кустов и подошел к карете.

Я никогда не мог оставить попавшую в беду женщину, а эта была к тому же еще и прехорошенькой. Вы не должны забывать, что, несмотря на то, что я уже дослужился до полковника, мне было всего лишь двадцать восемь лет от роду.

О Господи, как она закричала, как вытаращился на меня извозчик! Понимаете, после долгого бега в темноте мой кивер помялся, лицо было заляпано грязью, мундир покрыт пятнами и зиял дырами, которые процарапала колючая ежевика. Я совершенно не походил на человека, которого приятно встретить ночью в непогоду в пустынной местности. Вскоре незнакомка оправилась от первоначального испуга и поняла, что видит в моем лице лишь покорного слугу. В ее красивых глазах я прочитал, что мои изысканные манеры произвели на нее впечатление.

– Очень сожалею, что напугал вас, мадам, – сказал я. – Случайно я услышал вас и не смог удержаться, чтобы не предложить свою помощь, – произнес я с поклоном.

Вы знаете, как я умею кланяться, и видели, какой эффект производят мои поклоны на женщин.

– Буду перед вами в неоплатном долгу, сэр, – ответила она. – После того как мы покинули Тависток, путешествие было ужасным. В конце концов мы лишились колеса и остались совершенно беспомощными на ночной дороге. Мой муж, сэр Чарльз, отправился за помощью, но боюсь, что он заблудился в темноте.

Я собирался как можно убедительнее утешить ее, как вдруг увидел лежавший в карете черный дорожный плащ, отделанный серой смушкой. Именно это было мне нужно, чтобы замаскировать мундир. Надо заметить, я почувствовал некоторое смущение, но как бы вы поступили на моем месте? Необходимость не подчиняется законам, а я оказался во вражеской стране.

– Осмелюсь предположить, мадам, что это плащ вашего мужа, – сказал я. – Уверен, что вы простите меня, если я буду вынужден…. – После этих слов я вытянул плащ из кареты через окно.

Выражение, появившееся на ее лице, трудно было передать словами.

– О, как я ошиблась в вас! – воскликнула она. – Вы появились, чтобы ограбить меня, а не помочь. У вас повадки джентльмена, а вы крадете плащ моего мужа.

– Мадам, – сказал я, – вы не станете меня осуждать, когда все узнаете. Я беру этот плащ по крайней необходимости, но если вы скажете мне имя человека, которому посчастливилось стать вашим мужем, я пришлю ему плащ обратно.

Ее лицо немного смягчилось, хотя она и пыталась сохранить суровое выражение.

– Имя моего мужа, – ответила она, – сэр Чарльз Мередит. Он направляется в Дартмурскую тюрьму по важному государственному делу. Прошу вас, сэр, идите своей дорогой и не прикасайтесь ни к чему, что принадлежит моему мужу.

– Единственное, принадлежащее вашему мужу, я страстно желаю, – заявил я.

– Поэтому и вытащили из кареты! – отозвалась она.

– Нет, – возразил я. – Осталось в карете.

Она по-английски искренне рассмеялась.

– Вместо того, чтобы разбрасываться комплиментами, вы бы лучше вернули плащ моего мужа… – начала она.

– Мадам, – ответил я. – Это невозможно. Если вы позволите мне подняться в карету, я объясню, почему так нуждаюсь в плаще.

Лишь небеса знают, на какую авантюру я готов был пуститься, если б в это мгновение вдалеке не раздался возглас, в ответ на который извозчик завопил и замахал руками. Сквозь потоки дождя в темноте я увидел свет фонаря, который хотя и был еще далеко, но быстро приближался.

– Простите, мадам, но я вынужден покинуть вас, – сказал я. – Можете быть уверены, что я позабочусь о плаще вашего мужа.

