Подводники

Первые залпы

В свой первый поход мы вышли 22 июня 1941 года из Риги. Две недели пробыли в море, ничего не видели, никого не потопили.

Нас предупредили радиограммой, что в Ригу возвращаться нельзя. Она уже захвачена врагом.

Пришли в Кронштадт. Командира подводной лодки сразу вызвали в штаб. Он доказывал, что в море пусто и незачем противнику организовывать морские перевозки, раз он быстро движется по суше. В штабе заметили, что подводная лодка создана не для того, чтобы прятаться, а для того, чтобы искать врага. Короче говоря, вежливо обозвали командира трусом. Вернувшись из штаба, командир всё рассказал нам, и мы начали готовиться к новому походу.

Всё море было загажено фашистскими минами. Тральщики вывели нас из Финского залива и попрощались. Осталось вокруг только море, чужое и враждебное. И снова оно было пустынным. Наконец у входа в Данцигскую бухту мы обнаружили огромный транспорт, но опоздали: он уже входил в бухту под охраной сторожевых кораблей.

Командир опустил перископ, лицо его потемнело. Прижавшись лбом к холодному металлу, он несколько минут стоял в оцепенении.

Мы молча смотрели на него и ждали. Командир поднял голову и приказал идти вслед за транспортом. Мы вошли в бухту.

Транспорт замедлил ход. Он разворачивался для постановки на якорь. Мы оказались так близко к нему, что командир различил в перископ заклёпки на его борту. В таком положении и ребёнок не промахнулся бы.

От взрывов наших торпед лодку выбросило на поверхность в центре бухты. Мы обнаружили себя.

Уходить было некуда. Глубина в бухте — 16 метров. Мы заполнили цистерну быстрого погружения, чтобы стать тяжелее, дали полный ход и развернулись, стремительно погружаясь в глубину. В отсеках раздался оглушительный грохот. Нас затрясло и стало подбрасывать. Это лодка пузом пошла по подводным камням.

Остановили машины, включили механизмы и стали ждать.

Нас бомбили. Вначале очень глупо — там, где мы выскочили на поверхность.

В воде всё хорошо слышно. Мы узнали по шуму винтов, какой и куда идёт корабль, что он собирается делать и где сбросит свои глубинные бомбы.

Видно, и противник понял, что делает глупость. Полтора часа стояла тишина. Полтора часа мы дышали, надеясь, что это не последний вздох.

Но вот мы услышали шум винтов тральщика. Он шёл не спеша и, видимо, описал не один круг, прежде чем приблизиться к нам. Наверное, тральщик был вооружён металлоискателем. Что-то звенело, приближаясь к нам, наконец звон стал сильным и отчётливым, как у будильника в изголовье. Тральщик застопорил машины и остановился над нами. Потом, словно человеческой рукой, он постучал по нашей палубе. Это с тральщика опустили ручной лот — шнур со свинцовым грузом на конце — и простукивали нас сосредоточенно и деловито, как врач больного. Затем тральщик загудел машинами, отошёл в сторону, снова вернулся и простучал нас с носа до кормы и с кормы до носа.

Прерывисто дыша, мы задирали головы, прислушиваясь к стуку. Он прекратился. Тральщик ушёл. Потом приблизился шум винтов охотника. Охотник тоже спустил лот и тоже постучал по палубе. Затем дал задний ход, разбежался и начал швырять глубинные бомбы.

Наверное, это единственный в истории случай, когда малая глубина спасла подводную лодку. Охотник не мог бомбить с места: на такой глубине он сам бы разлетелся вдребезги от взрыва. Ему приходилось бросать глубинные бомбы с ходу, и он «мазал».

Стеклянные плафоны электрических ламп ударной волной срезало как бритвой. После каждого взрыва через входные люки в отсеках брызгала вода. От ударов за счёт собственной упругости тяжёлые крышки люков подпрыгивали и пропускали воду.

Как мы тогда завидовали солдатам на фронте. Они могли подняться во весь рост. Они могли стрелять во врага. Они могли плюнуть ему в лицо. Мы ничего не могли. Мы не знали, что у нас цело... И вообще, что такое мы — уже не ощущали.

Всё хрупкое и стеклянное разлеталось в пыль. Срывало механизмы с фундаментов...

Охотник остановился над нами. Опять озабоченно постучал и снова начал бомбить с разбегу.

Так длилось часов шесть. Потом опять стало тихо. Через час подошли два буксира, волоча что-то тяжёлое. По правому борту заскрежетало громко и противно, словно неумелый слесарь пилил железный лист тупой ножовкой.

Мы догадались, что это кусок стальной сети. Запасной сети от входных бонов. Её наспех притащили сюда, чтоб обозначить место нашей гибели. Буксиры поставили сеть и отошли.

Наверху была ночь. В отсеках тоже. Мы освещались карманными фонариками, так как другое освещение — нормальное, боевое и аварийное — уже давно вышло из строя. И люди и механизмы были неподвижны и безмолвны.

Командир повернулся к механику, спросил, чуть разжав губы:

— Система всплытия у нас цела?

Механик дёрнул плечом:

— Откуда нам знать, что у нас цело?

— Проверьте.

И механик с замполитом пошли по отсекам, проверяя каждый то, за что отвечал.

Спустя полчаса механик вернулся в центральный пост и доложил, что в отсеках немного воды, механизмы контужены, а исправность системы всплытия он не может определить.

— Дизеля как?

— Лишь бы гребные винты были целы, — ответил механик.

Мы решили всплывать. Всплыть для того, чтобы глотнуть свежего воздуха и погибнуть в бою. Мы думали только об одном: успеть выстрелить во врага хоть один раз...

Командир с инженером-механиком долго совещались о том, как всплывать: с ходом или без хода. Они знали, что от их решения зависела наша судьба. Всплыви мы с ходом — нас тотчас бы расстреляли. Рядом с нами была поставлена противолодочная сеть с отличительными огнями. Чуть тронувшись, мы потащили бы огни за собой и выдали себя. Стоявший у берега сторожевик всю ночь наблюдал за огнями, и от его пушек не отходили комендоры.

— Всплывай без хода, — сказал командир, — и сразу оба дизеля на самый полный. Выдержат без прогрева?

