Поединок доктора Хирша

Месье Морис Брюн и Арман Арманьяк с жизнерадостно-респектабельным видом пересекали залитые солнцем Елисейские поля. Оба были невысокими, бойкими и самоуверенными молодыми людьми. Оба носили черные бородки, которые казались приклеенными к лицу по странной французской моде, предписывающей, чтобы настоящие волосы казались искусственными. Месье Брюн носил эспаньолку, словно прилипшую под его нижней губой. Мистер Арманьяк для разнообразия обзавелся двумя бородами, по одной от каждого угла его выдающегося подбородка. Оба они были атеистами с прискорбно узким кругозором, зато умели выставить себя напоказ. Оба были учениками великого доктора Хирша – ученого, публициста и блюстителя морали.

Месье Брюн приобрел известность благодаря своему предложению исключить слово «Adieu»[1] из сочинений французских классиков и ввести мелкий штраф за его использование в повседневной жизни. «Тогда, – говорил он, – само имя вашего выдуманного бога в последний раз коснется человеческого слуха». Месье Арманьяк специализировался на борьбе с милитаризмом и хотел изменить слова в тексте «Марсельезы» с «Aux armes, citoyens»[2] на «Aux greves, citoyens»[3]. Но его пацифизм имел любопытную галльскую особенность. Один известный и очень богатый английский квакер, встретившийся с ним ради того, чтобы обсудить план разоружения во всем мире, был весьма озадачен мнением Арманьяка, который для начала предложил, чтобы солдаты перестреляли своих офицеров.

В этом отношении двое молодых людей сильно отличались от своего руководителя и философского наставника. Хотя доктор Хирш родился во Франции и удостоился наивысших заслуг на ниве французского просвещения, по своему темпераменту он был склонен к мягкости, мечтательности и гуманизму, а его скептицизм мирно уживался с трансцендентальным идеализмом. Иными словами, он больше напоминал немца, чем француза, и как бы молодые галлы ни восхищались своим учителем, их неосознанно раздражала его слишком миролюбивая проповедь миролюбия. Однако для их единомышленников по всей Европе доктор Хирш был едва ли не святым от науки. Его смелые и масштабные теории мироздания сочетались с уединенной жизнью и бесхитростной, хотя и холодноватой моралью. В его позиции имелось что-то от Дарвина и Толстого, но он не был ни анархистом, ни космополитом. Его взгляды на разоружение были умеренными и эволюционными; республиканское правительство даже доверило ему работу над усовершенствованием разных химических соединений. Его последним открытием стало бесшумное взрывчатое вещество, состав которого хранился в строжайшей тайне.

Дом доктора Хирша стоял на живописной улочке неподалеку от Елисейских полей, где летом было не меньше зелени, чем в городском парке. Ряды каштанов дробили солнечный свет, прерываясь лишь на летней площадке перед большим кафе. Почти напротив кафе можно было видеть белые и зеленые шторы на окнах дома великого ученого, а второй этаж опоясывал балкон с железными перилами, тоже выкрашенными в зеленый цвет. Арка внизу вела во внутренний двор с кирпичными бордюрами, обрамлявшими цветущие кусты. Именно туда и направились два француза, оживленно беседовавшие друг с другом.

Им открыл Симон, старый слуга доктора, который мог бы сойти за самого ученого в своем черном костюме, в очках, с седыми волосами и доверительными манерами. В сущности, он выглядел гораздо более презентабельно, чем его хозяин, напоминавший раздвоенную редиску с достаточно большой головой, чтобы тело казалось незначительным. С серьезностью знаменитого врача, вручающего рецепт, Симон передал Арманьяку запечатанное письмо. Тот нетерпеливо вскрыл конверт и быстро прочитал следующее:

Месье Арманьяк посмотрел на месье Брюна. Месье Брюн взял письмо, прочитал его и посмотрел на месье Арманьяка. Затем молодые люди бодрым шагом направились к столику кафе под каштанами на другой стороне улицы, где заказали по высокому бокалу жуткого зеленого абсента, который они имели обыкновение пить в любое время и в любую погоду. В кафе почти не было посетителей. За одним столиком пил кофе одинокий солдат, за другим сидел здоровяк со стаканом ситро и священник, который вообще ничего не пил.