Несмотря на то, что следовало поторапливаться, я нашел минуту, чтобы задержаться и поцеловать прекрасную ручку. Незнакомка отдернула ее с восхитительным притворством, словно была оскорблена моим поступком. Когда фонарь приблизился, извозчик выступил вперед, намереваясь помешать моему бегству. Мне пришлось перекинуть драгоценный плащ через плечо и броситься в спасительную темноту.

Мне предстояло пересечь широкую, поросшую вереском пустошь в оставшиеся до рассвета часы. Я снова помчался навстречу ветру и бежал долго, пока не упал от изнеможения. Отдохнув несколько минут, отдышавшись в густых зарослях вереска, я рванул вперед еще раз, пока мои колени не подогнулись. Я был молодым и сильным, мои мускулы крепки как сталь, а двенадцать лет, проведенные в битвах, лишь укрепили мое тело. Поэтому я смог продолжить свой безумный бег еще три долгих часа. Как вы понимаете, ориентиром мне служил ветер. Я подсчитал, что расстояние между мной и тюрьмой должно было составить не менее двенадцати миль. Вот-вот должен был наступить рассвет. Я припал к земле среди вереска на одном из невысоких холмов, которыми изобиловала местность. Здесь я намеревался спрятаться до наступления темноты. Мне было не привыкать спать на ветру и под дождем. Закутавшись в толстый и теплый плащ, я вскоре погрузился в дремоту.

Однако сон не принес мне покоя. Я ворочался и просыпался. Кошмары мучили меня. Казалось, что все идет не так, как должно. Под конец мне приснилось, что я пытаюсь прорвать непоколебимое каре венгерских гусар во главе одного эскадрона. Лошади падали от усталости. Все было точь-в-точь, как когда-то под Эльхингеном. Я привстал на стременах и закричал: «Vive l’Empereur»! В ответ раздался громкоголосый хор гусар: «Vive l’Empereur»! Я подскочил на месте. Возгласы все еще звучали у меня в ушах. Я протер глаза, размышляя, не сошел ли с ума. Крик луженых глоток моих гусар «Да здравствует император» раздавался снова и снова. Я осторожно выглянул из кустов, которые служили мне укрытием. В ясном утреннем свете я увидел то, что ожидал увидеть меньше всего.

Прямо передо мной возвышался грозный силуэт Дартмурской тюрьмы! Высокие стены нависали над землей на расстоянии всего лишь нескольких ярдов от меня. Пробеги я еще пять минут, я бы ударился головой о стену. Меня настолько поразило увиденное, что я не сразу сообразил, что произошло. Затем все стало ясно. В приступе отчаяния я обхватил голову руками. Ночью ветер переменился. Сначала он дул с севера на юг, а затем с юга на север. Я бежал навстречу ветру, поэтому, промчавшись десять миль в одном направлении, развернулся и проделал путь обратно. Таким образом, под утро я оказался там, где начал свой побег. Бешеная гонка, падения, прыжки в темноте завершились ничем. Все казалось настолько абсурдным, что горе сменилось изумлением. Я свалился на траву и стал хохотать, как безумный. Успокоившись, я закутался в полы плаща и стал размышлять, как поступить дальше.

Один из уроков, которые я хорошо усвоил, учил, что нельзя называть событие неудачей, пока оно не завершено. Разве не следует все обдумать на свежую голову? Поразмыслив немного, я пришел к выводу, что инцидент на дороге сыграет мне лишь на руку. Действительно, погоня началась с того места, где я повстречал карету. Я видел, как солдаты спешили по дороге в другую сторону. Никто не мог и предположить, что я нахожусь совсем рядом. Я преспокойно лежал на вершине холма. Очевидно, заключенные прослышали о моем побеге. Радостные вопли, вроде тех, что разбудили меня утром, неслись из-за крепостных стен. Мои товарищи не могли даже представить, что человек, бегство которого они праздновали, находился совсем неподалеку. Достаточно было лишь выглянуть из окон башни, чтобы увидеть меня. Что касается меня, то ничего, что происходило во дворе тюрьмы, не могло укрыться от моего взора. Пленные воины толпились небольшими группами, радостно жестикулировали и обсуждали мой побег. Неожиданно раздались ругательства. Я увидел, как стражи вынесли во двор Бомона. Его тело и голова были обернуты бинтами. Негодяй лежал на земле под охраной часовых. Не могу вам передать, какую радость я испытал, увидев его. Во-первых, я удостоверился, что не убил его. Во-вторых, судя по реакции моих товарищей, они поняли, что произошло. Они слишком хорошо знали меня, чтобы поверить, будто я бросил его.