И мы всплыли, но как? В трубах свистел сжатый воздух. Они покрылись инеем. А лодка задрала нос кверху и стояла, зацепившись кормой за камни.

— Дуть! — застонал механик. — Больше ничего не остаётся. Дуть! — И старшина трюмных направлял в пробитые цистерны сжатый воздух — самое ценное, что есть на подводной лодке. Корма оторвалась от грунта, и лодка всплыла. Все, кроме семи человек — механика, рулевого, трюмного, двух мотористов и двух электриков, — выскочили наверх, чтобы драться! С кем и как? Неважно! Только бы драться.

Механик крикнул в переговорную трубу:

— Оба дизеля вперёд самый полный!

И не успел он повернуть головы, как стрелки тахометров встали на четыреста восемьдесят оборотов. Машины не подвели. А наверху было тихо.

Механик с трюмным подбежали к трапу и, раскрыв рты, задрали головы. Об их лица разбивались солёные капли, падавшие с мокрого люка. А там, над люком, застыла тишина, подозрительная и страшная, как предательство. Дизеля гремели, и шумели за бортом волны.

Механик сказал трюмному:

— Стой здесь, я узнаю, что там творится. — Он вынул из кобуры пистолет, сунул его в карман кителя и полез по узкому трапу на мостик.

Наверху была ночь без звёзд, без луны. Люди толпились на мостике. У всех в руках поблёскивало оружие.

— В чём дело? — спросил механик.

— Т-с, — остановил его командир.

— Ну в чём же дело? — шёпотом повторил механик.

— Сам не знаю, — ответил командир, — но мы идём и в нас не стреляют. Хорошо, что всплывали без хода. Огни не тронули. Противник, видимо, считает, что мы на грунте...

Гремели дизеля, шумело море. Мы уходили в мокрую ночную Балтику.

...Прошли сутки... вторые... третьи... четвёртые... У радиста рука устала работать на ключе. После передачи каждой радиограммы нам необходимо было погружаться и уходить в сторону. Погружаться на покалеченной лодке, рискуя не всплыть.

А берег не отвечал. Он молчал, словно его вовсе не было.

Мы прокляли всё, что только можно было проклясть. Мы прокляли море до последней его капли. А берег не отвечал. Берег молчал, словно его не было.

Порой мы думали, что рация неисправна, и включали её на приём. Тогда в наушниках звенела песня:

А берег не отвечал.

Не могли мы понять нашими воспалёнными мозгами, что штаб нам не верил. Берлинское радио оповестило весь мир, что в Данцигской бухте на малой глубине потоплена советская подводная лодка и что в ближайшее время она будет поднята. И когда в эфире зазвучали наши позывные, штабисты только качали головами: «Значит, лодку подняли, узнали шифры, коды и теперь устраивают ловушку. Нас не проведёшь!»

А мы звали на помощь тральщики. Мы не могли идти в Финский залив, перегороженный минами. Это было бы равносильно самоубийству.

Как командир изощрялся в словесности! Он кодировал фамилий членов экипажа и их биографии. Он кодировал стихи и ругань, курсантские прозвища знакомых офицеров, имена их жён и детей. А в штабе качали головами и говорили: «Значит, и списки личного состава тоже известны противнику и кто-то из офицеров взят живым».

Мы болтались в море, расходуя последние тонны топлива. У нас один за другим ломались механизмы. И только люди стояли на местах. Потому что человек не механизм и выдержит что угодно. Радист сыпал и сыпал в эфир морзянку. У радиста были железные нервы. И нам ответили.

Командир дивизиона взял два тральщика, четыре охотника и сам повёл их навстречу «провокации».

В условленном квадрате моря мы в перископ увидели мачты своих кораблей. Тотчас продули главный балласт. Подводная лодка вылетела на поверхность изуродованная, но страшная в своей решимости. Охотники шарахнулись в стороны и навели на нас пушки.

Наводите, ребята! Даже стреляйте. Это всё ничего по сравнению с тем, что испытали мы, увидев родные флаги.

Когда пришли в Таллин, наши товарищи, прежде чем поздороваться, ощупывали нас и только потом пожимали нам руки и долго мяли в объятиях.

На пути к цели

Утром на вторые сутки боевого похода подводная лодка «Малютка» была вынуждена погрузиться, заметив на горизонте дымы вражеских кораблей. Атаковать их она не могла, так как несла в своих торпедных аппаратах не торпеды, а мины, которые надлежало выставить в водах противника. Задача была не очень рискованная, но требовала тщательной скрытности. Предстоял большой переход в чужих водах.

И теперь вот, уже во второй половине дня, лодка шла на глубине малым ходом и акустик с утра слышал по корме монотонный звук винтов трёх кораблей. Он не приближался, не отставал, а зудел в ушах.

Уже вся команда знала, что лодка обнаружена и три корабля идут за ней, держась всё время на одной дистанции. Озадачивало, почему они не атакуют глубинными бомбами.

Моряки часто поглядывали на механика. Тот чувствовал на себе эти взгляды и стоял, прислонясь спиной к холодной шахте перископа. Стоял и перебирал в уме: что упущено? Неужели плохо промыли надстройку лодки и теперь на поверхность всплывают масляные пятна? Но перед выходом погружались в бухте и с катеров ничего не заметили — ни масляных пятен, ни пузырьков воздуха из баллонов, размещённых в надстройке. Может, теперь стала пропускать одна из топливных цистерн? Но с чего бы вдруг: не было ни ударов, ни шторма, после которого могли бы разойтись швы в металле.

Но так или иначе, а противник висит на хвосте и люди вправе коситься на механика.

Командир сидел за штурманским столиком, положив голову на расстеленную карту. Штурман примостился на комингсе круглой двери, подсунув под себя покрашенную суриком аварийную доску. Остальные люди стояли на своих местах и молчали.

На обед выдали холодные консервы. Электрокамбуз не включали: экономили энергию аккумуляторной батареи.

Утром, когда поняли, что лодка обнаружена, пытались оторваться. Лодка бросалась вправо, влево — и три корабля делали то же самое, словно привязанные к лодке тросами.

Так с утра, не переставая, слышит в наушниках акустик, как винты трёх кораблей нудно сверлят воду.

Командир оторвал голову от стола и продолжал свои мысли вслух.

— Хотят взять измором. Если с темнотой не отстанут, — значит, следа за собой не тянем, просто слышат нас хорошо. Энергии батареи хватит до вечера?

