Подвиги санитарки

ГЛАВА 1

Плавание. — Что будет дальше? — Творить добро бывает нелегко. — Странное и печальное зрелище. — Отсутствие здравого смысла. — Мадама Гаскар и мадама Публика Франсеза. — Барка.

«Ираоведди», пароход кампании морских перевозок, отплывший из Марселя десятого апреля 1894 года, первого мая приближался к Маюнге. Он только что стал на якорь, и командир, прежде чем дать разрешение на выход пассажиров, ждал посещения санитарного контроля, шлюпка которого под желтым флагом стояла наготове у причала.

На корме находились три женщины. Они разговаривали и с каким-то грустным любопытством смотрели на бухту, берег, белые домики, кустарники, покрытые сероватым туманом. Две из них были в одежде скромных служительниц церкви из Сен-Поль-де-Шартр, которые в наших колониях несут страждущим жизнь, надежду и утешение. Третья, одетая в удобный и элегантный дорожный костюм и колониальный шлем, была молода, очень красива и имела чрезвычайно решительный вид.

— Дитя мое, — кротко говорила ей старшая из монахинь, — я повторяю вам еще раз: то, что вы задумали, конечно, весьма похвально, но сопряжено со многими трудностями.

— Сестра, представьте себе, — весело отвечала девушка, — мне приходилось встречаться с тигром, кайманом, китайцами, огнем, водой, тогакутами… и так далее… И конечно, я проделала такой огромный путь от Порт-Артура до Джибути, где мне пришлось просидеть две недели, отнюдь не для того, чтобы ни с чем вернуться во Францию. Я не сомневаюсь, что здесь есть много несчастных, нуждающихся в помощи и утешении, и ваш собственный пример, сестра, не может не вызывать восхищения и желания подражать и следовать ему.

— Я не сомневаюсь в вашей храбрости и добрых намерениях, моя дорогая мадемуазель Фрикет. Но здесь мы с вами не в Корее.

— Добавьте: к счастью, сестра! Мне так приятно смотреть на трехцветный флаг, он вызывает во мне воспоминания о милой родине. Скоро я окажусь на французской земле!

— И вы не думаете о том, как вас там примут?

— Как того заслуживает самая скромная и самоотверженная из девушек Франции.

— Дорогая моя! Мне бы не хотелось охлаждать ваш энтузиазм. Но я почти в три раза старше вас и мне пришлось многое испытать в жизни. Я хорошо отношусь к вам и скажу то, что есть. Во Франции самоотверженность, служение идее должны быть замечены, внесены в каталог, официально признаны и разрешены. Человека спрашивают, кто он, откуда и чего он хочет… Он не может действовать на свой страх и риск, вмешиваться в борьбу враждующих сил, пытаться победить, не страшась пуль и болезней, если всемогущие власти не предоставляют ему такого права. Страна, в которую вы направляетесь, находится на осадном положении и подчинена в настоящее время военному режиму. Получите ли вы здесь место, соответствующее вашим знаниям, способностям и желанию?..

— А я согласна на самую плохую работу!

— Думаете, что вам ее дадут? Как бы то ни было, помните, дитя мое: если вас нигде не примут, у нас вы найдете приют и помощь.

Фрикет, тронутая добротой монахини, ответила:

— Спасибо, сестра, за советы и участие, за обещанную помощь. Когда меня одолеет усталость и я не смогу больше переносить тяготы и бедствия здешней жизни, я отправлюсь к вам за утешением и покровительством, которое вы столь великодушно мне предлагаете. Прощайте, сестра, или, скорее, до свидания!

— До свидания, дитя мое. Благослови вас Господь!

Судовые документы были в порядке, и санитарный контроль дал разрешение на разгрузку. Фрикет торопилась покинуть корабль, а потому она должна была срочно приготовить все свои вещи.

Спустившись в каюту, девушка взяла ручной багаж — чемодан, непромокаемую накидку и сумочку. Ее дорожный кофр[80] должны были выгрузить на берег матросы. К кораблю уже подплыли шлюпки, чтобы забрать провиант, снаряжение и товары.

Фрикет простилась с капитаном, который передал ей письмо для одного городского негоцианта, и храбро отправилась вниз по трапу, так определяя создавшееся положение: «Кажется, будет тесновато и не все поместятся». Затем она вспомнила свою любимую фразу, которая включала в себя так много: «Ладно, что-нибудь придумаю».

Разумеется, она сумела кое-что придумать, и ее взяли в шлюпку, нагруженную ящиками с багажом. Моряки приняли ее за жену какого-то офицера или чиновника и отвели ей лучшее место.

И вот Фрикет вышла на берег и оказалась среди множества ящиков, коробок, тюков. Вокруг нее сновали негры, белые, желтые, носильщики, солдаты, погонщики мулов[81], все говорили, кричали, толкались. На земле лежало огромное количество разных предметов, которые не сочетались между собой и собранные вместе производили очень странное впечатление. Ящики с сухарями валялись вместе с мешками овса, котелки и башмаки, одеяла, соль, консервные банки, мука и лошадиная упряжь, рис, сахар, кофе, подковы, минеральная вода, мотыга — словом, все что угодно и кое-что еще. Все это, сложенное сотнями и тысячами, составляло рассыпающиеся холмы, рядом толпились люди, мулы, зебу[82] и проезжали знаменитые повозки Лефебвра, которые мадемуазель Фрикет видела первый раз. Сухари сыпались из ящиков, овес — из мешков, котелки гнулись, башмаками укрепляли колеса, сахар попадал в сало, соль — в кофе, подковы разбивали бутылки, содержимое их выливалось так, что вокруг получались небольшие озера из минеральной воды. Фрикет вспоминала японцев и образцовый порядок, царивший в их торговле, и сравнение со здешними нравами было явно не слишком лестно для ее национального самолюбия. Ей все же удалось выбраться из этого скопища всякой всячины. Перебравшись через кучу овса и проваливаясь почти по колено, она направилась в город.

Здесь ее ожидало первое разочарование: негоциант, для которого у нее имелось рекомендательное письмо от капитана, находился в отъезде. Он уехал на целый месяц! Конечно, отсутствие хозяина дома нарушало ее планы, ведь он мог оказать ей помощь и содействие. Но выяснилось, что в колониях и бедные и богатые весьма гостеприимны: управляющий предложил ей остановиться в этом доме. Девушка с благодарностью согласилась и, едва распаковав вещи, взяла зонтик от солнца и вышла побродить по незнакомым улицам.

Фрикет отправилась по дороге, которая вела к одному из самых больших военных лагерей — Камп-де-Мангье, — расположенному в пятистах или шестистах метрах от Маюнге. Дорога нисколько не напоминала то, что мы разумеем под этим словом, — это была скорее широкая просека, загроможденная повозками Лефебвра, которые все время вязли и застревали в песке. Юная француженка смогла хорошо рассмотреть эти столь популярные здесь средства передвижения, они не могли не вызывать насмешек, и в то же время глядеть на них было грустно: создатели их руководствовались, несомненно, благими намерениями, но ведь ими вымощена дорога в ад… Что же это такое — лодки или повозки? «И то и другое одновременно», — утверждали их конструкторы. «Ни то, ни другое», — говорил опыт и здравый смысл. Фрикет думала: «Вот так повозки!.. Путешествовать на них через заросли тропических лесов просто верх безрассудства! Они и полметра не проедут без остановки… Чтобы их использовать, необходимо сделать дороги».

Увы, девушке предстояло еще не раз удивляться на своем пути. Экспедиционный корпус[83] не пробыл здесь и трех недель, а больных набралось уже великое множество. Несчастные заболели лихорадкой, с трудом передвигали ноги, исхудали и ссутулились, были страшно бледны. Сказывалась тяжесть похода, зной и нездоровая сырость климата. В больницы все время поступали совсем еще молоденькие солдаты, не выдержавшие здешней жизни и работ, которые следовало бы запретить европейцам. Вынести все это, пожалуй, смогли бы только наемники Иностранного легиона[84], крепкие мужчины, специально подготовленные и приученные к экстремальным условиям.

«Тот, кто ворошит землю, ворошит лихорадку», — гласит пословица, которая справедлива для любой тропической страны. А ведь французы ворошили землю, пренебрегая опасностью и вопреки требованиям элементарной осторожности. Делать было нечего, приходилось прокладывать дорогу, чтобы повозки Лефебвра могли проехать: а местные власти имели глупость обзавестись пятью тысячами этих повозок.

Идти по песчаной дороге, усеянной ямами и рытвинами, было нелегко. Фрикет решила взять чуть вправо. Теперь она шла среди чахлых и голых, как после налета саранчи, кустов. Жара стояла ужасная. Несмотря на выносливость, девушка обливалась потом.

Солдаты продвигались группами, вязли в песке, сгибаясь под тяжестью вещевых мешков, их гимнастерки были мокрыми от пота, лица горели.

«Как же так, — с досадой думала Фрикет. — Зачем их заставляют идти в самую жару? Глупость несусветная, хотят их убить, что ли?»

То и дело кто-то падал как подкошенный на песок и оставался неподвижно лежать до тех пор, пока двое его товарищей не оттаскивали приятеля с дороги в кусты, откуда несчастного забирали на повозку. И каждый раз пострадавшему помогала наша юная героиня. Она быстро расстегивала ему мундир, растирала грудь, заставляла понюхать ароматические соли и закрывала от солнца своим зонтиком, чуть не плача от жалости и негодования: «Во Франции у них остались матери! О бедняжки… вы окружали своих двадцатилетних сыновей нежными заботами, ограждая от простуд и сквозняков! Если б вы видели их теперь!»

Очнувшись от солнечного удара, солдат шептал слова благодарности и улыбался, видя склонившееся над ним прекрасное женское лицо, полное сострадания.

В конце концов Фрикет добралась до лагеря Мангье. В нем было тысячи три вооруженных людей. Некоторые из них расположились под грубыми, наспех сколоченными навесами, однако большинство солдат оставались без всякого укрытия под палящими лучами солнца.

В то же время здесь была дюжина превосходных лошадей, которые преспокойно жевали овес под крышей просторного загона, где у них были также отличные мягкие подстилки.

Фрикет посмотрела на людей, изнывавших от зноя, на лошадей, наслаждавшихся прохладой, и воскликнула:

— Как жаль, что для людей не существует закона Граммона![85]

Девушка решила обойти лагерь, ей не хотелось входить в него, она знала: там нет для нее места. Минут через десять она остановилась, услыхав чьи-то голоса, доносившиеся из-за деревьев. Подойдя поближе и прислушавшись, девушка не смогла удержаться от смеха. Низкий гортанный голос говорил с неподражаемым арабским акцентом:

— Война, Барка объясняй, как все получилось… Два женщины: мадама Гаскар и мадама Публика Франсеза один раз сильно спорить. И вот мадама Публика Франсеза сказал: «Солдаты, всыпьте как следует этой мадаме Гаскар». И получилась война! Моя здесь скоро подыхай!

При последних словах Фрикет стало не до смеха. Она почувствовала, что говорившему нужна помощь, и подошла поближе.

Их было трое: двое азиатов — кули — сидели на корточках, третий — алжирец — лежал и курил. При виде девушки он отдал честь и перестал дымить.

— Тебя зовут Барка? — спросила она.

— Да, госпожа.

— Ты болен?

— Да, моя ранена… в нога… мул меня кусать… кусок мяса вырывать… много-много черви… моя будет подыхай…

— А почему ты не пошел к майору?

— Моя ходил, он хотеть нога отрезай, моя убирайся.

— Покажи свою рану.

Араб засучил штанину чуть выше колена. Показалась страшная рана. От омертвевшей и кишащей паразитами плоти шел отвратительный запах.

— Хочешь, попробую тебя вылечить?

— Твоя не будет отрезай?

— Нет.

— Барка соглашаться и тебе благодарить.

Фрикет вытащила из своей сумки пинцет и, не дрогнув, ловко и терпеливо, принялась удалять из раны мерзких червяков. Затем, обнаружив у приятелей бидон с питьевой водой, она налила кружку, капнула туда карболовой кислоты и промыла рану. Девушка наложила на больную ногу простую повязку, крепко перевязала ее бинтом и сказала:

— Барка, хочешь, я приду сюда завтра и сделаю тебе перевязку?

На глазах араба показались слезы, а голос задрожал от волнения:

— Спасибо, сестра.

— Я не сестра.

— Значит, ты тубиба (женщина-врач)?

— Да.

— Карашо, карашо!

— Тогда до завтра, ладно?

— Да, до затра и спасибо тебе, госпожа.

Фрикет вернулась к себе, с аппетитом поужинала и уснула, но ненадолго: уже на рассвете она была на ногах. Отодвинув кисейную занавеску, служившую одновременно и сеткой против москитов, девушка посмотрела в окно и заметила высокого тощего человека. Она узнала Барку, который приковылял сюда на самодельных костылях и, дожидаясь ее пробуждения, спал сном праведника, примостившись под навесом веранды.

ГЛАВА 2

«Хороший солдат всегда возьмет, что плохо лежит». — Затруднения. — В штабе. — Мораль Барки. — Зебу. — Еще один раненый. — Фрикет показывает свой долг. — Отъезд.

Барка, как настоящий дикарь, спал очень чутко. Он приоткрыл глаза, увидел девушку, быстро сел и по-военному приложил руку к своей феске.

— Драствуй, госпожа!

— Здравствуй, Барка. Что это ты здесь делаешь?

— Чтобы твоя туда не ходить, моя сама прийти сюда…

Фрикет сбежала по ступенькам, подошла к арабу и заговорила с ним как со старым знакомым. Он рассказал ей о себе:

— Моя была стрелок… два раза отпуск… моя кароший солдат… денщик у полковника, потом отпустил, карашо себя вести… сохранить военный билет…

— А что ты теперь делаешь?

— Моя работала проводником багажа… потом после рана моя болей, меня увольнять, не годен к службе…

Барка выглядел крепким мужчиной лет сорока, с орлиным носом, блестящими глазами, белозубой улыбкой. Несмотря на худобу, в нем чувствовались сила, энергия и решительность.

Француженка обработала его рану раствором карболки. Судьба несчастного не на шутку беспокоила ее, она знала, что у араба нет ни дома, ни денег, и поэтому спросила:

— На что же ты будешь жить?

Барка рассмеялся и просто ответил:

— Кароший солдат всегда найти что плохо лежит… Барка найти кофе, сухари, табак и выпить чуть-чуть…

— Выпить!.. А заповедь Пророка?[86]

— Пророк оставаться в Алжире, заповеди тоже…

— Ах так, отлично… Тогда счастливо тебе, Барка.

Раненый попрощался и снова устроился под навесом, под которым он, видимо, намеревался поселиться. Фрикет вернулась в свою комнату, наскоро привела себя в порядок и, едва пробило девять, отправилась в штаб. Она хотела, чтобы ее принял начальник. Караульный взял у нее визитную карточку:

Прождав довольно долго, она уже начала волноваться, когда наконец ее принял какой-то служащий малоприятной наружности, который сухо спросил, что ей угодно.

— Я хотела бы присоединиться к нашим войскам, чтобы работать сестрой милосердия и одновременно передавать корреспонденции французским газетам.

Коротышка-чиновник поправил пенсне, казалось, задумался и затем с важным видом ответил:

— А у вас имеется разрешение?

— Нет, я ведь за ним и пришла к вам.

— Я имею в виду разрешение правительства.

— Я только что приехала из Японии, точнее из Кореи, там были бои, и я оказывала раненым медицинскую помощь.

— Значит, вы врач, мадемуазель?

— О, я пока еще только учусь на медицинском, — ответила Фрикет, разозлившись на этот бесцеремонный холодный допрос.

— Вам следует обратиться к начальнику медицинской службы и разузнать, не требуются ли им случайно помощники.

«Мне нравится это „случайно“», — подумала девушка, которая видела накануне переполненные госпитали и больных, ковыляющих по городу.

— Ладно, может быть, обращусь. А что вы скажете насчет корреспонденций из действующей армии?