Целый день я лежал под прикрытием кустов и слушал, как колокола отбивают час за часом. Мои карманы были полны хлеба, который я собрал загодя, при подготовке к побегу. Порывшись в карманах плаща, я обнаружил серебряную флягу, наполненную превосходным бренди. Таким образом, я провел время, не испытывая особых трудностей. Кроме фляги, в карманах находились: носовой платок красного шелка; изящная табакерка и голубой конверт с красной сургучной печатью. Конверт был адресован начальнику Дартмурской тюрьмы. Что касается фляги, платка и табакерки, то я намеревался отослать их обратно, как только окажусь в безопасности. Что касается письма, то оно привело меня в некоторое замешательство. Начальник тюрьмы всегда относился ко мне с подчеркнутым уважением. Вскрыть его корреспонденцию казалось недостойным человека чести. Я уже было решил оставить письмо под камнем на расстоянии мушкетного выстрела от тюрьмы. Но это может помочь моим преследователям в поисках. Я не придумал ничего лучшего, как оставить письмо у себя и отправить начальнику тюрьмы при случае. Я аккуратно спрятал злополучный конверт во внутреннем кармане плаща.

Прошедший день был солнечным и теплым. Моя одежда высохла. Когда наступила ночь, я был полностью готов продолжить путешествие. В этот раз ошибки не случится. Звезды освещали мне путь и служили ориентиром. Я оставил тюрьму позади на расстоянии добрых восьми лиг. Теперь мой план заключался в следующем: мне любым способом следует раздобыть одежду. Для этого предстоит устроить засаду на первого встречного. А затем я стану пробираться к северному побережью. Там найдется немало рыбаков и контрабандистов, которые пожелают получить награду от императора за то, что помогли беглецу перебраться через канал. Я снял плюмаж с кивера, чтобы не привлекать внимание, но даже без плюмажа, в длинном плаще, боялся, что мундир рано или поздно выдаст меня. Первое, о чем стоит позаботиться, это о хорошей маскировке.

Ночь прошла. Когда наступил рассвет, я увидел небольшой городишко по левую руку. Голубой дымок из каминных труб поднимался высоко в небо. Мне так хотелось завернуть туда ненадолго. Английские традиции так отличаются от наших. Почему бы не рассмотреть их вблизи. Но пока я не избавлюсь от мундира, нечего и мечтать о том, чтобы увидеть, как дикие островитяне пожирают сырое мясо и продают на ярмарке своих жен. Кивер, усы и акцент немедленно выдадут меня. Вздохнув с сожалением, я отправился на север. Вокруг не было заметно и намека на погоню.

К полудню я добрался до уединенной долины. Неподалеку высился небольшой одинокий коттедж. В округе не было более не единого здания. Это был аккуратный домишко с грубоватым крыльцом и небольшим садом, разбитым у самых дверей. Во дворе мирно бродили куры. Я притаился в кустах папоротника и внимательно наблюдал. В этом месте я, кажется, смогу раздобыть все, что необходимо. У меня закончился хлеб. Я чувствовал себя уставшим после длительного путешествия, поэтому после короткой разведки решил все-таки направиться к коттеджу. Я был уверен, что заставлю обитателей предоставить мне все, что пожелаю. По крайней мере, здесь я смогу перекусить жареной курицей или, на худой конец, омлетом. При мысли о еде мой рот наполнился слюной.