Механик повернул голову к командиру, посмотрел и ничего не ответил. Командир чуть заметно кивнул ему и отвернулся, разглядывая карту. Матросы переглянулись и потупились.

Отлежаться на глубине лодка не могла. Под килем был целый километр. На такую глубину подводники опускаются только мёртвыми.

К вечеру выключили все механизмы, которые съедали хоть сколько-нибудь электроэнергии. Потушили все лампочки, за исключением трёх: над штурманским столом, у рулевого и в рубке акустика.

Отсеки погрузились в темноту. Люди молчали. В этой темноте и тишине как-то особенно чувствовалось, насколько велико море за тонкой, меньше сантиметра, оболочкой лодки и как ничтожно мала по сравнению с ним лодка-скорлупка, начинённая механизмами и людьми. Дышать становилось всё труднее и труднее, но регенерацию не включали — экономили: впереди, если удастся оторваться от противника, ещё много-много подводных переходов. А до вечера можно подышать и этим воздухом.

Дверь акустической рубки отворилась, показалась голова с мокрыми волосами, акустик громко дышал, открыв рот: воздух в отсеке был не такой жаркий, как в рубке, нагреваемой лампами приборов. Акустик содрал с головы наушники и простонал сквозь зубы:

— Сейчас кусаться начну... Зудит и зудит... Зудит и зудит.

Ему никто не ответил и даже не посмотрел в его сторону. Акустик медленно, через силу надел наушники и привалился к переборке, потом поднял голову, почувствовав, как кто-то коснулся ремней наушников. Перед ним стоял командир.

— Дай-ка послушаю, — тихо сказал он, протискиваясь в рубку.

Надел наушники, сев на место акустика, и долго, ссутулившись, сидел, положив руки на колени. Потом снял наушники и вздохнул: — Да, это большие тральщики, угольные. — Он спохватился, что его могут услышать матросы, и продолжал про себя: «Тральщики с паровыми машинами и котлами, работающими на угле. Глубинных бомб у них, видимо, нет, иначе бросали бы. Наверно, вызвали миноносцы или охотники, а сами следят. На каждом тральщике по две семидесятимиллиметровых пушки и по нескольку зенитных автоматов. Всплыть и вступить с ними в артиллерийский бой, имея одну сорокапятимиллиметровую пушку?.. Даже в случае если удастся отбиться, попадания в лодку неизбежны. Придётся вернуться на базу для ремонта, не достигнув цели. Были бы торпеды — другое дело».

Командир поёжился, чувствуя на себе взгляды матросов из темноты, и сказал вслух: — Надо ждать, ждать, ждать. — Потом тихо позвал механика и протянул ему наушники.

Механик надел их, послушал и пожал плечами.

— Я же, товарищ командир, не специалист по шумам. Слышу, что работают самым малым ходом, эдак оборотов на сорок в минуту.

— Да, ты не специалист, — согласился командир, отдал наушники акустику и сам остался у него в рубке.

Механик постоял у двери и, видя, что он больше не нужен, вернулся на место, сел на разножку (складной стул) и опустил голову на колени.

Все двадцать два человека молчали и думали. О чём? Может быть, несколько лет спустя они расскажут, о чём они думали. И каждому казалось, что он слышит этот тихий, сверлящий душу, скрежет чужих винтов.

На самом деле его слышал лишь акустик. А море было большим и глубоким-глубоким. Штурман тихо спросил:

— Механик, дизель с холодного состояния безотказно запускается?

— Можно, — выдохнул механик.

Было темно, и штурман не видел механика, но почувствовал, как тот встрепенулся и смотрит на него. Даже выражение его лица он ясно представил.

— Ты чего?

Механик что-то промычал и шагнул к рубке акустика.

— Товарищ командир, вы точно уверены, что это угольные тральщики?

— Почти. Штурман, дайте справочник.

Из темноты в полосу света протянулась рука с толстым альбомом в тиснёном синем переплёте. Командир полистал.

— Вот эти.

Механик протиснулся в рубку, пробежал глазами по фотографии корабля, столбикам цифр под ней и захлопнул альбом.

— Значит, ошибиться нельзя, похожих кораблей нет?

— Только вспомогательные буксиры. Это не корабли.

Механик промолчал, привалился к косяку, потом медленно заговорил:

— Товарищ командир, они, — механик показал глазами вверх, — с утра работают в одном режиме — самый малый ход. Если у них туго с топливом, то, возможно, даже отключили по одному котлу, хотя это и маловероятно. — Механик потёрся потным виском о косяк и весь сморщился, подбирая слова. — Для того чтобы поднять пар для полного хода, им потребуется минут десять — пятнадцать в лучшем случае. Нужно подать в топки уголь, в котлы — питательную воду, иначе не хватит пара...

— Погоди, — сказал командир, встал, втиснулся глубже в рубку. Механик вошёл и закрыл дверь.

Минут через двадцать они прошли в центральный пост к штурманскому столику. Командир вызвал из первого отсека командира минно-торпедной боевой части, и все четверо офицеров «Малютки» долго совещались.

За ними внимательно следили матросы. Они догадывались, что, кажется, найден выход или по крайней мере будет что-то новое.

Посовещавшись, решили и объявили команде, что с наступлением темноты лодка всплывёт и будет отрываться от противника самым полным ходом. Иного выхода нет.

Старший моторист, вызванный механиком в центральный пост, выслушав приказание, пожал плечами и ответил: «Есть».

После ухода старшего моториста в переговорную трубу стало слышно, как лязгает металл и сдержанно переговариваются мотористы. Потом старшина спросил разрешения зажечь в дизельном отсеке свет. Механик разрешил и, припав ухом к переговорной трубе, слушал звуки, доносившиеся от отсека, определяя, что сейчас там делают люди.

Донёсся голос: «От машины!» Засвистело, кашлянуло несколько раз, в ушах кольнуло от повысившегося в лодке давления. Это провернули дизель сжатым воздухом.

— Услышат, — вздохнул штурман. Механик пожал плечами.

Перед всплытием в отсеках зажгли все лампы. Люди жмурились, словно вылезли из подвала, и за этими гримасами пытались скрыть своё волнение.

За бортом была тишина, и только стрелка тахометра показывала, что лодка идёт малым ходом.