— Нет, это невозможно!

— Однако здесь находятся журналисты из Франции, представляющие «Ажанс Ава», «Тан», «Пети Марсейе», «Голуа»… Есть даже художник-иллюстратор, господин Тинейр.

— Эти господа еще до отъезда из Франции получили аккредитацию через министерство. Они находятся здесь официально и благодаря этому получают, разумеется за плату, определенный паек на себя, своих слуг и лошадей.

— Сударь, как мне кажется, командующий волен брать на работу людей по своему собственному усмотрению, и тем же правом обладает и начальник штаба.

— В уставе есть статьи, запрещающие подобные действия.

— Что ж, я пойду к командующему.

— Он в санатории Носси-Комба…

— Тогда к начальнику штаба…

— Он в Маровуэй…

— Так, значит…

— Пока мы для вас ничего не можем сделать, мадемуазель.

— Отлично, сударь. Если дело обстоит так, то я постараюсь обойтись без помощи официальных лиц… Я придумаю, как обеспечить себя необходимым, оказать помощь тем, кто в ней нуждается, и рассказать обо всем увиденном.

— Однако…

— Надеюсь, что мне не будут чинить препятствий и я смогу следовать за армией на свой страх и риск… Я ни у кого ничего не попрошу и буду совершенно независима…

— А как же… ваша безопасность… как вы будете питаться, ездить повсюду… и что, если вы заболеете…

— Сударь, я благодарна вам за заботу, — с иронией сказала Фрикет. — Но я твердо решила следовать за нашей армией, и так и будет! А сейчас разрешите откланяться.

Юная француженка вернулась к себе в отвратительном настроении. «Да, неплохое начало, — думала она. — Права оказалась добрая монахиня, когда предупреждала меня о здешних порядках!»

Ей пришло в голову телеграфировать в Париж, чтобы получить разрешение, о котором говорил чиновник. Но потом девушка сообразила, что телеграф находится в распоряжении военных властей и ее депеша либо не дойдет по назначению, либо прибудет туда через несколько месяцев. Она утешила себя мыслью, что военные действия закончатся еще не скоро и что ее положение, конечно, изменится через какое-то время.

— Все приходит вовремя к тому, кто умеет ждать, — повторяла она, расхаживая взад-вперед по комнате. — Что ж, буду ждать.

…Так прошло несколько дней. Мадемуазель Фрикет узнала, что армия захватила без всяких потерь позиции Маровуэй. Ее патриотические чувства ликовали, а сердце преисполнилось гордостью от этой первой победы.

Итак, пули и снаряды врага не нанесли вреда солдатам, однако то же самое нельзя было сказать о местном климате. Лихорадка, жаркое солнце, усталость, малокровие мучили, к несчастью, чаще всего самых молодых. Число «выведенных из строя» росло день ото дня, и войска буквально таяли на глазах.

Между тем Барка, подопечный нашей героини, чувствовал себя гораздо лучше. Ужасная рана заживала и мало-помалу затягивалась. Все это происходило, конечно, благодаря юной француженке, которая проводила лечение очень тщательно, буквально вкладывая душу. Араб бойко передвигался на костылях, съедал все, что ему украдкой по ночам приносили товарищи, и относился к тубибе с благодарностью и восхищением.

Недели через полторы он вдруг исчез и отсутствовал около суток. Фрикет, уже успевшая к нему привыкнуть, решила, что араб ушел насовсем. Ей это было неприятно, и она подумала с грустью: «Мог бы и подождать до полного выздоровления».

Однако волнения Фрикет были напрасны. Наутро Барка подъехал к ее дому, сидя верхом на очень странном животном, которое выглядело как настоящее чудище, сошедшее с изображений Апокалипсиса[87].

Представьте себе огромного быка или, точнее, его призрак: он был такой тощий, что рядом с ним скелет показался бы толстяком; высохшая, шершавая как терка кожа местами была содрана и обтягивала ребра, которые уродливыми буграми выпирали наружу. У животного остался один рог, второй был сломан, из копыт шла кровь, желтоватые глаза тускло смотрели без всякого выражения, а хвост висел как плеть и явно не имел силы отгонять мух, роившихся над этим жалким созданием.

Фрикет нетрудно было узнать зебу, bos indicus, как его называют зоологи, чье основное отличие от наших быков состоит в том, что он носит на спине горб весьма приличных размеров, придающий ему причудливый вид. Горб животного, на котором ехал Барка, печально висел сбоку как волынка;[88] если в нем и содержался когда-то жир, то он уже давным-давно был израсходован.

Вопреки своей подозрительной и не внушающей доверия внешности, зебу, как все обездоленные судьбой создания, в поведении был кроток и послушен. Едва оправившись от изумления, девушка воскликнула:

— Господи, Барка, что же ты хочешь делать с этим бедным животным?

Араб неторопливо спустился на землю, поздоровался и объяснил, что зебу можно использовать как вьючное животное — оно послужит лучше, чем мул или лошадь, — зебу будет возить провизию и все «имущество» тубибы.

— Надо только, — добавил он, — твоя его перевязать и вылечить…

— Я же не ветеринар…

— Твоя карашо вылечить Барка!

На это справедливое замечание Фрикет нечего было возразить. Зебу страдал не только от истощения, но еще и от ран на спине, и в них, как это было с Баркой, копошились отвратительные червяки.

И снова девушке пришлось взяться за свой пинцет и, по доброте душевной и чтобы не обидеть славного пациента, удалить по одному мерзких паразитов. Да, это было нелегко и заняло много времени. Прошло не меньше часа, пока она не закончила сию неприятную процедуру и не почувствовала, что вся обливается потом. Француженка промыла раны карболовым раствором, но не стала накладывать бинтов, в которых не было необходимости: все должно было быстро затянуться.

Барка в полном восторге смотрел на бедное животное, которое благодарно лизало руки тубибы. Араб одобрительно кивал головой и повторял своим гортанным голосом:

— Будет для тибе карашо служить!

Он рассказал Фрикет, каким образом ему досталось это четвероногое создание. Ночью Барка, чувствуя себя почти здоровым, отправился проведать своих товарищей. Чтобы отпраздновать его возвращение, устроили небольшую пирушку. Между тем зебу, признанный непригодным для службы и чересчур худым и больным для употребления на мясо, шел и шел себе потихоньку куда глаза глядят. Он был совсем ручным, и его тянуло к людям; учуяв одного из друзей Барки, он направился по следу и набрел на веселую компанию. Сообразительный Барка подумал, что тубиба сможет вылечить животное, и оно будет очень полезно в предстоящих передвижениях. Араб дал несчастному сухариков, на которые тот с жадностью набросился, и уселся на него верхом, чтобы поехать в город.

Когда лечение было закончено, Барка привязал зебу под навесом, а сам улегся рядом на свое любимое место в тени. Араб вел себя совершенно непринужденно и с такой бесцеремонностью, что местные служащие, удивленные и шокированные, тихо перешептывались между собой:

— Да, странные знакомства у мадемуазель Фрикет!

С наступлением ночи Барка отправлялся с зебу на пляж и водил его по песку, где валялись разные объедки. Они находили рис, ячмень, овес, и зебу лакомился всем этим досыта, потом араб отводил его обратно. Фрикет лечила раны животного, ласкала и видела поразительное улучшение его состояния. Она назвала его Мейс, и он уже начал признавать эту кличку. В общем, лечение и диета приносили замечательные результаты. Глаза зебу стали блестящими, тело налилось мускулами и жиром, кожа приобрела блеск, а горб уже не висел, как колпак над ухом нормандца, а все больше и больше поднимался и выпрямлялся так, что образовывал угол в сорок пять градусов!

Мадемуазель Фрикет могла гордиться результатами своего лечения — оба ее пациента были уже почти здоровы.

Беспокоило ее только одно: дела в штабе совсем не продвигались. Коротышка-служащий и его коллеги не могли простить смелости и инициативы, которые разрушали мир старых предрассудков и вели к эмансипации женщин.

Женщина в армии!.. Это несерьезно!.. Не обойтись, конечно, без буфетчиц — в их ведении кухня, стряпня, посуда. Но женщина, претендующая на работу в верхних эшелонах власти! Нет, это просто смешно!

Однако у молодой парижанки могли быть знакомства и связи, поэтому ей не отказывали окончательно, а обещали дать работу когда-нибудь… в будущем.

Тогда Фрикет решила напомнить о себе в более резкой форме, заявив во всеуслышание, что она работает в газете. А как известно, именно боязнь огласки удерживает многих людей от неблагоразумных поступков.

Не желая тратить времени на выяснение отношений с местными властями, она попрощалась с обитателями дома, в котором ее столь любезно принимали, и однажды утром исчезла. А с нею пропали араб и зебу…

ГЛАВА 3

Барка — добытчик продуктов. — Денщик! — Багаж. — Мешок Барки. — Сухопутная дорога. — Первая остановка. — В лагере Амбоитромби. — Прекрасный прием. — Подарки для выздоравливающих. — Букет. — В путь!

Обычно люди испытывают привязанность не к тем, кто оказал им услугу, а к тем, кому они сами когда-то помогли. В данном случае Фрикет являла собой подтверждение второй части этой истины, а Барка опровергал ее первую часть. С самого первого дня он относился к тубибе с бесконечной благодарностью и сделался ее добровольным рабом, ее вещью. Это чувство, вместо того чтобы по мере выздоровления идти на убыль, становилось все больше и больше. Старый африканский солдат старался разыскать все, что могло бы пригодиться или же быть приятным молодой девушке. Он придумывал тысячи способов, чтобы ее развлечь, вызвать ее улыбку и разгладить морщинку, которая появлялась у нее на лбу, когда она бывала чем-то озабочена.

Привязанность делает человека изобретательным. Расспросив штабных караульных, Барка узнал, что его исцелительнице не давали возможности следовать за экспедиционными войсками. Не раздумывая о трудностях или даже опасностях подобного предприятия, он решил: «Тубибе я обязан жизнью, и моя жизнь принадлежит ей. Я смогу отблагодарить ее, если помогу осуществить то, чего ей так хочется. Ну что ж, я, Барка, алжирский пехотинец, хитрый, смелый, крепкий как кремень, я повезу ее куда угодно… к черту… и даже еще дальше, если понадобится! Но сначала нужно поправиться. Итак, Барка, выздоравливай как можно скорее».

Однажды утром он спросил Фрикет:

— Скажи, госпожа, когда моя выздоравливать, твоя брать меня в денщики?

— Что ты, Барка, — удивленно ответила она, — как это пришло тебе в голову? Мне скорее нужна горничная, служанка.

Однако алжирец не унимался:

— Когда моя была денщик полковника, карашо служила… и жене чистила туфли, натирала паркет, водила дети прогулка, варила еда, когда нет кухарка…

Он говорил с таким жаром, в глазах его было столько мольбы, что Фрикет поддалась на уговоры: «А почему бы и нет?»

И, приняв решение, сказала со своей обычной твердостью:

— Ладно, договорились, беру тебя в денщики.

— Карашо, госпожа, твоя будет довольна… увидеть…

Счастливый, оттого что поступил на службу к француженке и теперь сможет быть ее слугой, посыльным, защитником и покровителем, Барка решил взять с собой второго пациента, зебу, из которого после лечения должен был выйти также прекрасный помощник.

Сообразительный алжирец добывал продукты, не тратя денег. Каждую ночь он водил зебу «попастись» на пляже, набирал разного съестного, набивал им мешок, водружал на спину своего четвероногого спутника и доставлял все это к дому Фрикет. Таким образом он устроил маленький базар, где было всего понемногу.

Девушка, дававшая ему денег на покупку необходимых вещей, иногда спрашивала:

— Сколько ты за это заплатил?

— Мало.

— А за это?

— Совсем мало.

Он «раздобыл» таким образом топорик, материал для тента, бидон, котелок, кастрюльки, целый военный набор для кухни вместе с кофейной мельницей, железными тарелками и т. д. Что касается реальных покупок, то это были двузарядное охотничье ружье, похожее на мексиканские мачете[89], сабля, которой можно, если понадобится, прокладывать себе дорогу в тропических зарослях, вьючное седло для зебу и два офицерских багажных ящика.

Продукты, добытые Баркой, рассовали по разным углам со всякими другими вещами так, чтобы они занимали поменьше места. Алжирец нисколько не терялся в этих бесконечных новых поступлениях, в этих вещах, все прибывавших и прибывавших, располагал их на удивительно малом пространстве и в любой момент находил нужное с закрытыми глазами.

Его вещевой мешок выглядел замечательно. Разумеется, набит он был битком. Сзади было привязано ремнями огромное, как луна, блюдо, сверху — палатка, аккуратно свернутая посередине и болтавшаяся по бокам. Колья помещались справа и слева, на них покоились одеяла и тщательно сложенное постельное белье, над всем этим — котелок, полный всякой всячины, затем две миски, над которыми громоздились другие полезные мелочи. Все вместе, сложенное одно на другое, представляло собой сооружение, возвышавшееся над головой араба примерно на метр и, как ни странно, удивительно прочное благодаря хорошо продуманной системе креплений. Этот своеобразный монумент, напоминавший огромные рюкзаки африканских солдат, был страшно тяжелым. Но он был так хорошо уложен, что Барка, казалось, не замечал его веса и, не потеряв еще привычки к длительным переходам с подобными грузами, бодро шагал вперед, как старый пехотинец.

Зебу, увешанный мелким и крупным багажом, походил на осла, везущего товар странствующего корзинщика. Наружу торчали только голова и хвост. Все остальное было скрыто множеством вещей, над которыми возвышалась мадемуазель Фрикет, удобно располагавшаяся в седле. Девушка опасалась, что Барка не сможет тащить рюкзак, который раздавил бы своей тяжестью обыкновенного человека, однако алжирец только посмеивался и продолжал идти спортивным шагом.

— Если твоя заболей, — заметил он, — то моя посадить тебя наверх и понести!

Фрикет успокоилась при виде подобной выносливости своего денщика и потянула за ремни, из которых были сделаны поводья и уздечка. Она радовалась, что едет в столь долгожданное путешествие и обходится без помощи чиновников.

— Но, но, Мейс, трогай!

Зебу качнул головой, горб его дернулся, и животное неторопливо двинулось в путь. Добраться до Маровуэя можно было бы и по воде, что было легче и быстрее. Например, сесть в одну из местных лодок, когда она не перевозила солдат или грузы. Или же взять пирогу, которых здесь было много и которые отвезли бы Фрикет и ее денщика за небольшую плату. Но тогда пришлось бы расстаться с зебу, этим славным животным… Нет, для юной парижанки это было невозможно: она к нему очень привыкла, а тот, в свою очередь, привязался к ней как собака. Барка прекрасно знал дорогу, он проходил здесь много раз и брался доставить свою дорогую тубибу до места назначения без риска и неприятностей.

Все трое, выехав из центра Маюнге — европейского квартала, — проехали мимо туземных хижин, лагеря Мангье и вскоре оказались в чаще молодого леса и мелких кустарников.

Мейс без устали шел вперед, Фрикет почти дремала, убаюканная мерным покачиванием, а Барка, согнувшись под тяжестью рюкзака, нес на лямке ружье, в руке — дубинку и чеканил шаг, напевая веселый марш. Обогнув холм Рова, путешественники взяли северо-восточное направление. Вскоре перед ними вновь предстали мангровые деревья, кусты хлопчатника и высокие мадагаскарские пальмы. Еще немного погодя они увидели несколько арабских захоронений, представлявших собой каменные четырехугольники, на каждом углу которых стояло нечто вроде пирамидки, ее внутренний край был вырезан в виде маленьких ступенек, а внешний — заострялся пикой. Барка рассказал Фрикет на своем немыслимом жаргоне, что знал об этих могилах, и, подойдя поближе, отдал честь.