Пока я лежал в кустах и строил догадки, кто живет в коттедже, проворный, небольшого роста человечек выскочил на крыльцо. Его сопровождал мужчина постарше, который держал в руке две клюшки. Он передал клюшки своему молодому товарищу. Тот завертел клюшками в воздухе с невероятной быстротой. Пожилой англичанин стоял рядом, смотрел на упражнения молодого с видимым интересом и время от времени давал советы. Затем коротышка взял в руки веревку и стал прыгать через нее, как девчонка. Старик не сводил с него глаз. Как вы уже догадались, я был в высшей степени заинтригован происходящим. Единственное, что могло прийти в голову, это что пожилой англичанин был доктором, а молодой – пациентом, на котором старик испытывает новый метод лечения.

Пока я лежал и удивлялся, старик вынес из дома широкий плащ. Коротышка закутался в него и застегнулся на все пуговицы до самого подбородка. День был довольно теплый. Увиденное сейчас изумило меня больше всего. «По крайней мере, – подумал я, – упражнения закончились». Но оказалось, что все только начиналось. Человек в тяжелом плаще побежал по бездорожью, прямо в мою сторону. Его компаньон зашел в дом. Ситуация складывалась как нельзя лучше в мою пользу. Я стащу с коротышки одежду, а затем отправлюсь в ближайшую деревню, где смогу раздобыть продовольствие. Конечно, цыплята манили, но так как в доме находилось двое мужчин, а я был безоружен, то разумнее будет держаться от них подальше.

Я неподвижно лежал среди папоротников. Вдруг совсем рядом раздался топот ног англичанина. Он бежал, и пот струился у него по лицу. Англичанин выглядел настоящим крепышом, но был настолько маленького роста, что я боялся, что его одежда не подойдет мне. Когда я выскочил из кустов, он остановился и взглянул на меня с нескрываемым удивлением.

– Разрази меня гром! – воскликнул он. – Что за черт? Бродячий клоун из цирка?

Не хочу притворяться, будто я понял его скороговорку.

– Простите меня, сэр, – сказал я. – Но я должен позаимствовать вашу одежду.

– Позаимствовать что? – недоумевающе спросил он.

– Вашу одежду.

– Вот это да! Здесь не обойтись без потасовки, – произнес он. – С какой стати я стану отдавать вам одежду?

– Потому что она мне нужна.

– А если я не отдам?

– Пеняйте на себя, – ответил я. – У меня не останется другого выбора, как забрать ее силой.

Он стоял, засунув руки в карманы тяжелого плаща. На квадратном, чисто выбритом лице появилась издевательская ухмылка.

– Попробуй, если получится, – сказал он. – Ты с виду разумный парень, но на этот раз серьезно дал маху. Я знаю, кто ты. Одного взгляда достаточно, чтобы сказать: ты беглый французик из крепости. Но ты не знаешь, кто я, иначе не стал бы со мной связываться. Послушай, парень, мое прозвище – Бристольский Бастлер. Я чемпион в легком весе, а сюда приезжаю тренироваться.

Он уставился на меня, ожидая, что я упаду на землю после его слов. Но я в свою очередь ухмыльнулся, посмотрел на него сверху вниз и подкрутил усы.

– Вероятно, вы смельчак, сэр, – сказал я. – Но когда узнаете, что вам противостоит полковник Этьен Жерар собственной персоной, то прекратите перепалку и отдадите свои вещи без разговоров.

– Послушайте, месье, оставьте это! – воскликнул он. – Иначе вам не избежать взбучки.

– Вашу одежду, сэр, немедленно! – выкрикнул я и с суровым видом двинулся на него.