Ещё на глубине голосом, а не звоном колоколов громкого боя объявили артиллерийскую тревогу. В центральный пост прибежали матросы: мотористы, трюмные, торпедисты, рулевые — те, кто по артиллерийской тревоге должен превратиться в орудийную прислугу.

На тонком вертикальном трапе, идущем от настила центрального поста до верхнего рубочного люка, повисли люди. На самом верху, упираясь головой в отпотевшую крышку люка, — командир. Он сидел на плечах сигнальщика. Того, в свою очередь, подпирал плечами комендор, держа под мышкой сундучок с прицелом орудия; сам комендор сидел на заряжающем, тот — на подносчике снарядов, — и так до самого низа на трапе повисла гигантская сороконожка, склёпанная из человеческих тел. Она прерывисто дышала и нетерпеливо вздрагивала.

Наконец раздалась команда на всплытие. Зашипел воздух. За бортом заскрежетало, забулькало, словно сдирали обшивку.

Сороконожка на трапе поджалась и напружинилась.

— Всплыли! — крикнул боцман. Но командир по плеску волн уже понял это и открыл люк.

Гигантская сороконожка быстро зашевелилась и побежала вверх. Каждому казалось, что передний ползёт медленно.

На мостике сороконожка распалась. Каждый на миг застывал, оглушённый свежим воздухом, и бежал на своё место.

На самом горизонте набухла густая туча. Командир ей обрадовался: на её фоне будет трудно различить лодку.

По корме были чётко видны три тральщика.

Корпус лодки вздрогнул. Густой белый дым с грохотом вылетел из кормы. Командир перегнулся через ограждение. Хоть бы запустился дизель. Вылетел ещё клуб дыма, и всё стихло. Стало слышно, как мотористы там, внизу, наполняют пусковой баллон сжатым воздухом для повторного пуска.

Без бинокля было видно, как на тральщиках мечутся люди. Потом сверкнуло. Столб воды взлетел рядом с лодкой и обрушился на мостик.

— Дизель, дизель, дизель! — вскрикивал сигнальщик, съёживаясь при каждом слове, словно он всем телом выталкивал из себя слова.

Звонко ударила пушка. Её ствол был повёрнут на корму, и пламя выстрела сдирало краску с ограждения рубки.

Командир вцепился в поручни и на миг закрыл глаза. Сейчас было бесполезно что-либо командовать. Люди и так отдавали всё.

Только одни комендоры, поглощённые стрельбой, не знали, движется лодка или тонет.

Тральщики отчаянно задымили. Дым поднимался густыми шапками и, вывалившись из труб, тяжело оседал к воде.

Там в котельной у раскрытых топок заметались кочегары — второпях перегрузили топки углем. На мостиках кричали в телефоны офицеры и били кулаками по планширам.

Опять каскад воды обрушился на мостик лодки. Когда вода сошла, на настиле трепыхался кусок разорванной взрывом рыбы.

Наконец знакомая дрожь пробежала по корпусу лодки и отдалась в руках командира. Из-под кормы с шипением вырвалась пена и закружилась водоворотами. В лица повеял ветерок. Лодка пошла быстрее, быстрее. Расстояние между ней и тральщиками, в котлах которых сел пар, увеличивалось с каждой минутой. Вот замолкла пушка лодки. Она уже не могла достать врага. А тральщики всё стреляли и стреляли. Сумерки быстро сгущались, и наконец стрельба прекратилась.

Лодка уходила на запад.

Рассказ трюмного машиниста

Вышли мы в боевой поход. Задачу команде, как положено, объявили в море. Простая задача, ничего не скажешь: пробраться в фиорд, атаковать там корабли или транспорты, а если их не будет — разрушить причалы.

Дальний фиорд. Четырнадцать суток до него добирались. Прошли минные поля. Противолодочная оборона нас не обнаружила. Прямо скажем, повезло. Да и голова у командира была. А ведь на лодке всё от него зависит. У командира стрелковой роты в бою — две сотни глаз. У командира эсминца — несколько десятков. А у нас только командир в перископ смотрит, да и то всего одним глазом. В центральном посту по голосу командира или по выражению его лица об обстановке судят. А в других отсеках — только догадываются.

Вползали в фиорд на брюхе под сетями часов пять. По возможности все механизмы выключили, чтоб не шумели. Ходили на цыпочках. А наверху, слышно, завывая винтами, катера носятся. И вот, как начнёт приближаться шум, у всех лица каменными делаются. Пройдёт, а все ещё ждут.

Глубинная бомба почти без шума падает, и довольно долго. Это все хорошо знали. Одного только хотелось: скорей бы атака, чем так нервы натягивать. Чихнуть было страшно.

Шли на большой глубине. И как назло, один из забортных сальников над моей головой стал пропускать. Этакая тонкая, как игла, струйка — мне прямо в голову. Отойти нельзя. А она, чертяка, холодная и острая — череп коробится. Показываю глазами младшему трюмному Бабкину: «Подожми сальник». А Бабкин впервые в боевой обстановке, и настроение у него конечно... Полез к этому сальнику и уронил гаечный ключ на настил. Так грохнуло, что всех подбросило. Никогда больше не слышал такого грома.

Штурман на карте циркулем миллиметры отмеряет. Механик нет-нет да и заглянет ему через плечо. Тогда мы все на него смотрим: скоро? Тот головой качнёт: далеко ещё. Потом видим: штурман чуть не носом по карте водит и кулаки сжал; затем поднял голову и доложил командиру, что вошли в бухту.

Кто-то вздохнул: «Ну вот, приехали».

Н-да, говорят, страшно запустить палец в пасть тигру, а мы головой вперёд, и не в пасть, а глубже влезли, да и не тигру, а зверю по-страшней.

Командир проверил прокладку штурмана, несколько секунд стоял неподвижно. Потом дал команду всплывать для торпедной атаки. Тут уж переживать стало некогда.

Всплыли под перископ, развернулись — залп из носовых торпедных аппаратов, потом ещё развернулись — из кормовых. Лодку встряхнуло взрывами. Решили, что нас бомбят, но сразу же догадались, что это наши торпеды так близко рванули. А мы опять к грунту.

Тут уж не до осторожности. Главное — время, чтоб противник не опомнился.