Город остался в стороне, издалека он выглядел замечательно: белые домики на фоне зелени деревьев, а за ними — голубой океан, который сливался с ослепительной голубизной неба и уходил в бесконечность. Это было необыкновенно красивое зрелище, и сердце девушки наполнялось восторгом оттого, что поездка началась так удачно. Алжирец, не слишком сентиментальный по своей природе, тоже поддался очарованию: он пригласил девушку полюбоваться огромной зеленой равниной, на окраине которой блестело устье реки Бецибока[90], окаймленное полоской мангровых деревьев.

После небольшого привала они снова двинулись в путь. Дорога была каменистой, из нее торчали известняковые валуны, на них натыкались, издавая металлический звук, подковки на ботинках алжирца. Путники шли часа три и наконец достигли пустынной деревушки с дюжиной убогих, покинутых жителями хижин.

— Это Ампаршинжидро, — сообщил Барка. — Можем тут остановиться, перекусить и отдохнуть.

Фрикет проворно соскочила на землю, Барка сбросил рюкзак и прежде всего накосил своей саблей огромный пучок травы для Мейса. Друзья съели по сухарику с ломтиком тушеного мяса, немного передохнули и продолжили свой путь. Через четыре часа они достигли Амбоитромби, которым заканчивался первый этап. К арабу вернулись прежние силы и здоровье, и он, казалось, ничуть не устал. Для зебу этот переход был, по-видимому, всего лишь небольшой прогулкой. И только Фрикет еле передвигала ноги от усталости…

Амбоитромби представлял собой нечто вроде лагеря, построенного мальгашами[91] во время прошлой экспедиции французов. Это было прямоугольное пространство протяженностью более пятисот метров, снаружи окруженное глубокими рвами, а изнутри — земляной насыпью, перемешанной с камнями, в которой были проделаны бойницы. Туземцы покинули лагерь давным-давно. Теперь в нем находились солдаты, выздоравливающие после лихорадки; ими командовал старшина.

Прекрасная всадница — слово это не совсем правильно, ведь она ехала верхом на быке, — ее послушный зебу и колоритный телохранитель произвели необыкновенное впечатление. К ним стали медленно подходить солдаты — бледные, исхудавшие, в чересчур широких гимнастерках. Они разглядывали вновь прибывших с изумлением и детским любопытством. Барка вел себя как старый капрал, разговаривающий с новобранцами:

— Мы хотеть говорить с начальник.

Старшина представился и, не в пример чиновнику из посольства, очень вежливо осведомился, чем может служить. Фрикет объяснила, кто она такая, что имеет полномочия Комитета Французских Дам и везет подарки для солдат.

Здесь необходимо рассказать о том, почему девушка действовала от имени этого общества, основанного французскими патриотами и ставившего перед собой очень высокие цели.

В Сингапуре[92] ей довелось зайти в европейский магазин, чтобы купить кое-что для своего гардероба, основательно износившегося во время корейских событий. И тут ей пришло в голову дать телеграмму в комитет о своем отъезде на Мадагаскар и попросить официальное задание. У Фрикет слово никогда не расходилось с делом. Она тотчас же телеграфировала в Париж и попросила, чтобы с ближайшим теплоходом ей прислали в Джибути вещи, которые она от имени «Французских Дам» смогла бы подарить выздоравливающим солдатам.

Члены комитета с радостью согласились. Подготовленные посылки подняли на борт «Ирауадди», на котором Фрикет добиралась из Джибути до Маюге. Из-за спешки не удалось собрать ничего особенного. Но девушка надеялась вскоре получить вторую, гораздо более солидную партию, которую она хотела направить туда, где окажется, следуя за войсками.

Узнав приятную новость, солдаты оживились и повеселели, а Фрикет, хоть и валилась с ног от усталости, не стала откладывать раздачу подарков. Да, не так уж много было поводов для веселья у этих несчастных, страдавших от местного климата. Далеко позади остались торжественные проводы, букеты цветов, громкие речи, возгласы «браво!» и духовой оркестр, игравший «Марсельезу»…

Теперь во Франции уже начали понимать, что эта война — не простая прогулка, и хотя противник не располагал большими силами, здешний тяжелый климат наносил не меньший ущерб, чем многочисленная и хорошо вооруженная армия. Те, что находились на Мадагаскаре, и подавно видели, как в отсутствие сражений и эпидемий войско тает на глазах, уменьшаясь с каждым днем из-за невыносимой усталости, тяжести перехода, палящего солнца, болотной лихорадки.

Эти молодые солдаты испытывали много страданий и физических и нравственных, поэтому Фрикет показалась им воплощением той самой любимой родины, по которой они тосковали и которую им, возможно, не удастся увидеть вновь. Когда девушка, такая приветливая и ласковая, принялась раздавать подарки, они обрадовались и расчувствовались.

В подарках не было ничего особенного: табак, курительная бумага, лимонные конфетки, шоколадки и разные другие сладости, однако все это напоминало о прошлом, а потому становилось необычайно дорогим.

Фрикет, доставившая столько радости, слушала слова благодарности и ловила взгляды, полные признательности… Внезапно она спохватилась:

— А у вас есть хинин?

— Так точно, мадемуазель, — отвечал старшина.

— Чтобы не заболеть, вы должны принимать определенную дозу каждый день, даже если нет температуры.

— Нет, мы не особенно аккуратны… и этого не делаем… и я первый, признаюсь вам честно: он такой горький…

— Безобразие! Хинин — лучшее лекарство от здешних болезней, он творит настоящие чудеса… Вы — командир, дайте мне слово, что будете ежедневно принимать нужную дозу сами и прикажете делать то же самое своим солдатам! Я прошу вас, умоляю и приказываю не только от себя лично, но и от имени ваших матерей, сестер, подруг… Ну как, согласны?

— Да, мадемуазель, клянусь честью, — взволнованно произнес унтер-офицер.

— Я на вас надеюсь.

Барка успел разгрузить зебу, поставить багаж под навес, разжечь костер и приняться за готовку: все у него получалось так быстро и ловко, что солдаты глядели на араба, замирая от восторга и восхищения.

Фрикет отвели одну из лучших хижин, и алжирец соорудил в ней простую, но очень удобную постель. Он взял обыкновенное одеяло, прорезиненное с одной стороны и с кармашками из парусного полотна по углам, вбил в землю четыре колышка и на каждый из них надел по кармашку — получилось хорошо натянутое полотно, совсем легкое и занимающее мало места, на котором можно было превосходно отдохнуть, не опасаясь сырости.

Фрикет с аппетитом съела целую чашку риса с кусочком консервированного мяса, выпила кофе, показавшийся ей превосходным, подошла к зебу, ласково погладила его и пожелала спокойной ночи Барке. Устав до изнеможения после первого этапа пути, она растянулась на своей походной постели, мгновенно уснула и проспала почти десять часов.

Проснулась она далеко за полдень. Зебу уже был нагружен вещами и оседлан. В кружках дымился горячий кофе, а в большой миске горкой лежал белоснежный рис. Девушка быстро-быстро привела себя в порядок, проглотила завтрак и, зная, что следующий переход будет долгим, приготовилась к прощанию с новыми друзьями. Все выздоравливающие солдаты выстроились в ряд перед ее хижиной, чтобы сказать «до свидания». Совсем молодой юноша, почти ее ровесник, морской пехотинец, вышел вперед и преподнес огромный букет цветов. Почтительно поклонившись, он проговорил:

— Мадемуазель, позвольте мне подарить вам этот букет от всех моих товарищей в знак нашей глубокой и искренней благодарности, вы как ангел, несущий утешение и надежду. Спасибо вам от нас, наших матерей и сестер, от наших любимых.

Фрикет взяла букет и растроганно проговорила:

— Сударь, то, что я сделала, — совсем пустяк, и ваши похвалы превосходят мои скромные заслуги. Обратите вашу благодарность к «Французским Дамам», которых я представляю здесь и которые не оставляют вас своей материнской заботой. Что же касается меня, то я просто француженка, я люблю свою родину, желаю ей от всей души славы и процветания, и я счастлива, что встретила людей, служащих ей столь самоотверженно. Я последую вашему замечательному примеру. Прощайте, господа, желаю вам поскорее увидеть нашу дорогую отчизну.

Солдаты, как по команде, сдернули фуражки. Фрикет сердечно распрощалась, помахала рукой и выехала из лагеря.

ГЛАВА 4

Отдых! — Переход через реку. — Изобретательность Барки. — Повозка Лефебвра. — Маровуэй. — Дом Фрикет. — Негодование. — Пример англичан. — Сломанная нога. — Хирургическая помощь. — Визит майора. — Медсестра.

Дорога от Амбоитромби, как и повсюду отвратительная, пересекала открытое пространство, поросшее кое-где колючим кустарником и веерными пальмами, и доходила до поселка Амбатиколи — десятка полтора хижин, покинутых жителями из-за страха перед наступающей армией. Фрикет и Барка добрались сюда за два часа. Немного отдохнув, они вновь отправились в путь и через некоторое время достигли Маеварано, где обнаружили людей, которые, догадавшись, что никто не собирается их притеснять или покушаться на их скромное имущество, остались дома. Возможно, чтобы шпионить или помогать своим.

Фрикет очень хотелось молока, свежих фруктов, но не тут-то было: ей ничего не дали! Однако ее спутник не растерялся: схватив одной рукой горсть блестящих побрякушек, предназначенных для обмена, а другой — дубинку, он принялся так грозно размахивать ею, что путники моментально получили все, что было нужно. Впрочем, мошенники не забывали о французских войсках, располагавшихся неподалеку, поэтому не осмеливались вредить. Отдохнув, маленький караван отправился в Миадану, где и оказался после четырехчасового тяжелого перехода. Путешественники проехали через огромную равнину, где им часто попадались веерные пальмы, столь характерные для мадагаскарского пейзажа. Барка поставил палатку довольно далеко от деревни, и Фрикет, уставшая еще больше, чем накануне, поев, мгновенно уснула, совсем не тревожась о том, что ее окружали дикари, лишенные понятий о совести и чести. Юная француженка находилась всего в двенадцати километрах от Маровуэя, где она рассчитывала отдохнуть денек-другой.

Как! Опять отдых? Да, конечно, ведь подобные многочасовые переходы сквозь заросли тропического леса, когда нещадно палит солнце, ужасно утомительны. Для европейцев, привыкших преодолевать большие расстояния по прекрасным дорогам на поездах, машинах или велосипедах, трудно представить себе столь медленное движение и те препятствия, которые приходится преодолевать во время обычного перехода в пятнадцать — двадцать километров. Прежде всего — невыносимая жара, мучит жажда, глаза застилает пот, донимают москиты. Затем — сама дорога: едва заметная, она петляет то вверх, то вниз между скалами, оврагами, грязными ручьями и колючим кустарником. Наконец, неудобства верховой езды: лошадь оступается, падает, продираясь сквозь преграды, к тому же путешественник сидит в крайне неудобном седле и едва-едва сохраняет равновесие. Да, непросто представить себе, что чувствовала Фрикет, когда вы, удобно устроившись в купе вагона первого класса, смотрите на проносящиеся мимо пейзажи и телеграфные столбы.

Однако на Мадагаскаре существует свой, менее утомительный, способ передвижения. Речь идет об устройстве, названном филанжан. Оно напоминает обычное кресло, которое соединяется с двумя параллельными шестами. Пассажир усаживается в кресло, и двое профессиональных носильщиков разом поднимают оба шеста, кладут их на плечи и отправляются в путь. Это, в общем, тот же принцип, что у паланкина. Носильщиков — боризана — найти довольно сложно, стоит недешево, и к тому же ими надо уметь управлять. Фрикет оставался только ее зебу, славный Мейс, воплощение кротости и доброты.

Выехав часа через полтора из Миадана, путники встретили новое препятствие — им предстояло перейти вброд большую реку. Она называется Андранолава, имеет двенадцать метров в ширину и два с половиной метра в глубину, преодолеть ее нелегко.

Когда-то здесь был мост, построенный военными, но он обвалился. До войны были лодочники, которые за небольшое вознаграждение возили пассажиров от одного берега к другому. Но они бежали при наступлении французов. Фрикет и ее верные друзья остановились, не зная, что делать. Девушке пришлось спуститься на землю, а Барка тут же стал разрабатывать план действий и, как обычно, кое-что придумал.

Неподалеку было несколько повозок Лефебвра, брошенных проводниками из-за их полной непригодности к местным условиям: лучше было навьючить поклажу на мула, так как и пустая повозка представляла собой большую тяжесть и даже без всякого груза едва могла передвигаться.

Итак, Барка выбрал самую близкую к реке повозку. Она была опрокинута и, словно в отчаянии, устремляла вверх свои оглобли, как бессильно воздетые к небу руки. Араб знал, как переделать повозку в судно и обратно: он снял шпонки и колеса и получил таким образом металлический ящик, похожий на вагонетку.

«Ну и что он будет делать дальше?» — недоумевала Фрикет, глядя, как быстро и уверенно действует ее спутник. Вскоре ей все стало понятно. Барка, не тратя лишних слов, вытащил из мешка веревку, отмотал сколько нужно и, привязав один конец к ящику, столкнул его в воду. Ящик держался на поверхности благодаря внутренней перегородке, которая создавала своеобразный непотопляемый балласт.

Араб пустился вплавь, зажав между зубами второй конец веревки. Он одним махом переплыл реку и закричал с другого берега:

— Твоя садись, госпожа!

Фрикет все поняла. Она послушно села в лодку, бывшую прежде повозкой, и Барка потихоньку потянул за веревку. Через две минуты девушка оказалась на том берегу.

Зебу, видя, что его любимые хозяева куда-то отправляются, не захотел с ними расставаться. Он направился к воде, и все вещи и провизия обязательно намокли бы и испортились. Но Барка громко закричал и поплыл назад, как раз когда зебу уже намеревался ступить в воду. Араб снял с него поклажу, перенес часть в металлический ящик, опять залез в воду и, натягивая веревку, осуществил транспортировку в два приема, причем в последний раз в компании верного Мейса, который наслаждался неожиданной возможностью поплескаться в воде. Побултыхавшись вволю, зебу выбрался на берег, отряхнулся и стал кататься по траве.

— Кароший!.. Мейс кароший!.. — смеялся араб, с которого лило как с водяного.

Это было единственное происшествие второго этапа их пути и, наверное, единственный раз, когда повозки Лефебвра пригодились на что-то полезное.

Вскоре наши герои приблизились к Маровуэю.

— Ой, это же настоящий город! — воскликнула Фрикет.

Их прибытие не осталось незамеченным. Солдаты почувствовали, что обретают в лице юной француженки друга и помощницу.

Мальгашская часть города являлась одной из крупнейших агломераций на западном побережье Мадагаскара. По числу жителей город был таким же, как Маюнге, в нем насчитывалось почти четыре тысячи человек. Маровуэй имел вытянутую форму с юго-востока на северо-запад, в том же направлении в почти симметричном порядке располагались вдоль широкой улицы все строения. Местное население, как и в Маюнге, было очень неоднородно по составу и по расовой принадлежности. Здесь встречались каменные дома, в которых жили арабы и индейцы, занимавшиеся торговлей, хижины из самана и глины народа антимерина, наконец, убогие лачуги из тростника, убежища сакалавов, многочисленных мальгашских и африканских рабов.

Город и окрестности были заполнены французскими военными, которые очень медленно направлялись на Юг, к Тананариве[93], узловому пункту экспедиции, куда солдаты должны были прибыть неизвестно когда после тяжелейших испытаний!

Совершенно неожиданно Фрикет удалось найти квартиру. Конечно, это не «Гранд-отель», ни даже скромный постоялый двор: простая хижина на восточной окраине главной улицы, недалеко от речки, именуемой Цимаадзас. Обнаружил ее, разумеется, Барка. Сам он, как настоящий странствующий философ, заявил, что ему для ночлега вполне достаточно небесного свода. Ну а зебу остался вполне доволен отведенным ему пространством со вбитым в землю колышком. Фрикет предстояло прожить в городе неопределенное время, так как войска почти не продвигались вперед из-за трудностей транспортировки.