Вместо ответа он сбросил тяжелый плащ на землю и стал в странную стойку, прижав одну руку к груди, а другую выставив вперед. Со своей стороны, я ничего не знал о привычках этих людей, но на коне ли, спешившись, с оружием или без, всегда был готов к бою. Понимаете, солдат не всегда волен выбирать условия поединка. Как говорится, с волками жить, по-волчьи выть. Я бросился на него с воинственным воплем и занес ногу для удара. В тот самый момент, когда мой каблук взлетел в воздух, в глазах у меня загорелась яркая вспышка. Я упал на землю и стукнулся затылком о камень. После этого я уже не помнил ничего.

Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу на низенькой кровати в скудно обставленной комнате. Голова моя звенела, как колокол. Приложив к ней ладонь, я обнаружил шишку величиной с орех над левым глазом. Ноздри щекотал острый неприятный запах. Я обнаружил, что вокруг головы у меня повязана вымоченная в уксусе тряпица. В углу напротив сидел этот ужасный коротышка. Старший товарищ втирал мазь в его голое колено. Старик был явно не в духе. Он не прекращал ворчать, в то время как коротышка слушал его с угрюмым лицом.

– Никогда еще я не слышал ничего подобного, – ворчал старик. – Я из кожи вон лезу, тренирую тебя целый месяц. А сейчас, когда дело сделано, ты умудрился ввязаться в драку с иностранцем за два дня до поединка.

– Хватит уже. Заткнись на минуту, – ответил коротышка угрюмо. – Ты очень хороший тренер, Джим, но иногда тебе стоит помолчать.

– Самое время ругаться, – ответил старик. – Если колено не заживет до следующей среды, скажут, что ты сговорился с противником. Тогда тебе придется попотеть, пока не найдется олух, который на тебя поставит.

– Сговорился с противником! – зарычал коротышка. – Я победил в девятнадцати боях, и никто не осмелился произнести слово «сговорился» в моем присутствии. Как, черт побери, я мог избежать драки, если парень захотел стащить с меня одежду?

– Ах ты!.. Разве ты не знаешь, что судья и стражники находятся на расстоянии мили от тебя? Ты мог натравить их на него с тем же успехом, что и сейчас. Тогда бы и получил одежду обратно в целости и сохранности.

– Хватит ворчать на меня! – ответил Бастлер. – Я никогда не нарушаю режим, но отдать свою одежду французику, который даже не в состоянии сделать вмятину на круге масла, выше моих сил.

– Чего стоит твоя одежда, дуралей? Разве ты не знаешь, что один только лорд Рафтон поставил пять тысяч фунтов на тебя? Когда в среду ты перепрыгнешь через канаты, то судьба этих денег до последнего пении будет зависеть от тебя. Хорошенькое дельце: явиться на ринг с распухшим коленом и историей о пленном французе.

– Никак не ожидал, что он станет лягаться, – сказал Батлер.

– Неужто ты рассчитывал, что он станет драться по правилам? Тупица, разве ты не знаешь: им во Франции неизвестно, что такое поединок.

– Друзья мои, – сказал я и уселся на кровати, – я не слишком хорошо понял, о чем вы говорили, но многое из сказанного чушь собачья. Мы во Франции немало знаем о сражениях. Поэтому почтили визитами почти все европейские столицы. Очень скоро мы отпразднуем свое прибытие в Лондон. Но мы деремся как солдаты, а не как отбросы общества или уличные мальчишки. Вы ударили меня по голове, я лягнул вас в колено. Это все детские игры. Дайте мне саблю, а себе возьмите другую, тогда я покажу вам, как дерутся французы.

Оба тяжело, чисто по-английски уставились на меня.

– Что ж, я рад, что вы живы, месье, – вымолвил старший наконец. – Вы не подавали признаков жизни, когда мы с Бастлером затащили вас в дом. Ваша голова не настолько крепка, чтобы выдержать хук лучшего боксера в Бристоле.