Но то ли он растерялся,-или служба была плохо поставлена — бомбили нас беспорядочно. Только одна бомба рядом рванула. Разлетелось несколько плафонов, да стёкла на приборах треснули. А другие бомбы рвались всё дальше и дальше... Потеряли нас.

Когда отдышались, командир объявил, что мы удачно атаковали разгружающиеся транспорты.

Через сутки штурман доложил командиру, что вышли из района минной опасности. И в это время под кормой — взрыв. Лодка потеряла ход и кормой повалилась вниз. В шестом отсеке лопнул прочный корпус, электриков оттуда волной выбросило. Еле успели задраить дверь. Продули балласт, всплыли. Все целы. А для чего целы? Чтобы погибнуть. Воды вражеские. Берег близко. В море — не в лесу: под куст не залезешь.

Артиллерийские расчёты вышли наверх. Командир велел механику проверить винты. Механик мне: «Бери легководолазное снаряжение, младшего рулевого Гаврилова и поднимайся». Поднялись мы на палубу. Свет глаза режет. С океана зыбь идёт здоровая. Лодку развернуло лагом к волне и кладёт с борта на борт. Ночь бы сейчас или туман. Но до ночи — несколько месяцев. Заполярье.

Надел я гидрокостюм, включился в аппарат, обвязался концом и полез в воду. Гаврилов со вздохом проводил меня, я кивнул ему на прощанье. Не потому, что лез под воду, а потому, что сыграет командир срочное погружение при появлении противника, и ни Гаврилов, ни я тем более даже до рубки добежать не успеем: лодка уйдёт на глубину, на грунт.

Осмотрел, ощупал винты. Нарочно так не покорёжить. Словом, нужен док и заводской ремонт. Вылез, доложил механику. Тот не поверил, полез сам. А меня командир из центрального поста даже покурить не выпустил. Случись что — теперь я за механика в центральном посту.

Сижу внизу, жую незажжённую папиросу. Слышу, что механик докладывает на мостике. С винтами дело безнадёжное. Ложиться на грунт опасно: глубина порядочная, может не выдержать переборка шестого отсека. В таких случаях англичане или немцы поднимали белый флаг и надевали спасательные жилеты.

Все вышли наверх. У некоторых было оружие. Комендоры у орудий стоят, курят непрерывно и головами вертят. А пушчонки-то — две «сорокапятки» — тоже артиллерия!

Командир велел парус шить. Забегали все. Распороли чехлы с дизелей, с орудий и начали проволокой сшивать.

Пусто стало в отсеках, словно на базе у пирса стоим.

Минёр, лейтенант Серов, спустился вниз и скомандовал: весь боезапас наверх. А командир — отставить, хватит половины. Ушёл в свою каюту. Вернулся, запихивая в карман фотографии. Подошёл помощник и спросил, как с документами. Может, сжечь сейчас?

Командир наклонил голову, думал-думал, потом переспросил: «Что?» И указал на штурманский стол: положите сюда. А затем отослал помощника на мостик.

А там, наверху, кто с карабином, кто с пистолетом. Сейчас смешно вспомнить: будто к абордажу готовились. А ведь тогда надеялись на что-то.

Командир подозвал минёра и что-то сказал ему на ухо. Тот разинул рот и долго не мог выговорить «есть».

Минёр ушёл во второй отсек, а командир взялся за поручень трапа и замер. На меня смотрит. Знаете, как не по себе, когда человек в упор на тебя смотрит, а ты чувствуешь, что он тебя не видит. Потом командир тряхнул головой и поднялся на мостик. Я не решился попроситься наверх. А внизу так тошно.

Минёр вернулся в центральный пост. Из кармана кителя концы бикфордова шнура торчат. Значит, запалы из сейфа вынул. Спустился в трюм, открыл трюм артпогреба, слышу, возится там. Неужели сейчас? Значит, наверху так плохо. Чиркнула спичка. Я глаза ладонью прикрыл и к борту отвернулся. Ну что он? Забыл, что ли? У нас же ручные гранаты есть, бросил одну — и всё. Говорить уже поздно, хоть полминуты, пока шнуры горят, поживу. И вдруг табачным дымом потянуло. Глянул вниз. Минёр на корточках перед погребом сидит, жит папиросу обеими руками, с хрипом затяжку за затяжкой тянет. Ждёт приказа командира. Ну, видно, дело идёт к концу, коли в лодке курить начали. Я тоже задымил.

Командир с мостика приказал мне поднять перископ. К головке перископа проволокой прикрутил рею из двух деревянных аварийных брусьев. А на ней сшитый парус.

Поднял я перископ и попросился наверх. Парус заполоскался и надулся, лодка чуть накренилась. Вид у паруса — сравнения не придумаешь. А хода почти нет.

Но штурман есть штурман. Решил замерить скорость. Послал на нос рулевого Афонькина с секундомером и деревяшкой. Велел бросить её в воду и пустить секундомер, а как только она пройдёт корму — засечь время. Но ничего не получилось. Афонькин думал о чём-то другом. Перепутал. Бросил секундомер за борт, сам деревяшку большим пальцем давит и смотрит ошалело в воду, где секундомер утонул. Обругал его штурман и махнул рукой.

Радист наконец связался с базой и получил ответ: держаться до конца, ждать помощи от лодок, которые находятся поблизости.

Командир велел вскрыть аварийный паёк и раздать. Сидят все на палубе, смотрят на горизонт, на небо и жуют. Шоколад казался невкусным, как глина.

А меня опять послали вниз. Кури там. Пока лодка цела, трюмный должен быть на месте. Опять мы с минёром вдвоём и не знаем, что там, наверху.

Часа через два закричали сигнальщики: «Корабль на горизонте!» Боевая тревога. А нас внизу с минёром лихорадка бьёт. Жди, когда снаряд влетит в отсек.

Минёр догадался: перископ-то поднят. Развернул он его и припал к окуляру. А я минёру на ухо дышу: «Дай хоть разок взглянуть. Смотри, — говорю, — кажись, лодка». И верно, идёт к нам лодка полным ходом. Огонёк на ней замигал. На мостике заголосили хором сигнальщики: «Наша, позывные даёт!» Действительно, лодка типа «К» соседнего дивизиона. Здоровенная такая, океанская. У орудий на «товсь» комендоры. Подошла она, развернулась, командиры стали в рупоры переговариваться. Мы с минёром кинулись к люку — слушаем.