Морис Брюн откашлялся и произнес:

– Разумеется, мы должны всячески помогать мэтру, но…

Наступило гнетущее молчание.

– Вероятно, у него есть веские основания для того, чтобы не встречаться с этим человеком, но…

Прежде, чем кто-либо из них успел закончить фразу, стало ясно, что незваный гость наконец был изгнан из дома напротив. Кусты под аркой заколыхались, разошлись в стороны, и пришелец вылетел наружу, словно пушечное ядро.

Это оказался коренастый мужчина в тирольской фетровой шапочке, заломленной на затылок, да и во всем его облике было нечто тирольское. Он был приземистым и широкоплечим, но его ноги в бриджах до колен и вязаных чулках имели довольно эксцентричный вид. На смуглом, как лесной орех, лице выделялись очень яркие и беспокойные карие глаза, темные волосы спереди были волной зачесаны на лоб, а сзади коротко подстрижены, очерчивая массивный угловатый череп; кончики больших черных усов в форме бизоньих рогов залихватски смотрели вверх. Такая мощная голова обычно подразумевает бычью шею, но шея по самые уши была обмотана длинным цветным шарфом, подоткнутым спереди под куртку на манер модного жилета. Необыкновенный шарф темно-красной, золотистой и фиолетовой расцветки, судя по всему, имел восточное происхождение. В целом незнакомец производил варварское впечатление и больше напоминал венгерского помещика, чем французского офицера. Однако его выговор был безупречным, а французский патриотизм бил ключом, доходя до легкого абсурда. Когда он выкатился из-под арки, то первым делом бросил звонкий клич «Есть ли здесь французы?», как будто созывал христиан в Мекке.

Арманьяк и Брюн немедленно поднялись с мест, но было уже слишком поздно. Люди сбегались со всех сторон, и вокруг незнакомца уже образовалась небольшая, но постоянно растущая толпа. С чисто французским чутьем на уличную политику черноусый мужчина добежал до угла летней веранды кафе и вскочил на один из столиков. Ухватившись за ветку каштана для равновесия, он вскричал зычным голосом, как Камилл Демулен, разбрасывавший в толпе дубовые листья.

– Соотечественники! – надрывался он. – Я не умею говорить красивые речи, но поэтому и обращаюсь к вам! Краснобаи, что сидят в своих гнусных парламентах, умеют отмалчиваться, когда им это нужно, – точно так же, как и этот шпион, что скрывается в доме напротив! Он молчал, когда я колотил в дверь его спальни! Он и сейчас молчит, хотя слышит мой голос с другой стороны улицы и трясется от страха! О, эти политиканы умеют красноречиво отмалчиваться! Но пришло время, когда мы, не наученные красивым речам, должны сказать свое слово. Вас предали пруссакам. Вас предают прямо сейчас, а предатель живет в соседнем доме! Я Жюль Дюбоск, полковник артиллерии из Белфорта. Вчера в Вогезах мы поймали немецкого шпиона и нашли при нем документ, который я держу в руках. Конечно, дело пытались замять, но я отнес документ автору – человеку из этого дома! Это записка, написанная его почерком и помеченная его инициалами. В ней содержится указание, где найти рецепт изготовления нового, бесшумного пороха. Его изобрел Хирш, который и написал эту памятку. Она написана по-немецки и найдена в кармане немецкого лазутчика. «Скажите ему, что формула пороха, написанная красными чернилами, находится в сером конверте в первом ящике слева от стола секретаря Министерства обороны. Ему нужно соблюдать осторожность. П. Х.»

Он выстреливал короткие фразы, как из пулемета, но явно принадлежал к тому типу людей, которые либо безумны, либо правы. Толпа состояла в основном из националистов и уже разразилась угрожающим ревом, а меньшинство, представленное не менее сердитыми интеллектуалами во главе с Брюном и Арманьяком, лишь делало большинство еще более воинственным.