Как и всюду на этой проклятой земле, больных было несчетное количество. Крепкие и полные сил и энергии мужчины вначале ощущали недомогание без видимой причины, затем теряли бодрость, аппетит, начинали обливаться потом, быстро худели и бледнели. Они становились легкой добычей разных болезней, которые уносили их, ослабевших и обессилевших, в течение нескольких дней. Объяснение следовало искать в общей депрессии, вызванной отравляющими кровь миазмами[94], которые превращали безобидные недомогания в смертельные болезни.

Фрикет вскоре все поняла, и ее доброе сердце преисполнилось невыносимой болью при виде целых батальонов солдат, измученных страданиями и походивших на призраки.

Медицинская помощь только что начала действовать регулярно. Не хватало лекарств, и главный врач был вынужден прибегнуть к изъятию из корабельных запасов и даже ветеринарных аптечек сульфата, предназначенного для мулов. В общем, нарушений было предостаточно. Девушка, конечно, их замечала, подробно записывая обо всем в свой дневник; но она не могла ограничиться простой критикой происходящего, а с обычной своей энергией принялась за дело.

В сопровождении верного араба она поехала верхом на зебу за двадцать километров от города, чтобы передать солдатам подарки, посланные «Французскими Дамами». Там она узнала, что один молодой пехотинец, упав, сломал себе ногу. Ввиду отсутствия медицинской помощи его собирались отправить в Маровуэй.

Фрикет обратилась к командиру и легко получила разрешение на то, чтобы наложить фиксирующую повязку. Ей ассистировали фельдшер-капрал и вездесущий Барка. Девушка быстро приготовила все необходимое для придуманного ею средства. Вместо шин использовались ленты из пальмовых листьев, в качестве компресса — сухие лепестки, а лигатурой[95] должны были служить волокна из рафии[96].

Затем, с присущей ей смелостью француженка решила:

— Необходимо поставить на место сломанную кость!

Вместе с помощниками ей это удалось, и несчастный солдат почувствовал необыкновенное облегчение, не зная, как ему благодарить замечательного доктора. Фрикет наложила повязку и решила довезти больного до города. В госпитале его сразу же осмотрел главный врач. Он поразился изобретательности, а также прекрасно проведенному лечению, увидя же необыкновенные бинты и шины, остался доволен результатом проведенной операции и воскликнул:

— Прекрасно!.. Нам здесь делать нечего!.. Кость должна срастись правильно.

Побеседовав с Фрикет, медик спросил, где она живет, и даже счел необходимым лично нанести ей визит. Барка как раз в это время занимался обедом. Увидев идущего к ним гостя, он пулей влетел в дом и закричал:

— Госпожа!.. Моя вижу начальник! Сюда идти!

Девушка удивилась, но ничуть не растерялась. Она поведала доктору свою историю, продемонстрировала каморку — и все это без всякой позы, скромно и сдержанно. Сказала, что стремится принести пользу родной стране. Майор слушал и восхищался этой щедрой, великодушной и такой энергичной и самоотверженной девушкой. Решив, что было бы нелепо не пойти навстречу ее желаниям, которые сочетались со столь высоким профессиональным уровнем, он обратился к Фрикет:

— Мадемуазель, к моему огромному сожалению, я не могу дать вам работы, соответствующей вашей квалификации.

— Но ведь какая-то работа все же есть?

— Да, я могу взять вас к себе в госпиталь.

— Тогда примите меня санитаркой… Для меня этого достаточно.

— Это неблагодарный и тяжелый труд, вызывающий иногда даже отвращение… грязная работа…

— Нет ничего грязного, когда делаешь благородное дело… Облегчать страдания — вот женское предназначение, святой долг. Во время войны и знатные дамы, и женщины из народа самоотверженно ухаживают за больными и ранеными…

— Да, вы совершенно правы, мадемуазель. Я, старый военный врач, немало повидал на своем веку, и я знаю, на что способны француженки. Вы достойны ваших предшественниц.

— Когда я смогу приступить к своим обязанностям?

— Как можно скорее… завтра или сегодня вечером…

— Что ж, пусть будет завтра.

— Разумеется, вы получите паек. Что же касается денежного довольствия…

— Мне не нужны деньги… мы ведь на войне… В крайнем случае меня прокормят мои репортажи.

— Вы очень находчивы, мадемуазель, с вами интересно беседовать, — заметил врач, ему было приятно, что у девушки к тому же веселый нрав.

— Я оставлю свой багаж в этой хижине, — проговорила Фрикет. — Мне нужны деньги, только чтобы оплатить питание денщика и зебу.

— У вас есть денщик?..

— Да, араб, которого я вылечила… и зебу… Два моих первых здешних пациента.

— Ну что же, ладно. До завтра, мадемуазель… Рад был с вами познакомиться. За это можно поблагодарить счастливый случай.

— А я, сударь, благодарна вам за честь, которую вы мне оказали, придя сюда.

Доктор откланялся и вышел, а Барка неподвижно замер у стены, держа руку в военном приветствии. Когда врач пропал из виду, араб обратился к Фрикет со своим обычным невозмутимым видом:

— Твоя лучший доктор, чем все майоры…

— Почему?

— У них только резать!.. Всегда резать!

— Может быть, этот не такой…

— Как же… у моего, который хотеть резать мой нога, было две нашивки, а у этого целых четыре, так он резать вдвое больше.

На следующий день Фрикет отправилась на работу в военный госпиталь Маровуэя.

ГЛАВА 5

Лечение больных. — Добрый ангел госпиталя. — Отправление. — Эскорт. — Дорога до Амбато. — Капрал Пепен. — Встреча. — Снова повозки Лефебвра. — Этапы перехода. — Прибытие. — Что еще?

В госпитале временно разместили более трехсот больных. Медицинского персонала, к сожалению, было явно недостаточно. Все предполагали вначале, что военная экспедиция будет лишь небольшой прогулкой. Злейшим врагом солдат неожиданно стал плохой климат. Едва прибывало пополнение санитаров, как они начинали жаловаться на вялость, утомление и вскоре заболевали сами. Приходилось всеми средствами выходить из трудного положения. Врачи работали без устали, не жалея себя, не считаясь со временем. Пациенты оказывали друг другу помощь, выздоравливающие ухаживали за тяжелобольными.

Появление в госпитале Фрикет оказало удивительно благотворное влияние на моральный дух и настроение солдат. Она прибыла сюда посланницей «Французских Дам», неся поддержку и утешение от лица тех, кто с волнением следил издалека за экспедицией и стремился по мере возможности приостановить болезни. Да, Франция не забыла своих несчастных, так быстро повзрослевших сыновей, уехавших здоровыми и веселыми, а теперь ослабевших и подавленных, оказавшихся беззащитнее маленьких детей. Для каждого из них у Фрикет находились добрые слова утешения. Она старалась передать угасающим людям свою энергию, волю к жизни, заставляла себя слушать их, говорила о священном долге, о родине, о близких и часто побеждала апатию и бессилие — этих вечных спутников тропической лихорадки. Она ходила туда-сюда по палатам, не давая себе отдыха, стремительно, легким шагом, отзываясь на все стоны и жалобы, делая все необходимое и, как опытная и внимательная сиделка, не покидала больного до тех пор, пока ее не звал кто-То другой. Никогда она не выказывала усталости, отвращения или досады. Неутомимая и быстрая, она никого не забывала, успевая повсюду и проявляя заботу и сострадание. И все же самым главным было то, что благодаря Фрикет у больных поднималось настроение. Ее по-женски нежные прикосновения, ласковый голос вызывали у бедных юношей воспоминания о матери или старшей сестре, сердца их переполнялись радостью, они боготворили девушку и были готовы отдать за нее свою жизнь, которую она пыталась отвоевать у смерти. И как же трогательно она за ними ухаживала! Чуткость ее была поразительна! «Вот этот, — догадывалась Фрикет, — больше других тоскует по родине». Она заговаривала с пациентом о его семье, о деревенской церкви, добровольно брала на себя обязанности секретаря, писала письма, в которые вкладывала всю душу, и отправляла их по адресу. А тот, другой, неисправимый курильщик, умирал от желания покурить, не осмеливаясь нарушить распорядок. Фрикет приносила ему табак, бумагу, спички, не слишком умело помогала скрутить папиросу и убегала со словами: «Не забудьте, только одну!» Еще один ужасно боялся смерти, и это понятно: тяжело умирать в двадцать лет! Бедняга делился своими страхами с девушкой, которая, притворяясь веселой, клялась, что он непременно выздоровеет, и возвращала бедняге надежду, хотя неумолимая судьба уже готовилась нанести последний удар!

У Фрикет, казалось, был дар поспевать всюду, было непонятно, когда она спала, ела и отдыхала. Девушка стала для госпиталя добрым гением, настоящим ангелом, приход которого преобразил все вокруг.

Местные врачи высоко ценили и очень хвалили свою помощницу, отзываясь о ней самым лестным образом. А замечание ей делалось только одно: поберечь силы и отдохнуть. Напрасный труд! Она ничего не хотела слышать и упорно продолжала свой благородный труд. К тому же наша парижанка всегда улыбалась, была весела и приветлива. Общительная без вульгарности, быстрая без резкости, заботливая без навязчивости, она вызывала любовь и уважение, сама того не подозревая.

Так продолжалось около месяца, день за днем, без передышки, без выходных, и работы не становилось меньше. Число больных все время увеличивалось по мере продвижения колонны в глубь острова.

Однажды утром начальник госпиталя, военный врач первой категории, вызвал к себе Фрикет. С невеселым видом он приступил прямо к делу:

— Мадемуазель, вы должны нас покинуть.

Фрикет побледнела и проговорила:

— О сударь, а как же мои бедные больные?.. Чем я могла заслужить подобное отношение?..

Доктор не дослушал:

— Успокойтесь, у вас будет еще больше больных, и все они, увы, в самом тяжелом состоянии.

— Но я не понимаю…

— В двадцати пяти лье от нас, в Меватанана, находятся наши войска. Мы недавно захватили там линию укреплений противника.

— Теперь понятно, есть раненые… убитые…

— Эту линию мы заняли без боя и без потерь…

— Как прекрасно! Ни одного раненого!.. Ни одного убитого!

— Тем не менее дела наши плохи, у нас тысяча двести больных! Как вам известно, в Двухсотом линейном убит командир, а от самого полка мало что осталось. Мы разместили в Амбато, на полдороге от Меватанана, полевой госпиталь. Там нужны люди. У меня есть информация от моего коллеги, что им требуется помощь, положение тяжелое. Так вот, хотя мне очень не хочется с вами расставаться, я подумал, что вас следует направить туда. Трудностей и опасностей будет более чем достаточно.

— Вы правильно сделали! — воскликнула Фрикет, сияя от восторга.

— Я знаю, что вы стойко переносите физические лишения и обладаете твердым характером, вам могут позавидовать многие мужчины. Следовательно, я могу говорить с вами как с мужчиной и солдатом…

— Спасибо!

— Вы отправитесь в Амбато сегодня же, либо по суше, либо по воде. По прибытии на место вам окажут достойный прием.

У Фрикет не хватило духу попрощаться со своими больными. Она попросила доктора передать всем, что должна подчиниться приказу командира. В госпиталь девушка не вернулась. Ей было так грустно, что хотелось плакать.

Она решила ехать по суше, хотя этот путь был длиннее и утомительнее, но и интереснее для настоящего путешественника, который жаждет увидеть иные края, стремится получить побольше впечатлений.

Барка страшно обрадовался их неожиданной поездке. Он уложил вещи, оседлал Мейса, уже окончательно поправившегося и повеселевшего.

Их хозяйка теперь добилась всего, о чем мечтала: ее официально признали военной медсестрой, и она с полным правом могла посвятить себя раненым, число которых день ото дня умножалось. Начальник госпиталя написал ей рекомендацию, где восхвалял ее усердие, способности и профессиональные качества. В ее распоряжение были предоставлены повозка Лефебвра с мулом и погонщиком, а также небольшой эскорт из шести пехотинцев с капралом во главе. После санатория в Носси-Комба эти солдаты возвращались в свой полк, куда они стремились, чтобы помочь товарищам, оказавшимся в беде.

Выехали ранним утром. Начало было хорошим: успешная переправа через реку Маровуэй на пароме. Потом стало хуже: путь их лежал по равнине Амбохибани, которую местные жители превратили в огромное рисовое поле. Во время сезона дождей здесь невозможно ни проехать, ни пройти, потому что земляные насыпи, разделяющие плантации, едва видны и наполовину размыты водой. Тем, кто сюда попадает, приходится брести, погрузившись в скользкую вязкую грязь и проваливаясь иногда чуть ли не по пояс.

К счастью, сезон дождей уже миновал, и можно было не думать об этих неприятностях. Вместо них путников ожидало нечто иное. Повсюду еще стояли огромные лужи, которые приходилось обходить стороной. Солнце высушило землю, она покрылась широкими трещинами, изрезавшими почву по всем направлениям. Это тоже мешало движению, потому что трещины были глубокие, с отвесными краями, которые к тому же постоянно осыпались. Если люди и животные выбирались из них благополучно, то злосчастная повозка без конца застревала, и ее приходилось толкать, вытаскивать, переносить!.. Барка, оптимист по натуре, утверждал, что дальше дорога будет лучше и все пойдет «как по рельсам». В других условиях Фрикет просто бросила бы повозку, но теперь в ней лежали вещевые мешки солдат, и ей вовсе не хотелось заставлять их тащить эту тяжесть на себе. Они радовались, как дети на каникулах, пели, смеялись и шутили, глядя на неповоротливую повозку. А славный капрал, плотный, с хитрыми глазами, в котором по произношению чувствовался за версту парижанин, сочинил забавные куплеты, очень развеселившие Фрикет. Он пел, немного фальшивя, такую песенку:

Раздался всеобщий хохот, и капрал продолжил:

— Ой, не могу! — закричала Фрикет и вся затряслась от смеха.

И импровизатор[97] с самым серьезным видом закончил:

Разумеется, рифма была плоховата, ритма никакого, а стихи так себе; но не забудьте: дело происходило на Мадагаскаре, и притом в военное время! Все смеялись до слез, так хорошо было ненадолго отвлечься от печальной действительности.

Девушка похвалила стихи веселого поэта, который слегка смутился, усмотрев в ее словах скрытую иронию:

— Вы так добры, мадемуазель Фрикет. Я, конечно, постарался…

— Вы что, меня знаете?

— Точнее, теперь я вас узнал.

— Как это?

— Ваше имя есть на багаже… Оказывается, мы с вами земляки, родились в одном и том же предместье, в двух шагах друг от друга…

— Не может быть!

— Правда, клянусь честью, это так и есть. Сейчас я вам это докажу. У отца была часовая мастерская, рядом с земляной насыпью, знаете, напротив больницы Антуана… Папаша Пепен, прозванный Рифларом…

— Да, я его прекрасно знаю, передайте ему от меня… Но как же мы встретились… вот странно… Вы, конечно, пошли добровольцем?

— Как же иначе, ведь я — парижанин… Меня отправили в Двухсотый линейный полк, а я попросился сюда, для приятной прогулки, если угодно.

Тут разговор их прервался из-за очередной неожиданности, которую преподнесла им повозка. Она застряла из-за того, что мул совсем выдохся. Пришлось распрягать, снимать тяжелый ящик, возиться добрых полчаса.

Наконец началась хорошая дорога, которую обещал Барка, и часам к одиннадцати они оказались в Андруци. Этот небольшой поселок состоял примерно из дюжины полуразвалившихся и в основном покинутых жителями хижин: здесь был укрепленный пункт французов. Жили они по-военному, охраняя позицию и дорогу от маловероятного возвращения хозяев.

Капралу Пепену не терпелось поскорее добраться до своего полка. Чтобы отличиться и получить сержантские нашивки, он хотел двигаться дальше. А Фрикет колебалась, она чувствовала усталость от беспрестанной качки, которая изводила ее в течение пяти часов.

Пришлось совещаться. Как на настоящем военном совете, честное слово. Простые солдаты, далекие от честолюбивых намерений капрала, дружно высказались за отдых.