— Правильно, — отвечает наш командир, — швартоваться нельзя, цистерны продавим, зыбь большая. Давай трос. По нему команда переберётся.

Стали по тросу перебираться. А на той лодке у троса матрос стоит, к тросу ручная граната привязана. Появись противник — перешибут трос и погрузятся.

Лодки зыбью мотает, трос то ослабнет — тогда человек с головой в воду уйдёт, — то натянется как струна, аж гул пойдёт. Человека из воды выдернет, и он завертится на тросе, как пуговица на скрученной нитке. Знаете, есть такая самодельная игрушка. В цирке такой номер охрана труда не разрешит... Но жить так хотелось, что никто не сорвался. Правда, потом еле руками и ногами двигали, все жилы повыдёргивали.

На палубе все танцуют от нетерпения и озираются. Дошла до меня очередь. Ухватился ногами и руками и пополз. Окунуло меня. Под водой чуть не задохнулся от холода. Север, купальных сезонов не бывает. А потом рвануло, в шее что-то хрустнуло — и весь свет колесом пошёл. Это, значит, я, как пуговица, завертелся. Потом опять — бух в воду, и снова вертушка. Но хуже всего — коченеть начал. Сначала пальцы отказали, потом руки не сжать. Как двигался? Осталось метра четыре, и дёргало не так сильно, как вдруг закричали: «Воздух, один самолёт противника!»

Я больше ничего не видел, кроме руки матроса, что за шнур, привязанный к чеке гранаты, держится. Я, кажется, закричал что-то: кому, зачем? Но слышу — их командир: «Отставить гранату!»

Тут силы откуда-то взялись, дополз. Подхватили меня каким-то крюком и выволокли на палубу. А ноги мягкие, как верёвки. Боцман орёт: «Марш вниз!»

Я успел только взглянуть на нашу лодку. Командир на мостике мечется. Наверху жужжит самолёт. Плюхнулся я вниз, затащили меня в дизельный отсек, содрали одежду, дали спирту. Выпил, понял, что, кажется, жив.

А про самолёт говорят: кружит, мол, немецкий самолёт-разведчик, не атакует и не уходит. Видно, его наш парус с толку сбивает. Но не снижается, боится огня. А мы тоже не стреляем. Ему от этого ещё непонятней становится. А может, по радио штурмовики вызвал, а сам наблюдение ведёт?

В отсек всё больше и больше наших набивается. Мокрые, синие, руки и ноги скрючило.

Потом по отсекам слух пошёл: наш командир отказался уходить с лодки. Он, мол, сейчас шнуры подожжёт и взорвётся вместе с нею.

А командир спасшей нас лодки кричит ему: «Мне приказано всех снять. Нам воевать надо, а не исторические жесты делать!» А потом передал ему приказ комбрига, по радио, мол, полученный.

Снял наш командир флаг с лодки, сунул за пазуху и перебрался по тросу. Отошли немного, развернулись и нашей лодке в левый борт две торпеды всадили. Одной бы хватило. Но... чтобы ничего не осталось.

После этого до лётчика, видимо, дошло. Начал он снижаться и заходить для атаки. Да поздно. Срочное погружение — повалились мы вниз. Механик-то этой лодки не успел учесть, что нас приняли на борт. А это более трёх тонн. Сбили мы ему всю дифферентовку. Кое-как до базы добились без особых происшествий.

Только при входе береговые посты озадачили: видят — идёт лодка под двумя флагами. Запросили позывные. Им передали сначала позывные нашей лодки, а затем той, что нас спасла. Те, на постах, глазам не поверили и потребовали повторить. Повторили им сигналы. Молчат. А потом догадались, что всякий корабль состоит из личного состава и материальной части. Мы материальную часть потеряли, а личный состав — цел. Значит, корабль есть.

Вошли в бухту и два раза из пушки бабахнули — в знак потопления нами транспорта. Потом чуть подождали, ещё один раз — это о победе спасшей нас лодки. Она эсминец торпедировала, перед тем как прийти нам на помощь.

Долго-долго наш командир ходил сам не свой. Всё гибель своей лодки переживал. Но никто — ни начальство, ни товарищи — ничего ему не говорили.

Посочувствуешь — оскорбишь, а упрекать — не за что.

* * *

Мощные удары нанесли по врагу в 1942 году балтийские подводники. Первой тогда прорвалась в открытое море «Щ-317» капитан-лейтенанта Мохова. Преследуемая кораблями и самолётами врага, она успела передать о потоплении пяти транспортов. Прорвавшиеся в Балтийское море вслед за ней другие наши подводные лодки также нанесли удары по транспортам и кораблям врага.

Это было в то время, когда даже переход кораблей из Ленинграда в Кронштадт оказывался трудной задачей. Вражеские батареи под Петергофом держали в перекрестьях прицелов весь путь по Морскому каналу. А дальше, к западу от Кронштадта, подводные лодки должны были преодолеть вначале минные заграждения у острова Гогланд, а затем многоярусные минные поля между островом Нарген, лежащим к северу от Таллина, и полуостровом Порккала-Ядд на побережье Финляндии. Более двенадцати тысяч мин различных типов подстерегали наших подводников. Кроме того, на островах в Финском заливе враг создал сеть постов наблюдения, береговых артиллерийских батарей и шумопеленгаторных станций. Сто двадцать противолодочных кораблей рыскали в поисках советских подводных лодок. Так что заявления гитлеровского морского командования о непреодолимости рубежей не были голословными.

В ноябре 1941 года в штаб флота поступило донесение: «Подводная лодка Л-2 из Кронштадта вышла в 18 часов 00 минут 12 ноября совместно с подводной лодкой М-98».

Лодки шли в составе конвоя на Ханко для эвакуации гарнизона. При форсировании минного заграждения противника «Л-2» дважды подорвалась на мине и через час после второго взрыва затонула. Спасено три человека. На этой лодке погиб поэт-маринист Лебедев.

В одной из последних встреч с женой Верой Ефремовной он сказал: «Я штурман. Это главное дело в моей жизни. Когда перестану быть моряком, и стихов не буду писать...».

Алексей Лебедев писал стихи о главном и погиб за это главное.