– Если это военная тайна, почему вы кричите о ней на улице? – выкрикнул Брюн.

– Я скажу вам почему! – прогремел Дюбоск над ревом толпы. – Я пришел к этому человеку как гражданин и его соотечественник. Если у него было какое-то объяснение, он мог переговорить со мной наедине. Но он не пожелал объясняться. Вместо этого он вышвырнул меня из дома и направил к каким-то двум своим прихвостням в кафе. Но я собираюсь вернуться, и теперь за мной пойдут парижане!

Дружный крик сотряс фасады домов, и из толпы вылетели два камня, один из которых разбил окно над балконом. Воинственный полковник снова нырнул в арку, и вскоре оттуда донесся грохот и крики. Человеческое море ширилось с каждым мгновением, и живые волны подступали к крыльцу и ограде. Казалось неизбежным, что дом изменника будет взят приступом, как Бастилия, но тут разбитое двустворчатое окно раскрылось, и доктор Хирш вышел на балкон. При виде его ярость толпы едва не сменилась хохотом, настолько нелепо выглядела его фигура в такой обстановке. Длинная голая шея, переходящая в покатые плечи, формой напоминала бутылку шампанского, но это была единственная черта, напоминавшая о празднике. Пальто болталось на нем как на вешалке; длинные волосы морковного цвета свисали путаными прядями, а щеки и подбородок были окаймлены несуразной бородой, начинавшейся далеко ото рта. Доктор был очень бледен и носил синие очки.

Несмотря на мертвенную бледность, он заговорил со спокойной решимостью, так что толпа притихла на середине третьей фразы.

– …лишь обратиться к моим недругам и друзьям. Своим недругам я скажу: действительно, я не принял месье Дюбоска, хотя он ломился в эту самую комнату. Действительно, я попросил двух других людей переговорить с ним от моего имени. И я скажу вам, почему это сделал! Потому что я не хочу и не буду встречаться с ним – потому что это будет против всех правил чести и достоинства. Прежде чем меня торжественно оправдают перед судом, я должен разрешить другой спор с месье Дюбоском, и направив его к своим секундантам, я строго следовал…

Арманьяк и Брюн энергично махали шляпами, и даже недоброжелатели доктора Хирша разразились аплодисментами, когда услышали этот неожиданный вызов. Еще несколько фраз остались неразборчивыми, но потом голос доктора возвысился над шумом.

– Своим друзьям я скажу, что всегда предпочитал чисто интеллектуальное оружие, которым должен ограничиваться каждый цивилизованный человек. Но наша самая драгоценная истина заключается в основополагающей силе вещества и наследственности. Мои книги пользуются успехом, мои теории не подвергаются сомнению, но в политике я страдаю от предрассудков, которые вошли в плоть и кровь у французов. Я не умею витийствовать, подобно Клемансо и Деруледу, потому что их слова напоминают отголоски их пистолетных выстрелов. Французам нужна дуэль, как англичанам нужен спорт. Хорошо, я готов предоставить доказательство и заплатить эту варварскую цену, а потом вернусь к здравому смыслу до конца своих дней.

В толпе сразу же нашлись добровольцы, предложившие свои услуги полковнику Дюбоску, который теперь выглядел вполне удовлетворенным. Одним из них был солдат, недавно сидевший с чашкой кофе за столиком.

– Можете рассчитывать на меня, сударь. Я – герцог Валонский.

Другой оказался крупным мужчиной, которого его друг-священник сперва попытался отговорить, а потом отошел в сторону.

На заднем дворе кафе «Карл Великий» ранним вечером был накрыт легкий ужин. Хотя над головами посетителей не было стеклянного потолка или золоченой лепнины, все они находились под зыбкой, изменчивой лиственной крышей; декоративные деревья стояли так плотно, что создавали впечатление небольшого сада, в тени которого прятались столики. За одним из центральных столиков в полном одиночестве сидел невзрачный маленький священник, который с серьезной сосредоточенностью отдавал должное блюду с горкой жареных снетков, стоявшему перед ним. Он вел очень простой образ жизни, но питал склонность к внезапным роскошествам в уединении; его можно было назвать умеренным эпикурейцем. Он не поднимал глаз от тарелки, окруженной красным перцем, ломтиками лимона, ржаным хлебом и сливочным маслом, пока на стол не упала длинная тень его друга Фламбо, который опустился напротив. Фламбо был мрачен.