Итак, они остановились в Андруци, где Фрикет, осмотрев больных, назначила лечение, сделала несколько перевязок и раздала подарки.

На следующее утро они, веселые и довольные, снова отправились в путь. Солдатам пришелся по душе их командир в юбке, который следил за ними, как за малыми детьми, заботился об их здоровье. Все шли бодрым шагом, дорога была ровной, поросшей травой, кое-где росли пальмы. По такой почве повозка Лефебвра продвигалась прекрасно. Исключение, впрочем, лишь доказывает правило.

Капрал Пепен импровизировал, напевая, безбожно фальшивя, свои бесконечные куплеты. Последние стихи — назовем их все же стихами — заслуживают особого внимания, и мы осмелимся их воспроизвести:

Эти слова неизменно вызывали особое веселье. Переход закончился без особых приключений. Пройдя по шаткому мостику через грязную речку, Фрикет очутилась со своими спутниками в поселке Бофотока, где было всего пять или шесть убогих хижин. Через час они уже въехали в Маатомбока, далее без остановки взяли направление на Амбато, которого достигли через полчаса.

Амбато трудно назвать городом. Это скромное поселение, состоящее из двадцати пяти хижин, располагающихся на берегу Бецибоки. Оно приобрело некоторое значение только во время французской оккупации, когда здесь был устроен полевой госпиталь для больных, которых, увы, становилось с каждым днем все больше и больше. Для местных условий госпиталь мог считаться неплохим: хорошее оборудование, триста коек. Сейчас в нем находилось пятьсот заболевших, и число их возрастало, несмотря на огромную смертность.

Фрикет сразу же направилась к начальнику медицинской службы. Тот уже был предупрежден телеграммой и ожидал ее. Девушка надеялась, что сможет приступить к работе в тот же день… Однако врач сообщил ей новость, совершенно изменившую ее планы и странным образом повлиявшую на ее путешествие по Мадагаскару.

ГЛАВА 6

По воде. — В Сюбербивиле. — Бедные больные! — Все больны. — Благодарность. — Барка становится санитаром. — Фантазия. — 14 июля. — Кресты и кресты. — Умирающий.

— Итак, сударь, — сказала Фрикет начальнику госпиталя в Амбато, — неужели я должна уехать сразу и не могу даже остановиться, чтобы распаковать свои вещи?

— Да, мадемуазель, нельзя терять ни минуты.

— Значит, вам мои услуги не нужны?

— Напротив, очень нужны! Но у нас здесь все же неплохие условия. У больных есть крыша над головой, белье, лекарства и уход… А вот в Меватанане или, точнее, в Сюбербивиле нет ничего! Там очень тяжелое положение! Все нужно организовать, слышите, все! Мы разговариваем, а люди там умирают!

— Ужасно!

— Да, хуже некуда… Впрочем, сами увидите. Больше тысячи больных, а врачей всего четверо и шестеро санитаров! Вам будет много работы.

— Хорошо, сударь, я выезжаю немедленно.

— Наша канонерка[98] «Ля зеле» поведет сегодня грузовую баржу в Меватанану. Вы можете поехать на ней и взять с собой кое-что из багажа, а остальное привезут потом. Счастливого пути, мадемуазель, и спасибо за все, что вы сделали для наших больных.

Фрикет попрощалась и, все еще обдумывая слова доктора, направилась к Барке и Мейсу, ожидавшим ее неподалеку. Сообщив о неожиданном повороте их судьбы, она сказала, что им придется добираться по суше и встретиться с ней либо в Меватанане, либо в Сюбербивиле.

— Карашо, карашо! — говорил араб. — Моя знать эти места как свой карман, я тебя найду… И за нашего Мейса не надо беспокоиться, и за моя тоже.

— Ладно, я на тебя надеюсь. До свидания, друг мой.

— До видания, госпожа, частливо пути!

Получив бумагу о своем новом назначении, Фрикет отправилась на канонерскую лодку, где ее приняли очень любезно. О ней уже были наслышаны, встречали везде с почетом и оказывали знаки внимания.

На следующий день она пересела около Манганоро на скорый поезд и пустилась далее сухопутным путем до Сюбербивиля, куда добралась через два дня после отъезда из Амбато.

О Сюбербивиле особенно нечего сказать: это даже не город, а поселок, возникший на золотоносном участке и основанный одним богатым французом, господином Сюберби, который, по всей видимости, немало постарался, чтобы началась война. Что ж, если это правда, пусть ничто не отягощает его золота!

Начальник госпиталя в Амбато не преувеличивал: здесь царило всеобщее смятение, грязь была ужасная. Больные находились в наспех сооруженном укрытии, под легким навесом. Все пространство заполняли несчастные, ждавшие первой помощи, и, пытаясь оказать ее, персонал буквально сбивался с ног.

Фрикет сразу направилась к самым тяжелым больным; измученные страданиями, они уже потеряли всякую надежду. Она обнаружила несчастных кули, лежащих друг над другом на импровизированных койках в страшной тесноте, по двое, по трое, в отвратительной грязи. Алжирцы, уехав из дому, ни разу не переодевались, сплошь были покрыты червями. Многие болели дизентерией и корчились и умирали среди кровавых испражнений, источавших невыносимый запах.

Юная француженка металась от одного к другому, обрабатывала раны, готовила лекарства. У нее нашлись преданные помощники, старавшиеся ей подражать. Да, это была тяжелая и грязная работа! Приходилось подавлять отвращение… Какой же удивительной энергией надо было обладать, чтобы постоянно ухаживать за теми, кто уже потерял человеческий облик. И в то же время ни с чем не сравнима радость врача, промывшего рану и услышавшего вздох облегчения: появляется надежда на выздоровление. Эти люди, полудикари, радовались, как маленькие дети, при виде изящной девушки с тонким лицом и нежным румянцем, которая, не замечая времени и не щадя себя, боролась за их жизнь. На черных лицах, искаженных страданием и похожих на страшные маски, появлялось подобие улыбки, никогда не плакавшие глаза увлажнялись слезами, и они стекали по щекам, как капли росы по иссохшей траве. Все они были мусульманами, привыкшими считать женщину низшим существом, и они восхищались ее красотой, сильным характером и образованностью. Фрикет стала для них каким-то чудом, добрым ангелом, творившим добро. Они беспрекословно слушались ее взгляда, улыбки, она подчиняла их целиком своей воле, которая настойчиво вела к исцелению.

Постепенно в госпитале воцарились чистота и порядок. Хороший пример оказался заразителен, выздоравливающие старались помогать Фрикет. Все мало-помалу налаживалось.

Проделав немалый путь по суше, к назначенному месту встречи прибыл Барка. Он тоже стал добровольным санитаром, брался за любые работы, прежде всего за те, где требовались мужчины, образцово исполняя все поручения.

Приказания шли по цепочке: от главврача к Фрикет, от нее — к Барке, а тот, в свою очередь, спешил их тут же исполнить.

Иногда дело не обходилось без комических происшествий. Это касалось, в частности, известного медицинского приспособления, особенно любимого врачами Мольера[99]. Наша эпоха внесла в него некоторые усовершенствования, но применение осталось прежним, и Барка, вслед за доктором Флераном, широко использовал его по своему усмотрению.

Аппарат[100] имеет длинную трубку и изогнутый наконечник из слоновой кости, и алжирец решил, что он похож на кальян[101]. Барка так его и назвал — мой кальян.

— Ну что, приятель, выкури трубочку, — говорил он больному, которому прописывали эту особого свойства процедуру.

Приятель не хотел, упирался, даже намеревался сбежать. Барка проявлял настойчивость, казался непреклонным и в конце концов добивался успеха:

— Начальник сказать, так надо! И барышень-доктор тоже сказать! Ну-ка, покури кальян…

Он заливался смехом, и все начинали смеяться, и в эти минуты всеобщего веселья болезнь, казалось, отступала и давала передышку.

Странное дело: находясь в самом очаге инфекций, Фрикет чувствовала себя превосходно. Она ела на ходу, мало спала, никогда не отдыхала, но ни разу не ощутила усталости или недомогания. Да, многие женщины, внешне хрупкие и слабые, в работе оказываются гораздо выносливее мужчин. Испытания и тяготы жизни закаляют их, самопожертвование придает им сил. Величие души не может возникнуть на несколько часов или несколько дней, эта черта присуща человеку всю жизнь!

Время шло. В Сюбербивиле все было спокойно, Фрикет все так же работала. И вот наступил праздник 14 июля. Солдаты по приказу командира получили трехдневный отдых и пакет с подарками. Конечно, по традиции, не обошлось без парада. Затем сомалийцы и алжирцы устроили скачки на мулах. Вечером в городе было шествие с разноцветными факелами, а после отбоя офицеры пили пунш.

Официальное веселье закончилось, а болезнь и страдания не знали отдыха, людям все так же требовалась помощь.

Фрикет вздрогнула от неожиданности, услышав стук копыт мула. Ей хорошо было известно, что он предвещал прибытие нового больного. «Еще один, — подумала она… — Боже, когда же ты сжалишься и прекратишь поток этих несчастных!»

Санитары на руках сняли больного с телеги. При виде девушки на исхудавшем бледном лице показалась робкая улыбка. Несчастного уложили на носилки, Фрикет подошла к нему. Он поднес руку к козырьку и прошептал:

— Здравствуйте, мадемуазель. Это я… Пепен, капрал Пепен… меня трудно узнать… тем более что я все еще не сержант.

До этого дня Фрикет одинаково относилась ко всем своим больным, никого не выделяя, но прибытие капрала Пепена все изменило… Сердце ее дрогнуло. Парижанин не был для нее обыкновенным пациентом. Это был товарищ, друг, земляк, как говорили в полку. К тому же, как оказалось, они ходили в одну школу, были соседями, знали семьи друг друга. Их отцы, гордившиеся, что их отпрыски выросли настоящими патриотами, и матери, беспрестанно тревожившиеся за детей, часто виделись на улице. Случайная встреча молодых людей была трогательной и радостной. Капрал, не терявший веселья и бодрости в любых условиях, был, казалось, не из тех, кто навсегда остается в чужой земле, а из тех, кто побеждает недуги и смерть и с честью выходит из любых испытаний.

Тем тяжелее было видеть его умирающим. Заразился он неожиданно. Три дня назад у него обнаружилась острая дизентерия, которая сопровождалась лихорадкой, и буквально сломила молодого человека. Он измучился от колик, сжигавших его внутренности раскаленным железом, лицо его то и дело искажалось от боли. Стараясь не стонать, он кусал свою простыню и с отчаянием глядел на девушку, как будто умоляя: «Сделай же что-нибудь!.. Спаси меня!» Фрикет срочно послала за врачом и дала больному большую дозу опиума. Затем она внимательно осмотрела его.

ГЛАВА 7

Ужасная болезнь. — Отчаянные усилия. — Самоотверженность. — Надежда. — Хитрость. — Тревоги. — Священник. — Последняя воля. — Агония. — На знамя равняйсь! Смирно!

Изменившееся до неузнаваемости лицо парижанина выражало тоску и отчаяние. Язык, почерневший и иссохший, судорожно дергался, а слизистая оболочка рта уже покрылась струпьями. Фрикет сразу поняла, что состояние больного крайне тяжелое, почти безнадежное. Опиум не принес облегчения, надо было срочно что-то делать. Девушка решилась на инъекцию морфия. Пепену стало чуть лучше, он погрузился в сон, и муки его на какое-то время прекратились. В этот момент появился главный врач, который тоже внимательно осмотрел больного, одобрил все принятые меры и с грустью покачал головой. Когда он собрался уходить, девушка негромко спросила его об исходе болезни.

— Капрал обречен, надеяться можно лишь на чудо, — ответил врач.

Фрикет в ужасе прошептала:

— Несчастные родители… Он — единственный сын… Какой удар!

— Молодой человек — ваш знакомый, мадемуазель?

— Да, в некотором роде… Мы — соседи по предместью… Это прекрасные люди, честные, трудолюбивые…

— Страшное несчастье, но что делать… Неизвестно, как долго мы еще будем платить войне эту ужасную дань! Попробую сделать невозможное… И вы тоже станете бороться!

— Конечно, сударь!

— Хотя я вам все время твержу, что надо отдыхать, беречь силы.

— Когда сами вы и ваши коллеги не щадите себя?.. Я начну отдыхать, когда больше не будет больных.

— Госпиталь для нас поле боя, и долг наш сражаться со смертью.

— Я тоже так думаю, сударь. Вы подаете всем нам пример, достойный подражания, я хочу походить на вас! Если я не выдержу здешних условий, то умру, по крайней мере, с сознанием выполненного долга и служения Родине!

Не теряя ни минуты, врач энергично взялся за лечение, применяя самые сильные средства против дизентерии. Хлористая ртуть, строжайшая диета, тщательный уход. Каждый стремился что-нибудь сделать для бедного молодого человека, который оставался одним из самых тяжелых больных.

В первые дни самочувствие капрала немного улучшилось, он приободрился и начал надеяться на выздоровление. К нему почти вернулась его прежняя веселость, однако она была наигранной, и Фрикет это не нравилось. Парижанин не знал, как ее благодарить, и не скупился на похвалы:

— Какая же вы добрая, мадемуазель Фрикет! Да, добрая и заботливая, как мать или сестра… А ведь я для вас человек едва знакомый, почти чужой.

— Вы — француз, солдат, вы воевали за Родину… Я тоже люблю свою страну. Разве я могу вести себя иначе?

— Да, я все понимаю, мадемуазель, но вы и в самом деле достойны восхищения. Если мне удастся выкарабкаться, я перед вами навеки в долгу…

— Обязательно, мой милый, вы обязательно поправитесь.

— И наши старики в предместье увидят, как я возвращаюсь к себе домой. Бедная мамочка, как она обрадуется, когда узнает, что сын ее выздоровел благодаря вам… О, она у меня замечательная, просто золото. И отец тоже славный… папаша Пепен, по прозвищу Рифлар, такой веселый и добрый. Я так и вижу, как он сидит и вынимает соринку из часов… В левом глазу у него монокль[102], и он делает вот такую гримасу…

И бедняга пытался изобразить своего отца: он подмигивал глазом, притворяясь, что туда вставлено увеличительное стеклышко, и смеялся, хотя по его впалым щекам катились слезы.

Фрикет слушала, растроганная воспоминаниями, и живо представляла себе этот уголок предместья. Все здесь было мило ее сердцу — экипажи, трамваи, повозки, тележки, торговки, ротозеи, знакомые вывески. Вот кондитер: у него она покупала сладости, отдавая монетки, которыми награждала ее мать за школьные успехи. Вот старая торговка и ее газетный киоск; в ногах у нее грелка, а вот «Журнал путешествий» с прекрасными гравюрами. Мастерская, где работал отец, горы стружки, в которых она играла, резвилась, как чертенок, складывая в кучу щепки… Милая матушка: она по сто раз перечитывает письма из Японии, из Джибути, с Мадагаскара и смотрит на большую фотографию дочери, на ее награды за отличную учебу в коллеже и дипломы бакалавра филологии и естественных наук, висящие на стене на почетном месте. Кажется, что слышен голос отца, оторвавшегося от работы и говорящего самому себе:

— Интересно, что сейчас делает наша дочурка? И где она, наша Фрикет?

А мать сидит одна в столовой и говорит с ней, как будто она рядом:

— Дочка, зачем же ты от нас уехала?

Фрикет вспоминала дом, родных, ей казалось, что она вот-вот разрыдается, девушка едва сдерживала слезы. В этот момент умирающий застонал, и мысли медсестры вновь обратились к печальной реальности. Мадагаскар! Честь знамени, война, страдания, болезнь… Ад, в котором силились уцелеть наши солдаты.

…Прошла неделя, больному становилось то лучше, то хуже. Он держался стойко и не сдавался. Бедняге не хотелось умирать, он изо всех сил боролся со смертью.