– Он тоже забияка, бросился на меня, как бойцовский петух, – сказал младший, все еще растирая колено. – Я приложился с размаху левой, и он свалился, как подкошенный. Я не виноват, месье. Ведь я предупреждал, что вам достанется, свяжись вы со мной.

– Зато вы сможете гордиться всю свою жизнь, что получили тумаков от лучшего легковеса Англии, – произнес старик. – Вы схватились с ним, когда он находился на пике карьеры, в лучшей форме, а тренировал его Джим Хантер.

– Я привык к тяжелым ударам, – сказал я, расстегнул мундир и показал две раны, оставленные мушкетными пулями. Затем обнажил лодыжку и место, где испанский партизан пырнул меня пикой.

– Парень держится молодцом, – сказал Бастлер.

– Что за подарок можно было бы сделать из него в полусреднем весе, – заметил старший, – за шесть месяцев тренировок. Он бы удивил многих. Как жаль, что ему придется снова отправляться в тюрьму.

Мне не очень понравилось последнее замечание. Я застегнул плащ и поднялся с постели.

– Прошу вас, господа, разрешите мне продолжить путешествие.

– Бесполезно, месье, – ответил тренер. – Очень жаль отправлять такого человека, как вы, в такое паршивое место, но дело есть дело. За вас назначена награда в двадцать фунтов. Стражники были здесь утром, разыскивая вас. Уверен, что они появятся снова.

Его слова наполнили мое сердце свинцом.

– Вы не можете предать меня! – завопил я. – Я пришлю вам в два раза больше денег, стоит мне ступить ногой на французскую землю. Клянусь честью французского офицера.

Но в ответ старик лишь покачал головой. Я умолял, спорил, говорил об английском гостеприимстве, дружелюбии и отваге, но все было напрасно. С таким же успехом я мог обращаться к двум деревянным клюшкам, что стояли в углу напротив. В бычьих лицах англичан не было ни капли сочувствия.

– Дело есть дело, месье, – повторил старый тренер. – Кроме того, как я выставлю Бастлера на ринг в среду, если его посадят в тюрьму за помощь беглому пленнику? Я должен заботиться о Бастлере, поэтому не могу рисковать.

Кажется, наступил конец моим усилиям и борьбе. Меня вернут обратно, словно заблудшую овцу, которая проломила ограждение и вырвалась наружу. Они плохо знали меня, если рассчитывали, что я смирюсь с подобной участью. Я слышал немало, чтобы понять, где находится уязвимое место англичан. Мне пришлось совершить то, что часто приходилось совершать Этьену Жерару, когда казалось, что не осталось никакой надежды. Я схватил деревянную клюшку и швырнул в голову Бастлера.

– Посмотрим, – воскликнул я, – как ты доживешь до среды!

Малый выругался и вскочил на ноги, чтобы броситься на меня, но старик успел схватить его и удержал на месте.

– Не ввязывайся, Бастлер! – завопил старик. – Никаких штучек, пока я здесь. Проваливай отсюда, французик. Мы желаем видеть лишь твою спину. Беги скорей, иначе я не смогу больше удерживать его.

Отличный совет, подумал я и ринулся к двери. Но стоило мне очутиться на свежем воздухе, как голова закружилась, я должен был прислониться к перилам крыльца, чтобы не упасть. Подумайте только, какие испытания мне пришлось пережить: предательство Бомона, бурю, которая сбила меня с пути, долгий день в мокрых зарослях на одном лишь хлебе и воде, еще одну бессонную ночь и, наконец, удар, которым наградил меня коротышка, когда я пытался отнять у него одежду. Нечего удивляться, что даже моей выносливости пришел конец. Я стоял у стены в тяжелом плаще и помятом, запачканном кивере, опустив голову и закрыв глаза. Я сделал все, что было в моих силах, и не мог уже ничего предпринять. Шум копыт заставил меня поднять голову. В десяти шагах от меня гарцевал на коне седоусый начальник Дартмурской тюрьмы и с ним шесть конных стражников.