– Боюсь, мне придется выйти из игры, – угрюмо сказал он. – Я полностью на стороне таких французских солдат, как Дюбоск, и против французских атеистов вроде Хирша, но кажется, в этом деле мы совершили ошибку. Мы с герцогом решили проверить обоснованность обвинения, и теперь я рад, что мы это сделали.

– Записка оказалась фальшивой? – спросил священник.

– В том-то и дело, – отозвался Фламбо. – Она написана почерком Хирша, тут нет сомнений. Но ее написал не Хирш. Если он французский патриот, он ее не писал, потому что не мог выдать Германии секретные сведения. Если же он немецкий шпион, он все равно ее не писал, потому что в ней нет сведений, важных для Германии.

– То есть информация ложная? – поинтересовался отец Браун.

– Ложная, – ответил Фламбо. – Причем именно в той части, где речь идет о тайне, известной доктору Хиршу, – о том, где хранится его секретная формула. При содействии Хирша и французских властей нам разрешили осмотреть ящик в Министерстве обороны, где она якобы находилась. Мы единственные люди, которые знали об этом, не считая самого изобретателя и военного министра, но министр дал разрешение, чтобы спасти Хирша от дуэли. Поскольку обвинения Дюбоска оказались выдумкой, мы не можем поддержать его.

– Выдумкой? – спросил отец Браун.

– Именно так, – сумрачно ответил его друг. – Это неуклюжая подделка, выдуманная кем-то, кто не имел представления о подлинном местонахождении формулы. Там сказано, что документ находится в ящике шкафа справа от стола секретаря. На самом деле шкаф с секретным ящиком стоит слева от стола. Там сказано, что документ лежит в сером конверте и написан красными чернилами. На самом деле он написан обычными черными чернилами. Абсурдно утверждать, что Хирш может неправильно описать документ, о котором не известно никому, кроме него самого, или что он пытался помочь иностранному шпиону, но дал заведомо неправильные сведения. Думаю, мы должны выйти из игры и извиниться перед рыжим стариканом.

Отец Браун с задумчивым видом подцепил рыбку на кончик вилки.

– Вы уверены, что серый конверт лежал в левом шкафу? – спросил он.

– Совершенно уверен, – ответил Фламбо. – Серый конверт – на самом деле это был белый конверт – лежал в…

Отец Браун отложил вилку с насаженной серебристой рыбкой и уставился на своего спутника.

– Что? – изменившимся голосом спросил он.

– О чем вы? – осведомился Фламбо, усердно налегавший на еду.

– Конверт был не серый, – пробормотал священник. – Фламбо, вы меня пугаете.

– Ради всего святого, чего вы испугались?

– Меня пугает белый конверт, – серьезным тоном сказал отец Браун. – Если бы только он был серым! Но если он белый, значит, затевается черное дело. Значит, доктор все-таки не так чист, как кажется.

– Но я же говорил, что он не мог написать эту записку! – воскликнул Фламбо. – В ней полностью искажены факты, а доктор Хирш, виновен он или нет, был отлично знаком с фактами.

– Человек, написавший эту записку, был отлично знаком с фактами, – уверенно ответил священник. – Он не смог бы так перепутать факты, если бы ничего не знал о них. Нужно очень много знать, чтобы во всем ошибаться… подобно самому дьяволу.

– Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что когда человек полагается на случайную ложь, он выдает часть правды, – твердо произнес отец Браун. – Допустим, кто-то послал вас найти дом с зеленой дверью и голубой шторой, где есть задний сад, но нет переднего, где есть собака, но нет кошки, где пьют кофе, но не пьют чай. Если вы не найдете такой дом, то скажете, что это выдумка. Но я возражу вам. Я скажу, что если вы нашли дом с голубой дверью и зеленой шторой, с передним садом без заднего, где привечают кошек и отстреливают собак, где чай пьют галлонами, а кофе находится под запретом – значит, вы нашли тот самый дом. Человек, который послал вас, должен был знать о нем, иначе бы не смог описать его с точностью до наоборот.