Наступило 28 июля, день его рождения. Капралу исполнилось 22 года. Как грустно! Утром у больного произошло такое сильное кишечное кровотечение, что он потерял сознание. Фрикет решила, что все кончено. Вероятно, во Франции он смог бы выжить, а здесь не оставалось никакой надежды.

После инъекции кофеина[103] и эфира[104] молодой человек пришел в себя. Он понимал, что обречен, и собирался достойно встретить смерть. Бедняга был в полном сознании и ощущал, как на него надвигается то «небытие», которого страшатся даже самые храбрые.

Пепен долго смотрел на склонившуюся над ним Фрикет, а затем едва слышно прошептал:

— Прощайте, мадемуазель… Когда вернетесь домой… скажите моим… отцу, матушке… всем… Скажите им, что я умер с честью и в свой смертный час думал о них… Отдайте им мои бумаги, военный билет… в нем нет ни одного замечания… У меня на груди медальон… Пусть меня с ним и похоронят, там портрет… одной девушки, на которой я по возвращении хотел жениться… Сделаете так?

— Клянусь, — пообещала Фрикет, задыхаясь от слез.

— И спасибо за все, добрый мой ангел…

Как раз в этот момент возле капрала остановился священник, совершавший обход палат. Он был высок ростом, с открытым добрым лицом и длинной бородой. Парижанин обратился к нему:

— Здравствуйте, господин кюре… хорошо, что вы пришли… Мне хотелось бы немного поговорить с вами… наедине… Вы не рассердитесь, мадемуазель Фрикет? Мне надо кое в чем признаться господину кюре…

— Я к вашим услугам, сын мой, — проговорил священник, взяв Пепена за руку.

Фрикет удалилась. Через пять минут кюре позвал ее:

— Он умирает.

Голос священника дрожал, и, хотя ему часто приходилось видеть смерть, он никак не мог к ней привыкнуть.

Девушка подошла к умирающему. Глаза его уже заволакивал туман, дыхание становилось прерывистым, потрескавшиеся губы дергались, приоткрывая зубы в страшной усмешке мертвеца. Это была агония. Мог ли он еще видеть и слышать? В его последний час возле него находились близкие ему люди, они с глубокой скорбью ожидали, когда душа его вознесется к Богу. Губы еще шевелились, слова были бессвязны, но иногда можно было понять:

— Отец, матушка… я ухожу… далеко… навсегда… Париж, друзья… О, дорогая матушка, как я страдаю… Прощайте…

Издали донесся звук трубы — маршировали войска. Капрал приподнялся и пронзительно крикнул:

— На знамя равняйсь! Смирно!..

Несчастный упал на постель и затих, страдания его прекратились. Фрикет и священник опустились на колени и начали молиться, а больные с ужасом прошептали:

— Еще один!

Окончив молитву, девушка, бледная как полотно, приблизилась к капралу и закрыла ему глаза. Рыдания душили ее.

— Прощай, верный товарищ…

С помощью Барки она приступила к омовению тела, затем взяла бумаги покойного и посидела возле, пока его не отнесли в морг. Но она не могла позволить себе долго плакать, ведь кругом были другие несчастные…

И снова Фрикет погрузилась в свою работу, по-прежнему она боролась за жизни больных, делая все, что было в ее силах, и даже больше.

ГЛАВА 8

Похороны. — Процессия. — Венки. — Фрикет и капитан идут во главе. — Последнее «прощай». — Командующий принимает меры. — Французским журналистам ехать не разрешается. — Фрикет отправляется в путь.

Фрикет предупредила Барку:

— Ты должен действовать! Надо раздобыть доски для гроба… Я не хочу, чтобы капрала хоронили в простыне.

— Да, госпожа, моя будет находить.

— Вот тебе деньги, может быть, купишь…

— Если моя не купить, тогда будет украсть.

Покойников было столько, что уже давно для гробов не хватало досок. Умерших заворачивали в полотно и хоронили. Потом не стало хватать людей, чтобы рыть могилы.

Но девушке хотелось, чтобы капралу были оказаны почести и похороны его совершились в соответствии с нашими представлениями о приличиях. Невыносимо было думать, что его бедное тело будет просто засыпано землей и может оказаться добычей диких зверей.

Барка пустился на поиски и наконец, зайдя в один из магазинов господина Сюберби, в котором изготовлялось все, что нужно для промывки золотого песка, обнаружил там забытые кем-то доски. Они были ровные и гладкие и вполне годились для гроба.

Фрикет проследила, чтобы тело капрала положили в гроб в ее присутствии, и, чтобы ему не было жестко, положила туда пальмовых листьев.

После этого Барка заколотил крышку и проговорил, вытирая пот:

— Он — карошая солдат… карошая француз… Барка сильно жалеть… Теперь будет прочесть молитвы ваш мулла.

Похороны были назначены на раннее утро. Это случалось каждый день, но обстановка неизменно оставалась торжественной.

В назначенный час перед моргом выстроилась похоронная процессия. Ее возглавили капитан, в роте которого служил капрал, и Фрикет, представлявшая родственников покойного.

Священник, облаченный в стихарь[105] и епитрахиль[106], находился возле гроба, его помощником был высокий бородатый солдат Иностранного легиона. Он нес кропильницу. Поверх гроба лежали вещи капрала: гимнастерка, фуражка и сабля.

Несли его четверо негров, крепкие, сильные и опытные носильщики. Далее следовал почетный караул: два отделения с командиром в полном боевом облачении. Четыре солдата несли венки из живых цветов, один — от местных офицеров, второй — от друзей, капрала, третий — от больных, а четвертый — от Фрикет. Венки не походили на пышные сооружения, изготовляемые специалистами своего дела. Ничего показного, напоминающего официальный, нередко фальшиво-лицемерный траур: великолепные цветы были обвиты вокруг снятых с бочек обручей. Так трогательно провожали эти люди своего товарища в последний путь, и горе их было искренним. Они оплакивали человека, который сражался, надеялся и страдал вместе с ними.

Сразу за капитаном и Фрикет шли офицеры в парадной форме. Это были друзья, а также представители от разных воинских частей. Все они выглядели больными, измученными, их терзала лихорадка, и они с тревогой спрашивали себя, не придет ли вскоре и их черед.

Священник торжественно прочитал короткую молитву и сделал знак носильщикам. Они подняли гроб, и процессия направилась к кладбищу. Шли они ритмично, плавно, неся мертвого, как будто он был живым. По дороге им приходилось подставлять под брусья носилок то одно, то другое плечо, но ни разу ноша не опустилась на землю.

Неподалеку от госпиталя находилась часовня: соломенная хижина с крестом на крыше. Каждое утро священник служил в ней мессу[107]. Алтарь[108] заменял деревянный стол, накрытый простыней. Но сейчас часовня была разрушена, это случилось два дня назад во время бури. Вот почему траурный кортеж не сделал, как полагается, остановки в церкви, а держал путь сразу на кладбище, которое располагалось на открытом и ровном участке, где изредка попадались пальмы, напоминающие огромный веер.

Войска в Сюбербивиле обосновались сравнительно недавно, но могил — увы! — было здесь уже очень много. Среди чахлой травы в симметричном порядке тянулись два параллельных ряда надгробных холмиков. Над каждым стоял деревянный крест с железной табличкой, на которой указывались фамилия, звание и возраст покойного. Было видно, что копали не так давно, земля была рыхлой, таблички еще не успели покрыться ржавчиной, и на многих венках еще не завяли цветы. Смерть была частым гостем в этих местах, и кладбище заполнялось со страшной быстротой.

Покрытое телами убитых, застывшими в невообразимых позах, выражающих отчаяние и предсмертную муку, поле сражения после боя представляет собой ужасное зрелище. Но там, по крайней мере, в воздухе чувствуется запах пороха, а сердце наполняет праведный гнев. Это можно понять — и тяжелое впечатление, и волнение. Вид кладбища вызывает совсем иные чувства: никакого величия, здесь смерть предстает во всей своей бессмысленной и ужасной обыденности. Нет военного салюта, героев и медных труб. Все смешалось на небольшом клочке земли — люди, их подвиги, заслуги и звания. Холмик в шесть футов[109], крест и фамилия, которую назавтра забудут!

Вот почему пришедшие на кладбище старались не смотреть на эту проклятую землю. Каждого терзала мысль: «Может быть, и я лягу там завтра!»

Носильщики поставили гроб около глубокой ямы, в которую его должны были опустить. Капеллан[110] начал отпевание, и голос его резко зазвучал в тишине. У многих перехватило дыхание, на глаза навернулись слезы. Присутствующие оплакивали не только покойника, но и самих себя! Наконец гроб медленно опустили в могилу. Настал самый тяжелый момент: расставание с близким человеком, с тем, кто любил, страдал, был верен идеалам Родины и долга, — этот человек сейчас должен был уйти навсегда! Все глаза устремились на деревянный саркофаг[111], скрывавший тело отважного парижанина. Казалось, что он что-нибудь скажет, что друзья увидят его опять…

Все было кончено. Капитан закашлялся, не в силах скрыть своих чувств. Это был старый офицер, сын крестьянина, оставшийся простым солдатом. Он прекрасно разбирался в людях и от всего сердца полюбил славного капрала. Капитан не умел хорошо говорить, но слова его шли от души и находили отклик у остальных.

— Товарищи! — сказал он, повернувшись к присутствующим. — Сегодня мы прощаемся с капралом Пепеном. Мне кажется, что я похоронил сына. Смерть уже не раз забирала у меня людей, но никогда еще мне не было так больно. Капрал был лучшим из лучших, верным долгу, смелым патриотом. И еще: он был такой веселый, любил пошутить, как истинный парижанин. Мы все любили и ценили его. Он был честным и бескорыстным, готовым пожертвовать собой во имя других. Он навсегда останется в наших сердцах, мы не забудем его! Тяжело говорить, но ведь он заболел, пытаясь помочь своим товарищам. Он любил людей, Францию и умер с честью, никакие страдания не сломили его. Прими же, Пепен, наше последнее «прощай». Я говорю это и от имени твоих близких, которых нет с нами, и от имени твоих боевых товарищей!

Полковник выступил вперед, пожал руку Фрикет и старому офицеру, бросил на крышку гроба горсть земли и с тяжелым сердцем двинулся в обратный путь. Его примеру последовали офицеры, потом солдаты. Когда все разошлись, Фрикет сняла с одного из венков цветок, положила его в конверт и подумала: «Я отошлю этот цветок его матери». Потом она прочла молитву. Ей хотелось побыть одной.

Вскоре девушка вернулась в госпиталь, где ее, как всегда, ждала работа. Она поможет ей отвлечься от горя.

…Так прошло несколько недель. Фрикет, не щадя себя, ухаживала за больными. Между тем число их не уменьшалось, и она с ужасом видела, что ситуация становится все серьезней.

К этому времени работа персонала понемногу наладилась. Снабжение продуктами и лекарствами шло без перебоев, так же как и перевозка госпитализированных. Фрикет удалось познакомиться с французскими журналистами, которые отнеслись к ней с большой симпатией.

Наступило 15 августа. Время проходило, войска не продвигались, а, по выражению одного из корреспондентов, рассеивались. С каждым днем командующий видел все яснее, что основные силы французов не смогут дойти до Тананаривы раньше сезона дождей. Следовало торопиться, иначе они рисковали провести зиму в ужасных условиях и потерять с таким трудом завоеванные позиции. Тогда он решил принять чрезвычайные меры и, составив подвижную колонну из самых здоровых людей, взяв только необходимое и совершив марш-бросок, достигнуть с ними столицы. Сбор этой группы должен был происходить в Андрибе, местечке, расположенном примерно в восьмидесяти километрах к югу от Сюбербивиля. По расчетам командующего, отсюда можно было дойти до Тананаривы за двадцать дней. Французские корреспонденты: Пажес из «Голуа», Будуреск из «Пети Марсейе», Дельорб из «Тан», Тинер из «Монд иллюстрэ», Фабер из «Ажанс Ава» — собирались выехать вместе с экспедицией, воспользовавшись, как они делали раньше, специальным разрешением военного министра. Они надеялись получить его, так как уже давно были в стране и мужественно переносили все тяготы и лишения армейской жизни.

Наши доблестные соотечественники намеревались выехать в Андрибу, движимые чувством патриотизма и профессионального долга. Они не знали, доведется ли им остаться в живых. Их опасения имели основания: один из журналистов, господин Фабер, недавно скончался.

И вот, к своему крайнему удивлению, репортеры получили письмо, в котором командующий уведомлял их о том, что они могут отправиться за специальным отрядом, но что им следует подождать, когда в Тананариву войдут главные силы и дороги станут более приспособленными для путешествий. Этот неожиданный отказ поразил журналистов. В особенности расстроилась Фрикет, оскорбленная в своих лучших чувствах. Она отреагировала чисто по-женски: ей пришла в голову мысль действовать без разрешения. А как же иначе! Извечная женская непоследовательность. Чем сильнее запрещают, тем больше хочется. Lex irritat peccatum. А наша героиня была настоящей женщиной.

Кроме того, ей нестерпимо хотелось вырваться из госпиталя, но не потому, что давали о себе знать усталость и разочарование. Работала она по-прежнему изо всех сил, ухаживая за самыми тяжелыми, не замечая времени и не думая об отдыхе. Но порой девушка испытывала тягу к перемене мест, непреодолимое желание уехать. Помогать несчастным можно было повсюду: ее услуги, конечно, пригодились бы и во время движения воинской колонны, ведь в этом походе рисковали заболеть очень многие. Такая жизнь более всего отвечала ее деятельной натуре, стремившейся к необыкновенным приключениям.

Молодая парижанка обратилась за разрешением, которого не получили французские журналисты, надеясь, что, поскольку она выполняла обязанности медсестры, ей не откажут, и по своей наивности думала, что заслуживает того же, чего удалось добиться одному журналисту-немцу.

Разумеется, в штабе на ее доводы не обратили никакого внимания, и Фрикет получила вежливый отказ.

У нас уже стало правилом, что примерным французам не разрешается приближаться к нашим укреплениям. Другое дело итальянцы, которые появляются каждый день, то в качестве землекопов, то экспедиторов грузов.

Когда вам запрещают уехать, все мысли сводятся только к тому, как этот запрет обойти. Фрикет рассуждала в полном согласии с логикой женщины, которая во что бы то ни стало добивается своего: «Я вольна распоряжаться собой и своим временем, как хочу. А если так, то я еду».

Она приказала Барке готовиться к отъезду. Чрезвычайно довольный таким поворотом событий алжирец заявил, что на сборы ему нужно два дня. Девушка щедро предоставила ему четыре, но с условием, что ничего не будет забыто. Барка доверху набил свой мешок провизией, сложил вещи в кучу так, что получилась настоящая пирамида. Изрядно растолстевшему Мейсу тоже достался немалый груз: кроме всего прочего на него навьючили и полный набор медикаментов. Вспомнили и об оружии: Фрикет взяла с собой револьвер, а ее денщик — охотничье ружье.

В одно прекрасное утро наши герои тронулись в путь. Фрикет казалось, что они взяли слишком мало продуктов. Но денщик успокоил ее: во время похода можно раздобыть столько сухарей и консервов, что хватит на целое войско.

Друзья уезжали с легким сердцем и не подозревали об ожидавших их драматических приключениях.

ГЛАВА 9

Все в порядке. — Одни. — Привал. — Опасения. — К оружию! — Атака. — Пленники. — Переводчик. — Методист и папист. — Фрикет бьет тою, кто хотел побить ее. — Барка предпочитает быть убитым, а не повешенным.

Вначале все шло замечательно. Враги, трусливые и плохо организованные, без всякого сопротивления отступали перед горсткой отважных людей. Именно на такой эффект и рассчитывал генерал Дюшен, задумав свой план, который в других условиях казался бы безумием. У наступавших имелась связь лишь с небольшими отрядами, и противник вполне мог прервать ее одним решительным ударом с тыла.