– Что ж, полковник, – произнес он с горькой улыбкой, – мы поймали вас снова.

Если отважный человек сделал все, что мог, и потерпел неудачу, его порода проявляется в том, как он принимает свое поражение. Что до меня, то я вынул из кармана письмо, сделал шаг вперед и подал его начальнику с таким изяществом, с каким, вероятно, подал бы его королю.

– К сожалению, сэр, мне пришлось задержать ваше письмо, – сказал я.

Начальник взглянул на меня с удивлением и жестом приказал стражнику арестовать меня. Когда он распечатал конверт и прочитал письмо, на его лице отразилось любопытство.

– Очевидно, это то самое письмо, которое потерял сэр Чарльз Мередит, – сказал он.

– Оно оставалось в кармане плаща.

– Вы носили его с собой в течение двух дней?

– Со вчерашнего вечера.

– И не видели, что в нем написано?

Я жестом показал, что своим вопросом он обижает меня. Такие вопросы джентльмен не имеет права задавать другому джентльмену.

К моему изумлению, начальник тюрьмы разразился хохотом.

– Полковник, – наконец произнес он, вытирая слезы с глаз. – Вы на самом деле причинили себе и нам слишком много ненужных хлопот. Позвольте мне зачитать вам письмо, которое вы прихватили с собой на время побега.

И вот что я услышал.

«По получении этого письма вам надлежит освободить полковника Этьена Жерара из Третьего гусарского полка для дальнейшего обмена на полковника Мэйзона из полка конной артиллерии, который содержится в Вердене».

Прочитав письмо, начальник тюрьмы снова расхохотался. Засмеялись стражники, смеялись даже два человека из коттеджа. Я видел всеобщее веселье и думал обо всех своих страхах и надеждах, об опасностях и борьбе. Что еще оставалось делать бравому солдату, лишь прислониться к стене и засмеяться так же искренне и сердечно, как остальные. Ведь у меня одного была истинная причина для смеха: впереди меня ожидали милая Франция, матушка, император, боевые товарищи, а позади оставалась мрачная тюрьма и тяжелая десница английского короля.

5. Как бригадир сражался с маршалом Миллефлером

Массена был вечно недовольным, небольшого роста субъектом. К тому же после несчастного случая на охоте он потерял глаз. Но когда он глядел на поле боя своим единственным глазом, ничего не могло от него укрыться. Бывало, что маршал выстраивал батальон и с ходу замечал, у кого не хватает пуговицы, а у кого не застегнута пряжка. Он не пользовался любовью ни солдат, ни офицеров. Его почитали скрягой, а вы знаете, что солдаты любят командиров, у которых широкая натура. В то же время солдаты искренне уважали маршала. Они предпочитали сражаться под началом Массена, а не какого-нибудь другого полководца, за исключением, может быть, самого императора или Ланна, когда тот был жив. Ведь если Массена железной хваткой зажимал кошелек, то вы, должно быть, помните, что настал день, когда он такой же железной хваткой зажал Цюрих и Женеву. Маршал держал позиции так же крепко, как сундук с деньгами. Лишь по-настоящему смекалистому человеку удавалось заставить маршала расстаться с тем и другим.

Получив приказ, я с радостью отправился в штаб. Я был любимчиком маршала. Не было офицера, которого он ценил выше меня. Лучшее в службе со старыми генералами заключалось в том, что они знали достаточно, чтобы видеть хороших солдат издалека. Массена сидел в палатке в одиночестве. Рукой маршал подпирал подбородок, а брови его были так горестно нахмурены, словно кто-то попросил у него денег взаймы. Однако, увидев меня, маршал улыбнулся.

– Добрый день, полковник Жерар.

– Здравия желаю, господин маршал.

– Как поживает Третий гусарский?

– Семь сотен несравнимых солдат на семи сотнях превосходных лошадей.

Загрузка...