– Но что это может означать? – удивился Фламбо.

– Не представляю, – ответил Браун. – Пока что дело Хирша – темный лес для меня. Если бы речь шла о левом ящике вместо правого и о красных чернилах вместо черных, то я принял бы это за случайные ошибки мошенника, как вы и говорили. Но тройка – это мистическое число, оно увенчивает вещи. Вот и здесь то же самое. Расположение ящика, цвет чернил, цвет конверта – если все указано неправильно, значит, это не случайное несовпадение.

– Что же тогда? Измена? – спросил Фламбо, вернувшийся к своему обеду.

– Этого я тоже не знаю, – ответил Браун с выражением замешательства на круглом лице. – Единственное, что приходит мне в голову… Знаете, я так и не разобрался в этом деле Дрейфуса. Мне всегда легче уловить нравственную сторону, чем вещественные доказательства. Я сужу по глазам человека, по его голосу, по тому, выглядят ли счастливыми члены его семьи, какие темы он предпочитает, а каких избегает. Так вот, дело Дрейфуса стало загадкой для меня. Дело не в ужасных обвинениях, выдвигаемых обеими сторонами. Мне известно (хотя в наше время не принято об этом говорить), что человеческая природа неизменна и в высших сферах власти могут появиться новые Ченчи или Борджиа. Нет, меня озадачила искренность обеих сторон. Я не говорю о политических партиях; рядовые члены в целом честны, но им легко заморочить голову. Я говорю о действующих лицах, то есть о заговорщиках, если они действительно были заговорщиками. Я говорю о предателе, если он был предателем. Я говорю о людях, которые должны были знать правду. Дрейфус вел себя как человек, который знал, что с ним поступили нечестно. Однако французские политики и военные вели себя так, как если бы они знали, что Дрейфус не пал жертвой клеветы и действительно является предателем. Я не говорю, что они вели себя хорошо или плохо; я лишь хочу сказать, что они вели себя уверенно. Возможно, я выражаюсь нескладно, но знаю, что я имею в виду.

– Хотел бы я это знать, – пробормотал его друг. – Но какое отношение это имеет к старому Хиршу?

– Допустим, что хорошо осведомленный человек начал снабжать противника ложной информацией, – сказал священник. – Допустим, он полагал, что спасает свою страну, обманывая иностранца. Далее предположим, что это привело его в шпионские круги, где ему предложили небольшие деньги и завязали с ним незначительные контакты. Предположим, он сохранял свое шаткое положение и по-прежнему не говорил правду иностранным шпионам, но позволял им все определеннее догадываться об истинном положении вещей. Лучшая часть его натуры (то, что еще от нее осталось) говорит: «Я не помог врагу; я сказал, что документ находится в левом ящике». Но худшая сторона уже может сказать: «У них хватит ума, чтобы поискать в правом ящике». Думаю, психологически это возможно, особенно в наш просвещенный век.

– Может быть, психологически это возможно, – отозвался Фламбо. – Тогда можно понять, почему Дрейфус был уверен в своей невиновности, а судьи были уверены в его виновности. Но с исторической точки зрения это невозможно, потому что в документе Дрейфуса (если это был его документ) содержались точные сведения.

– Я думал не о Дрейфусе, – возразил отец Браун.

Столики кафе опустели, и над собеседниками сгустилась тишина. Было уже поздно, хотя солнечный свет все еще льнул к предметам, как будто случайно запутавшись в древесной листве. Фламбо резко подвинул свой стул, так что звук эхом отдался вокруг, и закинул локоть на спинку.

– Что ж, – сурово сказал он, – если Хирш – не более чем робкий торговец изменой…

– Не стоит слишком сурово относиться к ним, – мягко ответил от…