Фрикет и Барка путешествовали в относительной безопасности. Спешить было некуда. Через некоторое время они приехали на пост Тарасоатра, подвергшийся первого июля ожесточенной атаке мальгашей. Алжирские пехотинцы с командиром Лентоне во главе не дрогнули и отбили натиск врага. Этот важный стратегический пункт охранялся очень тщательно.

Наших путников устроили на ночлег в уютных хижинах. На следующий день они перебрались через реку Андрокели. Через второй поток — Мандендамбу — переправились с большим трудом, разбив лагерь для отдыха в поселке с таким же названием. Дорога шла в гору и местами была чрезвычайно тяжелой. Дальше пришлось преодолеть еще две реки — Ампазиру и Мороколои; на берегу последней располагалась деревушка из тридцати хижин, в которых размещался небольшой отряд. Переход от Мороколои до Молаи был очень длинным и тяжелым: извивающаяся среди скал тропинка, крутые подъемы. Ужасная жара сморила даже неутомимого Барку.

Славный зебу едва передвигал ноги; он вытягивал шею, потряхивал головой и всем своим видом выражал обиду. К тому же за время безделья в Сюбербивиле он потерял прежнюю прыть.

Такими темпами нельзя было дойти не только до Малаи, крупного поселения туземцев антимерино, где находился французский гарнизон, но даже до маленькой деревни Амбиакели.

Хорошенько поразмыслив, наши герои решили сделать привал. Привычное дело для таких опытных путешественников, в особенности для старого солдата. И все же Барка немного тревожился. Ему казалось, что за большими камнями прячутся какие-то черные люди в белой одежде. Араб ничего не сказал Фрикет: ему не хотелось без особых причин беспокоить девушку, хотя, совсем одни, они легко могли стать жертвами грабителей.

Дождя не предвиделось, однако Барка поставил палатку, разложил для француженки походную кровать, привязал зебу на короткую веревку, зарядил оба ствола ружья, вынул из ножен кинжал и принялся за стряпню.

Поели они с аппетитом, немного поболтали. Барка уселся и закурил, а Фрикет, изнемогавшая от усталости, легла и заснула.

Араб нервничал, ему не спалось: все время чудились какие-то шорохи, непонятные звуки. Зато славный Мейс сохранял полное спокойствие: наработавшись за день, он восстанавливал силы и с невозмутимым видом пережевывал пищу.

Посреди ночи Барке изменили силы, он перестал вглядываться в темноту и на какое-то время задремал. Сколько он спал — пять минут, полчаса? Внезапно его разбудили ужасные крики. Привычки старого солдата не забываются: еще не проснувшись, он схватил свое ружье и громко крикнул:

— К оружию!

Из палатки, держа в руке револьвер, выскочила Фрикет. Конечно, это было нападение, обычное для мальгашей, которые любят подкрасться ночью и застать противника врасплох. Держались они тесной группой; сколько их было? Человек двадцать, может быть, тридцать или еще больше. Чтобы придать себе больше уверенности, они яростно и пронзительно кричали. Видя, что разбойники устремились прямо на них, Барка принялся палить в середину, как будто перед ним была стая ворон. Ружье было заряжено крупной дробью. Выстрелы освещали все как днем: черные тела падали и отчаянно корчились на земле. Фрикет, не поддаваясь страху, также повела стрельбу, стараясь попасть в темные силуэты, которые появлялись с разных сторон.

Разбойники знали, что девушка и араб одни и им неоткуда ждать помощи: ведь ближайшие армейские посты далеко. Мальгаши надвигались на путников и уже готовились схватить их своими мерзкими обезьяньими лапами. У Фрикет кончились патроны, а Барка не успевал перезарядить ружье. Тогда старый солдат бесстрашно заслонил собой девушку и, размахивая ружьем как дубиной, попытался отогнать нападавших. От первого же удара приклад разбился в щепки, один из негров упал с проломленной головой. Ствол ружья остался в руках араба, и он с необыкновенной ловкостью стал орудовать им как топором, раздавая удары направо и налево, скрипя при этом зубами и выкрикивая арабский боевой клич:

— Аруа! Аруа!..

Однако силы были слишком неравны. Вместо одного поверженного врага из мрака, подобно демонам, появлялось множество других, и все они сразу же бросались на подмогу собратьям. Кто-то из упавших мертвой хваткой вцепился Барке в ногу. Араб нанес врагу страшный удар, потерял равновесие и рухнул на землю. На него кучей навалились туземцы. Вскоре он не мог пошевелиться и, чувствуя, что пойман, печально воскликнул:

— Прости, госпожа, твоя денщик больше не может защищать.

Фрикет отбивалась изо всех сил, но ее тоже схватили. Барку, несмотря на его отчаянное сопротивление, связали по рукам и ногам.

Совершив свое черное дело, разбойники поспешили убраться с дороги и унести раненых и убитых. Девушку усадили на зебу и приставили к ней четырех телохранителей, а Барку, внушавшего туземцам особенный страх, решено было тащить на носилках.

Прошло всего несколько минут. Случившееся казалось кошмаром, дурным сном, который должен рассеяться при пробуждении. Фрикет не могла опомниться, ей не верилось, что они вдруг попали в лапы безжалостного врага, жестокого не только по природе, но и по причине военных неудач.

Остаток ночи они шли по ужасной, изрезанной ямами, рытвинами и усеянной огромными камнями дороге, которую разбойники, видимо, знали очень неплохо, так как двигались по ней достаточно уверенно.

Наконец они прибыли в большую деревню, где выбежавшие им навстречу жители приветствовали их криками, полными одновременно и ярости и веселья.

Пленников заперли в соломенной хижине, а зебу освободили от груза и привязали к дереву.

Наступал рассвет. Фрикет была относительно свободна: ее не стали связывать, как Барку. Но все равно она не могла выйти наружу: у двери стояли часовые, вооруженные ружьями, копьями и дубинками. На душе было тревожно; девушка без конца задавала себе один и тот же вопрос: «Что же они с нами сделают?»

Барка выразил свои мысли одним-единственным восклицанием, которым у мусульман обозначается рок, судьба:

— Местуб! («Так уж было суждено!»)

Он не проронил более ни слова и, покорившись своей участи, замкнулся в гордом молчании. А что еще им оставалось? Бегство было невозможным, спасти их могло только чудо…

Когда совсем рассвело, в хижину прибыли гости. Разбойники столпились около входа. Один из них, кое-как говоривший по-французски, обратился к пленникам с надменно-суровым видом. Вместо ответа Барка презрительно отвернулся к стене. На шее у переводчика красовался медный крестик, по всей видимости, украденный у христианина и служивший амулетом[112]. Однако Фрикет подумала, что, может быть, туземец перешел в христианскую веру. А что, если попытаться использовать этот шанс? Потому она поддержала разговор:

— Ты хотел узнать, кто я и что делаю в твоей стране? Я — француженка, лечу раненых и больных.

Негр перевел ее слова и спросил снова:

— Значит, ты нам враг?

Фрикет уклонилась от ответа и задала встречный вопрос:

— Ты — христианин?

— Да.

— И я тоже христианка. Почему ты хочешь причинить мне зло? У нас с тобой одна религия.

Этот довод не произвел на переводчика ни малейшего впечатления:

— У тебе нет такой же религия, как у меня. Хотя ты и христианка… Наш преподобный святой отец говорить, что тебе надо убить. Ты — француженка и папистка[113], тебе надо убить.

Что можно было ответить на подобную глупость? Француженка пожала плечами. В это движение она сумела вложить столько негодования, что разбойник ужасно разозлился. Он замахал кулаками, подскочил к ней и заорал:

— Проклятая!.. Ты смеяться… Погоди, сейчас получишь!

И он поднял руку, чтобы ударить девушку по лицу. Но не тут-то было! Стены хижины состояли из переплетенных между собой стеблей гибкого и прочного тростника. Фрикет выхватила длинный прут и, не думая о последствиях, изо всех сил хлестнула негодяя. Удар пришелся по щеке, на которой сразу же вздулся багровый рубец. Разбойник завопил от ярости и боли и отступил, не помышляя более о нападении.

— Ну ты, грязный негр! — в бешенстве крикнула пленница. — Как ты смеешь поднимать на меня руку!.. Вот тебе! Получай!

Удары сыпались один за другим, она отхлестала негодяя до крови. Несчастный туземец в страхе уже готов был взмолиться о пощаде.

Эта маленькая хрупкая женщина, которая, казалось, и мухи не обидит, проявила поразительную силу, чтобы защититься от оскорблений.

По характеру негры походят на китайцев. Если вы уступаете им, они становятся наглыми, но, стоит лишь показать им плеть или применить ее на деле, они сразу делаются тихими и послушными.

Переводчик, получив перед своими остолбеневшими от изумления собратьями столь суровый урок, поспешно ретировался за их спины. От боли и унижения он расплакался, всхлипывая как ребенок, его толстые губы обиженно дрожали.

Фрикет, державшая в руке прут, напоминала укротительницу диких зверей. Она гордо смотрела на разбойников, в то время как Барка, не в силах сдержать своего восторга, говорил ей:

— Твоя молодец, госпожа… Храбрый как госпожа полковник…

А девушка все не могла успокоиться:

— Вот и добивайтесь равенства рас! Черные братья отплатят вам добром!

Между тем переводчик все же пытался сообщить пленникам нечто важное. По приказу высокого старика с обезображенным проказой лицом он снова приблизился к ним и заговорил. Сказанное сводилось к следующему: туземцы вели партизанскую борьбу, сражаясь исключительно для своей выгоды; захватывали больных и раненых, никого не щадили, забирали все, что у тех было, а затем вешали.

Отвратительно ухмыляясь, негодяй уточнил:

— И вас повесить завтра… Вместе с другими… На большом мангровом дереве! Сегодня его вам показать! Там много французов!

При этой угрозе Фрикет стало не по себе, однако она воскликнула:

— Вы хотите меня повесить? Ну, это мы еще посмотрим! А ты, Барка, ты им доставишь такую радость?

Алжирец с досадой поднял связанные руки и фыркнул, как разъяренный тигр.

— Ой, как я могла забыть! Когда все уйдут, я перережу веревки, и мы лучше умрем, чем дадим себя повесить, правда, Барка?

— Конечно, госпожа. Карош умирать в бою, плохо на веревке!

ГЛАВА 10

Древо мертвых. — Страшное зрелище. — Напрасные ухищрения. — Барка ест в последний раз. — Фрикет помышляет о самоубийстве. — Воспоминание о Грибуйе. — Спасительная идея. — Немного химии. — Удивительное явление. — Они светятся! — Бегство.

Несмотря на все волнения, Фрикет и Барке сильно хотелось есть. Так как пленники должны были хорошо выглядеть, чтобы разбойники смогли получить побольше удовольствия от их казни, им вскоре принесли еду — огромное блюдо вареного риса с курицей, похожее на любимый арабами кускус.

Наши герои плотно пообедали, а затем стали обсуждать варианты побега, который казался невозможным, ведь их зорко стерегли. Однако девушка и ее денщик относились к тому типу людей, которые благодаря своей находчивости и энергии никогда не сдаются и не теряются в самых безнадежных ситуациях.

Время шло, их смертный час неумолимо приближался, а они все еще не могли ничего придумать. Надеяться только на силу было глупо — их сразу убили бы при малейшем сопротивлении. Нет, добиться успеха можно было лишь хитростью. Но как? Как обмануть этих полудикарей, достаточно все же цивилизованных, чтобы не поддаться на примитивные уловки европейцев?

Около полудня, когда солнце палило уже нещадно, за пленниками пришли. Их вывели из хижины, около которой собралось не меньше полусотни негров при полном вооружении. Они, казалось, ничуть не удивились тому, что Барка оказался развязанным, и не стали утруждать себя еще раз. Ему все равно ведь не убежать!

Во главе почетного эскорта находилось с полдюжины музыкантов. Из своих варварских инструментов они извлекали ужасные звуки, совершенно невыносимые для слуха цивилизованного человека.

— Да, траурный марш могли бы выбрать и получше, — с иронией заметила Фрикет.

Барка свирепо оглядел разбойников и проворчал сквозь зубы:

— Если бы моя иметь хоть взвод солдат из моего прежнего полка! С винтовками Лебеля! Моя расправляться с негодяями! Трррр!

Пленников куда-то повели. Друзья шли в середине процессии, окруженные со всех сторон кричащей и жестикулирующей толпой. Перейдя через два небольших ручья, они оказались в узком ущелье, зажатом между темными скалами, выступавшими из красно-желтой земли, которую на Мадагаскаре можно увидеть на каждом шагу. Наконец перед ними открылась долина; посреди нее росло полузасохшее дерево-великан с уродливым толстым стволом. Взглянув на его огромные ветки, Фрикет побелела как полотно и чуть не потеряла сознание… Страшная картина потрясла ее: на дереве сидели бок о бок тысячи отяжелевших после сытной еды отвратительных черных стервятников[114]. Их головы, лишенные перьев, неподвижно торчали на тонких шеях. Увидев приближающийся кортеж, птицы заволновались, задвигались, захлопали крыльями; вновь предвкушая добычу, они готовились разорвать ее на мелкие кусочки.

Разбойники подняли невообразимый шум, они злобно смеялись и кричали, а переводчик, ухмыляясь, проговорил:

— Там — дерево бога. Паписты пойдут туда и потом на небо…

Да, зрелище было действительно ужасное: на искривленных сучьях болталось около полусотни трупов, подвешенных за шею пальмовыми веревками. Все они были во французской форме — колониальных войск или метрополии: пехотинцы, легионеры, сенегальские стрелки. Одни, по-видимому, умерли уже давно и превратились в настоящие скелеты. От них остались лишь голые кости, которые торчали из мундиров, разорванных в клочья когтями хищных птиц; солдатские каски были надеты на черепа с пустыми глазницами. На других, убитых совсем недавно, еще виднелись остатки кровавой плоти.

От этого жуткого скопища мертвецов исходил невыносимый трупный запах. Фрикет едва смогла подавить внезапную тошноту, затем ее охватило чувство гнева и жалости. В первый раз в ее душе не нашлось места состраданию: ей захотелось жестоко отомстить злодеям. Она вспомнила слова Барки и сказала себе: «Да, я тоже не отказалась бы от взвода солдат и с удовольствием посмотрела бы, как они перестреляли бы этих бандитов… Я и сама всадила бы пулю в чью-нибудь физиономию!..»

Алжирец с высоты своего огромного роста посылал на головы разбойников страшные проклятия и грозно размахивал кулаком:

— Трусливый дикари!.. Подлая негритоса!.. Как вы схватить этих солдат? Вы бояться француз и брать больных и вешать, чтобы считаться храбрый!.. Гнусные гиены![115]

И в самом деле, Барка оказался недалек от истины. Негры любят похвастаться и выставляют напоказ свои мнимые победы. С этой целью они вполне могли подбирать больных или даже умерших и подвешивать их на дереве, чтобы продемонстрировать всем и каждому собственную военную силу.

Как бы то ни было, пленников ожидал весьма печальный конец. Разбойники, не обращая внимания на араба, продолжали буйное веселье под варварскую какофонию, досадуя в глубине души, что солдат и девушка не молят о пощаде, а ведут себя с необыкновенным достоинством.

— Да, да… Их вешать завтра утром! Белый женщин и большой солдат! — выкрикивал переводчик. — Они не сразу умирать, а птицы им клевать глаза и тело…

Пленников торжественно отвели назад в хижину и снова окружили двойным кордоном вооруженных до зубов часовых.

Оставшись одна, Фрикет, не в силах более сдерживаться, дала волю слезам. Не надо забывать, что она была почти ребенком, а выпавших на ее долю испытаний хватило бы и на несколько крепких мужчин. Она плакала, и ее бедное сердечко разрывалось от отчаяния.

Увидев, что его благодетельница горько страдает, Барка страшно разволновался: он ругался по-арабски, яростно скрипел зубами и собирался пробить тростниковую стенку, чтобы выбраться наружу, навстречу неминуемой гибели. Он буквально сходил с ума.