Он был поэтом моря, певцом морской службы, певцом флота, сила которого — в преемственности традиций. Ясно сознавая, что в борьбе никто не застрахован от гибели, и веря в неистребимость флота, в одном из последних стихотворений Лебедев писал:

«К-52» свой боевой счёт открыла в феврале 1945 года в южной Балтике. Бушевал шторм, лодка покрывалась льдом, но упорно шла к цели. Командовал «К-52» капитан 3 ранга Травкин. В ночь на 24 февраля воздушная разведка оповестила, что появился вражеский конвой. «К-52» ринулась на перехват противника надводным шестнадцатиузловым ходом, рассекая штормовые валы. И вскоре расколотый двумя торпедами, транспорт «Эрика Фритцен» с грузом 7200 тонн пошёл на дно. Через неделю, 1 марта, «К-52» уничтожила транспорт «Бохус»; «Катюша» топила фашистов 4 и 8 марта, затем 25 и 27 апреля. За эти победы командир лодки капитан 3 ранга Травкин был удостоен звания Героя Советского Союза.

...В годы войны, обнаружив «К-52», германское радио сыпало в эфир тревожные сигналы: «Внимание, Травкин в море! Внимание, Травкин в море!» За голову командира грозного подводного крейсера Гитлер обещал большую денежную премию.

Первое место среди командиров подводных лодок по тоннажу потопленных кораблей занимает Александр Иванович Маринеско. Ещё в 1942 году, командуя лодкой «М-96», он потопил транспорт в 7 тысяч тонн. В 1944 году на лодке «С-13» он отправил на дно Данцигской бухты судно в 50 тысяч тонн, а в январе 1945 года нанёс гитлеровцам непоправимый удар.

В 1943 году командующий подводными силами гитлеровского рейха гросс-адмирал Дениц так докладывал ставке:

Зимой 1945 года советские войска шли к Кенигсбергу и Данцигу. Вот тогда-то Дениц, не видя иного выхода, предложил бросить на сухопутный флот личный состав учебного дивизиона подводных лодок из Готенхафена. На предложение Деница Гитлер ответил:

А вскоре гросс-адмирал Дениц принёс в железобетонный бункер Гитлера в Берлине ошеломляющую весть: 30 января 1945 года в районе маяка Устка советская подводная лодка «С-13» потопила лайнер «Вильгельм Густлов» водоизмещением 25 тысяч тонн, на борту которого погибло 3700 квалифицированных специалистов-подводников. Фашистский флот сразу потерял 80 подготовленных экипажей кораблей. А всего на лайнере было около шести тысяч гитлеровцев.

Придя в бешенство, Гитлер приказал расстрелять командира конвоя, командира советской лодки капитана 3 ранга Маринеско объявил личным врагом. Трое суток гитлеровский рейх был в глубоком трауре. 10 февраля «С-13» отправила на дно транспорт «Генерал фон Штойбен» водоизмещением в 15 тысяч тонн с тремя тысячами солдат и офицеров на борту.

Весть о победе над фашизмом застала «С-13» в боевом походе.

Александр Иванович Маринеско родился и вырос в Одессе. С 16 лет плавал юнгой на судах торгового флота, а окончив в 1933 году Одесское мореходное училище, стал штурманом дальнего плавания. Однако вскоре он решил идти на подводный флот. Командир лодки «М-96» Маринеско путём упорных тренировок добился рекордного времени срочного погружения лодки — 19,5 секунды — и был награждён золотыми именными часами. Войну Александр Иванович встретил настоящим специалистом-подводником.

Немало подвигов в Великой Отечественной войне совершили и черноморские подводники. В тяжкие дни обороны Севастополя они доставляли в город боеприпасы и горючее, вывозили раненых, детей, женщин и стариков. Лодки вместо балласта принимали в свои цистерны бензин и шли под водой в Севастополь, а на обратном пути забирали людей. Только в июне 1942 года подводники совершили 77 рейсов, и каждый из этих рейсов был героическим.

Еще в октябре 1941 года начальник итальянского генерального штаба докладывал командующему, что у итальянских вооружённых сил почти совсем не стало нефти. Гросс-адмирал Редер, командовавший в то время германским военно-морским флотом, доложил Гитлеру: «Положение с нефтью очень критическое. Румынский экспорт к нам в Италию прекратился полностью».

18 ноября 1941 года английские войска в Северной Африке начали теснить немецко-итальянскую армию генерал-фельдмаршала Ром-меля. Фашисты вкапывали свои танки в песок, используя их как огневые точки, потому что у них не было горючего. А нефти их лишили советские подводники, топившие один за другим танкеры, идущие из Средиземного моря в Румынию за нефтью.

...Первый боевой поход лодки «Щ-211», открывший боевой счёт черноморских подводников, был не совсем обычным.

Выйдя из Севастополя 7 августа, лодка легла в дрейф. Когда совсем стемнело, к ней бесшумно подошёл катер и высадил на борт «Щ-211» 14 болгарских революционеров, направлявшихся на помощь Коммунистической партии Болгарии, которая вела борьбу против гитлеровцев. Болгария была единственной страной среди порабощенных фашизмом государств, из которой даже в самые чёрные дни неудач и провалов гитлеровцев не решились направить на Восточный фронт ни одного болгарского солдата, зная любовь болгарского народа к русскому. Группу коммунистов-подпольщиков, возвращавшихся из Советского Союза на родину, возглавлял Цвятко Николов Радойнов, участник гражданской войны в Испании.

Переход длился трое суток. В море бушевал шторм. С рассвета до заката лодка шла под водой. Приходилось уклоняться от кораблей противника, осторожно проходить через минные поля: надо было во что бы то ни стало доставить на болгарский берег товарищей целыми и невредимыми.

11 августа, как только начало светать, капитан-лейтенант Девятко тщательно изучил в перископ берег и наметил место высадки. В самый тёмный час ночи перед восходом луны лодка всплыла, и от неё одна за другой отошли пять надувных резиновых шлюпок, а «Щ-211» направилась к Бургасскому заливу топить фашистские танкеры и транспорты.

Вторую группу болгарских патриотов доставила в Болгарию лодка «С-32» капитана 3 ранга Павленко. Эту группу возглавлял Мирко Станков Петров.

В начале сентября 1944 года, когда советские войска вышли к Дунаю, в Болгарии вспыхнуло хорошо подготовленное коммунистами восстание. Оно окончилось полной победой 9 сентября. Ныне болгары с гордостью заявляют, что во время войны ни один советский солдат не упал на болгарскую землю. А когда советские войска прошли Болгарию, то с ними в строю шли части только что созданной Болгарской Народно-революционной армии.

Болгарский народ с благодарностью вспоминает помощь черноморцев в тяжёлое время освободительной борьбы.

Президиум Народного собрания Болгарии впоследствии наградил группу советских подводников орденами.

А один из болгарских революционеров так заявил в своих мемуарах: «Раньше я никогда не задумывался о жизни подводников. Теперь же мне стало ясно, что каждый из них — герой, а вся их служба — подвиг».

Действительно, служба подводников — подвиг. Они умели даже из безвыходного, казалось бы, положения найти выход, использовали для победы все, даже маловероятные, возможности.

В начале декабря 1941 года на Севере подводный крейсер «К-3» потопил транспорт в 6 тысяч тонн. Уходя от преследования противника, лодка на глубине 60 метров ударилась о грунт, легла и затаилась. Однако вражеские корабли кружили вокруг, продолжая бомбить всё точнее и точнее. В лодку стала поступать вода. Командир «К-3» капитан-лейтенант Малафеев и находившийся здесь же на борту командир дивизиона подводных лодок капитан 2 ранга Гаджиев решили, что повреждена топливная цистерна и на поверхность всплывёт соляр. Положение становилось безвыходным, рано или поздно глубинная бомба разрушит «К-3». Тогда подводники решили всплыть для артиллерийского боя с военными кораблями противника. Это было неслыханно! Орудия кораблей, специально предназначенных для уничтожения подводных лодок, были готовы к немедленному открытию огня, а подводной лодке после всплытия нужно ещё некоторое время, чтобы изготовиться к стрельбе. Хотя это всего десятки секунд, но в бою они могут стать решающими.

Через минуту после всплытия грянули обе стомиллиметровки «К-3» — и вражеский сторожевик разлетелся в клочья. Вслед за ним взорвался «охотник», другой пустился наутёк зигзагами и скрылся за островом Рольвсе.

Примером неистребимой воли к победе советских подводников служит необычный поединок, состоявшийся в мае 1942 года на Севере.

«М-176» капитан-лейтенанта Бондаревича, идя в надводном положении, встретила немецкую субмарину, идущую тоже надводным ходом. Заметив друг друга, обе лодки погрузились. Некоторое время они маневрировали, следя друг за другом в перископы. Затем «М-176» ушла на глубину, оставив врага у себя за кормой. Тогда фашист устремился за «Малюткой» в погоню, ориентируясь по шуму винтов, и стал выстреливать торпеду за торпедой. Израсходовав десять торпед, немецкая субмарина четыре раза пыталась протаранить «Малютку» под водой, но та искусно уклонялась от удара. Так прошло три с половиной часа.

Израсходовав все торпеды и полностью разрядив свою аккумуляторную батарею, вражеская субмарина была вынуждена всплыть. Этого и добивался капитан-лейтенант Бондаревич: двумя торпедами «М-176» расправилась с фашистами.

В июле 1942 года из Исландии в наши северные порты Мурманск и Архангельск отправился конвой РQ-17 из 34 транспортов и 21 корабля охранения с ценным военным грузом.

Встречаясь с моряками, участниками этого рейса, я не верил своим ушам. Моряки рассказывали, что в военно-морской базе Скапа-Флоу население города, кишевшего немецкими шпионами, знало все детали подготовки конвоя и время его выхода. Даже некоторые радиопередачи о конвое немецкие лазутчики давали в эфир открытым текстом.

На разгром конвоя из Норвегии вышла немецкая эскадра, в которую входил линкор «Тирпиц» — лучший корабль германского флота. Из его башен торчало восемь орудий калибром 380 миллиметров. Через такой ствол пролезет взрослый человек. Кроме этого, на линкоре было 12 стопятидесятимиллиметровых пушек и 16 стопятимиллиметровых. А зенитными автоматами линкор был утыкан, как дикобраз иголками. Узнав о выходе германской эскадры, британское командование немедленно приказало своим кораблям, прикрывающим конвой, повернуть обратно. Транспортам же приказали добираться до портов назначения самостоятельно. Лучшего варианта для германских субмарин и самолётов нельзя было и придумать. Из всего каравана уцелело только 11 судов.

В это время в море находилась наша подводная лодка «К-21» под командованием Героя Советского Союза Лунина. 5 июля Лунин увидел в перископ вражескую эскадру и решил атаковать линкор «Тирпиц». Эскадра, опасаясь подводных лодок, шла сложным противолодочным зигзагом под усиленной охраной эсминцев.

Намереваясь ударить по такой громадине, как «Тирпиц», шестью торпедами, Лунин начал маневрировать. До торпедного залпа ему пришлось пятнадцать раз менять курс корабля. Наконец лодка проникла внутрь строя кораблей охранения, выпустила по «Тирпицу» четыре торпеды и ушла на глубину. Через 2 минуты 15 секунд раздались два взрыва.

Удар по «Тирпицу» был настолько неожиданным, что, опасаясь последующих подводных атак, корабли охранения не решились нарушить строй для поисков и преследования советской подводной лодки.

В 19 часов 9 минут «К-21» всплыла под перископ. Горизонт был чист. Лунин передал в штаб флота радиограмму о вражеской эскадре и сообщил о своём ударе по «Тирпицу».

На следующий день наши разведывательные самолёты увидели фашистскую эскадру. Отказавшись от преследования уже беззащитного каравана РQ-17, она уходила на юг.

А корабли и самолёты нашего Северного флота ещё три недели разыскивали рассыпавшиеся на огромном пространстве от Шпицбергена до Новой Земли транспорты несчастного конвоя и приводили их в свои порты. Около трёх сотен моряков разных наций было подобрано с потопленных транспортов в Баренцевом море.

После трагической гибели РQ-17 британское правительство заявило советскому командованию, что слишком рискованно в летнее время отправлять в наши северные порты караваны судов, и отложили поставку грузов до наступления полярной ночи. В это время наш народ один на один дрался с гитлеровскими полчищами, рвущимися к Волге и Кавказу.