И вот настала ночь, последняя для наших героев!.. Им снова принесли еду. Барка набросился на нее с аппетитом старого солдата, который многое повидал на своем веку, говоря при этом:

— Нет, не доставлю им такой радости! Не стану умирать на голодный желудок… И кто знает, что случится назавтра?

Фрикет, все еще расстроенная, не притронулась к еде, выпив лишь стакан воды. Чуть позже, когда совсем уже стемнело, она немного успокоилась и стала придумывать план побега. После долгих размышлений ей пришлось отказаться от своего намерения из-за его явной нереальности.

— Ну что же, значит, смерть! — грустно решила француженка. — Смерти я не боюсь… Она приходит ко всем… Но умереть для потехи банды разбойников, служить им развлечением… Знать, что на казнь тебя поведут жестокие дикари; что тебя растерзают когти и клювы отвратительных грифов…[116] Нет, ни за что… Лучше умереть по своей воле. Выбрать самому свой смертный час, то мгновение, когда ты оказываешься перед вечностью…

Приняв это нелегкое решение, девушка чуть улыбнулась и прошептала:

— Я веду себя прямо как чудак, который, укрываясь от дождя, бросается в воду. Хочу покончить с собой, чтобы избежать казни… Но ведь это так просто: вдохнуть побольше хлороформа… с хорошей дозой опиума… многие лекарства становятся ядами, все зависит от дозы!

Однако Фрикет не хотела решать за двоих, а потому обратилась к алжирцу:

— Барка, ты хочешь умереть?

— Нет, госпожа, — благоразумно ответил тот, — пусть умирать через много лет.

— Да, понятно. А если бы пришлось умереть, чтобы избежать позорной казни, которую готовят для нас эти разбойники… Скажи, неужели ты не предпочел бы покончить с собой?

— Конечно, госпожа, если ты захотеть.

— Бедный мой Барка, я думаю, что это лучшее, что мы можем сделать.

— Самим убить себя?

— Да, добровольно… Принять яд.

— Ты давать кароший лекарство?

— Да… и у нас будет легкая смерть, без боли и страданий.

— Ладно, ты — командир, твоя приказать, моя выполнять.

— Ты примешь из моей руки яд?

— Приму! Твоя Барке приказать умирать… и Барка, старая солдат… Всегда слушаться командир… Барка умирать.

Выслушав это торжественное обещание, Фрикет вздохнула и вытащила один из чемоданов с походной аптечкой, открыла его и замерла: в дальнем отделении, среди множества аккуратно упакованных флаконов с лекарствами, виднелся слабый свет. Удивленный Барка подошел поближе, чтобы рассмотреть диковинную вещь, осветившую лицо девушки и часть хижины.

Между тем Фрикет, не говоря ни слова, сосредоточенно размышляла; внезапно она разразилась громким смехом. В их положении подобное поведение выглядело более чем странным. Барка, решив, что она повредилась в рассудке, пробормотал:

— С ума сошла… беда…

— Не бойся, Барка, — сказала Фрикет, — я не сошла с ума. Мне удалось придумать нечто потрясающее.

Последнее слово парижанка произнесла с таким восторгом, словно ей неожиданно посчастливилось сделать ошеломляющее открытие. Араб ждал, что будет дальше со своей обычной флегматичностью мусульманина, всегда сохраняющего спокойствие.

Фрикет, не теряя времени даром, начала действовать, умело выполняя манипуляции с химическими веществами.

— Барка, у тебя есть кружка?

— Да, госпожа, вот.

— Отлично, давай ее сюда.

Девушка медленно налила в нее какую-то жидкость, от которой исходил сильный запах скипидара. Затем она осторожно вынула из широкой склянки нечто твердое, напоминающее палочку и состоящее из вещества, источающего в темноте удивительный свет. Она опустила ее в жидкость, наполнявшую кружку; палочка стала быстро растворяться, распространяя вокруг себя то же таинственное свечение. Это походило на огненную воду; над ней закручивались белые струйки дыма, освещавшие всю хижину.

Барка, ничего не понимая, вытаращил глаза. Он видел, что его госпожа улыбается. Светящиеся испарения придавали ее красивому лицу необыкновенное выражение. Девушка казалась каким-то высшим существом, и араб уже хотел закричать: «О, чудо!»

Повелительным жестом Фрикет приказала ему молчать. Она взяла мягкую губку, намочила ее в чудесном растворе и осторожно провела себе по волосам и лицу. Эффект был поразительным: кожа на лбу, носу, щеках засветилась; только глаза и рот зияли темными пятнами, напоминая трагическую маску.

Барка замер от изумления. В отсвете белого пламени в ее смехе, казалось, было что-то демоническое. Однако алжирец удивился еще больше, когда Фрикет все так же спокойно смазала волшебной жидкостью руки.

— О госпожа, страшно… моя тоже сходить с ума… моя бояться.

— Тем лучше! Другим будет еще страшнее, тем более что они ничего не смогут разглядеть.

Приказ есть приказ: Барка покорился. Фрикет намазала чудесным средством его лицо и руки и воскликнула:

— Великолепно!

Солдат уставился на свои пылающие огнем пальцы. Он не мог понять, почему пламя не обжигало, и в смятении бормотал:

— Велик и славен Аллах!

— Конечно, Барка, Аллах велик и славен, но мы очень спешим… Надо уходить отсюда!

В последний момент девушка решила дополнить маскарад, и волшебная жидкость появилась и на их одежде, так что фигуры пленников были сплошь окутаны ярким сиянием.

— Вот теперь все хорошо, — весело проговорила девушка. — Попробуем выйти наружу!

Она выбралась из хижины первой, держа в одной руке флакончик, а в другой — губку. Барка шел следом, грозно размахивая руками и корча страшные гримасы. Увидев эти живые факелы, разбойники затряслись от ужаса и упали на землю. Жуткое зрелище поразило их настолько, что они не могли даже кричать и двигаться. Да, наверное, святые отцы методисты[117] не предупреждали их о таких чудесах. Они пичкали туземцев непонятной религией с чуждыми представлениями, и теперь дикари страшно испугались, подумав о чуде, совершенном Богом, или о дьявольской силе.

Огненные призраки были живыми: они двигались, ходили, постепенно удаляясь… Да, не иначе, это были демоны, а как с ними бороться?.. Пусть себе уходят, только бы никого не тронули!

Фрикет спокойно подошла к зебу, который тоже был напуган появлением фантастических силуэтов и изо всех сил натягивал свою привязь, стараясь освободиться. Девушка побрызгала его волшебным лекарством, и он тоже превратился в светящееся облако.

— Барка, залезай скорей, — попросила француженка.

Тот повиновался и сел верхом на зебу.

— А теперь я!

Девушка быстро вскочила на светящуюся спину животного и уселась позади араба, который дернул за поводья. Зебу пустился галопом. Изумленные разбойники увидели, как три огненных призрака смешались в огромный быстро удаляющийся светящийся шар. Он походил на метеор, рассекающий тьму горящим светом.

Домашние животные нередко прекрасно ориентируются; вот и славный Мейс инстинктивно выбрал правильное направление и поскакал в ту сторону, откуда разбойники два дня назад уводили захваченных ими пленников. Зебу, казалось, знал дорогу наизусть и ни разу не сбился с пути.

Освещая все вокруг, наши герои, ехали во мраке ночи. Да, туземцы еще долго будут со страхом вспоминать злых огненных духов.

Через четыре часа, выбившись из сил после бешеной скачки, Мейс остановился у того места, где тропа выходила на большую дорогу, проложенную французскими солдатами. Пленники были спасены.

ГЛАВА 11

Французская колония. — Капитан. — Объяснение чудесного феномена. — Раствор. — Первые признаки болезни. — Отступление. — Лихорадка. — Приступ. — Тяжелая дорога. — В госпитале. — Фрикет при смерти.

Было еще темно. Беглецы услышали оклик: «Кто идет?» — одновременно щелкнул затвор винтовки.

— Друзья! Франция! — отозвалась Фрикет и спрыгнула на землю.

— Подойти! — снова раздался голос часового.

Девушка повиновалась и остановилась в трех шагах от направленного на нее штыка. От ее рук, лица и одежды еще исходило сияние, правда, уже не такое яркое. Глядя на незнакомку, солдат совсем растерялся; казалось, он перепугался не меньше, чем глупые туземцы.

На шум прибежали все, кто был на посту, во главе с сержантом. Он радостно засмеялся:

— Не может быть, чтобы я ошибался, это ведь вы, мадемуазель Фрикет?

— Да, сержант, и со мной Барка и зебу.

— Добро пожаловать, мадемуазель. Но вы горите, как стакан пунша![118]

— Пришлось кое-что придумать, чтобы убежать из плена от этих негров.

— Рад видеть вас целыми и невредимыми, мадемуазель. Ну что ж, вот вам двое солдат, они проводят вас до палатки капитана.

Через пять минут наши герои предстали перед офицером, который тоже страшно удивился и обрадовался неожиданной встрече. По удивительному совпадению офицер этот шел первым в траурной процессии на похоронах капрала Пепена, и они с Фрикет встретились как близкие друзья. Не вдаваясь в детали, девушка рассказала обо всем, что им пришлось пережить, — о нападении, похищении, плене, дереве повешенных, смертном приговоре и, наконец, о побеге.

— Как же вам удалось убежать? — воскликнул капитан.

— О, это было не так уж трудно. Достаточно было взять немного фосфору[119], растворить его в терпентиновом масле[120] и намазать себя, денщика и зебу. Раствор моментально испаряется, а частички фосфора прилипают к влажной поверхности. Как известно, фосфор светится в темноте; вот почему сегодня ночью мы выглядели так живописно и до смерти перепугали незадачливых стражников. Вот и вся хитрость, видите, совсем просто.

— Совсем не просто, не каждый способен на такую выдумку.

Флакончик с остатками масла Фрикет предусмотрительно захватила с собой. Вытащив его из кармана, она смочила им носовой платок, вытерла лицо и руки. Барка сделал то же самое. Фосфорная пыль, смешавшись с растворителем, стерлась почти полностью и еще оставалась на одежде, так что от наших героев еще исходило сияние, которое делало их похожими на огромных светлячков. Однако с рассветом все пропало.

Известие об удивительном побеге распространилось молниеносно и наделало много шума. На девушку и солдата со всех сторон сыпались расспросы и поздравления.

Драматические события не прошли бесследно: пережитые волнения отразились на здоровье Фрикет, ее била нервная дрожь, предвещавшая приступ лихорадки. До этого она все время чувствовала необыкновенный прилив сил. А теперь, когда смертельная опасность миновала, ее одолевали неимоверная слабость и жуткая усталость. «Я что-то совсем расклеилась, — думала она. — До Андрибы, может, и доберусь, а уж до Тананаривы вряд ли».

В первый раз она засомневалась в своих силах. Увы, для этого были все основания. Капитан посоветовал ей вернуться в город. Дальше дорога станет еще труднее, и ехать в таком состоянии было немыслимо.

— Там не выдерживают даже самые крепкие мужчины, стои́т ужасная жара, свирепствуют болезни, мы несем огромные потери. Отряд получил приказ к отступлению, так как у нас сто пятьдесят больных, которые не могут следовать за основной колонной. Мы направляемся в Сюбербивиль. Конечно, никому не хочется отступать… Но что же делать? Нас преследуют отнюдь не враги, а страшные и беспощадные напасти.

Фрикет ничего не оставалось, как последовать совету капитана. Нужно было торопиться, так как ей становилось все хуже и хуже. Болела голова, лихорадка усиливалась, тошнило. Ее осмотрел сопровождавший отряд доктор, который и сам был нездоров. Он сразу дал ей хинин.

— Как вы считаете, что со мной? — спросила девушка. — Сейчас не время болеть!

— Мадемуазель, — ответил врач, — виноват проклятый климат. Позже или раньше, каждый из нас платит ему эту тяжелую дань. Лекарство — абсолютный покой, вам требуется отдых и физический и моральный.

— Спасибо, доктор, непременно буду вас слушаться…

Фрикет поместили в повозку, а Барка пристроился рядом, чтобы держать над ее головой нечто вроде зонтика, который он смастерил из пальмовых листьев.

Ему было больно видеть свою госпожу страдающей, доброе сердце араба разрывалось от горя и печали. Он заботливо следил за ней и не отходил ни на шаг.

Хинин оказал свое действие, однако доктор ждал значительно большего эффекта. Больной требовался полный покой, но для этого надо было добраться до Сюбербивиля, а до него еще было очень далеко и надо было трястись по ужасной дороге.

В группу входило более восьмидесяти повозок Лефебвра, которые хоть на этот раз могли пригодиться бедным больным. Процессия выглядела весьма печально: бледные тощие призраки, невозможно было определить их возраст — длинные бороды, запавшие глаза, иссохшие лица. Несмотря на жару, их постоянно бил озноб, одежда болталась на исхудавших телах. Они сидели по двое на повозках, прислонившись друг к другу спинами. Бедняги обреченно молчали; их страдания становились еще сильнее от нестерпимой жары и тряски. В каждую повозку был запряжен мул, которого тянул за поводья погонщик. У всех, вплоть до умирающих, винтовки были заряжены. Солдаты тревожно вглядывались в придорожные заросли, готовые из последних сил обороняться от возможного нападения. Время от времени то один, то другой со вздохом валился на бок и, чуть подергавшись, умирал на глазах у испуганного товарища. И до следующего поста мертвец и живой ехали вместе. По прибытии на место вырывали могилу, и в который раз в кроваво-красную землю Мадагаскара опускали еще одного сына Франции!

Фрикет не было ни хуже, ни лучше, однако она чувствовала все большую слабость. Ее лицо осунулось, щеки ввалились. Прошло всего несколько часов, а анемия уже оказала свое разрушительное действие, как будто заставляя организм дорого платить за его прежний иммунитет. Барка с беспокойством наблюдал за развитием болезни. Девушка не шевелясь лежала на повозке. Алжирец давал ей хинин и защищал от солнца зонтиком. Солдаты тоже волновались: все они знали Фрикет, слышали о ее подвигах. Забыв о собственных страданиях, они по-настоящему переживали за медсестру и проявляли к ней столько сочувствия и внимания, что Фрикет даже чуть заметно улыбалась и растроганно смахивала слезу. Эта суровые люди старались порадовать девушку как могли: цветком или фруктом, кружкой родниковой воды.

Наконец отряд добрался до Сюбербивиля — первого этапа обратной дороги. Но сколько народу умерло, так и не увидев вновь своей дорогой Франции, где многие безнадежные больные смогли бы поправиться. Здесь, на красной земле, вдали от родины, от близких им грозила неминуемая гибель.

Тщательно осмотрев всех больных, врачи выбрали наименее ослабленных для отправки в Амбато, чтобы затем переправить их в Анкобоку и Мадюнге.

Фрикет не попала в число избранных, так как считалась тяжелобольной. В Сюбербивиле у нее начался бред, она больше не узнавала доктора, который в отчаянии наблюдал за пациенткой. Он распорядился поместить ее в просторную чистую хижину и с фанатическим[121] упорством принялся за лечение в надежде отвоевать девушку у смерти.

Барка не отходил от больной, забыв о еде и отдыхе. Фрикет была в полной прострации[122] и, казалось, ничего не слышала и не видела. Температура немного упала, но доктор опасался, что она могла не выдержать следующего приступа.

Известие о возвращении и о болезни девушки потрясло весь госпиталь. Солдаты, унтер-офицеры, погонщики-арабы, сенегальские стрелки[123] — все спрашивали о ее здоровье и приходили в ужас, узнав, что их добрый ангел при смерти.

Пришла почта из Франции. Фрикет принесли посылку с книгами от родителей, которые, наконец успокоившись после стольких тревог и волнений, ждали ее домой. Между тем у нашей героини не было сил вскрыть конверты с письмами и разобрать написанное; буквы плясали и расплывались перед глазами. По ее просьбе часть из них доктор прочел ей вслух. Сознание ненадолго вернулось, из глаз покатились слезы, и она прошептала:

— Боже, увижу ли я их снова?